Божеский вид примы
После репетиций народная артистка России Изольда Викторовна Крутицкая по два часа просиживала в уборной, приводя себя в божеский вид, хотя и к репетициям готовила себя не менее тщательно.
— Душись, душись, только не задушись, — завернув к приме, приговаривал Константин Сергеевич Асмолов, отмечая, что духов и мазей на туалетном и приставном столике прибыло, а к ним масса затейливых и не очень коробочек и шкатулок. — Поехали, поехали, Изольда, сколько можно? Ведро вылила на себя. Всё равно ведь смоешь.
— Ой, блин, достал, Костик! — восклицала та, разглядывая подбородок и шею и смакуя новое вполне театральное словечко «блин», успешно сменившее похожее, но более ругательное. — Вы, мужики, как кони, всё гарцуете! А мы не кони…
— И-го-го! — радостно соглашался Консер. — Вы бабы! Ты осторожнее, брякнешь на премьере «блин»! У Моэма этого слова отродясь не было.
— Только рады будут. Массаж нужен, массаж. Никуда не годится! Без него и кураж не тот. Брыльки эти! И вообще подтянуть всё туда, к ушам…
— Что, и грудь?..
— Гурченко видел? Плисецкую? Посмотри, как?
— Крачковскую видел. О, майн гот!*
_____________________
* Боже мой! (нем.).
— Ты тоже что ли зашпрехал, как Илюша? Это, знаешь ли, нехороший симптом. Да, пора подтягивать.
— Пора, мой друг, пора. Сосет внутри. Прямо пылесос. СОС! Ты готова?
— Да готова, готова, — слегка раздражалась прима. — Я всегда готова. Какие вы всё-таки, мужики…
— Сволочи?
— Не я сказала. И вообще, это звание надо заслужить. Сволочь, Асмолов, звание народное.
— Согласен, согласен. — Главреж подцепил приму под руку и увлек в кафе, элитное, но народное, значит, сравнительно недорогое.
* * *
К вечеру Илья Борисович всё чаще и чаще произносил немецкие фразы и слова, а к ночи буквально сыпал ими. Темнота делала его немцем.
— Поддал! — отмечали в театре, используя этот факт, кто как умел и хотел.
До театра Ненашев работал в Германии, то ли на Майне, то ли на Одере, по снабженческой части. Сносно зная немецкий язык, с немцами и соотечественниками общался только по-русски, но как только выпивал, размягчался и «въезжал в чуждую культуру» в широком диапазоне от «Шпрехен зи дойч»* до «Гитлер капут»**. «Шпреханье» вскоре превратилось в привычку, а потом и в потребность. Вследствие этого (официальная версия) настал и отрезвляющий «капут»: его сократили и вернули в СССР, как часть национального достояния, причем, минуя столицу, сразу в родной город.
____________________________
* Вы говорите по-немецки? (нем.)
** «Саput» — «голова» (лат.). Фраза означала от «Конец Гитлеру» до «Гитлер — главный, он во всем виноват, а я сдаюсь, пожалейте меня».
Тут подвернулось директорское кресло в Нежинском драмтеатре. Как выпускнику института культуры и неплохому знатоку человеческих слабостей, может, и еще почему, ему не составило особых трудов занять его, хотя поначалу он был в нем откровенно мал и даже незаметен.
Главное в руководящей должности — не притворяться. Надо себя так вести, чтобы самое изощренное и самое тупое притворство выглядели одинаково естественным и непритворным. На похоронах от прочувствованных искренних слов Ильи Борисовича рыдали навзрыд, а на именинах умирали со смеху, хотя он говорил одни и те же слова и исполнял одну и ту же роль лицемера. Не видя между этими мероприятиями особой разницы (во всяком случае душевные затраты у него были одни и те же), Ненашев везде являл собой радушного и добросердечного хозяина театра, совершенно равнодушного и к покойникам, и к живущим, исключая разве что находившихся при власти и при деньгах.
Природная смекалка, которая больше рабочей сметки на величину пронырливости, о которой в народе говорят — «без мыла влезет» — и тут позволила ему стать почти незаменимым, причем всем — театру, чиновникам, городу. Уже поплыло в СМИ — «театр Ненашева», «эпоха Ненашева», а вскоре и театр (фасад с колоннами) стал эмблемой города. Уже года два, как Илья Борисович на равных с Консером решал, что ставить и кого приглашать в театр. Попсуев ему чем-то приглянулся (может быть, дикой непохожестью на человека театра), и он тут же велел изъять из окна объявление о приеме на работу.
