Посвящается охотнику, полковнику в отставке Виктору Васильевичу Алеутдинову.
I
Проснулся, как обычно ни свет, ни заря.
Вскинул, как в пионерском салюте руку, щурясь, посмотрел на часы. Зелёные фосфорические стрелки циферблата показывали половину шестого.
Вот и наступил день охоты. Сегодня еду на утиную охоту, если повезет, можно и гуся подстрелить. Но скорее всего в эти ноябрьские дни должна подойти лысуха.
С первыми заморозками лысуха вслед за журавлями летит на юг. Вдоль Иртыша пролегает их путь и занимает день-два. В непогоду стая останавливается на озерах или пережидает нелётные дни в тихих речных заводях. Расслабляются на манер нуворишей летающих на морские курорты. И этот момент надо поймать. Лысуха очень плодовитая, но у охотников считается низшего сорта, в еде уж слишком не разборчива, потому и мясо отдает железом. А вот для охотников новичков, с замедленной реакцией или не умелым стрелкам, медленно летящая лысуха настоящая находка. В такую утку легко стрелять.
С названием породы утки случаются курьезы. Люди никогда не охотившиеся и просто далёкие от мира природы полагают что лысуха, это что угодно - лось, олень, рыба, но только не утка.
Однажды в газете один журналист написал: «Пять уток и две лысухи…». Какое животное он подразумевал в «лысухе» неизвестно, но определенно только не утку. Ну, ничего, зато посмеялись, а журналистский ляп вошел в охотничий фольклор.
Накануне выезда на охоту ты находишься в приятном возбуждении, перебираешь, как в шахматах разные варианты ходов, и того что попадется, какую дичь добудешь, куда в какое место поедешь, и что не маловажно с кем проведёшь день охоты. И на что бы ты ни ехал охотиться, тебя охватывает внутренняя дрожь. Тебя бьет мандраж присущей хорошему футболисту перед важным матчем. Сладкий и томительный припадок ожидания, заквашенный не на страхе и жажде крови, а единственно на суеверии и бессознательной веры в приметы. Их нельзя растолковать и объяснить, как порой бывает не понятна наша привязанность и любовь к одним людям и вещам, также как и презрение, и равнодушие к другим. И в день охоты особенно, как весной у душевнобольного, обостряется чувство ко всему, что происходит вокруг тебя. Слова, одежда, домашняя утварь всё втянуто в эту внутреннюю борьбу инстинктивно предугадать, удачной окажется охота, или тебя подстерегает в этот день какое то несчастье.
Самой дурной приметой предстоящей охоты было то, что старые друзья- охотники в последний момент нашли отговорки и отказались ехать.
Вызвался составить компанию лишь старый сослуживец, тоже полковник Мурат.
Ничего плохого в нем не было, человек как человек, но что то в нем роилось такое, отчего не слишком хотелось с ним ни то, что дружить, а просто общаться. С таким ни выпить, ни поговорить по душам. Он был как лёд, с виду крепкий, без предательских трещинок, а ступишь и заходит ледяной панцирь под ногами, того и гляди с хрустом разверзнется и окажешься в полынье. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. И это его подобострастное отношение ко мне переходящее в елейное заискивание, когда при каждом встречном – поперечном он любил упомянуть, что «мой друг, Виталий Васильевич, непревзойденный охотник и знаменитый в области волчатник…». Незнакомцы переводили взгляд на Виталия Васильевича, то есть на меня, с подобострастием жали руки, качали одобрительно головой или с показушным удивлением делали большие, как блюдечки глаза, вытягивая в кулёчек сжатые губы, произносили дежурные слова восхищения, от которых мне было ни холодно, ни жарко. И эти ужимки, обезьянье кривлянье, щенячьи восторги были не приятны и настолько неуместны, что приходилось либо отделываться шуткой, либо поддакивать вроде кивающего китайского болванчика.
…Кряхтя поднялся с кровати, ноги в тапочки, проходя мимо спальни, глянул – жена еще спала, а может, делала вид, что спит.
Она еще вчера, когда я обзванивал всех своих друзей охотников и просто любителей побродить, посидеть на природе, собирала дорожный тормозок. Как будто на Север собирает - тогда мелькнуло в голове. И на меня, заходившего на кухню попить воды, пахнуло свежими и разбуженными прошлыми ароматами так, что все тело разнесло от сытости и довольства. Нынешнему поколению не понять, да и тела у них стали не восприимчивы и души окостенели. Голода не знали, не знали и не узнают запах, и вкус горбушки черного хлеба посыпанного такой крупной солью, что он на зубах скрипел, как снег под валенками. Да, не те у молодежи тела и дела совсем не те творят, а корчат из себя невесть что. Одним словом, воображалы….
- Договорился? – спросила Екатерина Харитоновна.
