17
В здание почтового отделения Сотовкин уже не зашел, а разъяренно влетел, хлопнув дверью.
- Так вот. – Он выгрузил перед начальством на стол заполненные извещения и неврученные письма. – Накладной, кстати, у меня нет. Где она?
- А, вот она. Ты ее на столе оставил!
Макс быстро начеркал в графах статусы отправлений – «вручено», «не было дома», «не проживает», «отказался от получения», хотя отказавшихся сегодня не было, - и полез в сумку за своей ручкой.
- Разговор есть, - он сел напротив и забарабанил пальцами по столу.
- У меня к тебе тоже он есть. Но давай сначала ты.
- Кому писать заявление на перевод на другой участок, а лучше в другое отделение? И вообще, реально ли это, или только по договоренности?
- Не знаю. Честно, не знаю, спроси в отделе кадров. А чего это ты решил свалить на другой участок? Ты же любишь Кувецкое Поле.
- Кувецкое Поле – люблю. А всяких хитрожопых Камелиных – нет. Если она еще раз сюда позвонит или придет, в полицию буду обращаться уже я. Тут или шантаж, или я не знаю, чего она замышляет.
- В полицию он будет обращаться… - вздохнула начальница, - а теперь меня послушай. У нас тут, оказывается, совершенно новые обстоятельства.
- Ага, теперь еще я ее изнасиловал во все физиологические отверстия, придушил ее девяностолетнюю прабабку и грудного младенца и прихватил с собой колье из бриллиантов, - едко и горько пошутил Сотовкин.
- Не смешно. Не звони в полицию.
- Ага, давай, выгораживай ее. Я сказал – еще раз покажется на глаза, получит на себя заявление и поимеет большие проблемы. Чувак, живущий на том углу, всегда держит открытой форточку, а еще он сегодня явно был дома, печку топил. Дым из трубы шел. Так что с доказательной базой у меня все в порядке. И вообще, объясни мне лучше, как перевестись!
- Я же сказала – спрашивай в отделе кадров, а теперь слушай меня. Никто никого не убивал и не насиловал, и Камелина тебя ни в чем не обвиняла. Скорее наоборот. Она очень спутанно все утром объяснила, и мне показалось, что это ты на нее желоб свалил.
- Спутанно объясняла, ага. Охотно верю, - проворчал Макс. – Хвост-то прижали.
- Мне правда показалось. Это я затупила.
Макс поднялся и молча пошел на второй этаж, в отдел кадров, пока в спину ему неслось «нет, это правда я все неправильно поняла, тем более что на тебя все время жалуются, вот я и подумала, что ты еще что-то учудил…»
Отдел кадров был уже закрыт, хотя для Сотовкина проблемой это не было – он вынул мобильник, нашел в справочнике номер нужного работника и приложил потертый дешевый Самсунг к уху.
- Здрасте, - нервно представился он, - Сотовкин это. Разговор есть. Как я могу перевестись в другое отделение? Да не. Любое. Да хоть на другом конце города, доберусь. Да? Ну…
Вакансий почтальонов больше нигде не было, а бросать такую вдохновляющую на думы и раздумья работу Максу не хотелось. С другой стороны, думы становились качественно иными: «я» настойчиво рылось в памяти, выкапывая все новые способы фиксирования доказательств и прочитанные в разные времена и при разных обстоятельствах законы, статьи и примечания. Прищучить лгунью крайне хотелось, но холодный разум отставил жажду мести на второй план, вынеся на повестку дня способы самозащиты от шантажистки. Тем временем его сзади кто-то хлопнул по плечу – все та же «неправильно понявшая» историю девушка из оперзала.
- Ты остыл? – спросила она. – Теперь слушай меня. Это я во всем виновата. Девять утра. Прихожу сюда, глаза слипаются. Еле встала сегодня. Сразу же кто-то звонит. Камелина твоя. Начинает мне рассказывать про желоб какой-то, про снег… Она мне сказала, что ты его к забору откинул, а я подумала, что это на нее ты его кинул!
- Ага. Взял большую такую хреновину, с крыши отодрал и в нее кинул. Самой-то не смешно, а?
- Теперь смешно.