* * *
О том, что это прима, Попсуев догадался по крику, с которым актриса металась по театру, ища какого-то паразита, судя по всему, насолившего ей. Так орать могут позволить себе разве что незаменимые примы.
— Я его изничтожу! — не замолкал ни на минуту ее хорошо поставленный грудной, стелющийся голос.
Два раза пролетая с этим возгласом мимо Попсуева, Крутицкая успевала крутануться волчком и показать фигуру (хотелось бы написать «фигурку», но это словечко не вмещает героиню) и охватить пришельца своим негодующим — не относящимся, естественно, к нему — взглядом. Причем умудрялась одновременно нарисовать на своем атласном личике вопрос «Кто такой?», звучавший уже не контральто, а ближе к женскому — меццо-сопрано и даже сопрано.
Сергей вспомнил, как любил вешать лапшу на уши девицам. «Под большим секретом» он сообщал им, что согласно выводам специальной теории относительности изящность женщины зависит от ее темперамента. Мол, вернее всего мужчины клюют на холерический тип, потому что, чем стремительнее женщина пролетает мимо мужчины, тем миниатюрнее она ему кажется. Многие из девиц, услышав это, «убыстрялись», будто обретали дополнительный заряд. А вот Изольда Викторовна, похоже, и сама дошла до этого, без подсказки.
Сигареты «Прима» имеют весьма опосредованное отношения к пристрастиям примадонн. Конечно, называть драматическую актрису примой, примадонной не совсем верно, но если она действительно примадонна и в ней бездна музыкального слуха и обаяния, а каждый ее взгляд или слово звучит как увертюра? Тогда, думаю, можно называть без натяжек. Тем не менее Изольде Викторовне кто-то регулярно подбрасывал в сумочку или сапожок смятую пачку ростовских сигарет «Прима», да еще с крупными коричневыми крошками вонючего табака, чем нередко приводил народную артистку в исступление.
Разумеется, ей льстило, что на нее последний придурок тратит свое время и воображение (да и сбережения!), и оттого с удвоенной энергией металась по театру, как фурия. Ее контральто разом звенело во всех уголках здания, от подвала до чердака, в последний год почти всегда требовательно и жестко, отчего иным хотелось выскочить из театра вон. От нее прятались даже рабочие сцены, так как она пускала в ход не только язык, но и руки, а хуже того, крепкие до безобразия ногти. Даже директор с главрежем в эти часы старались на глаза ей не попадаться. Еще глаза выцарапает, дура.
Ненашев в принципе не любил «бабдур», и соглашался на них лишь в силу роковой необходимости: без примы театр, увы, не театр, а бордель. А вот Консера заботило одно лишь искусство, которое без «бабдур» вообще одно извращение. В театральном искусстве, где в особом почете высокий балаган, кукольного умения звонко вскрикивать и складываться в акробатические фигурки ; la Кама Сутра, явно недостаточно. Нужна еще алчная пустота примы, каждый раз наполняемая новым непредсказуемым содержанием и отчасти женским опытом.
Изольда Викторовна, как никто другой, умела проникать в образ, наполнять им себя под завязку и щекотать тем самым нервы обывателю. Компот приходилось расхлебывать всем. И плевать, что на дне оставались муть и червячки.
Тем временем Изольда Викторовна, не найдя начальства, начинала гневаться уже не шуточно, пока ей не подворачивался какой-нибудь театральный кнехт, на котором она и срывала свое негодование.
— А вы кто?! — Попсуев даже вздрогнул, услышав грозное восклицание за спиной.
— Дед Пихто! — ответил Сергей, взглянув на пышущую гневом даму неопределенных, значит не юных лет, спикировавшую на него на третьем заходе. «Стервь, — отметил он, — но хороша, хотя и на закате».
— Что вы тут делаете? — Прима строго, «в образе», смотрела на него. Грудь ее нешуточно волновалась (здесь: волнение на море), а глаза и губы влажно поблескивали.
— Что?
— Что вы тут делаете, я вас спрашиваю?!
— А вам-то что? Вы кто?
Вопрос убил Изольду Викторовну. Она полагала, что ее-то уж в театре обязаны знать все наизусть. И вообще — всяк сюда входящий забудь обо всех, кроме нее. Особенно входящий с таким разворотом плеч.
— Как кто?
— Да, кто? — Попсуев понял, что его сейчас «понесет». — Какого черта, судар-рыня?! — с рокотом и хрипотцой ; la lettre* Высоцкий вырвался из него вопрос.
— Нет-нет, никакого. Обозналась, — обескураженная (впервые в жизни) актриса ретировалась, но, разумеется, с благоприобретенным достоинством.
