ДАМЕ СЕРДЦА МОЕГО
Признанье. Стопами сладкозвучного Орфея.
Неизмеримая шкала эмоций, от вызывающе-отвратных, опускающих человека на самые низменные уровни существования, до высочайше великолепных, поднимающих личность на удивительные высоты в жизни и творчестве, переливы и нюансы которых, насчитывают в десятки, а может быть и в сотни раз превышающие колеры и их оттенки творения Божьего, семицветной радуги – этого расклада солнечного луча – подарено Богом человеку для полноты миропонимания; чтобы смертный, как и надлежит творению Создателя, был не просто перстью земной, не каким-то автоматом, ничего не переживающим механическим роботом, а с тем чтобы, как Божье отзеркалье, полновесно жительствовал на подаренной ему планете Земля, и пользовался всей превосходной гаммой мироощущения; дабы жизнь для детей Адама не была черно-белой, а, наоборот: красочной и многомерной, разносторонней.
Недавно я сам, невольно, можно также сказать добровольно – а если быть совсем точным, и то, и другое – стал объектом сверхвластного избрания, одного из самых могутнейших чувств, движущих и направляющих все живое во вселенной. Оно самоуправно, безоговорочно и всецело полонило меня, не позволяя самому принять участие в распределении своих собственных чувствований. Ветреный плутишка Купидон, шалопутно играя своим разителем-луком, верно из озорства, опрометчиво выпустил в бездну мирозданья свою очередную проказницу-стрелу и угодил – это же надо приключиться такому – прямо в сердце. И не какого-нибудь абстрактного «некто», а поразил сердце именно вашего покорного слуги. В моем-то семидесятилетнем возрасте. А, может быть он, невольник, обретался у кого-то на посылках, и выполнял не свою волю; но, всего вероятнее, пострел, заранее знает, кто именно нуждается в его услужении; кто желает и ожидает подобной милости от планиды, на того и направляет свой воинственный пыл. Сразил, что называется, наповал и, надо чистосердечно признать, возможно, сам не жаждая того, своим своеволием, изобильно разузорил мою седовласую преклонную пору. И сим же, обогатил мое бренное бытие многоцветистыми полутонами возвышенных эмоций, о которых упоминалось выше, кои так необходимы каждому старинушке, потому как преклонный возраст, к сожалению, весьма беден на подобные эмоциональные взъерошенности.
Спутница жизни моей – моя неотъемлемая половина – с которой мы нажили за время продолжительной совместной жизни нашей, сынов и внуков, совершенно не явив даже малейших признаков ревности, относится снисходительно к моей, так поздно проявившейся слабости, дескать, хоть раз в жизни испытай это прекрасное чувство, так обогащающее всякого смертного. Она никогда не верила или не хотела верить, по какому-то своему странному суждению, что я испытывал к ней подобные чувства, хотя похожие заверения слышала от меня тысячекратно. Впрочем, здесь можно заподозрить, что от частого употребления, слова, призванные воспламенять надежду, радость и счастье, к сожалению, утратили свою пронзительность и наполненность, поэтому и породили некоторый скепсис. Однако, пожалуй, здесь также можно предположить и другое: как и многие желающие продлить некое удовольствие и радость, она просто хотела чаще, вновь и вновь, слушать мои неоднократные признанья. Не знаю.
Да простится мне восточно-поэтическая велеречивость и возможно излишняя вычурность, с каковою я намерен повествовать о последней (а может, и нет) моей привязанности, о Даме Сердца Моего, о моей Синеглазке, потому что объект моей пламенной любви не может быть здесь представлен заурядными, бледнявистыми, слабоокрашенными словесами. О моем родимом кумире совершенно невозможно изъясняться подобными словами, потому как для меня, грешного, это будет звучать оскорбительным кощунством.
В день, когда я впервые увидел ее – отраду жизни своей, суженую своей радости – волошковые очи коей, подобные драгоценным украшениям, безоглядчиво полонили меня, я без какого-либо сокрушения и сожаления, добровольно и без остатка, отдал ей свое сердце: благословил ее и поблагодарил Бога за такой славный и щедрый дар Его; за великодушно подаренную мне необмерную радость на склоне моего бытия. Пусть Господь будет самым верным и доброжелательным спутником и хранителем всей ее жизни, и не отпускает от Себя, даже если она сама, не разумея последствий, своевольно попытается совершить подобное сумасбродное деяние.
