Рука матери в ее руке вдруг сразу отяжелела, и Анна поняла, что мать умерла, но продолжала сидеть, неудобно пристроившись на краешке кровати, пока затекшая спина не заныла нестерпимой болью. Только тогда она встала и долго крестилась перед бумажной иконой Казанской Богоматери, неумело молясь за новопреставившуюся рабу Божию Настасью. Потом она омыла еще теплое тело матери, вытерла досуха полотенцем, как вытирала всегда ее еще живой. Подумав, что так дольше не будет признаков тления, протерла лицо и высохшие руки покойной одеколоном.
Достав из шкафа загодя приготовленное чистое, проглаженное белье, чулки, платье, с трудом начала обряжать покойницу, переворачивая с боку на бок, словно большую тряпичную куклу. Особенно сложным делом оказалось надеть матерчатые чулки, они морщились, не натягивались на колени.
Вконец замучившись, Анна устало села на табурет и, только теперь слезы сами собой потекли из глаз. Мать болела давно, и врачи в больнице, где она лежала зимой, не скрывали, что никакой надежды на выздоровление нет. Да и Анна, хоть и была далека от врачебной науки, хорошо понимала, что дни матери сочтены – она таяла на глазах, отказывалась от еды, становилась все капризнее. Казалось, мать и сама понимала, что уходит, и оттого сердилась на дочь, что та останется здесь в этой комнате, будет ходить по их тихой улице, вдыхать весенний воздух, а она будет лежать на старом заброшенном кладбище, рядом с мужем, которого никогда не любила и боялась.
Анна, с ужасом понимала, что ждет смерти близкого и родного человека, что тяготится затянувшейся неопределенностью. Иногда она пугалась ожесточения, которое испытывала, когда, придя уставшая с работы, выслушивала бесконечные жалобы матери на боль, слабость, тоску. Потом, когда мать совсем ослабела и впала в беспамятство и оставлять ее стало нельзя, Анна взяла отпуск и уже совсем безвыходно сидела с умирающей, время от времени меняя пеленки, обрабатывая пролежни, подкладывая и вытаскивая судно. Молодой участковый терапевт, изредка навещавший умирающую старуху, однажды, как-то, прощаясь, сказал Анне, что жить ей осталось от силы дня три, ну, неделю – не больше. Он предупредил, что заходить больше не будет, а когда больная помрет, чтобы Анна сама пришла за справкой о смерти в поликлинику, он там ее и выпишет.
Но прошел месяц, а жизнь все еще теплилась в неподвижном теле матери, и Анне пришлось взять отпуск за свой счет. Начальник скривил недовольную мину, но заявление подписал, предупредив на прощанье, что если Анне не выйдет в срок, то он ее уволит – в городе полно безработных, и ее место не останется долго не занятым.
Анна вела учет в городском отделе образования, была усидчива, исполнительна, но, как считало руководство, «без инициативы». Какая такая инициатива требовалась от простого инспектора, было не ясно. Но снисходительное и чуть пренебрежительное отношение начальства со временем распространилось и на остальных сотрудников. Подруг на работе она не завела, коллеги привыкли смотреть на Анну сверху вниз, поручая ей мыть посуду после праздничных посиделок и посылая навещать заболевших коллег-пенсионеров.
Анне было чуть за тридцать, ее можно было назвать если и не красавицей, то вполне привлекательной женщиной. Темно-русые тяжелые волосы, серые большие глаза, стройные ноги заставляли мужчин на улице оборачиваться вслед. Но она не отвечала на их призывные взгляды. Как-то так получилось, что личная жизнь не сложилась сразу и навсегда: восемнадцатилетней девчонкой выскочила замуж, вскоре забеременела, родила. Но спустя два месяца ребенок умер, муж начал пить и однажды ночью погиб, попав под машину. Анна осталась одна с матерью. Мать, строгая, ревнивая, придирчивая, подчинила дочь своей воле, в глубине души пугливо радуясь, что Анна осталась одна, без семьи, рядом с ней.
Родственников, кроме старухи-крестной, у них в городе не было, с работы не звонили, и Анна целыми днями сидела возле больной, читая по девичьей еще привычке печально-прекрасные бунинские рассказы про любовь. Раз в два-три дня она шла в ближайший магазин за нехитрыми покупками. Деньги – и те, что откладывала в свое время мать на собственные похороны, и те, что получила Анна за отпуск, растаяли, улетучились, словно снег под жарким мартовским солнцем. Лекарства, памперсы для лежачей больной стоили дорого, и на еду оставались совсем копейки.
Когда покойница, уже прибранная, с иконой в сложенных руках, лежала на чисто застланной кровати, Анна достала с верхней полки буфета кошелек и пересчитала оставшиеся деньги – смятыми сторублевками и мелочью оказалось чуть более тысячи рублей. Этой суммы не хватало даже на покупку самого простого гроба, а ведь надо было копать могилу, платить могильщикам, купить хотя бы простенький деревянный крест. Наскоро накинув куртку, Анна пошла в поликлинику за справкой о смерти матери. В кабинет к врачу тянулась длинная очередь больных, но на счастье, он сам, выйдя покурить, увидал ее.