- Тебе смешно, а мне ни хрена не смешно. И Камелиной твоей будет не смешно, если она еще хоть раз покажется мне на глаза. И да, она же тебе несколько раз звонила. Что ж ты не переспросила ничего?
- Да подумала, ты чудишь что-то. В первый звонок она пересказала историю, а остальные просто спрашивала, здесь ли ты.
- Скажи ей в следующий раз, что уволили меня к чертовой бабушке и вообще я маньяк, - буркнул Сотовкин.
- Ты лучше мне скажи – чего ты на нее так вызверился, наорал, перепугал до слез!
- До крокодиловых. Ты прямо следила?
- Она мне позвонила еще раз, сказала, что хоть ты и хам, но она хочет…
- Плевать я хотел, чего она хочет!
- Ты подожди, не кипятись…
- Ладно. Давай закроем эту тему. Я устал. Пойду домой. Завтра, все завтра…
18
Тяжко.
Иногда на тело наваливалась такая вот истома – но не приятно-расслабляющая, когда это самое тело сваливалось в горизонтальное положение после десятка километров по грязным улицам с тяжелой толстой сумкой на боку, а напряженная, бросало в жар, но это была не простуда.
Такая истома приходила тем летом – жарким и страшным летом девяносто пятого, которое Макс пролежал в постели, почти не вставая – болел, не тяжело, температуры нет, врач приходил от силы раза два, но сил не было. С улиц в окно ползла мокрая духота, стелилась по комнате, по полу, по стенам, по старому дивану. Не спалось. Не радовал новехонький цветной телевизор, который, стоя в углу, показывал свирепые бородатые лица в высоких бараньих шапках и бубнил непонятные фамилии – Дудаев, Масхадов, Яндарбиев, Басаев, Удугов… Когда отведенный на бубнеж усатого диктора в толстых роговых очках и беспросветно сером пиджаке промежуток времени подходил к концу, экран становился пугающе серым, безысходно тоскливым, из динамиков по бокам вился едкий плач скрипки, складывавшийся в мелодию Морикконе, все детство было пропитано этой музыкой. Когда же скрипка стихала, телевизор транслировал гнетущую тишину, прерываемую ледяным голосом, говорившим что-то про налоги, про смерти, про умерших от рака детей, а иногда на черном экране показывали трясущиеся листы мятой бумаги, на которых было что-то написано черной краской через трафарет, что – Макс не успевал прочитать, хотя и умел уже тогда, так как листы тряслись слишком быстро, а перед глазами плавала желтая мутная пелена, как будто он смотрел в экран сквозь бутылку нерафинированного подсолнечного масла. Постоянно показывали разрушенные дома – землетрясение где-то на Дальнем Востоке, бои в Чечне, разрушенный город со страшным названием Грозный, взрыв бытового газа обрушил подъезд еще где-то… - и все это, наложившись друг на друга, сливалось в серо-желтую густую массу, пропитывавшую и отравлявшую воздух вокруг, из-за нее Макс не мог спать, не мог расслабиться, засыпал он с трудом в первой половине дня, спал очень отрывочно, а в ушах отдавались ледяные голоса дикторов из новостей и социальной рекламы. В солнечную погоду Максу становилось хуже, а солнце жгло уже третий месяц, скрываясь лишь на ночь, пасмурных дней почти не было, слово «июнь» на календаре надоело как незнамо что, а ведь перед ним были еще такие же май и апрель… и после ждали июль и август, не обещавшие ничего хорошего. В сентябре Макс должен были идти в школу.
С тех пор такая же истома приходила к нему всегда, когда на Серые Воды наползал антициклон с ясной погодой теплее нормы. Было ли ему шесть, как тогда в девяносто пятом, или двадцать шесть, как в пятнадцатом. Воздух кругом превращался в душную ядовитую серо-желтую жижу, он не мог заснуть, беспокойно вертелся всю ночь, дни проскакивали незаметно, непамятно. Макс стоял перед диллемой – не мог решить, что ему было дороже. Речь шла о распределении ценностей. В девяносто пятом он был беззаботным мальцом, из всех страхов которого была неприятная физиономия в телевизоре и все тот же самый Морикконе со своим «Плачем ветра», который телевизионщики девяностых впихивали куда надо и не надо. Но свободен он не был. Он не мог себя нормально контролировать, не мог осмыслить свои действия и понять, что происходит вокруг. Зашедший навестить хворого племянника брат матери лишь вкратце, на пальцах, объяснил доступным шестилетке языком, почему по телевизору все это показывают и почему в этой Чечне, про которую все время говорят в новостях, постоянно стреляют и взрывают, а про бородатых в шапках сказал лишь «плохие дядьки». Сейчас ему двадцать шесть – соответственно и проблемы у него гораздо более весомые.