- Никто не хочет - вздыхая и переводя дыхание от большого, жадного глотка воды и стал перечислять, - Николая жена запрягла на дачу ехать, забирать кресла, а то зимой стащат или сожгут, народ то известно, какой разбойный пошел (мстя за не «те тела и дела», со смаком сказал и самому понравилось). Федор Петрович занемог, что то….
- И чем же? – застывая с большой столовой вилкой, поинтересовалась жена.
- Давление. Гипертония. Говорит утка, и крякнуть не успеет, как я сам крякну, а телефона на озере нету и катафалк из «Ридо» не примчится.
- Его еще лопатой не убьешь! Кто не хочет – всегда отговорку найдёт! – возмутилась то ли на отказ друга мужа от поездки на охоту, то ли от красочного сравнения со смертью Екатерина Харитоновна.
- Фиг его знает – и продолжил перечислять имена отказников, - а Серик не может по семейным обстоятельствам – с внуками надо сидеть. Думал Николай Николаевич поедет, но и у того уважительный повод: внучку сватать придут.
- И чего теперь, неужто, сам поедешь? – с тревогой спросила жена.
- Да не совсем.
- А с кем?
- Да навязался на мою голову Мурат Ташимович…
- И чего ты…! Хороший человек, тоже полковник.
- Если ты судишь по званиям, то выходит, что генералиссимус Сталин лучший человек на земле! – отпарировал жене и отправился унять стресс рюмашкой коньяка из припрятанной бутылки в рабочем шкафу.
Екатерина Харитоновна улыбнулась и примирительно сказала вдогонку:
- Ну, ты же у меня хороший полковник! И я же не за полковника замуж выходила…
Припомнив вчерашний разговор с женой, неудачные переговоры с друзьями охотниками, лишь тяжко вздохнул.
Вдвоем с напарником охотиться сподручнее.
И тут тебе еще одна напасть на мою седую голову: позвонил Мурату и сказал, что на Малые Березняки он приедет попозже. Дорогу знает, не заблудится и пошутил: «Если будешь плестись, на своем пикапе, как на воле, то я тебя еще до Успенки догоню…». Полковники посмеялись, обменялись мнениями о погоде, что, дескать, не холодно, сильных заморозков не обещают, встретимся на озере.
Из города выехал уже в десятом часу.
Семиместный внедорожник Форд, германской сборки, купленный сыновьями на 70-летие Виталия Васильевича своим сто сильным табуном лошадей, спрятанным под капот мощной машины, легко поглощал километр за километром, конечно же, не автобана, но по казахстанским меркам довольно приличного асфальтового шоссе.
Особо не гнал, памятуя о старой заповеди ушлых шоферов: «тише едешь, дальше будешь». А путь предстояло преодолеть не близкий. Почитай километров 250 с гаком.
За рулем под тихий шум работающего двигателя и мягкое шелестенье шин по-особому легко думается. Никто не мешает и не может вмешаться в бесконечный поток твоих дум. Словно скорость дает выплеск и свободу застоявшимся, в городском омуте, мыслям. Если хотите, фильтрует их от всяких грязных наносов. Некоторые мысли были цельные и дельные, но, не успев отложиться в памяти, как налетали смутьянами следующие и стирали в придорожную пыль, своих предшественниц, чтобы самим пасть в безвестную пропасть памяти, от накатившейся новой мысли. И не было досадно, а наоборот, появлялось чувство уверенности, что я еще мыслю!
И о чем и о ком только не передумаешь, и кого и что только не вспомнится. Но все чаще и неотвязнее проступало, как будто на проявленной фотопленке детство и юность, проведенные мной в Сибири.
Своего отца я помнил с трёх лет. И для меня было большой загадкой куда он внезапно пропадал, а потом снова оказывался дома. Пытался я разузнать об этом у матери, но та отшучивалась, а отец, говорил: «Давай сынок, это будет нашей военной…!.
Я только потом узнал, что мой отец отдавал воинский долг Родине.
Мама получала письма вначале с Дальнего Востока, где он участвовал в военных действиях на озере Халкин-Гол и Хасан, а потом, когда немцы сунулись, чтобы нас всех от мала, до велика, завоевать и истребить, с Ленинградского фронта, пока серые треугольники не перестали приходить.
Мать изменилась, словно её подменили. В доме ни смеха, ни шуток, ни песен, даже улыбаться стала реже. В военную пору рано взрослеют. Почувствовал, стряслось что то не ладное с нашим отцом. Хотелось самому написать, свернуть листок в конвертик и отправить матери, якобы от отца. Но не было бумаги, в школе она на вес золота, да и каракулей своих испугался. Распознает и будет очень стыдно, перед любимой мамой.
