Не спится
С Таней Сергей встречался каждый вечер, сначала по инерции, лишь бы как-то убить время, а потом и втянулся. Перестал обращать внимание на простоватость девушки и на ее прозрачные намерения женить на себе. Она охотно целовалась, позволяла обнимать себя так, что становилась расплывчатой грань между дозволенным и недозволенным, но однако же к недозволенному еще не подпускала. Через две недели Татьяна срочно улетела к заболевшей тетке в Ленинград.
— Ты тут смотри! — сказала она Сергею в аэропорту.
Попсуев заскучал было без нее, но скука не мешала ему поглядывать на девушек, которых к концу апреля стало как цыплят. При этом он поймал себя на том, что они все своей кажущейся недоступностью напоминают Татьяну.
Таня вернулась в среду, а в субботу они вечером пошли в молодежное кафе. Через три столика сидели Берендей с Несмеяной и Закиров с женой. Попсуев поздоровался с ними сдержанным кивком головы. Таня помахала рукой, как показалось Сергею, несколько фамильярно.
— У царевны вчера день рождения был.
— Отмечали?
— Торт, конфеты где-то нашла — и на том спасибо. В прошлом году, на тридцать лет, шампанское принесла.
— Поздравить надо.
— Поздравь.
Попсуев подошел к имениннице и взял из воздуха (из внутреннего кармана пиджака) коротышку розу, которую припас для Татьяны, с поклоном преподнес:
— Это, сударыня, вам.
Та встала и поцеловала его в губы. Губы ее, такие невинные, были в вине. В гибельном вине! И от них нельзя было оторваться. Пронзительное ощущение мимолетности счастья. Что-то вроде мгновенной боли. Той, когда его пронзил сломавшийся клинок, и он потерял сознание.
— Идите к нам, разместимся вшестером, — сказал Берендей, пожимая руку Сергея. — Не возражаешь, Несь?
Светланова подошла к Татьяне и подала ей руку. Та удивленно посмотрела на нее. Перенесли стулья, тарелки, бутылки.
— А можно мне тост? — спросила Татьяна.
Никита Тарасович, поднесший уже рюмку ко рту, глянул «на собравшихся» и, не отводя рюмки ото рта, кивнул: произноси, только скорей.
— Позволь, Несмеяна Павловна, пожелать тебе счастья.
— Всё? — спросил Берендей и опрокинул рюмку. — Спиши слова.
— Как там город на Неве? — спросил Орест. — Из музеев, наверно, Тань, не вылезала?
— Какие музеи? В больнице три дня просидела.
— А ты, Сергей, в Ленинграде бывал? — Попсуев не поверил ушам: прилюдно «ты», взглянул на Несмеяну. Та с насмешкой смотрела на надувшего щеки саксофониста, гривастого с пролысинами молодца лет пятидесяти, и в ее глазах был огонек.
— Бывал. На соревнованиях, а в детстве вообще при цирке жил.
— Родители циркачи? — спросил Берендей.
— Да, — ответил Сергей, — цирковая семья.
— А чего же не пошел по их стопам? — спросила Нина, глядя то на Несмеяну, то на саксофониста. — Классно играет.
— Классно дует, — поддакнул Попсуев; ему очень хотелось хоть как-то зацепить Несмеяну. — Не лопнул бы.
Когда музыканты отложили инструменты в сторону, Сергей подошел к саксофонисту. Окинув его взлохмаченный, не по годам экзотический вид, произнес запомнившуюся фразу: — Что за польза тебе в спутанных волосах, о глупец! Что за польза тебе в одежде из шкуры! Ведь внутри тебя — джунгли, ты заботишься только о внешности. — Саксофонист взял за грудки Попсуева, но тот с усмешкой развел его руки, и в них оказалась свернутая в трубочку «Вечерка». Барабанщик в восторге схватил палочки и выдал дробь. Несмеяна, как показалось Сергею, улыбнулась. Но ему улыбка царевны показалась такой далекой и не ему предназначенной, что он поспешил вернуться к Тане.
Попсуев преуспел в комплиментах, а Татьяна, чутко уловив сомнения кавалера и не дав им развиться до болезненного состояния, поспешила увести его из кафе в общежитие. Сергей под утро лежал на спине, глядя в потолок, слушал дыхание девушки, прижавшейся к нему, думал о Несмеяне и о том, что теперь потерял ее навсегда.
— Не спишь? — произнесла Татьяна. — Я слышу твои мысли.
— Они о тебе. Спи-спи.
— А стихи ты ей написал?
— Какие стихи?
— Да у тебя бумажка выпала, — зевнув, Татьяна вытащила из-под подушки листочек, — вот эта. «Под белою кожей арктический лед, и капельки яда на кончике фраз, откуда в осе этот липовый мед? Откуда закваска, откуда экстаз?» Это ты ей написал?
