1.
Она не знала, что через двести лет черные тоже будут есть сахар. Кто же мог представить себе такое?
Первый раз она попробовала сахар в четырнадцать лет, когда ее изнасиловал надсмотрщик. Алиока шла вдоль реки, несла мешок с кабачками; он подъехал верхом, слез с коня и встал перед ней на тропе. Солнце уже садилось, вокруг не было ни души, и она поняла, что сейчас это случится. Уже несколько дней надсмотрщик Игнасио поглядывал на ее ноги, когда она, подоткнув подол, собирала кабачки.
Убежать она не смела, сопротивляться - тем более…
Когда все кончилось, он достал из седельной сумки и вложил ей в руку два больших коричневых куска сахара. Это было щедро; он мог бы вообще ничего ей не давать. Мог бы и плеткой угостить для остроты ощущений, но, видно, пожалел ребенка. В конце концов, он тоже человек был - с гнилыми зубами, седой щетиной на остром подбородке, в рыжей засаленной шляпе.
Когда он уехал, Алиока поплакала, завернула сахар в лист дикого винограда и спрятала в траве. Искупавшись в реке, она надела юбку и рубаху, и только после этого вернулась к сахару: достала, понюхала, лизнула. Вкус ее поразил. Это было что-то абсолютное, чистое, совершенное. До сих пор она не встречала такого совершенства в окружающем мире. Она сидела в траве на берегу и грызла сахар, запивая его водой из реки, которую зачерпывала сложенной лодочкой ладонью. Съела один кусок. Второй, переборов соблазн, снова завернула в лист и спрятала под рубахой - для братьев.
Она бежала, как во сне, не чувствуя ног под собой – нужно было успеть в барак, пока не стемнело. Надсмотрщики закроют ворота и побьют, если опоздать. Всю дорогу она ощущала во рту оба вкуса, которые только что узнала: вкус сахара и вкус любви - приторную сладость унижения.
Для нее не было, конечно, новостью то, что происходит между мужчиной и женщиной во время этих животных припадков. Она много раз видела это в подробностях: в общем бараке, где семейные нары отделялись от остального помещения только с помощью криво висящих куцых тряпок - от этого просто некуда было деться. Только с ней самой этого до сих пор не случалось. Ничего такого особенного она не почувствовала и это ее вполне устраивало – лишь бы было быстро и не больно. И если за это всегда будут давать сахар, то она не против: пусть с ней это делают хоть каждый день. Работать в поле гораздо тяжелей, а сахара за это не дают.
Алиока пробралась на свою лежанку, когда в бараке уже погасили лучины. Мать зашевелилась рядом, схватила ее за руку и, притянув к себе, зашипела:
- Где тебя носит?
Алиока вложила ей в ладонь кусок сахара.
- Что это?
- Сахар.
- Где взяла? – мать задохнулась от испуга.
- Капатас* Игнасио дал.
Мать все поняла и больше ни о чем не спрашивала.
Рабам не давали сахар. Это было слишком дорого – кормить их сахаром, который они добывали. Тем, кто работал на рубке сахарного тростника, так и не удавалось за всю их не слишком долгую жизнь не только попробовать, но даже увидеть вблизи кусок сахара.
Только те, кто работали в сахароварнях, видели много сахара каждый день и иногда рисковали украсть кусок-другой. За это их били кнутом, травили собаками. И еще, конечно, сахар видели те, кто прислуживал в господском доме. У добрых хозяев горничные и лакеи получали его в качестве поощрения, или опять-таки крали.
На следующий день, работая в поле, Алиока разогнула спину и посмотрела на надсмотрщика так, как никогда бы не осмелилась раньше. Он понял, мотнул головой, предлагая ей следовать за ним, и шагом направил свою лошадь к пальмовой роще.
Алиока шла по петляющей тропе среди белых пальмовых стволов, прислушиваясь к неторопливому перестуку копыт впереди. Сердце у нее билось где-то в горле и дыхание сбивалось при мысли, что она получит еще сахара, хотя в глубине души она опасалась, что вряд ли.
…Когда Игнасио уже стащил с нее ее жалкие тряпки и нагнул перед собой, пристраиваясь сзади, раздался резкий окрик:
- Эй! Что за дьявол!
Две головы – Алиоки и Игнасио – торчавшие из высокой травы, обернулись на голос. На вершине холма, как конная статуя, возвышалась фигура самого сеньора Антонио верхом на тонконогом жеребце. Игнасио поспешно натянул штаны, снял шляпу и трусцой побежал к сеньору. Тут же получив два удара плетью, он вскочил на своего коня и умчался.
Сеньор Антонио не разрешал надсмотрщикам насиловать рабынь. И не потому, что это оскорбляло его нравственное чувство - просто эти женщины были его собственностью.
Алиока не смела двинуться и подобрать свою одежду; стояла голая, прикрывая ладонями грудь и лобок. Сеньор слез с коня и подошел к ней вплотную – так что ее лицо оказалась в тени его шляпы. От него пахло табаком и вином. Алиока никогда не видела его так близко, да собственно и сейчас видела только его сапоги, потому что не смела поднять глаза. Согнутым пальцем он приподнял ее подбородок.
- Посмотри на меня…
Алиока подняла глаза, но смотрела мимо, на облако выше его левого уха.
- В глаза смотри, - сказал он тихо.
Она посмотрела, но тут же отвела взгляд, даже не успев разглядеть эти глаза.
- Как зовут?
- Алиока, сеньор, ваша прекрасная милость, - сказала она. Это мать научила ее так отвечать – прибавлять к стандартному обращению «ваша милость» всякие красочные эпитеты: «прекрасный», «великолепный», «добрейший».
- Почему я тебя раньше не видел?
- Я не работаю в доме…
Он по-хозяйски положил руку на ее бедро, погладил. Она задышала часто и глубоко, но не от возбуждения - от страха: все-таки делать это с самим сеньором - совсем не то, что с надсмотрщиком. Она знала, как это делают рабы и надсмотрщики, но как это бывает у сеньоров – она не видела, и боялась совершить оплошность.
- Будешь работать на кухне. Иди к дворецкому Хуану, он тебе определит место в сарае для слуг и скажет, что делать.
- Спасибо, добрый сеньор, ваша милость!
- И скажи ему, чтобы ночью он дал тебе воды помыться, а потом привел ко мне.
Она не могла унять шумное дыхание: боялась - сердце разорвется. Сеньор по-прежнему стоял близко и смотрел на нее с усмешкой. Он неправильно истолковал это дыхание.
- Хочешь прямо сейчас?
Она дышала и молчала, глядя на его запыленные сапоги. Сеньор еще раз задумчиво погладил ее бедро, сжал ягодицу.
- Нет. Сейчас - нет. Не хочу после этого старого козла. Он успел тебя трахнуть?
- Нет… - выдохнула она.
- А раньше?
- Да…
- Сукин сын. Выгоню его к черту…
Он отпустил ее бедро.
- Ты все поняла?
- Да, сеньор!
Он сел в седло и пришпорил коня. Алиока оделась, и пошла в сторону господского Дома. С дыханием постепенно удалось справиться, но теперь голова разрывалась от мыслей. Ее берут в Дом! И не просто в Дом, а на кухню! И не просто на кухню, а ночью ее еще отведут к сеньору! И хотя она не понимала, что такого нашел в ней сеньор, все же надеялась, что, может, ему понравится делать с ней это, и она сможет задержаться в Доме хотя бы на месяц, а то и на год. А белая сеньора! Она такая красивая, что даже не похожа на живого человека! У нее такие платья! У нее такой зонтик! Неужели она будет жить рядом с самой сеньёрой?
Отец Алиоки уже год как помер, и мать скоро помрет, старая уже - лет тридцать. И тогда все заботы о трех маленьких братьях останутся на Алиоке. Что это за заботы? Чтобы им доставалась каждый день еда из общего котла, чтобы прикладывать листья эвкалипта на рубцы от плетей. Это все, что она может для них сделать, то есть, все, что раньше могла. А теперь она сможет приносить им что-нибудь с кухни: морковку, жареные бананы, а может, даже – кукурузные лепешки.
Когда по красной дороге (в тех местах красная почва), она прошла через поля и поднялась на холм, внизу она увидела Дом: красная черепичная крыша, в окружении хижин, крытых пальмовыми листьями. Среди зеленых полей к Дому сбегались красные дороги. Сердце Алиоки сжалось, она чувствовала, что жизнь ее меняется бесповоротно. Мечтая и строя планы, она дошла до ограды. Надсмотрщик, приглядывавший за дюжиной рабов возле Дома, уже занес над ней плеть, когда она только ступила на задний двор. Она упала на колени и стала молить и причитать, что ее прислал сам сеньор, что он велел ей пройти на кухню. Из дома вышел дворецкий Хуан, высокий старый негр. Сеньора заставляла его носить белый напудренный парик с буклями и ливрею. И это в такую-то жару! Так она установила с первого дня, как появилась в этом Доме. Хуан сказал надсмотрщику, что сеньор действительно распорядился насчет этой девчонки. Надсмотрщик подумал секунду, опустить ли все же плеть на спину Алиоки, раз уж он ее поднял, но, вероятно, решив, что свежий рубец на коже симпатичной девчонки сеньору не понравится, засунул плеть за пояс. И Хуан, и этот надсмотрщик, конечно же, догадывались, с какой целью сеньор взял Алиоку в дом, поэтому портить ей шкурку не стоило.
Хуан провел ее на кухню. Главная повариха и две кухарки посмотрели косо. Кажется, они тоже все поняли и восприняли Алиоку, как соперницу. Повариха, крепкая тетка лет под тридцать, велела ей сортировать фасоль. Что за работа – одно удовольствие: сиди себе, перебирай, мечтай. Алиока, стала думать о предстоящей ночи. Ломала голову, как понравиться сеньору, но ничего не могла придумать, потому что вообще еще не понимала, что во всем этом хорошего и почему это так нравится мужчинам. О сахаре она старалась не думать, чтобы не спугнуть его.
Когда стемнело, и Алиока под руководством поварихи вымыла посуду после ужина и убрала в кухне. Пришел Хуан и отправил повариху спать. Алиоке же он велел набрать воды в бочонок и вымыться. Снова он вернулся за ней через полчаса, принес чистую юбку и рубаху, и, когда она оделась, повел во внутренние комнаты.
