Живу и помню
(попытка самоанализа)
«Мысли, которые мы выбираем, подобны краскам,которыми мы пишем на холсте своей жизни».
Луиза Хей,психоаналитик.
Возможно, это потребность возраста – неожиданные приливы воспоминаний далеких лет, связанных с родными и милыми сердцу местами. Задерганные повседневными бытовыми заботами, мы как-то подзабываем то, что когда-то переполняло все наше существо своим теплом и добрым светом. И когда мы все-таки возвращаемся в те места, понимаем, что ничего не изменилось там. Все те же мы наивные и неопытные дети, все те же родные нам люди учат нас смотреть на мир добрым и сострадательным взглядом.
Многие ли из нас знают о том, что давняя догадка древних мыслителей о материальности наших мыслей нашла свое подтверждение в блестящих по замыслу и уровню доказательств выводах современных ученых. А что есть такое наша память? Как ни странно, но механизм памяти пока учеными не расшифрован.
…Мои воспоминания самых ранних лет – это калейдоскоп видений четырех-пятилетнего ребенка. Вот меня одевают (кажется, мама) в ясельках, а воспитательница стоит в дверях и грозит пальцем. Вот я еду в телеге, запряженной лошадью, в компании каких-то более старших ребятишек и вдруг падаю с телеги. Вот меня моет мама в жестяной ванне, мне тепло и щекотно от льющейся на голову воды. Вот мы с мамой, папой и сестренкой Ларисой (которая на полтора года младше меня) украшаем елку (а, вернее, маленькую и куценькую сосенку), вешая на нее какие-то разноцветные бумажки, а по радио (которое черной тарелкой, загаженной мухами, висит в углу комнаты) две тетеньки красивыми голосами поют волшебную по красоте (даже по детскому ощущению – неземную) песню. Я многие годы, заслыша эту песню, впадал в необъяснимый душевный ступор, как будто уходя в запредельный, нереальный мир блаженства и грез. Много позже я узнал, что это был дуэт из оперы П. Чайковского «Пиковая дама».
…Я хорошо помню март 1953 года (это мне было 5 лет и 10 месяцев), когда нас, несмышленых ребятишек, выстроили воспитатели в садике в коридоре, и объявили о смерти Сталина. Помню, плакали и воспитатели, и нянечки, и многие из нас…А я, помню, плакать не мог, и от этого испытывал большую неловкость.
…Помню много разных эпизодов, связанных с красивой природой Зауралья. Вот папа садит меня на раму своего блестящего, удивительно вкусно пахнущего кожей и машинным маслом велосипеда, и мы едем в лес за грибами. До сих пор видения того сырого и до краев наполненного прелыми лесными ароматами соснового бора стоят передо мной. А вот мы с мамой, папой и Ларисой отдыхаем на поросшем ивами и мелкой «гусиной» травкой берегу Исети. Трещат и цвикают кузнечики, квакают лягушки. Гудят где-то неподалеку день и ночь идущие по деревянному мосту, связывающем Шадринск с его огромным крестьянским районом, автомобили. А мы, блаженно вытянувшись на солнышке, хлебаем из алюминиевых мисок густую на крепком и холодном квасе окрошку.
…В нашем городе стояли какие-то военные части. У нас даже за забором садика располагалось летное училище, и мы, мальчишки, постоянно клянчили через заборные щелки у дядей-солдат звездочки или «птички» (голубые эмблемки летных войск). И среди разного вороха моих тех детских «богатств», среди мотков проволоки, разноцветных стекляшек и глиняных свистулек эти военные вещички были самыми желанными.