Вскружила мне голову приветливая небесно-утренняя лазурь ее глаз. Какое удивительное, не признающее никаких закономерностей очарования – милое лицо, пленяющее какой-то индивидуальной, неуловимой и неизъяснимой прелестью, и омывающей мою довольно огрубевшую душу своей распускающейся красотой. Где найти достойные данного случая, многоцветные слова, могущие живописать его чудное обаяние? И, неужто возможно раздробить совокупность всех удивительных лучезарных сочетаний, из каких Провиденье, обильно используя наследственные проявления и, рачительно прибавляя собственные красочные мазки, творит юный лик; творит очарование, кое хранится на некой воздушной субстанции, на тонком лезвии бритвы, потому что, изменись один лишь штрих, одна черточка, изгиб брови, и все волшебство улетучится как утренний туман; исчезнет чарующее обаяние, магически туманящее сознание.
Взгляд ее очей – этих огромных лазоревых блюдец с васильковою каймой – временами слегка затуманенных задумчивостью, если смотрятся в никуда, возможно внутрь себя, а, порой, совершенно, наоборот, с озорным, смешливым бликом в томных зрачках – омывает мое сердце нежной теплотой, полностью заполоняющей всю душу и тело насыщенной волной доброго прекрасного чувства, которое можно было бы назвать чудным наименованием – «любовь», но из опасения того, что из-за непомерно частого употребления оно возмутительно девальвируется и утратит свое величие, я не стану им злоупотреблять и, по возможности, попытаюсь обходиться всевозможными эпитетами и синонимами.
Дама Сердца Моего – полновластная владычица моего разума и души. И пусть это только малое возвышенное сладкоречие, но оно, увы, отражает душевное состояние отчаянно влюбленного. Пусть эти слова всего лишь только произнесены устами, в приливе нежности и то, уже тотчас становятся частью тебя, потому что сказаны с чувством. И даже если ты, хотя бы самую малость лжешь, что в данном случае абсолютно невозможно, то магичность сказанного – поскольку любые произнесенные слова обладают определенной силой, а кои более экспрессивные, в особенности, и проговоренные хотя бы раз вслух – все равно изменяют тебя потому, что оставляют след в сердце и уже становятся не совсем лживы.
Глаза предназначены смотреть, ноги идти, выполнять предуготовленную для них жизненную программу, а у сердца своя программа, эмоциональная, и мое средоточие чувств, приневолено оставаться с моей Чаровницей; ему непереносимо отвлекаться от нее – такова уж стара как мир нелогичность влюбленных. Дама Сердца Моего, ненаглядная Синецветка, беззаботно купается в любви не только моей пламенной, но также и всех окружающих ее, и даже не предполагает, что это и есть ее маленькое, но такое полновесное счастье. Для нее это обычная нормальность существования и она не подозревает, что, порой, к сожалению, суетное бытие гораздо многогранней; что бывают бесцветные и мрачные тона, которыми могут окрашиваться не только мимолетное настроение, но и вся жизнь. Ну и прекрасно. Моя Волошка пока еще юна, непосредственна, легка, с тем, еще не совсем оформившимся изяществом, кое присуще исключительно неопытно-молодым, даже не задумывающимся о том, что в мире существует целая индустрия обольщения и макияжа, мод и обмана.
Ей незнакомы чувства: превосходства и гордыни, чванства, и другие бедоносные особенности характера прекрасного пола, кои иная смертная нежно лелеет в сердце своем, наивно полагая, что это неотъемлемые достоинства типичной привлекательной особы. Моя милая Голубушка чаще весела, чем грустна и кажущаяся заносчивость абсолютно лишает ее обездоленной мрачности. И если, порой, она проявляет некоторое равнодушие ко мне, я не в силах удерживать в себе обиду. Влюбленность всегда жаждет оправдания, и хотя болезненно чувствительна ко всяким пренебрежениям и обидам, но все прощает.
