Мария

Две главы из неопубликованного романа

Глава 38. Мария. Запах крови

Мария взяла фонарик и вышла на улицу. Было холодно, но не минус пятьдесят как вчера, когда промороженный воздух, казавшийся от этого напрочь лишенным кислорода, обжигал на вдохе бронхи и легкие, заклеивал ноздри, и дышать можно было только ртом через толстый шарф, осторожно втягивая в себя через чуть разомкнутые губы ледяную струю; выдохнутый воздух какое-то мгновение висел белесым облачком рядом с лицом, а потом с едва слышным шорохом осыпался вниз мельчайшими кристаллами. Мария посветила на термометр: всего минус тридцать два.
Она осмотрелась: был уже девятый час, но на темном небе, подернутом морозным туманом, блестели колкие осколки звезд, лишь на востоке небесный подол был подшит понизу бледно-зеленой лентой далекого рассвета, почти полностью прикрытой отрогами плато. Конец декабря — самый пик полярной ночи, немного развидняется только часам к двенадцати, а к четырем стемнеет снова.
Мария зашла в избушку, выпустила на улицу собак, которых по большому морозу держали дома под нарами, — побегать, лапы размять — скинула телогрейку, подсела к столу.
— Упал морозяка, — сказала она обхватив ладонями кружку с горячим чаем.
— Отлично! Тогда сегодня в лес съездим, дров напилим, — сказал Игорь.
— Так есть же дрова еще, недели на три точно хватит. И квашню я сегодня хотела завести, хлеб-то кончился.
— Проживем денек без хлеба, а дров напилить надо, пока на улице тепло. А то вдарит завтра снова полтинник, да на месяц-полтора, что тогда делать будем?
Игорь поднялся из-за стола, основательно оделся, вышел на улицу. Мария убрала посуду в тазик: «Потом помою», — и тоже стала собираться: надела толстый свитер, ватные штаны на помочах, натянула на ноги уютно теплые, как мышиные норки, чижи и бокарики. Сверху на бокарики — брезентовые бахилы, завязала их веревочками под коленками так, чтобы внутрь обувки снег не попадал, и на щиколотках, чтобы не елозили. Шапка, ватная куртка с капюшоном, меховые рукавицы с верхонками. Все! Мария вышла на улицу, позвала заиндевевших, с распушившейся на морозе шерстью лаек, запустила их в дом — сегодня в лесу собакам делать было нечего, в тамбуре взяла топор, веревки и направилась к «Бурану», где Игорь привязывал на сани «Дружбу» и лом. Положила топор в ящик под бурановское сиденье, сама устроилась на санях так, чтобы быть спиной навстречу ходу и холодному ветру, и чтобы едкий моторный выхлоп не бил в лицо.
Игорь сел на «Буран», скинув рукавицу, подкачал грушей бензин, наполнил карбюратор, встал правым коленом на сиденье, взялся на ручку стартера. Обернулся на Марию — готова? Дернул стартер раз, другой, распрямился, поправил сползшую на глаза шапку. В избушке, услышав знакомые звуки, залаяли, запросились на волю собаки — хрипловато частила Ласка, редко, басовито бухал Урман. Вдруг пес перестал лаять и завыл —   сначала низко и глухо, потом забирая все выше и выше — тоскливо, совсем по-волчьи. Ласка перестала лаять и тоже завыла — как-то по-бабьи, с провизгом.
— Ну, завели песню, как на покойника! Не возьмем вас! — усмехнулся Игорь и снова дернул стартер. Мотор чихнул, плюнул в сугроб сизым дымом выхлопа, затарахтел ровно. Стоя на подножках, Игорь качнул снегоход несколько раз вправо-влево, чтобы оторвались от утоптанного снега прихваченные морозом гусеницы, и тронул «Буран» с места.
Поехали.
В полукилометре от дома, в лиственничном редколесье, Игорь свернул с наезжанной дороги на целину — к группе высоких сухих деревьев, едва заметных в слабом свете полярного утра.
Мария слезла с нарт и сразу провалилась в сугроб по пояс. Почти вплавь, путаясь ногами в скрытых пышным пухляком кустах, оскальзываясь на камнях, добралась до ближайшей сушины, начала утаптывать вокруг нее снег. Игорь отвязал «Дружбу», «поплыл» следом.