Какая-то странная женщина странно себя ведет, и ему это не нравится. И он не может понять. Сначала она позвонила на почту, рассказала, что работник почты хотел ее если не убить, то как минимум покалечить. Потом зачем-то подкарауливает его и вызывает на разговор, а когда он отказывается – звонит на почту снова и меняет показания. Собственное начальство верит совершенно левой девице с хитрой носатой физиономией, категорически отказываясь идти навстречу своему работнику, который у них, к слову, третий год и которого они прекрасно знают. А Камелина эта здесь живет недавно – еще прошлой зимой дом стоял пустым. Совершенно невозможно понять ситуацию и что-то предпринять. Знал бы Макс в девяносто пятом, что через двадцать лет ужасу на него нагонит не свирепый бородатый чеченский террорист (который, впрочем, к тому времени будет давно уже мертв), а хрупкая девушка. Парадокс жизни. Желто-серая удушливая субстанция заворачивалась вокруг Макса в кокон. Не отпускала. В ушах испуганно метались обрывки морикконовского «плача ветра», а по потолку лениво ползали оставленные лунным светом квадраты. Макс забрался с ногами на старый диван, тот самый, у себя в комнате, и наблюдал за ползущим по потолку пауком.
Что такое паучьи сети для птицы или крупного, сильного жука? Он с легкостью их разорвет одним взмахом крыла. Сети просто не выдержат его веса – даже если он и запутается, останется лишь счистить с тела грязную липкую массу. Маленькие комаришки, мошки, мушки и прочие букашки застревают в паутине намертво. Достаточно прилипнуть к одной нити – и тебя сожрет на ужин злой, угрюмый паук.
Макс был ничтожен, как букашка. Хотелось быть птицей. Или хотя бы жуком. Но влип он совершенно как букашка.
19
Когда болезненная «летняя» истома уходила, где-то меж извилин начинали мышами сновать разные странные думы на предмет самого себя, и чаще всего Сотовкин задумывался, почему он, собственно, такой холодный и безразличный ко всему, что его окружало, и почему он, как видится со стороны, ничего от жизни не хочет.
Проблему он видел – точнее, никакой проблемы не видел, а скорее суть своего своеобразного подхода к жизни определял обостренным вниманием на разных странных условиях. Иными словами, комплект условий, требуемых для нужного самоощущения, у него был другим. Если «нормальным людям», на которых требовали равняться озабоченные странным бытием Макса люди, было нужно что-то конкретно-базовое – работа со стабильным доходом, исправное и хорошо обставленное жилье, какие-то перспективы, определенный психологический климат, самому же Сотовкину были важны другие вещи. Ему были важны «мелочи». Наличие свободного времени, употребляемого на чтение книг – книг у него в доме было очень много, причем немалую долю купил он сам, - просмотр фильмов, самокопание, самообразование на поприще социальных и эстетических наук, эстетика места «здесь и сейчас». Спустя неделю ему стал понятен и близок парадокс жилья Камелиной, так как он жил и сам в точно таком же доме, только если у Камелиной развалены были лишь вспомогательные постройки – двор, который одинокой женщине непонятно зачем нужен, и веранда, у Макса в немногим лучшем состоянии находился и сам дом, требовали замены рассохшиеся оконные рамы с неровными старыми стеклами, со стороны казавшимися пищевой пленкой, ржавела старая железная кровля из советского подобия черепицы - мелких пластинок с желобками по краям, облезла когда-то зеленая, а сейчас невразумительного сероватого цвета краска с наличников на окнах, белая табличка с черной девяткой - номером дома болталась на одном гвозде. Участок зарос бурьяном и кустами, в которых Макс поддерживал лишь тропинки к бане и дровяному сараю. Невыносимо мерзко скрипели половицы в прихожей, с которых давно облезла краска отвратительного поносного цвета. Дела не было. Важно было то, что дом этот – неблагоустроенный и на первый взгляд неуютный – стоял в красивом по мнению Сотовкина месте, под горой, недалеко от сырых заболоченных низинных лугов, буйно зеленых летом и пугающего соломенного цвета ранней весной, на отдалении от шумных городских улиц и параллельно рядом с цивилизацией. Нравился ему и адрес дома – если бы номер его был 8 или 14, к примеру, это бы не пришлось ему по нраву. Не говоря уже про принадлежность улицы Электрификации к Кувецкому Полю.
