О СОЦИАЛЬНОЙ ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА
Джозеф Батлер (1726)
Ибо, как в одном теле у нас много членов, но не у всех членов одно и то же дело, так мы, многие, составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены.
Рим.12.4-5
Все Послания Нового Завета появились по поводу конкретных состояний и обычаев христианского мира в то время, когда они были написаны. Поскольку они не могут быть полностью поняты без этого условия, надлежит знать, что в них есть то, что касалось обычаев, общеизвестных тогда, но если они были прекращены или изменены, увещевания, предписания и иллюстрации вещей, которые относятся к таким обстоятельствам, в некоторых случаях теперь также могут быть прекращены или изменены, или по крайней мере могут не быть столь настоятельными и иметь ту силу для нас, какую они имели для первых христиан. Таким образом, текст, который теперь лежит перед нами, в своем изначальном намерении или замысле относится к характеру тех чрезвычайных даров, которые были тогда в Церкви, но которые теперь полностью прекратились*.
Здесь нам также дан намек, что "мы составляем одно тело во Христе", хотя то, что апостол здесь предполагает в равной степени относится ко всем христианам во всех обстоятельствах, и рассмотрение этого четко является дополнительным мотивом, сверх чисто моральных соображений, к соблюдению нескольких обязанностей и служений христианина; но это также намек, который должен был появиться с гораздо большей силой для тех, кто, благодаря многочисленным трудностям, которые они прошли ради своей религии, всегда имели в виду то отношение, в котором они стояли к своему Спасителю, и ради которого они перенесли столь многое. Благодаря идолопоклонству вокруг них, и жестокому обращению, которому они подвергались, они были научены считать себя не принадлежащими к миру, в котором они жили, но пребывающими в нем как отдельное сообщество; их законы и установления, принципы жизни и дел были в полном противоречии с теми, которые принимал весь мир в то время и люди под его влиянием. Поэтому состояние и отношения христианина рассматривались ими как нечто более близкое, чем близость по крови, и они почти в буквальном смысле почитали один другого как члены друг друга.
Вряд ли кто-то будет возражать против того, что все мы являемся Божьими творениями, что мы рождены под естественным законам и его добродетелями, и что все устроение человека, будучи явно приспособлено к нему, несет явные обязательства к благочестию и добродетели. предшествующие тому, что Бог послал Своего Сына в мир, чтобы спасти его, как и тем мотивам, которые вытекают из особого отношения христиан, одного к другому, как членов Христа, нашего Главы. И если такие вещи находятся вне внимания вдохновенного писателя, очевидно, что христиане во время дарования Откровения и сразу же после этого, не могли не настаивать главным образом на соображениях именно последнего рода.
Эти наблюдения показывают совершенно оригинальный и особый смысл данного текста, и своеобразную силу, с которой вещи, на которые он намекает, воспринимались изначальным христианским миром. Они также позволяют обосновать, как он может восприниматься в наше время в более общем виде.
Отношение, которое несколько частей или членов природного тела имеют друг к другу и ко всему телу, здесь сравнивается с отношением, которое имеет каждый конкретный человек в обществе с другими конкретными лицами и с обществом в целом; причем второе предназначено, чтобы проиллюстрировать первое. И если есть сходство между этими двумя отношениями, следствием этого является нечто очевидное: последнее показывает нам, что мы должны делать добро другим, тогда как первое показывает, что все члены природного тела были предназначены для того, чтобы делать добро друг другу и всему телу. Если у нас отсутствует какое-либо основание для сравнения между человеком и простым материальным телом, которое без ума есть вещь мертвая и никак не действующая, то гораздо меньше есть оснований для сравнения между обществом и телом, состоящим из членов. Но поскольку апостол говорит о совокупности членов, имеющих различное предназначение, то это подразумевает наличие ума, и это значит, что у нас нет оснований к тому, чтобы тело и его члены могли заменить всю природу человека, и все разнообразие внутренних принципов которые принадлежат к ней.
