В селе к нему прочно, словно репей, прицепилось прозвище Верниоко. Пожалуй, редко кто, уже помнил его настоящее имя Игнат. Щуплый, поджарый и энергичный, несмотря на хромоту и левый, несколько раскосый глаз, что и послужило причиной прозвища, он охотно откликался на него. Известность местному аборигену принес один потешный случай, после которого Игнат угодил в больницу с воспалением легких. Однако славу приобрел шумную…
… Ранние сумерки опустились на село. Небо заволокло свинцовыми тучами. Накрапывал дождь, сбивая с тополей, шелковиц и кленов желтовато-бурые и багряные листья. Над печными трубами домов, крытых шифером и черепицей, стелились белые и пепельные шлейфы дыма. Ветер рвал их и, скрутив в жгуты, уносил вдаль. Верниоко, зябко кутаясь в ядовито-зеленый плащ, вышел на подворье. Когда сходил с низкого крыльца, стеклянными горошинами за воротник посыпались со стрехи холодные капли. Он еще раз ощутил острое, непреодолимое желание выпить. С утра припрятал от старухи, а она у него была уже четвертая, трешницу. С трудом дождался вечера. Когда одевался, старуха, вторую неделю то вязавшая носок без пятки, то распускавшая нити, хмуро поглядела на него из-под нависших мохнатых бровей и грозно спросила:
— Куда тебя черти несут в непогоду? Еще лихоманка схватит.
— Пойду кислородом, озоном подышу, — любезно ответил он. Старуху он побаивался после того, как она однажды изрядно поколотила его скалкой и кочергой. Все чаще и чаще вспоминал ее предшественницу, тихую и покладистую бабу. «На ней можно было воду возить и веревки из нее вить, но рано преставилась, а эта, стерва сама любого в телегу впряжет и в гроб загонит», — посетовал Игнат на судьбу-злодейку. — Одна осталась отрада — самогон и скудная закусь».
Вырвавшись на оперативный простор, Верниоко ступил на знакомую дорожку. Прикрывая калитку, невольно ощутил на себе чей-то пристальный, колючий взгляд. Обернулся, занавеска на окне была сдвинута в сторону. Старуха, прильнув к стеклу круглым, как блин лицом, внимательно наблюдала за ним.
— У-у, старая кляча, тебе бы не носки без пяток вязать, а в контрразведке служить, — зло выругался он и, прихрамывая на правую ногу, засеменил по улице.
Дом Серафимы Лабузихи он нашел бы и с закрытыми глазами. По запаху винокурни или другим приметам ноги привели бы сюда. В ее дворе постоянно витал бражный запах. Когда над железной трубой сарая в глубине двора курился жидкий сизый дымок, все знали быть веселью, песням и пляскам. Лабузиха на селе не только признанная самогонщица, но и первая певунья. Ни одна свадьба без нее не обходится. Однажды пригласили ее и на поминки. Схлебнув лишку, она потеряла ориентацию и начала после третьего стакана проявлять свои вокальные способности. «Хороший был человек, любил выпить и повеселиться, царство ему небесное, — оправдывалась она. — Почему бы и нам не спеть за упокой души раба божьего. Артистов на тот свет аплодисментами провожают, а чем крестьяне — труженики полей и ферм, которые всех депутатов, министров и артистов кормят и поят, хуже.». Но ее аргументы не подействовали на односельчан. Замолкала, встретив осуждающие взгляды. После этого конфуза на такого рода траурные мероприятия дорога для нее была закрыта. Может быть, и закатилась ее певчая звезда и слава, но обладала Серафима другим, не мене важным ремеслом и проявилось оно в ней год назад. Ему предшествовало яркое в прямом, а не переносном смысле событие. Ее муженек, о котором местные остряки даже частушку сочинили: «У Лабузихи Лукьян всю неделю в стельку пьян», любил крепко причаститься. Поскольку денег на крепкие напитки не хватало, сам наладил нехитрое производство: печь, бидон, змеевик, корыто с водой для охлаждения. Все это кустарное оборудование разместил в сарае, подальше от глаз соседей и особенно, участкового инспектора капитана Глыбы — любителя дегустации по видом решительной борьбы с самогоноварением. Работал Лукьян в основном по ночам, чтобы к утру бражный запах развеялся. Но когда напиток иссякал и было невтерпеж, то прихватывал утро или вечер. Однажды, когда закваски было припасено много и она начала бунтовать в бидонах, хмельной пеной выползая из-под крышек, он с вечера заступил на вахту.