— Кому? Это Тютчев России посвятил. Спи, поздно уже.
Сергей осторожно освободился из объятий девушки, подошел к окну. Непостижимым образом он ощущал каждой клеточкой своего тела пустоту комнаты. Будто в ней летало всего несколько фотонов света или других элементарных частиц. «Может, это оттого, что пусто внутри меня самого?» Синее пространство замерло в ожидании утра, в ожидании восхода солнца. «Как оно похоже на схваченную ледком душу. Оно ждет света, а когда свет озарит его, придет вдруг в смятение, так как ждало совсем не того, а чего?»
Попсуев вздрогнул. Ему послышался голос Несмеяны.
— Чего не спишь? — опять спросила Татьяна.
То трещины, то дырка
Отлакированная поверхность стола была покрыта сеткой трещин, а на шкафах отслоилось несколько полосок. Похоже, мебель завозили в сильный мороз. «Стенка не новая…»
— Зимой переезжали? — спросил Попсуев.
— Зимой, — не сразу ответила Несмеяна. — Как догадались?
— Да так, — ответил Попсуев. — А до этого жили где?
— В другом месте.
Попсуев понял, что сморозил чушь, но продолжил:
— Привыкли к новому месту?
Несмеяна насмешливо посмотрела на него:
— Почему это интересует вас?
Попсуев пожал плечами. Ему было не по себе, будто кто-то торопил его непонятно куда.
— Впрочем, я понимаю вас. Жилье только на заводе можно получить, да и то не сразу. Будь ты хоть семи пядей во лбу.
— Зачем семь пядей? Они только мешают. У вас есть клей, БФ или «Момент»? Полоски отошли.
— На холодильнике. — Несмеяна занялась сумкой и стала вынимать из нее отоварку по талонам. — Ты глянь, мясо мякоть одна. Спасибо, Сергей Васильевич, что помогли донести. Сейчас разложу, чай попьем. Раздевайтесь. Разуваться не надо, пол холодный. Тапок нет.
Попсуев, тем не менее, разулся, повесил на вешалку полушубок, стал приклеивать полоски. Это заняло у него пять минут.
— Я пошел? — сказал он.
— Чайник закипает. Вымойте руки.
Сергей заметил дырку в носке и стал ходить, поджимая пальцы.
За чаем молчали. Попсуев удивлялся себе, так как в женской компании его обычно «несло». Несмеяне, похоже, нравилось это молчание. Заметно было, что она вся в себе.
— А вы где жили... — Попсуев закашлялся, — когда учились в институте?
— В общежитии, в четыреста двадцатой комнате. Хорошие были времена. Всё впереди. Похоже на ту крышу со снегом: всё беленько, гладенько, чистенько, высоко, а поскользнешься... — Несмеяна взглянула на Сергея, тот закивал головой. — Что вы киваете? Вам-то откуда знать про падения?
Попсуев пожал плечами. Действительно, откуда ему знать? «Да, Серега, нынче не твой день!»
— Что бы ни случилось, самое дорогое у человека это жизнь, — сказал Сергей и тут же одернул себя: «Опять не то!»
— Жизнь, говорите? — усмехнулась Светланова. — Поймете скоро, что квартира. Дороже ее ничего нет. Столько стоит, что на нее и жизни не хватит.
— А вы не придете ко мне?! — наконец, Попсуев произнес то, что давно хотел сказать. Ему так хотелось пригласить ее куда-нибудь — в кафе или лучше в ресторан, но, увы, денег совсем не было, так как первую зарплату Сергей потратил на полушубок, без которого в такую весну никак нельзя было обойтись.
— К вам? Зачем?
— В гости. У меня есть отличный альбом импрессионистов, дрезденский! Из Германии привез. Кубки покажу…
— А вы что же, в Германии бывали?
— Я много где был: в Италии, Венгрии, Франции, Испании.
— Да? — с недоверием посмотрела на хвастунишку Светланова. — Везде были?.. Не знала, что у вас своя квартира.
— Вы же знаете, я в общаге живу, четыреста двадцатой комнате. Приходите!
— А, тоже четыреста двадцатая? Видите ли, по общагам не хожу. Девочки мои, не все, правда, ходят. К ним обратитесь.
Когда Сергей засобирался домой, Несмеяна бросила: — Чего стесняешься? Подумаешь, дырка в носке... Да, пока не забыла. Женщин не спрашивают, женщинам предлагают.
Дорогой Попсуев чувствовал себя муторно. Не мог избавиться от досады на самого себя, а Несмеяне, похоже, он до лампочки. Что он, что дырка в носке, лишь бы подколоть. Вот только с «вы» на «ты» прыгает. «Не спрашивать! Предлагать! Погоди, предложу такое, от чего не откажешься!»