Дом был большой с просторными залами, переходящими одна в другую; с высокими потолками. Алиока никогда раньше не бывала внутри настоящего дома, не видела, как там все устроено, а только слышала о нем от бывших домашних рабов, сосланных на рубку тростника за какие-то провинности. Помещения, которые она знала до сих пор – хижины, амбар и конюшня – не шли ни в какое сравнение с тем, что она видела сейчас. Дом, даже в полумраке, при свече, поразил ее своими размерами. Внутри он был, как будто больше, чем выглядел снаружи. Зачем столько комнат, если тут живут только два человека – сеньор и сеньора? Ну, еще их дети, но они не в счет; они маленькие и занимают совсем мало места.
А еще Алиоку очень заботил вопрос, если ее будет принимать сеньор и делать с ней это, то будет ли при этом присутствовать и сеньора и как же тогда… А если не будет, то где же она будет в это время – ведь по представлениям Алиоки муж и жена всегда спят вместе, в одной постели…
Сеньор был один. Оказалось, что у него своя спальня, отдельная от жены. Хуан подтолкнул Алиоку в приоткрытую дверь комнаты и растворился в темноте вместе со свечой.
- Иди сюда, - тихо сказал сеньор.
Алиока подошла к широкой массивной кровати, где он лежал под сетчатым москитным пологом совсем голый.
- Ты помылась?
- Да, сеньор.
- Снимай все и иди ко мне, - его голос звучал глухо, будто в полусне.
Алиока разделась, приподняла край москитной сетки, залезла внутрь и подползла на четвереньках к большому голому телу, вытянувшемуся навзничь на всю длину кровати. Ширина этого ложа была внушительной: на нем могли бы поместиться, не мешая друг другу, три пары одновременно.
Сеньор сразу обнял ее и прижал к себе. Алиока задышала взволнованно, но вскоре успокоилась, потому что сеньор больше не двигался. Казалось, он заснул, но она не видела его лица и могла только гадать о его настроении и дальнейших планах. Единственное, в чем она была уверена – что он жив, потому что слышала дыхание ухом, прижатым к его волосатой груди. Алиока, осторожно выглядывая из-под его руки, стала рассматривать сквозь москитную сетку комнату. Углы просторной спальни исчезали во мраке. Кровать с куполообразной сеткой будто плыла в кругу света посреди бесконечного темного пространства. Свет давал шандал с тремя свечами на прикроватном столике. Алиока силилась разглядеть, не лежит ли там сахар, но москитная сетка и полумрак мешали ей. И тут сеньор вдруг вспомнил о ее существовании, перевернул на спину и навалился сверху.
Пока сеньор делал с ней это, она, запрокинув голову, разглядывала резную спинку кровати. Протянула руку и пощупала гладкие выпуклости и мелкие витиеватые узоры на прохладном черном дереве. Потом стала смотреть на массивные балки потолка, высоко парившие над ней, казалось, безо всякой опоры. Кровать теперь слегка раскачивалась и поскрипывала, отчего впечатление медленного дрейфа только усиливалось – будто они плыли на плоту. Алиока подняла руки и стала делать тени на потолке. Ей удалось сделать морду собаки и голову петуха с гребешком, но тени были слишком расплывчаты из-за слабости мерцающего света. Сеньор был занят и не замечал ее баловства. Он сосредоточенно делал это с закрытыми глазами, целуя ее шею и грудь, слизывая капельки пота с ее подбородка.
- Обними меня, - вдруг прохрипел он.
Алиока обхватила его за плечи, и это получилось очень кстати, потому что как раз в этом момент их обоих пронзило наслаждение. Алиока этого никак не ожидала и вскрикнула испуганно, но он зажал ей рот и они оба лишь глухо мычали и хрипели…
После лежали мокрые на влажных простынях, не касаясь друг друга. И опять она не понимала, заснул он, или нет.
- Хочешь рома? – спросил он, не двигаясь.
- Нет, сеньор…
- А поесть?
- Нет, сеньор, я поела на кухне…
- Хуан показал тебе, где ты будешь спать?
- Да, сеньор…
- Ну, тогда иди.
Она вылезла из-под москитной сетки и оделась. Посмотрела на прикроватный столик и ясно увидела теперь, что сахара нет. Слезы навернулись на глаза. Она была так расстроена, что, одетая, застыла посреди комнаты. Сеньор приподнялся на локтях и посмотрел на нее.
- Что еще?
- Сеньор, ваша прекрасная милость, - залепетала она срывающимся голосом, - я хотела просить… простите, прекрасный сеньор…
- Ну, что?
- Можно мне немного сахара?
- Сахара?
- Сахара…
- Хочешь попробовать? – Он смотрел на нее с интересом.
- Я уже пробовала.
- Где взяла? Украла?
Алиока вздрогнула, но он не сердился. Это было слышно по голосу.
- Нет! Как можно! Мне дал Игнасио, добрый капатас.
Сеньору становилось все интереснее. Он даже выбрался из-под москитной сетки и сел на край кровати. Алиока стояла перед ним.
- Игнасио дал тебе сахар? Надо же - тоже человек. А я думал - пес паршивый…
Алиока впервые посмотрела сеньору прямо в лицо и увидела веселые глаза и снисходительную усмешку.
- Ну, если Игнасио тебя угостил, куда же мне деваться.
Сеньор поднялся, и, приоткрыв дверь спальни, тихо позвал:
- Хуан…
Дворецкий проявился из мрака.
- Принеси мне сахара и лимонада – да холодного, из подвала.
Сеньор смотрел, как Алиока грызет сахар и запивает лимонадом. На тарелке перед ней лежало несколько коричневых бугристых кусков.
- И сколько ты можешь съесть? – Он улыбался.
- Не знаю…
Алиока смутилась, перестала хрустеть.
- Ешь, мне не жалко.
Она захрустела снова. Покончив с очередным кусочком, она сказала, не поднимая глаз:
- А можно я возьму это с собой.
На тарелке еще оставалось три куска.
- Можно.
Она завернула куски в полу рубахи и, придерживая их рукой, встала.
- Уже уходишь? – спросил он насмешливо.
Она растерялась.
- Как прикажете, сеньор.
- Сядь сюда.
Она села на угол кровати. Он передвинул шандал со свечами так, чтобы свет точнее падал на ее лицо и стал смотреть на нее сбоку. Он все еще был голый, но это его совершенно не заботило. Сидел и смотрел на нее. Она не понимала, что происходит и поэтому боялась – может, она что-то сделала не так? Мысль о том, что сеньор любуется ею, не могла прийти ей в голову.
- Господи… - сказал он негромко. – Боже, мой, Боже…
Она ничего не понимала.
- Хочешь остаться со мной до утра? – Он провел ладонью по ее щеке.
- Как прикажете, сеньор.
- Я спросил, хочешь ли.
Она совсем растерялась: еще никто никогда не спрашивал ее, чего она хочет.
- Если не хочешь, можешь идти к себе в сарай, - сказал он холодно.
- Как прикажете, сеньор. – Она пугалась все больше и не знала, что делать.
Он встал и налил себе рома, сделал глоток, потом протянул ей кружку.
- Пей.
Она взяла кружку, но медлила, чувствуя удушливый запах.
- Не бойся, не умрешь.
Зажмурившись, она глотнула обжигающую жидкость раз, другой. Закашлялась. Сеньор усмехнулся и протянул ей кружку с лимонадом.
- Ну, как теперь? Уже не боишься меня? – Спросил он насмешливо, когда она выпила лимонад и отдышалась.
- Нет…
Горячая волна ударила ей в голову. Алиока посмотрела на сеньора прямо.
- Сеньор, у вас зеленые глаза, - сказала она вдруг. – Никогда я такого не видела.
Он улыбался.
- Когда мы вдвоем, ты можешь называть меня Антонио. Скажи – Антонио.
- Сеньор Антонио...
- Просто Антонио!
- Антонио, - сказала она осторожно.
Он засмеялся.
- А теперь скажи – мой Антонио.
Она подумала и потянулась за кружкой, сделала еще пару глотков рома. Он улыбался, наблюдая за ней.
- Ну, теперь скажешь – мой Антонио?
- Мой Антонио… зеленые глаза, - сказала она и поцеловала его в губы.
Он повалил ее на кровать, стащил юбку, рубаху - куски сахара высыпались на простынь. Алиока наощупь собрала их и сжала в кулаке. Она опять плыла куда-то, лежа на спине, и балки потолка снова парили над ней высоко, но теперь они еще и медленно кружились.
- А где же ночует сеньора? – вдруг спросила она.
Сеньор перестал целовать ее грудь.
- А тебе-то что?
- Просто... Где же она спит?
- У нее другая спальня.
- А она спала на этой кровати?
- Спала…
Алиока расслабленно улыбнулась. Сеньор так взялся за нее, что куски сахара растаяли в ее ладонях и после они вдвоем облизывали ее сладкие пальцы.
Молодая хозяйка, сеньора Инес, всегда вызывала у Алиоки острейший интерес. Она не была похожа ни на одну из белых женщин, которых раньше доводилось видеть маленькой рабыне, всю жизнь прожившей на гасиенде. При каждом удобном случае Алиока пыталась подобраться как можно ближе к предмету своего обожания и жадно разглядывала платье, шляпку, зонтик. Такая возможность предоставлялась не часто. Иногда, работая в поле, Алиока видела вдалеке выезжавшую из Дома коляску в сопровождении двух верховых охранников. Она знала – это сеньора отправилась на прогулку к озеру. Прячась в высокой траве, Алиока пробиралась к дороге и дожидалась того счастливого мига, когда коляска проезжала мимо. Для нее это был театр, волнующее представление. Все, что она успевала разглядеть за секунду, ярчайшим впечатлением бурлило в ней долгое время. Что еще она могла видеть, живущая в бараке, похожем на хлев для скота? При этом она сильно рисковала: если бы надсмотрщик, обычно дремлющий под деревом, поймал ее за этим подглядыванием, она получила бы плетей.