И тогда сравнение уже будет между природой человека, как любящего самого себя, имеющего тенденцию к частному благу, к самосохранению и счастью, и природой человека как имеющего отношение к обществу, стремящегося содействовать общественному благу и счастью общества. Эти цели действительно прекрасно совпадают, и стремления к общему и частному благу настолько далеки от непоследовательности, что они вполне могут взаимно содействовать друг другу, хотя далее мы и рассматриваем их как различные; в противном случае природа человека, как имеющая тенденцию или к одному, или к другому, вообще не может быть понята в целом, ибо не может быть никакого сравнения между вещами, которые настолько отличны друг от друга.
Из этого обзора и сравнения характера человека, как относящегося к самому себе и как относящегося к обществу, представляется ясным, что одинаково реально и имеет одинаковое основание и свидетельства в человеческой природе как то, что мы были созданы для общества, для того, чтобы делать добро нашим ближним и другим людям, так и то, что мы были предназначены заботиться о нашей собственной жизни, здоровье и частном благе; и что, несомненно, эти вещи не могут в корне противоречить друг другу. Ибо:
Во-первых, есть естественный принцип доброжелательности в человеке, который для общества в какой-то мере является тем, чем любовь к себе является для отдельного человека. Ибо среди людей есть склонность к дружбе, если есть такие вещи, как сострадание и склонность к взаимной любви, есть родительская или сыновняя привязанность, вообще есть некоторые привязанности в человеческой природе, предметом и целью которых является делать добро другим, то есть доброжелательность и любовь к ближнему. Даже если бы это качество проявлялось незначительно, в очень низкой степени или ограничивалось лишь самыми несчастными из людей - это и тогда доказывало бы наше утверждение и указывало то, для чего мы предназначены, как если бы это чувство было представлено в нас в большей степени и было более обширным. Я должен, однако, напомнить, что, хотя доброжелательность и любовь к себе - разные вещи, ибо первое, как правило, наиболее непосредственно относится к общественному благу, а второе к частному, но они столь хорошо совпадают, что наше наибольшее удовлетворение собой в высшей степени зависит от нашей доброжелательности к другим, а наша любовь к себе во многом обеспечивает наше правильное поведение по отношению к обществу. К этому может быть также добавлено то, что в силу их взаимосвязи мы лишь в малой степени можем способствовать одному без другого, и это столь же сильное доказательство того, что мы были созданы для обоих.
Во-вторых - и это соображение будет способствовать всему дальнейшему - из наблюдения, что в нас есть несколько пристрастий и привязанностей, которые отличаются как от доброжелательности, так и от любви к себе, мы можем вывести, что еще вносит свой вклад в приведение нас к общественному благу, на самом деле во многом помимо нашей воли. Можно допустить, что это слишком малые и частные вещи, и тогда покажется слишком утомительным делом различить и сопоставить некоторые страсти и стремления, отличные и от доброжелательности, чьей целью и намерением является безопасность и благо общества, и от любви к себе, целью и намерением которой является безопасность и благо отдельного человека.
Для настоящего аргумента будет достаточно, если мы скажем, что любовь к обществу, стремление к благу и достоинству других людей в отличие от стремления к собственному благу - это публичные чувства или привязанности, и любовь и уважение к другим людям непосредственно приводит нас к устроению своего поведения таким образом, чтобы оно было полезным для наших ближних. Если что-либо из этих чувств или все они могут быть рассмотрены также в качестве частных привязанностей, как тенденции к частному благу, это не помешает им быть также публичными чувствами или уничтожить хорошее влияние их на общество, и их склонность к общественному благу. К этому может быть также добавлено, что если человек часто не может быть осуждаем за простое самосохранение и желательность жизни, например, за аппетит при голоде, то он может действовать для себя, без какого-либо рассмотрения блага других, и тем не менее и таким образом люди часто способствуют общественному благу. В этих случаях они явно суть инструменты в руках Другого, в руках Провидения, ибо их цели - самосохранение и благо общества - согласуются несмотря на то, что сами они не имеют ни представления об этом, ни данного намерения .