Печаль и грусть совершенно несвойственны ее характеру. Пожалуй, ее можно даже обвинить в бездумности. Синеокая Ладушка, как мотылек порхает своим притягательным и пленительным взором по окружающим ее людям, по словам и суждениям. Любое утверждение для нее не канон, и живет она в своем собственном реально-конкретном мире, а руководствуется своими внутренними законами, потому что все другое для нее не авторитет.
Моя Васильковая Владычица нескромно молода, но это нельзя ставить ей в упрек, это ее только красит. Против моих седовласых древних семидесяти лет – абсолютное дитя. Но…, в данном месте как раз впопад процитировать слова поэта: «любви все возрасты покорны». Жизнь удивительна и сложна, что поделаешь, а я, ведь, простой смертный и вовсе не исключение, отнюдь. Ее отличает барственная уверенность в себе, и можно смело утверждать, что она великолепно справляется с ролью повелительницы в любви. Я целую ее по праву чистой любви, и целомудренны эти поцелуи как утренняя роса, как самый первый проблеск пробудившегося ото сна Солнышка, пронзающий пробуждающийся мир своим рассветным сиянием и радостью бытия.
Порой, мы красноречиво, увлеченно рассказываем что-то друг другу, энергично и широко жестикулируя руками, создавая фантастические образы, иногда невпопад, а нередко даже противореча проговоренному, но разве это главное? Я слушаю ее многословную содержательную речь, смотрю на стремительно изменяющееся возбудимо-подвижное прелестное личико и всячески выказываю собственное восторженное внимание, свое восхищение и огорчение, или еще какую либо эмоцию и это ее забавляет, веселит, и она щедро, не скупясь, серебряным колокольчиком великодушно рассыпает вокруг беззаботный свой смех. И окружающие, глядя на это средоточие радости, не могут сдержать улыбки, и даже самые мрачные лица хорошеют, разглаживают угрюмые консервативные морщины на своем лице и мир для них становится краше.
А иногда она заслушивается моим темпераментным, многоречивым, хотя и достаточно бестолковым повествованием; воспринимает его чрезмерно обстоятельно, и тогда превращается в абсолютное внимание, красочно отражающееся в ее бездонно-голубых очах-озерах, в которых высвечивается свобода и независимость, ее почти мужской ум, вольная душа, а на заинтересованном личике зеркально отражаются солидная сосредоточенность и все эмоции, которые я живописую. В этот момент ее уста, охваченные нежно-розовым сиянием, непроизвольно, с непередаваемым изумлением приоткрываются, обнажая белые, с матовым бликом, влажные зубки, и на заинтригованной милой моське последовательно читаются все чувства и различные переживания, которые в данное мгновение владеют ею.
Не все ли равно, что пытается она мне поведать своими маловразумительными длинными речами, не нуждающимися ни в смысле, ни в логике, потому что плоть их – это голос любимой, который выговаривают ее бархатисто-розовые губки, влекущие к себе своей утренней свежестью. Голос, магия коего завораживает, который хочется слушать бесконечно, невольно глубоко покоряет, и я делаю вид, что полностью поглощен ее чрезвычайно увлекательным рассказом: удивляюсь, соглашаюсь, поддакиваю, киваю головой, энергично жестикулирую. Но смысл сказанного мне не нужен. Я слушаю чудную мелодию ее голоса и если тоже тщусь что-либо поведать ей, то также, не всегда следую строгой логике и смыслу. Да они и не нужны. И если бы мы говорили только о любви, то наша беседа была бы слишком обедненной, сухой и бледной, потому как в ней звучали бы только лишь неотзывчивые и однотонные местоимения «я» и «ты». Поэтому любой разговор с нею, о чем бы я ей не повествовал, или она мне – становится беседой любовной. Лишь бы вести диалог, неважно о чем – о чем-нибудь. Незачем ценить содержанием этих бесед, в них даже его и нет. Награда уже то, что они происходят. Даже присутствие рядом с моей Синовницей – уже достаточная отрада и желанное вознаграждение. Само ее существование безмерно обогатило мою судьбу – она в цвету.
