Долгий путь на восток
Безмятежная тишина поздней мартовской ночи 1949 года взорвалась громким стуком в окно дома на Стрелковой улице, куда мы снова переехали года два назад. Стук был нетерпеливый, требовательный. Стучали сразу в окно, что ближе к воротам, и в сами ворота. Мама проснулась первой, вскочила с кровати и выглянула в окно. В темноте раздался ее испуганный шепот:
— Там воронок!
Папу как ветром сдуло с кровати. Как был, в кальсонах, он выскочил в прихожую, потом послышался стук отпираемой входной Двери, и вот уже раздался топот ног нескольких человек по деревянному настилу крыльца. Мама лихорадочно натягивала на себя юбку, а трясущиеся руки никак не могли справиться с пуговками на кофте. Потом схватила в охапку чулки и пояс и убрала с глаз долой под подушку.
Голоса, между тем, уже звучали в прихожей. Мама стояла молча, Ухватившись двумя руками за спинку кровати. Мы смотрели на нее, не понимая, чего она испугалась. Правда, необычно, что кто-то постучал к нам ночью, но, может, у соседей случилась беда? Почему мама так испуганно произнесла «воронок» и что это значит, мы не знали.
У нас с сестрой сон как рукой сняло, и было любопытно: кто к нам посреди ночи пожаловал? Наконец, дверь открылась, вошел папа в фуфайке, надетой прямо на нижнее белое белье. Кальсоны у него были застегнуты только на верхнюю пуговицу, и в прорехе темнело голое тело, а завязки по нижнему краю штанин шевелились, будто живые. «Он весь дрожит! - догадалась я. — Наверное, на улице крепкий мороз?». Как же сказать ему, чтобы застегнул пуговицу на кальсонах, ведь чужие люди увидят — засмеют!
Но, похоже, взрослым было не до смеха. Тот, что был в погонах, офицер, подошел к маме и молча протянул какую-то бумагу. Она оторвала одну руку от спинки кровати, взяла бумагу и стала читать. В это время между двух солдат, что стояли в проеме двери, протиснулась бабушка. —Не может такого быть! Куда меня — старую?! В чем я-то виноватая? А Витька — он же умом слабый!
—Обращайтесь куда выше. Мы только исполнители. У нас приказ! — оглянувшись на нее, строго ответил офицер. — На сборы один час. Ответив бабушке, офицер, не спрашивая дочитала ли, отнял у мамы бумагу. Она снова двумя руками вцепилась в спинку кровати, как будто боялась упасть.
—А что можно брать? — спросил папа, первым придя в себя и понимая, что нельзя терять ни минуты. —Одежду. Теплые вещи. Из продуктов — что не портится. Из мелочей — кружки, чашки, чайник. То, что можно унести в руках. Да, можете матрацы взять или одеяла — на чем спать. Я остаюсь здесь. Он взмахом руки приказал солдатам сопровождать папу и бабушку, которые выходили из комнаты. Те молча повернулись и торопливо скрылись за дверью.
Мама все еще стояла неподвижно, и глаза ее смотрели в одну точку, ничего не видя. Офицер подошел к ней почти вплотную и, заложив руки, в которых была зажата белая трубочка той страшной бумаги, что читала мама, за спину, покачался на носках, в упор глядя на нее. Она, наверное, даже его дыхание почувствовала, потому что, наконец, как будто очнулась, обвела глазами комнату, будто намечая план действий.
Потом подошла к шкафу, с папиной полки достала теплое белье, фланелевую рубашку, свитер, который только недавно связала, и вышла из комнаты. Офицер, было, дер-нулся пойти за ней, но остановился у двери. Через минуту она вернулась,увидев, что офицер нерешительно топчется у двери, усмехнулась и тихо сказала:
— Выйдите на минуту.
— Не положено. Должен присутствовать.
— Мне переодеться, — голос у мамы стал тверже и громче.
—Переодевайтесь, я отвернусь.
Не глядя на офицера, мама прошла к шкафу и с нижних полок достала нам чистую одежду.
—Одевайтесь! Нас вывозят в Сибирь,
— тихо и очень спокойно, как будто ничего не случилось, сказала она нам, подойдя к кровати и раскладывая нашу одежду в две стопки.
—А там река будет? — я задала самый важный для меня вопрос. Приближалось лето, а детские наши радости всегда были связаны с Двиной. Мама ничего не ответила, только, как крылышком, легким и быстрым движением погладила меня по голове и снова пошла к шкафу. Теперь она стала быстро перебирать чистые веши и сбрасывать часть их возле себя на пол. Потом на нашем большом круглом столе, за которым по воскресеньям всегда собиралась вся семья, она расстелила покрывало с нашей кровати и стала складывать на него сначала простыни и пару пододеяльников, потом всю одежду, что выбрала из шкафа. Один узел был готов. Она обхватила его руками, спустила со стола и поставила около двери.
Пришла очередь покрывалу с другой кровати. На него мама, прежде всего, положила две подушки, потом одеяла с обеих кроватей. Оглянулась по сторонам, подошла к окну и взялась за тюль, но нужен был стул, чтобы его аккуратно снять.
— А вот это не положено. Только самое необходимое.
Мы приостановили одевание, наблюдая за мамой.Тюль!Конечно, нельзя оставлять такую дорогую и совсем новую - ее только к Новому году повесили!
Офицер даже придержал стул, за который взялась мама. Тогда она резко повернулась, решительно подошла к окну и резким движением сорвала тюль с петлиц, а потом и с двух других окон. Вряд ли ткань осталась цела, но, по-моему, ей было все равно, она сделала так назло. Офицер промолчал, а мама аккуратно сложила куски тюля поверх одеял, подняла углы покрывала и связала их крест-накрест.
Теперь мы стояли уже одетые и молча наблюдали за мамой, не зная, стоит ли ей помочь. А за всем происходящим в комнате черными пустыми глазницами подглядывали окна. Как будто дом Уже умер, даже не дожидаясь, когда мы уйдем из него. Он сразу стал чужим и незнакомым. Ведь даже в войну на окнах висели белые вышитые занавески, и они делали комнату уютной и обжитой. Как будто вместе с нами в путь готовилась отправиться и душа нашего дома.
Мама в который раз обвела взглядом ставшую сиротливой комнату и подошла к ножной машинке «Зингер» — главному нашему сокровищу и кормилице семьи. Но офицер решительным жестом снова остановил маму: — Не разрешено!
Она молча посмотрела на него, затем взяла за рукава, отодвинула, как манекен, в сторону и, не глядя на него, стала снимать и укладывать верхнюю часть машинки в деревянный, округлый корпус. Мы с сестрой даже за руки схватились: что-то будет?! Но офицер постоял возле мамы, помолчал и отошел в сторону. В эту минуту мы очень гордились мамой: она даже офицера не испугалась! Наверное, такой она и перед немцами смелой на допросах была! А мама с нижнего ящика в шкафу достала кусок бечевки, потом вытащила еще одну простынь, в которую запеленала машинку. Теперь ей самой надо было переодеться. Но просить офицера выйти она не стала, просто, забрав свое белье из-под сиротливо лежащей на обнаженной кровати подушки, она распахнула створку шкафа и ею как бы отгородилась от всех.
Продолжение следует.