В полночь Лабузиха проснулась от шума. В комнате на стенах метались отблески. «Никак гроза, молнии сверкают? — подумала женщина. Выглянула в окно и обмерла, вскрикнула:
—Мать честная, горим!
Мигом, откуда и прыть взялась, выбежала во двор. Выволокла из сарая очумевшего от дыма Лукьяна. Тут и соседи подоспели, принялись воду ведрами носить и гасить пламя, чтобы оно не перекинулось на дом и ближние постройки.
— Дюже крепкая, ядреная, напробовался и махонько вздремнул, — лепетал, приходя в себя погорелец.
— Напробовался, старый хрыч. Еще бы немного и пришлось бы тебя ногами вперед выносить, — пнула его куцей ногой в старом валенке Лабузиха. — Теперь жди участкового. Составит протокол и оштрафует. От тебя, Лукьян, никакого проку, одни расходы.
Из бидона, как из сопла реактивного двигателя бушевало пламя. Сосед Иван тщетно пытался его укротить.
— Эх, Лукьян, разиня, ежа тебе за пазуху! — сокрушался он. — Столько добра загубил. Крепкая, наверное, первак, синим пламенем гудит.
— Точно первак. Крепкий, дюже крепий, враз ударил по шарам и свалил, — бормотал Лукьян, выпучив лягушечьи глаза с обгоревшими бровями и ресницами. Наконец огонь был укрощен
Утром на пепелище прибыл капитан Семен Глыба. Внимательно осмотрел обгоревшую крышу, закопченные сажей стены и, удрученно покачав головой, спросил у хозяйки:
— Почему загорелось?
— Молния ударила, вот и загорелось, — с невозмутимым видом ответила она.
— Так ведь вчера ни грозы, ни дождя не было? Погода была солнечная.
— Значит, электропроводка, короткое замыкание.
— Откуда взяться замыканию, если электричество к сараю не подведено, — уличил он ее во лжи и пригрозил. — Гражданка Лабузиха, Серафима Демьяновна я вас предупреждаю, что за дачу заведомо ложных показаний предусмотрена уголовная ответственность, исправительные работы и солидный штраф.
— Ох, простите, товарищ Глыба, совсем меня склероз одолел. Только щас вспомнила, что мы вчера с супругом окорока коптили. На минуту отвлеклись, вот и полыхнула.
— Да, да, окорока коптили, — подтвердил Лукьян, часто моргая красными, как у кролика веками, на которых инспектор не обнаружил ресниц и бровей.
—Где вещественное доказательство, окорока?
— Жаль, полностью сгорели, — развела руками хозяйка.
— Знамо, какие окорока, — Глыба грозно надвинулся на Лукьяна. — От тебя на три версты несет, еще не успел протрезветь. Впредь пощады не будет
И слово свое сдержал. После этого случая Лабузиха крепко взяла это дело в свои руки и немало преуспела. Ее супруг теперь довольствовался ролью второго плана. Когда хозяйка уходила в сарай «коптить окорока», он наблюдал, чтобы фуражка Глыбы с красным околышем вдруг не появилась во дворе, иначе опытному дегустатору после снятия пробы придется еще и на дорожку налить пару литров первака для, по выражению капитана, внутреннего компресса и растирок.
Серафима так вошла во вкус, что новую процедуру придумала для «спотыкача», настойки на зверобое, боярышнике, золотом усе и даже прополисе. Конкурентки, настаивавшие свои напитки для крепости и одурения на извести, махорке и курином помете, стали с завистью поговаривать, что ее продукция до того понравилась Глыбе, что он готов посодействовать, в выдаче ей патента. Его восхитил первак крепостью в 70 градусов, пылающий синим факелом.
В пору популярности Лабузихи и принесла нелегкая Верниоко на ее подворье. Хозяева встретили его настороженно, так как тот часто предпочитал употреблять «лекарство» на халяву или в кредит. А потом, ссылаясь на склероз, забывал погашать долги. Таким страждущим потребителям они давали от ворот поворот.
—Наливай, Демьяновна, душа жаждет праздника! — с пафосом и достоинством произнес Верниоко.
— Лавочка закрыта, здесь тебе не богадельня. Ходишь, как на заправку горючим, гони деньги, — потребовал Лукьян и гость положил на стол помятую купюру.
