Через минуту-другую мама была совсем готова. Захлопнув створку на треть опустевшего шкафа, мама еще раз оглядела комнату. Все, больше брать, вроде, нечего. Но взгляд остановился на скатерти. То был подарок ее мамы ей на свадьбу, вышитый своими руками. Скатерть была из плотной ткани чуть кремового теплого цвета, и вышивка цветочным узором шла по кругу в центре стола, она же повторялась по всему краю скатерти. Когда в окна светило солнце, от скатерти исходил на всю комнату какой-то особый свет, а маки начинали гореть, как живые. Такую красоту было жалко оставлять.
Мама оглянулась на узлы, набитые так туго, что туда, казалось, уже ничто не поместится. Но она все же смахнула скатерть со стола, свернула ее в тугой сверток и, развязав на крайнем узле два конца, втиснула туда сверток, после чего взглянула на офицера. Он понял ее взгляд и, раскрыв дверь в прихожую, отдал солдатам какую-то команду.
Мы с сестрой все это время молча наблюдали за действиями мамы. Страшно нам не было, разве только в ту минуту, когда мама собирала машинку. Все было неожиданно и даже любопытно, а главное для меня — сулило избавление, выход из тупика, в котором я находилась последние месяцы.
Дело в том, что я твердо решила стать балериной. Я умела ходить и даже танцевать не просто на цыпочках, а прямо на больших пальцах, как танцуют балерины. Это спустя годы узнала, что они танцуют в специальных тапочках с пробковой прокладкой в носке, д когда на них в кино смотрела, то казалось, что балерины стоят именно на пальцах. Вот я часами и тренировала себя стоять и двигаться на больших пальцах ног. Правда, так удержаться я могла совсем недолго, но считала, что это умение еще придет ко мне. Я делала мостик, шпагат, а в младшей танцевальной группе в школе была лучше всех. Так что и взрослые, и дети знали: после четвертого класса я поеду учиться в балетную школу.
Однако моей мечте не суждено было сбыться. Прошлым летом, когда я гостила у тетки в Риге, она отвезла меня в эту самую заветную школу. Мы с нею прошли сквозь строй ожидающих чего-то мам и расфуфыренных дочек — я-то была в обычном ситцевом платье, да и банты такие пышные на моей голове с короткими волосенками не удержались бы ни за что! — в директорский пред-банник, Тетя была женой директора военного авиационного завода, и преград ей не было нигде! Так вот, привела, посадила и скрылась за дверью кабинета. А там — гам, громкие выкрики, такое впечатление, что целая толпа у него в кабинете. И вдруг один выкрик прозвучал и — прямо, как выстрел, попал мне в сердце: «Да у моей дочки ножки, как струнки, а вы — кривые! Глаз нет, что ли?»
Сказано было не обо мне, конечно, но именно в этот миг мечта умерла. На днях тете Маше принесли снимки, мы с нею сфотографировались в день моего приезда. Стоим в обнимку на крыльце, а у меня тонюсенькие ножки, но не струнки, а колесики! Вот когда аукнулся мне рахит, которым болела совсем маленькой! Всю дорогу тетя Маша говорила про то, что скоро я буду учиться в этой школе, несмотря на конкурс. Но я-то знала, что никакие связи ее здесь не помогут, раз ноги у меня колесом.
После поездки в Ригу я молчала про балетную школу, даже Яде и маме ничего не сказала — думала, что все постепенно забудут. Не тут-то было. Тетя Маша написала в письме маме, что водила меня в эту злосчастную школу, Ядя тоже про это узнала и разболтала в школе. Теперь все ко мне относились как к будущей балерине, и Девчонки завидовали, Иногда мне даже просыпаться не хотелось, а не то, чтобы идти в школу. И вот пришло нежданное избавление: не бывать мне балериной - нас вывозят в Сибирь! Кому-то в эту ночь было горе, но не мне. Была бы там только река, чтобы летом загорать и купаться!
Когда все узлы из комнаты были вынесены, мама вдруг под кроватью увидела нашу старую обтрепанную куклу. - Вы Катю хотите оставить? Одну?
Нам стало так стыдно! Как же мы могли забыть про свою верную подружку, которая даже в годы войны всегда была рядом! Хотя мы уже повзрослели и в куклы играли реже — для меня дороже стали книги, но нет-нет, а руки тянулись к ней, чтобы переодеть, уложить спать с собою рядом. Она была как талисман детства. Ведь ее, такую обтрепанную, не пожалеют, сразу выбросят на помойку! А мы едва не забыли ее! Ядя быстро стала на коленки и вытащила Катю из-под кровати. Она и на машину забиралась, не выпуская куклу из рук и даже на минуту не доверяя ее мне — вдруг наш талисман исчезнет, или мы потеряем его в темноте ночи! В долгом пути она стала нам отрадой и как будто согревала нас по ночам, когда мы укладывали ее между собой.
В ту ночь всю семью погрузили на машину — шесть человек; маму, папу, нас, детей, бабушку и дядю Витю. Хотя брать разрешалось немного, но получилось, что все дно кузова было уставлено нашими узлами. Больше всего места занимали мягкие узлы, в которых были постельные вещи. Бабушка прихватила даже перину, на которой мы с нею спали в детстве. Я как раз и устроилась на этом мягком узле.
Машина, громко урча в тишине мартовской ночи, катила по Московской улице. Вот миновали мосточек через глубокий овраг, что начинался у городской бани и подступал к самой Двине. В годы большого половодья весь овраг заполнялся водой, она даже перехлестывала через мосточек, и тогда с нашего края города в центр можно было попасть только на лодках. Вот и центральная площадь, дом культуры, а рядом с ним — дерево, которое свисало над улицей высокой аркой. Еще один мост - тут улица почти вплотную подступала к реке, слева остов старой каменной мельницы, разрушен-ной в войну, наконец, по другую сторону улицы, — старинный парк, над кронами темных деревьев едва проглядывал на горе силуэт графского замка. Дальше машина свернула с Московской и двинулась в сторону вокзала.
Мы проехали мимо дома дяди Коли. Интересно, мама вспомнила в эту минуту о нем? И что бы было, если она не сошлась с папой, а вышла замуж за дядю Колю? Нас вывезли бы в Сибирь или нет? Ведь он большой начальник, он бы отстоял. Эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове. Нет, все же хорошо, что мама выбрала папу. Сибирь — это за Уралом, за горами. Значит, мы своими глазами увидим горы! Странно, пока ехали по городу, нигде в окнах не увидели ни огонька. Хотя, конечно, сейчас ночь, но неужели все-все спят? Вон как машина урчит! И никто не видел, как нас увозят на машине. А может, знают, что по городу ездит воронок и забирает людей — в темноте смотрят на улицу и гадают: кого сегодня забрали?
Мы проехали мимо вокзала, потом свернули на какую-то узкую дорожку. Оказалось, машина подкатила к одному из вагонов длинного товарняка, что стоял на запасном пути. Двери вагона с лязгом раздвинулись, и мы увидели внутри его людей. Они спали вдоль стен. Посредине вагона стояла печка-«буржуйка» в ней горели дрова, и огонь бросал колеблющиеся отблески на стены и людей. Кто-то поднял голову, чтобы взглянуть на вновь прибывших, кто-то, наоборот, натянул одеяло и укрылся с головой.
Папа первым делом снял с машины нас с Ядей, за нами помог спрыгнуть бабушке и маме. Дядя Витя спустился сам. Бабушка деловито оглядела вагон, сразу приметила еще пустовавший угол и тут же направилась туда. Теперь все стали выгружать узлы, а бабушка и мама их укладывали в углу. Дальше всего, в самый угол, задвинули швейную машинку и мешки, которые складывал папа. В них был его сапожный инвентарь и рулоны с разноцветной кожей. Наблюдавший за ним солдат как бы «не заметил», что папа запако-вывал, так как в эту минуту его грудь под шинелью согревал большой шмат
копченого сала — плата за молчание. А офицер проверять не стал — отпущенное на погрузку нашей семьи время было на исходе.
Продолжение следует