Первый раз одиннадцатилетняя Алиока увидела сеньору Инес, когда собирала вместе со взрослыми кабачки на грядках. Подъехала коляска, и все сначала разогнули спины, а потом снова согнули в поклоне. В коляске сидел управляющий и белая девушка под зонтиком. Сеньор ехал рядом на коне. Коляска остановилась, и он весело прокричал: «Смотрите, это ваша госпожа!». Женщины робко поднимали глаза и тут же их опускали. «Смотрите, смотрите! Я разрешаю! - Весело кричал сеньор, - Это моя жена, ваша госпожа! Вечером все получите свинины и рома!». Женщины осмелели и посмотрели на хозяйку. Алиока, прячась за спиной матери, тоже смотрела во все глаза. Сеньора была во всем белом – в платье с кружевами, затянутом в талии; в белой шляпе с плюмажем. Руки, державшие белый зонтик с бахромой, были, несмотря на жару, в белых перчатках из тончайшего шелка. Невероятное существо, невероятные вещи из волшебного мира белых. Но больше всего Алиоку поразило лицо сеньоры. Оно было будто вылеплено из самой белой кукурузной муки (густо напудрено). Тонкий изящный нос, острый подбородок, а шея - какая длинная шея! Сеньора была прекрасна, как скульптура Санта-Барбары в часовне, и у нее было такое же белое лицо с подведенными черным ресницами и бровями. С высоты коляски из под зонтика она бросила беглый взгляд на женщин, согнувшихся под солнцем, и нетерпеливо сказала сеньору: «Антонио, поехали, поехали!». Алиоке показалось, что сеньора была напугана. Чего бы ей бояться в собственных владениях? На поле были только женщины, и сеньор был рядом.
Когда возвращались с поля, женщины пели на малопонятном языке африканской родины, а Алиока, далеко отстав от матери, думала о прекрасной сеньоре, о ее платье. Мечтала – вот бы попасть в Дом на работу, и посмотреть на платье вблизи. Если бы ей разрешили убирать в комнатах, она, может быть даже могла бы тайком потрогать эти кружева, это шитье, подержать в руках перчатки (о том, чтобы примерить их, она не смела и подумать).
Инес сразу возненавидела эти поля, эти пальмы, этот дом и этих негров. И хотя пейзаж, кажется, не обманул ее сказочных ожиданий: среди зеленого моря тростника - королевские пальмы на красных холмах под синим небом, но это лишь в первые несколько дней. А потом восторг сменился унынием. Она поняла – это все, ничего другого не будет. Никогда.
Еще до приезда жениха в Мадрид, она, конечно уже была осведомлена о его материальном положении: два дома в Гаване, два дома в Тринидаде, и обширная гасиенда под Тринидадом – одна из самых крупных на Кубе. После свадьбы за все время их медового месяца в Мадриде Инес ни разу не спросила мужа, в каком из его кубинских владений он с ней планирует поселиться. Ей казалось совершенно естественным, что жить они будут в Гаване и лишь изредка выезжать в Тринидад, а на плантации муж будет ездить и вовсе без нее. И только преодолев эти чудовищные пространства: сначала две недели морем, а потом пять дней в повозке - она узнала, что жить они будут именно на этой богом забытой гасиенде. Не в Гаване, которая после Мадрида показалась ей пыльным заштатным городишкой, и даже не в Тринидаде, который и вовсе был скопищем жалких лачуг, а в полях, на расстоянии нескольких часов пути даже от тех лачуг, в старом доме, где на окнах не было стекол, а только грубые деревянные жалюзи.
Это открытие, совершенное за обедом на второй день по прибытии, ее просто убило.
- Не понимаю, чего ты ожидала? – сказал Антонио невозмутимо. – Ты же знала, что выходишь за плантатора.
- Я думала, ты просто привез меня показать гасиенду, а жить мы будем в Гаване!
Антонио только усмехнулся и покачал головой.
- Делами на плантациях может заниматься управляющий! – Не сдавалась Инес.
- Кто внушил тебе эту глупость? Управляющий пустит нас по миру.
- Но в Испании все так делают. В поместьях живут управляющие, а хозяева - в Мадриде!
- Это в Испании. Здесь за неделю моего отсутствия все пойдет прахом.
Это была правда, но не вся. Всю правду Инес узнала лишь через два месяца. Потом она удивлялась, как это ей удавалось так долго оставаться глухой и слепой, хотя все было так очевидно. Причиной ее неведения была наивность. Она и представить себе не могла, что такое возможно, поэтому долго закрывала глаза на некоторые странности в поведении мужа.
Иногда Антонио вечерами уходил на конюшню. Зачем? Он говорил - кормить своего коня. Но есть же конюхи – удивлялась Инес. Антонио объяснял – конь так ему предан, что не ест без него. А когда он возвращался с конюшни, от него пахло, но не лошадьми. Этот запах что-то смутно напоминал Инес, но она не могла понять, что. И вот однажды она почувствовала, что так пахла горничная, когда подходила близко, прислуживая за столом. И так пах кучер, когда помогал ей сойти с повозки. Это был естественный запах черных…
Еще Антонио нравилось наблюдать за танцами рабов. Им разрешалось два раза в месяц устраивать праздник у костра. Они плясали до утра, пили брагу, которую сами же гнали из отходов сахароварни, били в барабаны и изнуряли себя своими дикими танцами. Это происходило всегда в одном и том же месте – в роще за сараями. Для сеньора Антонио ставили кресло и столик на некотором отдалении, и он долго сидел, потягивая ром. Все знали, конечно, что сеньор наблюдает, но не видели его во мраке. Инес лишь один раз посмотрела на эти игрища вместе с Антонио. Ей хватило и десяти минут, и больше она не приходила. Эти ночи были для нее настоящим проклятьем: из-за рокота барабанов и диких криков она не могла заснуть. Антонио обычно приходил под утро, и от него пахло не только ромом, но и этим запахом…
Прозрение пришло однажды в полдень, в сиесту, когда Инес, спасаясь от жары, дремала в спальне. Антонио не было. Он с управляющим уехал на дальние поля и еще не вернулся. Сквозь дрему она слышала заполошное пение птиц, которое не прерывалось даже в самую жару. Во дворе переругивались конюхи – у нее не было сил подойти к окну и окриком заткнуть им рты. Кто-то проехал верхом - медленно, шагом. Копыта мягко ступали по пыльной дорожке. Сквозь сон она подумала – Антонио. Скоро он упадет рядом с ней и обнимет. Они всегда занимались любовью в сиесту – это было одно из двух доступных ей развлечений. Второе – старый, расстроенный клавесин, на котором она душными тягучими вечерами разучивала такие же тягучие менуэты по нотам, привезенным с собой из Мадрида. Мельком подумав об Антонио, она задремала, а когда очнулась через время, мужа все еще не было рядом. Это было странно. Где же он?
Она встала, в одной рубашке вышла из спальни и прошла к черному входу. Именно туда проехал всадник. В полусне она ступала босиком по прохладным каменным плитам пола, и это было приятно. В доме было тихо; слуги ушли к себе во флигель на сиесту. Когда она вышла на террасу, то увидела коня Антонио, привязанного под навесом. Его самого нигде не было. Может, на конюшню пошел, но почему тогда конь здесь? Инес решила вернуться в спальню: жара и сон буквально валили ее с ног. Проходя мимо кухни, она услышала неясный шум. Вошла… и увидела их на мешках с кукурузой – Антонио и повариху. Сначала ей показалось, что он ее душит. Но в то же мгновение она поняла, что на самом деле он с ней делает. Оба были голые и мокрые, и мешки под ними тоже промокли. Она машинально подумала, что из этой кукурузы потом будут печь лепешки. Закричала. Антонио вскочил, и Инес увидела его восставший влажный член.
Отец Инес дон Матео еще в детстве сосватал ее за Антонио - сына своего друга и дальнего родственника, кубинского плантатора. Антонио был на три года старше Инес. Он жил на Кубе и до самой свадьбы она его ни разу не видела. Когда ей исполнилось двенадцать, отец позвал ее к себе в кабинет и торжественно вручил серебряный медальон. Этот подарок прибыл для нее из-за океана, с далекого острова. Овальный медальон открывался, как маленькая шкатулка. Внутри был крошечный портрет юноши, писанный лаковыми красками. «Это твой жених, – сказал отец, – когда вырастешь, он станет твоим мужем». Инес засмущалась и убежала, сжимая медальон в кулаке. В дальнем конце сада, за кустами жасмина, она долго разглядывала портрет. Юноша ей понравился. Он был изображен по моде того времени в зеленой треугольной шляпе с золотым позументом, в белом парике с крупными буклями; на белом напудренном лице был наведен яркий румянец. И все же он показался ей старым. Почему у нее такой старый жених? Ему ведь уже пятнадцать! Когда Инес задала этот вопрос матери, та только рассмеялась и обняла ее.
Взрослея, Инес часто думала об этом мальчике. Так странно - где-то за великим океаном на другом конце света живет предназначенный ей человек. Живет себе и живет. Интересно, думает ли о ней? Он представлялся ей сказочным принцем во дворце среди тропического леса, где он повелевает своими чернокожими рабами. В общем-то, так оно и было, если не вдаваться в детали. Детали почему-то всегда портят романтические картины.
По взаимному согласию отцов со свадьбой решили не торопиться. Только когда Инес минуло восемнадцать - а это уже был солидный возраст для девушки на выданье - из Гаваны пришло письмо, сообщавшее, что Антонио «намерен прибыть в Мадрид с божьей помощью и при попутном ветре через месяц». Затянутая в корсет, Инес едва не упала в обморок.
Они сразу не понравились друг другу. Инес не узнала в Антонио того мальчика из медальона. И на принца он не был похож – высокий, широкий, с толстой загорелой шеей, длинными руками и простоватым лицом крестьянина. Единственным его внешним достоинством были зеленые глаза. Она же точно была принцесса – длинная шея, острые плечи, тонкие руки, кукольное личико в обрамлении напудренных буклей. Собственные темно-каштановые волосы (дома ей позволялось появляться перед гостями без парика) только еще больше оттеняли ее бледность и субтильность. Он предпочел бы что-нибудь более плотское.
Но первая брачная ночь прошла на удивление хорошо – обоим понравилось. Медовый месяц в Мадриде растянулся на три. Их первые размолвки и ссоры переживались ими не так драматично благодаря той дикой, разнузданной страсти, которой они предавались по ночам. Он сразу отшвырнул в сторону это одеяло с дыркой посредине – изобретение католического благочестия для высоконравственного исполнения супружеских обязанностей*. Он стаскивал с нее все юбки и рубашки, в которые она упорно облачалась, ложась в постель. И сам набрасывался на нее совершенно голый. И главное – он не гасил свечу. Они занимались этим при свете! В первый раз она пришла в ужас, но была так растеряна, подавлена, лишена воли, что не могла противиться, а потом ей стало хорошо.