Через несколько месяцев, в 1943 году отец вернулся. Оказалось попал после ранения в госпиталь. Демобилизовали, а вернее комиссовали из-за полученного тяжелого ранения. Инвалид, но голова на плечах и за спиной партийный стаж и должность политрука. Пошел работать по партийной линии. После Победы, в 45 году подарил отец мне на день рождение одноствольное охотничье ружье 12 го калибра.
У нас вся семья стреляющая была. Отец и брат чемпионами становились Сибири и Дальнего Востока. И я от них не отставал, потому как с малолетства все закладывается. Родовая закваска – это клеймо на всю жизнь. И в соревнованиях по стендовой и пулевой стрельбе мне не было равных. Охотится, а особенно на дичь, это уже совсем другой коленкор. И мне, 10 августа 1946 года удалось самостоятельно подстрелить утку. Иду я по селу, размеренно, по-взрослому степенно стараясь не смотреть на баб сгрудившихся у колодца – журавля посередине центральной улицы, не шикаю на шавок того и гляди готовых вцепиться в мокрые кирзовые сапоги, сдержанно приветствую друзей, но не успеваю затворить калитку не выдерживаю и стремглав влетаю в дом, кричу: «Папа, я утку добыл!» Отец утку взял за чешуйчатые ножки серую обмякшую с вытянувшейся чуть ли не до пола шеей и говорит: «Теперь мать не беспокойся, нас Виталька прокормит…».
А вскоре отца не стало. Слишком тяжелыми оказались ранения. Фашистский осколок не дал не дожить, не до любить. И ушел он от нас уже не на шесть-пять лет, а навсегда.
…Встречных машин было намного больше, чем попутных. Все-таки суббота, деревенские мчатся на своих легковушках в город на базары, рынки, магазины, колоны фур «КАМАЗов», «Мерседесов», «ЗИЛов» с шыментскими и таразскими номерами возвращались, тяжело фырча обратно к себе, домой на юга.
Перелётная работа, а с нею и жизнь у дальнобойщиков. Вольные птицы, только единственное отличие от них, что таможня и погранцы с них мзду не берут и на трассах гаишники не тормозят.
Не прореженные заросли лесопосадки с шапками гнезд пернатой птицы закончились за Розовкой, выставляя напоказ, словно в первозданном виде в горизонт уходящую испаханную степь. И мёртвый «кремль» рождественского элеватора с укором встречал и провожал ни к нему спешащие грузовики.
За Успенкой степь и «рубикомовские» поля постепенно сдавали свои позиции и уступали место перелескам, березовым колкам. И дорога изменилась. Свежее асфальтовое покрытие, наложенное на старое полотно, бугрилось, облупливалось и слетало ошмётками, как под дождём боевая раскраска наштукатуренной девицы лёгкого поведения. За деревней в несколько десятков дворов Малые Березняки мой «маврик» уперся в одноименное озеро.
Два часа пополудни, показывали зелёные стрелки на моих часах.
Мурат, как обещал, не догнал, а звонить ему по мобильному бесполезно, рядом с российской границей сотовая связь «Актив» была не доступна.
II
Малые Березняки озеро, как озеро, ничего примечательного, но прелюбопытное.
Иногда задумаешься, и какому богу удалось, таки в непроходимом царстве тростниковых зарослей, болот и солончака скрасить урочище Карасук целым выводком маленьких и средних размеров пресных и солёных озёр.
Малые Березняки в этой водной цепи самое увесистое яйцо, когда либо снесённое то ли матушкой-природой, то ли святым духом. И по-своему географическому расположению претендует на звание трансграничного озера, потому как, впадая в российское озеро Карасук, обменивается без всяких таможенных пошлин и деклараций рыбой, дичью и контрабандистами.
В 2008 году случилась трагедия: прорвало дамбу на Обском море, и вода дошла аж, до Малых Березняков. Вместе с большой водой пришла и рыба, какой никогда и не водилось здесь. Урочище пережило настоящий потоп. Со временем вода, отступая, пятясь, как нашкодившая кошка оставляла после себя непроходимые топи, соваться было делом гиблым. Зато расплодились лягушки в неимоверном количестве, своим полусумеречным, а особенно ночным кваканьем оглашая всю округу.
Ну, а пернатой и водоплавающей дичи здесь всегда было навалом: чирок, широконоска, савка, луток и даже реликтовая крикливая чайка. Осенью табунится перелётная, сначала серый крохаль, гагауч – крупная птица, хохлатая чернеть, красноголовка, а последней прилетает северная утка – белобрюшка.
На плесе Малых Березняков я много лет охотился. Приезжал сюда и весной, и летом, и осенью.