Глядя на это хрупкое, милое сотворение, невозможно представить себе, что когда-нибудь, в бесконечно отдаленном будущем и ее молодое дыхание жизни увянет. Неприметно подкрадется, как тать, печальное утомление днями – то, о чем в молодости даже и не вспоминают, поскольку трудно представить, что подобное вообще возможно. В юности младой жаждут забыть: из сколь ничтожного вещества все, ныне приводящее в восторг, состоит; что в свое время и ее посетят преклонные годы, и нежно-розовые губки отцветут, пожухнут, словно лепестки увядших роз; что озорные блюдца-глазищи перестанут быть сине-бездонными, поблекнут, укроются в бровях, и их окружат паутинки вражинок-морщинок, и беззаботные кудряшки волшебных завитков выпрямятся и окрасятся колером цветущего миндаля. Что поделаешь? Мы не долговечны.
Но пока она бестревожно живет своими прозаическими беспечными заботами и не подозревает, что впереди у нее огромная, богатая событиями жизнь, возможно бурная, с определенными трудностями; с неизбежными заботами о чем-то, или о ком-то; с неуемными ураганами страстей. И непременно следует ожидать вулканических бурь пламенных чувств, с их изнуряющим зноем, могущим превратить сердце в жгучее пепелище; и не только радость, счастье и бравурный марш неизменного успеха будут ее неразлучными спутниками, но возможны сопутствующие и неизбежные неудачи; будет посещать грусть и печаль, и не дай Бог – скорбь; в общем, как и предопределено в жизни рожденных под солнцем, поскольку она разнообразна и многогранна, многоцветна. Так, уж, в нашей жизни предначертано Богом. И это прекрасно, иначе наше бытие было бы чрезмерно пресным, бесцветным и маловыразительным.
И я, человек, окутанный жуть сколькими годами и ветхими днями; проживший целую вечность; с челом, уже давненько покрытым колером померкшего серебра; не единожды переносивший жесткие удары переменчивой и непредсказуемой планиды; повидавший несть числа чего в жизни – безропотно склоняю свою сивую головушку перед ее открытой вздорностью, капризами и неприкрытым легкомыслием. Стоит ей только поманить меня своим кличущим взглядом, неотразимой улыбкой, или хотя бы просто протянуть руки мне навстречу, как я безвольно, с радостью и наслаждением стремлюсь к своему кумиру с распростертыми объятиями. Стремлюсь, поскольку ее шаловливые и озорные самоцветы очей, под бровями изумительно самобытного и дерзновенного рисунка, безмолвно излучающие таинственное тепло и невысказанный зов – зажигают ответный огонь в душе и влекут к себе своей благожелательностью и томной загадочностью.
О, если бы мое благословение, которое я преподнес ей при первой встрече, обладало силой благословения Исаака или Иакова, потому что их благословение обладало Божьей силой, то сердце мое не тревожилось бы о последующей судьбе ненаглядной Синеглазки. Но любовь – это тоже сила, и каждое благословение – сила, и я лелею чаяние, чтобы она пронесла по жизни, сохранила, умножила эту силу и поданное ей благословение; расширила, прирастила и передала его будущему времени, ибо будущее – это нисходящие потомные поколения, это надежда, содержащая в нутре своем огромнейший перечень значительных соизволений.
Впереди у нее продолжительная жизнь, перенасыщенная различными заботами и свершениями, ожиданиями и разочарованиями, каковая, в спехе, торопливо пролетает мимо словно птица. Жизнь простого смертного проходит, формируясь из часов, дней, кои увлекают и манят ожиданиями и новизной, однако вовсе не желают задерживаться в памяти, – сплавляются в месяцы, годы, десятилетия, но в сущности, похожие на один день. Все живое торопится жить, поторапливается оставить драгоценность-время позади, наивно полагая, что поспешает что-то свершить, застолбить достигнутое. Но, увы, в конечном счете, неумолимо стремится к своему концу; по существу, время хоть и разделено на отрезки: часы, месяцы, годы, походит на проведенную в воде линию. Пока ты проводишь эту линию, оно опять успевает сомкнуться в одно целое, не оставляющее никакого следа.
Лелею упование, что в своей молодой готовности к жизни моя Синеглазка с достоинством распорядится временем, отпущенным ей для полноценной жизни. Пусть она распустится навстречу жизни как чистая лилия в девственной степи, ибо жизнь сама по себе так изумительна, так ошеломляюще прекрасна: так много в ней чаяний и величия, грез и решительных поступков, силы, жара и трепета, радости бытия. Однако, придет время, и ее душа все же будет сладостно уязвлена любовью, потому как без любви смертный мертв, ибо мертва душа его. Душа достойна этого чувства, ибо оно освобождено от себялюбия – это неиссякаемый родник всех человеческих добродетелей. Любя другого, смертный как бы покидает тюрьму своего одиночества, и ему не страшны разлуки, ибо они для любви, что ветер для огня. Маленькую он гасит, а большую раздувает еще больше. Любить – значит жить, полновесно и насыщенно, богато. Но неподдельное богатство не материальная субстанция, подверженная злобствующим аппетитам моли, червей или ржавчины, а духовная, если даже и, покидающая тебя порой, к сожалению, но все равно, оставляющая в сердце добрый и долгий след.
И когда к моей Ладушке неприметно подкрадется время совершеннолетия, и она расцветет словно цветок лотоса, плавающий на водной глади, благосклонно принимая ласковые поцелуи Солнца – пусть Бог убережет ее от страховитого греха: гордыни и чванства. Поскольку трудно, почти невозможно уберечься от этого соблазна в пору цветения, имея в своем настоящем множестве чудную миловидность, бездонной глубины выразительные очи, обрамленные лучистыми ресницами, приятные для любования изгибы бровей; наполненные еще детской прелестью, как маков цвет, щеки, словно раннеспелые, еще не сорванные плоды на персиковых деревах. Не ее это заслуга, а дар Бога.
Как выразить простыми и незамысловатыми словами очарование картины талантливого русского художника А. И. Куинджи – «Ночь на Днепре»? Где найти слова, да и есть ли таковые, могущие на бумаге адекватно передать изображенное на полотне. Постичь подобное подвластно только очам. Чарующее, находящееся в высшей стадии полноты, неоновое и улетучивающееся в никуда, дивное и манящее сияние чаровницы-луны, вальяжно жалующей свое мерцающее колдовское свечение широкому бархатисто-агатовому Днепру, непроизвольно оборачивающееся в продолжительную светящуюся лунную тропку, устремленную к зрителю, столь же завораживающую, как и сама волшебница-Селена. Много поколений ценителей прекрасного притягивал и подолгу удерживал возле себя ее пленительный и чародейный, таинственный свет. Уже полтора века она удивляет зрителей. Первые зрители, пытаясь постигнуть это ошеломляющее свечение и тщась разоблачить художника в каверзности фокуса, заглядывали за полотно, в надежде обнаружить там хитроумную лампочку, жалующую зрителю подобный колдовской свет.
Я неоднократно посещал Третьяковскую галерею, с намерением полюбоваться этим холстом, не в состоянии, да, собственно, и не желая уходить от него. Его, опутывающая чарами, магнетичность даже не пыталась даровать независимость от себя. Возможно, это звучит несколько сентиментально, но я испытываю нечто подобное, когда оказываюсь рядом со своей любимой Синеглазкой, поскольку в свой черед неосуществимо тривиальными словами описать ее прелесть, как и невозможно, по собственной воле, покинуть ее.
Лелею упование, что в дальнейшей своей жизни, поскольку впереди у нее разностороннее и многокрасочное бытие, моя Волошка, сумеет аккумулировать в себе духовные Божьи ценности, сумеет понять, что именно это – самое главное в жизни, и взрастит в себе нужное миропонимание. «Красота до вечера, а доброта навек». Духовные искания, стремление к истине заложены в человеке, как заложена воля к жизни в малом стебельке, которому требуется только время, чтобы превратиться в могучее дерево, дающее питание птицам, жизнь окружающему и желанную тень уставшему путнику в жаркий день. Это обнадеживает. Уверен, она отыщет и впитает в себя на всю жизнь подлинные ценности.
И ничего, что пока Даме Сердца Моего – моей внученьке Алинушке, всего только годик от роду. У нее все впереди. С Богом.
Дедусь. 2009г.