Вслед за подтверждениями своих эстетически-социальных приоритетов Сотовкин задумывался: а, собственно, почему так? Будучи неисправимым скептиком, никогда и ничему не верящим и всегда проверяющим даже то, что на первый взгляд казалось непоколебимой истиной, он наталкивался всегда на один и тот же вывод – слишком много копался в себе. Тем не менее, это ему виделось оправданным и правильным. Каждый должен жить так, как хочет он, если это не наносит ущерба ближнему. Следовательно – если он хочет жить так, как ему кажется разумным, то какого черта он должен прогибаться под «общественные идеалы»? Истины в подобных вещах вообще нет и быть не может из принципа – все разные.
Он никогда не был адептом какой-либо субкультуры, нервно посмеивался про себя, слыша в новостях или выступлениях политиков про «возрождение духовности» - был уже аналог этой духовности, который, как известно, довел Российскую Империю до февральской революции, а Советский Союз – до Беловежских соглашений, не придерживался какой-либо религии, вопрос существования или несуществования высших сил считал нерешаемым. Жизненное кредо Макса Сотовкина звучало проще некуда – «будь собой». Если я хочу пойти в лес, я пойду в лес, а не в ресторан, потому что я хочу в лес. Яркий представитель «потерянного поколения», которое объявленно потерянным потому, что ему уже не скормишь никакую духовность и никакую идеологию – девяностые научили это поколение думать самостоятельно и оценивать обстановку независимо, - и не заставишь жить по придуманным властями канонам и идеалам, верить в доброго царя и особую миссию в мире, Сотовкин сам определял себе приоритеты и сам по ним жил, не пытаясь судорожно найти множество оправданий своим «странностям» с точки зрения той или иной идеологии и как-то их под эту идеологию подогнать, чтобы объявить нормальными и допустимыми. Найдя, что его не задевает проблема скудной оплаты труда на почте, он не рвался найти более доходную работу – главное, чтобы нравилось дело. Отметив, что в его ряду первостепенных потребностей отсутствует автомобиль – не выпрыгивал из штанов вон, чтобы заработать на его покупку. Обнаружив свой полный пофигизм в вопросах быта, не пытался во что бы то ни стало привести его в соответствие идеалам или даже усредненным значениям. Сотовкин, конечно, не жил как бомж и как свинья, но тем не менее быт его одержимые роскошью или порядком сочли бы совершенно недопустимым для себя. К этому вопросу он также относился безразлично – самое главное, чтобы не ДЛЯ НЕГО.
20
Сырое зеленое великолепие все того же сквера. Мокрые блестящие темно-коричневые скамейки. Мокрый шелест мокрых веток, лениво плавающий в мокром воздухе. Все мокрое.
- Ты специально выбираешь такие места встречи?
- Нет. Оно само. Ты знаешь, я не могу на это влиять.
- Что ж… - печально протянула Мелисса и уставилась не то в землю, не то в серебряный браслет с замысловатым вензелем у себя на запястье.
- Почему ты спросила «специально»?
- Потому что ты уклоняешься от того, ради чего мы видимся?
- Уйти бы, конечно, надо. Завершить сеанс?
- Почему ты прямо так сразу?...
- А почему ты ведешь себя совершенно неподобающим образом?
- Потому что я вообще-то тоже человек и у меня тоже есть свои желания. Я не всегда хочу быть с тобой – и сеанса не получается. Ты не всегда хочешь быть со мной – и закрываешь сеанс в самом начале, стоит мне появиться.
- Что-то я не вспомню, когда последний раз такое было.
- Ты просто плохо запоминаешь такие случаи.