И приехав сюда вновь, я словно зашёл во двор к своему старому знакомому. Меня уже не трогал ни двухметровый тростниковый камыш, ни мокрая от растаявшего ночного обильного инея пожухлая трава, ни чистое с голубой поволокой небо, ни пергаментно тонкая корочка льда, ни пощелкивание пичужки, но это был хоть и знакомый, а двор чужой и надо было соблюсти этикет гостя. Наверное, минуты две я стоял, завороженный и умиротворенный от привалившего мне счастья время от времени окунаться в этот молчаливый и загадочный мир природы. И какими же несчастными, обездоленными, по-настоящему грубыми дикарями мне виделись те, кто запёр на тяжёлый засов свою жизнь в четырех стенах городских скворечников.
Потом размял немного затёкшие ноги, сделал парочку гимнастических упражнений и не торопливо начал располагаться на привал. Твёрдой походкой перенёс аккумулятор с «маврика» на корму самим сконструированной и своими руками собранной из двух частей лёгкой, как пушинка фанерной, трехметровой лодки. Установил мотор и сгрузил деревянный ящик с двумя подсадными утками.
Вообще то у меня их пять – Катя, Маша, Ксюша, Глаша и Принц.
Мороки с ними много, но без них на утку ходить, все равно, что по воду собраться без ведра. Держу их в своем дворе на Хромзаводе у родственницы Люси. Денег на корм и ветеринарный уход, а только один укол стоит тысячу тенге, не жалею. Из двух старых холодильников соорудил им бассейн. И как утка садится на яйца высиживать утят, озабоченного селезня к себе уже не подпускает. Однажды появились на свет одиннадцать утят, я еще подтрунивал: «Вот ты Маруська раздухарилась, принесла мне футбольную команду…». Но напала на них какая то заразная болезнь, и все утята погибли.
Со мной поехали две уточки – Глаша и Маша.
Все снаряжение, за многие годы проверенное и продуманное до мелочей, ничего лишнего из багажника перекочевало на берег. Взять туже портативную печку собственного изготовления. Она настолько компактна, удобна и экономична, а в полевых условиях не требовала много дров, что двухлитровый чайник закипал за десять минут. Все знакомые охотники брали чертёж, чтобы себе такой же сделать.
Подогревая на ней обед, с улыбкой вспоминал, как один знакомый, сосед по гаражу, Володя, каждый раз при встрече, рассказывал, что скоро займется клёвым делом, с помощью которого он быстро и на вполне законных основаниях (судя по синим наколкам на руках с Законом у него когда то бывали проблемы) за полгода обогатиться. И что, потом уж он развернется: тут и экзотические острова, и коттедж в Анапе, но перво-наперво он сдаст в утиль свою «четверку» и купит настоящую машину. Однако неизменно в конце своей пламенной речи, почесывая ухо и устремляя свои горящие, как у преданной собаки глаза на собеседника просил: «Займи Васильевич, пятьсот, до послезавтра…».
И этот Володя, как то увидев портативную печку, стал донимать, продай, разреши взять на ее производство патент. «Да, ты то не рыбак, не охотник, не путешественник какой то там Миклухо-Маклай, на кой ляд она тебе? Подрабатываешь частным извозом! Что тебе на ней пассажиров поджаривать…!?»
И так допёк своими приставаниями «Володя-бизнесмен», что приходилось от него прятаться и чуть ли ни в кошки-мышки играть, чтобы только избежать надоедливых приставаний дать разрешение на изготовление печки.
Перекусив, забрался в лодку, проверил бечёвку, продетую через отверстия в вёслах и закреплённые к бортам. Всё было в порядке и теперь если придется быстро схватить ружье и выстрелить по утке или гусю, весло если и выскочит из уключины, то не уплывёт далеко от лодки. Когда волна и ветер потерять весло настоящая беда. Со мной такое уже случалось на озере Бурункуль – вскинул ружье, несколько раз выстрелил, а весло течением унесло в камыши. Кое как его выудил.
Без горестных событий опыта не наберешь.
Не спеша выгреб на середину озера расставил утиные чучела и два круга для Глаши и Маши, чтобы они, когда намокнут, могли на них взобраться обсохнуть, пёрышки почистить, прихорошиться ведь они в некотором роде, пусть и подсадные, но для диких уток невесты из высшего общества.
Отплыл в камыши, взял ружье наизготовку, а день был до того ясным и доверчив чутким к любому шороху и звуку, что невозможно было представить, как один выстрел может украсть у природы эту цивильную тишину. И если я, затаившись, ждал прилёта гуся или утки, то она, уже не таясь, обреченно и грустно находилась на том временном промежутке, когда ждут прихода морозов и падающего мягкого снега.
А дичи не было. Задул юго-западный колючий «афганец». Глаша с Машей покрякав, стараясь привлечь своих сородичей ни к чему не обязывающему брачному знакомству, замолчали, а потом и вовсе взобравшись на круги, занялись туалетом.