—Вот это другой разговор, — заметила Серафима и принесла зеленую бутыль, налила в граненный стакан. Игнат крякнул и выпил залпом, занюхал рукавом. Глаза заблестели, левое око округлилось.
—Угощаю, — пролепетал он. — Неси, Демьяновна, сало и цыбулю. Пить будем, гулять будем, чтоб пол ходуном и дым столбом.
— Какое еще сало?
— Справжне украинское, смачное.
— Поди. пять лет, как свиней не держим, сами на рынке покупаем.
— Неси чего-нибудь пошамкать, — не унимался гость, сверкая захмелевшими зрачками.
— Хорош гусь, дай ему выпить и еще закусить вынь и положи на блюдечке, — проворчала Серафима. Здорово шибануло в голову и Верниоко ударился в воспоминания.
—Запрягайте хлопцы кони.., — сиплым голосом порывался он вытянуть песню забулдыг. На его тщетные потуги хозяйка снисходительно посмеивалась, свой голос она берегла для знатных застолий. Вдруг Игнат вспомнил свою старуху, плоское лицо в оконной раме и его начала распирать злость, захотелось ей насолить.
—Я те покажу, как шпиенить, — поднялся он с табуретки и, размахивая заскорузлым кулаком, на непослушных ногах направился к двери. Лабузиха не стала останавливать незваного гостя и он, натыкаясь на кастрюли и ведра в веранде, вышел во двор.
Свежий холодный ветер, брызги дождя ударили в лицо, взбодрили. Хватаясь для опоры за частокол, приблизился к калитке. Глаза не успели привыкнуть к темноте. Игнат открыл калитку и его повело в сторону. Вдруг почва ушла из-под ног и он, судорожно размахивая руками, полетел вниз. Раздался звонкий шлепок о воду. Забарахтался, пока не вцепился озябшими пальцами за вертикальную трубу. Одежда, обувь пропитались, набрякли и тянули вниз. Холодная вода обожгла тело и хмель, как рукой сняло. Только тогда Верниоко вспомнил, что рядом с домом находился колодец. Две недели назад продолжительные ливни, переполнив Тайганское водохранилище, разрушили дамбу и бурные потоки воды снесли бревенчатый сруб колода и его створ остался открытым.
Он запрокинул голову — вверху зияло отверстие с темным осколком неба. Сбоку тянулась ржавая труба — насос, по которой когда-то качали воду в длинное бетонное корыто для животных.
— По-мо-ги-те! — дрожащим козлиным голосом, выбивая зубами дробь, словно в пустую бочку, закричал Игнат. Прислушался. Во дворе Лабузихи, напуганная его криком, истошно заблеяла овца. Вверху послышались приближающиеся шаги и в сознании невольного каскадера затеплилась надежда. Говор и шаги начали удаляться и он, собрав последние силы, срывающимся на визг голосом, закричал: — По-мо-ги-те… тону!
— Слышь, Таня, кто-то кричит, зовет на помощь, — неуверенно произнес девичий голос.
— Я тоже слышала, — ответила вторая. — Кажется из колодца, может водяной? Аж жуть и мороз по коже…
— Водяной, домовой, я в эти сказки, в чудиков не верю, — возразила первая, однако заглянуть в колодец из опасения, что нечисть затащит, не отважилась, а предложила. —Давай позовем ребят.
Парни смекнули в чем дело. Быстро отыскали у Серафимы веревку. Одному из них пришлось спуститься в колодец. Он обхватил веревкой вокруг туловища вконец окоченевшего Верниоко и ребята вытянули его наверх. Он, словно прокаженный дрожал и выбивал зубами дробь. Демьяновна не поскупилась и для сугрева налила ему полный стакан первака и он, не моргнув глазом, выпил его, как воду.
Капитан Глыба провел тщательное расследование. В присутствии понятых, на радость конкуренток, изъял у Лабузихи самогонный аппарат и направил материалы в народный суд. Тщетно она пыталась убедить участкового в том, что она изготовляет не самогон, а лечебные настойки на целебных крымских травах. На вопрос, почему после приема «лекарства» Игнат оказался в колодце, ответила, что ему стало жарко, вот и решил искупаться, сбалансировать температуру. Капитан был непреклонен, тем более, что за задержание и изобличение злостной самогонщицы ему посулили очередное звание и ценный подарок. Перед таким поощрением он не смог устоять и сдал певунью с потрохами.
С того дня закатилась звезда Серафимы и ярко взошла недолгая, но шумная слава экстремала Верниоко.
с. Новый Мир. Крым