Игорь свалил дерево, начал распиливать ствол на подъемные кряжи, Мария принялась обрубать сучки. Работалось хоть тяжело, но привычно — не впервой такое дело.
Загрузили кряжи на сани, увязали веревками.
— Подожди меня здесь, этот воз отвезу, еще одно дерево завалим, — бросил через плечо Игорь и дернул стартер «Бурана».
Мария присела на свежий пенек, слушая, как удаляется, растворяется, глохнет в морозной тишине треск мотора, смотрела в слегка посветлевшее небо.
Промерзшей до звона сумрачный лес, корявые стволы лиственниц, серые сугробы. Безветрие, неподвижность, мрачная тугая тишина, в которой не слышно ничего кроме шороха дыхания и ритмичного гудения крови в ушах.
«...А где-то зимы вообще никогда не бывает... И дрова не нужны... И фрукты спеют круглый год... И люди ходят в шортах... И прибрежный золотой песок лижут бирюзовые волны... Хоть бы одним глазком на края те дивные посмотреть... А уж если не судьба такое увидеть, то хотя бы начать жить по-человекчески... Не сидеть здесь клушей в сугробе, а лежать в теплой, душистой ванне и слушать как лопаются мыльные пузырьки...»
Мария вздохнула и поднялась с пенька:
«Нечего сопли распускать! Лучше, пока он ездит, возле сушины снег умять. Вот из этой — немного кривой, но толстой и смолистой — жаркие дрова выйдут, дома будет как в тропиках».
Вернулся Игорь, скинул на сани телогрейку, оставшись только в с суконной энцифалитке — так удобнее работать — завел «Дружбу», сделал запил, и начал валить дерево. Мария отошла в сторону, к «Бурану». Ревела пила, окутывая комель дерева и лесоруба густым дымом, с корявых веток сухой лиственницы сыпался легкий иней. Наконец, дерево вздрогнуло и с треском «пошло». Игорь сделал шаг в сторону, но неожиданно, споткнувшись обо что-то, невидимое в глубоком снегу, упал грудью на «Дружбу». Лиственница, ломая сучья и кусты, повалилась, скользнула стволом по косо растущей елке, отчего комель спиленного дерева «сыграл» в сторону и угодил прямо на спину Игоря, безуспешно пытавшегося выбраться из сугроба. Короткий хриплый крик на мгновенье прорезал треск сучьев и глухой звук удара ствола о землю.
— Шу-у-у-х-х! — осел, взвившийся было вверх снег, и стало так тихо, что Мария услышала, как стучит в висках пульс.
— Игорь? — негромко позвала она, еще не понимая до конца, что случилось. — Игорь?
Разгребая перед собой снег, она доползла до комля лиственницы. Игоря почти не было видно — тело его ушло глубоко в сугроб, над которым поднималось облачко легкого пара. Дышит!
— Игорь! Сейчас! Погоди минутку! — Мария принялась быстро, по-собачьи разбрасывать снег руками. — Сейчас! Потерпи!
Через пару минут Мария поняла, что пар шел не от дыхания Игоря, а от  обильно выступившей крови, мгновенно пропитавшей его энцифалитку. В грудную клетку мужа глубоко вошла рама пилы.
В странной растерянности смотрела она как тает снег на светлых волосах на затылке Игоря, смотрела, как падают тягучие красные капли с покореженной пилы на кустик брусники, вытаянный кровью из снега, на глянцевые тугие листья.
«Как ягоды...»
Мария осторожно приподняла голову Игоря, заглянула в лицо в надежде, что он все-таки еще жив, но застывший взгляд и струйки темной крови изо рта и носа, говорили сами за себя. Отогнув воротник свитера, она, тем не менее, попыталась нащупать на его шее артерию. Пульса не было.
Мария набрала в ладонь снега и обтерла мужу лицо. Нашла в сугробе шапку, выбила ее о колено от снега, и надела ее на голову Игоря, как будто ему могло быть холодно и, немного поколебавшись, закрыла погибшему глаза.