Кружились постоянно голодные чайки, низко пролетая над водой, высматривая добычу, резко пикировали, унося в клювах мелковатого карасика. Пристроившись на самой верхушке тростника, пичужка камышница с любопытством вертя крохотной головкой осматривала меня, по-птичьи думая и что за дурачина сидит в выдолбленном бревне на перевес с железной дубиной, какого рожна он впёрся в мои владения?
Неожиданно каркнувшая ворона спугнула птичку-невеличку, и она живо улетела в камышовые дебри.
Своим охотничьим чутьём понял, что сегодня не фарт, и накатывала такая скукотища, что хоть волком вой, одним словом, надо сматывать удочки, переночевать, а на зорьке выдвинуться на озеро. Утка птица нежная, не слишком любит ветер, который судя по разгулявшимся бурунам, с каждой минутой набирал свою силу. И так часто бывает, утка целый день может не появляться, а утром глянешь и обомлеешь – все озеро черно от дичи.
При этом не давала покоя, буравчиком сверлила неотвязная мысль: где Мурат, куда он мог исчезнуть…? Ведь обещал…!
Утиные чучела, круги уже лежали на дне лодки, осталось посадить Глашу и Машу. И тут слишком привалившись на борт, лодка накренилась под тяжестью моего тела, осела и кормой черпанула воду. Мне надо было быстро перейти на нос, чтобы уравновесить захлёбывающееся от воды судно. Головой я понимал, что надо предпринять в такой ситуации, но как это сделать, если на тебе утепленные комбинезон, сапоги и патронташ на пятьдесят патронов. И только я шагнул на середину, как лодка пошла на дно, увлекая меня за собой. Мне повезло, что местом моего «кораблекрушения», стала полуторакилометровая речка шириной в три-четыре метра и глубиной в вышесредний рост человека. Я погружался в воду вместе с лодкой, но паники не было, ситуацию я оценивал чётко и просчитывал, что предпринять дальше.
Как только я оказался в ледяной обжигающей воде, первое что я почувствовал так это онемение стоп, почти по щиколотку. Они онемели, как будто подводный царь перетянул их шпагатом так сильно, что кровь перестала циркулировать.
Тем не менее я оттолкнулся от илистого дна и разгребая воду руками стал пробираться к камышам. Я не плыл, да и в таком одеянии, какой из меня пловец, а иногда полностью ныряя в воду, медленно продвигался к спасительным камышам. Единственное о чем я молил, только бы не попасть в яму. Их глубина доходила до двух и более метров, тогда мне было бы хана.
Вода хлестала меня в лицо, заливалась за воротник и, тех двух метров до берега хватило, чтобы я насквозь промок до нитки.
Глаша и Маша держались рядом со мной, и от удивления покрякивали, как это хозяина угораздило оказаться по горло в воде!?
Тяжело переводя дыхание, я наконец то добрался до густо заросшего камыша. Воды здесь было по щиколотку, а где и повыше. Преодолев и не утонув в озере, перед мной открылась мрачная перспектива, а удастся ли мне выбраться из этой камышовой западни, хватит ли тех не многих сил, чтобы добраться до своей стоянки?
Отсчет времени между жизнью и смертью, начал отсчитывать свои минуты.
1-ый час
Потеряв опору в своих онемевших стопах, мне пришлось дальше идти на коленях. Руками, раздвигая камыш, проваливаясь в вязкую чвакающую грязь по пояс, по грудь, каждый метр мне удавалось преодолеть с большим трудом. Промокшая одежда стала настолько тяжелой и липкой, и мешающей ползти по бесконечному, как сама жизнь, болоту, что хотелось немедленно освободиться от неё, как от ненужного груза.
До моего плёса, где стоял «маврик» приблизительно было полтора километра. Доползу ли, останусь ли, жив?
Такого со мной за семьдесят лет охотничьего стажа ни разу не случалось. Всякое бывало, и многое перевидал на своём веку: нелепые самострелы, роковые выстрелы брата в брата, несколько утонувших. А впрочем одного из них удалось спасти.
… Случай произошел в 1954 году в Новосибирской области на Убинском озере.
Озеро громадное, 30 на 25 километров. Озеро – кормилец, шесть рыбопромысловых совхозов, устраивали соцсоревнования по улову рыбы.
В одном из них я работал в школе учителем. При каждом удобном случае выезжал на озеро пополнить семейную продовольственную корзину. В удачные дни привозил по десятку килограммов рыбы. Одни лещи в три килограмма весили. Засаливал по несколько бочек.