Через час нашла его, взяла за руку и, как ни в чем не бывало, доверительно глядя ему в глаза, спросила воркующим голосом: — Так вы теперь наш главный технический руководитель? Сергей Васильевич, можно, Сергей? Я Изольда, Сергей. Изольда Крутицкая. Актриса. Ведущая актриса, народная артистка театра. День и ночь веду, блин, театр к очередным творческим свершениям.
— Мне, кхм, в другую сторону. Короче, где тут щитовая? — не совсем ласково прервал Попсуев лисьи речи.
— Короче? — прима любезно согласилась показать ему, как сразу же понял Сергей, не самый короткий путь. — Короче! Путь к любви всего короче.
— Йес, к аморэ, миа дольче**, путь короче, а не дольче, — подхватил Сергей.
__________________________
* Буквально (фр.)
** Да, к любви, моя сладкая… (англ., ит.)
«Дольче» взяла его под руку и повела, расспрашивая обо всём, как старинная знакомая, даже о неведомых Попсуеву тетушках из Белгорода. При этом заразительно смеялась и прикасалась в ритме белого вальса через два шага на третий бедром. Слегка, но чувствительно, так что даже пошатывало.
Не успела прима задать Попсуеву десятка-другого вопросов, как их нашел директор.
— Щитовую ищете? Со щитом или на щите! Айн момент, Сергей Васильевич, провожу. Боюсь, Изольда Викторовна, не совсем в курсе, что это такое.
Прима вспыхнула от искусственного негодования, но сдержалась.
— Я вас найду, — пообещала она Попсуеву.
— Найдет, — подтвердил Ненашев, когда та скрылась за поворотом. — Эта черта найдет.
Илья Борисович провел Попсуева до щитовой, две минуты с любопытством смотрел, как тот возится непонятно с чем, и потом вернулся к себе. «Хлопнул» коньячку и, шлепнувшись в кресло, блаженно разглядывал голубей, разгуливавших по широкому подоконнику.
— Ах, майн либе Августин, Августин, Августин, — мурлыкал он, вспоминая изумрудную лужайку на берегу то ли Эльбы, то ли Одера и белокурую фрау Эльзу в шляпке с зонтиком в таком роскошном, таком восхитительном белье, которое и снимать ни к чему. «Какая ж Изольдочка настырная баба! Отшлепать бы ее!»
Попсуев от щитовой направился в свою конуру в полуподвальном помещении. Всё это время в его голове крутилось имя Изольда. «Венера Анадиомена, — подумал он о ней, — антично полновата, зато самый смак!»
Сергей чувствовал смутное беспокойство, некогда испытанное им, когда на диспетчерской точно так же повторял имя Несмеяны. «Все они, такие сладкие, женские имена, когда их в первый раз пробуешь на зубок. Дольче. Но чем дольше, тем, увы, не дольче...» Не успел Сергей додумать эту мысль, как почувствовал вдруг такую тоску, что захотелось волком завыть от одиночества, от которого (он четко знал это) его никто не мог избавить, разве что одна Несмеяна…
Прима нашла Попсуева после обеда и тут же стала жаловаться на черствость начальства. Хотя у искусства a priori не может быть начальства, оно (начальство) почему-то всё-таки было, и в достаточных количествах. Но только не над ней, Изольдой Крутицкой!
Сергей терпеливо слушал, поддакивал приме и после того, как она попросила дружеского участия, с готовностью откликнулся: — К вашим услугам, сударыня!
.— Мы должны с вами сдружиться. У нас это получится. Чую всеми фибрами. Есть сродство душ. Как это у вас в электротехнике — химическое сродство электронов?
— Позитронов.
— Позитронов. И общий взгляд на вещи. Вы так понимаете меня!
— Изольда Викторовна! — крикнули в конце коридора. — Вас Консер!
Крутицкая обворожительно улыбнулась Попсуеву и, грациозно качнувшись, направилась к главрежу. Каждый шаг актрисы можно было выделить в отдельное произведение искусства и в рамку. А сама просто летящий электрон, неисчерпаемый как атом, ищущий очередной позитрон, который от встречи с ней аннигилирует к чертовой матери, а попросту исчезает за плинтусом. «От бедра!» — хотелось в восторге крикнуть, глядя на нее, как в авиации: «От винта!» Ей-богу, сотни мужских торсов не стоят одной ее лодыжки, а сотни извивов пропеллера одного изгиба ее идеального бедра!
За поворотом закричали. «Как же тут интересно, — подумал Попсуев, — как в лесу. Похоже, на вахте орут. Так и есть».
— Где слесарь? Где этот чертов слесарь? — орала вахтерша за столом. — Да что же это такое: как кого ни возьмут, так алкаш!