Она доползла до «Бурана», села на сиденье, пытаясь осознать, что вот тут, под стволом лиственницы, в кровавом снегу, лежит человек, уже безнадежно мертвый человек, еще несколько минут назад даже и не думавший о смерти.
Как быстро и неожиданно может все измениться!
Враз. Резко. Необратимо.
Что делать-то теперь?
Так, пока «Буран» не остыл, надо домой ехать — холодный ей не завести,  силенок маловато. А сейчас — тем более, ноги подгибаются, руки дрожат.
Снегоход завелся с полоборота, как будто чувствовал, что теперь не капризов. Мария с трудом вырулила тяжелую для нее машину на дорогу и поехала к дому: время перевалило за обед, надо было выйти на связь с начальством, сообщить о случившемся, чтобы борт вызвали, да родителям телеграмму отправили.
Странно было на такие темы думать — борт, телеграмма, как будто что-то обыденное произошло, заурядное. Но даже смерть влечет за собой определенный порядок действий, которые должна сделать именно она — больше некому.
Мария подогнала «Буран» к дому, заглушила мотор, накрыла снегоход куском брезента, замотала сверху веревкой — чтобы снегу не набило. Открыла дверь в избушку. Лайки выбежали на улицу, радостно запрыгали вокруг хозяйки, но учуяв запах человечьей крови на рукавицах и телогрейке Марии, насторожились, прижав уши. Вздрогнули черные собачьи губы, вздыбилась на загривках густая шерсть и снова раздался вой, от которого побежали мурашки по коже.
«...завели песню, как на покойника...» — он утром как чувствовал...
— Плохо дело, ребята. Ой, как плохо... — прошептала Мария и зашла в избу.
Машинально разделась, закинула телогрейку и рукавицы на чердак — больше эту, страшно пахнущую кровью одежду, она не наденет — зажгла керосиновую лампу — тусклое предрассветье полярной ночи уже давно перетекло в плотные вечерние сумерки. Затопила печь, поставила на плиту чайник, повесила сушить штаны и бокарики. Взглянула на громко тикающий будильник: скоро ли четыре часа — срок связи, включила и настроила рацию, села рядом на нары. Поймала себя на мысли, что плакать ей не хочется, ни одной слезинки не было почему-то. Как будто все по-прежнему и не случилось ничего, а Игорь зайдет сейчас в избу, высокий, широкоплечий, заиндевелый, принесет в охапке, как поленья, несколько замерзших толстопузых сигов, скажет: «Икряные! Давай, строганем!» и достанет узкий долганский нож из деревянных ножен.
— Работает «Откос»! Вызываю корреспондентов: «Откос-4», «Откос-6», «Откос-9», «Откос-10», «Откос-16», «Откос-8», ответьте «Откосу», прием, — через потрескивания эфира донеслось из рации.
Мария вздохнула поглубже, на секунду закрыла глаза, потом решительно нажала тангенту на передачу:
— «Откос», я — «Откос-16», примите экстренное сообщение.
— Слушаю вас, «Откос-16».
Отрешенно, как будто она пересказывала содержание прочитанной книги или просмотренного фильма, Мария сообщила о случившемся.
— И где Игорь сейчас? — спросил радист.
— Под деревом. Поэтому передайте начальству, пусть кроме комиссии еще и рабочие прилетят с пилой. Надо ствол резать, «Дружба» под ним, у меня здесь только двуручная пила да ножовка, а там «баобаб» в три обхвата.
— Все ясно, к утреннему сроку ждите ответа.
— Вас поняла, до связи.
— До связи, «Откос-16».
Мария отпустила тангенту, положила микрофон рядом с коричневым корпусом рации и выключила прибор — соседи по заповеднику все слышали, непременно захотят разузнать подробности, начнут приставать с расспросами, советы давать. Заповедниковские коллеги-инспекторы — мужики простые, особой деликатностью не отличаются, для них смерть в тайге да тундре — дело обычное, года не пройдет, чтобы кто-нибудь из знакомых не ушел в мир иной.
Гудела печь, на плите свистел паром чайник, во дворе играли друг с другом собаки — возились в сугробе как щенки, забавно взвизгивая и негромко гавкая. Мария включила радио — пусть бормочет, занесла из тамбура мороженных налимов — отогреть маленько, чтобы собакам грызть легче было,  налила кружку чая, присела к столу.