Однажды приехал на мотоцикле к плёсу, откуда разрешалось рыбачить тем, кто работал в совхозе. К столбу на толстой цепи привязана железная лодка. Тихо на озере и вдруг человеческий голос. И даже не голос, а короткий и резкий вскрик замученного существа. Послышалось. Мало ли чего не послышится и какие только звуки не исторгает с виду молчаливое озеро.
Сел в лодку, выдолбленную из осины моим дедом соседом и, снова голос полный отчаяния настиг меня. На этот раз уловил откуда он доносился и развернувшись погреб на него. Потому как есть не писаный закон охотников и рыбаков: каким бы делом не был занят, всё бросай, а человека спасай!
Подплыл к удобному плёсу, в несколько десятком метров от него на воде колыхаются чучела деревянных уток в натуральную величину и из-за них блеснула обмякшим поплавком над водой торчащая голова. Заволок обессиленного человека в свою долблёнку, а он слова связного сказать не может. А лишь икал и дрожал, как осиновый лист.
Уже на берегу выяснилось, что Сабир Ахметзянов поехал порыбачить и поохотится, однако нечаянно вывалился из плоскодонки, а он плавать не умеет, пока бултыхался, лодку унесло и почти сутки, зацепившись за какой то топляк, сидел в озере почти сутки.
Если бы я не подоспел, наверняка бы погиб человек.
Потом он семью перевез в Экибастуз и всегда встречал меня, как самого дорогого гостя. Он уже умер. А дети Сабира до сих пор мне благодарны за спасение отца.
2-ой час
Силы совсем оставляли меня. Ноги все меньше подчинялись, выходили из повиновения, и колени начали бунтовать от непереносимых нагрузок. Мне надеется было не на кого. Кричи, ори, вой, блажи только последних верных друзей распугаешь – Глашу и Машу. Убегут в камыши, примут гражданство перелётных уток и подадутся в тёплые края, подальше от беспомощного и злого хозяина.
Я полз, и вспоминал Алексея Маресьева, прежде и помыслить не мог, что окажусь в таком же положении, что и мужественный советский лётчик.
Только бы не свалиться и не уснуть.
Родных жалко – пропал без вести, а ружье и лодка так и останутся покоиться на дне озера…?
Может быть через сотни лет, оно высохнет, и археологи откопают мои вещи. А потом будут говорить на пресс-конференциях и разных брифингах, что нашли артефакт, скорее всего принадлежащие гомо сапиенсу жившего в эпоху новейшего неолита, во времена вождей, диктаторов и геев.
Напишут толстый научный фолиант, снимут отпечатки, возьмут ДНК и по генам определят, кому принадлежали драгоценные для истории вещи: Адинову Виталию Васильевичу, 1934 года рождения….
…Хватаясь обеими руками за камыш, подтягиваясь, я продолжал ползти пока не выдыхался, и руки не уставали, становясь каменными плетьми и тогда я давал себе минуты отдыха. На несколько метров уходило до двадцати минут. Промокшая насквозь одежда, еще недавно удобная и согревавшая, отяжелела и мешала ползти. Вначале её хотелось сбросить, освободиться, как от пут. Тогда верная смерть. От этого становилось тоскливо и одиноко. Наступающие густые сумерки, приветствуемые кваканьем лягушек, щелканье пичужек, пискливый крик чаек и за мною следом скользящие Глаша и Принц, все они по отдельности и скопом напоминали мне о том, что не один я в этом камышовом мешке.
Охотники, как и люди, делятся на две категории. Одни любят охоту коллективную, с друзьями, чтобы можно было посидеть, водочки накатить, байки потравить, а другие предпочитают охотиться в одиночку. Каждому своё. Но своё я всегда делил с ближним своим. И с детства был человеком общественным. Не знаю, за какие такие качества, но меня выделяли сверстники: в пионерском отряде звеньевым, в футбольной команде капитаном, в педагогическом училище единогласно три года избирался комсоргом группы. А потом в военном подразделении избирали секретарём партийной ячейки, членом горкома партии, а ближе к пенсии – председателем гаражного кооператива.
И не по призыву, не из общественных интересов, а по собственному волеизъявлению и желанию принимал участие в спортивных мероприятиях. Гимнастика, футбол, стендовая и пулевая стрельба и во всех видах неоднократно занимал первые места, а по шахматам имею первый разряд.
3-ий час
Внезапно я упал, подкосились остатки моих ног. Мне их, как будто ампутировали, я их совсем перестал чувствовать, частью своего тела. Отрезали сухожилия, перекрыли кровеносные сосуды, обрекая меня на страдания и скорую смерть.
В минуты отдыха пытался пошевелить пальцами, поднять колени, но все мои потуги были тщетны. Обезножил и если выживу, ампутируют, как Маресьеву. Я говорил себе: не могу я так глупо погибнуть, нельзя мне погибать. Потому что жизнь интересная штуковина.