– Что, отмучилась бедняга? Когда? Вы посидите, я сейчас выпишу справку.
Участковый оказался внимательным парнем: он не только быстро написал нудную бумагу, но сам пошел с ней в регистратуру, прикрикнув на стоявших у окошка регистратора старух, поставил фиолетовую печать.
– Теперь идите в ЗАГС, там вам все оформят, и тогда в собесе получите деньги на похороны, – объяснил он Анне на прощание.
В ЗАГСе, отсидев часа три в очереди, Анна получила свидетельство о смерти матери и пошла по набережной в старинный особняк, где располагался собес. Солнце припекало совсем уж по-летнему, старые липы в городском саду горделиво раскинули ветки, покрытые свежей листвой, высоко в небе метались стрижи, и люди, спешившие навстречу Анне, радовались приходу весны. Казалось, никому на всем белом свете не было совершенно никакого дела до ее горя и проблем.
А проблемы начались, когда Анна подошла к закрытым дверям собеса, где красовалось объявление, извещающее, что в связи с ремонтом системы водоснабжения отдел социального обеспечения будет принимать граждан только с восьми часов утра среды следующей недели. Анна подергала дверь, обежала дом и, увидав в двери мужика в спецовке, бросилась к нему.
– Нет здесь никого, кроме меня, дочка. Я вот трубы меняю с Юркой, – обстоятельно объяснил рабочий, ткнув пальцем в молодого парня, вышедшего из подъезда. – Да, попала ты, дочка, с деньгами. Они здесь все опечатали, кабинет на охрану поставили, а сами на дачи уехали, картошку сажать.
Когда Анна пришла к себе на работу, в конторе почти никого не было: пятница – короткий день, даже начальник уже собирался уходить домой. Выслушав Анну, он пожал плечами, велел посидеть в кабинете и вышел минут на десять. Вернувшись, смущенно протянул ей помятый конверт:
– Аня, ты возьми от нас на похороны. Только народу сейчас в отделе почти никого, так что приходи в понедельник, что-нибудь еще соберем.
– Спасибо большое, я как-нибудь устроюсь... Можно, я на девятый день накрою стол, помянуть маму?
Она вышла на улицу, машинально раскрыла конверт, в котором лежало триста тридцать рублей, переложенные чистым листом бумаги. Анна села на скамейку, бессильно вытянула уставшие ноги, слез в ее глазах не было, плакать не хотелось –хотелось завыть…
На кладбище она подошла к двум пьяным мужикам, сноровисто обрубавшим лопатами края свежей могилы.
– Мне могилу надо выкопать. Сколько это будет стоить?
– Где копать-то? – деловито спросил старший мужик, прикуривая сигарету.
– Тут, недалеко. Я покажу.
– Ну, пойдем, глянем.
Могила отца пряталась под раскидистым кленом, успевшим за пятнадцать лет, прошедших с его смерти, из тоненького деревца-прутика превратится в раскидистый ствол, празднично украшенный свежей листвой.
– Да здесь одних корней зашибись... Тяжелая могилка будет. Три тысячи самое малое с тебя, – оценил работу старый рябой могильщик, примеряясь опытным взглядом к могиле.
– У меня всего две тысячи, да еще гроб надо заказать, – растерянно произнесла Анна.
– Ну, вот и копай сама за две тысячи, а дураков здесь нет, – вмешался молодой могильщик в тельняшке и рваной бейсболке.
–Да заткнись ты, – оборвал его пожилой, внимательно оглядев Анну. – А что ж у тебя родственников, что ли нет? Как же так, без денег похороны затевать?
– Нет, у нас никого нет, только мы с матерью остались. То есть, я одна теперь осталась, – поправилась Анна. – Я думала, что в собесе деньги получу на похороны, а там закрыто до среды, а сейчас уже жарко. Боюсь, маму столько держать в доме нельзя...
– Да, по такой погоде дожидаться никак нельзя. Да и не по-христиански это будет. Полагается на третий день хоронить.
– А можно попросить, чтобы вы выкопали могилу, а я, как только деньги получу, сразу с вами рассчитаюсь?
Мужик в тельняшке хотел что-то сказать, но старший перебил его:
– Да уж чего говорить… Никто на земле не остается – всех хоронят. Во время войны, вон сколько народу закапывали без всяких денег. Ладно, дочка, сделаем могилку. А с деньгами – не бери в голову. Когда будут, отдашь, а не отдашь, тоже невелик урон… Меня Дмитрием Петровичем зовут, – представился могильщик. – Ты, знаешь что, приходи завтра к обеду – работу примешь. Да вот еще что, дочка. Ты сейчас пойди в мастерскую за конторой, там столяр Костя работает. Скажи ему, что я тебя послал, он дешево гроб сколотит. А ты, урод, молчи, а то вовсе погоню тебя с погоста, – вдруг озлился Дмитрий Петрович на напарника. – Пошли работать.