Надо ждать утра. Тогда придет в действие обычный в таких случаях административный механизм — начальство, милиция, похороны. Будет, может быть, несколько проще, если в дело включатся другие люди, хотя вряд ли морально легче. Но все равно — хотя бы не одна, хотя бы не один на один с заснеженной декабрьской лесотундрой, с мертвым человеком, расплющенным   стволом вековой лиственницы.
«С утра пораньше сети надо снять, мясо и рыбу по мешкам затарить, свои вещи сейчас соберу.»
Ни пить, ни есть не хотелось, не моглось. Мария смотрела свои руки, безвольно лежащие на столе, и вновь всплывало в памяти, как она набирает в ладони — вот в эти самые, огрубевшие от холода, ветра и тяжелой работы ладони! — снег и обтирает залитое кровью лицо мужа, закрывает ему глаза.
Да, но собак-то накормить нужно. Мария встала, накинула телогрейку, взяла подтаявших налимов, фонарик и вышла во двор. В лицо ударил резкий порыв ветра. Лес гудел, по сугробам, видимым в квадрате желтого света, падающего из окна избушки, вила косы поземка.
Мария бросила рыбу собакам и посветила фонариком на термометр: всего минус девятнадцать, понятно, почему задуло.
«Пурга! Специально, что ли?»


Глава 39. Мария. Это все

Всех вещей получилось не так уж и много: два мешка с одеждой, коробка с книгами да небольшой пакет с документами. Кое-что совсем ненужное — латаное нижнее белье, драные рукавицы, стоптанную обувь, то, что не потребуется ни ей, ни новому вероятному хозяину кордона — Мария побросала в печь. Потом составила собранные вещи в угол избушки, убавила пламя в лампе, прилегла на нары. Подумала грустно: «Не густо мы добра нажили — два мешка ношеного тряпья.
«Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой...»
Ну и собаки еще. Но что им-то, бедолагам, в грязном городе делать? В тесной квартире сидеть? Отдать бы какому тундровику, человеку надежному. Интересно, что заповедник с кордоном сделает? Законсервирует? Или кто сюда прилетит?»
Почему-то о себе она не думала: что будет с ней, придется ли искать другую работу — ей было все равно, ведь что-нибудь да будет.
Пурга разошлась вовсю — выла в печной трубе, хлопала брезентом на «Буране», бросала пригоршнями серый снег в маленькое окошко. Собаки забрались в свои будки, свернулись калачиками на оленьих шкурах. И Мария свернулась калачиком; накрывшись старым полушубком, смотрела, как вздрагивает за закопченным стеклом керосиновой лампы маленький язычок неяркого красного пламени. Крошечный огонек, мизерная частица тепла в заметенной под самую крышу снегом избушке, прикорнувшей на берегу озера у подножья гор, на сотни верст от человеческого жилья. Бескрайние километры промороженного лютыми холодами, продутого ледяным ветром, накрытого черным покрывалом полярной ночи таймырского редколесья. И ни души вокруг — хоть кричи, хоть вой, хоть плачь — никто не услышит тебя. Не придет, не обнимет, не утешит, разве что верные собаки ткнутся мокрыми носами к тебе в ладони. Одна ты, Маруська, совсем одна...
Но что это? Нет, это не звуки пурги! Это ритмичное: хрум... хрум... хрум?.. Чьи-то шаги по свежему снегу? Ближе и ближе... У самого порога... И — о, боже мой! — высокий человек в черной от крови энцифалитке возник на фоне темного дверного проема. В неярком свете керосинки его необычно бледное лицо с закрытыми глазами кажется чужим, незнакомым и страшным.
— Игорь! — вскидывается она навстречу.
— Почему ты меня оставила? Там холодно! Согрей меня... — он медленно протягивает к ней окровавленные руки.
Мария вздрогнула и резко села. Сердце сбивчиво колотилось где-то вверху, почти в самом горле. В животе — холод, по коже — колючие мурашки,  во рту — странный горьковатый привкус.
«Вкус страха?..»
Будильник равнодушно отрубал от бесконечности крупинки секунд.
Два часа ночи.