Родился человек и на него обрушиваются, всякие кажется несовместимые с жизнью напасти. Преодолевая беды, мучаясь и страдая, человек доказывает, прежде всего, самому себе, что у него есть несломленная воля и сила духа. И когда поймет, что он сам ими управляет, а не они захватывают и порабощают его ум, только тогда человек способен ощутить, что значит быть всесильным, как бог, над всеми жизненными обстоятельствами. И только осознав это, можно понять настоящее счастье.
Впрочем, древний философ был прав заметив: «Что никого нельзя назвать счастливым до его смерти»
Мелькало, проходило кадрами, как хоронить будут.
«Утонул в озере…» - скажут люди.
Складывались не совсем приятные впечатления.
Одеревеневшими пальцами расстегнул накладной карман куртки и за хвостик фантика выудил маленькую сосательную конфетку.
Во рту расползлась тягучая сладость, которая лишь на миг подавила скопившуюся в душе горечь. Один, как перст, один в целом мире! И не верилось, что где-то в деревнях, аулах, городах живут миллиарды людей. И занимаются они разными делами. Не было ни сёл, ни городов, ни тем более уж мегаполисов.
Одному полезно уединившись от всего сущего побыть.
Люди прескучные бывают. Надоедливыми, как мухи и от них хочется затвориться.
Осмысленное одиночество совсем не то, когда остаешься один на один с водой, лесом, степью или когда попадаешь из обустроенного одиночества, в одиночество, когда тебе требуется помощь других.
4-ый час
Уже виден был мой «маврик», а глаза застилал пот, вода, дикая усталость и сумерки. До моего спасение оставалось метров сто.
Мать-природа, забирает своих неразумных детей. Она участвует в естественном отборе.
Многих людей перемолотил, пережевал и выплюнул в мать сыру землю этот отбор. Неестественный отбор! И пусть у меня отнялись ноги, отнимутся руки, но Всевышний, не отнимая у меня разум, не сдаваться и верить в то, что жизнь продолжается и не закончится на неприметном озере Малые Березняки!
Обидно было так погибнуть по всем статьям человеческого бытия. И вдвойне было обидно старому охотнику, что он не убивает, зверей и птиц, он их выслеживает и добывает. И плох тот охотник, который попадает, как кур во щи в нелепую передрягу, когда он сам становится добычей. У него, как не у кого другого должно быть развито, прежде всего, чувство подстерегающей опасности, чувство самосохранения.
Какой позор, умереть такой смертью!
И я сказал себе, что я должен жить!
Ради двух сыновей, тоже полковников! Ради двух внучек и правнучки! Ради верной и любимой Екатерины Харитоновны, наконец то…!
Пробивала мелкая дрожь и меня колотило, как в лихорадке.
Вспомнились тёплые мамины руки, утром гладившие мои густые чёрные волосы и приговорившие: «Виталий, вставай, пора в школу…».
Красная тоненькая веточка глода с оранжевыми плодами подмёрзшими, мягкими истощающими ягодный аромат лежала на пожухлой траве, как инородное тело, маня сколупнуть ее с ветки и кинуть в сухой рот.
И внезапно пронзила горькая, неутешная мысль, что обломанная ли ветром, рукой ли человека или оброненная сюда рядом с камышами на полянке, птицей ветка боярышника, мертва и она источает не аромат, а трупный запах разложения, отжившего свой век частицы живой природы.
Так и я потёртый жизнью старый калач, по своей глупости попавший в западню, капкан, поставленный собственными руками, застыну, перестану двигаться и, кто нибудь, из местных жителей бродя по берегам озера, наткнётся на меня нечаянно, как я на ветку глода. Заглянет в лицо, пощупает артерию на шее и, выпрямляясь, тяжело вздохнет и будет прикидывать, отчего помер этот пришелец из далёкого города. Потопчется, с ноги на ногу раздумчиво попереминается, оглянется и начнёт шарить по карманам. А приглянуться сапоги или комбинезон снимет, разденет догола, освободит наконец то моё тело от балласта.
Приехал за добычей и сам стал добычей человека.
От таких мыслей на душе заскребли кошки, и есть, сразу расхотелось. Как будто ягода была не ягодой, а человечиной, и съесть ее было равносильно тому, чтобы встать на одну доску с животным, пожирающим людей.
III
Как любой человек, так и машина имеют свой одним им свойственный запах. Служил у нас один офицер Филиппов, на женщинах был просто помешан. Он говорил, я могу лежать с закрытыми глазами и по запаху определить, кто зашёл в комнату Люся, Таня или Марго…. Надо ж так на бабах свихнуться, чтобы вынюхивать кто из них какая.
И как только я учуял запах своего «маврика» замешанного на солярке, озёрной воды, выхлопных газах, дорожной и степной пыли я ощутил прилив сил, и сердце учащенно забилось.