Обедая с родителями и мужем, гуляя с ними по саду, бывая с визитами у знакомых в Мадриде, Инес часто думала об этом с удивлением – это и есть то самое? Так и должно быть? Неужели отец и мать зачали ее в таком же припадке похоти? Она смутно догадывалась, что, наверно, в этом есть что-то чрезмерное, не достойное. То, с каким бешенством и напором он набрасывался на нее, и с какой похотливой готовностью она ему отдавалась – беспокоило ее. Правильно ли это – так усердствовать в исполнении супружеского долга? Позволительна ли такая страсть между двумя католиками? Спросить было не у кого. Ни с матерью, ни тем более с отцом она не могла поговорить об этом. И на исповеди никогда не касалась этого. Постепенно она успокоила себя тем, что если Господь послал им такую страсть, соединив при этом в браке, то ничего предосудительного в этом быть не может. И больше не беспокоясь об этом, она отдалась этим новым интересным ощущениям.
Антонио сразу понравился тестю. Их объединила общая страсть – охота. Глядя, как ловко Антонио управляется со сворой собак, как загоняет дикого кабана и вступает с ним в схватку с одним ножом в руке, дон Матео ловил себя на том, что гордится зятем.
- А говорят, на Кубе нет крупной дичи, - сказал дон Матео, когда егеря грузили в повозку очередного убитого зятем кабана.
- Это правда – ни дичи, ни крупных хищников, мой сеньор, - отвечал Антонио, еще не успевший отдышаться после битвы.
- На кого же ты там охотишься?
- На самого страшного зверя – симаррона*.
- На кого?
- Симаррон – беглый раб. Нет более опасной твари, чем раб, узнавший вкус свободы.
Вечером за ужином в охотничьем домике, поглощая жаркое из того самого кабана, Антонио рассказывал дону Матео и его гостям о способах охоты на рабов. Как белые добровольцы из нескольких соседних гасиенд объединяются в отряды – обычно это старшие сыновья плантаторов со своими собаками и вооруженными надсмотрщиками. Как выслеживают и загоняют в горах отдельных беглых, или целые шайки. О жестоких схватках и даже сражениях, которые разворачиваются, когда случается выследить паленке* - деревню беглых. Симарроны сражаются отчаянно и предпочитают лучше погибнуть в бою, чем сдаться. А тех, кого захватывают живыми, развешивают на деревьях, привязывая за руки и за ноги, и они умирают медленной, мучительной смертью в назидание другим. Инес слушала, поглядывая на вдохновенное лицо Антонио, и думала, что теперь все эти подвиги позади – она не допустит больше участия мужа в таких опасных забавах, ведь у них будут дети и отцу семейства непозволительно так рисковать. Дон Матео был доволен: судьба его дочери была в руках настоящего мужчины.
После того, как Инес застала мужа с черной поварихой, все странности жизни в этом доме соединились для нее в общую чудовищную картину. Муж жил среди своих рабынь, как в гареме. Любая из двухсот женщин была к его услугам, как только он пожелает. Он овладевал ими в роще, в тростниковых полях, в амбаре, на конюшне, в кухне и даже в Доме, когда Инес уезжала на прогулку. Об этом на гасиенде, конечно же, знали все – от управляющего и дворецкого до самого забитого раба-свинопаса. Инес едва могла в это поверить - ее муж делал с рабынями то же самое, что и с ней. Но они же черные! Черные!!! В понятиях воспитанной девушки из аристократической мадридской семьи это было то же самое, что спариваться с животными.
Несколько дней Инес не выходила из комнаты и не пускала к себе Антонио. Он уехал в Гавану, бросив хозяйство на управляющего. Вернулся через месяц. Инес снова попыталась не впустить его в спальню, но он выбил дверь, взял ее силой, после подарил пару купленных платьев, а потом снизошел до объяснений. Он сказал: «В чем дело? Это же рабыни. Ты не можешь видеть в них соперниц, а значит это не измена». «А что же это!?», - спросила она. «Это - ничего. Все здесь так живут. Привыкай», - был ответ. Что она могла? Антонио был здесь полновластным хозяином, и она уже поняла, что только внешне отличается для него от других его рабынь. Ну, не писать же об этом матери за тридевять земель. А под сердцем уже шевелился его ребенок.
Единственное, чего Инес смогла добиться – чтобы Антонио не спал больше с ней в одной постели. С этим он согласился до обидного легко, и устроил себе другую спальню. Однако, это не означало, что он не мог войти к ней, когда ему приходила такая фантазия. Он запретил ей закрываться в спальне. От привычного образа жизни в своем гареме он и не подумал отказаться. Даже покупал время от времени новых молодых рабынь на рынке в Тринидаде, хотя хозяйственной нужды в этом не было. Пять-шесть фавориток жили в отдельной хижине за конюшней и работой их особо не загружали. Состав этого цветника все время менялся: приевшихся отправляли в поля.
Вскоре Инес родила сына, а через год дочь, потом еще одну дочь, которая прожила только пять месяцев. Дети немного примирили Инес с жизнью в этом бреду, и она ненадолго даже почувствовала себя счастливой. Антонио души не чаял в малышах и проводил с ними много времени. Дети живым мостиком соединили Антонио и Инес, и ей показалось – что-то еще возможно…
На третьем году их совместной жизни в Доме появилась Алиока.
3.
После первой ночи с сеньором жизнь Алиоки изменилась удивительным образом. Сначала она работала на кухне и жила в бараке за конюшней с другими фаворитками. Но скоро он выделил ее даже из этого «избранного общества». Как так получилось, она не могла понять, да и не ломала себе голову особенно. Если бы ей сказали, что сеньор полюбил ее, она бы не то что не поверила, а даже не поняла, о чем речь. И если бы кто-нибудь сказал Антонио, что он влюблен в рабыню, он бы только расхохотался. Однако, это было именно так.
Никто бы не поверил, что плантатор всерьез увлечен одной из своих наложниц – никто, кроме Инес. Она одна разглядела в этой девчонке надвигающуюся угрозу. Пока Антонио имел своих рабынь без разбора, она терпела: уже знала, что здесь это в порядке вещей. Но когда он постепенно сосредоточил свое сластолюбие на одной – этого Инес перенести уже не могла. Он к тому же приказал построить для Алиоки отдельную хижину на заднем дворе. Инес закатила страшный скандал и потребовала, чтобы муж продал «эту черную суку». На что Антонио в бешенстве орал, что он скорее саму Инес продаст в бордель на Ямайку. После этого супруги два месяца не замечали друг друга, и, само собой, не ложились вместе в постель. Хижина для Алиоки была построена. Ни у кого из рабов за всю историю этой гасиенды никогда не было отдельного жилья. Они рождались, жили и умирали в общих бараках.
В пятнадцать лет Алиока родила первенца от хозяина, а в двадцать уже была матерью четверых его детей. Антонио если и питал к ним какие-то чувства, то хорошо скрывал это. Когда он видел этот выводок, вопящий вокруг Алиоки - только усмехался снисходительно. Даже оставаясь наедине с семейством, он ни разу не погладил ребенка по голове, не взял на руки, не сказал ни слова. Но все же он позаботился о детях на свой манер: запретил гонять их на работу, хотя другие малолетки уже с четырех-пяти лет копошились на полях и на скотном дворе. Вряд ли плантатор мог сделать для своих побочных детей что-то большее в традициях и понятиях того времени.
По ночам, оставив спящих мальчишек в хижине, Алиока проходила с черного хода в спальню сеньора. Когда ей минуло восемнадцать, сеньор поставил ее экономкой в Доме. Ее мать к тому времени уже умерла и не могла порадоваться невероятному взлету дочери. Алиока стала распоряжаться кухней и припасами, в том числе - и сахаром. Сахаром!!! Наконец-то она могла есть его, сколько влезет – сеньор разрешил. И она ела. Доставалось и детям, перепадало и братьям. И в постель к сеньору она без пары кусков не приходила, сосала их после этого, отвернувшись к стене. Он насмехался, но терпел. При таком избытке глюкозы, Алиока с возрастом наверняка заболела бы сахарным диабетом, но не успела.
Два раза в месяц в роще за конюшней разводили большой костер. Рабы пили самодельную брагу – недобродивший ром, и танцевали до упаду. И тут Алиока давала волю темпераменту. Она часами кружилась, изгибалась и взлетала вместе с языками пламени. Все мужчины смотрели на нее, все ее хотели, но никто не смел. Она знала, что где-то там, за пределами освещенного костром круга сидит сеньор Антонио и смотрит на нее. И все это знали. Никто из рабов не решался не то что танцевать с ней в паре, но даже оказаться рядом, чтобы случайно не заслонить ее от этого взгляда из темноты. И она часами солировала, сама себя доводя до экстаза.
Однажды в танце к ней приблизился незнакомый парень. Он был легок, гибок и красив. Увивался вокруг Алиоки, улыбаясь и источая страсть. Она попыталась уйти от него на другую сторону костра, но он не отставал.
- Ты кто? – Она испугалась.
- Я шутник, - он засмеялся.
- Шутник? А ты знаешь, что тебе может быть за такие шутки?
Он опять засмеялся. Грохотали барабаны. Они танцевали в бешеном ритме, кружась и извиваясь.
- Я тебя не знаю. Ты здесь недавно?
- Недавно, недавно! – Смеялся он.
- Значит, ты не знаешь, что со мной нельзя танцевать!
- Мне можно! Мне можно! – Он все время смеялся, и выделывал немыслимые фигуры, то вертясь волчком на одной ноге, то подпрыгивая высоко в воздух, а то даже делая сальто через голову.
- Уходи, дурак! Я принадлежу сеньору!
- Это ненадолго!
- Что ты сказал!? Ты больной!?
Она даже остановилась и смотрела, как он извивается перед ней. Оглянулась в темноту, а потом вышла из круга и села среди зрителей. Нет – она не собиралась нарываться на гнев сеньора вместе с этим умалишенным.
- Что это за парень? – Спросила она у кого-то, показав глазами на танцора, который и не думал останавливаться.
- Который?
- Ну, тот, что со мной танцевал.
- А кто с тобой танцевал?
- Да ты что ослеп что ли?! Вон тот, с красной повязкой на голове?
- Нет там никого с красной повязкой…
Опросив еще нескольких участников праздника, Алиока обнаружила, что только она одна видит этого парня. Правда все вокруг были пьяные, да и она не трезвая, но все же она здорово испугалась, и решила, что пора домой. Он догнал ее в темноте за конюшней.
- Куда бежишь, сестрица? Веселье только начинается!
- Уйди от меня! – Алиока ускорила шаг.
- К сеньору своему торопишься!? – Он захохотал на всю округу.
- Тише ты! Он здесь! Он шкуру с тебя сдерет, и с меня заодно!
Но парень не отставал.
