В 1993 году я с группой геологов СВКНИИ забрасывался на озеро Эльгыгытгин - очень занятное географическое образование в центре Анадырского нагорья. Декларируемой целью нашей экспедиции было описание этой территории для создания национального парка вокруг озера.
Реальность же, как всегда, довольно сильно отличалась от деклараций.
В наш отряд входило два представителя радикально непримиримых представлений о происхождении этого хренова водоёма - Василий Феофанович Белый, тектоник; и Миша Райкевич - представитель идеи о том, что Эльгыгытгин является астроблемой, то есть - метеоритным кратером.
Третьим экспедиционером был гидролог Зуев, а четвёртым и последним - я, ваш покорный слуга, зоолог, который хотел проверить некоторые наблюдения, сделанные в этих краях четырьмя годами ранее.
Самыми яркими персонажами среди нас были, конечно, геологи, Феофаныч и Райкевич. Грызлись они, практически, непрерывно, правда, очень аргументированно и по-доброму.
В пользу гипотезы астроблемы, с точки зрения Райкевича, говорило большое количество импактитов - минерала, который образовывается всего одним путём - при ударе какого-либо тела о земную кору. Выглядит он как расплавленные капли камня - вроде обсидиана, но непрозрачный.
В пользу точки зрения Феофаныча было то, что ни одной молекулы чего-нибудь, отдаленно похожего на метеоритное вещество, ни в одном из образцов, взятых на озере, найдено не было. Кроме того, на северном берегу озера были найдены обломки известняка, слой которого пролегал на хрен знает какой глубине под озером.
Кроме того, импактиты залегали не равномерно вокруг озера, а всего в одном месте, в 9 км от его берега, на левом притоке реки Чануэнваам.
При заброске мы кинули туда две вязанки заготовленных на анадырской помойке дров; и через неделю после выброски (а выбрасывались мы в истоке Энмываама, прямо на озеро) вышли туда на пару дней.
Феофаныч с Райкевичем - копать импактиты и лаяться, а я - просто из интереса - когда-то я пропустил этот выход, ибо прокладывал маршруты гребнями сопок, импактиты же таились в небольшой впадине в ручье.
Пришли мы на место, разложили костерок, выпили немного спиртяги, легли спать. Утром я прямо на канаве с импактитами увидал небольшого тундрового медведя - лысого и пузатого. Какого-то хрена он изучил наши раскопки вдоль и поперек, потом схватил в зубы кирку и потащил её в сопку.
Тут пришлось, конечно, стрельнуть в его сторону, чтобы не крал инструмент, сцуко.
Потом Феофаныч с Райкевичем начали дальше копать. Вернее, копал, в основном, я, а оба геолога стояли на разных краях канавы и орали через мою согбенную спину друг на друга, стараясь перещеголять друг друга в научных аргументах. Отвлеклись они на землю всего в одном случае - когда я вытащил некую особо выдающуюся импактную бляху в виде запекшеймся хлебной корки, весом килограммов в пять.
Повертел ее в руках, повертел - да и сунул себе в рюкзак, на память.
Она и сейчас лежит на моем письменном столе, о левую руку.
Да, я думаю, к этой истории будет и приквел и продолжение - уж очень хоршая вышла экспедиция. Сам Феофаныч, написав мне письмо незадолго до смерти, назвал её "моё последнее и самое лучшее поле".
Пусть это будут мои небольшие воспоминания о нём, о центральной Чукотке, сплаве по реке Энмываам 1993 года.
Казалось бы, при чём здесь Куваев?