Суммируя, скажем, что люди имеют различные аппетиты, страсти и особые чувства, совершенно разные, каковы любовь к себе и доброжелательность; все они имеют тенденцию к продвижению как общих, так и частных благ, и это может рассматриваться как уважение других и самих себя в равной степени и в общем; но некоторые из них, кажется, самым непосредственным образом могут уважать других, а другие более склонны непосредственно уважать себя или делать своим правилом частное благо. Но как последние не чужды доброжелательности, так и первые - любви к себе, и ни те ни другие не являются примерами нашей любви к себе или к окружающим, но лишь примерами любви нашего Создателя и Его заботы как о личности, так и о роде человеческом, а также доказательствами того, что Он намеревался создать нас таким образом, чтобы мы могли быть инструментами Его доброты по отношению друг к другу, а также к самим себе.
В-третьих, отметим, что в людях есть принцип размышления, с помощью которого они различают, утверждают и одобряют свои действия. Ясно, что мы представляем собой такой род существ, который склонен размышлять над нашей собственной природой. Наш ум может осознавать, что происходит внутри него, знать свои отвращения, страсти, привязанности, их отношение к определенным предметам, степени, действие и следствия. Видя это, он утверждает одно, не одобряет другого и остается равнодушным к третьему. Этот принцип в человеке, которым он одобряет или не одобряет свое сердце, характер и поступки, есть совесть, в строгом смысле этого слова, ибо по существу она делает и большее. И то, что эта способность имеет тенденцию удерживать людей от нанесения вреда друг другу и ведет их к тому, чтобы делать добро, слишком очевидно, чтобы на этом нужно было особенно настаивать. Таким образом, родитель имеет привязанность любви к своим детям: это приводит его к тому, что он о них заботится, воспитывает их, принимает надлежащие меры к их благополучию; все это плоды его естественного чувства по отношению к ним. Размышление же приводит к тому, что человек признает это правильным и похвальным, и, будучи добавлен к любви, этот вывод становится гораздо более устойчивым принципом, побуждающим нести больше тягот и трудностей ради своих детей, чем он мог бы взять на себя только из привязанности к ним, тогда как отсутствие этого размышления могло бы привести его к преступному безразличию.
Это действительно невозможно - делать то, что хорошо, не утверждая этого; и по этой причине утверждение и действие часто не считаются различными, если они есть на самом деле, ибо люди часто одобряют действия других, которые они не совершают сами, а также делают то, чего они сами не одобряют. Нельзя не видеть, что здесь действует принцип осмысления и совесть в человеческой природе. Допустим, кто-то из нас видит невинного человека в большой беде. Предположим также, что этот же человек впоследствии испытывает яростный гнев за причиненное ему великое зло на человека, который по справедливости не имеет никакого отношения к преступлению. Положение усугубляется еще и раной, нанесенной тем обстоятельством, что между обидчиком и пострадавшим прежде имели место дружба и взаимные обязательства. Пусть же человек, который, как предполагается, совершил эти два различных действия, сможет хладнокровно проанализировать их после этого, без учета их последствий для себя; утверждать, что любой обычный человек по отношению к этим различным действиям будет затронут таким образом, что не будет обращать внимание на различие между ними, но будет в равной мере одобрять или не одобрять их, будет слишком несерьезно, чтобы мы должны были тратить время на опровержение этого. Следовательно, в человеке существует совесть, или принцип размышления над своими действиями. Будет излишним сравнивать отношение к ней в качестве частного блага с честью, которую следует воздавать ей публично; так как она явно стремится в той же мере к последнему, как и к первому, хотя, как обычно думают, главным образом все-таки к последнему. Эта способность обычно упоминается просто как часть внутреннего расположения человека, указывающая в какой-то степени на то, к чему мы предназначены по своей природе, как и на то, что для нас естественно и что имеет на нас какое-то влияние. Но ее особое место в нашей природе, власть, на нее возложенное, и насколько велико влияние, которое совесть должна иметь - все это должно быть рассмотрено в дальнейшем.
Из этого сравнения доброжелательности и любви к себе, наших общих и частных привязанностей, путей жизни, к которым они ведут, и принципов размышления и совести, имеющих отношение ко всему этому, становится очевидно, что мы были созданы для общества , а также для того, чтобы содействовать его счастью, точно так же, как мы были предназначены для того, чтобы заботиться о нашей собственной жизни, здоровье и частном благе.