- Не сдерет с тебя шкуру твой сеньор. Все будет не так… - Он перестал смеяться и замолчал.
Они быстро шли в темноте, слыша лишь дальний грохот барабанов и близкое дыхание друг друга. Вдруг он остановился и схватил ее за руку. Она вскрикнула, но почувствовала, что сопротивляться не стоит. Парень приблизил свое лицо, и Алиока подумала, что сейчас он будет делать с ней это. Но он заговорил:
- У тебя есть три пути: первый – остаться с сеньором; второй – бежать с детьми; третий – убить сеньору. Что ты выбираешь?
- Разве я могу выбирать? – Она была пьяна, но этот парень, кажется, еще больше ее одурманил одним прикосновением. Лишил воли.
- Только ты выбираешь, только ты… – Шепнул парень, шагнул с тропы в сторону и растворился в темноте.
Она плохо помнила, как пришла в свою хижину. К счастью сеньор в эту ночь почему-то не позвал ее к себе. Только одно отпечаталось у нее в памяти о той ночи: парень говорил, что она могла бы убить сеньору. При одном воспоминании об этих словах, Алиока вздрагивала, как от удара кнутом. Как он мог сказать такое! Больше она этого парня не видела, но каждую ночь она спрашивала себя: кто это был или что это было?
Инес! Бедная Инес! Мало того, что на заднем дворе ее дома жила вторая жена ее мужа, так она еще и была экономкой. Она распоряжалась кухней, припасами, работами по Дому. Для Инес это было двойное унижение. Формально, как хозяйка, она, конечно, имела власть над рабыней-экономкой, но на деле она не могла ни убрать ее из Дома, ни продать, ни даже наказать. Видеть экономку каждый день, говорить с ней, было выше ее сил, и она перестала заниматься хозяйством, перестала появляться на кухне, против воли уступив все это Алиоке. Инес запретила экономке проходить в Дом дальше кухни, но по ночам этот запрет, конечно же, нарушался, когда Алиока бывала в спальне у Антонио. И Инес это знала.
Однажды Антонио на три дня уехал в Тринидад. Воспользовавшись этим, Инес приказала высечь Алиоку за какую-то выдуманную провинность. Но надсмотрщики не спешили выполнить ее приказ, а только заперли экономку в клетку для провинившихся рабов. Они понимали, что когда сеньор вернется, гнев его будет страшен. Так и случилось: узнав о неудачном покушении Инес, Антонио ее избил. И после он еще пару раз поднимал на нее руку. Алиоку же пальцем не трогал. В конце концов, черная жена, жившая в хижине, была молчаливо признана рабами и челядью, как главная, а белая жена все больше превращалась в привидение в собственном доме. С мужем она не разговаривала, хозяйством не занималась. По-настоящему она общалась только со своими детьми. В белом платье, белой шляпке, под белым зонтом она часами колесила в повозке по полям и рощам. Повозкой правил кучер; два вооруженных охранника скакали следлом: в округе было полно симарронов. Издалека эта кавалькада была похожа на мираж: сквозь вертикальные волны горячего воздуха проступала коляска, запряженная парой белых коней; в ней дама - в белом; а следом - всадники…
Кажется, судьба улыбнулась Алиоке так широко и щедро, как она и мечтать не могла: ее не били, у нее был свой дом и еще три важные вещи: дети, сахар и сеньор. Но все же до полного счастья ей не хватало одной странности. Она долго собиралась с духом и только на пятом году их «совместной» жизни решилась сказать об этом сеньору. Он сначала ушам не поверил, а потом долго смеялся.
- Платье!? Как у сеньоры!? Ты знаешь, сколько оно стоит!?
- Нет-нет, не такое дорогое! Просто - похожее…
- У тебя есть хорошие платья – два.
- Они простые, для служанок.
- А ты, значит, хочешь, чтобы, как у сеньоры?
- Как у сеньоры… Я слышала, можно заказать в городе недорого. Материя попроще, шитье подешевле, но, чтобы похожее было… и зонтик белый, и перчатки…
Разговор происходил ночью в постели сеньора.
- И перчатки!? И куда же ты собралась в таком наряде? На бал к губернатору?
- Я знаю, что мне нельзя ходить в господском платье. Я не такая дура!
- Так зачем тебе платье, если ты не сможешь его надеть?
- Надеть я смогу, чтобы никто не видел…
- Ты что сахара объелась?
- Я хочу надеть платье для себя… ну и для тебя… Больше никто не увидит…
Он долго смотрел ей в лицо, которое было рядом, на подушке.
- И давно ты это придумала?
- Давно.
- Тебе нравятся платья Инес?
- Да… я еще маленькая была, когда увидела… - Глаза Алиоки стали влажными, чего Антонио раньше за ней не замечал.
- Я подумаю, - сказал он.
Следующий раз, когда Алиока сосала кусочек сахара, лежа под балдахином в постели сеньора, он сказал:
- У меня сюрприз для тебя.
Он открыл шкаф и достал оттуда белое платье. Алиока вскочила с кровати, бросилась к платью, но тут же испуганно отдернула протянутые руки. Это было платье Инес.
- Я подумал, зачем шить плохие копии, если можно взять оригинал. Ты ведь только примерить хотела?
Алиока совсем растерялась – это был неожиданный поворот.
- Ну, что? Будешь мерить? Инес не узнает. Мы полюбуемся на тебя, и горничная тихо вернет это в гардеробную еще до рассвета.
Сеньор бросил платье на кровать и достал из шкафа зонтик, шляпку и перчатки…
С тех пор они часто устраивали ночные примерки. Сеньор даже приказал перенести большое зеркало из залы к себе в спальню. Инес подумала, что муж окончательно свихнулся в извращениях со своей черной сукой, но она даже не представляла – насколько.
Золотое шитье, ласковая тяжесть бархата и невесомая прозрачность шелка – все это Алиока могла теперь не только потрогать и рассмотреть, но и надеть. Гардероб сеньоры по ночам переходил в распоряжение рабыни и неважно, что наряды ей не принадлежали. Она все равно не могла бы выйти в них на улицу. Увидеть себя в зеркале и показаться сеньору – этого и так было сверх меры. Горничная не смела ослушаться, и по приказу сеньора приносила и уносила платья из гардеробной. Инес ни о чем не догадывалась. Она ложилась рано и спала до рассвета. Иногда сквозь сон она слышала какие-то шаги, движение в доме, но думала, что это Антонио и Алиока. Видеть их вдвоем у нее не было никакого желания, и она не показывалась из спальни.
Алиока была одного роста с сеньорой, и хотя в бедрах она была шире, это не мешало, потому что ниже талии платья имели безразмерно широкие подолы на креналинах. Пышная грудь Алиоки не всегда помещалась в лифе и некоторые платья на спине не застегивались, зато в талии все сходилось точно.
Алиока себя не узнала, когда, надев платье и перчатки до локтей, в первый раз посмотрелась в зеркало. Там был кто-то другой – не она. Сочетание черной кожи с белым шелком было немыслимо, невозможно в тогдашнем мире. Алиока смотрела на себя потрясенно и не могла понять, хороша она, или нелепа – раба в господском платье. Все стало ясно, когда она увидела глаза Антонио. В них было неподдельное восхищение и даже, вдруг – что-то похожее на робость. Алиока раскрыла зонтик и прошлась по спальне из угла в угол, подражая небрежной и расслабленной манере сеньоры. А потом совершила одно из тех маленьких безумств, которые в ней так ценил сеньор. Медленно, не сводя с него глаз, Алиока подошла к нему, сидящему на стуле, и уверенным, властным движением протянула ему для поцелуя руку в перчатке. И он припал! В следующее мгновение Алиока сама уже не могла понять, как она решилась на такое – игра игрой, но реакция сеньора могла бы быть совсем другой. Однако, все вышло хорошо: от этой ее выходки сеньор словно с ума сошел – набросился, целовал ее шею, грудь, потом задрал подол платья и овладел ею перед зеркалом.
С этого времени почти все их свидания проходили с переодеванием. Каждый находил в этих играх свое: Алиока исполняла детскую мечту, Антонио утолял свои фантазии. Их страсть, и так не нуждавшаяся в дополнительных стимуляторах, с привлечением нарядов Инес получила новый неожиданный толчок. Для Антонио две его женщины как бы соединились. А при том, что Инес давно уже отказала ему от своей постели, это приобретало для него особенную остроту.
Это наваждение продолжалось месяца два. А потом Инес их застукала. Вышло это, как всегда, случайно. Ночью разболелся зуб, Инес не могла заснуть и услышала шаги в зале. Она выглянула из спальни и забыла про зубную боль: через залу прошла Алиока… в ее платье…
Все открылось. Дура-горничная зачем-то призналась хозяйке, что почти все ее вещи побывали на ночных примерках. Инес надавала горничной пощечин и сослала ее на рубку тростника. От Антонио она потребовала, чтобы Алиоку высекли, запороли до полусмерти. Но он ответил, что рабыня делала это по его приказу и при его участии, и не собирается ли Инес высечь и его тоже? «Будь ты проклят!» - сказала Инес. На следующий день, возвращаясь с полей, Антонио издалека увидел столб дыма, поднимающийся над Домом. Когда он прискакал на взмыленном коне, то нашел на заднем дворе большой костер. Это догорали платья Инес. Она приказала сжечь весь свой гардероб до последней перчатки. Больше она не разговаривала с Антонио, не садилась с ним за стол и старалась не встречаться в Доме. Она перестала выезжать на прогулки, сидела в своей комнате или в том конце террасы, который был удален от шумного двора и обращен в сторону синих гор. Носила она теперь только пару домашних пеньюаров, избежавших осквернения. Она совсем ушла в себя и общалась только с детьми.
Чем бы все это кончилось – неизвестно, но внезапно все пошло прахом. В Карибском море разразилась «Война за ухо Дженкинса». Все началось с того, что испанский военный корабль «Ла Исабела» арестовал и отконвоировал на Кубу английский бриг «Ребекка» по подозрению в контрабанде рома. В порту Гаваны на борт «Ребекки» поднялась досмотровая команда под началом капитана Хулио Леона Фернандильо. Он и предъявил обвинение в контрабанде английскому капитану Роберту Дженкинсу. Англичанин, видимо, возражал слишком эмоционально, и испанцам стало обидно за державу. Капитан Хулио Леон Фернандильо выхватил шпагу и отрубил ухо капитану Роберту Дженкинсу. Но этого мало – испанец порекомендовал англичанину передать отрубленное ухо английскому королю Георгу II в назидание. С заспиртованным в банке ухом капитан Дженкинс явился на заседание английского парламента и доложил об испанских бесчинствах на Карибах, чем потряс и всколыхнул власти и народ. И вот 20 июля 1739 года английская эскадра вышла из Портсмута курсом на Гавану и началась очередная англо-испанская война, получившая вышеупомянутое курьезное название.