Столяр Костя, хоть и уважил просьбу Дмитрия Петровича и цену скинул, но за работу все равно взял почти все деньги, что были у Анны - «доска нынче больно дорогая», объяснил он.
Анна вышла с кладбища и медленно пошла вдоль дороги. Ей овладело какое-то серое, тупое чувство тоски, погасившее и горе, и навалившуюся усталость, и стыд за нищету. Неподалеку от пожарной каланчи, считавшейся одной из достопримечательностей старого русского города, перед входом в городской парк, где ходили толпы досужих туристов, Анна достала из сумки конверт, который ей дал начальник, вынула листок бумаги и крупно написала красной шариковой ручкой: «Помогите на похороны мамы. Спасибо!»
Она стояла, держа листок, тупо глядя перед собой, не видя и не слыша ни городского шума, ни визга машинных тормозов, ни жизнерадостных криков экскурсоводов, собиравших разбредшихся туристов. Иногда она чувствовала, как ей в руку кладут монету или смятую купюру. Тогда, не поворачивая головы, она говорила: «Спасибо», и бросала деньги в сумку.
– Ты чего здесь, сучка тонконогая, выстроилась? Что молчишь, язык, что ли проглотила, падла. Сейчас девчонки подтянутся, мы тебе все космы выдерем.
Возле Анны стояла крепкая, ярко накрашенная девка в короткой юбке и майке, туго обтянувшей налитые груди.
– Я сейчас уйду, я не знала, что здесь нельзя стоять, – от испуга Анна, оступилась, листок с просьбой о помощи упал на землю. Она хотела поднять, но девка опередила ее.
– Это что, твой тариф, сколько же стоит такая красота?
Прочитав написанное, она смутилась:
- Это правда, что у тебя мать умерла? Я подумала, что ты тоже на трассу вышла подработать. Ладно, не обижайся, давай лучше познакомимся. Меня Наталья зовут, а тебя как? Пойдем, сядем на скамейку, у меня вино есть.
Они сидели на скамейке в городском саду. Наталья достала початую бутылку сладкого вермута, плеснула в пластмассовый стаканчик, протянула его Анне.
–Давай, не чокаясь, помянем. У меня ведь тоже мама померла.
От дурного теплого вина, голода, пережитого, в голове у Анны закружилось, что-то сдвинулось, словно прорвало ворота ветхой плотины, и она впервые поведала живому человеку – городской разбитной проститутке Наталье о несложившейся жизни, об одиночестве, смерти матери, о том, что собес закрыт до среды, что не на что похоронить покойницу, о том, что ей самой надоело жить, что хочется выть, бежать куда глаза глядят. Она говорила долго, неумело затягиваясь сигаретой, которую ей дала прикурить Наталья.
– Да, подруга, говна ты тоже вдоволь нахлебалась, – вздохнула Наталья. – Слушай, а чего тебе домой-то идти ночевать? Там ведь мать у тебя... Не с покойницей же в одной комнате спать. Знаешь что: давай-ка поработай сегодня со мной – и деньжат срубишь, и башку прочистит. Вон, смотри, клиенты уже нас ищут.
Из остановившегося джипа с московскими номерами два парня махали руками:
– Девчушки, поедем, отдохнем в сауну!
– Идем, – Наталья, подталкивая Анну, направилась к машине. – Отдохнуть, конечно, можно, но только это стоит недешево.
– Садитесь, не обидим!
Наталья втолкнула Анну на заднее сиденье, захлопнула дверцу и быстро нырнула на переднее сиденье.
– Поехали!
***
Похороны, как и полагается, прошли на третий день. Шел теплый майский дождь, через кладбище, высоко в небе, перекинулась радуга. Гроб заколотили. Молоденький священник в короткой, не по росту рясе тонким голосом пропел: «Со духи праведных скончавшихся, душу рабы твоея, спаси и упокой…», – крестом бросил в могилу первый ком земли. Анна, обняв за плечи Наталью, смотрела, как Дмитрий Петрович с напарником быстро закидали могилу, лопатами утрамбовали небольшой холмик земли, воткнули струганный деревянный крест, поставили перед ним фотографию матери, рюмку водки, покрытую куском черного хлеба.
Анна отдала могильщику конверт с тремя тысячами и пакет, в котором лежала бутылка водки, хлеб, колбаса, банка каких-то консервов, огурцы и помидоры, завернутые в белое полотенце.
– Спасибо, дочка, помянем твою матушку... Видишь, все обустроилось, а ты волновалась – денег, мол, нет. По-человечески похоронили старушку, вечная ей память, – рассудительно сказал Дмитрий Петрович. – Бог всегда знает, кому и когда помочь надо…