Исколотые, изрезанные камышом, кустарниками, травой, красные от ледяной воды, загрубевшие на ветру, за более чем четырехчасовое ползание в болотной грязевой жиже руки вцепились в ручку двери, потянул на себя, она услужливо распахнулась и ползущим змеем я ввалился в свой «маврик».
И первое что я сделал, сбросил с себя, как ящерица шкуру, мокрую и грязную одежду. Переоделся в сухое запасное белье, доставляя телу немыслимое удовольствие. Вынул из сумки бутылку конька «Казахстан» непослушными пальцами раскупорил, налил в стакан и залпом выпил. В желудке сладко потеплело, а от него оно разлилось по всем суставам. И сразу потянуло в сон.
Проснулся от шума подъехавшей цвета хаки «Нивы».
Улыбающееся лицо Мурата в грязных крапинках обветренного стекла меня только рассердило.
Но злость перебивала радость: ноги мои ожили, я мог шевелить пальцами и сгибать в коленках. И что самое поразительное после купания и ползания в холодной воде я даже не чихнул. Всё-таки утренний холодный душ закалил мой организм.
Зазря вы Екатерина Харитоновна, когда я выходил из ванны раскрасневшийся, обтирающийся полотенцем, ты охая говорила: «Доиграешься, застудишь почки…».
И чувство, что я обрёл свое тело, которое стало привычно послушным и теперь я самостоятельно смогу доехать до дома, согревало спрятавшимся солнышком.
Но как уехать отсюда с такими потерями! Смешно сказать: ехал за трофеями, а трофеями озера стали моё ружьё и лодка. Ни с места не сдвинусь, пока не вытащу лодку и не достану со дна озера свое любимое ружьё ИЖ27Е.
Пока я привыкал к первобытному своему состоянию Мурат подошёл к моему «маврику», всем видом показывая готовность к встрече и беседе. Но мне не хотелось открывать дверцу припозднившемуся на добрых восемь часов, полковнику. В эти минуты он был мне особенно не приятен. И не было никакого желания делиться с тем, что со мной произошло и что я пережил за эти часы. Слова оставлены там, в непролазных камышах, утонули в мутной воде, разлетелись по безбрежному и глухому миру.
Ведь если бы он был рядом и вовремя пришёл на выручку, то и не было бы тех бесконечных часов, которые я потратил на борьбу за выживание.
А может быть и у Мурата, что-то произошло, я ведь не знаю? Мало ли что могло случиться с ним, или, не дай бог, с его родными?
- Виталий Васильевич, что случилось? – тяжело опуская свое грузное тело в пассажирское кресло, спросил полковник.
- Ни-че-го…
- Я же вижу, что ты сам не свой.
Я смотрел на него и не видел его, слушал его и до меня долетали обрывки фраз: «старая знакомая…», «весело провели время…», «какие наши годы, еще повоюем…». Я лишь мысленно представлял, как жирно зачёркиваю его имя и номер телефона в своём блокноте.
Смеркалось, выпили, перекусили и полковник Мурат ушел спать в свою «Ниву».
Спозаранку поехали в деревню Малые Березняки.
Нашел дом знакомого мужика Николая, тракториста, годящемуся мне в сыновья, но успевшему наклепать в этой тиши и глухомани столько детей однолицых, разнополых, одноголовых и разновозрастных, что невольно думалось: а не в этом ли счастье и главное наше предназначение на этой грешной и суматошной земле?
Николай, выслушав мою просьбу, не кочевряжась и не минуты не колеблясь, а наоборот преисполненный чувством высокого долга, согласился помочь моей беде: достать затонувшее ружье и лодку.
Николай прихватил свою кошку, но она не понадобилась. Я с точностью до десяти сантиметров знал, где лежит ружьё.
Моим багром, на конце которого я сделал крюк, с первой попытки зацепили за ремень и вытащили ружьё. С лодкой было попроще. Её гладкий сухой нос торчал из воды и смахивал на маленькую деревянную пирамидку, которую уже облюбовали любопытные и вертлявые камышовки. И хотя выволочь на берег нахватавшей воды, успевшей прикипеть ко дну, лодку стоило не малых сил, однако втроём, как балан прибили её к берегу.
Попили чай, согрелись. В знак благодарности отдал Николаю всю снедь приготовленную на три дня Екатериной Харитоновной и в довесок бутылку водки и он, смущаясь от нежданно-негаданной прибыли, привалившей ему за столь незначительную услугу, благодарно кивал головой и настойчиво повторял: «Приезжайте, Виталий Васильевич, порыбалим, на уток сходим…».
От этих слов простого деревенского парня становилось тепло и радостно, что нет на земле лучшего места для человека, чем встреча с чистой и простой душой.