Война шла далеко от владений Антонио, но, тем не менее, разрушила его жизнь. Цены на кубинский сахар резко упали. Антонио разорился и заложил гасиенду.
Сначала он продал дома в Гаване, потом и дома в Тринидаде и половину своих рабов, но денег выкупить гасиенду все равно не хватало, и тогда Антонио прибегнул к крайнему средству, неприятному и нежелательному – написал отцу Инес в Испанию. Он надеялся занять денег по-родственному, но дон Матео в займе ему отказал. Он согласился помочь только одним способом – выкупить гасиенду на свое имя. В этом случае все права собственности переходили к нему. Антонио вынужден был согласиться, иначе семья вообще осталась бы без средств к существованию. К тому же Антонио был уверен, что дон Матео оставит гасиенду под его управлением и все будет по-прежнему. Но он ошибся.
Через месяц дон Матео прибыл на Кубу на своем собственном корабле с сундуком золота и небольшим вооруженным отрядом. Душевное состояние дочери и ее положение в Доме его не порадовали. Инес, конечно, в подробности не вдавалась, призналась только, что они с мужем «не ладят», но дон Матео и сам скоро все понял. Между тестем и зятем состоялся серьезный разговор. Тесть потребовал, чтобы Антонио немедленно продал Алиоку, но получил категорический отказ. Они долго спорили и даже кричали друг на друга. В результате, Антонио согласился удалить Алиоку из Дома, поселить в самом дальнем трапиче* и отдать на работу в поля. Только на этом условии дон Матео готов был выкупить гасиенду.
В наше эмансипированное политкорректное время у кого-то могут возникнуть вопросы: почему дочь не бросилась на шею отцу с криком: «Папа, он испортил мне жизнь, он растоптал мою молодость»? Почему отец не застрелил беспутного зятя прямо с порога? Почему имела место еще какая-то дискуссия из-за Алиоки? Почему это у них все «не как у людей»? Такие вопросы могут явиться только от незнания нравов того времени. Разводов не существовало. Муж – господин, данный Богом. Жаловаться на него, тем более отцу – дурной тон. Хороший муж – удача, плохой – судьба. Дон Матео, конечно, любил свою дочь, но в ее положении не видел ничего особенного. Ну, стукнул ее муж пару раз - чего в семье не бывает. Ведь не каждый же день, и не покалечил. Ну, есть у зятя вторая семья – что с того? Дон Матео сам давно уже жил с матерью Инес не то что в разных комнатах - в разных замках. На стороне у него было две семьи: с экономкой в дальнем поместье и с танцовщицей фламенко в Мадриде. Даже испанская инквизиция закрывала глаза на такие вольности. Тут главное соблюсти приличия: если - вторая семья, то не в том же доме, где первая. И вот здесь, с точки зрения дона Матео, его зять преступил грань «дозволенного»: он унизил жену соседством с любовницей. А еще эта дикая история с платьями – дон Матео узнал и об этом, но опять же не от дочери (допросил с пристрастием всех слуг, чтобы восстановить полную картину жизни в Доме).
И, наконец, дон Матео велел привести Алиоку. Она пряталась вместе с детьми в конюшне по распоряжению Антонио, но это, конечно, ни для кого не было секретом. Алиока вошла в полутемную залу и встала на колени. Дон Матео разглядывал рабыню, сидя в кресле с высокой резной спинкой, как на троне. Он сразу понял зятя: красота этой черной царицы кого угодно могла бы заставить забыть о приличиях. Он собирался для порядка собственноручно ударить ее плетью, когда она войдет. И вот она вошла, а он все сидел и смотрел на нее, забыв про плеть и про поруганную честь своей дочери. Наконец, он собрался и спросил строго:
- Сколько тебе лет?
- Двадцать, сеньор.
- Из какого ты народа?
- Из йоруба, сеньор…
- Родилась на Кубе?
- Да, сеньор, здесь, на гасиенде.
- Родители живы?
- Нет, сеньор.
Он помолчал. Хотелось спросить ее еще о чем-нибудь, чтобы снова разомкнулись эти губы и этот испуганный взгляд еще раз метнулся к его ногам, к подножию его трона. Но о чем еще спросить? Не может же он завести с ней беседу о детях, хозяйстве и планах на будущее, тем более, что будущее было ей уже отмеряно: на рубку тростника. Скоро свет этих глаз померкнет, горькие морщины прорежутся вниз от уголков потрескавшихся губ, кожа потускнеет и покроется шрамами от плетей, руки загрубеют, суставы длинных пальцев уродливо вспухнут от непосильной работы – дон Матео поймал себя на том, что невольно ищет малейшего предлога, какой-нибудь зацепки, чтобы пощадить ее. Но нет – оборвал он себя, и сказал, с усилием вложив в голос всю непреклонность и суровость закона:
- Как же ты решилась на эти непотребства?
- Разве я могла ослушаться своего хозяина, сеньор? Я делала, что он велел.
Ну, конечно – подумал дон Матео, - как она могла не подчиниться? Она не виновата. Вот оно! Купить ее у Антонио и купить его молчание! Он не посмеет отказать – куда ему деваться? Тайно посадить ее на корабль, увезти в Испанию, поселить на вилле Сан-Фернандо, нет – лучше подальше от Мадрида, совсем в глуши, в поместье Монте Верде! Правда, ездить туда далеко, но зато в конце пути его будут ждать эти губы… Его бросило в жар. Да! Все это возможно! Сколько ему еще осталось? От таких подарков не отказываются! Инес не узнает. И жена не узнает. Он покажет ее только нескольким самым близким друзьям. Да – непременно покажет! Чтобы увидеть зависть в их глазах. И нужно будет купить ей красивые наряды! Платья - от лучших портных… Дон Матео заставил себя глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть… Невозможно... Будь оно все проклято! Невозможно…
- Ты будешь наказана, - сказал он дрогнувшим голосом. Прокашлялся и повторил, - Ты будешь примерно наказана…
Она зарыдала в голос и распласталась на полу.
- Пощадите, прекрасный, добрый сеньор! Я только раба своего господина! Разве могла я сама… Я бы никогда… Пощадите!
Дон Матео встал, взял плеть и ударил ее по спине. Отбросил плеть и пошел вон из залы.
- Уберите ее и дайте для начала двадцать плетей, - сказал он, не оборачиваясь.
Он слышал, как за его спиной вбежали и поволокли ее кричащую…
Завершив все финансовые формальности, дон Матео отбыл в Испанию и оставил Инес безраздельной хозяйкой гасинеды. Она сразу уволила управляющего, а домашних слуг, свидетелей и подневольных виновников ее позора, отправила работать в поле. Был нанят новый управляющий и куплены новые слуги.
Дон Матео не собирался совсем отстранять Антонио от дел, лишь дал понять, что последнее слово теперь за Инес. Этого было достаточно, чтобы Антонио потерял всякий интерес к управлению хозяйством. После продажи домов в Гаване и Тринидаде деться ему было некуда. Целыми днями он сидел на веранде с той стороны Дома, где за полями синели горы, и медленно напивался. Это было то самое место, где раньше коротала время Инес. Теперь Антонио стал пленником в собственном доме. Приказал поставить на веранде кровать: не мог без Алиоки ночевать в своей спальне. Так он протянул пару месяцев, не просыхая. На его счастье в окрестностях была объявлена большая охота на симарронов, собирался отряд добровольцев. Губернатор редко посылал войска на такие акции – дорого и неэффективно – и борьбой с беглыми рабами занималось местное ополчение. Антонио примкнул к нему со своими собаками и несколькими надсмотрщиками. Предстояло сжечь тайную деревню симарронов в горах. Утром, пока еще не разгорелось пекло, Антонио с отрядом выехал со двора.
Алиока работала на сафре, когда на дороге показалось облако пыли. Еще лиц было не разглядеть, а она уже узнала Антонио среди всадников. Вскоре его узнали и другие рубщики, разогнули спины, опустили мачете. И надсмотрщики не стали их бить и погонять. Никто не хотел пропустить финала мелодрамы. Алиока стояла, опустив руки, и смотрела, как в облаке пыли приближались всадники, храпели кони, лаяли собаки на сворах. Сцена была готова, зрители замерли в ожидании драматической развязки.
Они не виделись больше двух месяцев, с тех пор, как дон Матео выслал Алиоку из дома. Не было ни последней ночи, ни прощальных слов. И даже издалека они не видели друг друга в тот несчастный день: Антонио уезжал в Тринидад, а когда вернулся – уже не застал ее у столба, где она получила двадцать плетей. И после он не пытался ее найти, хотя легко мог бы это сделать. Но тайные свидания с рабыней в кустах – это было уже не для него. Их история закончилась, как только он перестал быть самовластным хозяином, а она - его домашней наложницей.
И вот сейчас. Сей час. Он мог бы остановиться и слезть с коня; по стеблям срубленного тростника подойти к ней и обнять; это и было бы финалом - пусть и не счастливым – но финалом, который успокоил бы их бедные души. Мог бы? Нет. И все участники сцены, от главных героев до статистов, знали: это невозможно. Нигде на всем этом необъятном пространстве - от Вирджинии до Мексики, и от Кубы до Бразилии – во всем этом проклятом Новом Свете, где среди сахарных полей белые мужчины тайно любили черных женщин, это не было возможно. Он проехал мимо, не посмотрев в ее сторону. Занавес.
Сахар быстро съедает людей. Алиока с ее гибкой талией, тонкими руками и шеей, стройными ногами могла протянуть три-четыре сафры, не больше. Она уже была не та, что пару месяцев назад: плечи опустились и подались вперед, спина покрылась панцирем зарубцевавшихся шрамов, бровь рассечена свинцовым наконечником плети. Но ее красота все еще теплилась и манила. Днем надсмотрщики уводили ее на часок в чащу еще не срубленного тростника, а ночью в душной темноте общего барака к ней на лежанку приходили рабы – иногда по двое-трое за ночь. Она сносила все безучастно. Душа умерла, а тело жило подневольно. Она оживала только с детьми, которых видела за день не более получаса. Только маленький Луис всегда был с ней – ползал в тени под деревом, пока она работала.
