День этот, воскресенье, был частью светел и переливчат, частью тёмен и мрачен. Среди обычной своей прогулки я остановился около дома своей прежней возлюбленной на улице Пятого года. Только что прошёл дождь, чудовищный ливень, сметающий всё на своём пути. Природная стихия взяла передышку, вяло катилась под откос, журчала чистейшими струями к реке. Я стоял, превратившись в один огромный, жемчужного перелива, глаз. Не дышал, не двигался, только впитывал в себя.
Утро только ещё вставало. Здание из рыжего кирпича дореволюционной фабрики всё также плавилось и ржавело в лучах восходящего солнца. Как тогда, когда мы были с нею ещё близки. И я, счастливец, стоял у её окна на седьмом этаже. После ночи, когда мы не сомкнули глаз ни на минуту. Её мать ходила по коридору, шаркала тапочками и бурчала, не решаясь потревожить нас. А мы лежали в кровати, притаившись как мыши. И смеялись, затыкая рот из последних сил жёваной простынёй. Душа в себе, на сколько это было возможно, радость жизни. Молодости, счастья бешеного через край. Казалось, это не кончится никогда и будет вечно.
Я подрабатывал тогда в булочной на Арбате. Стоял за прилавком в белом халате. Изображал доктора или повара, чёрт его знает кого. На голове хозяин велел носить белый колпак. Повара. Был худой, почти невесомый. С ногами тонкими и длинными. Мослами на почти отсутствующей заднице. Волосы рыжие свисали на лоб острым углом. Иногда сползали на один глаз, и приходилось отбрасывать их назад кивком головы. Ел мало, иногда сутками ничего не мог в себя запихнуть. А внутри, в сердце жила чёрная тварь. И ждала своего часа.
Она появилась перед витриной булочной в пятницу. Народу было много, толкотня. Я не сразу её заметил. Бледная немочь стояла, прижав ладони к стеклу и уставившись на меня. Я даже обернулся. Рядом никого не было. Ни груди, ни задницы у неё практически не имелось. Волосы, совершенно блеклые, пепельные, тонкие. Губы почти белые и глаза.. Странные у неё были глаза. Огромные и какие-то даже без роговицы. Одни расширенные зрачки.
Кое-как я дождался конца смены, и потащился в арбатские дворы. Что-то там пил и курил какую-то дурь. Наутро серость торчала на своём посту. Жалость сначала всколыхнулась в душе, но тут же была придавлена. Мысленно прямо кирзовым сапогом, чтобы не высовывалась. Чёрная тварь в сердце питалась исключительно жалостью. Девчонка сегодня улыбалась, щерилась и опять торчала перед витриной до вечера. Я испугался. Испугался привязаться. Нет ничего на свете сильнее иссушающей жалости, вынимающей душу. И не может быть.
Весь следующий день я отворачивался от окна и смотрел в сторону. Но чёрная тварь внутри росла, расширялась. Тошнота подкатывала к горлу и стала кружится голова. Чернота заливала всё внутри тёмной, густой и сладкой как какао волной. Когда уже совсем стало невмоготу, я сдёрнул халат. Вышел на улицу и обхватил девчонку за плечи. Сжал так, что хрустнули кости.
- Ну, что малыш?
Малыш затрясся, задрожал и глотал слёзы. Утро я встретил у неё. Встал, полюбовался в окно на чудесный вид, на ржавое здание фабрики. Ушёл и больше её никогда не видел. Хотел, конечно. Очень хотел, просто умирал. Но запрещал себе даже думать о ней. А из булочной я уволился.