Все так же гудит за бревенчатой стеной пурга, так же мечется красное пламя в лампе... Ничего не изменилось. Ничего...
Мария встала, подбросила на догорающие в печи угли несколько сухих поленьев.
«У меня водка есть — заначка на всякий пожарный. Вот и пригодится. Пришла пора...»
Открыла бутылку, налила стопочку. Она не любила водку, из спиртного предпочитала хорошее красное вино. И пила всегда медленно, подолгу держа во рту очередной глоток, наслаждаясь вкусом. А водка — какой у нее букет? Только по мозгам бьет, да с «катушек» срывает. Наверное, это сейчас и нужно — провалиться в яму черного сна, не чувствуя от подушки знакомого запаха, дотянуть до утра, до связи, до звука человеческого слова.
Мария взглянула на окно: снег, налипший на стекло, подтаивая, оплывал вниз.
«Совсем потеплело! Значит, пурга надолго, и не жди, Маруся, вертолета!»
Посмотрела на одинокую стопочку с водкой: «Неправильно так!»
Достала с полки стограммовый граненый стаканчик, наполнила водкой, накрыла галетой — для Игоря. Наверное, так будет лучше — сейчас с ним проститься, сейчас, когда она одна. Только она и ее память. И теперь было неважно, как они жили: хорошо ли, плохо ли. Но — жили. Она и он. А теперь только она. Одна. Ну и дети еще.
Снова взглянула в окно — ей показалось, что кто-то смотрит на нее оттуда сквозь ползущую по стеклу снежную кашу. Нет — это просто мокрый от избянного тепла снег, да отражение ее собственного лица. Она заглянула той, отраженной себе в глаза, подняла стопку и, запрокинув голову, выпила одним глотком.
«Побледневшие листья окна
Зарастают прозрачной водой.
У воды нет ни смерти, ни дна.
Я прощаюсь с тобой...»

***
Утром, дождавшись срока связи, Мария включила рацию. Из рации было слышно только треск и шипение. Неустойчивая радиосвязь — обычное дело в высоких широтах.
Ждать связи пришлось трое суток. Впрочем, то что сообщил Марии директор заповедника, обрадовало ее мало: борт обещали не раньше, чем дней через десять, а скорее всего недели через две. Светового времени недостаточно, чтобы выполнить рейс, да труп ведь еще откапывать и доставать из-под ствола надо. По законодательству такие несчастные случаи надо расследовать в течение пятнадцати суток, но жизнь на Крайнем Севере накладывает свои коррективы на все, даже на законы.
— Так что придется потерпеть, Мария, пока маленько день не прибавится. У тебя еда и дрова есть? Протянешь пару недель? — директор слегка кашлянул. Она знала эту его привычку — покашливать, когда что-то не получается, так как хотелось бы, вроде извинения.
— Все нормально, Сергеич, рыбы по тонкому льду хорошо наловили, мясо тоже есть, с дровами разберусь, потихонечку буду пилить двуручной пилой, не беспокойся за меня. Его родителей известили?
— Отправили телеграмму, потом они звонили, хотели прилететь, я отговорил, чего им тут торчать, ведь неизвестно, когда мы тело вывезем. Я сказал, что мы сами его отправим на «материк», пусть только в аэропорту встретят. Тут мужики наши все, что нужно, подготовят.
— Сергеич, спроси там парней, может кто собак наших, — на этом слове Мария запнулась, — возьмет? Мне же сейчас на «материк» лететь, когда еще вернусь.
— Оставляй собак на точке. На смену тебе прилетит Мишутка, он тут второй месяц в городе без дела болтается, а вернешься — решим, что дальше делать.
— Спасибо! — обрадовалась Мария
Хоть одна добрая весть! Мишутка — это здорово! Хороший парень, бывал на кордоне часто — в курсе всех дел. И собаки его знают. Ну прямо камень с души свалился!
А дрова, пожалуй, теперь придется экономить, потому что, где две недели, там и три, и четыре. Неизвестно, когда летное начальство добро на полет даст, у них свои заморочки, свои проблемы, свои планы. Заявок на рейсы у летунов много, да и живым борт нужнее, чем мертвому. Мертвый подождет, что ему сделается? Разве что мыши тело погрызут.