Сеньор Антонио не вернулся из похода. Однажды утром он ушел из лагеря искупаться в ручье и пропал. Его искали, прочесали лес на много миль вокруг, пускали по следу собак. Нашли только его сапоги у водопада и больше ничего. Решили - утонул, а тело унесло потоком. Деревню симарронов так и не нашли.
С печальной вестью надсмотрщики вернулись на гасиенду и отдали сапоги хозяина сеньоре Инес. Она бросила их в печь сахароварни. Туда же приказала отправить и кровать Антонио – ложе его извращенной любви, предварительно изрубленное в щепки. На этом траурные мероприятия были закончены.
О пропаже хозяина Алиоке сказал надсмотрщик, когда вел ее в кусты. А через несколько дней утром ей не велели выходить в поле. Двое незнакомых надсмотрщиков подъехали верхом к бараку, где она с детьми ждала решения своей судьбы. Старший из капатасов пробурчал, что сеньора Инес продала Алиоку вместе с детьми другим хозяевам в одно поместье в тридцати милях отсюда. К вечеру они должны дойти пешком до большой дороги, а дальше поедут на повозке…
Они вышли в поля и зашагали гуськом, связанные одной длинной веревкой. Один надсмотрщик ехал впереди, другой сзади; концы веревки были привязаны к седлам их коней. Алиока тихо радовалась, что их продали всех вместе и была благодарна за это хозяйке. Все вместе – о большем счастье и мечтать было нельзя! А ведь сеньора могла распорядиться и по-другому. Об этом Алиока боялась даже подумать. Самого маленького – двухлетнего Луиса - она несла на спине, привязанного платком, остальные шли за ней выводком: Хуан трех лет, Мигель – четырех, и пятилетний Пабло. Они были немного напуганы, но это ничего. Она оборачивалась и ободряла их взглядом – все хорошо, главное – мы вместе, все вместе. Мальчишки бодро шагали и старались держаться, как взрослые. Вечером их, наверно, покормят и дадут поспать - и все будет хорошо. Однако, она не видела на лошадях никаких седельных мешков с едой, и даже фляг с водой у надсмотрщиков не было. Это было странно, ведь им идти целый день. Алиока решила, что провизию и воду капатасы захватят где-то по дороге. И еще ей было странно, что они идут петляющими проселками среди полей, хотя от Дома в большой мир вела прямая накатанная дорога. К седлам были приторочены лопаты. Что они собираются копать?
Эти капатасы были не с гасиенды. Их работой был перегон рабов, как перегон скота; доставка живого товара из одного города в другой, от одного хозяина к другому. Обычно Алиока с одного взгляда определяла, какой перед ней капатас – злой или добрый, машет он плетью без разбора направо и налево, или предпочитает сидеть в тени да покрикивать издалека. Но про этих двоих она ничего не поняла. Они были какие-то неопределенные. Не смотрели на нее. Не кричали на детей. И между собой почти не разговаривали. И все время поглядывали по сторонам из-под шляп, будто искали что-то. Старший был худой и жилистый, с лицом, загорелым до цвета обожженной глины. На нем была соломенная шляпа, свободная рубаха, и кожаные штаны, заправленные в сапоги со шпорами. Младший – крепкий коротышка с круглым глупым лицом. Шляпу носил фетровую, полотняную рубаху, такие же штаны и засаленный жилет. Оба были вооружены мушкетами и длинными мачете в кожаных ножнах. У тощего был еще пистолет. И, конечно, у обоих за поясами торчали плети из воловьей кожи. Все это Алиока заметила мельком, машинально, а мысли ее занимало совсем другое – она впервые покидала пределы гасиенды.
В свои двадцать лет, имея четверых детей, она нигде не была и ничего не видела, кроме этих полей и этого Дома. В тихие минуты после счастливых приступов страсти, сеньор рассказывал ей о городах – Гаване и Тринидаде, о других странах – ведь он бывал в Испании; о необъятном океане, который ему дважды пришлось пересечь. Она слушала и ничего этого не могла себе представить. Теперь она увидит свет - это волновало ее до учащенного дыхания, почти до головокружения. Когда поднялись на холм, Алиока оглянулась и посмотрела на Дом; вспомнила, как девчонкой шла туда по прихоти сеньора и мечтала о куске сахара. Теперь сеньор исчез, а она оставляла это место навсегда, но в сердце было пусто: ни боли, ни страха. Волновало и радовало то, что впереди: по крайней мере, два дня ей можно не работать, а идти далеко-далеко по незнакомым местам и просто смотреть по сторонам. Почти счастливая, она подумала, что почти свободна.
Они шли уже часа полтора без остановки, но все еще не вышли из владений сеньоры Инес. По обе стороны дороги тянулись и тянулись бесконечные стены сахарного тростника. Шелест листьев, негромкий, но постоянный, как шум морского прибоя, которого Алиока никогда не слышала и не видела. Мальчишки устали. Алиока и сама уже теряла силы: давал себя знать груз за спиной - маленький Луис, который спал, разморенный жарой. Двух других она вела за руки, справа и слева от себя. Старший – пятилетний Пабло, кое-как плелся сам. Веревки, которыми они были связаны за пояса, волочились по земле и путались под ногами. Вдруг передний долговязый капатас придержал коня.
- Хорхе, - обернулся он к молодому, ехавшему сзади, - Давай здесь…
Все остановились. Открылась небольшая прогалина, как остров среди моря тростника, куда можно было хотя бы свернуть с дороги. Одинокая сейба* давала тень под широкой кроной. Алиока подумала, что это хорошее место для отдыха. Как раз вовремя, а то мальчишки уже едва передвигают ноги.
- Здесь сейба, - сказал тот, что помоложе.
- И что? – Буркнул долговязый.
- Нехорошо это… где сейба, - Сказал молодой.
- Здесь. – Отрезал долговязый и слез с коня.
Молодой передернул плечами, будто его судорогой перекосило, но тоже спешился; стал подпругу подтягивать. На рабыню с детьми они не обращали внимания, будто их здесь и не было. Алиока взглянула на долговязого. Она все ждала, когда он прикажет им сойти с дороги в тень сейбы. Солнце палило. Долговязый вдруг посмотрел на нее странно, прямо в глаза. И в тот же момент она почувствовала удар в спину, вернее - это был толчок. Что-то горячее потекло по ее спине и ногам. Она оглянулась на молодого капатаса. Тот стоял перед ней с окровавленным мачете в руке. На рубахе и на лице его тоже были кровавые брызги. Мальчишки, которых она держала за руки, с немым удивлением смотрели на него. Он ударил ее мачете по спине? Она не чувствовала боли, но ощущала судорожные толчки в спину и, погружаясь в леденящую глубину ужаса, поняла, что это за толчки, чья кровь течет по ее ногам. Она закричала, прижала детей к себе, но это не помогло. Несколько взмахов мачете – и ее дети упали на землю как снопы. Только что они были привязаны к ней веревками, а теперь она была привязана к их неподвижным телам. Долговязый замахнулся мачете, и она подумала, что сейчас ужас для нее закончится, но это было бы слишком просто для ее несчастной судьбы. Долговязый только обрубил веревки, и срезал платок – тело мертвого Луиса за ее спиной с глухим звуком упало на землю.
…Они потащили ее в тень дерева, по пути разрывая на ней одежду. Конечно – не упускать же такую возможность. Но тут они совершили ошибку – побросали оружие, чтобы не мешало. Она не помнила, как вырвалась, как побежала. Вслед грохнул выстрел, и ей обожгло бок. С разбегу она врезалась в заросли тростника и помчалась, раздвигая его своим телом. Позади она слышала крики, упала на колени и быстро поползла на четвереньках дальше и дальше.
Они пытались найти ее след – беглец оставляет после себя проход в плотной чаще тростника. Но она не бежала, а ползла на четвереньках, протискиваясь среди стеблей и не оставляя за собой прохода. Тогда они сели на коней и, привставая на стременах, смотрели поверх тростника. Так они пытались увидеть, где вздрагивают верхушки стеблей. Но ей помогал ветер: поверхность тростникового поля колыхалась и маскировала колыхания от ее движений.
Она остановилась, когда их голоса стали стихать. Куда же она? Там же дети, ее дети! Она бросилась обратно. Это был бессмысленный животный рефлекс. Она знала, что дети умерли. Она уже видела их мертвыми. Замедлив шаг, она побрела на голоса, и когда они зазвучали прямо перед ней, она, снова стала на четвереньки, подползла ближе. Ее больше не искали. Через стебли она увидела, как капатасы копали яму на краю поля теми самыми лопатами. Рядом окровавленными тушками лежали дети.
- Надо ехать на гасиенду за собаками. Собаки ее живо достанут.
- А что ты сеньоре скажешь?
- А что сеньора?
- Она заплатила, чтобы рабыня была мертвая, а не беглая.
- Ну, щенки-то готовы…
- Заткнись! Копай быстрее!
- Да, скажем сеньоре, что все сделали. Она сама подохнет. Я в нее попал.
- Ладно, так и скажем. Только ты сам не проговорись, смотри!
Они сбросили маленькие тела в яму и стали закапывать. Алиока подумала, что лучше всего выйти к ним прямо сейчас, чтобы они ее зарубили. Так, по крайней мере, она окажется в одной могиле с детьми. Но тут она вспомнила о сеньоре Инес. Сеньора, будь она проклята…
- Ты, правда, этого хочешь? – спросил черный парень, сидящий в стороне среди стеблей.
Алиока испуганно глянула на него и поняла, что это Элегуа.
- Да, это я. – Он усмехнулся. – Помнишь, как мы с тобой танцевали?
Алиока едва видела его лицо сквозь стебли тростника – то один глаз, то другой, и никогда оба одновременно. Глаз смотрел весело и с любопытством. Слышался стук лопат о сухую почву. Алиока тяжело дышала и держалась за кровоточащий бок. Мир вокруг стал зыбок и прозрачен. «Может, я умерла уже?», - подумала она с надеждой.
- Нет, - сказал Элегуа, - Ты жива, и у тебя есть три пути: первый – ты сейчас выходишь, они тебя убивают, и ты соединяешься с детьми в одной могиле; второй – ты уходишь, не пытаешься мстить, и живешь на свободе долго и счастливо; третий – ты уходишь, чтобы мстить, но отомстив, умираешь страшной смертью. Я, открывающий пути, гарантирую тебе любую возможность из трех, но их только три и совместить их невозможно – либо одно, либо другое, либо третье…
Тот глаз Элегуа, который был ей виден, улыбался. Может быть, другой плакал или хитро щурился...