— У вас проблемы, сударыня? — подошел Попсуев.
— Проблемы не у нас, проблемы у тебя, — огрызнулась сударыня. — С утра, кто обещал устранить засор?
«Значит, ослышался», — подумал он, с досадой отмечая, тем не менее, что атмосфера всеобщей вздрюченности стала его напрягать.
— Есть другие задачи, — бархатисто сказал он голосом Ильи Борисовича.
— В театре одна сверхзадача, — отрезала вахтерша, — не допускать вони!
— О! — только и смог выговорить главный инженер, навсегда усвоив стратегию всякого искусства и его главный (увы, недостижимый) результат.
* * *
— А тут что, пожар был? — В стене на месте двери зиял черный проем, внутри было всё черным-черно.
— Да, возгорание, — равнодушно бросил Илья Борисович. — Сгорело пару стульчиков, дорожки, тряпки...
— Просторно, — заглянул вовнутрь Попсуев. На него пахнуло старой гарью.
— Зальчик. Тут два года назад выбирали руководство театра, моего предшественника. Гвалт стоял, народная стихия. Рок-опера.
— «Рок»? — оценил Сергей — А вас тоже выбирали?
Ненашев снисходительно пояснил: — Зачем же? Через месяц народный избранец ушел, а мне предложили это место.
— По объявлению?
Ненашев не расслышал.
— А что же не ремонтируют?
— Смета есть, вот и займитесь, Сережа.
— Но я не строитель, — остановился Попсуев.
— А это так важно? — поднял брови Ненашев. — Я тоже массовик-затейник.
— Но это же строительство, СНИПы…
— О чем вы, голубчик? Какие СНИПы? Что такое СНИПы? Это внутренняя перестройка: убрали перегородочки, пол бросили, потолочек подшили. Косметика. Архитектор подмахнет, согласовано.
— От внутренней перестройки страна развалилась…
— Сергей Васильевич, вы, случайно, не коммунист?
— Я сам по себе.
— Смотрите, а то я уж, было, оробел. Нам тут коммунизма не надо. Да и демократии. Нам нужно одно искусство.
— С его сверхзадачей.
Баварский с нижегородским
На планерке Ненашев сообщил, что ремонт малого зала, его стараниями и талантом главного инженера театра завершен. Попсуев хотел уже спросить, с чего это взял Илья Борисович, что ремонт завершен, если к нему еще и не приступали, разве что разгребли пожарище, помыли да покрасили, но директор мягко пресек дискуссию, попросив завезти со склада кресла и шкафы.
— Видите, какой дизайн, — похвастал Илья Борисович, показывая рекламные проспекты. — Жуткие деньги ушли, будет, чем москвичам нос утереть. Шкафы для книг и подарков, а кресла!
В этот день Сергей так и не сумел спросить у Ненашева, к чему такая спешка, и как потом с мебелью доводить ремонт до ума. Но на следующий день недоумение рассеялось, когда в коридоре директор подловил его и, взяв за локоток, повел к себе. Растворив огромную фрамугу, Илья Борисович насыпал на подоконник пшено из пакетика. Голуби стали топтаться чуть ли не по его рукам.
— Я решил с ними не бороться, — пояснил он. — Коньячку?
— Благодарю вас. У меня еще поворотный механизм.
— Пустяк! Колесо обождет. Это ж не колесо истории, ха-ха-ха! — Ненашев достал коньяк. Он глядел на Попсуева маслянистыми бусинками черных глаз и, похоже, что-то соображал.
После рюмки-другой отличного коньяку Попсуеву стало тепло и всё безразлично, прошлое, настоящее, будущее. Гори оно!.. «Весь мир — театр». Шелестела жизнь за окном, ворковали и пихали друг друга на подоконнике голуби, ненасытные и злобные…
— Вот, Сергей Васильевич, смета на следующий год, соблаговолите подписать, вот тут.
Попсуев взял протянутые листы.
— Тут ваша фамилия. — Попсуев поднял глаза на директора. Илья Борисович зашмыгал взглядом.
— Фамилия? Мы тут все одна фамилия. Как в Сицилии, ха-ха! Я вас тут провел своим замом. Вот бэфель*, ознакомьтесь. С минувшего понедельника. Распишитесь — вчерашним, вчерашним днем. А смету подписывайте сегодняшним числом.
Сергей расписался в приказе, стал изучать смету.
— А почему кресла выписываем, шкафы? Мы же завтра завозим их со склада.
— А варум? Цу велхем цвек?**
— То есть, как, зачем? — Попсуев обескуражено смотрел на Ненашева.