И из всего этого обзора вытекает представление о человеческой природе, отличное от того, что нам часто представляют. Человечество по своей природе в высшей степени едино; существует весьма тесная связь между внутренними ощущениями любого человека и других людей; всем им одинаково свойственно стремление избегать физического страдания и быть предметом уважения и любви, и это столь же желанно для людей, как и любые внешние блага; и во многих конкретных случаях люди воодушевляются делать добро для других потому, что за этим стоит любовь, и очевидно, что они находят реальное удовлетворение и удовольствие в этом процессе и поведении. Существует такого рода естественный принцип, привлекающий человека к человеку, так что люди, живущие на одной земле, дышащие одним воздухом, родившиеся в одной области, за какое-то время всегда найдут повод договориться между собой и найдут общих знакомых, и очень многое послужит этой цели. Таким образом, простые взаимоотношения ищутся и создаются не правителями, а самыми обычными людьми, которых всегда найдется достаточно, чтобы соединять любых людей воедино в мелких братствах и сообществах. То, что эти связи бывают слабыми, может составить достаточный повод для насмешек, если сочтут, что их нелепо считать реальными принципами этого союза: но они на самом деле просто случайны, как и многое другое, благодаря чему наша природа ведет нас в соответствии с нашими собственными склонностями. В таких случаях, следовательно, нет ничего, чего прежде не содержало бы расположение нашей природы. Множество людей составляет одно тело, если они особым образом чувствуют вместе стыд, опасность, обиды, честь, достаток, бедствия; один или другой, или все из них, имеют эту природу социального целого, если они через взаимную доброжелательность вступают в естественные отношения знакомства, защиты, зависимости. Каждое из этих различных отношений соединяет их в единое сообщество. И соответственно, любое рассмотрение нашего поведения без взаимоотношений и участия в нем других, любое рассмотрение нами самих себя как единичных и независимых есть спекулятивная бессмыслица, не имеющая за собой ничего в нашей природе, которая вся строится на уважении к нашим ближним, сводящемся к действиям и практике. Это так же бессмысленно, как предположить, что рука или любая другая наша часть может существовать отдельно от всех остальных или от всего тела.
Из всего сказанного можно вывести вопрос: откуда тогда берется в человеке то расположение и принципы, которые приводят его к тому, что он делает другим не добро, а зло? Откуда приходит множество бед, в которых люди выступают как авторы, а также инструменты их распространения от одного к другому? На эти вопросы, поскольку они относятся к вышеприведенному рассуждению, можно ответить другим вопросом: откуда в человеке то расположение и принципы, благодаря которым он делает зло самому себе? Откуда приходит множество бед, включая болезни и смерть, которые люди вольно или невольно замышляют и причиняют самим себе.
Можно допустить, что на один из этих вопросов ответить легче, чем на другой, но ответ на оба в действительности тот же самый: человечество имеет неуправляемые страсти, которые доставляют отдельным людям удовольствие, если это идет во вред другим и даже противоречит частным интересам; и поскольку не существует такого понятия, как ненависть к себе, то такая вещь, как злая воля в одном человеке по отношению к другому, всегда основывается на каких-то предубеждениях и обидах, в то время как доброжелательность или добрая воля не таковы; нет такого понятия, как любовь к несправедливости, угнетению, предательству, неблагодарности, но только нетерпеливые желания каких-либо внешних благ, которые, как наблюдалось уже очень давно, люди предпочли бы достигать более невинными средствами, если бы таковые легко и действенно приводили к своим целям. И даже обиды и предубеждения, если мы рассмотрим, что эти страсти на самом деле представляют собой по своей природе, то мне не найдем ничего против этого возражения; ибо даже те принципы и страсти в уме человека, которые отличаются как от любви к себе, так и от доброжелательности, прежде всего и наиболее непосредственно приводят к правильному поведению по отношению к другим, и только во вторую очередь и случайно - к тому, что является злом. Таким образом, хотя люди, чтобы избежать позора злодейства, могут взять на себя вину еще большую, тем не менее легко видеть, что их совесть всегда имеет тенденцию предотвращать позорные действия, и люди пытаются скрывать такие действия, если они их все-таки совершили; таким образом, их страсти не достигают своей цели.