- Месть… - прохрипела Алиока. – Месть… Будь прокляты белые… будь проклят их сахар…
Элегуа вдруг неуловимо приблизился, и стал виден весь, при этом ни один стебель тростника не шелохнулся. Элегуа улыбался обоими глазами и губастым ртом: этот выбор ему явно нравился больше двух других. Он с нежностью смотрел ей в лицо.
- Сестра моя, дочь моя, любовь моя, - жарко шепнул он. – Я не ошибся в тебе. Но проклятье без крови – пустой звук. Нужна кровь, их кровь. Вот теперь мы с тобой поиграем!
Он нежно коснулся губами ее щеки.
- За мной! За мной! – шепнул Элегуа ей на ухо.
Чудовищная сила сорвала ее с места и потащила. Это Элегуа схватил ее за руку. Он несся вперед длинными прыжками, почти летел, и Алиока еле поспевала за ним, делая гигантские прыжки, едва касаясь ногами земли. Так они неслись через тростник, круша его своими телами. Стебли хлестали Алиоку по лицу, силы покидали ее: она не могла двигаться в таком нечеловеческом темпе и не могла не двигаться. Элегуа безжалостно тащил ее за собой. Казалось, вот-вот он оторвет ей руку. Свет померк в ее глазах, и она больше ничего не видела и не слышала…
Она очнулась в хижине; увидела над собой свод из пальмовых листьев и тут же почувствовала боль в боку. Рана была перевязана. Повернув голову налево, она увидела черную старуху, дремавшую у стены на корточках. Почувствовав ее взгляд, старуха открыла глаза.
- Живая? – Проскрипела старуха, хотя сама, кажется, не была из мира живых.
- Где я? – Алиока не узнала своего голоса.
- Тут, на этом свете, - сказала старуха.
Алиока провела в хижине под присмотром старухи дней десять, пока рана на боку зарубцевалась, и она смогла вставать и выходить наружу. Это была паленке* в горах - та самая паленке, которую не нашел карательный отряд. Первое, что увидела Алиока – тело, распятое на стволе большого дерева. Это был белый, которого разведчики захватили у водопада. Алиока подошла ближе, и, не смотря на то, что труп был обезображен птицами, узнала сеньора Антонио.
Трое симарронов схватили его, когда он купался у водопада, и привели в паленке. Дней десять он сидел в колодках, прикованный цепью к дереву, и каждый житель деревни, проходя мимо, мог его ударить палкой, ткнуть копьем, или прижечь головешкой из костра. Сеньор Антонио никак не хотел умирать, несмотря на то, что его не кормили. Дети приносили из леса рыжих муравьев в банановых листьях и посыпали ими гниющие раны на его теле. Наконец, он всем надоел и его, полуживого, распяли, прибив руки и ноги гвоздями к стволу большого дерева. Падальщики выклевали его зеленые глаза - еще живому. Дней пять он кричал, а потом затих. Солнце превратило тело в мумию. Алиока смотрела на него без волнения и страха, будто никогда не сжимала его в объятиях. Она вдруг подумала – а ведь он был еще жив, когда она лежала в хижине без памяти, но и это ее не взволновало.
В паленке обитали около сотни беглых обоего пола, а сколько было детей – никто точно не знал. Вождя звали Амонго. Лишь два года назад он пересек океан в вонючем темном трюме голландского судна, четырнадцать дней прикованный к палубе в собственных экскрементах и рвоте. Ему не повезло. Он хотел умереть, но умерли его соседи справа и слева, а он выжил. По прибытии в Гавану он пробовал отказываться от пищи, но ему быстро объяснили, что «если он не будет жрать, ему в глотку зальют свинца». Был продан на рынке в Тринидаде, но еще по дороге на плантацию бежал. Он и по-испански то еще плохо говорил. Амонго принял Алиоку в своей хижине и рассказал ей то, что она и так уже знала: двое симарронов пробирались берегом реки по краю тростникового поля и там, под крутым берегом увидели ее, лежащую без памяти. Судя по следам, она выбежала из тростника и скатилась с обрыва вниз. Симарроны принесли ее в деревню и отдали на излечение знахарке. Алиока рассказала вождю свою историю. Он выслушал ее внешне равнодушно, но долго молчал.
- Я много слышал страшных историй, сестра, – Сказал он, наконец. - Здесь у каждого своя история, но твоя - особенная…
- Я хочу отомстить, - сказала Алиока.
- Убить сеньору?
- Убить их всех. Всех белых.
Амонго грустно усмехнулся.
- Мы все этого хотим...
- Мне поможет Элегуа.
Амонго посмотрел на Алиоку внимательно.
- Элегуа?
- Да...
- Он с тобой говорит?
- Да…
- Ты – сантеро?
- Нет… Но он говорил со мной.
- И как же убить всех белых?
- Он не сказал.
- Может, тебе еще поговорить с ним?
Амонго позвал к себе главного бабалао* деревни. Его звали Мауро. Они посовещались, и решено было устроить служение, чтобы Алиока еще поговорила с Элегуа. Ночью собралась вся деревня, били в барабаны, пели и танцевали. Алиока вошла в транс, но Элегуа так и не пришел к ней. Тогда бабалао Мауро устроил гадание на ракушках каури. Он задавал Элегуа вопросы и бросал ракушки, и по выпавшей комбинации читал ответы. Выходило, что нужно наслать проклятие на сахарный тростник, чтобы ядовитый сахар погубил всех белых. Сделать это должна была Алиока с помощью бабалао и под покровительством Элегуа.
- Моих детей закопали на поле с тростником, - сказала Алиока.
- Мы пойдем на это поле и проклянем его. – Сказал бабалао Мауро. - Но нужна еще кровь.
- Еще? – Не поняла Алиока.
- У твоей хозяйки есть дети?
- Есть… Сын и дочка.
- Ты должна украсть сына.
- А это обязательно?
- Украсть! И убить!
- И убить? А нельзя без этого?
- Нельзя. Без свежей крови проклятие не будет иметь силы.
- Я не смогу его убить.
- А тебе и не надо. Просто приведи. Убью я, а ты произнесешь заклинание.
Алиока сомневалась.
- Твои дети в могиле, - сказал бабалао. – Ты хочешь отомстить?
- Хочу…
- Тогда делай, что говорят. Так велел Элегуа. Это будет страшное проклятье. Боги еще ни на кого не насылали страшнее...
Вчетвером они пришли на то самое поле: бабалао, двое воинов и Алиока. Мужчины спрятались в тростнике, а Алиока неприметными тропами пошла к Дому.
Трое ждали ее всю ночь. Часов в десять утра она пришла и привела шестилетнего Мануэля. Увести ребенка для нее не составило труда, ведь он знал ее с пеленок, и домашние собаки ее знали – она же их кормила. Нужно было только дождаться удобного момента, когда мальчик выбежит со двора. Алиока подошла к нему, когда никого рядом не было, и сказала, что отведет его к отцу, который сейчас в поле. Мальчик скучал по отцу и пошел с радостью.
- А где папа? – спросил он, когда увидел, что вместо отца из тростника к нему выходят три незнакомых негра.
- Скоро ты увидишь папу, чико*, - ласково сказал бабалао Мауро.
Мальчик заплакал. Бабалао начал ритуал. Бормоча заклинания, он ходил по кромке тростникового поля. Мальчик плакал, жался к ногам Алиоки и просил отвести его домой. Алиока держала его за руку и все смотрела на мачете в руках симарронов. Как только бабалао закончит бормотать, они изрубят ребенка, отсекут ему голову и закопают в центре поля.
- Кто-то едет! – Вскрикнула Алиока.
Все нырнули в тростник, затаились среди густых стеблей, и на время потеряли друг друга из виду.
- Не плачь, ползи за мной, - шепнула Алиока мальчику, и они быстро поползли.
Вскоре Алиока услышала крики позади.
- Эй, где ты!? Стой! Верни мальчишку!
Алиока вскочила, схватила мальчика и бросилась бежать вглубь поля. Через сотню шагов остановилась и прислушалась. Погони не было, они их потеряли - лишь голос бабалао доносился издалека.
- Что ты делаешь, безумная! Я уже обещал жертву Элегуа! Он не простит!
Мальчик дрожал и жался к ней. Он уже не плакал. Оба тяжело дышали.
- Проклятая сука! – Кричал бабалао за стеной тростника. – Как ты могла!? Ты должна отомстить, иначе Элегуа отомстит тебе! Элегуа ждет свою жертву!
- Он прав, - услышала Алиока голос совсем близко. – Я жду.
Рядом сидел Элегуа и улыбался.
- Ты обещала мне жертву и я отомщу, если не получу ее.
- Я не могу - Сказала Алиока и прижала к себе мальчика. – Это ребенок. Я не могу…
- Ты сделала выбор?
- Да… Он должен жить…
- А как же месть? Как же твои дети? Ты предала их!
- Нет… Нет…
Алиока заплакала, а мальчик испуганно вертел головой, пытаясь понять, с кем она говорит, но никого не видел.
- Ты предала их. – Продолжал Элегуа. - У тебя три пути: первый – ты уходишь с мальчишкой, тогда бабалао и те двое умрут страшной смертью. Сгорят в лесном пожаре по дороге в паленке. Твои дети останутся неотмщенными. Второй путь: ты отдаешь им мальчишку – и месть свершается.
- А третий?
- Третий: мальчишка остается жить, но вместо него ты отдашь свою голову. Проклятие должно быть на крови.
- И я увижу моих мальчиков?
- Ты будешь с ними.
- Я выбираю третье…
- Я так и думал, - сказал Элегуа, но его уже не было.
Алиока обняла мальчика.
- Беги. Солнце должно быть все время по левую руку, и тогда ты придешь к Дому. Беги! Беги!
Мальчик сделал несколько неуверенных шагов и растворился в тростнике. Она слышала, как он побежал, сминая стебли.
Солнце стояло в зените, когда они начали обряд. У края поля Алиока стояла на коленях. Бабалао бормотал заклинания, обходя ее вокруг - то в одну сторону, то в другую. Двое симарронов стояли над ней с мачете в руках.
- Ты готова?
Алиока кивнула и закрыла глаза.
- Прокляни! – Приказал бабалао.
- Будь проклято это поле, и то, что на нем растет, и сок его пусть станет черным ядом! Пусть он будет черным ядом в белом сахаре и убивает белых до скончания веков. Проклинаю! Проклинаю! Проклинаю!
- Да будет так! – Воскликнул бабалао.
И симаррон одним ударом мачете отрубил ей голову.