21
Ночью откуда-то с востока наползли облака, пошел дождь и к утру от гор рыхлого снега остались жалкие островки, хотя была всего лишь середина марта и обнажаться земле полагалось не раньше чем через месяц, а по канонам – через полтора.
Возвращаясь вечером домой, Макс краем глаза заметил что-то белое, торчащее из почтового ящика. Платежки за воду? Им рано, их разносят в начале месяца. Остальные счета распространялись через почту, так что свет и телефон мимо пройти не могли, оставалось одно – засорение почтовых ящиков какими-нибудь проповедниками какой-нибудь ахинеи либо он сам задумался и сунул собственное (или чужое) отправление «на автомате» в собственный же почтовый ящик, такие случаи уже бывали. Он вернулся и осторожно, одними ногтями – мало ли, вдруг это письмо с угрозами от каких-нибудь бандитов – вытащил конверт из ящика.
То, что письмо пришло не по почте, было сразу видно – самодельный конверт из грязно-белой, как фон телезаставки начала девяностых, оберточной бумаги, нет марок, нет обратного адреса, нет и индекса, лишь адрес – улица Электрификации, 9 – и фамилия адресата: Сотовкину М. К.
Отчего-то вспомнилось, как в девяносто восьмом в Серых Водах зарезали бандита-работорговца, как говорят, в открытую продававшего людей в рабство на рынке в чеченском городе Урус-Мартане и за которым уже давно охотилась милиция. Труп подонка две недели валялся в подвале расселенной двухэтажки где-то недалеко отсюда – ее долго обходили стороной, а потом снесли… Не найдя логических связей между тем полузабытым убийством и этим странным письмом, Сотовкин сунул его в карман, вознамерившись прочитать в более уютной обстановке, у огня топящейся печи.
Безоблачные воспоминания о вполне счастливом детстве были местами изрезаны, искромсаны вкраплениями информации, не предназначавшейся для его возраста. Жаркое лето девяносто пятого отдавалось в голове звуками взрывов и фамилиями террористов. Пасмурный и тусклый девяносто шестой – скрипучей музыкой социальных рекламных роликов и параллельно казалось, что весь год был как один сплошной конец зимы, тоже пасмурный и для зимы теплый, с горами снега до самых крыш, хотя на деле зима была холодная и малоснежная. От девяносто седьмого душно, неприятно пахло прелыми листьями в парке и пыльными книгами русских классиков, напечатанными на тонкой белоснежной бумаге мелким витиеватым «академическим» шрифтом. Девяносто восьмой в сознании размылся в одну сплошную субботу где-то в конце марта, с желтым, как подсолнечное масло, жидким солнечным светом на улицах, мятной жвачкой, прохладным безветренным синим вечером и глухо тикающими круглыми часами с кривыми цифрами на серо-синем фоне перед новостями ОРТ. В девяносто девятом все было уже как в девяносто пятом, разве что не страшно, кипящее масло солнечного света расплавило асфальт, телевизор снова показывал бомбежки – но уже в Югославии. И лишь с двухтысячного года пошла четкая, хорошо заметная «периодизация» воспоминаний и исчезло их слияние во что-то одно. Девяносто второй, третий и четвертый годы слились вообще в одно сплошное мокрое пятно – и почему-то казалось, что всегда на улице было темно, а перед глазами плавали, переворачивались по продольной оси блестящие серые и белые полосы.
Семьи с детьми на Кувецком Поле предпочитали не селиться – слишком далеко от всей нужной таким семьям инфраструктуры, вроде детских садов, школ, поликлиники и детских площадок. Зато высок риск заблудиться, убежать и утонуть на заливных лугах, свалиться в овраг и покалечиться, вдобавок пусть мнимая, но все же дурная слава Кувецкого Поля. Жили по большей части разновозрастные одиночки и бездетные пары. На улице Электрификации он был единственным мальком, и посему играть всегда приходилось в одиночестве. Стоит ли удивляться, что Сотовкин вырос погруженным в себя книжным червем, не особо нуждающимся в обществе. И – надо сказать – кроме матери во время службы, никто никогда не писал ему писем. А письмо, вот оно, лежало свернутое в трубку в кармане, ждало своего часа. И только один раз – и то чисто символически – было в его жизни нечто подобное. В девятом классе, перед днем города – в Серых Водах он отмечался 25 марта – Иветта прислала ему конвертик с приглашением пойти погулять на массовых празденствах. Не любящий подобных мероприятий Сотовкин учтиво отказался и вскоре забыл об этом «письме», лишь сейчас вспомнил.
Он оторвал краешек конверта.
«Я не знаю, что подумало начальство на почте, рассказала все как было – что ты выдернул меня из-под падающей трубы. Приходи ко мне. Обязательно. Нужно поговорить. Я такие вещи не могу просто так оставить. Прости, если тебе из-за меня влетело. Ловить тебя на улице бесполезно, и время у меня есть не всегда, поэтому так».
Все. Короткое, лаконичное послание. У Сотовкина была на подобные случаи поговорка – не делай добрых дел, потом от тебя не отстанут, - и метод сокрытия от подобных «последствий», называемый «сыграть в амнезию». Пойманный по горячим следам Сотовкин прикидывался сибирским валенком, художественно тряс ушами и отнекивался «а чего», «а это разве я?» и «блин, да я забыл». Но здесь игра в амнезию уже не прокатит, дело слишком резво оперилось новыми обстоятельствами, чтобы так быстро выкинуть его из головы. Оставалось одно. Тем не менее… ветер из ящика письмо не унесет, да и нет его, над северо-восточным углом Европейской России застрял блокирующий антициклон, в марте стоит погода, обычная для конца апреля. Просто так бросить на улице его уже не выйдет, конверт вскрыт слишком грубо.
Макс бросил послание в топящуюся печь. Всегда можно сказать, что ничего не получал. Что бумажку из ящика выдернул какой-нибудь несшийся в овраг по делам «мимокрокодил» гигиены ради или сперла любопытная бабка-соседка.
22
Объясните теперь нам, вахтеры, кто мы и откуда…
Нудная, ненавидимая Сотовкиным песня – хит медведевского «времени надежд», шуток про «тандем в России больше, чем тандем» и прошлого экономического кризиса, неторопливо текла из побитого жизнью «Микрона», который ему всю его работу на почте хотелось вышвырнуть в окно, затекала прямо в ухо, змеей свивалась внутри черепа, высовывала голову в глазницу. Тот шарил по столу, ища ручку, чтобы расписаться в журнале выдачи заказной корреспонденции. Змея не давала, пыталась влезть во вторую глазницу, злобно шипела и противно елозила по стенкам черепа.
Максу было особенно ненавистно то, что в «легкие», лишенные огромного количества местных газет, требующего обходить весь участок до последнего уголка, так как дома на Кувецком Поле стояли даже в самых неожиданных местах, среди заказных писем, направленных в одну-две организации, расположенные недалеко от почты – а организаций на Кувецком Поле почти не было, вся деловая жизнь кипела в близких к центру районах городка, - оказывалось одно, два, максимум три, требующих переться куда-нибудь к черту на рога. Мелкие пакеты девицы, заказывающей разную дребедень из Китая, с Теплой, 24 – как хорошо, что дряхлую аварийную деревянную двухэтажку расселили еще год назад. С кем-то судилась цыганская семья с Электрификации, 35 – дом стоял в самом конце улицы на пятачке сухой земли, куда надо было пробираться по заливным лугам, каждую весну он был по окна в воде. Зарылась в письмах девушка-художница с красивой фамилией Вербицкая, жившая на Снежной, 1 – еще один пример «камелинского парадокса», дом напоминал алкопритон или жилище древней старухи, но никак не умной и творческой красотки, да еще и стоял в овраге. Пенсионный фонд завалил письмами стариков из Ивового переулка и с «овражной» ветки от улицы Тополевой. Сегодняшний день подбросил противоречивое мнение: писем была целая гора, и почти все – по «частникам», физическим лицам. Были и на Выездную, на которой стояло здание отделения, и на Белую, и на Луговую, и на Тополевую, и… и Максу.
«Сотовкин М. К. Электрификации ул., 9. Откуда поступило: 611424 СЕРЫЕ ВОДЫ 4».
611424 – это индекс отделения, в котором работал Макс. Фактически, индекс Кувецкого Поля. Письмо было отправлено отсюда. С уведомлением. Обратный адрес… это еще кто?
Отправителем письма значился некто Петров В.А., проживающий по адресу «Выездная ул., 84, кв. 3». В доме 84 по Выездной – фактически это было уже не Кувецкое поле, а довольно людный самый конец улицы - располагался хозяйственный магазин и никаких квартир там отродясь не было, в том числе и раньше – здание построено в 1992 году на месте снесенной аварийной деревянной «малосемейки». У господина Петрова имеется машина времени или он пишет с того света? Снесли старый дом в 90-м, а еще до того в нем уже лет десять как никто не жил. Нагоняло страху еще и то, что адрес был аккуратно выведен печатными буквами, а от конверта неприятно пахло чем-то сладковатым, похожим на масло чайного дерева.
Письма от привидений, мертвецов, всякой потусторонней братии Максу до сих пор не попадались, вручать их приходилось только во снах. А может, просто неверно указан адрес дома и там действительно есть какой-то Петров, но он живет не в доме 84, а, допустим, 87 – шестиквартирная свежая кирпичная будочка конца девяностых, или 91 – старинный купеческий дом, сто лет стоит и еще столько же простоит…
Не распаковывая письмо, Макс молча набросал цифры номера паспорта на извещении, размашисто расписался, заполнил уведомление и ушел разбирать гору писем. Закончив, решил все же проверить, что такое отправил ему загадочный Петров, разорвал конверт. На стол выпал сложенный вчетверо лист бумаги, сладкий запах стал еще сильнее, разворачивать послание не хотелось… а вдруг?...
Вдруг не вдруг, а так и было – точно такой же лист, который Сотовкин недавно отправил в печку. Конечно, не было никакого Петрова с Выездной, 84 – была Камелина с Рыбацкой, 29.
Ну хорошо. Зная свою начальницу, Макс вполне допускал, что та, придя с утра с сонной головой, вполне могла неправильно истолковать информацию. Поставим тридцать процентов на то, что это действительно было так, нет, даже пятьдесят. Стало быть, Макс зря наорал на Камелину – она не хотела сделать ничего плохого. В принципе, вполне закономерная реакция. Не каждый день выдергивают за руку из-под падающей снежной глыбы. На этот вариант Макс поставил игру в амнезию. Когда страсти поулягутся, можно будет соврать, что сам был в еще большем шоке и все забыл, и вообще с памятью плохо, с крыши свалился в девять лет. На второй вариант – что все-таки прав он, и Камелина решила заловить верного раба, которым можно помыкать угрозами написать заявление в полицию – поставил игнорирование. Хочет она или нет, но доказать что-то уже почти нереально. Телесных повреждений на ее голове нет… или она сама себе нанесла их? Вдобавок, как-то вылетело из головы возможное наличие какого-нибудь троюродного дядюшки в полиции. Или даже просто любовника-мента, у которого план по всякой гопоте не выполнен.
Непонятно, что с ними делать и как.
С другой-то стороны… Какая-то слишком мудреная получается идея! Но если бы был любовник-мент, заявление на Макса уже лежало бы у него, а сам он отдыхал в изоляторе временного содержания. С подозрением на убийство под подписку не выпускают. Нет, ну может, и выпускают – но Макса бы точно не выпустили.
А играть в детектива Макс Сотовкин не хотел и не умел, так как это не кино, и здесь не то что Пуаро – даже глупую донцовскую Евлампию Романову не изобразишь.
Непонятно…
23
Среди беспросветных писем нашлось одно, слегка развеявшее тучи – на извещении значилось «Ахмелюк Е. А. Теплая ул., 18». Старому армейскому другу тоже порой приходили заказные письма, на этот раз его возжелала видеть налоговая инспекция. Не понимая, что налоговая инспекция хочет от людей, с бизнесом никак не связанных, Сотовкин брел по вспучившимся прелой грязью улицам, разбрасывая письма и извещения по ящикам, входить ни к кому уже не хотелось, да почти никого и не было дома. Лезть к художнице в овраг на Снежную – тоже, и вообще не до того было, поэтому Макс оторвал извещение и положил в карман, к ней он зайдет в пятницу, в газетный день.