Илья Борисович налил еще коньяку. Сергей обратил внимание, что себе он наливает меньше, чем ему.
— Сереженька, дело в том… ну, за удачу… дело в том, Сергей Васильевич, что завтра мы ничего не завезем… нихтс…
— Не завтра, так послезавтра…
— Зи нихт ферштеен***, — мягко прервал его Ненашев и доверительно сообщил: — Никогда не завезем. Зачем? Считайте, что они фербреннен, сгорели. Еще до вас. Фойер****! Шутка. Бёзен штрайх*****. Нет их. Фьють. А вам я премию выпишу, за экономию. В этом году сэкономим, без экономии никак нельзя, а завезем в следующем.
— Хорошо, вам виднее, Илья Борисович. Да и это до меня было. А до меня — хоть потоп.
— Логика инженера, главного! Ну, нох айнмаль******, и по домам. Вы, Сергей Васильевич, сегодня отдыхайте, завтра делайте этот круг. Ауф видер зейн*******.
— Аривидерчи *******, — попрощался Попсуев.
— О, Ла Скала! Гуте нахт********, — приложил к груди пустую бутылку Ненашев.
— На солнечных скалах! певца из Ла Скала! с улыбкой оскала! я пылко ласкала! — продекламировал Попсуев и, открывая протянутой рукой двери, вышел вон, не заметив секретаршу, милую особу, про которую говорили, что «всё при ней, даже Ненашев».
________________________
* Приказ (нем.)
** А почему? С какой целью? (нем.)
*** Вы не поняли (нем.)
**** Огонь (нем.)
***** Дурная шутка (нем.)
****** Еще разок (нем.)
******* До свидания (нем., ит)
******** Спокойной ночи (нем.)
— Какой человек! — глядел вслед главному инженеру директор. — Какой матерый человечище! — И, достав новую бутылку, тут же кнопочкой вызвал секретаршу, чтобы поделиться с нею своими наблюдениями.
* * *
Попсуев нашел коробку и направился в туалет собрать разбросанные обрезки труб. И тут погас свет.
— Костик? Костя, это ты? — послышался голос примы — его Попсуев уже не спутал бы ни с каким другим. — Ты куда делся?
— Это я, — ответил Сергей, в потемках налетев на открытую дверь.
— Кто вы? — воскликнула актриса. По голосу было слышно, что она раздражена и сильно не в духе. — Это вы? Почему погас свет? Где Консер?
— Кончился, — произнес Попсуев. — Крысу не встретили?
— Крысу? Какую крысу!
— Серую. Зашла сюда. Из коридора, впереди шла-шла и зашла.
И в это время зажегся свет. Прима с воплем взлетела на стол, но Попсуев успел заметить довольно безмятежное выражение ее лица.
— Где она? — вскричала Крутицкая. — Поймайте ее, уничтожьте!
— Держите, — Попсуев протянул приме коробку. — Накинете ее на крысу, как только покажется.
Актриса с ужасом отбросила коробку, будто она уже была полна крыс.
— Ни за что!
— О, мама мио, за что мне это наказание? Слазьте со стола.
— Не подталкивайте меня! Не хватайте меня за ногу! Я сама.
— Да пожалуйста, пожалуйста.
Актриса села на стол, спустила ноги. Попсуев подхватил ее на руки.
— Да вы откройте глаза, опасность миновала, — сказал он, опуская ее на пол. Прима, однако же, всё еще нуждалась в защите. Сергей поцеловал ее в губы. Она словно ждала этого. «Вот же пиявка», — подумал Попсуев.
— Сладко целуешься! Где тут выход, проводи! — скомандовала актриса.
«Вот я уже и в пажах!» — подумал Сергей.
— Как я тебе? — не удержалась прима от вопроса.
— «Как все причудницы, изящна и умна», — процитировал Попсуев Ростана. — И «я люблю, конечно, ту, кто всех прекраснее!»
В коридоре оказался главреж.
— Костя! Костик! Ты почему оставил меня в этом подземелье одну, на съедение крысам?! — воскликнула Изольда.
— Тебя съешь! Да ты, голубушка, и не одна. Погляди, какой витязь рядом с тобою! Чего ты затащила меня сюда?
— Я? Тебя? Ты же позвал меня!
— Хорошо, я, — согласился Консер. — А теперь тебя, звезду, зову наверх, к звездам. Удачи, Сергей Васильевич!
— И вам того же, ваша милость! — расшаркался Попсуев.
Рис. Карл Брюллов. Портрет актрисы Е.С.Семёновой.
http://www.artpoisk.info/files/images/17871.jpg