- И все-таки. Ты прекрасно знаешь, чего я искал, нужно было проделать все немного иначе, но вышло так, как оно вышло.
- Просто… Так надо, - она откинула упавшую на лоб прядь уже немного мокрых волос, от одного дождя зонт спасал, но когда тому приходил на помощь ветер, сырость захватывала все новые и новые позиции. – Ты бы все равно к этому пришел.
- Ну, даже и не знаю.
- А может, я тебе просто не нужна стала?
- Ты мне нужна. Но для чего? Эту задачу оставлю тебе самой. Вспомни, для чего. Корректируй ситуацию. Следи за своим поведением.
- И все же я не понимаю. Противоречия какие-то…
- Нет никаких противоречий. Все абсолютно логично. Кроме природного притяжения к женщине, у мужчин есть еще и эстетические чувства, и ради них это.
Они поднялись с промокшей скамейки и медленно побрели к выходу из сквера. Все это время Мелисса молчала, изредка поглядывая на браслет.
- Чувствую, что начинаю терять нить, - пробубнил мужчина.
- Почему?
- Слишком много раздражителей.
- Тебе нужно чаще думать обо мне.
- Наверное, да. Но как? Не всегда получается.
- Если ты не будешь обо мне думать – я обижусь. А если я обижусь – ты знаешь, что будет. Вспомни, как ты ко всему этому приходил.
- Это да, приходил я тяжко, но и ты меня пойми. Не играй с этим. Все может кончиться еще хуже, чем как ты сейчас описываешь.
Стоявший на краю луга, простиравшегося за сквером, низкий покосившийся деревянный дом встретил их сыростью, протяжным скрипом ржавых дверных петель, неприветливо хлопало распахнутое окно – в доме было так же сыро и холодно, как и на улице, но им было уже все равно. Он закрыл окно, сел на потемневшую дубовую лавку возле печки, снял промокший пиджак.
- Садись, погреемся. Печка еще теплая.
- С удовольствием. – Мелисса хотела сесть рядом, но обо что-то споткнулась и с коротким визгом рухнула на него.
- Что это?
Из-под лавки выкатилась запыленная бутылка из темно-желтого стекла, заткнутая пробкой, обмотанной фольгой.
Он поднял бутылку.
- Смотри. Это тот самый напиток, что мы с тобой недавно пили на реке. Я как раз сегодня о нем вспоминал, он сегодня кстати. Согревает.
- Но разве его положено пить не горячим?
- Он горячий, потрогай, - он протянул бутылку Мелиссе, - потому его и хранят возле печей, глядя, чтобы не перегрелся.
- Это хорошо… Из чего мы будем его пить?
- Стаканов, увы, нет. Будем хлестать из горла, как подзаборные алкоголики. Хочешь почувствовать себя алкашкой?
- Твои шутки становятся мрачными и злыми.
- Я сам по себе мрачный и злой, и ничего удивительного нет.
- Но есть же и что-то светлое…
- Например?
- Например, я. – тепло улыбнулась Мелисса. – Откупоривай.
Он выкрутил пальцами туго засевшую пробку, отшвырнул ее в угол, приложился к бутылке. По телу разбежалось горьковатое перечное тепло, сырость больше не чувствовалась.
- Как его готовят? – спросила Мелисса.
- Сам не знаю, если честно. Он почему-то всегда оказывался возле меня внезапно и случайно. И пил я его только здесь. Больше нигде о нем не слышал.
Взяв бутылку, Мелисса приложила ее к щеке.
- Холодно мне. А ты даже согреть меня не хочешь.
- Я бы хотел, если бы мог. Но ты знаешь, что я холодный, мрачный и злой, потому и получалось все так, как получалось.
Передавая друг другу бутылку, быстро осушили ее до дна. Если ему горячий напиток с травами и перцем помог, то Мелиссу продолжало трясти, он накинул на нее свой просохший пиджак и обнял за плечи.
- Это уже лучше…
- Пока что только так.
- То есть ты говоришь, что дальше будет иначе? Зачем тянуть?
- Я еще ничего конкретного не сказал. Нет, серьезно.
- А если ты ничего не хочешь говорить, значит, пришло время завершать сеанс.
- Похоже, что так…
Она опять исчезла незаметно и бесшумно, как будто ее и не было.