Дом Ахмелюка был одним из немногих послевоенных домов на Кувецком Поле, его поставили в пятьдесят первом, когда отдельного Кувецкого Поля как такового уже не было – был лишь район в составе Серых Вод. Он имел странную окраску – вагонка, которой он был обшит, утратила изначальный желтый цвет уже очень давно – нет, это была не краска, это был лак, - покрылась бурыми и черными пятнами, потемнела до невразумительного темно-серо-оранжевого цвета, вечно занавешенные окна слепо пырились в сырой мартовский воздух, фронтон топорщился гнилыми мокрыми досками, обросшими с торцов характерными зазубринами, а вот советская недочерепица, которой была покрыта «деревенская» трехскатная крыша, давно уже просохла и казалась горячей, раскаленной. Возле такой же рыжей пятнистой калитки из широких досок стояла личная ахмелючья колесница – золотисто-зеленый, как июньский жук, как лак на ногтях Камелиной, «чарлик» - Москвич-2140, никоим образом не напоминавший пенсионерское авто: краска-металлик, сверкающие пластиковые колпаки на колесах, и, как напоминание о былом, по моде девяностых – красные треугольные катафоты на задних брызговиках, концы которых были выстрижены треугольными зазубринами на манер ножовки. Сотовкину машина друга очень нравилась, а изнутри она была еще лучше – когда вечерами изредка они попыхивали сигаретками, высунув руки в окна, и вели долгие разговоры за жизнь, а свет давала лишь приборная панель с тремя квадратными окошками приборов, мягко светясь голубой подсветкой, и мерцающие разноцветные огоньки контрольных ламп. В соседнем городе имелся авторемонтный завод, в девяностые быстро освоивший производство «экспериментальных» автомобилей и деталей к ним – и когда-то, лет двадцать назад, иметь такой «чарлик», окрашенный в металлик и с замененной приборной панелью, задними фонарями – с поворотниками в виде повернутой на бок галочки, показывающей сторону, куда намеревается свернуть машина, - и еще много чем, было очень круто. Лишь в середине нулевых, когда в массы хлынули дешевые кредитные иномарки, популярность таких «чарликов» ушла в прошлое. ВАЗовскую классику завод почему-то любил меньше, но и за нее брались. Получалось более чем прилично.
Долгое время Ахмелюк работал так называемым «видеографом» на региональном телеканале, который, на радость граждан консервативных взглядов и повышенной религиозности, прикрыли аккурат в новый русский праздник – «День семьи, любви и верности». Дело было в том, что канал этот был, так сказать, преемником существовавшего в девяностые там же, но вещавшего чуть ли не на всю северную половину Европейской части «межрегионального» в духе времени: «антисоветчина», «вредная музыка» и, что самое ужасное, аниме, - и стоял за ним все тот же человек, знаменитый в свое время Вадим Кремников, бывший журналист ВИД’а, патентованный либерал (впрочем, в хорошем смысле слова, так как неолиберальных политиков девяностых уже тогда клял на чем свет стоит, политиков нулевых одобрял не больше) и ярый противник любой государственной идеологии в любом ее виде: «возрождающейся духовности» такой деятель был не нужен. Соответственно и канал продолжал традиции своего предка.
То есть, получается, уже девятый месяц Егор Ахмелюк был на вольных хлебах. Кем и как он работал – никто толком не знал, что Сотовкин и намеревался на данный момент выяснить. Жил Ахмелюк замкнуто, имел весьма ограниченный круг общения, а после расставания с Иветтой и вовсе почти перестал выходить из дома.
Дверь он открыл в весьма живописном виде: голова туго стянута клетчатым шарфом, разные носки, щека нервно дергается и украшена недельной щетиной. Глаза красные, опухшие от хронического недосыпа: Ахмелюк маялся бессонницей и сонным параличом, и ночь крепкого, здорового сна, - или хотя бы день, - значили и стоили для него весьма немало.
- Что там у тебя? – прохрипел хозяин простуженным голосом.
- Тебя тут налоговая хочет на бабло потрясти, я так понял, - сказал Сотовкин. – Тащи паспорт.
- Заходи, - коротко сказал Ахмелюк.
Жилище его напоминало советскую квартиру конца восьмидесятых – начала девяностых: фотообои во всю стену, старые двери с рифленым стеклом, звучно дребезжащие от малейшего прикосновения, беспорядочно развешанные куртки возле печки, горы коробок, бумаг, связок старых газет, стеллаж потрепанных советских книжек, а еще, похоже, Егор начал курить в доме, не открывая окон и не выходя на улицу.
- Вот я все хотел спросить, канал же закрыли совсем, через интернет он тоже больше не вещает? – спросил Сотовкин, заталкивая заполненное извещение в сумку и протягивая Ахмелюку конверт.
- Не-а, - Он зевнул и почесал в затылке. – Если бы вещал, его бы сразу сунули в список запрещенных сайтов. Лицензию на вещание отобрали же. Кремникова по судам таскают.
- За что закрыли-то?
- Бес их знает. Кремников мне сам сказать толком не может.
- И где ты сейчас?
- В определенной мере – везде. – Ахмелюк, хрустнув костями, сел на стул и забарабанил по клавиатуре ноутбука. – В основном – копирайтинг. Написание всяких рекламных текстов для всяких сайтов. Иногда подбрасывают фотки обработать. Не жирую, но на харчи и курево хватает. С одной стороны, надоело. Сижу тут, как в норе, высовываюсь только денег снять с карточки и затариться, да отец приезжает иногда. С другой – вообще ничего делать не хочу.
- Вот оно чего…
- Как-то так, да. Как пацаны поживают?
- Букарев в старый центр перебрался жить, дом снимает на Верхней Поляне, Юрка – вообще не знаю, давно его не видел, Сыч если только летом к деду приедет, но в прошлом году его не было.
- Он в ноябре приезжал. Покрутился тут с неделю и уехал. Дела какие-то… Иветта не выходила на связь?
- Не-а. Она на Скобе живет теперь.
- Во как, - протянул Ахмелюк. – А у тебя как с этими делами?
24
Настало время…
- Хорошо, что ты спросил. – Макс сел напротив. – Надо поговорить. Ты у нас куда более опытный бабник, чем я, а больше мне посоветоваться не с кем.
- Скажешь тоже, - хмыкнул Ахмелюк. – Ну давай, толкуй свою печаль.
- В общем, тут такая история…
Сотовкин вкратце изложил суть произошедшего во дворе дома 29 на Рыбацкой. Ахмелюк покачал головой.
- Темная какая-то история, сказал бы я, если бы не знал твою Камелину.
- Ты ее знаешь?!
- Угу, конечно, в бане вместе не парились, но кое-что мне известно.
- Например что?
- Например то, что твоя начальница действительно превратила романтическую сказку в хрень.
- Начальница-то почему?
- Потому что потому кончается на у. Макс, ты вот меня старше на три года, а как ребенок малый. Мог бы цапануть себе такую девушку, а сейчас я уже и не знаю, что получится из этого. Хотя… тебе-то оно надо? Ты вроде как говорил мне, что женщины в твои планы не входят.
- Так в этом-то и проблема, что не входят, - вздохнул Сотовкин.
- Главное, не сорвись и не поведись. Но тем не менее я могу тебе одно сказать…
- Что?
- Опасения твои насчет уголовщины напрасны, Юлька не из тех, что промышляют подобным образом.
- Откуда ты знаешь, из тех или не из тех…
- Знаешь, почему она мне в глаза бросилась? Она характером похожа на Иветту. Ей тоже, похоже, нравится, как в песне, слепить из того, что было, а потом полюбить. Не надо ей готового мужика. Ей подавай несчастного великовозрастного сыча, чтобы она его грела, жалела и любила, пока до него не допрет, что он не самый завалящий чувак на свете. Тут, знаешь… я даже точно и не скажу, то ли процесс им нравится, то ли результат.
- Это как вообще так?
- Так. Я же тебе рассказывал. Я к Ветке не клеился. Скорее она ко мне. Я только что отмылся от колоссальной и вонючей френдзоны и мне вообще не хотелось думать о женщинах. А тут ей я под лапку подвернулся. Не, я не знаю, может, ей действительно со мной интересно было. Ну так и с тобой бы было, да что там «бы» - так и было. Тебе ли ее не знать!
- Я ее не изучал, мне не до того было. Я думал, мы просто гуляем, разговариваем, а что-то там – не, в планы не входило.
- В общем, чувак, ты влип. Кто-то там пишет, что ни одного фильма нет на свете, в котором мужчина сразу отстает после ответа «нет» - ни фига, про таких мужчин фильмы и книги есть, а вот про женщин – как раз нету! Получается, что ты теперь между Сциллой и Харибдой: на серьезный холодный беспристрастный разговор ее не вызовешь, просто так, как нашего брата обычно отшивают – не отошьешь, потому что будут слезки и все такое, выход у тебя только один – продемонстрировать ей, что ты мудак. При этом природная женская тяга к мудакам никуда не девается, так что это игра ва-банк.
- Что-то мне после твоих речей совсем плохо стало. – Макс поморщился. – Так, говоришь, мне остается или поддаться, или уйти за борт и исчезнуть из поля зрения? Так я хотел уже. А мне работа и вдохновение дороже, чем какая-то полоумная мадам. А пакостить мне она не начнет, если я ей покажу на дверь?
- Начнет, я думаю, - Ахмелюк взял сигарету и начал вертеть в пальцах, - но может и не начать.
В принципе, уже можно и нужно было начинать писать эпопею «Странные женщины Егора Ахмелюка». До появления в его жизни Иветты у него уже была большая и несчастная любовь – типичная «приличная девушка» по фамилии Воронецкая, имени Макс уже не помнил, а Егор называл ее только по фамилии, которая сделала то, что в ранней юности обычно и делают с такими воздыхателями – превратила в «друга», составив «контракт дружбы» совершенно односторонним образом: Воронецкая ему спокойно рассказывала про все свои проблемы на личном фронте, ссоры с подругами, шмотки и чуть ли не про ежемесячную дамскую неприятность, с удовольствием принимала материальные знаки внимания, но отвергала духовные, не говоря уже о телесных, а когда в один прекрасный день осталась одна и задумалась, что Ахмелюк-то, оказывается, вполне себе возможный вариант, а главное – сам настроен к ней положительно и пользоваться не станет, тот уже устал безропотно глотать весь информационный ядовитый хлам, который подруга перекачивала в него, и вообще видеть и слышать Воронецкую с ее томными причитаниями не желает: кому понравится, что его считают за подружку-гея или евнуха при гареме. Общение они прекратили в довольно резкой (со стороны Ахмелюка) форме, а через пару недель его «цапнула» Иветта и история завершилась этим окончательно и бесповоротно. Поэтому Егор Ахмелюк в глазах Макса Сотовкина был тем еще бабником, прекрасно разбирающимся в женской психологии.
- В общем, ты меня понял, - заключил Егор, раздавив окурок в пепельнице, - это действительно проблема, хоть и меньшего масштаба, чем ты предполагал.
- Как именно ты послал Воронецкую?
- Так, как приличные люди с женщинами не поступают, хотя эта женщина по-другому просто не поймет, так что это было необходимостью. Наорал, нахамил, обвинил во всех смертных грехах и заявил, что видеть не желаю. Понадобилось сменить все контактные данные, ну, кроме адреса – она на другом конце Серых Вод живет и в нашем краю оврагов не ориентируется, даже не знала, что есть такая улица.
- Ну так и я уже так сделал! Только вот Камелина ничего не поняла, я так понял. Повторить придется?
- Не-а, - Ахмелюк покачал головой. – Повторять не надо, только усугубишь ситуацию. Если не помогло, значит, она мазохистка. Игнор.
- Кхе-кхе?
- Тотальное игнорирование. Иначе не поможет. И, что самое важное, не сближайся с ней никоим образом, иначе будет пакостить, нет ничего хуже, чем обиженная женщина в кругу общения.
- Как все запущено-то…
- Ну а ты чего хотел…