…Но, конечно, памятнее всех событий – это первые дни школьной учебы. Это первые робкие шаги вслед за строгой учительницей по широкой, пахнущей краской лестнице и гулкому длинному коридору. Это первое задание (нарисовать что хочется – на вольную тему), которое было оценено доброй учительницей авансом на будущие способности на «четыре». Это первый поход в шумный и бестолковый школьный буфет на большой перемене, где мне (несмотря на мою скромность) удалось-таки купить пирожок с повидлом и почти успеть его съесть до начала урока. И досада на самого себя за неудобства, связанные с появлением после этого в кармане форменной гимнастерки липнущей пакости бурого цвета. (О школьной форме хочется рассказать отдельно. У девочек она была, как всегда: коричневые платьица и черные фартуки. А вот у нас, мальчишек она почему-то была немного военизированной: гимнастерка серого цвета с ремнем и фуражка с черным пластиковым околышем). Это позволение мамы приходить после школы к ней на работу – в библиотеку автомеханического техникума, где мне выдавались глянцевые и пахнущие сладким запахом иссиня белой бумаги журналы «Огонька». Это первые переживания детской влюбленности. Неосознанные… непонятные… невесть откуда приключившиеся… Первые школьные победы и поражения. Первая двойка (?!). Да-да. Бескомпромиссная, хотя и добрая, учительница уже где-то на пятом занятии влепила мне двойку за грязь и кляксы. А как же было эти кляксы не посадить, если писали перьевыми ручками, а в чернила моей чернильницы-непроливашки постоянно попадал какой-то тряпичный мусор. Но зато и – первая пятерка! За букву «мягкий знак».
…В первых классах я особых способностей, как полагаю, не проявлял. Учился средне (на четверки), отлично мне ставили только по прилежанию (была такая оценка) и поведению. Да и вообще первые мои классы ничем таким запоминающе ярким не оказались. Ну, ходил по утрам (с трудом разбуженный и наспех накормленный спешащими на работу родителями) в этот большой и шумный дом, где изо дня в день (!) надо было выполнять какие-то неподдающиеся осознанию задания. То надо было написать в тетрадке слова, и не просто правильно, а еще и красиво (путем нажима меняя толщину линий: на прямых участках пожирнее, а на загибулистых – потоньше). То надо было складывать и вычитать числа, применяя при этом непременно (учительница со строгим лицом ходила по рядам) палочки, когда ответ легко получался в уме. То надо было штопать носок на лампочке (на уроке труда), когда толком иголку-то в руке держать никак не получалось. Это уже где-то в классе шестом у меня вдруг пробудился интерес к школьным предметам, особенно к математике. А вот литература, увы, заинтересовала меня уже только в техникуме, когда я по рекомендации отца приступил к систематическому чтению.
…Хорошо тем людям, у кого родословная просматривается на несколько поколений назад. Я же располагаю только теми скупыми воспоминаниями, какие оставила бабушка Лиза (мама моей мамы) и скудненькой информацией мамы.
Род бабы Лизы – крепкий крестьянский, укоренившийся в сельской глубинке Зауралья. Жили ее предки в деревнях, позже отнесенных к Шадринскому району: Мыльниково, Сергеево. Ее отец Яков, ходивший в подкулачниках, чудом избежал репрессий. Мать Анастасия (она дожила почти до ста лет) была красива, смешлива и, обладая сильным голосом, слыла большой «песельницей». Баба-бабуся (мы, ее правнуки, почему-то так ее звали) бывало так рассказывала о себе: «Я ведь, голубчик, 15 ребенков родила, когда была молодой…Но не жили долго они…Жизнь ведь какая была: все в поле да в поле…Бывало положишь ребеночка под копешкой, а в рот рожок сунешь с молочком да хлебушком жеваным…Вот и не жили ребятишки, рожденные весной или летом…Только и остались те, что осенью родились…».
Юность бабы Лизы пришлась на послереволюционные годы (она родилась в ноябре 1903 года). И, конечно, романтика больших перемен не обошла и ее, даже в их захолустном краю. Комсомолия и коммунистическая партия – все было у нее, как у всех – миллионов ее молодых сверстников и сверстниц. Знаю, что она была уполномоченным по заготовке хлеба, а потом – заведующей детским домом в селе Тюрюково (куда она свозила беспризорных со всего Шадринского района). Потом вышла замуж…
Я так и не знаю, кто был мой дед Тимофей. Но судя по фамилии (Табуев… Сравните – Дудаев, Загаев, Радуев…) он был, наверное, откуда-то с Кавказа. Во всяком случае, и во мне, и в моей младшей сестренке черноглазой смуглянке Наташе что-то «кавказское» проглядывает… Хотя, может быть, я и ошибаюсь, поскольку сам Тимофей был сероглазым блондином. Дед оказался семьянином никудышным:родив троих детей, загулял, а потом и вовсе ушел из семьи. Он умер, когда мне не было и года.
Переехав в Шадринск, баба Лиза какое-то время (перед войной) жила в доме барачного типа (а впрочем, тогда все многоквартирные дома такого типа и были), где среди их соседей жила шумная, многодетная, вечно голодная (единственной кормилицей была только мать) семья Углицких.
Да, вот так нечаянно сложилась судьба (расположились звезды – если верить астрологам), что мои папа и мама встретились (а, значит, появился первый шанс на появление в этом счастливом мире Бытия меня).
Мама (а особенно папа) не очень-то много рассказывали о том детском периоде их знакомства. Ну, играли в разные детские игры. Бывало, ссорились, бывало дело доходило до драк. Раз как-то мама (она была на 3 года моложе) ударила папу по ноге тлеющей головешкой, после чего мои будущие бабушки Лиза и Тася вынуждены были выяснять личные соседские отношения.
Бабе Лизе было непросто растить одной троих детишек. Кроме мамы, родившейся 6 ноября 1924 года (а потому названной до конца жизни глубоко политизированной бабушкой – Октябриной), в семье росли белоголовые в отца, шустрые и одаренные два брата-погодки (Саша и Алеша хорошо рисовали, а Алеша еще и писал стихи)
Как же покалечила судьбы людей разразившаяся над безмятежным миром строящейся, встающей на ноги, начинающей осознавать свою значимость Российской глубинки та небывало жестокая война, которая выбрала себе в жертвы самых преданных и нравственно чистых ее жителей. Невозможно представить себе горе потерявшей ребенка матери. А если такое горе постигло миллионы матерей почти одновременно? Какая вселенская катастрофа сравнима по масштабам с океаном человеческого вопля? Почему Земля не разверзлась под ногами человеческих выродков – мутантов-маньяков, вожделенно смакующих видения крови и смрада разложившейся плоти на бескрайних просторах отданных им на растерзание территорий?
Баба Тася потеряла на той войне троих сыновей. Одна дочь во время войны умерла от голода и болезни. Из семерых детей после войны остались только папа, дядя Коля и тетя Юля.
У бабы Лизы не вернулся с войны ее любимец – Алешенька.
Что я знаю об Алеше? Он, как и его брат Саша, еще перед войной поехал поступать в летное училище. Саша успешно поступил, впоследствии получив назначение пилотом на тяжелый бомбардировщик. Дошел (вернее, долетел) до Берлина. А вот Алеша поступить не смог, потом что оказался левшой. Баба Лиза до конца своей жизни хранила солдатский Алешин треугольник письма, где он описывал свои переживания по этому поводу и делился мыслями о намерении поступить на курсы десантников. А потом пришло казенное письмо о том, что Алеша «пропал без вести».
Что было армейским начальникам до чувств обезумевших от горя матерей? Как так – без вести? Куда, в конце концов, был сброшен парашютный десант и остался ли кто-нибудь жив из его состава? Какие хотя бы предположения имелись по поводу его судьбы? Но молчаливы солдатские безымянные могилы. И никто не даст ответа ушедшим в мир иной не обретшим покоя на этой грешной Земле безутешным матерям.
Пришедший с войны веселый и работящий орденоносец дядя Саша помог бабе Лизе купить вначале половину дома, а потом и целый дом в пригородном поселке Осеево, который начинался сразу же за длиннющим (длиной почти в один километр) деревянным мостом через реку Исеть. Баба Лиза вышла замуж (как, почему и зачем – эти вопросы так и остались без ответа) за скромного, бесцветного и флегматичного мужичка – деда Васю, который знал ее (и, по-видимому, очень любил безответной любовью) еще с юных лет, и после войны не смог сладить с чувствами, если оставил семью.
Я очень любил бывать в гостях у своей вечно хлопочущей по хозяйству бабушки. Ее дом (тот, который был вначале) стоял прямо у моста. День и ночь шли по нему машины, шагали всякие разные люди и запряженные в телеги лошади. Топот, шум, лязг, бибиканье машин и ржание лошадей…И пыль…пыль…пыль…
А огород, отделенный от дворика дома жиденьким заборчиком, спускался прямо к реке. За плетеной изгородью важно ходили гуси и утки. А на плотике вечно озабоченные деревенские бабы колотили какими-то плоско изогнутыми палками и жамкали красными руками свои бесконечные тряпки и половики.
Деревянными избами
Обросли берега.
Что-то древнее издавна
Мне река берегла.
Может, песню о пахаре,
Может, старую быль.
Опьяняющим запахом
Пахнет в поле полынь.
Жарким полднем сморенные,
Словно стайка подруг,
Забрели огородами
Деревеньки в реку.
А на сердце нет радости,
Непонятная грусть.
Расскажи мне о прадедах,
Деревенская Русь.
…Ты пойми и прости меня,
Ведь я снова с тобой.
Здравствуй, родина милая,
Моя тихая боль.
(1967г.)
…Днем я ходил на завалинку смотреть на мост или брал немудреную удочку (ивовая веточка, леска, гвоздик в качестве грузила, гусиное перышко в качестве поплавка и крючочек-заглотыш), кусок хлеба или теста (благо бабушка всегда что-то стряпала) и шел под мост рыбачить (там всегда хорошо клевало). Какое непередаваемое (незабываемое даже за такое прожитое количество лет) единение с природой я ощущал! Тихое и спокойное течение темной воды…шустрые стайки мальков на отмели…плавное покачивание кувшинок…неумолчное стрекотание каких-то невидимых птиц на недалеком островке…
Но умиляться природой времени не было. Как только я забрасывал свою нехитрую снасть, поплавок тут же начинал прыгать, пуская вокруг себя круги на воде. Я дергал удилище и вожделенно доставал из воды серебрящуюся на солнце, извивающуюся рыбку. Рыбы было так много в реке, что она ловилась на все, что я надевал на крючок: червя, муху, кузнечика…Но мне хватало того, что я ловил за время, пока не исчерпывалось терпение. Попробуй-ка посиди неподвижно у реки, когда вокруг столько всяких самых разнообразных соблазнов! Ведь можно было побежать до песчаного пляжа, где всегда купались взрослые ребята, и побарахтаться на мелководье. Можно было пойти на огород и сорвать с грядки морковку или пупырчатый огурец. Можно было пойти на соседнюю улицу поиграть с деревенскими мальчишками в чижика или лапту. Можно было просто побегать по деревенским улочкам, катая водилом какой-нибудь ржавый обруч от бочки или пиная ногой давно уже продырявленный резиновый мячик.
Рыбы было так много в реке, что когда зашедшие по горло в воду с неводом дяденьки выходили на берег, то в сетчатом с водорослями прогнутом от груза мешке серебрилась в буйном танце куча-мала речного богатства. Мы, мальчишки, позванные дядями в помощь, складывали в ведра крупную рыбу, отбрасывая обратно в реку мелочь. Потом из ведер пересыпали рыбу в холщовые мешки, которые дяди переносили на загодя подогнанную телегу. Два-три раза требовалось дядям зайти в речку, чтобы телега была полностью заставлена вкусно пахнущими свежей рыбою мешками.
Я любил ходить к бабушке раннею весною, когда на реке начинал подтаивать лед, и во избежание повреждения деревянных опор моста сосредоточенные мужчины в защитного цвета ватниках подрывали лед динамитом. Я с любопытством следил за их несуетливыми передвижениями, манипуляциями с пакетами взрывчатки, переговорами друг с другом. А потом! Оглушительный хлопок, теряющийся в гуле вздыбленного в небо ледяном крошеве белесо струящихся брызг! И стонущее карканье испуганно взметнувшихся с подернутых талой изморозью замшелых деревянных крыш стай черных ворон. И непередаваемо пахучий аромат речной тины…
…Сколько помню, никогда баба Лиза не сидела без дела. Вставала она вместе с дедой Васей в шесть часов и сразу начинала заниматься готовкой еды. Для чего обязательно топилась «русская» печь, где с одной из сторон, как в камине разводился костер, укрытый до появления углей жестяной заслонкой. А потом, когда угли начинали переливаться своей каленой огненной пленкой, на них ухватом ставились либо чугуны со щами, либо листы с пирогами.
Работа в деревенском доме не всегда видна городскому глазу. Ну разве это работа – накормить кошку, просеять муку, замесить тесто, нарубить в мелком корытце капусту с морковкой, прогладить валиком по катку снятое с веревки еще чуть влажное постельное белье, поставить свежий квас, набрать воды из колодца в бочку для ее прогрева к вечерней поливке овощей…А еще надо сходить к соседке за свежим парным молочком, зайти по пути в сельпо за хлебом…
Моя бабушка всю жизнь болела сахарным диабетом. А дед Вася жаловался на желудок. А потому их рацион страдал некой однобокостью, где мясо могло присутствовать только в сильно разваренном виде и в самых минимальных количествах (практически только для запаха). Блюда наводили тоску своим ярко выраженным вегетарианством и полным отсутствием солености. Но удивительная теплота бабушкиного общения и терпеливая тщательность готовки всякий раз делали неуместными мои претензии к ее кушаньям и ее разносолам.
…Так получилось, что чуть позднее, когда мне исполнилось 15 лет, по настоянию папы я поступил в Шадринский автомеханический техникум (а семья жила в то время в г.Красноуфимске) и поселился у бабушки на постоянное проживание. Трудно, конечно, ей было со мной, как я сейчас понимаю. Уроки, хотя учился в общем-то неплохо, учил наспех, домой приходил по ее понятиям поздновато (бабушка ложилась спать в 10 часов вечера). Два года она меня пыталась воспитать…А в таком возрасте разве кто-нибудь поддается воспитанию? Но мы расстались с ней все же хорошими друзьями. И я несколько раз смог вырваться из своей нескончаемо загруженной делами и заботами будничной жизни и навестить бабушку в ее покосившемся со временем домишке в далекой зауральской деревушке с поэтическим названием Осеево. И попрощался с ней у гроба, когда ее здоровье, подточенная диабетом, исчерпало все резервы…Она немного не дожила до своего девяностолетия.
Речка, домик, сарай, оградушка…
Зауральская сторона.
Где-то ты живешь, моя бабушка,
Доживая свой век одна?
Средь увалов и плесов пойменных
Затерялось твое сельцо.
Тихий дворик, рябинка стройная,
Покосившееся крыльцо.
…Русь, и я опечален деревнями,
Где замедлен времени бег,
Где и избы и бабушки древние
Доживают отпущенный век.
Потому ль от течения плавного
Каждодневных своих забот
Сердце просится в даль туманную
И в дорогу зовет…зовет…
(1987г.)
…Почему мы четко и явственно можем воспроизвести в своем воображении одни жизненные картины, а большие блоки прожитых лет напрочь забываем? Почему мы помним не всегда существенное (а казалось бы должны), и в то же время до ощущений запахов и света вспоминаем какие-то обрывочные эпизоды обыденной повседневности? Не знаю… Видимо, так уж она устроена – наша память.