Можно сказать, что в мире есть люди, которые живут в значительной степени без природных привязанностей к своим ближним, есть также случаи, лиц без общих природных привязанностей к себе. Но о природе человека нельзя судить по ним, ибо это лишь исключения в мире в целом и среди общей совокупности человечества.
Я боюсь, что будет рассматриваться как нечто очень странное, если мы сможем подтвердить истинность этого описания человеческой природы и убедиться в справедливости приведенных выше сравнений. Но следует добавить, что из всего, что мы на самом деле знаем о людях, явствует, что как на самом деле они много и часто противоречат той части их природы, которая побуждает их любить самих себя и стремиться к своему частному благу и счастью, так они противоречат и той ее части, которая относится к обществу и побуждает их стремиться к общественному благу. Есть отдельные люди, которые достигают наибольшего удовлетворения и пользы, которых они могли бы достичь в этом мире, делая другим самое большое добро, которое они могли бы сделать; но мало о ком можно сказать, что эти люди действительно и всерьез враждебны всем другим. Если попытаться понять, что собой представляет мир в целом, то ясно, что люди, хорошие и плохие, с разным отношением к религии, почти без исключения, одинаково согласны, что счастье настоящей жизни так или иначе предполагает достаток, честь и чувственные удовольствия, и при этом они мало склонны размышлять о благоразумии своей жизни и поведения. Тем не менее ясно, что человек даже при наибольшем изобилии и удаче обычно не более счастлив, чем он может себе представить; что заботы и разочарования от амбиций по большей части значительно превышают удовлетворение от них; что несчастным следствием чувственного изобилия и невоздержанности становится множество преждевременных смертей, имеющих место в связи с распутным образом жизни; что эти вещи все видят и склонны признавать, и даже не выдвигают против них особых возражений, хотя они явно противоречат тому универсальному принципу, что счастье настоящей жизни состоит в том или ином из таких благ. Откуда же тогда весь этот абсурд и противоречие? И разве это не делает очевидным средний путь? Может ли быть что очевиднее, чем то, что счастье жизни состоит в этих благах только до определенной степени, что преследование их всегда сопряжено с дополнительными неудобствами, не покрывающими их пользу для человека, а часто и с особыми страданиями и несчастьями? Неужели этот абсурд и противоречия - результат того, что люди просто не видят, как они могут стать наиболее свободными и насладиться главными радостями, достигаемыми в этом мире? Или же это явно вытекают из того, что у них нет хладнокровного и разумного беспокойства о том, что для них наиболее важно, что они не могут поэтому рассмотреть, в чем состоит их главное счастье в настоящей жизни, или же они полагают, что не будут действовать применительно к тому, что есть результат этого рассмотрения, и их разумная забота о себе не может подчинить другие страсти и аппетиты? Так что из всего сказанного нет никаких оснований утверждать, что эти принципы в характере человека, которые самым непосредственным образом приводят нас к содействию благополучию наших ближних, в большей степени нарушаются, чем те, которые самым непосредственным образом приводят нас к содействию нашему собственному благу и счастью.
Если суммировать все это, ясно следующее: природа человека, рассматриваемая как в его личных силах, так и в отношении только к настоящему миру, приводит его к достижению наибольшего счастья, которое в его силах достичь для себя в этом мире. Природа же человека, рассматриваемая в его общественном потенциале, приводит его в этой жизни к правильному поведению в обществе, которое мы называем добродетелью.
Люди следуют или подчиняются своей природе в обоих этих качествах и отношениях в определенной степени, но не полностью: их действия не покрывают всего, что их природа заставляет их делать в любых их силах или отношениях, и они часто изменяют природе в тех или иных из них; иначе говоря, они часто пренебрегают своими обязанностями по отношению к ближним, которые природа требует от них исполнять, и приносят себе и другим вред, который их природе отвратителен, и именно в этом проявляется небрежность людей по отношению к их истинному счастью или интересу в этом временном мире, когда этот интерес противоречит их нынешней удовлетворенности, ради которой они по небрежности или даже сознательно становятся источниками их собственной нищеты и разорения. Таким образом, они часто несправедливы к себе так же, как и к другим, причем по большей части через одни и те же действия.
Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn