Гетман и Мотря

И. С.  Собченко











Гетман  и  Мотря


( исторический роман )













Москва

2014 год


2




Предисловие

Более двух веков имперские идеологи проклинали имя гетмана Мазепы, называя его преступником, изменником и христопродавцем. Интересно, что проклинали Мазепу именно за то, за что восхваляли Богдана Хмельницкого, за восстание против иностранного господства. Выходит, восстание против Польши – событие праведное и величественное, а восстание против России – преступление! А ведь даже в отношении России Мазепа не является, по сути, предателем. По действовавшему тогда в Европе закону вассал имел право выбрать себе сюзерена. Как и поменять его в случае притеснения. Так что гетман Мазепа просто сделал свой выбор…
Полное подчинение Украины Российской империи Мазепу волновало не только его личное место в ней, но и суверенитет государства. Ему было ясно, что в составе Московского царства Украина никогда не будет иметь тех вольностей, если будет самостоятельна.
После смерти Мазепы наука и культура Украины быстро пришли в упадок, большинство украинцев стали неграмотными. Россия, создававшая огнем и мечом крепкое государство, рассматривала Украину только в качестве мостика к Западной Европе. Московское царство, превращаясь в Российскую империю, разнообразными запретами и ущемлениями сумело подчинить Киев политически и экономически. Запорожская Сечь – одна из самых демократических республик в Европе, очаг украинских вольностей, в течение века была уничтожена. Даже сам язык Украины оказался под запретом… Поэтому можно сказать, что последний поступок гетмана Мазепы история оправдала.
Эти и другие события из жизни гетмана Мазепы изложены в настоящей книге.
























3


Глава первая   

Первый крымский поход

I

В августе 1680-го года для окончания переговоров поехали в Крым стольник Василий Тяпкин и дьяк Никита Зотов (учитель Петра Великого). С ними был и малороссийский писарь Семен Ракович. 25-го октября они приехали на реку Альму на постоялый стан и первое, что их поразило – бедность строений на посольском дворе: четыре лачуги, сложенные из дикого неотесанного камня, были смазаны скаредным навозом, без потолков, без полов, без лавок, без дверей, для света сделано по одному окну.
Тяпкин отправился к хану к Ахмет-агею, вошедший поздоровался с ним. Хан, надутый поганой своею гордостью, сидел на коврах, облокотившись на бархатные золотые подушки. Ответил на приветствие Тяпкина и велел ему сесть подле себя. После торжественного приема у хана начались переговоры, при которых присутствовал именитый боярин Василий Борисович Шереметьев, томившийся уже двадцать два года в неволе.
Тщетно посланники склоняли татар всякими приятными разговорами, государевым жалованьем обнадеживали: татары стояли на своем, что кроме Днепра, другой границы не будет: до тех мест, где нога войск салтановых заступила, по мусульманскому закону уступки тут быть не может… Тяпкин упорно не хотел отдавать хану всей правобережной Украины.
Видя упорство посланников, хан велел их постращать земляною ямою, где ни печи, ни лавок, ни потолка, ни окон.
И действительно, посланников посадили на запор, не велели пускать к ним купцов со съестным и дровами. Посланники уступили и подали хану следующие статьи: перемирию быть на 20 лет (начиная с 3-го января 1681-го года), рубежом быть реке Днепр, ханову величеству будет дана казна за прошлые три года, и потом будет присылаться каждый год по старым росписям. В перемирные 20 лет от реки Буг до реки Днепр султанову и ханову величеству вновь городов своих не ставить и старых казацких разоренных городов и местечек не починивать. Со стороны царского величества перебежчиков не принимать, никакого поселения на упомянутых казацких землях не заводить, оставить их впусте. Крымским, очаковским и белгородским татарам вольно по обе стороны Днепра кочевать, а со стороны царева величества казакам войска запорожского, промышленным людям плавать Днепром и ездить вольно до Черного моря. Киев с монастырями и городами, местечками и селами, всего своего старого уезда, то есть ниже Киева, Васильков, Триполи, Стайки, да выше Киева два местечка – Дедовщина и Родомышль остаются в стороне царского величества. Запорожским казакам также остаются в стороне царского величества, султану и хану до них дела нет, под свою державу их не перезывают. Титул царского величества писать сполна, как он сам его описывает. Пленники, боярин Шереметьев, стольник, князь Ромодановский и все другие, отпускаются на откупи или размен. Султан и хан не должны помогать неприятелям царским.
Хан, выслушав статьи, сказал, что они написаны разумно и ему годны. Поехал гонец в Константинополь и привез согласие султана на условия. Договор был утвержден в 1681-ом году в Константинополе.

4

Вопрос о том, кому должно принадлежать Запорожье, оставался нерешенным, хотя русские и выговорили себе Запорожье у крымского хана, но турки не согласились признать окончательно Запорожье.
4-го марта близ Бахчисарая, на поле в шатрах, Тяпкин и Зотов были на отпуску у хана. Посланники поклонились хану до земли, благодаря его за жалованье. Когда вышли из шатра, провожали их до лошадей беи, карачеи и мурзы, и прощались любовно: множество христиан и басурман, заслышав о заключении мира, толпились у шатра и провожали посланников радостными восклицаниями.


II

Однако, несмотря на заключенный мир в 1681-ом году с Турцией, Россия постоянно испытывала от нее недружбу. Мирное условие было нарушено, заднепровские города заселены, и турки перезывали туда людей с восточной стороны. Чигирин заселился волохами. Здесь явился полковником Петр Уманец, который в 1683-ем году назначил 8 зажигателей, послал их на восточную сторону, и вспыхнули пожары. Пойманные зажигатели рассказали, что целью поджогов было принудить жителей восточной стороны Днепра переселяться на запад.
В 1682-ом году царский посланник Тараканов дал знать из Крыма, что Нурадин для получения подарков велел схватить его, привести к себе в конюшню, бить обухом, приводить к огню и стращать всякими муками. Тараканов объявил, что ничего лишнего против прежних подарков не даст. Его отпустили в стан, на реку Альму, но пограбили все вещи без остатка. Вследствие этого правительница велела объявить хану, что московских посланников он уже не увидит больше в Крыму, и нужные переговоры и прием даров будут производиться на границе.


III

До сих пор торжество турок устанавливалось тем, что они нападали на соседние страны поодиночке. И теперь они вмешиваются в венгерские дела, но вооружаются против Австрии. Чтобы обеспечить тыл, заключили мир с Россией, следовательно, единственное средство отклонить страшную беду от Восточной Европы состояло в заключении союза между ее державами для дружного отпора Оттоманам.
Польский король Ян Собеский понял, что торжество турок под Австрией будет гибелью для Польши, и поэтому решился вступить в союз с императором Леопольдом. Сейм согласился на союз австрийский, который и был заключен в мае 1683-го года. Император обязался выставить в поле 60000 войска, король 40000. Оба государя обязались спешить со всеми своими силами на выручку, если турки осадят Вену или Краков. Наконец, оба государя обязались уговаривать к союзу и других владельцев, особенно стараться всеми силами привлечь к нему светлейших царей московских.
Весною 1684-го года приступила Венеция к священному союзу с Австрией и Польшей, патроном которого был провозглашен папа Иннокентий XI. И в договор с Венецией был внесен пункт, что три державы приглашают к союзу всех государей христианских и “преимущественно царей московских”.
В начале 1684-го года явились в Москву и полномочные послы императорские для заключения союза против турок. Те же побуждения, которые заставили Собеского помочь Австрии, должны были действовать и в Москве. Турция в последнее время тоже являлась

5

для России самым опасным врагом, даже после заключения перемирия на 20 лет России нельзя было управиться в борьбе с Турцией один на один, как доказывала последняя война. А теперь представлялся верный случай вознаграждать себя за эту войну в союзе с
другими христианскими державами - союзе, следствия которого на первых порах оказались столь блистательными. Если не принять участия в священной войне, и если следствием будет торжество турок, то надобно будет беспрестанно опасаться появления турецких орд под Киевом. Если Польша без русской помощи получит от турок выгодный и славный мир, то первым ее делом будет потребовать от России вооруженной рукою исполнения Андрусовских условий, то есть возвращения Киева.
Следовательно, благоразумие требовало приступить к священному союзу против неверных, но прежде, благодаря настоятельной потребности Польши в этом союзе заставить ее заключить вечный мир с уступкою Киева в русскую сторону. Переговоры об этом мире начались в январе 1684-го года на старом месте в пограничном селе Андрусове. Тридцать девять раз съезжались уполномоченные и ничего не решили: поляки не уступали Киев, русские не соглашались подать помощи против турок.
Россия долго не поддавалась советам Польши, благодаря настойчивости Самойловича, гетмана, избранного 17-го июня 1672-го года после ареста гетмана Многогрешного. Избрание Ивана Самойловича совершилось главным образом по желанию и козням войскового  старшины.
Новоизбранный вождь был сын священника, прежде жившего на правом берегу Днепра, а потом перешедшего на левый, в местечке Старый Колядин. Иван Самойлович был человек ученый, даровитый, но гордый и надменный с подчиненными и притом корыстолюбивый. Поприще свое он начал в звании сотенного писаря. При Брюховецком подделался к генеральному писарю Гречаному, сделался сотником, затем в Чернигове наказным полковником. Он не пристал к измене Брюховецкого, сблизился с Многогрешным, вошел к нему в доверенность и получил звание генерального судьи, а затем вместе с другими погубил Многогрешного, заслужил расположение старшин чрезвычайною услужливостью и ласковым обращением. Они выбрали его в надежде иметь в нем покорное себе орудие.
Самойлович неустанно доказывал московскому правительству, что полякам ни в чем нельзя верить, что они искони вероломные враги русского народа, что с ними нельзя заключать договор, что гораздо полезнее быть в дружбе с турками. Несмотря, однако, на все старания Самойловича, жившего вдалеке от Москвы, он не мог следить за тамошними делами.
Могучий в то время боярин, друг правительницы Софьи Василий Васильевич Голицын, поддался убеждениям польских послов, ходатайству папы и Австрии, и 21-го апреля 1686-го года был заключен в Москве польскими послами, Гримултовским и князем Огинским вечный мир между Россией и Польшей. Киев с Васильковым, Трипольем и Стайками был уступлен России навеки, а Россия обязалась заплатить за это 146000 рублей.
Великие государи обязались разорвать мир с султаном турским и ханом крымским, послать немедленно войска свои на крымские переправы для защиты Польши от татарских нападений, приказать донским казакам чинить воинский промысел на Черном море, а в следующем 1687-ом году послать все свои войска на Крым. Обе державы обязались не заключать отдельного мира с султаном. Православные в польских областях не подвергаются никакому притеснению со стороны католиков и униатов. Католики в России могут отправлять свое богослужение только в домах.
Самойлович был до крайности недоволен этим миром, но еще более негодовал, когда ему приказали готовиться в поход против татар. Он продолжал посылать в Москву свои представления против союза с Польшей и войны с турками, пока, наконец, не
6

получил выговор за свое “притивенство”. Гетмана многие не любили в Малороссии, а он между тем своими смелыми суждениями подавал повод врагам к обвинению в недоброжелательстве к Москве. “Купила себе Москва лиха за свои гроши, ляхам данные.
Жалели малой дачи татарам давать, теперь будут большую казну давать, какую попросят татары”, - так говорил он в кругу своих приближенных.
Ему пришлось выступать в поле, а он называл предпринимаемую войну “чертовскою, гнусною”, величал Москву глупою: “Хочет дурна Москва покорить государство крымское, а сама себя оборонить не может”. Враги Самойловича с жадностью ловили и подмечали такие выражения.
Правительство московское затевало большое дело. Мысль покорить Крым блеснула, было, при Грозном, и окончилась маловажными походами, блеснула при Михаиле Федоровиче, и была оставлена по бедности средств. Теперь предприняли идти с большим войском великорусским и малорусским через степь и уничтожить Крымское царство.


IV

Осенью 1686-го года был сказан ратным людям поход на Крым. В царской грамоте говорилось, что поход предпринимается для избавления Русской земли от нестерпимых обид и унижения, ниоткуда татары не выводят столько пленных, как из нее, продают христиан, как скот, ругаются над верою православною. Но этого мало: Русское царство платит басурманам ежегодную дань, за что терпит стыд и укоризны от соседних государей, а границ своих этой данью все же не охраняет. Хан берет деньги и бесчестит русских гонцов, разоряет русские города, от турецкого султана управы на него нет никакой.
Весною 1687-го года в челе стотысячного войска выступил в поход “большого полка дворовой воевода, царственной большой печати и государственных великих посольских дел оберегатель” и наместник новгородский князь Василий Васильевич Голицын. Понятно, как Голицыну тяжело было уступить кому-нибудь другому честь завоевания Крыма. Понятно было так же, как должна была беспокоить его и правительницу мысль о возможности неудач.
Сбор ратных людей был очень медлен, по старому обычаю употреблены были сильные побудительные средства, но и тут оказалось много помещиков в “нетях”.
Устроив окончательно войско на берегах реки Мерло, Голицын в мае месяце выступил в поход, направляясь к Конским Водам. На Самаре присоединился к нему гетман Самойлович, под начальством которого было до 50000 казаков. Соединенные войска продолжали поход к Конским водам, перешли их 13-го июля и достигли урочища Большой Луг.
Долго двигались рати дальше. Казалось бы - чего лучше! Так нет – кроме стыда, ничего не вышло. Татар все нет. Где татары – Богу одному ведомо. Радость бы, кажись, им – так нет, одно горе… Степи ногайские, что море – ни конца, ни края не видать. Хоть бы облачко в небе, точно и сам Бог отвратил от войска лицо свое – истинно отвратил: упека
такая, хоть ложись да помирай!
Вдруг запылали эти степи: ад кромешный кругом, и в этом аду должно двигаться войско… Ни травы, ни кормов, ни водопоев…
Голицын собрал совет, решили продолжать поход, но в двое суток прошли не больше 12 верст: лошади не двигались от устали и бескормицы, нигде не было ни травы, ни воды, люди ослабели от зноя и страшной копоти, которая мешала различать предметы. Проливной дождь дал воду, наполнив пересохшие реки, но травы не было. Голицын опять
7

собрал совет на берегах Карачакрака: решили возвратиться назад, отправив к низовьям Днепра 30000 войска, пополам великороссийского и малороссийского. Московские полки
пошли под начальством окольничего Неплюева, казаки под начальством сына гетманского Григория.
Этот отряд должен был прикрывать отступление остальной армии, а если будет можно, то сделать нападение на турецкие крепости, построенные на Днепре.
Главные войска двинулись назад и остановились отдохнуть у Конских вод, где было довольно лесу и травы. Донося до правительства о своем походе, прикрывая по возможности его неудачу, Голицын писал, что татары не смели выйти навстречу к царскому войску, а повредили ему, зажегши степи. Но в стане Конских Вод между русскими начальными людьми дело объяснялось иначе. Распространился слух, что казаки по приказанию или крайней мере с допущения гетманского сами зажгли степи с целью помешать вторжению русских в Крым, вследствие чего между русскими и казаками открылось взаимное недоверие. И действительно, вероятность была на стороне этого предположения, потому что казакам было бы невыгодно, если бы русские опустошили или покорили Крым. Сильное подозрение у великороссиян пало на гетмана и вообще на казаков. Но по их ли предостережению и наущению татары сожгли степи, чтобы помешать успехам русского войска? Подозрение имело на своей стороне вероятность. Казаки сами вооруженною рукою освободились от польского ига и просили у москвитян только помощи: они называли себя подданными, а не холопами царскими.
Мир с поляками, уступившими Москве свои права над казаками, страшил их: они опасались, чтобы Москва не стала обращаться с ними, как с природными подданными и не ограничила их привилегии и вольности. Гетман и другие благоразумные люди предвидели, что выйдет для них из того, если Москве удастся покорить Крым. Татары считали себя также вольным народом, падишах имел над их ханом слабую власть и относился к нему более с просьбою, чем с повелениями. Естественный инстинкт сближал казаков с татарами, и благоразумие побуждало тех и других понимать, что порабощение одного из двух народов будет пагубным для другого.
Как бы ни было, только враги Самойловича воспользовались неудачею похода. Они поняли, что Голицыну будет приятно свернуть на гетмана стыд неудавшегося предприятия. Возвращаясь назад, Самойлович, как видно, не сдерживал своего языка и отпускал едкие замечания насчет тогдашних дел. “Не сказывал ли я, - говорил он, - что Москва ничего Крыму не сделает? Се ныне так и есть: и надобно будет вперед гораздо им от крымцев отдыматись”.
Люди, ненавидевшие Самойловича, а таких было много в Малороссии, воспользовались случаем. Объяснения причин ненависти к Самойловичу были в его родословной. “Этот попович сначала был очень покорным и до людей ласковым. Но когда разбогател, стал очень горд не только перед казаками, но и перед духовенством. Старшина
казацкий, пришедши к нему, должен был стоять, никто не смел сесть, никто не смел войти на двор его с палкою. Также и священники, самые знатные, должны были стоять с неприкрытою головою. В церкви никогда не ходил сам дары брать, но священник к нему носил. Также и сыновья его делали. Ездил окруженный большою толпою. Без кареты никуда ни сам, ни сыновья его, и при войске все в карете. Так был горд, как ни один сенатор, и сам гетман и сыновья его, будучи полковниками, вымышляли всякими способами, как бы побольше собрать денег с народа”.
7-го июля в обозе старшина войска запорожского Василий Бурковский, судья Михайло Воехеевич, писарь Савва Прокопов, Василий Кочубей, есаул Иван Мазепа, полковники Константин Солонина, Яков Лизогуб, Степан Забила, Григорий Гамалия подали Голицыну донос на Самойловича. Голицын отправил донос в Москву и до получения царского указа не мог приступить ни к чему, ни в пользу гетмана, ни против
8

него.
В этом доносе передавались разные выражения недовольства, произнесенные
гетманом против московского правительства по поводу перемирия с Польшею, указывалось на поступки, вредные для успехов в войне с татарами. Он дозволял возить в Крым всякие запасы и гонял скот на продажу. Здесь, между прочим, замечалось, что он не посылал вперед языков и караулов для сведения о состоянии поля: видя около таборов пылающие поля, не посыл гасить их. Дошедши до Конки, не проведал, как далеко выгорела степь, и двинулся вперед на сожженное поле. Его нежелание к ведению этой войны и нерадение давали повод заключить, что гетман был причиною и повелителем в деле сожжения полей. Сверх того, в доносе излагались жалобы на дурное управление гетмана, он все один делал, никого не призывая в совет: без суда и следствия отнимал должности, унижал старинных казаков и возвышал мелких людей, грубо обращался со старшиною. А больше всего был невыносим своим корыстолюбием: за полковничьи должности брал взятки и допускал людям делать всякое утеснение: что у кого полюбится, то у того и берет, а чего он сам не возьмет, то дети его возьмут. Наконец, просили от имени всего войска запорожского сменить его с гетманства.
Этот донос был отправлен Голицыным в Москву, потому что он не любил Самойловича, так как тот находился в дружелюбных отношениях с Ромодановским. Ромодановский был в ссоре с Голицыным.
Донос был отправлен в Москву и в Москве поступили по нем так, как хотел Голицын.
Войско продолжало двигаться назад, теряя много офицеров и солдат. 21-го июля войска переправились через реку Коломак, недалеко от Полтавы, и раскинули стан. Сюда 22-го июля пригнал гонец из Москвы к Голицыну с указом созвать старшину и сказать ей, что ”великие государи, по тому их челобитью, Ивана Самойловича, буде он ей, старшине и всему войску малороссийскому, негоден, быть гетманом не указали, и указали великие государи у него знамя и булаву, и всякие войсковые клейноды отобрать, послать его в великороссийские города за крепкою стражею, а на его место гетманом учинить, кого они, старшина со всем войском малороссийским излюбят…”.


V

Боярин велел полковникам дать знать старшине, что пришел указ о свержении гетмана и об избрании нового, и чтоб они дали знать, когда у них будет все готово.
Голицын знал, что казаки не терпели Самойловича, и боялся, чтобы они, как узнают, что гетман сменяется, не начали своевольствовать и расправляться с теми, которые возбудили против себя их злобу. Он призвал к себе своих московских полковников, приказал им объявить старшине о содержании царского указа и самим распорядиться, чтобы Самойлович мог быть схвачен без всякого шума. Для этого приказано было вечером запереть обоз. Шатер гетмана и его пожитки находились внутри обоза. Велено было незаметно для гетмана окружить его со всех сторон возами. Как ни тихо все это делалось, но некоторые благоприятели гетмана смекнули, что затевается недоброе и известили Самойловича. Самойлович был уверен, что обвинить его в измене нельзя, и не надеялся, чтобы кто-нибудь решился на это. Он подозревал, что если последовала на него жалоба, то его управление, которое, как он хорошо сознавал, было для многих несносно.  Но в этом он надеялся отговориться и оправдаться, тем более что никак не мог допустить, чтобы московское правительство, зная его верную многолетнюю службу, лишило его гетманства. Запершись в своем шатре, ночью гетман писал

9

оправдание своих поступков и отправил написанное к полковникам. Ему не отвечали. Вокруг его ставки на некотором расстоянии был поставлен караул. В полночь генеральный писарь Василий Кочубей явился к Голицыну, известил, что все готово, все сделано тихо, гетман под караулом, и попросил приказания, что делать далее. Голицын приказал на рассвете привести к нему гетмана вместе с его сыном, а между тем держать под караулом расположенных к гетману лиц, чтобы не дали в пору знать другому его сыну, которого ждали из похода к днепровским низовьям.
На рассвете пошли, было, схватить Самойловича, но не застали его в шатре, он был в церкви и усердно молился.
Старшины не решались входить в церковь и нарушать богослужение, они дожидались его у входа в церковь.
Когда служба закончилась, и гетман вышел из церкви, к нему подошел отставной переяславский полковник Дмитрашко Райча, схватил его за руку и сказал:
- Пойдем со мной.
Гетман не показал ни малейшего удивления и сказал:
- Я хочу поговорить с московскими полковниками.
Тут подошли московские полковники, они вели арестованного гетманского сына Якова, который на рассвете хотел прорваться сквозь обоз и был схвачен. С гетманом не стали говорить, посадили его на дрянную телегу, его сына верхом на клячу без седла и повезли под прикрытием стрельцов в большой стан к Голицыну.
Здесь на открытом воздухе сидели Голицын, все воеводы, генералы и полковники, явилась старшина и в короткой речи объявили, что она уже давно видела великие тягости от гетмана, а напоследок объявились и изменнические дела, о которых они и донесли, служа их царским величествам.
Все сидевшие встали. Голицын, обращаясь к старшине, сказал:
- Не подали ли вы на гетмана жалобу по недружбе, по злобе или по какому-нибудь оскорблению, которое можно удовлетворить иным образом?
Казаки отвечали:
- Велики были оскорбления, нанесенные гетманом всему народу, а многим из нас поиначе, но мы бы не наложили рук на его особу, если б не его измена. Об этом нельзя было нам молчать, гетман всеми ненавидим: и так много труда стоило удерживать народ, он бы разорвал его не клочки.
Голицын велел позвать гетмана, который в это время с сыном находился подле приказного шатра. Тут пришел старый гетман, опираясь на трость с серебряным набалдашником, голова его обернута мокрым платком, потому что он давно уже страдал глазами и головными болями. Голицын в коротких словах перечитал ему обвинения, гетман отвергнул все обвинения и начал оправдываться. Поднялись споры между ним и тремя полковниками: Дмитрашкою Райчею, Солониною и Гамалиею. Голицын велел вывести Самойловича: казаки хотели, было, наложить на него руки, но Голицын сдержал их и отдал гетмана с сыном под охрану стрелецким полковникам.
Голицын объявил, что теперь они могут выбирать нового гетмана, а для этого нужно созвать духовенство и знатнейших казаков со всех полков. Немедленно был отправлен гонец к окольничему Неклюеву, начальствовавшему над отрядом, посланным в днепровские низовья. Неклюеву приказали арестовать сына гетмана Григория, его друга переяславского полковника Леонтия Полуботка и других и препроводить их к Голицыну.
Однако чего боялись, того не избежали. Казаки, услышавши о том, что случилось с гетманом, начали своевольничать. Голицын должен был послать русских рейтаров наблюдать за казацким станом.
Начали казаки толпами покидать лагерь. Откладывать выбор стало нельзя.
Знатнейшие старшины начали потихоньку осведомляться у Голицына, кого бы ему всего
10

больше хотелось видеть гетманом. Кого ему больше всего хотелось бы – это Мазепу. И в тот же вечер у старшины положено было действовать в пользу Мазепы, причем положено было также отнять места у всех креатур и раздать их членам новой мазепинской партии.


VI

Голицын в первый день, 23-го июня, звать своего кандидата в гетманы не стал. Вечером он пригласил к себе генерального есаула Мазепу, как важнейшего чиновника после гетмана.
По обыкновению Мазепа вошел в шатер Голицына неслышными шагами, как кошка, Голицын невольно вздрогнул. Мазепа теперь стоял пред воеводою, обнимая его своим ласковым, но постоянно загадочным, взглядом. Голицын, по-видимому, был рад этому приходу.
- Я не помешал тебе, боярин? – спросил Мазепа, всматриваясь в обозначенное лицо князя.
- Нет, генеральный есаул, я ждал тебя.
- А я малость замешкался.
- Когда ты в этом звании по поручению Самойловича приезжал в Москву, ты не опаздывал ко мне.
Мазепа молчал, Голицын продолжал.
- Ты несколько раз приезжал в Москву, и мы все эти разы с тобой встречались. Ты мне нравишься. - Голицын притих, затем продолжил: - 25-го июня выборы нового гетмана, а генеральный есаул второй чин после гетмана. Ты генеральный есаул, и ты должен занять освободившуюся должность гетмана. Меня спрашивает старшина, кого бы я предлагал в гетманы. Так и буду предлагать тебя. Но ты должен понимать, с чьих рук ты получил эту должность.
- Всегда буду помнить, - лицо Мазепы просияло.


VI

24-го июня Голицын намекнул им, что ему больше всего хотелось бы Мазепу, и в тот же вечер у старшины положено было действовать в пользу Мазепы, причем положено было также отнять места у всех креатур Самойловича и раздать их членам новой мазепинской партии.














11


Глава   вторая

Избрание   гетмана

I

По низложению гетмана Войска Запорожского Ивана Самойловича (20-го июля 1687-го года) назначен был день 25-го июля днем избрания нового гетмана. Накануне,
24-го июля, перед вечером несколько великорусских полков и стрельцы по приказу князя Голицына двинулись на широкую ровную возвышенность, господствующую над рекою Коломак близ казацкого стана. Они разбили царский шатер в ста саженях от стана, поставили около шатра стулья и скамьи, а перед самым шатром – небольшой столик, покрытый ковром.
На другое утро, 25-го июля, хотя было только 10 часов утра, стояла нестерпимая жара. Солнце медленно поднималось над головой, и его горячие лучи беспощадно жгли порыжевшую степь – ни единое облачко не скрывало раскаленное солнце.
На берегах Коломаки буйно зеленели травы, а здесь, на холме, где должны были состояться выборы гетмана, высокий ковыль давно выгорел, и холм казался покрытым огромной серой епанчей, на которой капюшоном выделялась шелковая, наполовину скрытая в тени, высокая раскидистая береза. Рядом стоял небольшой дубовый стол, накрытый ковром, да несколько стульев, а чуть в стороне – широкие дубовые скамьи.
В стане было людно: за шатром четкими прямоугольниками выстроились четыре наемных иноземных полка, еще с вечера приведенные сюда. Слева расположился большой отряд московских стрельцов, а внизу, прямо перед шатром, почти до самой Коломаки, бурлило и играло красками море жупанов и казацких шапок с красными и синими верхами. По обоим берегам большими косяками ходили стреноженные казачьи кони. Над толпою плыли синевою сизые струи табачного дыма, и от этого зной казался еще сильнее.
Невдалеке от шатра под открытым небом сидела большая группа казаков. Они молча курили люльки и сосредоточенно смотрели на дорогу, что змеей извивалась по степи до самого села с маленькой деревянной церковкой, белевшей между высокими осокорами.
- Ну и духота, аж во рту пересохло, - устало промолвил немолодой, степенный казак, выбивая люльку об эфес сабли. – Хоть бы ветерок подул, что ли.
- И чего они тянут, только людей морят! Не зря говорится: кому свадьба, а курице смерть.
- Терпи, Мусий, в атаманы выйдешь, - снова проговорил степенный казак. – Как ты думаешь, кто гетманом будет?
- А что нам, Василь, думать? Кого старшина прокричит на гетмана, того и назначат, - равнодушно ответил Мусий.
- Как так старшина? А коли нам не по вкусу придется? – повернулся к Мусию молодой остролицый казак.
- Думаешь, про твой вкус спросят? Как бы не так! Можешь кричать, пока пуп не вывалится. Между старшиной все давным-давно сказано. А нам только останется магарыч пить.
Мусий говорил как бы шутя, но глаза его, глубоко спрятанные под прямыми густыми бровями, смотрели строго.

12

Наступило недолгое молчание.
- Палия Семена – вот кого выбрать гетманом, - задумчиво сказал кто-то сзади, - жаль, не здесь он, а на Запорожье.
- Сюда Палий не вернется, наша старшина готова его живьем съесть, - ответил Василь. Потом чуть понизил голос и ответил Мусию: - Слушай, а ты не знаешь, за каким чертом стрельцов пригнали?
- Кроме стрельцов… Разве не видишь: одни немцы, а пригнали, так это и дурню понятно…
Что именно понятно, казак так и не успел сказать: на сельской колокольне часто, как захлебываясь, ударил колокол, и по всей степи прокатилось:
- Идут! Идут!
Сидевшие вскочили на ноги, задние начали протискиваться вперед, и толпа сразу заволновалась, загудела, как потревоженный улей. Из села, не по дороге, а напрямик, степью, чтобы не запылиться, двигалась длинная процессия. Когда ее первые ряды приблизились к холму, и уже можно было разглядеть одежду и лица людей, последние только выходили из села. Впереди мелкими, неуверенными шажками, словно боясь, чтоб его не обогнали, семенил архимандрит Алексий. За ним, чуть отделившись от остальных, выступил главнокомандующий князь Василий Васильевич Голицын. А за ними следовали великорусские ратные силы разрядов Рязанского и Новгородского. Разом с ними понесли “клейноды” (знаки гетманского достоинства): бунчук, булаву и царское знамя. Толпы казаков – конных в 800 человек и пеших в 1200 приблизились к шатру. Из них вызвано было несколько знатнейших чиновных особ, и они вслед за боярином отправились к походной церкви, куда пошли и гетманские “клейноды”.
Несмотря на жару, на плечи боярина был накинут дорогой парчовый охабень, подбитый куньим мехом, такая же, из куньи, высокая горлатная шапка, на ногах дорогие, в самоцветах сафьянцы, чуть припорошенные пылью, отчего каменья на них блестели тускло и холодно. За князем шли попарно московские бояре, духовенство и пышно казацкая старшина.
Во втором ряду, плечом к плечу со стольником Неплюевым – войсковой генеральный писарь Мазепа. Шел он, опустив голову, в глубокой задумчивости, так, что длинные усы спадали на казацкий жупан. Вся его одежда была хоть и добротная, но простая, казацкая, и это резко отличало Мазепу от разодетой старшины. Задумавшись, он споткнулся о камень, и с удивлением оглянулся. Ротмистр Иван Соболев, шедший в некотором удалении, легонько толкнул своего соседа, гадячского полковника Михаила Самойловича – племянника бывшего гетмана Ивана Самойловича.
- Не к добру.
- Смотря для кого, - мрачно ответил полковник.
Наконец, процессия достигла холма. Первыми поднялись на холм Голицын с боярами и духовенством: старшина и полковники остались впереди казаков. Голицын подошел к шатру и что-то сказал. Полы шатра откинулись, и дьяк вынес булаву, бунчук и знамя, и рядом поп, прислуживавший архимандриту, поставил образ Спаса, положил крест и Евангелие.
Под березой глухо загудел низкий надтреснутый голос архимандрита Алексия. Он освящал клейноды.
Голицын сбросил на руки дьяка охабень и, стал на скамью и возвестил казакам, что по их челобитью цари и великие государи пристали свой милостивый указ, чтоб Ивану Самойловичу гетманом у них не быть, а на его место избрать другого, кого они, старшины, и все войско излюбят и вольными голосами изберут. Затем была прочитана дьяком царская грамота в таком же смысле.
Казаки крикнули:
13

- Рады за великих государей умирать и кровь свою проливать и в подданстве у них
желаем быть вечно.
- Казаки! – сказал Голицын, - по вашему извечному обычаю изберите себе гетмана вольными голосами, объявите, кого желаете избрать гетманом.
После короткого молчания несколько голосов в первых рядах воскликнуло:
- Мазепу!..
Они, конечно, знали, что могущественный временщик расположен к нему и желает доставить ему гетманское достоинство. Имя это стало быстро производиться и по задней толпе.
Немногие голоса, потише, произносили имя обозного:
- Василия Борковского.
Сзади кто-то крикнул:
- Палия.
И в тот же миг старшина, словно по команде, громко завопил:
- Мазепу! Мазепу! Мазепу-у-у! Мазепа нехай будет гетман!
Мазепа с его удивительным умением влезать всем в душу, успел уже расположить к себе многих независимо от того, что большая часть уже готова была признать его гетманом, зная, что того хочет Голицын.
Несколько раз князь Голицын повторил свой вопрос, и несколько раз в ответ ему прогремело имя Ивана Мазепы.
Бросив взгляд на Мазепу, и почему-то посмотрев туда, где стояли наемные полки, князь Голицын поднял посох.
Некоторое время толпа еще волновалась, затем постепенно стихла.
- Быть по-вашему, - сказал князь, - пусть будет гетманом Мазепа Иван Степанович, - обратился он к Мазепе, - вам Украина вручает свою судьбу.
- Вот вам, хлопцы, и вольные голоса, - сказал неугомонный Мусий.
Василь хотел, было, ответить шуткой, но тут думный дьяк начал читать Переяславские статьи, на которых отдавался Московскому государству гетман Богдан Хмельницкий: эти статьи составляли основной закон, по которому край малороссийский сделался частью русской державы. Затем прочитаны были новые статьи, выработанные думным дьяком Емельяном Украинцевым, ведавшим делами Малороссийского приказа, и заранее согласованные с Мазепой: то были царские решения по пунктам челобитной, поданной пред тем казаками. Эти статьи подтверждали привилегии старшины, освобождали ее от всяких поборов.
В чтение казаки не вслушивались, к тому же новые статьи дьяк читал так быстро, что под конец закашлялся, и понять их даже тот, кто старался, никак не мог.
Мазепа стоял молча, затаив в груди едва сдерживаемую радость, и делал вид, будто внимательно слушает чтение дьяка. Нелегко ему это давалось. Какая-то магическая сила то и дело притягивала его черные ястребиные глаза к булаве, что золотом и самоцветами сверкала на солнце. Отныне она будет принадлежать ему… В ней воплощены его давние мечты – власть, сила…
Мазепа посмотрел на толпу: он встретил прямые, холодные взгляды казаков и снова отвел глаза в сторону.
Казаки сперва разглядывали бояр, подолгу останавливали взгляд на Мазепе, а когда надоело, стали перешептываться. Иные следили за ястребом, одиноко парившим в небе. Он то поднимался и, превратившись в маленькое пятнышко, описывал широкие круги, то снова спускался, выслеживая добычу.
Объявлялось, что новоизбранный гетман со всеми старшинами должен будет подписать эти статьи и сообразно с ними принести присягу на верность. Обозный Борковский, как знатнейшее по чину лицо после гетмана, отвечал от имени целого
14

казачества согласием. Затем старшины подписали предложенные статьи, а новоизбранный
гетман перед крестом и Евангелием произнес присягу в знак своего вступления в высокую должность.
После этого совершался обряд, отправлявшийся при избрании каждого гетмана. Государев ближний боярин вручал Мазепе гетманские “клейноды” с приличными изречениями.
… Наступил вечер. По всей долине зажглись веселые костры: казаки варили еду в больших казанах, жарили баранов. Тут же выбивали днища из бочек.
Ударил залп из пяти пушек – начался пир в честь старшины “похода”, столь неудачно подготовленного Голицыным. Не дал этот поход России выхода к Черному морю, не прикрыл Украину от нападений басурманов. Знал Голицын: неприветливо встретят его в Москве, разве только правительница Софья заступится. Ведь всего год тому назад русские дипломаты умело объединили многие государства в священную лигу для борьбы с турками и татарами, сумели замириться с западными странами. Большое войско поручалось Голицыну, большие надежды возлагались на него…
В таборе настоящее веселье долго не наступало. Мрачно запивали казаки выборы гетмана, изредка перебрасываясь одними шутками. Лишь когда опустела добрая половина бочек, зазвучали песни. Теперь казаки и стрельцы перемешались и пили вместе, угощая друг друга, пока пьяные не сваливались тут же, около бочек.
На холме в просторном шатре в два ряда были поставлены столы, загроможденные разными яствами и питьем. Однако места всем не хватило и кое-кому пришлось разместиться за столами под открытым небом возле шатра. На скамье, выложенной подушками и покрытой ковром, возле князя Голицына сидел Мазепа в синем, расшитом серебром жупане, шелковых, гранатового цвета шароварах и дорогих сафьяновых сапогах с огромными серебряными шпорами. Мазепа был весел, хотя пил мало, сыпал шутками, запас коих сохранил еще с того времени, когда был пажом при дворе польского короля.
- За нашу дружбу! – сказал Голицын, протягивая Мазепе кружку.
- За дружбу! – поднял свою кружку гетман и, настороженно озираясь, тихо спросил: - А каково распоряжение царицы относительно имущества Ивана Самойловича?
- Одну половину в царскую казну, другую – на нужды казачьего войска.
- Так, - словно в раздумье протянул гетман. – В таком разе я вряд ли смогу дать тебе сейчас все десять тысяч.
- Тс-с, еще будет время договориться об этом со стольником Неплюевым. Он про все знает и мне верен.
Тосты сыпались один за другим. Когда чуть ли не в десятый раз провозгласили тост за царей Петра и Ивана и царицу Софью, ротмистр Соболев взял за локоть полковника Михаила Самойловича:
- Пошли, покурим на траве.
Сели на склоне холма, некоторое время курили молча.
- Быстро они покумовались, - проговорил Михайло Самойлович.
- Не так уж быстро. Ты ведь знаешь, Мазепа жил в Москве, там и сошелся с Голицыным. Да и царица Софья к нему благоволит. Только не знаю, как он попал туда. Лез по чужим спинам, так до генерального писаря и долез.
- Ну, этот ни перед чем не остановиться! – сказал Соболев, ковыряя каблуком землю.
- А ты откуда его знаешь?
- Я сам из Севска, в нашей волости он уже давно деревни скупает и там люди его недобрым словом поминают.
- А что ты вообще знаешь о Мазепе?
- Что-то знаю.
15

- Расскажешь?
- Знаю происхождение Мазепы, - начал свой рассказ Соболев, - родился он в селе Мазепинцах, лежащем недалеко от Белой Церкви, на реке Каменке…
Учился он в Киево-Могилевской академии, в Варшавской коллегии в Варшаве, с 1649-го года служил королю Польши, при дворе которого проникся аристократическим духом и хорошо изучил механизм придворных интриг. Король посылал его за границу для изучения артиллерийского дела и получения европейского образования. Молодой офицер побывал в Голландии, Франции, Италии, германских княжествах, овладел наряду с хорошим знанием украинского и польского, французским, немецким, итальянским, татарским языками, прекрасно знал латынь, хорошо разбирался в истории, философии, поэзии, музыке.
Как офицер по особым поручениям, он в 1659-ом году ездил к гетману Ивану Выговскому, в 1660-ом году – к Юрию Хмельницкому, в 1663-ем году – к Павлу Тетере. Как и его отец, Мазепа был сторонником гадячских статей. В 1663-ем году после похода короля Яна Казимира на Украину Мазепа оставил королевскую службу, женился и вел жизнь белоцерковского помещика.
В 1669-ом году Иван Мазепа поступил на службу к гетману Петру Дорошенко, сначала как сотник гетманской гвардии, позднее генеральный есаул и генеральный писарь. В 1673-ом году Мазепа выполнял дипломатическую миссию Крымского ханства у левобережного гетмана Ивана Самойловича. В 1674-ом году Мазепа опять ездил с миссией в Крым, был взят в плен запорожцами и чуть не убит – Петр Дорошенко “передавал” для султана пятнадцать левобережных казаков, а запорожцы совершенно справедливо считали “выдачу христиан басурманам” страшным преступлением и приговорили главу миссии к смерти. Мазепу спас кошевой атаман Иван Серко, сказавши: “Не убивать его – возможно, когда-то он пригодится родине”. Иван Серко передал Ивана Мазепу левобережному гетману Самойловичу. В этот период от “потуречившего” Петра Дорошенко к Ивану Самойловичу переходили многие выдающиеся деятели правобережной администрации, разочаровавшиеся в турецкой политике правобережного гетмана – Лизогуб, Хопенко, Гамалий, Кандыба, Скоропадский, Кочубей.
Своим дипломатическим талантом и опытом Мазепа убедил Самойловича сделать его доверенным лицом – в 1682-ом году он стал генеральным есаулом и исполнителем важнейших гетманских миссий. Иван Мазепа стал свояком Самойловича. Почти ежегодно ездил в Москву с важными поручениями, имел большое влияние на гетмана. В Москве Иван Мазепа познакомился со многими членами боярской Думы – знал фаворита царевны – правительницы Софьи Василия Голицына.
Закончив свой рассказ, ротмистр Соболев спросил у Михаила Самойловича:
- Слушай, а какого это Палия казаки на гетмана кричали?
- Полковник один. Его давно бы гетманом выбрали, кабы он в левобережном войске служил. Да он – за Днепром. Родом с Левобережья, с Борзны, может, слышал? На Запорожье долго был, большую славу сыскал. Куренным атаманом его избрали, хотели и кошевым, но нельзя было - слишком уж молод. Да Палий и сам за чинами не гонится. Вот уж несколько лет, как он набрал полк охотный и воюет с татарами на правом берегу Днепра. Зря его кто-то выкрикнул, он даже на выборах не был.
Из шатра донеслось громкое “Слава!”.
- Верно, еще за какого-нибудь боярина чарку подняли, - кивнул головой Соболев в сторону шатра.
- Теперь дней пять пить будут, - поддержал полковник. – Как же, высватал Голицын гетмана Украине, надо ж магарыч выпить. Ну, пусть гуляют, а я лучше пойду с этого гульбища к своему куреню и высплюсь.
Отойдя немного, он остановился и, словно вспомнив что-то, вернулся, положил
16

руку на плечо Соболеву.
- Мы тут с тобой много лишнего наговорили, так давай забудем: это лучше и для тебя и для меня.
- Ты не бойся, - успокоил его Соболев, - я не из тех. Можешь спать спокойно. А забывать не след. При случае заходи, поговорим. Эти думки многих тревожат.
Михаил Самойлович пошел, пробираясь между подвыпившими казаками. Он разыскал свой полк.
… Пировали три дня. Много было тогда выпито с произнесением заздравных пожеланий, дано было пять залпов из орудий, а по окончании пира одарили 15 знатных особ. 29-го июля выступил гетман с казаками и двумя пешими великорусскими полками. Сверх того отправился конный полк смоленской шляхты, который для усмирения возникшего в Малороссии своевольства должен был находиться при гетмане до тех пор, пока гетман найдет возможным отпустить его.


II

Все новые статьи, прибавленные к статьям гетмана Хмельницкого, повторяли те, что уже постановлялись при избрании прежних гетманов по челобитным от казаков, всегда добивавшихся сохранения своих вольностей – льгот от всяких податей и повинностей, возлагаемых исключительно на мещан и поспольство, неподсудности воеводам, права владеть имениями по жалованным грамотам, права вольного избрания гетмана. Гетман не должен был сменять старшин без царского указа, хотя виновных дозволялось ему казнить смертью по своим правам, донося о том государю. Число войск оставлялось на волю рады, но жалованье реестровым оставалось по 30 золотых казаку. Подтверждалось также содержание полка в 1000 человек. Для охранения гетманской особы в Батурине полагалось быть стрелецкому полку. Гетман выдавал на содержание его хлебный запас.
С крымским ханом русская держава находилась еще в открытой войне, и потому малороссийскому правительству вменялось в обязанности по надобности посылать военные силы против татар. Для удержания татарских набегов положено было построить укрепленные города на Днепре против Кодака, на реках: Самара, Орела и на устьях Берестовой и Орчика, а населять их малороссийскими жителями. Вместе с тем до окончания войны с Крымом запрещалось запорожцам и всем малороссийским жителям вести торговые сношения с татарами.


III

Голицын указал на Мазепу, как на человека, угодного правительству. Это указание должно было иметь важное влияние на выбор, и Мазепа должен был не на одних словах поблагодарить боярина: он дал ему десять тысяч рублей в благодарность.
Бывший гетман с сыном Яковом был отправлен в Сибирь. Другой сын Григорий казнен в Севске. Жены Самойловичей оставлены были в Малороссии на скудном содержании, выделенном им по царской милости из богатства их мужей.





17


Глава   третья

Первый гетманский год правления

I

Гетман с берегов Коломаки отправился к Гадячу, и там появлялись к нему владельцы местностей и арендаторы с жалобами на буйную чернь, которая многих торговцев и вообще зажиточных людей ограбила, а иных даже и умертвила. Открывалось, что к таким своевольствам получали поспольство те казаки, которые еще до избрания нового гетмана тотчас по отношении Самойловича ушли из обоза, стоявшего на берегу Коломаки. По гетманскому указу полковники и сотники в своих ведомствах принялись ловить своевольных, сажать их в тюрьмы и производить над ними розыски. Тогда в разных полках эти розыски сопровождались большими жестокостями. Тем, которые признаны были главными зачинщиками и возмутителями, ломали руки и ноги, других казнили менее мучительною смертью – отрубали головы или вешали, у иных в наказание отнимали имущество, а некоторых, уличенных в преступлении по неразумению, били палками, выражаясь, что из них выбивали глупость.
Наконец, гетман разослал повсюду универсал, которым предоставлял каждому, кто потерпел от кого-либо оскорбление, искать на противника судом, а не прибегать к самоуправству.
После смещения Ивана Самойловича и его сторонников в землях, ближайших к месту дислоцирования войск, прокатилась волна самосудов и расправ: казаки и мужики грабили своих полковников, под горячую руку простонародья попадалась и старшина, как подручные ненавистного гетмана. На Переяславщине люди разграбили поместье отстраненного от правительства полковника Леонтия Полуботка, убили его, полкового судью. В Воронкове во время волнений лишился немалого имущества сотник Иван Сулима. На тех же днях Паско Бойченко, Матвей Кубитенко и Куц Колесник “растрепали скот”. Участники Крымского похода из Полтавского полка, избив своего полковника Лазаря Горленко, сожгли его вместе с полковым судьей в печи. В Гадячском полку казаки убили есаула Кияшко, который при Демьяне Многогрешном был кампанейским миргородским полковником. Жертвами погромов становились даже представители духовенства. Восставшие крестьяне Русановки “насмерть порубили” под Гадячем нескольких монахов Мгарского монастыря и, “в груду тела их сложив, дегтем полив, пожгли”.
Желая прекратить это своеволие и разруху, вызванные безвластием, новоизбранный гетман разослал в полки универсалы о результатах коломацкой рады. В универсалах Мазепа подчеркивал важность сохранения мира и покоя в Гетманщине.
Новоназначенные полковники и старшина на протяжении августа 1687-го года усмирили вспышки недовольства новой властью в Гадячском, Переяславском и ближайшим к ним полкам. Гетман возвращался в резиденцию с русской охраной 3000 смоленских пехотинцев и 1000 конников. Они стали на постой близ гетманской резиденции. 25-го сентября Мазепа сообщил севскому воеводе Леонтию Неплюеву, что, “видячи в Малороссийских краях всегда совершенную смирность, не желаю им дольшим стоянием в обозе трудитися”. Вместе с тем он просил держать в готовности дворян Рыльского и Путивльского уездов для отпора ордынцам, которые по информации полтавского полковника стали появляться на территориях гетманского регимента.

18

Царские подчиненные подозрительно относились к новоизбранному гетману. В августе боярин и воевода Михаил Голицын откомандировал Лазаря Шагарова и подьячего Афоньку Бочарова “в малороссийские города, в Батурин, проведать новоизбранного гетмана, про Ивана Степановича Мазепу, и об его гетманском поведении, что у него в Батурине делается, а объявляться ему, гетману, он им не велел”.
Осенью и зимой состоялись суды над расхитителями имущества и убийцами. В основном виновники самосудов были наказаны большими штрафами. Так, Переяславский суд 18-го декабря рассмотрел свидетельство Ивана Сулимы, который говорил, что Петр Романенко “награбовал скот” с Воронковской общины, за этот и другие грабежи было “взыскано” 500 талеров.


II

Уже на второй день после избрания нового гетмана старшина стала просить у гетмана подтверждающие универсалы на земельные и имущественные владения. 26-го июля 1687-го года такой документ получил генеральный судья Савва Прокопович: согласно ему, Прокоповичу было предоставлено “село Кудровка в уезде Сосницком,   
3-мя дворами, 3-мя млинами, 3-мя гутами над рекою Лютою и с бором, принадлежащим к этим гутам”.
Вернувшись в Батурин, гетман пожаловал своим универсалом черниговскому полковнику Якову Лизогубу село Сосновку. Тогда же Даниил Лесницкий получил села Матяшовка и Милюши. 25-го августа Мазепа наградил черниговского полкового писаря Ивана Скоропадского селами Выхвостов, Боровица и слободой Дроздовичи, прилукского полкового есаула Ивана Носа – Голубовкой, известного еще при Самойловиче гетманского дипломата Пантелеймона Радича – Буянкой и Сахновкой. 27-го августа получил село Подолив кролевецкий сотник Иван Маковский. Ежедневно в резиденции появлялись новые просители. 21-го октября гетман подтвердил Роману Ракушке право на владение Новоселками. 26-го октября Мазепа обратился к стародубскому полковнику Тимофею Алексеевичу с просьбой предоставить “сельце”, бывшему военному канцеляристу и полковому писарю Василию Романовичу. В другом письме он просил предоставить село Урянец Федору Пучковскому.


III

Результаты Коломацкого переворота не удовлетворили часть старшины.
Несколько полков вообще не принимали участия в выборах, поскольку были в другом месте близ Крыма. Это порождало у многих полчан недовольство, сетование, что их мнение не учтено. Роптали и запорожцы. Мало кто знал, какие статьи были подписаны во время избрания нового правителя. Мазепа информировал царей, “что не только мятежные казаки его, гетмана, за настоящего не почитают, но и сами их начальники послушание ему не делают, через это происходит в некоторых местах обывателям и помощникам озорничество и убийство”.
Особенно оказывал свое в том неудовольствие и роптание Черниговский полк. По просьбе гетмана в Чернигов 3-го октября 1687-го года была прислана царская грамота, в которой полковнику, старшине и казакам приказывалось “подданному нашему Войска Запорожского обеих сторон Днепра гетману, Ивану Степановичу Мазепе, в наших государских и во всяких делах послушание и повиновение отдавать, яко было при

19

прежних гетманах”. В октябре того же года Батурин получил царскую жалованную грамоту на гетманское правление. В ней лаконично изложены основные права и обязанности гетмана. Его власть имела ограниченные рамки: “А старшины генеральный и полковников без воли и указу нашего царского величества тебе, подданному нашему царским величеством, объявится в какой винности, а тебе, подданному нашему, в непослушании, и о том писать к нам, Великим Государям”.
Тогда произведен был осмотр и раздел имущества низложенного Самойловича. Из Москвы приехал царский чиновник, который должен был забрать из этого имущества половину, следуемого в казну. Немало было этого имущества: оно, кроме денег, состояло в металлической посуде, мужских и женских одеждах, украшениях, мехах, оружии, сбруе. Раздел длился несколько недель. Однако еще до раздела из этого имущества было самовольно похищено роднею гетмана и его слугами, некоторые присвоили себе кое-что и с дозволения самого гетмана. Тогда оказались также особы, которые при прежнем гетмане находились почти в нищете, а при новом гетмане вдруг явились владетелями состояния в несколько тысяч золотых.
Недаром несчастного  гетмана обвиняли в алчности и грабительстве: обильны были его палаты и кладовые всякого рода драгоценными вещами, как показывает сохранившаяся опись, много было у него экипажей, лошадей, скота и стад. Половина не пошла ни в царскую казну, ни в войсковой скарб. Мазепа не установил особого войскового “скарбника” для наблюдения вообще за войсковою казной, а старшины тоже не обратили на этот важный вопрос внимания, предоставляя новому гетману заведовать войсковою казною по своему произволу, как бывало и при Самойловиче, даром, что последнему было поставлено это в вину. У нового гетмана были свои слуги, которым он доверял приходы и расходы, и только в определенные сроки давал отчет собранию старшин и полковников. Но те в таких случаях обыкновенно только одобряли поступки гетмана. От этого выходило, что, собственно, с гетманскими доходами обращались очень экономно, а войсковая казна тратилась не только на содержание охотного войска и на жалованье казакам, но и на частные прихоти гетмана и его двора, а также и на всякие подарки.


IV

Ивана Мазепу обязали построить города на реках Самаре и Орел, взять на содержание стрелецкий полк из россиян, размещенный в Батурине.
В октябре 1687-го года к гетману прибыло большое посольство из Запорожской Сечи. В его состав входили четыре главных посла – полковники и значительные военные товарищи, а также 80 казаков. Они передали Мазепе письмо от атамана Григория Сагайдачного и всего товарищества. Поздравляя нового гетмана, как человека умного и сообразительного, запорожцы просили не держать на них зла на досадно произошедшее с ним недоразумение в 1674-ом году на Сечи, не повторять ошибок Ивана Самойловича, который начал махлярить с целью их уничтожения. Посланцы получили сукно и красную ткань, им разрешено было стать на содержание на квартирах в Полтавском полку. Тогда Мазепа отослал своего значительного дворянина Витвицкого с письмом к кошевому и запорожцам, в котором благодарил за теплое приветствие. Посол от гетмана также привез на все сечевые курени по сто золотых, по кухве водки и по десять бочек всякой муки. Атаманам досталось по кармазину, а кошевому и старшине немало дорогих тканей.
Несмотря на это, спустя некоторое время, добрые отношения между гетманом и запорожцами омрачились. Сначала Мазепа не пропустил в январе 1688-го года для

20

доставки в Москву двух татарских пленных, которых сопровождали 40 поставцев Сечи. Он мотивировал это приказом, разрешающим ехать к царям лишь трем-четырем казакам. После дискуссии с сечевиками и их просьб гетман выдал проездные письма лишь 11 запорожцам. Со временем Григорий Сагайдачный обратился к Мазепе за помощью в походе против крымчаков. Он просил отряд из 1000 казаков. Гетман дал через своего посланца согласие. Однако запорожцы так и не дождались помощи.
В этой связи они прикомандировали несколько сотен конников на зимовку в южные полки, чем вызвали недовольство в Батурине. Кошевой 27-го января 1688-го года в ответ написал укорительное письмо гетману. Дескать, “товариство наше, видя, что на кош войска городового не прислали есте для промыслу над неприятелем, за нуждою зимнею не имея чем лошадей кормить, вышли в городы для прокормки лошадей, а естли бы войско городовое при нас было и, взяв Бога на помочь, по силе нашей, на пристойных местах чинили бы промысел над неприятелем креста святого и в городы бы не шли”. Дальше Сагайдачный упрекал гетмана за сердюков и компанейцев, “которые от многих лет пущую докуку и утеснение людям чинят, нежели наше товариство, которое на час в городы вышло”.
Наемные полки, по оценкам кошевого “войны по сю пору еще нигде не видали и службу к великим государям”, зато в отличие от запорожцев, постоянно принимающих участие в стычках с басурманами, исправно получают жалованье.
12-го февраля 1688-го года Мазепа прислал на Сечь пространное письмо, где изложил свое толкование причин невыполнения обещанного обвинения в свой адрес. Тысячу казаков он послал на подмогу запорожцам, потому что ожидал зимнего похода ордынцев на украинские города. Поэтому и удерживал все войско в готовности для отпора. Что касается охотнических полков, то они “не без потребы ныне обретаютца, понеже есть и во всех государствах, где воинскими суть людями рассуждено то не без пристойного надобья, чтоб наемное войско особо было держано для скорейшего в воинском деле поступка”. Гетман достаточно детально характеризует ценность наемников.
Ответ Мазепы запорожцы прочитали на военном совете и 4-го марта отправили гетману новое послание. На этот раз оно было взвешенным. Сечевики просили, чтобы из Перелочанского перевоза 12 тысяч дохода шли на военные нужды Запорожья. Они напоминали, что при Иване Брюховецком им давали каждому по жупану и по двенадцать коп денег.


V

Донесения с юга Украины о намерении ордынцев напасть на украинские города держали в напряжении всю Гетманщину. Как сообщал в своей летописи самовидец “тоей же зимой все полки вышли и стояли по городам украинским наготове”. Лишь после 25-го февраля Стародубский, Нежинский и часть Черниговского полка распустили по домам. Вместе с тем началась подготовка к летнему походу на Самару.
Как сообщает в своем дневнике за 28-ое марта Гордон “окольничий Леонтий Романович Неплюев встречался с гетманом и совещался с ним по вопросам похода этого года. Они решили изложить свои мысли царю о том, что целесообразным было бы захватить Кизикермень. В том случае, если на это будет даго разрешение, они просили, чтобы послали туда меня для того, чтобы я в звании товарища возглавил командование и вместе с тем командовал белгородским полком, который был при  армии”.


21


VI

18-го апреля 1688-го года гетману была прислана царская грамота с приказом отправить 20 тысяч казаков на строительство крепостей напротив Крыма и для отпора вероятного наступления ордынцев. Вместе с Мазепой этим делом должен был заниматься воевода Григорий Косачов и Леонтий Неплюев. Царскую грамоту привез в Батурин, где как раз в первых числах мая проходил съезд старшины, стольник Андрей Лызлов. Его сопровождал из Москвы Вуехович. Старшина и генералитет выслушали царский приказ. В общем, он отвечал интересам верхушки Гетманщины. В своем донесении шведский дипломат Христоффон-Кохан писал: “Говорят, что эта идея (построение охранительной крепости) подсказана новым гетманом Мазепой (на само деле этот вопрос поднимался еще при Самойловиче) и что казакам понравилась мирная жизнь, которую они ощутили, живя на протяжении 20 лет на этой стороне Днепра. Многие их них нажили богатства, которыми желают мирно пользоваться”.
На съезде обсуждались и другие вопросы. При этом “о делах наших войсковых написаны желания потребными”, которые были обобщены в инструкции, отправленной царям. Ее повез в Москву переяславский полковник Дмитрашко. Гетман просил, чтобы переяславского полковника поскорее отпустили домой. В Москве распорядились по-другому. Как узнали из заметок Гордона, 18-го мая “прибыл переяславский полковник Дмитрашко в Москву по поводу какого-то пустого проекта. Его хорошо приняли, однако это было притворным по отношению к нему. Тем временем было решено на заседании тайного совета задержать его в Москве с тем, чтобы он, поскольку был очень отчаянным человеком и придерживался не лучшего мнения о гетмане, против него не подстрекал и не поднял волнение”. Дмитрашко отпустили в Гетманщину лишь 19-го июня.
Весть о строительстве на Самаре крепости сбила с толку Запорожскую Сечь. Уже 24-го апреля Григорий Сагайдачный с товариществом прислал гетману письмо-ультиматум: “Я, кошевой атаман, зо всим посольством старшим и меншим жадною мерою в пущи нашей и державе войсковой жадных городов в Самарии ставити и позволяем и позволити нам того не доведется, и будем старатися и бити челом им, великим государям нашим, просячи о том, абы там жадных городов за указом их монаршим не будувати”.  Несмотря на такое сопротивление, крепость все-таки начали строить. Даже приезд посольства от запорожцев в Москву ничего не дал. 14-го июня цари в своем послании успокаивали сечевиков: “На реке Самаре крепости строятся для защищения от неприятельского приходу на великороссийские и малороссийские городы, а паче для защиты вас, наших подданных, в Сече живущих, построить город и быти тому. Города нужны для пристанища наших ратных людей и для склада всяких запасов для воинского на Крым походу”.
Подобное успокоительное письмо написал Сагайдачному с товариществом и Мазепа. Кроме того, он отослал кошевому 1000 червонцев. Со временем запорожцы получили и новые пушки, которые они просили. Сечь решила не противиться воле царей. Об этом запорожцы заявили в новых посланиях к гетману и Москве.
Строительство города и крепости, пребывание вблизи Крыма десятков тысяч казаков и русских стрельцов держали в напряжении ордынцев. По свидетельствам “языков” хан никуда не отправлялся, ожидая наступления российско-украинского войска, при этом за Бугом стояла на постое 40-тысячная орда, которая в случае начала боевых действий должна была прийти на помощь своим.
Летняя кампания по весомым причинам откладывалась. 8-го июня Гордон получил жалобу от Косачова на Неплюева, не приславшего ему обещанных 7 полков и пушки. Еще

22

в третьей декаде июня, заготовленный близ Брянска для строительства крепости лес не сплавили по Десне по причине низкого уровня воды. Русские полки прибыли в Батурин с большим опозданием лишь 13-го июня. На следующий день отправилось в поход вместе с ними и казацкое войско. Это дает основание датировать начало строительства города-крепости концом июня. Крепость строили в течение тогдашнего лета по распоряжению и под наблюдением инженера-немца, присланного из Москвы (инженера – полковника фон Залена). Строили крепость казаки. Войско Неплюева тот город не строило, оно охраняло строения и перевозило строительные материалы. Казакам помогал русский стрелецкий полк, карауливший в Батурине.
Московское правительство думало производить эту стройку, сгоняя на работу малороссийское посольство, но гетман нашел неудобным отрывать народ от летних работ и предпочел исполнить это дело казаками по выбору из шести полков. Работою занято было до двадцати тысяч рук. Городок этот был расположен на русской стороне реки Самары, выше Вольного Брода и ниже другого брода, называемого Песчаным. Гетман доносил, что эта крепость будет “в окрестных государствах явна и славна, великим государям к чести, а неприятелям страх и разорение”. Гетман по царскому указу приглашал универсалами охотников, как из малороссиян, так и из великороссиян, поселиться у новопостроенного укрепления, места для поселения отводились за крепостным валом. В середине городка построена была деревянная церковь во имя Живописного источника Пресвятой Богородицы, отчего и городок назван был Новобогородским. Воеводою оставлен был Косачов с тысячью ратных людей, но вскоре заменил его Волконский, а Косачову велено быть снова в знакомом ему Запорожье. Иван Мазепа, как руководитель строительства, передал построенный город русскому гарнизону. Украинские казаки за достаточно короткий промежуток времени выполнили огромный объем работ.
29-го августа 1688-го года Мазепа с удовольствием писал своему покровителю Голицыну из Царичанки: “За строительство крепости на Самаре пожалован многоценным кафтаном золотым я, гетман, а старшина и полковники атласами, и камками и соболями обдарены”. В сентябре цари разрешили поселиться на посаде города одной тысяче семей из украинских полков. Сюда было выгодно переселяться, поскольку новоприбывшим предоставлялись льготы в торговле и шинкарстве. В крепости был оставлен гарнизон числом 4014 русских рейтаров, копьеносцев и солдат.


VII

Итогом первого года гетманства Мазепы стало не только построение нового города. Как ставленник Голицына он не ощущал особой поддержки в старшинской среде, которая искала случай, чтобы сместить его. Поэтому гетман старался на посты ставить своих людей.
Под боком гетмана появляется Павел Грибович, в 1669-1672-годы занимавший должность генерального есаула. После падения Демьяна Многогрешного он был сослан, “был в Сибири и оттуда ушел на Дон, где пробыл долгое время, а в здешний край пришел с Дону”. К 1688-му году гетман использует человека, который был репрессирован царями, в качестве своего посланца к русским воеводам, поручает ему доставку важной корреспонденции. Особенно колоритной в этой связи была личность Захара Шийкевича. Он имел в Батурине довольно влиятельные полномочия. Его остерегались, как видно из доноса Василия Кочубея, даже генеральные старшины. Подобное положение он занял случайно. Загадка высокой значимости гетманского ревизора в окружении Мазепы

23

кроется в биографических деталях его жизни. Шийкевич впервые упоминается в источниках как “подписак”, то есть писарь, на службе у Ивана Виговского. Затем он попал в круг ближайших советников Юрия Хмельницкого, служил у него генеральным писарем, занимая выразительные антимосковские позиции. Переяславский полковник Циклюра как-то заметил, что Шийкевич “лядского короля и ляхов хвалит, а царскому величеству и русским людям враг”. После отказа Юрия Хмельницкого от гетманства он продолжал свою службу на Левобережье, где в малограмотном окружении гетмана Ивана Брюховецкого быстро дорос до должности генерального писаря.
Благодаря своему уму и образованности Шийкевич занял ведущее положение в гетманской среде.
Тогда Шийкевича (генерального писаря) рассматривали в Москве, как головного противника сбора налогов с жителей Гетманщины для царской казны и подстрекателя гетмана в деле сопротивления этим мероприятиям.
Такое влиятельное лицо, благодаря независимой активной позиции вскоре стало нежелательным, как для Брюховецкого, так и для другого старшины, боровшейся за влияние на тогдашнего правителя Украины. В декабре 1665-го года большое посольство членов правительства Украины во главе с самим  гетманом прибыло в Москву. Здесь упрямого защитника украинских интересов арестовали и упрятали в Сибирь.
Возвратился Захар Шийкевич из ссылки лишь после 1681-го года.
Очевидно, уже с первых дней после смещения Ивана Самойловича он оказался в команде Мазепы, поскольку 20-го октября 1687-го года в качестве гетманского ревизора принимал участие в работе Гадячского суда, а 7-го декабря того же года – Полтавского. Позднее размежевателем земель, затем следователь в деле об “опорочении полковника переяславского Леонтия Полуботка”.
Появление бывшего генерального писаря в гетманской столице и скорое наделение его ответственными полномочиями указывает на то, что он был знаком с гетманом еще со времен Ивана Виговского (Мазепа, как известно, возил в 1659-ом году письма последнего к королю). Шестнадцатилетнее пребывание Захара Шийкевича в ссылке, разумеется, не сделало его признательным верноподданным царей. Мазепа не мог поставить способного старшину на ответственный уряд, так как это насторожило бы Москву, но приблизил оскорбленного царской властью к себе, поскольку не ожидал от него измены и имел возможность говорить с ним открыто о сокровенном.
Присутствие в близком окружении гетмана бывших арестантов свидетельствует о важном моменте в его кадровой политике –  гетман опирался на старшину антимосковской ориентации. Это не означает, что новый властитель Гетманщины с первых дней взял курс на формирование команды, которая могла бы привести Украину к независимости. На том этапе правления Мазепы решение этой проблемы еще не явилось со всей остротой. Гетмана больше беспокоило, как удержаться при власти. Усердные старшины–москофилы его настораживали: они могли оказаться более привлекательными для царского правительства, чем он сам. Их безальтернативная ориентация на Москву как высочайшую защитную инстанцию также его не устраивала. Мазепа предпочитал видеть вокруг себя людей, для которых его решение было законом.
Опираясь на узкий круг стольников, гетман постепенно, шаг за шагом, отвоевывал у своих оппонентов влиятельные позиции. Основания для этого были. По записям Гордона, во время встречи с генеральным судьей Михаилом Вуеховичем 20-го апреля 1688-го года в Москве последний пожаловался ему на то, что “среди казаков образовалась группировка недовольных гетманом”. Появились и первые обвинения против Мазепы. Его автором был какой-то бывший путивльский поп, который вместе с товарищем распускал в Киеве слухи о том, что казацкий правитель тайно общается с поляками и скупает в Польше поместья. Киевский воевода Иван Бутурлин отослал распространителей сплетен в
24

Москву. Покровитель Мазепы Голицын приказал отправить их в Батурин.


VIII

Гетман в своих донесениях чернил не только таких лиц, которые были друзьями и приверженцами бывшего гетмана, но набрасывал тень и на других, даже на таких, которые прежде заодно с ним содействовали гибели Самойловича, и которым наружно все еще он оказывал покровительство и благорасположение. Так, генеральному есаулу Войце Сербину он дал универсал на местности в селе Подлинном в Нежинском полку, а полковнику переяславскому Дмитрашке Райче – на село Березень, в полку Переяславском, и сам ходатайствовал в Малороссийском приказе о выдаче им жалованных грамот по своим универсалам. Но тот же гетман тайно писал в Москву о Войце Сербине, что он ему, гетману, нежелателен, а о Дмитрашке Райче припоминал давние дурные дела его еще при Многогрешном и Брюховецком, представлял, что его не любят полчане за то, что, будучи волоским уроженцем, ставит сотниками своих земляков, и все полчане просят, чтоб он не был у них полковником и не жил бы в их городе. По донесению гетмана Дмитрашку Райчу потребовали в то время в Великороссию. Когда гетман отправился на постройку Новобогородска, Дмитрашка, находясь в Севске, жаловался князю Голицыну, что гетман делает стеснения жене его, оставшейся в Малороссии, а гетман по этому поводу писал тому же князю Голицыну, что на Дмитрашку Райчу есть подозрение в изменческих замыслах и следует его препроводить к войсковому суду. “Вы десять лет меня знаете, - писал Мазепа, - способен ли кому-нибудь завидовать и чинить козни на чужое здоровье! Я Дмитрашке Райче не враг, пусть бы он только не сеял плевел, а то вот здесь, по его письмам, твердят, что его скоро привезут с каким-то боярином для принятия некоторого чина”. Счел нужным Мазепа набросить некоторую тень и на киевского полковника Солонину, хотя недавно перед тем решил в его пользу спор с киевским воеводой и киево-печерскими старцами. Но вслед за тем он указывал на письмо Солонины к гетману, в котором тот просил защищать его от “Москвы”. Солонина разумел здесь киевского воеводу, своего личного недоброжелателя. Но Мазепа придал словам его более общий смысл. “Странно, - заметил гетман, - как это мужик дерзает так писать”. Эти люди недавно испробовали, как возможно при посредстве низкопоклонничества пред сильными московского мира свергать своих гетманов. Могли они подумывать, нельзя ли и с Мазепой то же сделать, что сделали с Самойловичем. И Мазепа старался заранее сковырнуть тех, от которых мог ожидать вредных против себя интриг, но, не зная наверняка: удастся ли ему, не хотел допускать на себя упреков в неисправности. Поэтому он поступает двулично: одним и тем же явно покровительствует, а тайно чернил доносами, на тот конец, чтоб обеспечить за собою доверие в Москве, когда эти люди вздумают вредить ему.
В Киеве между тем появился первый письменный донос на самого гетмана, открывший собою целый ряд доносов все в одном и том же смысле. Доносчиком был какой-то поп-расстрига из Путивля. В его доносе было сказано, что гетман сносится тайно с поляками, дружит с ними и тайно покупает себе в Польше местности. Киевский воевода отправил доносчика с товарищем в Москву, а из Москвы их препроводили в Батурин к гетману. “Мню, - писал Мазепа к Голицыну, - что сии оболгатели, по уговору особ не менее враждующих, с баснями посланы суть”. Сообщая, что он приказал посадить их обоих под караул, гетман уверял князя Голицына в своей простоте и неизменной верности престолу.
Низложивши Самойловича, Мазепа опасался оставшихся в Малороссии близких

25

его сторонников. Ближе всех по родству с отрешенным гетманом был племянник Самойловича Михайло Васильевич Самойлович, бывший гадячский полковник. Отставленный от полковнического уряда, он проживал в слободе Михайловке в Слободской Украине. Не оставляя его там в покое, новый гетман поднимал против него обвинения за прежние поступки по управлению полком и, кроме того, за произнесение каких-то “плевосеятельных слов”.
Мазепа чувствовал себя неуверенно из-за пребывания пока в Москве украинских ссыльных, содержавшихся там в неплохих условиях, в том числе полковника Михаила Самойловича, который принимал у себя на квартире московских генералов и чиновников. Понятно, это побратимство могло вылиться в определенную ориентацию собеседников не в пользу гетмана.
Другой сторонник и приятель бывшего гетмана Самойловича был Леонтий Полуботок. И его возненавидел гетман и доносил в Москву, что Полуботок тайно сносится с крымским ханом. Не расположен был гетман и митрополиту Гедеону, бывшему в дружелюбных отношениях к Самойловичу, а еще более к племяннику, князю Юрию Четвертинскому, жениху дочери Самойловича. Гетман боялся, чтобы вызванный в Москву на житье князь Юрий не вредил ему, и писал к своему покровителю князю Василию Васильевичу Голицыну, будто до него дошли слухи, что Юрий Четвертинский, живя в столице, говорит о гетмане непристойные речи, хвалится, что бывшего гетмана опять поставит на гетманский уряд, а там уже отомстит  своим недругам – и в Малороссийский край князь Юрий “сзывается” к своей бывшей невесте. Пристав, поставленный в Москве наблюдать за ним, ему ни в чем не воспрещает, потому что “всегда с ним в подпитии”. О самом митрополите Гедеоне Мазепа писал, что это человек злобный и мстительный, и гетман от  него опасается тайных и явных врагов. Будучи недоброжелателем Гедеона, гетман дружил с архиепископом Лазарем Барановичем, бывшем прежде в ссоре с Гедеоном, и, при содействии гетмана, Лазарь выхлопотал возвращение себе трех протопопий, отобранных Гедеоном и присоединенных к Киевской митрополии, причем просил изъять его архиепископию от духовной зависимости Киевскому митрополиту и подчинить непосредственно Московскому патриарху. В письме своем к царю, Лазарь жаловался на бывшего гетмана и радовался, что с избранием нового наступили лучшие времена.


IX

Усиление влияния Мазепы на старшинскую среду сопровождалось его стараниями установить контроль и над другими сферами жизни. Гетман довольно серьезно, в частности в 1681-ом году, начал опекаться и церковными делами.
Черниговский архиепископ Лазарь Баранович не скрывал радости от смещения Ивана Самойловича. Новоизбранным гетманом стал его ученик. Ведь Иван Мазепа учился в Киево-Могилевском коллегиуме в 1650-1657-ом годах, когда ректором в нем был Баранович.


X

Первый год правления Мазепы был насыщен активностью нового правителя Украины в деле утверждения своих властных полномочий. Определенных результатов он достиг. Но многое не успел, чтобы обезопасить себя от коварных покушений на свою власть.
26


Глава   четвертая

Второй  крымский  поход

I

В конце лета 1688-го года в Москве решено было возобновить на следующую весну войну с басурманами. Пришли от римского императора и от Венецианской республики к московскому правительству побудительные призывы действовать сообща против турок. Извещали, что настает время самое удобное победить и искоренить басурман и освободить от их ига православных христиан – туркам приходится худо, со всех сторон терпя поражения на севере в Сербии, потеряли они Белград, а на юге – Селунь и остров Кандия завоеваны венецианцами. Такой счастливой для христиан поры уже тысяча лет как не бывало. В Москву стали приходить обращения прямо из восточно-православного мира, порабощенного мусульманами. От бывшего константинопольского патриарха Дионисия, лишенного своего сана за дружбу с Россией, прибыл архимандрит Исайя. Он привез грамоту от всех вселенских патриархов, в которой излагалось то же, что и в грамотах римского императора и Венецианской республики: наступило удобное время с надеждою на успех ополчиться на неверных – они пришли в крайнее бессилие и сами говорят, что к ним приближается конечная гибель. Но зато они с неистовством озлоблены на православных христиан в Румелии, Морее, Болгарии и Сербии, причинили им много мук и поругание, до трех тысяч истребили, а несчетное множество свезли в Азию и в Египет на поселение. Они с позволения своего султана и своего великого муфтия намереваются разорить до основания все церкви и монастыри в тех краях, откуда выслали христиан, а оставшихся на прежних местах жительства перебить и таким образом искоренить все христианство. В нашей стране нет ни города, ни местечка, где бы ни творились поругания и разорения церквам Божьим, посрамлены архиереи и иереи: крест оплеван, хулится и укоряется имя Христово. Неверные все только говорят: “Если б ваш Иисус был Бог, не оставил бы он своих поклонников в наших руках в неволе”. Тот же архимандрит Исайя привез грамоту от волоского (молдавского) господаря Щербаня: тот советовал отправить разом два войска – одно на Буджак сухопутьем, другое водою на Дунай, а для удержания крымцев сосредоточить третье войско на Запорожье. Затем просил принять всех православных христиан под царскую руку, уверял, что он и сам, и сосед его, владетель мультанский (валахский) с подвластными странами желают поступить в подданство московскому престолу ради единой веры и не замедлят выступить с семидесятитысячным войском на помощь царским силам. С тем же архимандритом прислали грамоту, в которой нареченный сербский патриарх Арсений придерживался той же идеи, но делал предостерегательное внушение насчет союза с западным христианством. “Западные державы, - писал он, - отняли у турок в Венгрии и в Морее местности, заселенные православным народом, но тотчас стали там вводить унию обращать православные храмы и костелы. Если повезет им счастье далее, они завоюют Царьград, то православные христиане придут в окончательную погибель и вера православная искоренится. Православные христиане с радостью отдадутся под власть великих государей российских, но не под власть папежников”.
Списки, привезенные Исайею, посланы были на обсуждение гетману Мазепе, и тот в своей грамоте, посланной в Москву, согласно с сербским патриархом, представлял также, что западные союзники только того и желают, чтоб искоренить восточное   

27

православие, заменив его латинством в Царьграде и подвластных ему областях. “В том страхе правоверные христиане, яко духовные, тако и мирские, обретаючися, не имеют иного прибежища, токмо великих государей”, - выражался Мазепа, вероятно, с целью сказать угодное верховной власти. Гетман, по царскому повелению, сообщил волоскому господарю, что, сообразно договору, заключенному царями с польским королем, войска обоих государств весною выступят на войну с решительною целью освободить всех христиан от мусульманского ига.
19-го сентября в Москве был объявлен царский указ, всем служивым людям готовиться весною будущего года в поход против крымцев, а 28-го сентября Мазепа сообщал, что малороссияне, услышав о предстоящей войне, приняли это известие с большой радостью и “ни в ком не объявится лености”. Гетман советовал выступать весною как можно более ранее, а чтобы неприятели не сожгли в степи сухой прошлогодней травы и не произвели степного пожара, затруднительного для русских войск, необходимо самим выжечь степь осенью, тогда новая трава скоро и беспрепятственно начнет расти следующею весною, и так русские войска будут идти по самой первой весенней зелени, и для войска это будет здоровее, так как еще не начнутся тягостные летние жары, и не успеет явиться моровое поветрие, которое обыкновенно запорожцы через свои походы заносят из Крыма. Тогда басурманы будут лишены в достатке конского корма, а если у татар лошади не будут сыты, то татары отпора не дадут. Такой совет подал тогда гетман, и, быть может, если б он был принят и исполнен, то и предположенный поход совершился бы удачно.
13-го октября в Батурин прибыло посольство, возглавляемое вторым фаворитом царевны Федором Шакловитым. Ему был устроен торжественный прием: Мазепа вместе с думным дворянином ходил в церковь Николая Чудотворца, гостя приветствовали залпом 26 пушек.
Влиятельный посол Москвы должен был “посоветоваться насчет предстоящего похода, выяснить настроение казаков относительно того бремени, которое они вынуждены нести для защиты государства и своей собственной земли, выяснить верность гетмана, любовь и благосклонность казаков, и общее состояние дел”.
Переговоры длились несколько дней. В ходе переговоров Шакловитый убедился, что гетман достаточно хорошо знает положение во всех пограничных странах, позиции их властителей. Мазепа предложил начать поход 1-го февраля с тем, чтобы в течение месяца дойти до Крыма. Он аргументировал это тем, что зимний поход лучше для войска, ордынцы в такое время не смогут получить необходимую помощь. Весною тяжело продвигаться во время наводнения, а затем страдать от жары и недостатка воды. В апреле, предлагал украинский правитель, лучше всего уже возвращаться домой. Гетман обещал выставить на войну около 50000 тысяч реестровых казаков и “тысяч с шесть” сердюков и компанейцев. Докладывая  в Москве о переговорах, Шакловитый констатировал, что ему мало что удалось выведать о положении гетмана, “кроме того, что среди казаков есть проявления недовольства и антипатии. Однако еще ни в одном из моментов дело не доходило до вспышки.
Шакловитый также сообщил в Москву, что хотя в поступках гетмана не замечается наклонности к измене, но малороссияне его не любят, не доверяют ему, твердят, что он всею думою поляк и ведет тайные переписки с польскими попами. От таких известий в Москве не поколебалось доверие к гетману, напротив, оно должно было в то время укрепиться, потому что искренность его предостережений насчет западных держав подтверждалась известиями русского посла в Вене Возницына, доносившего секретно, что царское величество положительно хочет заключить мир с Турцией особо, без участия России. То же сообщалось и о другом союзнике – польском короле, хотя последний положительно заявлял, что ни за что не станет мириться с Турцией без согласия с Россией.
28


II

Замечание гетмана стало определяющим для московских царедворцев. “Сразу же было приказано написать всем воеводам в города письма с приказом отправиться в Сумы, как в место общего сбора всех дворян, офицеров, копьеносцев, солдат и вообще всех тех, кто принадлежал к солдатскому составу, – записал в своем дневнике 28-го октября Гордон. – Был назначен срок прибытия 1-го февраля – для первых, 10-го – для вторых и 25-го – для остальных с угрозами, что если кто-то не явится в это время, то его имущество будет передано в казну”.
Однако вследствие промедления и плохой организации главные силы Василия Голицына прибыли в Ахтырку на Сумщине 19-го марта 1689-го года. Они, кроме того, были плохо обеспечены. Главнокомандующий русских полков, в которых насчитывалось 112066 человек и 350 пушек, на следующий день жаловался в Москву, что “денежная ваша великих государей казна… мне, холопу вашему, не пришла”, и поэтому “ратным людям рейтарам и городовых полков солдатам дать нечего”.
Иван Мазепа встретил своего патрона в Севске еще 3-го марта. С Голицыным и думным дворянином Неплюевым он обсудил некоторые детали будущего похода. Вместе они, в частности, решили “для оберегания Киева и Переяславля и иных Поднепровских городов от неприятельских приходов Белгородской орды, быть ратным людям за Днепром двутысячам, и стать под Черным или под Лебединым лесом в крепких и пристойных местах”. На Правобережье, спустя некоторое время, был откомандирован русский полк стольника и воеводы Афанасия Алексеева и Киевский и Переяславский полки под командованием полковников Григория Коробченко и Акима Головченко.


III

Из Сумщины генерал Гордон советовал в походе держаться берега Днепра и через каждые четыре перехода ставить крепости, а в каждой из крепостей оставлять по несколько сот человек. Такой способ предлагался в том соображении, чтобы русские войска могли иметь пункты опоры для своего продовольствия и для помещения раненых, а неприятелю могло возбудить страх, так как ему показалось бы, что у русских очень великие силы. Другие начальные лица говорили, что лучше идти прямо степью к Крыму. Главнокомандующий пристал к последнему мнению, принявши, впрочем, кое-что из мнения Гордона: положили оставить у Самары часть войска под командою князя Ивана Федоровича Волынского, а со всеми остальными идти в поход по левому берегу Днепра быстрым шагом, чтобы не допустить татар произвести степной пожар. Гетмана тогда на совете не было. Его совет, данный еще в прошлом году, о сожжении сухой травы в предшествующую осеннюю пору, остался, как видно, без исполнения.
Дождавшись в Батурине вестей о приходе на Сумщину главного союзнического войска, гетман 17-го марта отправился с полками на соединение с ним. Уже в дороге,
20-го марта встретил свой 50-летний юбилей.
10-го апреля русское командование получило пленного от гетмана. Пойманный крымчак сообщил, что “татары хотят ожидать россиян возле Самары и, если они смогут перекрыть им вход в Крым, то они хотели бы пойти в контрнаступление и осуществить нападение на Россию”.



29


IV

Российские и украинские армии встретились лишь 20-го апреля на Самаре. В это время, как ранее говорил гетман на октябрьских переговорах с Шакловитым, войска должны были уже отправиться домой. Но, вопреки печальным гетманским прогнозам,
24-го апреля объединенные армии двинулись к Перекопу. Им приходилось с трудностями переправляться через реки Конку, Янчокрак, Карачокрак, Московку, Белозерку. 9-го мая армия отдыхала. В этот день собрались все бояре со своими товарищами и гетманом вместе. Совещались, какой путь нужно избрать: длинный по Днепру, к турецкой крепости Кизикермень, или прямой путь на Крым. Решили избрать последний, так как он более близкий, хотя и не совсем удобный. Бояре и гетман обедали у Алексея Семеновича Шейна.
Князь Голицын отрядил часть своих сил к Аслам-Керменю у Днепра и двинулся с целым корпусом далее на Перекоп.
Лишь 14-го мая войска оказались в Зеленой Долине, где было вдоволь травы для коней. Долина была шириной в десять верст. Русские остановились станом. На следующий день состоялся первый бой между крымчаками и союзническим войском. Отряды орды численностью до 10000 конников напали на авангардные полки. Бой длился, как информировал Голицын царей “со 2 часов дня до 10 и больше”. В нем наиболее активное участие приняли казацкие формирования. “Притом же и подданного вашего великих государей гетмана Ивана Степановича Мазепы, - сообщалось в донесении, - верною его к вам, великим  государям, службою, старшина и полковники, как конные, так и пешие, бились с тем поганством мужественно и храбро, и побили многих мурз и добрых приводцев, и посполитых многих, и живых поймали, а знамена, и лошади, и многую рухлядь побрали, которые взятые люди предь нами в расспросах сказывали, что побито у них и переранено многое число, и ранен сам Нурадин салтан, да сын Мансурова Кантемир и иные многие. И так то поганство с нами билося жестоко, не токмо на мушкетные дула, но и на самое пушечное, к самим рогаткам напускали, и милостию Божиею никакой себе утехи, кроме упадку, не отнесли”.
Здесь пойманный татарин показал, что хан крымский за день перед тем стал у реки Каланчак, а его орда расположилась впереди, на Черной Долине. На пространстве, отделяющем Черную Долину от Зеленой, появились татарские орды. Они шли от Казыкаршинской дороги и наступали с правой стороны на русское войско. Произошла вторая битва, длившаяся от  3-х до 4-х часов. С обеих сторон немало убитых и раненых, но русские принудили татар отступить.
16-го мая русские достигли Черной Долины, где российско-украинские силы ожидал хан со своим войском. Когда в полдень казаки и стрельцы прятались от сильного ливня, конница противника неожиданно ударила им в тыл. Сокрушительному нападению, прежде всего, подверглись Прилуцкий, Стародубский и некоторые русские полки. Возникла паника. Из-за плохой организации  отпора врагам был смещен со старшинства стародубский полковник Тимофей Алексеев.
До полудня перевес был на стороне татар. Они с чрезвычайной быстротой напали на арьергард. Поскольку арьергард не был защищен надлежащим образом и был закрыт лишь телегами, то противник прорвал оборону и убил многих людей и еще больше коней и рогатого скота. Спасли положение пушкари. Их меткие выстрелы отогнали крымчаков, заставили их отступить.
Хан Селим-Гирей, однако, решил снова атаковать. Переформировав конницу, он направил удар на левое крыло русского войска и нанес поражение двум слободским 

30

полкам, перебив у них много лошадей и людей. В ходе жестокого боя было положено почти 1350 полчан, хотя и сами татары потерпели от ружейной и пушечной пальбы. На выручку слобожанам поспешили сердюки, которые и отогнали нападающих. После этого татары уже не осмеливались вступать в бой, и только издали показывали намерение нападать, а с наступлением ночи совсем скрылись из вида. На другой день, 17-го мая, русские подвинулись далее, но главнокомандующий приказал ввести конницу в обоз, находя, что она не в силах будет удержать напор неприятеля, когда он явится. Вскоре татары снова появились, увидали конницы впереди обоза, а пехоту нападать не осмеливались, и ушли к Каланчаку. Русские последовали за ними и к вечеру достигли Каланчака. Там нашли они достаточно травы и воды, но леса для дров не было. 20-го мая русские дошли до Перекопа.


V

Ханское войско, спрятавшись в могущественной крепости, заблаговременно сожгло “посады и ближайшие села и деревни”. Для русско-украинского войска последние два перехода от Черной Долины до Перекопа оказались тягостными. Князь Голицын в своем донесении говорил, что от самой Кон реки войска шли восемь дней безводною степью: вопреки известию Гордона князь говорит, что в обеих долинах – Зеленой и Черной – вовсе не было, а в Каланчаке вода была дурного свойства. Гибли от безводья и лошади, и люди. Начинала чувствоваться скудость и хлебных запасов. Когда, наконец, русские добрались до Перекопа, то думали, было, сперва возводить шатры и стали досматривать, откуда можно достать воду и корм для лошадей. Оказалось, что все поля были потравлены и выбиты, воды недоставало ни в реках, ни  в колодцах. С правой стороны Перекопа было Черное море, с левой – Гнилое, но в обеих вода для питья невозможная. Около Перекопа все посады и деревни были выжжены татарами. Соображая, что долго стоять под Перекопом будет для войска слишком затруднительно, князь Голицын попытался войти в сношение с ханом: в этом случае он доверил пленному татарину, который показал, что хан желает примириться.


VI

- А что ни говори – прав, многократы был прав наш потешной царек, когда брал на Москве-реке снежный Перекопь-город: не взять-де его Ваське Голицыну… Вот я и у Перекопа этой, а, поди – укуси ее…
Так говорил сам с собою князь Василий Васильевич Голицын, мучимый в своем шатре бессонницей, под стенами Перекопа. Это было через два с лишним года после того, как потешные ребятки Петра брали снежный городок на Москве-реке.
- Да, укуси Перекопь-то эту, - ворчал про себя Голицын. – А она, царевна Софья, как похвалит меня… Дура старая девка.
Он подошел к той части палатки, где был поставлен походный киот, а перед ним раздвижной стол, покрытый дорогим персидским ковром и заваленный бумагами и книгами.
- Вот похвала другу Васеньке… Дура!
Он берет со стола письмо и, присев к канделябру с горящими восковыми свечами, читает про себя.
Прочитав письмо, Голицын отложил его в сторону, задумался. Несмотря на то, что

31

ночь давно наступила, под обширным станом все еще стоял гул. В цепи перекликаются часовые. С неприятельской стороны, из-за “перекопи”, доносился иногда рев верблюдов, крики ослов. Иногда прокричит петух.
Смутно на душе у Голицына. “Да, связала меня нелегкая с этой девкой… Скоро ей быть черкеской,  а мне – под татаром…”
Он невольно вздрогнул… Перед ним стоял Мазепа. По обыкновению он вошел неслышными шагами, как кошка, и теперь стоял перед воеводою, обнимая его своим ласковым, но постоянно загадочным взглядом. Голицын, по-видимому, не рад был этому приходу.
- Я не помешал тебе, боярин? – спросил он, всматриваясь в озабоченное лицо князя.
- Нет, гетман, я ждал тебя.
- А я малость замешкался: уряды распределял по полкам – как нам поутре потребуется чинить над городом. Ведомости, я слышал, с Москвы присланы?
- Да, точно, гонец пригнал.
- А какие указы в силу ведомостей?
- Указали великие государи объявить нам милость свою за степные бои с татарами.
Лицо Мазепы просияло. Он совсем не хотел этого похода, зная все его  трудности. Притом в голове у него сидели свои планы, которые он никому бы не доверил, а тем более москалям. В его планы меньше всего входило желание, чтобы “Москва” укрепилась на юге, особенно же в Крыму: весь юг и берег южных морей должны принадлежать Украине. Ведь если “Москва” запустит лапу в Крым, так Украина должна превратиться в простую проезжую дорогу, в чумацкий шлях для москвичей: кому же приятно, чтобы через его хату шла проезжая дорога!.. Эту тайную боязнь носил в душе своей и предшественник Мазепы. Гетман Самойлович боялся успехов “Москвы” в первый крымский поход Голицына – и оттого запылали ногайские степи… Самойлович поторопился, обнаружил свои карты, и вот теперь свистит в кулак в Сибири… А к Ивану Степановичу Мазепе сам черт не заглянет в карты… В душе он проклинал Москву, зубами скрипел, готовясь в поход с Голицыным, чуть булавою не раздробил стола, на котором лежала московская грамота, и между тем, вывел свое войско в поле, встретил Голицына с торжеством, назвал его “благодетелем”, а в уме посылал ему “стонадцать коп чертей…”
Оттого, что шли степью и на них налетали татары, Мазепа, хотя с болью в душе и с чертями на языке, громил их из своих “гармат”, только бы довести “дурного москаля” до Перекопа… а там – “куць выграв – куць выграв, куць програв…”.
До Перекопа они дошли. С ним не случилось того, что с Самойловичем, даже “великие государи”, которых еще надо с ложки кашей кормить, объявляют свою милость…
- А как ты мыслишь, пан гетман, добудем мы Перекопь эту? – спросил его Голицын в раздумье.
- Добыть-то добудем… Мудрое слово когда-то сказал Хмельницкий, - отвечал Мазепа как-то двусмысленно.
- А какое слово он сказал? – любопытствовал князь.
- А такое, боярин: “Рукой содеяно – рукой разрушается”.
- Да, да, мудро.
- Это сказал Хмельницкий, когда еще был только чигиринским сотником, коронному гетману Конецпольскому, когда пан похвалялся перед казаками новою крепостью Колдаком.
- Так как же ты, пан гетман, полагаешь: добудем мы Перекопь эту, али нет? – помолчав, переспросил Голицын.
- Добыть-то добудем! – с улыбкою отвечал Мазепа. – Только что ж мы, боярин, с
32

этим каменным мешком делать будем?
- С Перекопью-то?
- Да, боярин.
- Как что? Затем и шли, чтобы добыть ее.
- Оно так… А что же напоследок? Тебе ведомо, боярин, что конец венчает дело?.. Чем же венчается конец нашего дела? Мешок каменный – мешком и останется, в Москву мы его не повезем. Да и нам в мешке сидеть будет безо всякого профиту… Ведь Перекоп – не Крым, до Крыма еще ан как далеко! Я, боярин, бывал в Крыму, знаю его. За Перекопом такая же степь, какую мы осилили, только ту нам не осилить.
- А Бог на что да наши рати?
- То-то, боярин, в безводной степи и Бог не спасет наших ратей!.. Вон уж и теперь большая нужда в воде. А за Перекопом степь хуже каменной Аравии – ни кормов, ни водопоев нет.
- А как же сами татары переходят степь эту? – спросил Голицын.
- А им способнее, боярин: они переходят степь либо одвуконь, либо верблюдами, корма с собой везут.
- А водопои как же у них, коли и колодцев нет?
- Колодцы есть, токмо самая малость… А в тот час, как войдем в Крым, басурмане засыплют все колодцы, либо еще хуже – отравы в них положат.
Голицын замолчал. В его смущенную душу заползал суеверный страх. Недаром в день его выступления в этот второй крымский поход, утром, у ворот его дома, был найден гроб, а в гробу записка: “Не добудешь Крыма – добудешь гроб”. Сегодня у него особенно было тяжело на душе. Ему хотелось забыться, позабыть все… Он все к чему-то прислушивался, чего-то ждал.
- Не выйти ли нам на воздух? – сказал Голицын Мазепе. – Голова у меня отягчена что-то.
- Что ж, боярин, выйдем: оно ж и вправду душно.
Они вышли из палатки и пошли к морю. Ночь была тихая, темная, и тем ярче сверкали в неведомой вышени звезды весеннего южного неба. Московский и казацкий стан раскинулся на огромное расстояние, от берега Черного моря до низменного, поросшего камышами, берега Гнилого моря, или Сиваша. Во многих местах мигали догоравшие костры. В камышах и в степи раздавались концерты весенних птиц. То бил свою весеннюю песню коростель, то перепел глухо стучал где-то в степи. Протяжные, однообразные стоны “бугая” – водяной выпи – заглушали неугомонный говор лягушек. Издали темнели изломы какого-то огромного безобразного строения – это был Перекоп, его укрепленные башни – “кули”. Оттуда доносился иногда протяжный лай собак, да по временам слышен был крик петуха, рев верблюда… Какою чужою казалась для Голицына эта южная ночь!.. Как она не похожа на прозрачные, белесоватые весенние ночи его родной Москвы, которая, казалось, была так далеко, что не чаялось и возврата в нее… Сонное море тихо плескалось у берегов, а вдали, точно на небосклоне звезды, мигали огоньки. Это стояли в море турецкие качермы да галеры с невольниками – в Козлов, да в Кафу, вероятно, направляются: к невольническим рынкам.
Голицын и Мазепа продолжали идти вдоль морского берега. По временам Голицын останавливался и, тревожно к чему-то прислушиваясь, всматривался в темную даль. Вдруг в том месте, где у моря кончалась московская сторожевая цепь, послышались окрики часовых:
- Эй, кто идет?
- Стрельцы полку Карандеева.
- А куда вас черт ночью носил?
- Боярин, воевода большого полка посылал.
33

- За каким чертом?
- За водой… Туточки вода гнилая, так мы сыскали там, за губой, воду добрую.
- Для чего же не днем ездили?
- Эка лешие! Чего пристали? Сунься-ка днем туда – своих не узнаешь: родник, чу, на татарской стороне.
Из лодки, которая между тем пристала к берегу, стали выгружать какие-то мешки. Часовые, слышно, смеялись.
- Да что вы, лешие, воду в мешках, что ли носите?
- Али не видишь, окаянный? Знамо в мешках – бурдюками называются.
- Ай да карандеевцы! Скоро в решете воду носить будете.
Голицын знал, что это была за вода в мешках. Мазепа же догадывался, но молчал… Он понял, что осада с Перекопа будет завтра же снята, потому что сам же Иван Степанович и механику всю эту подвел.


VII

Действительно, поворотившись к себе и застав в своем шатре Кочубея за изготовлением универсалов к запорожцам и в полки, Мазепа весело сказал:
- Ну, Василю, друже, кидай универсалы в огонь.
- А что, пане гетмане? – испуганно спросил Кочубей.
- Завтра повертаемся назад.
- Как так – не добивши Перекопа?
- Нехай его нечистый добывает! А ты возьми нотатки летописные и пиши.
Кочубей взял тетрадку, куда вносил главные события каждого года.
- Что ж писать, пане гетмане?
- Пиши… У тебе записано уже, как мы подступали под Перекоп?
- Записано.
- Так пиши далей: “Последи же, взовшися до хитростей, когда войска начали под Перекоп шанцами приступати, татары, мира иская, посулили князю Голицыну искуп и ложными червонцами, в бурдюки насыпанными, его обманули, сверху только добрыми червонцами прикрывши. И тако все войско, хотя с трудом, однак, охотно, ради корысти и славы, Крыму достигшие, принуждены от стен градских с жалем и руганием на гетмана отступить”.
Окончив писать, Кочубей недоверчиво взглянул на Мазепу.
- Как же ты узнал все это, пане гетмане? – спросил он.
- Сам сейчас видел, при мне бурдюки из лодки выносили якобы с доброю водою для воеводы.
- А как ты узнал, что там червонцы ложные?
- Да я же сам тайно султану Курадину и натякнул на это через шпега.
- Ну, это  почище деревянного коня Одисеева, - засмеялся Кочубей.
- И правда, Василю, - улыбнулся Мазепа, - жаль, что троянцы не догадались сделать то же с греками.
- А, может, греки не такие были продажные, корыстолюбивые, как москали?
- А може… Кто его знает?





34


VIII

Наутро, после ночи, когда Мазепа прогуливался с Голицыным по берегу моря и видел, как выносили “воду” в бурдюках для главнокомандующего, хан прислал к главнокомандующему своего кеман-мурзу Сулешова, чтобы тот объявил, что он готов мириться, но не иначе как на условиях Бахчисарайского мира.
Собрав генералов, Голицын услышал от них, что в таких условиях “промысел” чинить невозможно. Даже несколько дней осады могут привести к массовой гибели людей, коней от жары и недостатка воды.
Голицын сообщил им, что от хана Селим-Гирея прибыл его посланец кемон-мурза Сулешов. Хан пожелал примирения и “на прежней шерсти”. Предложенные условия не удовлетворили россиян.
Голицын, опираясь на мнение советников, решил поворачивать войско домой. При этом он через Венедикта Змеева спросил у Мазепы, не будет ли от того среди казаков волнений. Гетман уверил, что нет, хотя полчане и истомились.
Голицын прервал сношения с татарами и военные действия против них.
21-го мая союзническое войско стало отступать назад. На обратном пути целых восемь дней татары беспокоили отступающие полки, и время от времени атаковали их, наносили неожиданные удары. Кроме того, татары жгли степь, таким образом, союзническому войску приходилось возвращаться в дыму, глотая пыль и пепел. 1-го июня Мазепа все же прислал патриарху Иоакиму письмо об успехе военной акции: ордынцы “але же за Перекоп загнаны и запужены”, которые в трех днях оправданных боях много их басурман погибло и переранено, и Нурадина салтана ранено, и бейского сына значнаго воина забито, в чем доводные языки сказывали”. Подобные реляции поступали также в Москву от Голицына и его доверенных лиц. Они должны были уверить оппонентов царевны Софьи в победном завершении похода.
Возле Конских Вод Мазепу догнал выпущенный из плена казак Полтавского полка. Он передал гетману посланные от крымского хана Селим-Гирея, который “за десять токмо верст от обозов наших обретающимся”. У него было два предложения: первое – “соединяясь с ним”, “союзным оружием ополчиться и устремиться” на русские полки, чтобы полностью их разгромить. Второе, если не сгодится первое – отступить от войска Голицына, дать возможность татарам расправиться с ним.
Потрясенный гетман немедленно передал это послание своему начальнику. Он не был готов к измене покровителю. Наоборот, убедил его в собственной верноподданности и подал челобитную, чтобы цари приказали во всех малороссийских городах поставить на башнях и ратушах царский герб. Голицын уверил его, что эта просьба обязательно будет выполнена. Лишь 12-го июня утомленные и изможденные россияне и украинцы дошли до Самары.
Голицын решил выстроить на ее берегу еще одну южную крепость, которая препятствовала бы свободному проникновению крымчаков в Украину. Ее строительство начали казаки и русские стрельцы 20-го июня под руководством Вильяма фон Зелена. А уже 18-го июля она была закончена.
24-го июня Мазепа расстался с главнокомандующим и с берегов Коломаки повернул с войском своего регимента в Гетманщину.
27-го июля сам Голицын распустил все свое войско и с начальными людьми отправился в столицу.



35


Глава   пятая

Новый   благодетель

I

Вернувшись из второго крымского похода 19-го июля в Москву, русские военачальники и войско попали в эпицентр борьбы за царский престол. Еще 27-го января 1689-го года, лишенная власти семь лет тому назад царица Наталья Нарышкина поспешно женила своего шестнадцатилетнего сына – царевича Петра – на юной красавице Евдокии Лопухиной. Его неожиданное бракосочетание сбило с толку правящую верхушку: свадьба знаменовала зрелость царя, его способность выполнять властные полномочия.
Партия царевны Софьи энергично искала выход из критической для нее ситуации. Вариант сохранить власть с помощью физического уничтожения Петра доминировала в планах ее нового фаворита, начальника Стрелецкого приказа Федора Шакловитого, который с падением властительницы тоже терял все свои достояния. Влиятельный царедворец Софья также большую надежду возлагала на стрельцов. Люди Шакловитого вели на эту тему откровенные подстрекательные беседы в полках.
Не дремала и партия Нарышкиных, решившая в июле 1689-го года поставить ненавистную противницу на место. Петр 8-го июля запретил сестре принимать участие в крестном ходе, 27-го июля не допустил к себе Голицына, только что возвратившегося из Крымского похода. Напряжение в Москве изо дня в день нарастало.
Быстро повзрослевший Петр перестал скрывать свое недовольство властолюбием сестры и ее управлением. Он видел безвольную, ленивую думу, разжиревших мздоимцев в приказных избах, понимал, что Софья лишь тешится властью, далекая от истинно державных дел. Нужна была твердая рука, чтобы навести порядок в стране, и он уже почувствовал в себе необходимую для этого твердость и силу.
В Москву прибыл с большим посольством гетман Мазепа. Его сопровождали генеральный обозный Борковский, генеральный судья Прокопович, генеральный писарь Кочубей, генеральный есаул Гамалия, генеральный бунчужный Лизогуб, полковники Яков Лизогуб (Чернигов), Федор Жученко (Полтава), Степан Забила (Нежин), Данил Апостол (Миргород), Леонтий Свечка (Лубны), девять старших и семнадцать младших
значительных товарищей, восемь канцеляристов, полковые судьи, писари, 70 дворовых гетманских людей, 50 драгун, 12 музыкантов, 5 духовных лиц, а также около 300 казаков.
За все время, когда гетманы считались подвластными московскому царю, они никогда не приезжали в Москву. Но Голицын под предлогом выделения гетмана перед царями, а в действительности совсем с другими намерениями, вызвал Мазепу в Москву с 500 лицами его высшей старшины.
О том, что окружение Софьи вызвало украинцев как существенную вспомогательную силу для решения дворцового конфликта, свидетельствует о встрече в день их приезда Мазепы с Шакловитым, и прибытие в Москву большого количества монахинь из Киева.
К Москве подъезжали медленно, стараясь не замазать коней и въехать в русскую
столицу так, “чтоб москвичи и рты разинули от удивления”, как говорил Лизогуб. В десяти верстах от Москвы сделали остановку, надели пышную праздничную одежду. Мазепа облачился в дорогой, жалованный государями кафтан, усыпанный жемчугом и драгоценными камнями. Кафтан немилосердно сжимал шею, лицо гетмана покраснело,

36

как буряк, но он сидел на коне, словно статуя. Не зря кто-то из казаков, украдкою указывая на гетмана пальцем, называл его Перуном.
В село Воздвиженское встречать украинцев был выслан стремянного полка полковник стольник Иван Циклер с 500 конными рейтарами с двумя ротами подьячих Малороссийского приказа. Дьяк Василий Бабынин приехал с царскою каретой для почетного гостя и от имени царей и царевны спросил гетмана о здоровье. Гетман счел уместным похвалить царскую карету и сказать:
- Благодарю Бога, что сподобил меня чести сесть в царскую карету!
Мазепа растроганно поблагодарил за такую царскую милость и вытер платком слезу, набежавшую на глаза – то ли от царской заботы, то ли оттого, что тесен был воротник кафтана – об этом знал только сам гетман.
Подъезжая к калужским воротам, гетман дал из окна кареты знак рукой: двенадцать музыкантов потрясли воздух дружным празднично-радостным гимном. Москвичи выскакивали на улицу и удивленно глядели на пышную процессию, растянувшуюся чуть ли не до Ильинского крестца.
Гетмана ввезли в Калужские ворота, затем через плавучий мост провезли в Москворецкие ворота, а далее, следуя Ильинским крестцом, привезли на большой Посольский двор, где назначено было ему помещение со всеми прибывшими с ним малороссиянами. Гетман не знал еще, что происходит “наверху”, не мог предвидеть скорого падения власти Софии и временщика, считал Голицына неизменно могучим, а потому в разговорах с приставами (которые должны были о его речах доносить князю Голицыну) расхваливал подвиги князя Василия Васильевича в крымском походе.
  - Никогда еще, - говорил Мазепа, - не бывало басурманам такого страха, как от князя Василия Васильевича, ближнего боярина. Жаль, что за безводными и бескормными местами не успели разорить Перекопа!.. Но ведь в древних хрониках писано: персидский царь Дарий приходил войной на Крым, и войска у него было множество, а все-таки не мог он взять Перекопа за безводием и бескормицею, и принужден был уйти и зарок дал, что не пойдет более в тот край.
Остановились на Посольском дворе – одно из больших зданий было полностью отдано Мазепе и его свите. Гетман довольно потирал руки, шагая по комнате – в самом деле, по всему видно, что можно надеяться на милость царицы. Он был необычно весел, что заметили даже дворовые, одевавшие утром Мазепу к приему. Гетман даже не ворчал на них за то, что они ему, как всегда, слишком туго затягивают пояс, а, напротив, весело подмигнул: видите, дескать, каков ваш гетман, каким почетом пользуется в русской столице.
На другой день после приезда в Москву гетмана с малороссиянами провезли во дворец для торжественного представления.
Прием превзошел все ожидания Мазепы. В этот день прибыли все московские бояре и военачальники – великие государи раздавали милости за поход. Петр и Иван сидели на двухместном позолоченном троне, окруженные толпой бояр, за ними, чуть выше, сидела Софья. Она была бледна, заметно волновалась и, кусая бледные, чуть посиневшие губы, бросала быстрые взгляды на своего любимца Василия Голицына. Тот спокойно стоял возле трона со стороны Ивана, опершись на золотой набалдашник посоха.
Софья кивнула думному дьяку, и тот проговорил пышную речь, восхваляя славные подвиги князя Василия Васильевича Голицына, нанесшего басурманам такое поражение,
“какого они себе не чаяли и такому подобного не слыхомо”. И гетману отдавалась
похвала, как участнику победоносного дела.
Бояре одобрительно кивали и смиренно поглядывали на самодержцев. Иван вперил взгляд куда-то поверх голов и был ко всему равнодушен, а семнадцатилетний Петр хмыкал и поглядывал на окружающих, а когда дьяк начал читать, то Петр даже
37

приподнялся, нервно сжимая подлокотники и устремив на Голицына большие округленные глаза, словно спрашивал, как может тот молча выслушивать всю эту беззастенчивую ложь.
Погруженный в свои мысли Мазепа, как и Иван, не стал слушать того, что читал дьяк. Ему припомнились сожженные татарами степи, люди и лошади, падавшие от безводья, тревожные южные ночи, поражение, понесенное в Черной Долине, еще более тяжелый, позорный отход, сетование казаков и москалей и те бурдюки с золотом, которые получил от хана Василий Голицын. “А хитрый черт, - с завистью посмотрел он на Голицына, - даже меня обошел”. Хорошо еще, что Голицын не забывает его похвалить перед царицей, особенно после этого похода. А все же то золото…, почему бы из них не выделить хоть немного и ему, Мазепе? Сколько можно сёл купить на них, да и дать старшине кое-что, потому что скоро выборы и придется брать деньги из своей мошны. Мазепа тяжело вздохнул, потом опомнился и испуганно поднял голову. “Никто не слыхал?” О, Боже! На него приветливо посмотрел Петр. Мазепа еще больше испугался, но, кроме Петра, на него никто не обращал внимания. Вот дьяк дошел и до славного малорусского воинства, и его мудрого гетмана… Чтение закончилось, начали одаривать участников похода: бояре выходили один за другим, принимали охабни, соболя, золотые вещи и низко кланялись перед троном. Дошла очередь и до украинской старшины. Мазепа получил золотой умывальник с газом, золотой в самоцветах пояс, оброть (недоуздок) с золотой насечкой – словом, больше, чем все. Перебирая потом у себя в комнате дары, гетман тихо улыбался в усы и тут же решил не откладывать в долгий ящик, завтра же подать через Василия Голицына прошение государям о закреплении за ним поместий, купленных раньше в Рыльской волости. Затем гетман и все малороссияне были у руки одного из государей, Иоанна Алексеевича. Петра здесь не было. Потом гетман посетил патриарха Иоакима.


II

В ночь с 7-го на 8-ое августа двор царевны Софьи был приведен в боевую готовность. Отряд стрельцов захватил Кремль. Еще 300 стрельцов собрались на Лубянке. Вызванному больному Шакловитому царевна объяснила, что во дворце нашли письмо, в котором якобы сообщалось о намерениях “потешных” воинов Петра расправиться с его братом Иваном и сестрой.
Сочувствующие Нарышкиным два стрельца Мельнов и Ладогин посреди ночи приехали в Преображенское и сообщили Петру, что на него и его мать, царицу Наталью Кирилловну, замышляется убийство. Ночью напуганный царь, запрыгнув на лошадь, поскакал в Троице-Сергиев монастырь, где за крепкими стенами уже на следующий день стали собираться по его призыву “потешные” полки, стрелецкий полк Сухарева, а также преданные дворяне, бояре и иностранные офицеры. Приехал сюда и патриарх Иоаким.


III

Но челобитной на следующий день Мазепа не подал, потому что, когда утром поехали благодарить государей, был только Иван, а Петр приказал не пускать к себе никого. Мазепа решил подать челобитную позже, но скоро и сам забыл о ней, не до того было. В Москве начались большие события.


38


IV

С месяц после того сидели малороссияне со своим гетманом в большом
Посольском дворе, а тем временем в столице совершались великие дела. Пошла решительная, последняя борьба между братом и сестрой. Петр из Троицкого монастыря потребовал к себе служилых. Софья всеми средствами старалась удержать стрельцов от перехода к Петру, а между тем пыталась посылать к брату сначала бояр, а потом патриарха с целью как-нибудь уладить возникший спор. Все было напрасно – и бояре, и патриарх остались при Петре у Троицы.


V

Мазепа оставался в стороне от всех этих событий, выжидая, чем все закончится. Но, выслушивая донесения о том, что делается в Москве, он с каждым днем волновался все больше и больше. Гетман заперся в комнате, почти никого не пускал к себе, и широкими шагами ходил из угла в угол.
Однажды утром к нему постучал Лизогуб. Гетман сидел у окна с люлькой в зубах: по всему было видно, что он никого не дожидался в эту ночь. Лизогуб про себя отметил, что гетман похудел, осунулся, даже постарел. Бунчужный сел, не ожидая приглашения, вынул кисет и тоже набил трубку.
- Да, - протянул он, - заварилась каша.
Мазепа был явно не склонен к беседе: он даже не повернулся, продолжая смотреть в окно.
- Уже почти месяц прошел, как началось, а конца не видно, - снова медленно заговорил Лизогуб, украдкой следя за гетманом.
- Перемелется – мука будет, - кивнул, наконец, Мазепа. – Свои они: и подерутся, и поругаются, а сойдутся вместе – примирятся, как кобзари поют.
Шутка не получилась.
- А все-таки, не Петра ли верх будет? – продолжал Лизогуб. – Один за другим к Петру бегут бояре со своими людьми. Софья уже всяко требовала удержать стрельцов – все напрасно, так и плывут, так и плывут к Петру.
- А что, вернулись от Петра посланные Софьей бояре и патриарх Иоаким? О чем они договорились?
Лизогуб откинулся на спинку глубокого кресла.
- Там остались. Они тоже видят силу Петра. Софья рада теперь все миром кончить, только Петр не идет на это. Немного было утихло, а сейчас опять вон что делается. – Лизогуб медленно стал разжигать погасшую люльку.
- Не тяни, Юхим, - не выдержал Мазепа. – Рассказывай, что там.
- Петр дал приказание всем стрелецким и солдатским начальным людям, под опасением смертной казни за ослушание, прибыть к Троице, взявши с собой по десяти человек простых рядовых из каждого полка, и вместе с ними должны были явиться к государю московские гостиные сотни и все московские черные сотни с десятью тяглецами из каждой сотни и слободы. Все повиновались. Тогда Петр потребовал выдачи Шакловитого и его сообщников стрельцов, обвиняемых в злоумышлении на жизнь Петра и его матери. Софья принуждена была уступить, потому что все стрельцы уже перешли на сторону Петра. Шакловитого выдали и казнили. Князь Василий Васильевич Голицын не принимал участия в московских смутах этих дней и запрятался в свою подмосковную

39

вотчину Медведково. Но после выдачи Шакловитого отправился к Петру вместе со своим товарищем и другом Леонтием Неплюевым, окольничим Венедиктом Змиевым, Григорием Ивановичем Косачовым и думным дьяком Емельяном Игнатьевичем Украинцевым. Князь Голицын приготовился доказывать Петру свою невиновность, но его не допустили ни до каких объяснений, а прямо объявили приговор, которым лишали его всех вотчин и назначили ему жить в ссылке в Каргополе: виною ему поставлено было то, что он провозгласил самовольно царевну Софью верховною правительницею, тратил бесплодно государственную казну и совершил два напрасных похода в Крым, ничего не сделавши. Неплюева за обиды, нанесенные севским жителям во время своего управления, за грабительство и разорение Комарницкой волости, лишив всех имений, сослать в Пустозерск. Змиева удалили в его деревни, а Косачова и Украинцева оправдали. Только влиянию любимца Петрова, князя Бориса Алексеевича Голицына, обязан был временщик тому, что не подвергся смертной казни.
Впрочем, на другой год Каргополь был найден слишком удобным для такого преступника: его перевели в Яренск, а еще через год сослали в Пустозерск, потом в Пинегу, где он и умер в крайней бедности в преклонных летах, в 1713-ом году.


VI

Казалось бы, с падением временщика должна была постигнуть неблагоприятная участь и гетмана Мазепу, который был возведен в гетманский сан главным образом по влиянию князя Василия Васильевича, и с той поры держался его милостями. Так Мазепа в один миг лишился влиятельного покровителя в Москве: его дружеские отношения с арестом, приезд на помощь Софии – уже этого было достаточно, чтобы вызвать у молодого царя сомнения относительно верноподданства Мазепы.
Действительно, Мазепа уже тогда ожидал себе беды, а бывшие с ним малороссияне советовались между собою, кого теперь придется им избирать в гетманы вместо Мазепы: об отрешении последнего, казалось, не могло быть никакого сомнения. Волею-неволею по царскому приказу отправился Мазепа со своею ассистенциею к торжественному царю Петру. 9-го сентября, когда он, едучи к Троице, доехал до села Воздвиженское, ему было прислано царское приказание остановиться и ждать, пока позовут его. Страшно, конечно, ему было ожидать этого зова. Но пришлось ему томиться ожиданием неделю.
На стоянке сопровождающие бояре спросили у гетмана: “Зачем он приехал в Москву и по чьему указу?”. На этот вопрос был дан гетманом подробный ответ, что сделал это по монаршему указу, присланному от князя Голицына. Когда передали этот ответ царю, то против Голицына с товарищами вспыхнул великий монарший гнев и подозрения в недоброжелательстве. Однако объяснение Мазепы своего приезда в Москву не стало одним из пунктов в обвинении Голицына (последнему инкриминировали отступление из Крыма и то, что докладывал лишь Софье: писал ее рядом с государями), но явно дополняло картину заговора.
Нарышкинская партия все же не решилась сместить гетмана: она была далека от дел Гетманщины, потому и не знала, чем завершится арест ее правителя. Непродуманные репрессивные действия относительно него могли вызвать восстание в Украине, привести к нежелательным последствиям. Отстранить от власти Мазепу как ставленника Василия Голицына означало бы вернуть из ссылки Ивана Самойловича. А это было невыгодно в финансовом плане: ведь пришлось бы возвращать реабилитированному гетману уже распределенные поместья и ценности из царской казны.
10-го сентября после обеда Ивана Мазепу с генеральной старшиной пригласили к царю.
40

На Троицком посаде малороссияне встретили великолепный шатер, поставленный для приема их гетмана. В этот же день после полудня гетман был допущен к царю. Он вышел, одетый в богатый кафтан, окруженный старшинами, за ним казаки несли блестящие дары. То были: золотой крест, осыпанный драгоценными каменьями, сабля в дорогой оправе, стоившая 2000 рублей, и 10 аршин золотого аксамиту для царской матери – царицы Натальи Кирилловны, а для царицы Евдокии – золотые ожерелья с алмазами. Молодой царь, статный и красивый, сидел одетый в бархатный кафтан, окруженный боярами, одетыми в байберековые кафтаны.
Петр пристально посмотрел в глаза Мазепе и махнул рукой Украинцеву:
- Читай!
Думный дьяк поглядел вокруг, словно требуя тишины, хотя никто из бояр не осмелился даже пальцем пошевельнуть, и громко прочитал указ, по которому гетману и всей старшине объявлялась царская благодарность за крымские походы. Мазепа обрадовался: этим указом Петр давал всем понять, что царская немилость за крымские походы на него, Мазепу, не распространяется. В указе так и говорилось: Мазепа, мол, вынужден был выполнять приказы главнокомандующего Василия Голицына. У Мазепы словно гора с плеч свалилась. О, теперь он вернется, он еще покажет, кто такой Мазепа. Гетман не удержался, чтоб с горделивой строгостью, и вместе с тем покровительственно, не посмотреть на старшину.
Думный дьяк, проговоривши свою речь, сказал гетману, что он может теперь говорить к великому государю, если имеет нужду. Мазепа, прежде всего, заметил о трудности своего сана, тем более что он, как старик, не может похвалиться здоровьем, но он давал обещания служить царю верно, до пролития последней капли крови, и потому бьет челом великому государю и просит держать в милости старшин и весь народ малороссийский. Речь Мазепы понравилась Петру. Особенно, что Мазепа просил за народ, ни словом не заикнувшись о себе. По мере того, как Мазепа говорил, Петр становился все веселее, и под конец улыбнулся Мазепе доверчивой, искренней, почти детской улыбкой.
Сверх ожидания многих, он принял очень милостиво и ласково гетмана и всех старшин. Ласковый прием придал гетману смелости, и он тут же подал государю челобитную, чернившую Василия Васильевича Голицына и его товарища Леонтия Неплюева. Мазепа доносил царю, что Леонтий Неплюев угрозами вынудил у него дать князю Голицыну отчасти от пожитков отрешенного гетмана Самойловича, а отчасти из собственного своего “именьишка”, которое по милости монаршей нажил на гетманском уряде, 11000 рублей червонцами и ефимками, более трех пудов серебряной посуды, на 5000 рублей драгоценных вещей и три турецких коня с убором. Любопытна записка Мазепы, сохранившаяся в делах Государственного архива вместе с письмами царевны Софьи, показывающая, что Мазепа после своего избрания в гетманы заплатил князю Голицыну взятку за содействие. В нравственных правилах Ивана Степановича смолоду укоренилась черта, что он, замечая упадок той силы, на которую прежде опирался, не затруднялся никакими ощущениями и побуждениями, чтобы не содействовать вреду падающей прежде благодетельной для него силы. Измена своим благодетелям не раз уже проявлялась в его жизни. Так он изменил Польше, перешедши к заклятому ее врагу Дорошенко, так он покинул Дорошенко, как только увидел, что власть его колеблется, так, и еще беззастенчивей, поступил он с Самойловичем, пригревшим его и поднявшим на высоту старшинского звания. Так же поступал он теперь со своим величайшим благодетелем, перед которым еще недавно льстил и унижался. И ему на этот раз удалось это более чем все прежние разы. Он заслужил к себе милость царя Петра. Вероятно, теперь ему помогла та природная вкрадчивость, та способность всем нравиться с первого раза, способность, которая живет с человеком и с ним умирает, оставляя мало следов для потомков, задающихся изучением исторического лица. По единогласному свидетельству
41

людей, лично знавших этого человека, ему была присуща в высшей степени такая способность. Петру не представлялось ничего против этого человека. Если он слушался Голицына, то потому что в его руках была верховная власть. Избран был Мазепа в гетманы по желанию всего войска запорожского вольными голосами. От старшин на него не было челобитных, ничего не возбуждало к нему царского неудовольствия. А заявлением о Голицыне и Неплюеве Мазепа отклонил от себя подозрение крепкой солидарности с Голицыным и его друзьями.
14-го сентября думный дьяк предложил гетману и старшинам, не найдут ли они нужным представить соображения к изменению чего-нибудь в статьях договора, составленного на Коломацкой раде. Замечено было, что вопрос об арендах на этой раде оставался нерешенным, и теперь оставили его решить голосом всего народа. Гетман находил необходимым произвести новую перепись всем казакам, чтоб отделить настоящих казаков от своевольных мужиков, беспрестанно втирающихся в казаки, а затем надобно будет строго наблюдать, чтобы мужики отнюдь самовольно не вписывались в казачество. Старшины старались не допустить в казаки посполитых, чтобы держать последних у себя в подданстве с их землей. Со старшинами заодно того же домогались все войсковые товарищи, владевшие местностями. Мазепа, как поляк по воспитанию, мирволил этому “польскому” направлению. Но ему хотелось, чтобы “паны”, то есть владельцы местностей, зависели от него, а потому обратил внимание правительства на то, что некоторые малороссияне ездили в Москву и там выхлопатывали себе местности в Малороссии. Отсюда происходили, как выражался гетман, “трудности и ненадежная докука”. Тот, кто недавно получил грамоту в Москве, домогался отвода ему земли во владение, сообразно жалованной грамоте, а тут явится кто-нибудь другой и докучает гетману, указывая, что у него есть более давнее право на владение, сообразно гетмановскому универсалу. На это представление гетман отвечал, что вперед не будет выдавать жалованных грамот на местности без предварительных гетманских универсалов. В это приезд гетмана в Москву выдано было множество жалованных грамот на местности, и тогда, можно сказать, более чем в прежние времена был заложен фундамент частного землевладения в Малороссии и начало будущего малороссийского дворянства. Кроме общей жалованной грамоты всему малороссийскому народу на бывшего у каждого лица поземельные владения, самому гетману Мазепе даны грамоты на села Острог и Ядловку в Баришевском повете Переяславского полка, который гетман тогда же пожертвовал на содержание богадельни при Киево-Печерском монастыре, на село Кочюровку в Глузовском повете, где у гетмана был двор и водяная мельница на реке Есмани, и на село Самбур в Красненском повете. Всеми этими местностями владел Мазепа и прежде, в звании генерального есаула, а теперь они отдавались ему в потомственное владение. Еще прежде своего приезда в Москву, исходатайствовал гетман утверждение своих универсалов: за генеральным писарем Кочубеем села Диканьки и Ярославца, за генеральным судьею Вуеховичем двух сел в Полтавском повете, за Михаилом Гамалиею на село в Любецком повете, за генеральным бунчужным Ефремом Лизогубом сел Погребки, Кишки и Крапивное с мельницами на реке Сейме, за басанским сотником Янковичем, нежинским полковником Степаном Забилою и охотницкими полковниками Герасимом Васильевичем Яворским, Кожуховским и Новицким – на пожалованные им всем местности. В приезд Мазепы в Москву, по гетманскому ходатайству даны грамоты на местности и многим другим лицам.
Мазепа в то же самое время хлопотал о переводе в русское государство человека, который потом оказался его злым врагом, и имя которого в народных преданиях тесно соединилось с его именем.  Казак Семен Палий, родом из Борзны, вышел сначала на Запорожье, а оттуда с несколькими товарищами вступил в службу польского короля,
прибрав к себе выходцев из Молдавии и Приднестровья, и засел с ними в городке
42

Фастове. Еще в 1688-1689-ых годах прислал он к Мазепе с просьбою, чтобы великие государи приняли его со всеми войсковыми и жилыми фастовскими людьми под свою державу, потому что поляки ищут его смерти. На донесение об этом из Москвы отвечали, что вследствие договора с Польшею явно нельзя принять Палия, но пусть он со всеми людьми идет сначала в Запорожскую Сечь, и, побывавши там несколько времени, пусть переходит в малороссийские города.
Проведали ли поляки о желании Палия перейти на русскую сторону, или по каким другим причинам, только они схватили его и посадили в тюрьму в Немирове, а потом перевели в Каменный городок и держали целую зиму. Пользуясь этим, в Фастов явилось двое ксендзов-униатов, и объявили намерение  обратить православную церковь, построенную Палием, в униатскую, но казаки, несмотря на отсутствие полковника, отстояли свою церковь.
Весною Палий успел уйти из Запорожья, пришел в Фастов и, прежде всего, начал высылать вон из города ксендзов. Те не послушались, твердили, что надобно обратить церковь в униатскую, и стали браниться с Палием. Тот рассердился и, поговорив с казаками, велел отрубить головы ксендзам. После этого Палий, разумеется, еще усерднее начал просить Мазепу о переводе своем в русское подданство, указывая на запустелый город Триполье в царской стороне, куда бы ему хотелось переселиться со всеми людьми. Опираясь на это, Мазепа просил государей позволить Палию перейти в Триполье, где он пригодится для обороны Киева и Малороссии. Из Москвы вторично отвечали (6-го апреля 1690-го года), что нельзя принять Палия без нарушения мирного договора, пусть сначала идет на Запорожье.
Палий остался в королевской обороне, но недолго пожил в покое. В 1691-ом году он ходил промышлять над турками под Белгород (Аккерман). Возвращаясь с набега под Поволочью, он встретил польский отряд, высланный хелмским касителеном Яном Друшкевичем схватить его. Палий пошел на неприятелей. Но эти неприятели были русские люди. Они не захотели в угоду полякам сражаться со своими, убили начальствовавшего ими полковника Анастольца и передались Палию…
Гетман покровительствовал тогда и литературным трудам в своем крае. По его рекомендации еще до приезда его в Москву провозили в столицу старцы Киево-Николаевского монастыря книгу Радивиловского “Венец Христова”, а старцы Печерские – книгу “Венец от цветов духовного винограда Печерского”. Разом с гетманом приезжал в столицу глуховский житель Афанасий Заруцкий с книгою “На похвалу великих государей”. Он подавал Голицыну челобитную, где изъявлял желание потрудиться и впредь “в начертании книжном к прославлению престола их царских величеств и его, князя Голицына, чтоб испытно чином весь летописец о родстве их царских величеств написан был, дабы и в настоящее время мудрым людям было что прочитать”. Он заявлял, что до сих пор он писал кратко, но теперь хотел бы написать подробнее и просил снабдить его летописцами, потому что в малороссийском крае таковых нельзя было найти.
19-го сентября малороссияне были отпущены из Москвы. На отпуске гетману и старшинам надарили соболей, разных пряностей и лакомств, вина, уксусу и прочее.
Мазепу и старшину не отпускали из Москвы до 22-го сентября 1689-го года. Задержка после 10-го сентября большого посольства Мазепы была продиктована неопределенностью Нарышкиных относительно дальнейшей судьбы гетмана.






43


Глава   шестая

Подметные  письма  на  гетмана

I

Поездка гетмана в Москву не обошлась без некоторых смут в Малороссии. Гетман, отъезжая в столицу, поручил вместо себя управление краем в звании наказного гетмана генеральному судье Вуеховичу, а для защиты рубежей Гетманщины от татарских вторжений расставил вдоль Днепра охотных казаков и засеймские сотни Нежинского полка, давши над теми и другими наказное начальство стародубскому полковнику Миклашевскому. Боялись татар, но тревога наступила от своих, а не от чужих.
В ожидании приглашения к царю, Мазепа коротал время в отведенной для него комнате. Вошел Лизогуб, сел молча в глубокое кресло.
- Не тяни, Юхим, - не выдержал Мазепа, - рассказывай, что там.
- Петр принимает к Троице стрельцов и начальников. Тут ясно, что дело идет к концу.
- Про нас ничего не говорит?
- Ничего.
- Ну и что, многие едут к Петру?
- Известное дело, за ослушание – смерть. А кому своя голова не дорога? Не прикроет же их Софья юбкой.
- Ты думаешь, многим достанется?
- Пускай кобыла думает, у нее голова большая, а я лучше завтракать пойду, - поднялся Лизогуб.
Его обижало то, что гетман скрывал от него свои мысли. Он знал, что Мазепа переживает, боится встречи с Петром. “Если же ему круто придется, то и мне не лучше будет, - думал Лизогуб, - вместе же были. И разве не я помогал ему добывать булаву? А теперь и посоветоваться не хочет”.
Юхим Лизогуб собрался уходить, но в то время постучали в дверь, вошел полковник Федор Жученко.
- Пане гетман, письмо от наказного гетмана Вуеховича, - передал Мазепе.
Мазепа сломал печать. Не дочитав до конца, разорвал и бросил.
Жученко было неловко спрашивать, что в письме, однако решился:
- Что, плохо?
- Чернь бунтует… И какое вам всем дело – что, да что? - грубо оборвал Мазепа, но тут же спохватился: Федор был одним из его верных полковников. – Пустое, Федор, там мы все уладим. Погоди-ка, тот казак, что привез письмо Вуеховича, ничего не говорил, как там Палий – на Левобережье не перешел?
- Нет, сказывал только, что последнее время про Палия никаких вестей нету.
- Еще, что казак сказал?
- Сказал, что все в письме написано.
- Вы оба свободны, а я разберусь сам, что писал Вуехович.
Гетман получил от Вуеховича известие, что в Ромнах, в Чернухах, в Босани – в Переяславском полку, в Кобыляках и Будищах – в Полтавском полку и во всех побережных городах пошли слухи, что гетмана задержат в Москве со старшинами, отпустятся назад только бывшие с ними незнатные люди. Толковали также, что “некий

44

иной чин имеет бытии”. Такие слухи распространяли запорожцы, злобствовавшие на гетмана за то, что он запретил малороссиянам ездить на Запорожье для торговли и лишил Запорожскую Сечь возможности получать хлеб и другие предметы продовольствия из Малороссии. Запорожцы ошибались: такие стеснительные меры последовали по воле московского правительства, и гетман, будучи в Москве, ходатайствовал об их отмене.
Вуехович писал, что трудно ему удерживать спокойствие, люди его не слушают, властей не уважают и уходят в разные стороны: те из них в степи, а те к Бугу и иным речкам на правой стороне Днепра. Из полков Гадячского, Миргородского и Лубянского поднимается посольство большими громадами на правый берег Днепра искать новоселья. Иные же, доносил Вуехович, думают и нечто новое у себя зачать.
Правобережная Украина начинала для малороссиян левого берега делаться такой же обетованной землей, какой лет пятнадцать тому назад казались для Правобережной Украины Левобережная и Слободской край. “Что можем мы сделать, - писал Вуехович, - с какими-нибудь тысячами дворян (то есть гетманской надворной командой) против большого числа непослушных? Не так страшны нам неверные татары, как свои нехристи, которые страха Божия не имеют и начальства не слушают. Множество их порывается на ту сторону Днепра искать себе жилья, а запорожцы разглашают, что татар боятся нечего, что татары нам не враги и хан приказал отпустить на свободу всех, которых татары недавно захватили на другом берегу Днепра, когда те ходили за ягодами и за дровами”. Вуехович умолял гетмана поспешить на Украину и издать универсал к народу. О том же доносили гетману генеральный хорунжий Ломиковский и Стародубский полковник Маклашевский: последний писал, что, находясь на страже в Днепровской пристани, он принужден был пропускать несколько возов за Днепр, потому что весь народ роптал, почему не дозволяют ходить на низ за звериными и рыбными промыслами.
Шатание с места на место льготного жителя на новосельях было в нравах малороссийского народа не только в Гетманщине, но и в тех краях, где селились выходцы Путивльского уезда слободы Терновой. Жители малороссияне, поверстанные службой к севскому воеводе, самовольно убежали со службы, забрали свои семьи и ушли в село Хоруговку, принадлежавшее Гамалию. Владелец объявил у себя новопоселенцам льготы на 15 лет и таким образом переманил к себе из Терновой слободы 40 дворов, а потом посылал делать наезды на Терновую слободу, грабить и бить людей, чтоб от такой тесноты переходили к нему терновцы на житье.
19-го сентября Мазепа уже мчался по дороге из Москвы на Украину: пришли новые вести от Вуеховича – чернь совсем взбунтовалась, не хочет слушать начальство, удирает на Правобережье, ходят слухи, будто Мазепа арестован в Москве и казаки хотят выбрать нового гетмана. “Ну, я вас быстро успокою, - думал Мазепа, - вы у меня узнаете, как бунтовать! Дайте только до вас добраться”. И он изо всех сил стегнул плетью ни в чем не повинного жеребца, словно то был не жеребец, а сама непокорная чернь.


II

По возвращении домой гетман узнал, что вся смута в народе исходит от запорожцев. Был на Запорожье писарь, по прозвищу Сажка. Он сообщал в Украину секретно гетману, что творится в Сече и как запорожцы, подущаемые татарами, толкуют о том, что надобно вместе с ляхами и татарами воевать москалей. Сажка известил гетмана, что кошевой атаман Гусак, хотя и против своего желания, но по воле товарищества, писал в Варшаву к польскому коронному гетману через Прокопия Лазуку с товарищами Забиякою и Кисляковским: Они повезли “суплику” от войска низова запорожского с

45

жалобою, что Москва нарушает их вольности и хочет их сделать рабами своего
московского царя и его бояр. “Пусть, - обращались они в своей суплике ко всей Речи Посполитой, - пусть святой дух освятит сердца вельможностей ваших и даст всем здравый совет, а ныне послание таково, что оба народа, польский и малороссийский, соединились”.
Обо всем этом гетман узнал через писаря Сажку и потом через посланного нарочно в Варшаву ловкого киевского торговца Ельца и сообщил в Москву, но там узнали о сношениях запорожцев с Польшею другим путем. Какой-то шляхтич Подольский сообщил московскому резиденту Волкову о прибытии запорожцев, замечая, что король польский хоть и не примет запорожцев в подданство, но будет рад размолвке запорожцев с царем и с готовыми казаками, потому что король польский, как и все вообще поляки, недоволен уступкой Москве областей, принадлежавших прежде Речи Посполитой. В следующем 1690-ом году Сажка известил гетмана, что Прокоп Лазука воротился от королей и привез королевский подарок 200 червонцев для раздачи товариству. Тогда гетман отправил в Сечь ловкого казака Василя Горбачевского, приказывая сойтись с Прокопом Лазукою и выведать от него, что ему говорили в Польше. Лазука открылся Горбачевскому и говорил:
- Меня очень почетно приняли в Польше. Коронный гетман увещал нас служить королю, а король, отсылая через меня 200 червонцев, обещал еще прислать поболе через посредство каких-то киевских знатных особ, но пусть гетман не доверяет ляхам. Из того, что я слышал от коронного гетмана и других знатных панов, вижу, что они зла желают нашей Украине.
Такое предостережение Лазуки скоро стало подтверждаться вестями, приходившими из Крыма, что хан намеревается всеми силами орды своей помогать полякам подчинить себе Украину, а летом  1690-го года Мазепа сообщил в приказах, что турецкие послы подали царскому величеству статьи о мире и в этих статьях упоминается только о цесарской державе, да о Речи Посполитой, да о Венецианской, а о царской державе нет и помина. Польский король то и дело что пересылается с крымским ханом, который берется устраивать примирение между Турцией и Польшею. “Я имею, - писал Мазепа, - верную ведомость, что от цесарского величества и от польского короля великим государям царям никакого добра надеяться не следует, а напротив, можно опасаться военного вредительства”.
Так расплывались в ничто пышные ожидания успехов, которых, казалось, можно было ждать от союза христианских держав в борьбе с мусульманами. Союзники, вместо того чтобы действовать, поддерживая друг друга, ковали копи один против другого, и каждый поодиночке искал возможности помириться с враждующею стороною с выгодою для себя и в ущерб союзникам. Бдительный гетман, отлично понимавший, что такое польское правительство, следил за ходом дел и в пору указывал московскому правительству неискренность союза Польши с Россией, и тем самым, оказывая ему услуги, располагал к себе его доверие.
Между тем у гетмана были внутри края между старшинами враги, не терпевшие его в равной степени, как не терпел их и он. Главным из них продолжали быть Леонтий Полуботок и Михайло Васильевич Галицкий. О Полуботке доносили гетману, что он наговаривал киевскому воеводе князю Ромодановскому на гетмана, будто он, Мазепа, человек польской породы, посылает в Польшу к сестре своей старицу Линницкую для покупки местностей и что войско запорожское этого гетмана не терпит и всем малороссиянам он неприятен. Ромодановский подтвердил, что это сообщаемо было Полуботком. Мазепа воспользовался челобитной, поданной от Полуботка некоторыми переяславцами, и испросил в приказе одобрения смены его с полковничьего уряда, назначив вместо него управлять Переяславским полком Ивана Лысенко.

46


II

Косматые, уродливые тени покачивались на заплесневелых стенах подземелья. Два фонаря, подвешенные на крюках, светили прямо в глаза бунчуковому товарищу Даниле
Забиле. Гетман же оставался в тени за небольшим столом, поставленным в углу.
Мазепа лично чинил допрос.
Когда он, к общему удивлению, вернулся из Москвы, да еще богато одаренный царем, все притихли, даже чернь будто успокоилась. А сейчас опять начались доносы.
“Чего ему нужно было? – думал, глядя на Забилу, Мазепа. – Был при моем дворе вроде тихий, а вот на тебе – сошелся с крамольником Солониной, что уже давно наветы пишет. Ну, пусть тот – выродок, а этот зачем? К самому Шереметьеву пробрался, хорошо, что я раньше узнал, и пока они ехали к Шереметьеву, мой посланец был уже у царя”, - недобро улыбнулся гетман, вспоминая свое письмо царю. Он написал, что Данила Забила уже раньше был осужден, а сейчас с беглыми водится, и что Солонина украл у него, у гетмана, деньги. И вот они все перед ним – в колодках.
- Чего еще ты в Москве говорил?
- Ничего я больше не говорил.
- Врешь!
- Пьяный был, сам не ведаю, что говорил.
- Вишь, он не знает… А я все знаю! С Соболевым ротмистром, водил компанию?
- Нет, я в Рутинцах поселился, когда его уже забрали оттуда.
- Это Шереметьев тебя подговаривал, он и позвал в Москву?
- Сам я виноват, сам и кару понесу. Зачем поклеп возводить, гетман, на боярина?
Через Рутинцы ехали люди боярские, я и пристал к ним, поехал к Шереметьеву. Только боярин сказал, что ничего помогать не будет. Не его, мол, то дело, а посоветовал ждать государя.
- Все врешь. У Шереметьева ты жил, дожидаясь царя, он тебя на все и подбил. Признайся лучше, если не хочешь на дыбе висеть.
- Боярин ни в чем не повинен, можешь покарать меня, а поклеп возводить не буду.
- Подвесить его на полчасика, - кивнул Мазепа Згуре, - тогда он не так запоет. Меня позовете, когда захочет признаться.


III

Цвели яблони, гетман с наслаждением вдыхал их сладкий запах, мягко ступая по белым опавшим лепесткам. Не хотелось заходить в дом и заниматься делами, но что поделаешь – надо. “Такая уж доля монаршья”, не то вздохнул, не то улыбнулся гетман и тут же подумал: почему ему вдруг пришло в голову это слово, “монаршья”, ведь он всего только гетман?!
А мысли все возвращались к Забиле. Разве не у бунчуковых товарищей искал гетман поддержки, не для того ли и ввел он это звание и предоставил им привилегии?..
Вошел в комнату и тяжело опустился в бархатное кресло.
- Начинай! – кивнул головою Кочубею, который уже давно ждал с делами.
- Горленко доносит, что если и дальше так будет, то казаки из его полка все разбегутся, и что хлеб опять вздорожал.
- Пусть поменьше нянчится Горленко с ними, распустил их, только оброк с посполитых собирает. Разве я свой универсал на ветер пустил? То все с жиру. Закрепить

47

надо посполитых за поместьями, пусть панщину работают, тогда не будут беситься.
Кочубей ждал, когда гетман выговориться. Он уже не раз слыхал это, но перебивать не осмеливался.
- Дальше челобитная от правобережного полковника Абазика. Читать?
- Расскажи сам, что он пишет.
- Абазин “языка” татарского взял – будто думают татары идти на Украину. А еще просится под гетманскую булаву, обещает верно служить царю московскому. Про татар и Палий пишет – вот письмо – просит на татар идти не особно, как всегда, а купно.
- Про то надо у Москвы запросить, я сам сегодня напишу. Отошлем вместе с подарками.
- А что в дар послать?
- Что-нибудь такое, знаешь… к столу домашнему. Петр это любит. Пошли дичи и фруктов, сам проверь, чтоб порченных не было. Иди, я письма писать буду.
Кочубей вышел.
Мазепа пододвинул чернильницу, но тут вошел Орлик.
- Я тебе говорил – не заходи без стука.
- Прости, пан гетман, забыл. Да и твоя милость сейчас один, так я думал, можно.
На его лице отразилось некоторое замешательство, однако он просиял дальше и сел на стол. Орлик был человек средних лет, невысокий, полнолицый, его можно было назвать красивым, если бы не большой крючковатый нос и блестящие хищные глаза, делавшие его похожим на ястреба. Он потер запястьем подбородок, стараясь скрыть зевоту.
- Опять пил? Ты это брось.
- Черт его знает, вроде немного и выпил, а голова трещит. Ну и крепкой же горилкой меня тот лях угощал.
Гетман нервно постучал по подлокотнику:
- Я тебе сколько раз говорил: напьешься как свинья, тогда твой язык постромками привязывай – все выболтаешь.
- Ну, я не из тех.
- Поговори у меня! Такой же, как и все.
Орлик молчал, зная, что вступать в спор небезопасно. Вначале, когда Мазепа только стал гетманом, Орлик думал, что быстро его уберет. Мазепа хотя и приблизил его к себе больше, чем других, однако Орлик знал далеко не все мысли гетмана. Бороться было опасно, в чем Орлик не раз убеждался, и потому смирился, став первым помощником Мазепы. Особенно он расположил к себе гетмана тем, что помог ему спровадить в Сибирь ротмистра Соболева.
- Ты по какому делу? – спросил Мазепа.
- Про ляха этого хотел поговорить.
- Выпроводи их обоих. Доморацкому ничего не обещай, слышишь? О торговле можешь договариваться, и как только заикнется опять про то – гони в шею. За кого они меня принимают? Беды с ними не оберешься. О том, что Искрицкий здесь, уже откуда-то и Ломиковский и Лизогуб знают… Нет, погоди, пусть Доморацкий ко мне зайдет, я его сам супровожу.
Орлик пошел, было, но у двери остановился и спросил:
- Как с Забилой быть? Ничего не сказал.
- Как и с Солониной, только тихо.
Гетман снова склонился над листом бумаги:
“Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший! Шлю вам свой поклон низкий и пожелания многих лет счастливого царствования”.
Дописал до половины, перечитал – письмо не понравилось. Разорвал и сел писать
48

снова. Но сегодня так и не пришлось закончить – в комнату опять вбежал запыхавшийся Орлик, даже забыв прикрыть дверь.
- Дьяк Михайлов к нам из Москвы.


IV

С другим недоброжелателем гетмана, Михаилом Васильевичем Галицким, Мазепа связал дело о появившемся в Киеве подметном письме.
9-го марта 1690-го года в Киеве стрелец Евстратка в Пятницких воротах Печерского местечка поднял письмо и принес его своему капитану, а последний доставил это письмо царскому киевскому воеводе.
Письмо это заключало в себе предостережение от “прелестного гетмана Мазепы”. Оно выдавалось написанным жителем правой стороны Днепра, уступленной Польше. Припоминалось, как этот Мазепа когда-то людей православных русских – подольских и волынских – хватал и продавал басурманам, обдирал в церквах с икон серебряные оклады и отдавал туркам, как после того своего пана гетмана задал в вечное бесславие и бесчестие и завладел его достоянием, с которого потом покупал сестре своей местности в польских владениях, а на остаток, что горше всего, стекался с Голицыным, хотевшим жениться на царевне Софье и изгнать с престола и со света царя Петра, с тем и приехал в Москву, чтоб, устранивши Петра, устроить на свой счет свадьбу Голицына с Софиею. Они вместе затевали искоренить, погубить и в ничто обратить престол, от века сияющий и страшный всем гонителям на благочестие. Иные из злоумышленников уже приняли суд, а его, который есть источник и начало пагубы, все сохраняется на таком уряде, на котором если первого своего замысла и не учинит, то уже подлинно управляемый им край зло хитростию своей отдаст в нашу сторону, где все церкви Божии и людей вера благочестивая скончается под игом польским, и вашей власти упадок, и нам кончину, и благочестию православному конец учинит прелестник Мазепа. Доколе же вы этого злодея, губителя будете держать? Ваше царское благочестие промышляйте, как бы заграничных врагов победить, а этого домашнего врага бережете на пагубу своему царству! У нас в короне Польской издавна так и водится, что умышлявших зло королю казнят смертью и роды их, сеймовыми конституциями обесчещенные, требуют вечно только для того держаться, дабы другие, видя постигшую их от Бога и Речи Посполитой пагубу, каялись и не покушались мыслить зла королю своему. Сей же на ваше царское здоровье умышлял, и ему как будто все прощено, и он имеет способ, как бы своего достичь! Вот и Шумлянский наш униат, а на самом деле римлянин (папист), изъявляет желание поддаться под власть патриарха московского, а все это для того, дабы через свою волчью покорность, вступивши под власть святительскую, мог вместе со злодеем  гетманом учинить пагубу вашему престолу. Мы сердечно скорбим о таких изменнических видах против вашего престола и не желаем, чтобы цел оставался враг, через которого пала бы стена благочестия нашего, когда вы сами государи для того и мир с польским королем постановили, чтобы сияло благочестие.
На обертке этого подметного письма было написано, что воевода должен передать его самим государям, а не иному кому для вручения, потому что изменник, будучи в Москве, раздавал ближним боярам многие сокровища за то, чтоб те при всяком удобном случае держали его сторону.
Письмо это было передано в Москву, а из Москвы отправлено в Батурин с дьяком Борисом Михайловичем, которому приказано было уверить гетмана о низменной к нему царской милости. В Москве подозрение падало на некоего старца Одарского, приехавшего в Киев к митрополиту Гедеону посвящаться в сан епископа Мстиславского. Киевские
49

воеводы задержали его и взяли у него какие-то листы польского и литовского письма, которые почему-то показались подозрительными и теперь отправлялись к гетману.


V

Борис Михайлов прибыл в Батурин 8-го апреля. Прием ему был очень почетный. За пять верст от города встречал его генеральный хорунжий Ломиковский. По прибытии в Батурин царский посланец остановился на постоялом дворе, и гетман прислал за ним свою карету. На гетманском дворе встречали его генеральные старшины и пятьдесят знатных батуринских обывателей, а сам гетман стоял на крыльце своего гетманского дома и поклонился ему до земли.
- У нас, - сказал Мазепа, - так издавна ведется: как приезжает к нам лицо от царского пресветлого величества, то генеральные старшины сходятся и радуются, и на радостях у гетмана бенкетуют. И тебя, Борис, нам невозможно также не почтить.
Посланник извинился недомоганием и уехал в  той же гетманской карете в свое помещение. Отложили свидание до будущего времени. В назначенный для того день Бориса Михайлова привезли снова. Мазепа встречал его снова на крыльце и ввел в свои покои. Свидание с царским посланником происходило наедине.
Сообразуясь с данным наказом, Борис Михайлов, вручивши Мазепе подметное письмо, говорил гетману:
- Кто бы мог быть таким недругом, что подкинул письмо? Не Одарский ли? Не взять ли бы его тотчас из Киева и привезти в Батурин на допрос?
Дьяк сообщил гетману и другие подозрения: на некоего поляка Искрицкого, недавно приезжавшего в Малороссию и желавшего видеться с гетманом, и на одного священника, приезжавшего в Киев просить благословения у митрополита на постройку церкви в Корсуни.
- Этому попу, - сказал дьяк, - не следует дозволять строить церкви в Корсуни, а дать бы ему священническое место где-нибудь на левой стороне для того, чтоб отвадить ездить к нам с правой стороны и подговаривать жителей к переселению с левой стороны на правую.
Проглядевши поданное подметное письмо, гетман поднял глаза к образам и произнес:
- О, Пресвятая Богородица! Ты знаешь мою убогую и грешную душу. Ты веси, как денно и нощно непрестанное имею попечение, как бы их царским величествам до конца живота услужить и за их государское здравие кровь пролить. Мои злодеи не спят и о здравии моем нудятся: ищут, чем бы могли меня наткнуть и погубить. На тебя, Богородица, моя надежда, что верная и истинная служба великим государям и мое радение до сего не допустит.
Затем гетман рассыпался в клятвах и уверениях в том, что никогда не имел помышления делать какой-либо вред великим государям.
- Письмо это, - говорил он, - написано не в Польше и не поляком. Это показывают слова, каких в польской речи совсем нет. Думаю, это письмо написано здешними людьми, и притом не одним. В двух местах оно переправлено другим почерком. Это сочинил какой-то малороссийский уроженец левой стороны Днепра, притом часто бывавший в Москве. Подозреваю Михайла Васильевича Галицкого: природа у него такая, что влечет к тому, чтобы другим делать зло и в людях посевать смуту. Когда я был в Москве, он всякими способами старался привлечь гнев царя против меня. Тогда он для себя самого добивался гетманства. И прежде, когда еще я был генеральным есаулом, он составил

50

подметное письмо, в котором написал, будто я на гетмановского сына Семена и дочь его, что была за боярином Шереметьевым, отравил, и на самого гетмана болезнь глазную наслал. Только бывший гетман поставил это ни во что. Галицкий, будучи в дружбе с гадячским полковником, самовольно сносился с крымскими мурзами и бывшего гетмана подбивал, чтобы тот надеялся на дружбу крымцев, а сам на того же гетмана писал подметные письма. Когда Михайла от полковничества отставили, он жил в Москве, а теперь услыхал я, что его отпустили из Москвы в свои местности в Лебединском уезде. Думаю, напрасно дозволяют ему жить в малороссийском крае. Будет из того вред, он уйдет либо на Дон, либо в Крым, либо в Запорожье – и там затеет такое дело, что после и слышать будет страшно. Пусть бы великие государи приказали поскорее взять его из Лебединского уезда и привезти в Москву. Есть у меня подозрение, что в написании подметного письма вместе с Михайлом участниками были: Дмитрашко Райча и Полуботок. В подметном письме есть выражение: “для милосердия Божия”. Такое выражение в обычае у Дмитрашки Райчи в письмах. Оба – и Дмитрашка Райча, и Полуботок – с Михайлом большие друзья, а Полуботок еще и сродник.
Тут гетман постарался набросить вскользь подозрение на Юрия Четвертинского. Мазепа сам в бытность свою в Москве исходатайствовал этому человеку возвращение в малороссийский край.
Воротившись, князь Юрий Четвертинский женился на прежней своей невесте, дочери несчастного Самойловича, жил в своей местности в хуторе Дунаевцы и принял к себе тещу, жену сосланного гетмана. Мазепе это было не по сердцу. Он сердился на князя Юрия и говорил:
- Вот еще этот князь Юрий Четвертинский, пьяница, рассеивает в народе худые слухи на мой счет. Он говорил басурманскому попу Василию: “Где прежде была вода, там опять вода будет. Бывшему гетману уже есть царская милость. Увидишь, что с его злодеями станется!”. Да тут же меня помянул: не тайно, а явно знатным особам говорит про меня худое, не зазрясь ни на кого. Живет он, Юрий, под моим урядом, а мне унять его невозможно. Он пожалован стольничеством. Взять бы его с женой к Москве, да и тещу его вывезти бы из малороссийских городов и к мужу отослать, потому что от них умножается мне зло. Взять их отсюда есть пристойная причина: он – стольник и, находясь в таком чине, в дальних от Москвы малороссийских городах, ему волочиться не довлеет, а гетманской жене от мужа врозь жить неприлично.


VI

На следующий день было свидание гетмана с дьяком Борисом, согласно с данным ему наказом все-таки хотел подозрение в составлении подметного письма свернуть на кого-нибудь из жителей польских владений и говорил об Искрицком. Надобно знать, что еще прошлый год была к гетману подсылка от львовского епископа Шумлянского, принявшего унию. Приезжая к Мазепе, польский шляхтич Доморацкий привез от Шумлянского письмо такого содержания, что всяк, прочитавши его, мог подумать, что между униатским архиереем и малороссийским гетманом ведутся какие-то секретные сношения в пользу Польши и в ущерб царской власти. В этом письме говорилось о прежней посылке к гетману пана Искрицкого. Гетман тогда же сообщил об этом гетману в Москву, подверг Доморацкого пытке и вместе с пыточными речами отправил его самого в Москву. Теперь Борис Михайлов говорил:
- Вызвать бы тебе, гетман, этого Искрицкого. С ним бы ты мог разговориться и выведать, кто к тебе его посылал.

51

- У Искрицкого, - говорил гетман, - здесь есть тесть, Павел Герцик. Искрицкий хотел сюда ехать, да воротился назад, может быть, услыхавши, что Доморацкий задержан. Я призову тестя его, Герцика, и скажу, чтоб он зятя звал к себе. Когда удастся мне
Искрицкого заманить и он обличится в связи с Доморацким, я прикажу вывезти его за город Киев и повесить на дороге в польские города. Только напрасно искать составителя подметного письма в польской стороне, и я, и все старшие старшины подлинно знают, что письмо это написано Михайлом Васильевичем.
В это время пришло известие из Киева о кончине митрополита Гедеона. Царский посланник знал, что гетман не любил покойника, но Мазепа перед Борисом Михайловичем, говоря о смерти Гедеона, прослезился и начал расточать похвалы двум скончавшимся тогда иерархам: митрополиту Гедеону и московскому патриарху Иоакиму.
Уже прощаясь с гетманом, царский посланник дьяк Борис Михайлов попросил назад подметное письмо, которое привозилось гетману для показа. Дьяк объяснял, что письмо нужно для сыска воров в государевом приказе. Мазепа, заметив недоверие к себе, изменился в лице, выслал прочь бывших там и, оставшись с Борисом Михайловичем наедине, говорил:
- Очень меня печалит то, что во мне сомневаются. Иначе для чего бы это письмо брать назад от меня. Зачем хотят хранить такие клеветы и сплетни про меня? Из этого я догадываюсь, что письму этому верят и о моей голове станут мыслить!
Борис Михайлов уверял гетмана в неизменной к нему милости обоих государей и объяснял, что подметное письмо требуется обратно вовсе не ради какой-то осторожности от гетмана, а для сыска воров.
Гетман позвал генерального писаря Кочубея и сказал:
- Се ще мене щепа в сердце влезла! Борис просит лист назад.
- Что с ним будете делать? – спросил в свою очередь посланца генеральный писарь. – Разве в наказе у тебя написано, что взять его назад?
- В наказе того писать не доводится, - сказал Борис Михайлов, - а мне приказано словесно привезти назад письмо.
Кочубей по приказу гетмана принес царскую грамоту, где было сказано, чтобы верить Борису во всем, что у него в наказе написано. Прочтена была грамота. Гетман произнес:
- Видишь верить тому, что в наказе написано, а того, чтобы письмо назад отдавать – не написано, и потому нам отдать письма нельзя. Такие письма подираются и сжигаются, а я, гетман, до их государского указа то письмо сохраню в целости для подлинного свидетельства и сыска и учну до самой крайней ведомости доискиваться, а тебе того письма не отдам.
В разговоре с Борисом Михайловым Мазепа сознавался, что его многие не любят и считают поляком, способным изменить царской державе.
- Зазрят мне, - говорил он, - что я когда-то в молодости был пажом у прежнего польского короля Яна-Казимира, и что у меня в Польше есть сестреница (сестра). Оттого чают у меня доброжелательства к польской стороне. Точно, меня в молодых летах отец отправил ко двору Яна-Казимира, только этого не следует мне ставить в подозрение. Лучше же было, что я научился обращению с людьми вблизи королевской особы, а не где-нибудь в корчмах, предаваясь всяким безобразиям. Хоть и был я при польском короле, однако после, по моей прямой совести, перешел на царскую сторону Днепра и тут получил себе милости и всякое добро, и дослужился до гетманского чина и с ним до всякого довольствия и почета у их царских величеств, а не у польского короля. Теперь вот по милости их царских величеств я мало, чем меньше польского короля. Чего же мне еще желать? Прежние гетманы промышляли иначе и за то себя восприяли, а я то имею непрестанно в своей памяти. А что моя сестра остается в Польше, так это потому, что она
52

обжилась там, и возвращаться ей сюда незачем. Ведь и кроме меня, гетмана, у многих из наших старшин есть сродники в Польше: у обозного Борковского, например, там родной брат… На них, однако, позора за то нет. И меня подозревать не следует, будто я
доброжелательствую более польской стороне.
- Я, - заметил Борис Михайлов, - о тебе таких речей не слыхал, да и говорить никто не посмеет. Объяви, гетман, именно, кто о тебе такие речи говорил.
- Я ведь говорил, - отвечал гетман, - об этом, только очищаючи себя от подозрений, а не как довод против кого бы то ни было, и объявлять о таких людях незачем. Вот только что нехорошо: нынешние малороссийские люди ездят в Москву и живут на столице в разных местах, а особого двора малороссийского не имеют, по своей воле везде бродят из улицы в улицу, иные покумились и посватались с вашими людьми всяких чинов и от них-то идут всякие наговоры и непристойные слова, и если на Москве впредь учинится какое воровство или подметное письмо явится, о том никакими способами разыскать будет невозможно. Пусть бы великие государи изволили указать особый двор для малороссиян, как уже было при царе Алексее Михайловиче.
11-го апреля гетман отправил Бориса Михайловича с большим почетом, сам провожал его до кареты, а генеральные старшины, хорунжие и есаул проводили его за пять верст от Батурина.
Попытка гетмана заманить Искрицкого, как говорил гетман дьяку, не удалась. Посланный челядник добрался до имения Искрицкого и подал ему письмо будто бы от Доморацкого. Но Искрицкий смекнул хитрость  и сказал:
- А где Доморацкий? Знаем мы вас, крашеные лисицы! Не будь мирного договора, знал бы я, куда деть тебя, листоношу.
И прогнан был челядник, и вернулся ни с чем.


VII

Мазепа старательно чинил следствие, отыскивая государственных недругов. Такими недругами оказывались все неугодные ему люди.
И вскоре после отъезда Михайлова гетмана призвали в Киев, где за верную службу и борьбу против царевых тайных врагов он получил из собственных царских рук орден Андрея Первозванного. Мазепа был во всем государстве вторым человеком, получившим этот орден, и потому по дороге домой все время самодовольно щурился, поправляя широкую орденскую ленту.
Рядом с гетманом ехали Лизогуб и Федор Жученко. Солнце приятно пригревало. Мазепа расстегнул парчовую куртку, приставил руку козырьком ко лбу, озирая поля. Над землей поднимался легкий пар, линии и очертания далеких предметов чуть колебались и дрожали, будто пытались взлететь.
- О ком это на ассамблее сказал Меньшиков: “Худую траву из поля вон”? – неожиданно спросил Жученко.
- Спрашиваешь!.. Мне из-за вас спокойно и куска хлеба не съесть, весь вечер убеждал царя в вашей верности.
Вспоминалась вчерашняя беседа: не наговорил ли он чего лишнего царю? Припомнил недоброжелательные взгляды Меньшикова и невольно поморщился.
“О чем же мы с Петром говорили? – перебирал в памяти Мазепа. – Петр спрашивал про доносчиков, и я ответил, что то баснь ложная, козни злобные, наветы над моей головой. Я правдив, не скрывал от царского величества даже тайн внутреннего сердца своего”. Это хорошо. А вот про то, что “хоть был у поляков, однако я им враг, а меня все

53

считают поляковцем, потому что там сестра”, - про то лучше было не говорить”.
- А правда, что Михайлу Гадячского в самую Сибирь заслали? – снова спросил Жученко.
- Правда, - кивнул головой Мазепа, поглаживая гриву коня, – самых верных слуг
моих забирают.
Миновали перелесок и на самой опушке остановили коней. Под ветвистой, раскидистой грушей сидел высокий слепой кобзарь и играл крестьянам, которые бросили свои бороны и плуги, и пришли послушать бродячего певца. Увидев всадников, они сняли шапки, а кобзарь, услыхав топот, умолк. Мазепа сошел с коня.
- Ну-ка, спой, человече, добрый, казакам.
Кобзарь не заставил себя просить, дважды провел из конца в конец по струнам и запел одну из своего репертуара.
- Эту мы уже слыхали, - перебил Лизогуб. – Сыграй какую-нибудь другую, да такую, чтоб аж за сердце взяло.
- Можно и новую, - и кобзарь запел казацкую.
- Это наша, - сказал Мазепа, и не по годам ловко вскочил в седло и погнал коня. За ним понеслась по дороге старшина и многочисленная гетманская охрана.

































54


Глава   седьмая


Миссия   Соломона

I

В Польше от Мазепы появилось загадочное лицо. Это был человек среднего роста, тощий, бледнолицый, с клинообразною бородкою, с длинными усами в чернецкой одежде. С виду казалось ему лет около сорока. Он назвал себя иноком Соломоном. Он приезжал в Польшу два раза. Первый раз в конце 1689-го года. Тогда он привез и подал польскому королю в Жолкве письмо гетмана Мазепы, будто бы писанное во время возвращения из похода к Перекопу и порученное этому чернецу, бывшему в крымском походе с образом Всемилостивого Спаса. В этом письме гетман жаловался на утеснения, терпимые малороссиянами от Москвы, желал воссоединить снова Украину с Речью Посполитою, обещал расположить к этому коряков, просил королевской протекции и заявлял, что с ним в замысле татары.
Вслед за тем из Запорожья приехали к тому королю посланцы с предложением принять Запорожье в подданство Польши. Благодаря одному православному придворному, жившему во дворце короля, о том и о другом узнал московский резидент, живший в Варшаве, Волков, а от Волкова узнали об этом и в Москве.
Король не вполне поверил подлинности этого письма, задержал чернеца, отправил в Креховский монастырь, недалеко от Жолквы, а немногим временем спустя, приказал отпустить его и выдать ему проезжий лист на обратный путь в Украину, как человеку, будто бы бродившему за собиранием милостыни.
Король послал Соломона в Украину, к гетману, без всякого письма со словесным обнадеживанием своей милости, а между тем дал тайное поручение львовскому православному епископу Иосифу Шумлянскому войти в сношение с гетманом Мазепою. Шумлянский отправил к Мазепе шляхтича Доморацкого с письмом.
Пока Мазепа с тревогой ожидал реакции польского двора, в Москве набирало обороты расследование по делу Соломона, о миссии которого оперативно информировал царей русский резидент в Варшаве.
В Москве не верят, что Соломон тайный агент Мазепы. В феврале 1690-го года Мазепе была прислана грамота, в которой указывалось, чтобы он имел радение и прилежное тщание в спасении и сохранении малороссийского края от прелестных козней, а особо к тому тщательно приложился, чтоб неистовый чернец именем Соломон на устремленные возмущения сего народа был сыскан и пойман.
Промедление и осторожность короля, разоблачение агента в Варшаве еще более обострило напряженную ситуацию в Батурине. Теперь Мазепа должен был думать не столько о продолжении поиска контактов с Варшавой, сколько об аргументировании своей непричастности к делу монаха. Всякий намек на связь с ним разоблачал его, давал весомый козырь неприятелям для того, чтобы отстранить гетмана от власти.
После 9-го марта 1690-го года Мазепа приехал в Лубны, куда с письмом от Шумлянского прибыл Климентий Доморацкий. Гетман, встревоженный варшавскими и московскими изобличениями, заподозрил провокацию против себя и решил, что лучше арестовать пришельца. Это было сделано предусмотрительно, поскольку враги гетмана в анонимном доносе, подброшенном 9-го марта в Киеве стрельцам возле Пятницких ворот
55

Печерского городка, намекали на связь Батурина с Шумлянским. Кроме того, личность львовского епископа не вызывала полного доверия: церковный иерарх имел склонность периодически менять ориентацию, лукавить, лавировать в борьбе за полномочия и поместья. В письме Шумлянского разоблачался Мазепа (“недавно присланного от вашей милости с письмом … дьякона Соломона”) ничего не говорилось о помощи Польши, вместе с тем высказывалось лишь положение: “И в Божье время работайте, и то иго со свободной шеи народа своего снять промышляйте”.
Устно Доморацкий передал Мазепе, что на всякий случай ему обещано 30 хоругвей (4500 всадников) под командованием Василия Искрицкого. Такая помощь практически ничего не решала, поскольку Московия для собственной защиты могла выставить до 150 тысяч воинов.
Подозрения гетмана относительно провокации были небезосновательными. Соломон выехал из Польши 22-го декабря, а письмо епископа датировано 19-го января, притом с замечанием, что Доморацкого отправили “чуть ли не вслед за тем же дьяконом”. Почти полтора месяца он добирался до гетмана!
Кроме того, официальная Варшава снова осталась в стороне, а это усиливало подозрения относительно ее сотрудничества с русским резидентом, который благодаря свидетельствам полкового Подольского был хорошо осведомлен по делу Соломона.
Приехав 15-го марта в Батурин, Мазепа при посредничестве доверенного черниговского полковника Якова Лизогуба отправил в Польшу очередные послания. Очевидно, они были зашифрованы. После получения передачи Соломону приходилось расшифровывать присланное, то есть переписывать письма.
Дальнейшие контакты с Варшавой при посредничестве с Соломоном приобрели опасный характер, так как его приезд и встречи с королем фиксировались русской агентурой. Ради конспираций и отвода подозрений от гетмана, Батурин осуществил акцию саморазоблачения агента-посланца. Для этого весной 1690-го года Соломону потребовалось явиться снова в Польшу. Он отправился прямо в Варшаву. Не доезжая польской границы, нанял он какого-то студента и вместе с ним составил “воровские” письма к королю и к коронному гетману, будто от имени Мазепы с таким же, как и в прежнем письме, желательством приязни и подданства Польской Короне от войска запорожского и от всего малороссийского народа. Студент, которого подговорил на это Соломон, прежде служил “хлопцем” у какого-то итальянца, а потом учил детей у хозяина того дома, куда пристал Соломон. После составления фальшивого письма чернец остался пьянствовать в Салке, а студент уехал вперед в Варшаву, явился к королю и донес об обмане. Скоро вслед за студентом прибыл в Варшаву чернец Соломон и подал королю письмо, будто бы от малороссийского гетмана, уже переписанное набело. Но король был уже предупрежден, приказал тотчас позвать студента и дать ему очную ставку с Соломоном. Студент обличал плутовство чернецкими отпусками письма, написанного его рукою. Присмотревшись в лицо чернецу, король узнал в нем того самого, который уже приезжал к нему с подобным письмом и представлялся в Жолкве в прошлом году. Соломон сначала запирался и вывертывался: но когда ему пригрозили пыткою, то сознался, что оба раза подавал королю от гетмана Мазепы фальшивые письма, и делал это самовольно, желая как-нибудь поселить раздор и смятение. После того, как Соломона содержали под караулом, он, думая как-нибудь вывернуться, вымыслил еще два письма от Мазепы – одно к королю, другое к Шумлянскому, в которых он излагал, почему он второй раз прибыл в Варшаву с новым письмом. Король на этот раз еще менее мог поддаться обману после того, как этот чернец был уже уличен студентом в составлении фальшивого письма. Припугнутый угрозами пыток, Соломон указал на фальшивые печати, выдаваемые за Мазепины, зарытые им в саду. Король приказал содержать чернеца Соломона под крепким караулом в двойных кандалах и уведомить о том московское
56

правительство и гетмана Мазепу. Король сообщил Мазепе, что из показаний, данных Соломоном, оказывалось, что он был родом из Польши, Брод. Отец его, Иван Чадский, бродский мещанин, но при Дорошенко, во время польской войны, приехал в Чигирин, а во время пребывания там ксендза Шумлянского, епископа Львовского, он отдан был там же гетману Дорошенко, у которого он и служил 6 лет.
Действительно, Иосиф Шумлянский в 1671-ом году был в Чигирине задержанным Дорошенко, но позже был отпущен. Именно тогда началась служба Семена Гродского (сына Ивана Гродского) у правобережного гетмана. Это подтвердил Василий Искрицкий королю Яну Собескому.
В то время в Чигирине занимал должность ротмистра надворной компании И. Мазепа. Возможно, Гродский даже служил под его непосредственным руководством. Таким образом, они оба были при дворе Дорошенко и хорошо знали друг друга.
После ликвидации в 1676-ом году правобережного гетмана Соломон некоторое время казачил в разных ватагах, пока не попал в 1677-ом году в плен к татарам. В следующем году ему удалось бежать от них и прожить два года в Полтаве у поселившегося там отца.
Монашескую жизнь он начал приблизительно в 1680-ом году в Козельске, где в монастыре провел полтора года.
Следующие восемь лет Соломон прожил в Московском и Симоновском монастырях и, в конце концов, оказался в Савинском дворе на Тверской улице, откуда часто ходил на службу к царям в замок.
Не живя в Украине больше восьми лет, Соломон, вместе с тем, лучше короля знал о семейных старшинских связях, симпатиях и антипатиях гетмана.
Большое влияние на Соломона оказало посольство из Гетманщины 1689-го года в Москву. Ожидавший разрешения выехать в Батурин, он встречался с ними как бывший дорошенковец, он даже не имел преграды для общения с гетманом, с которым его соединяли три года работы в Чигирине. Встреча двух побратимов московских репрессий, похоже, дала импульс идее начать тайные переговоры с польским двором.
Сначала миссия Соломона не вызывала сомнений в Варшаве. И главным образом потому, что монах, как отмечал король, имел “печать большую из олова Запорожскую, и вторую, меньшую, из меди, собственную шляхетного Мазепы”. Печать помогали изготовить Соломону двое слуг Мазепы. Другие мастера изготавливать печать побоялись бы – за подделку их золотых дел мастера и заказчики подделки карались смертью.
Монах появился во Львове ориентировочно 21-23-го ноября 1689-го года. Он сначала встречался с местным епископом Шумлянским, а уже тот организовал ему через день-два встречу с Яном Собеским и его окружением в Жолкве. Читал он письмо перед королем – слушали его и гетман, и маршалок, и подскарбий, и кухмистер, а другие господа были из места чтения удалены.
Польский двор, шокированный услышанным, долго решал, что ответить на неожиданное, заманчивое предложение. Как раз 20-го ноября король отправил полковнику Василию Искрицкому, дислоцировавшемуся в Правобережной Украине, пожелание встретиться с левобережным гетманом.
Когда Мазепе были доставлены копии с показаний Соломона, он изъявил недоверие в их подлинности и советовал московскому правительству вытребовать Соломона в Москву через особого гонца в Польшу. О том же Мазепа писал к коронному гетману польскому, домогаясь отсылки Соломона в Москву. Гетман настаивал на обвинениях Михайла Васильевича Галицкого и притягивал к делу некоего Афанасия Озерянского, служившего по разным поручениям у Михайла Васильевича и жившего у последнего в Москве. Арестованный в Ахтырке Озерянский был доставлен в Батурин и там выдавал за неоспоримую истину, что чернец Соломон выслан был в Польшу
57

Михайлом Васильевичем.
По настоянию гетмана еще 24-го апреля велено было препроводить Михайла Васильевича в Москву с женой и детьми, но по осмотру врача, Михайло Васильевич оказался страждущим меланхолией и был оставлен в слободе Михайловка до зимнего пути. Мазепа не давал ему покоя: по гетмановскому прошению последовал 10-го октября указ Шереметьеву немедленно взять Михайла Васильевича и доставить в Москву. Не помогло Михайлу Васильевичу обращение к новоизбранному после Гедеона киевскому митрополиту Варлааму Ясинскому с просьбой примирить его с гетманом, который подозревает его без всяких оснований в изготовлении фальшивых писем. Гетман, с обычным ему видом мягкосердечия, уверял митрополита, что он рад все сделать для Михайла Васильевича, но не смеет без царского указа, а между тем продолжал посылать в приказ просьбы о непременном аресте Михайла Васильевича, и его повезли в Москву вместе с детьми, оставивши, однако, в имении больную жену владельца.
Так как все предшествовавшее лето шли толки о Михайле Васильевиче и можно было предвидеть, что как бы он ни отписывался, а все-таки его повезут в Москву, то Леонтий Полуботок, благоприятель и родственник Михайла Васильевича, опасаясь, чтобы по настоянию Мазепы не арестовали и его, решился предупредить беду отважным шагом. В июле 1690-го года он сам побежал в Москву, думал добиться личного представления к царю Петру и подать ему на письме обличение против гетмана. Царь Петр не допустил его к своей особе, а приказным путем Полуботку трудно было выиграть свое дело, потому что обвинения против гетмана он не основывал ни на каких неоспоримых доказательствах.
23-го июля его отправили за караулом в Малороссию, поручили гетману держать его в своей местности, и гетману “учинилась от того великая, стыдная печаль”.
В Москве не имели никакого повода принимать на веру доносы врагов гетмана, тем более, когда Мазепа сильно себя выгораживал заранее тем, что домогался, чтобы Соломона препроводили не к нему, а в Москву. Но в Москве в обращении с малороссиянами давно уже усвоили способ держаться, как говорится, себе на уме, поэтому не удивительно, что Михайло Васильевич, привезенный в столицу в конце
1690-го года, тот же час в начале 1691-го года отпущен был в свою местность Михайловку, а за поведением гетмана думный дьяк Украинцев секретно поручил наблюдать генеральному писарю Кочубею.
Вместе с тем Мазепа не желал освобождения Соломона.
Русский резидент в те дни узнал о появлении при польском дворе нового попа из Украины, Ираклия Русиновича, который будто передавал сведения королю от слуг гетмана. В письме же Шумлянского от 13-го июля 1690-го года к королю пришелец называется “великим агентом пана Мазепы”, приехавшем по гетманскому заданию без каких-либо объяснений забрать монаха Соломона.
Вопреки требованиям Посольского приказа выдать Соломона для следствия в Москву, польское правительство не спешило это делать. После приезда Русиновича монах, как узнала русская резентура, находился в Жолкве незаконно. С ним встречался мазепинский казак Александр Ивановский. Ян Собеский предложил всю ответственность за миссию Доморацкого от  Шумлянского, который сам просил все “на меня свалить”, вместе с тем содействует распространению сведений о Мазепе, как о добросовестном, честном вассале Москвы. Эти подыгрывания гетману, трактовка миссии Соломона, как интриги экс-гетмана Ивана Самойловича, не случайны. Король все же верил в подлинность посланий Мазепы. Если бы было по-другому, он, не колеблясь, отослал бы Соломона в Москву. Судьба же монаха, утверждавшего на следствии: “Суд – не ваш, суд – Божий, душа моя выше тела” – в большей степени зависела от решения вопроса привлечения Крымского ханства к войне против Московии. Польский двор, надеясь овладеть Украиной чужими руками, игнорировал по всяким поводам назойливые
58

обращения Посольского приказа о выдаче Соломона. Тем не менее, ожидаемые акции не состоялись. Монах был принесен в жертву большой политике.
Соломон сидел в кандалах в Польше, а Доморацкий в Москве. Московские бояре обратились к жившему постоянно в царской столице польскому резиденту Девмонту и требовали выдачи Соломона. В сентябре 1691-го года польский гонец Ян Окраска передал в подлиннике составленные письма и поддельные печати, взятые у Соломона, а затем по королевскому приказанию выдан был и Соломон, взамен которого бояре выдали Доморацкого и шляхтича – посыльного Искрицкого, к гетману Мазепе, сообщая, что король должен приказать казнить их смертью, а вместе с тем произвести розыск над Шумлянским и учинить ему наказание. Об этом униатским епископе Шумлянском в Москву приходили жалобы от киевского митрополита Варлаама в том, что Шумлянский при живом митрополите именует себя киевским митрополитом и самовольно присваивает себе в польских владениях местности, принадлежащие киевской митрополии.
В апреле 1692-го года Мазепа получил от царей уведомление, что “старец Соломонка из Смоленска к Москве прислан” и что в этой связи гетману необходимо “по розыску в ево воровстве и составе явитца”. В Батурине по этому поводу был созван съезд старшины. Мазепа не сомневался, что в Москве готовят над ним расправу. Как он информировал царей “и знатные войсковые и рядовые товарищи вельми о том скорбели”, что его вызывают на расследование.
Подстраховавшись решением старшины, Мазепа отправил в Москву многочисленное посольство во главе с черниговским полковником Яковом Лизогубом. Выехали в Малороссийский приказ самые верные гетману люди. Их решили там держать в качестве заложников неопределенно долго. 14-го июля 1692-го года Мазепа прислал царям письмо, в котором “у пресветлого монаршего престола мы просим со старшиною и со всем Войском Запорожским, упадая многократна, челом бьем, дабы по милостивому вашему великих государей указу те послы наши с желаемым на все наши прошения отпуском вскоре были к нам отпущены”.
На это обращение из Москвы ответили 29-го июля: “А Якову Лизогубу, полковнику черниговскому, с товарищами указали мы, великие государи, наше царское величество побыть еще в Москве до нашего царского величества указу, и как розыскное дело о воре Соломоне вершитца”.
Монах мужественно вынес все пытки в Москве. Он честно придерживался версии, согласно которой действовал по подстрекательству Михайла Самойловича.
Выданного поляками Соломона (Семена Гродского) отправили для казни из Москвы в Батурин с царским гонцом Языковым. Мазепа относительно Соломона (Гродского) показал себя сдержанно: он объявил, что без совета со всеми полковниками не станет его казнить: так издавна ведется по войсковым обычаям. Мазепа уверял, что вообще не желает никого казнить смертью и сам будет за своего злодея и клеветника просить милосердия у великих государей.
Удерживая на время Языкова, Мазепа послал созвать старшин и полковников для суда над преступником. Этот преступник, как оказалось, назывался в мире Семен Гродский. По лишении монашеского сана он предан был мирскому войсковому суду под именем расстриги Сеньки. Царский гонец привез Мазепе самую приятную новость: Михайло Васильевич, по указанию на него самого Сеньки (Гродского), привезен в Москву, жестоко пытан и осужден на ссылку в Сибирь.
Съехавшиеся старшины и полковники подвергли розыску Сеньку Гродского (Соломона).
- Помни страшный суд Божий и смертный час свой, - говорили ему, - скажи правду. Кроме Мишки Васильевича, кто еще был с тобой в соумышлении?
- Я уже все сказал на Москве, - отвечал подсудимый, - никаких не было
59

соучастников. Если бы кто в сем деле был со мной, я бы еще в Москве все сказал – не стерпел бы таких жестоких пыток с огня.
Его приговорили к смертной казни. Тогда царский гонец сказал:
- Итак, мне остается казнить его тотчас.
- Казнить его тотчас нельзя, - возразил гетман, - мы о нем к великим государям писали. Подождем царского указа. Еще надобно дать преступнику время покаяться, да и людей собрать побольше, чтобы все видели казнь его. Недурно было бы повезти его по всем городам, чтобы народ везде его увидел. Мишку же Васильевича надобно заслать на вечное житие в самые дальние сибирские городы… Скорбно мне то, что злые люди их малороссийских жителей клевещут на меня, будто я служу великим государям неправдою, будто думаю изменить и предаться польскому королю в подданство. Сокрушаюсь, когда я слышу об этом. На прежних гетманов таких наветов не было, как на меня.
До получения царского указа Сеньку Гродского (Соломона) держали в тюрьме. Царской милости не последовало. Сеньку (Соломона) казнили смертью 7-го октября
1692-го года.


II

Гетман был доволен, что ему удалось уничтожить одного из злейших врагов своих, Михайла Васильевича, но ему хотелось также утопить Леонтия Полуботка и сына последнего, Павла. Гетман говорил Языкову:
- Говорил нам миргородский полковник Данило Апостол: как мы со старшинами ехали к Троице по указу государя Петра, Павел Полуботок догнал на дороге ехавшего в карете Апостола и сказал, что был у Михайла Васильевича и тот едва ли не исполнит давнишнего намерения своего снять с плеч голову гетману. Дело выходит так: если знал Павел Полуботок про такой замысел, то и отец его, Леонтий, наверное, знал. Явно показывается злоба на обоих ко мне: от, знал об умысле на жизнь своего властителя, и не предостерег его.
Войсковой суд решил обоих Полуботков лишить местностей и держать под стражей.
Дело чернеца Соломона осталось не разъясненным и загадочным. Историк Устрялов в своей “Истории Петра Первого” склоняется к такому мнению, что Мазепа в самом деле тайно посылал в Польшу этого чернеца. Не верить этому – нет никаких оснований. Не может быть доказательством, чтобы Мазепа, доверивши Соломону такое страшное для себя дело, сам потом добивался, чтобы Соломона выдали в Москву и допрашивали его там, а не в Батурине. Это было сделано в целях самосохранения. Был ли кем-нибудь подослан Соломон или же останется неизвестным, тем более что у нас в руках не было допросов, сделанных ему в Москве, и очной ставки с Михайлом Васильевичем. Во всяком случае, нет причины не допускать вероятности того, что выставлено причиною появление этого чернеца именно в связи с интригою Михайла Васильевича, который также ненавидел Мазепу, как и Мазепа его, преследующий его упорнее, чем кого бы то ни было из своих недоброжелателей. По настоянию Мазепы в Сибирский приказ дан был царский указ – “сосланного в Сибирь Мишку Васильевича беречь строже, как человека вельми коварного и неусыпного изобретателя козней”.
Все имущество осужденного было отписано на гетмана. Но сын сосланного Данила упросил возвратить ему движимое отцовское имущество, хотя слободу Михайловку отдали племяннику гетмана Обидовскому. Мазепа был недоволен в этой милости к сыну своего лютого врага. Тем не менее, последний нашел себе в Москве настолько

60

покровительства, что мог упросить, чтоб его родителя не отправляли в Красноярск, дабы не дать ему там умереть с голода, а оставили на житье в Тобольске.


III

Кроме таких крупных врагов, как Михайло Васильевич и Полуботок, гетману досаждали другие, не столько важные лица. Так, в начале 1690-го года глуховский сотник доносил севскому воеводе, что в город Глухов приезжал из Севска ротмистр Соболев с тремя рейтарами и в ратуше, в собрании товарищества, произносил непристойные речи о гетмане и о великих государях, говоря так: “Худо великие государи делают, что служивым людям волокиту чинят. Соберемся и убьем гетмана, а другого поставим!”.
Произведено было следствие. Соболев запирался в худых речах о государях, а в речах о гетмане сознался, говоря, что произнес это в пьяном виде, и за это казак бил его по щекам. Соболева указано было севскому воеводе казнить смертью, “чтоб иным непостоянным людям неповадно было таких лукавых и возмутительных слов изрыгать”.
Двое из ходивших по городским и сельским ярмаркам торгашей: один – москвич Кодашовской слободы, другой – калужанин, говорили:
- Гетману недолго быть на уряде. Скоро пришлют из Москвы бывшего гетмана на его место затем, что малороссийский народ не только не хочет иметь Мазепу у себя гетманом, но желал бы, чтобы имя его здесь не вспоминалось.
Индуктор, собиравший на границе торговые пошлины, услыхал это и донес. Обвиняемые на допросе, учиненном над ними в Севске, заперлись и их посадили только в тюрьму. Явился еще врагом гетмана некто Михайло Чалиенко. Родом он был из Черкасс, немалое время находился в татарской неволе, после освобождения явился в Киев и подал донос на гетмана в таком же смысле, как подавались и прежние доносы: гетман по природе поляк и желает отступить от державы великих государей под польские владения, и просил зятя своего Войнаровского, земского старосту владимирского, селить людей в селе Мазеницах (Мазенницах), где родился Мазепа. Доносчика было приказано наказать кнутом и сослать в Архангельск. Но Чалиенко убежал оттуда, скитался и в 1693-ем году был вместе со своим братом Лукою схвачен в малороссийском городе Воронеже тамошним сотником и отправлен в Батурин. Царским указом от 2-го июня велено было казнить его смертью.
Мазепа неумолимый к таким врагам, которых опасался, зная, что за ним есть в Москве протекция, склонен был показывать великодушие к врагам неважным и малосильным. Он ходатайствовал о милосердии Чалиенко. “Сам я человек грешный, - писал он, - и верю, что Господь наипаче прощает грех тем, которые прощают другим причиненные им досады”.
Московское правительство отозвалось, что опасно оставлять в живых таких, которые могут убежать в польскую сторону или пристать к врагам в случае неприятельского вторжения. В Москве какой-то малороссиянин Порваницкий распространял о гетмане худые слухи, и хотя, когда его схватили, он под пыткой показал, что болтал в пьяном виде, однако его отправили в Батурин для совершения над ним казни.


IV

Недавно еще московское правительство возмущено было пасквилем в подметном письме великороссийским ратным человеком. Вскоре, в 1691-ом году явился в Киеве

61

другой пасквиль на гетмана. Его принесла в Киевский Фроловский девичий монастырь неизвестная монахиня из польских владений. В этом новом пасквиле говорилось почти то же, что и в прежнем: что Мазепа некогда продавал басурманам христиан в рабство, что, достигши гетманского сана, злоумышлял вместе с князем Голицыным на жизнь царя Петра, что у него есть тайная мысль отдать Малороссию Польше с целью истребления православных церквей и православной веры, и что, подготовляясь к этому исподволь, он покупает для сестры своей местности в польских владениях. Митрополит при трех игуменах допрашивал игуменью Фроловского монастыря и сестер и, не доискавшись, кто такая была неизвестная монахиня, доставившая в монастырь письмо, отправил их в Батурин.
Гетман также ничего от них не допросился и поручил матери своей, игуменье Киевского Печерского девичьего монастыря Магдалине произвести каким-нибудь путем дознание – кто такая была эта неизвестная монахиня. Мать Мазепы отправила доверенную монахиню Липницкую в Полонский девичий монастырь, находившийся в польском владении. Липницкая проведала, что то была уставщица того же монастыря, и что еще прежде она сообщила своей игуменье, будто нашла это письмо по дороге в верхнем городе Киеве против двора воеводского и отнесла во Фроловский монастырь без намерения вредить гетману. Уставщица, снова опрошенная в присутствии Липницкой, во всем заперлась. Этот пасквиль не мог навредить гетману, как прежний, но Мазепа немало тревожился такими выходками против себя и так изъяснялся в своих отписках в приказ, обращенный к лицу государей: “Истинно радетельная служба моя не только в нерадетельстве, но и в злое клятвопреступничество превращается. Тяжко уязвлен есмь непрестанными болезнями, сокрушилось и иссохлось сердце мое. И даже бы мне без таковых напрасностей и козней свободным разумишком мыслити и простирати начинания о належащих в предбудущие времена службах и радениях, которые бы к угождению вам и к охранению вольностей православного русского народа належали, тут утесняет мя всегда скорбь, печаль, плач и вздыханье, отчего плоть моя немоществует, но и малый разумишко мой пришел в притупление и дух мой едва держится во мне”.


V

Московское правительство не только угождало гетману, показывая недоверие ко всем обвинителям, так обильно сыпавшимся против него, но оказывало милости родным его и всем, за кого он ходатайствовал. Сестра гетмана, о которой шла речь в подметном письме, была прежде замужем за Обидовским: от этого ее брака был сын, служивший при Мазепе в казачестве, сделанный впоследствии нежинским полковником и по ходатайству дядюшки-гетмана пожалованный вотчинами. Эта сестра гетмана после смерти первого мужа вышла вторично замуж за некоего Витуславского, от которого имела дочь Марианну, потом в третий раз вышла за поляка Войнаровского, от которого имела сына уже подростка по имени Андрей, любимца гетмана. Между нею и ее третьим мужем произошел разлад, и она приехала в Киев к своей матери, игуменье Магдалине. Игуменья тотчас представила ее царскому киевскому воеводе князю Ромодановскому и тогда писала к своему сыну-гетману: “Теперь-то пристойно врагов наших обличить, зачем лают они, будто мать твоя высылает сестре твоей в Польшу казну, а сестра твоя покупает там для тебя местности. Спросить бы сестру твою, да и челядь, хоть бы под страхом огненной пытки, какие там такие новокупленные местности?”.
Гетман не считал возможным ехать в Киев для продолжительного свидания с сестрой, просил Московское правительство дозволить последний приехать к нему в

62

Батурин. На это последовало разрешение указом 18-го декабря 1691-го года. Сестра осталась у гетмана в Батурине до октября 1692-го года, и Мазепа испросил у Московского правительства разрешения сестре своей на беспрепятственный приезд в царские владения для свидания с матерью-игуменьей, с братом-гетманом и сыном Обидовским.
- У меня, - замечал Мазепа, - в целом свете нет другого родства, кроме сестры, и мы друг другу сердечно разжигаемся любовью: притом она исповедана восточною верою и желает почаще поклоняться киевской святыне.
Впоследствии, зимою 1694-го года, эта сестра Мазепы, жаловалась брату, что муж ее Войнаровский, будучи сам римско-католического верования, стал побуждать ее изменить православию и не допускал к ней православных духовных с требами, поэтому она не хочет жить с мужем и просит дозволения навсегда переселиться в Киев к матери своей, игуменье Магдалине, и принять иноческий ангельский образ. Мазепа не решался сам разрешить ей этого, а испросил разрешения у царя через племянника своего Обидовского. Сестра его поехала в Киев с двумя падчерицами, дочерьми Войнаровского от первого брака. Спустя недолго после этого Мазепа сообщил, что Войнаровский из польских краев требовал возвращения к себе жены своей, но она скончалась в киевском монастыре.
По ходатайству гетмана избранный новый митрополит киевский, Варлаам Ясинский, получил право именоваться экзархом московского патриархата и подтверждение прежних грамот Софийскому митрополитскому собору на местности. Место архимандрита Печерского после Ясинского заступил бывший генеральный судья Вуехович. Бессемейный и безродный, он, чувствуя уже подходящую старость, счел за лучшее искать пристанища в стенах святой обители и, пользуясь своим званием генерального старшины, без всякого полагаемого монастырскими уставами искуса, оставив свой судейский стол, прямо стал высокопреподобным отцом, а гетман, по его пострижении, исходатайствовал оставление за ним его прежних местностей. При этом гетман не обошелся без того, чтобы себя выставить. “Не хочу, - писал он, - поступать так, как, бывало, поступал прежний гетман в таких случаях, что себе все забирал”.
По ходатайству гетмана получили жалованные грамоты на монастырские владения: игумен Киево-Николаевского монастыря Иосиф Кроковский, Межигорского монастыря игумен Иродион Журавский, которому подтверждены были ставролигиальные грамоты греческих патриархов, Братского монастыря ректор Гавриил и больничного монастыря при Печерской лавре игумен Иезекииль. Им посланы были богослужебные одежды, утварь и обычная царская милостыня, а Киевского девичьего Михайловского монастыря игуменья Агафия получила жалованную грамоту на деревню с землями, садами и прудами. Выпрашивая от московского правительства милости монастырям, гетман перед тем воздвигал на собственный счет храмы в этих же монастырях. В 1690-ом году построена была его иждивением соборная церковь в Николаевском монастыре, а в
1693-ем году воздвигнута Богоявленская каменная церковь в Братском монастыре и сооружен старый каменный академический корпус.










63


Глава   восьмая

Идея   “Самосбийництва”

I

Желание освободиться от бремени страха, быть лишенным власти партией Нарышкиных подталкивало Мазепу к решительным действиям. Он оттягивал решение ими этого вопроса, прежде всего, путем нагнетания напряженности на украинских территориях, что делало невыгодным в таких условиях его смещение.


II

5-го ноября 1689-го года на Запорожской Сечи состоялся совет, который будто в связи с нарушением Москвой их вольностей и стремлением царей сделать казаков рабами бояр решил послать депутацию к королю Речи Посполитой Яну Собескому с просьбой “привести их под свою державу” и обещанием верно служить. Поскольку у гетмана среди запорожцев были свои люди, в частности, военный писарь Михайла Сажка, Иван Рутковский, со временем батуринский казак Данил Бут и другие, то без сомнения, что подобное решение было инспирировано из Батурина. Мазепа, по крайне мере, оперативно узнавал о каждом “засекреченном” шаге запорожских посланцев.
Главный из посланцев – куренной атаман Процик Лазука – даже сам докладывает гетману о переговорах с королем. О подробностях пребывать с дипломатической миссией в Польше он рассказывал в Варшаве под присягой своему знакомому – казаку Киевского полка Федору Емцу, торговавшему там. И эти свидетельства сразу же получили в Батурине.
После своего возвращения из русской столицы Мазепе было чем устрашить Москву: Лазука услышал от короля, что поляки втайне заключат мир с ордой, что скоро Собеский заберет казаков под себя, а великий литовский гетман Сапега следующей зимой рассчитывает исполнить недоброе намерение поляков против россиян, что запорожцам в Варшаве подарили 300 червонцев.
Могли ли Нарышкины, получив такие подробные донесения от гетмана, подливать масла в огонь и думать о его смещении? А Мазепа подбрасывал им в марте 1680-го года информацию о новом очаге опасности: запорожцы хотят заключить с Крымом мир и идти с крымчаками на Москву. Хотя за два года своего правления гетман снял с влиятельных урядов наиболее одиозные фигуры Коломацкого заговора 1687-го года, все же в его ближайшем окружении недоставало слаженной и преданной команды, которая бы, не колеблясь, пошла вместе с подчиненным войском за ним. Людность Украины в силу разных обстоятельств занимала преимущественно антигетмановскую позицию. Своими интересами жило Запорожье. Все это нужно было объединить, сплотить, чтобы в решающий момент доминировали приказы гетмана, единогласие, а не страх или коварная измена.
Подготовка антимосковского восстания нуждалась в формировании команды единомышленников, установлении нормальных отношений с запорожцами, пересмотре боеспособности, действующих регулярных военных, формировании сердюков и компанейцев, существенном облегчении жизни населения.
64

По возвращении украинского генералитета из Москвы в 1689-1690-ом годах получают уряды: полковник Стародубского полка – Михаил Маклаковский (внук черниговского полковника Якова Лизогуба и сын генерального есаула Андрея Гамалии были его зятьями), полковника Переяславского полка – Ивана Лысенко, полковника Полтавского полка – Федора Жученко, полковника Киевского полка – Григория Карповича (в 1691-ом году он был сменен Константином Мокиевским). В 1690-ом году по ходатайству Мазепы указом из Москвы были сняты с должностей генерального есаула Войца Сербин и полковник Леонтий Полуботок.
Генеральным хорунжим (1689-1691-ый годы), а затем вторым генеральным есаулом (февраль 1692-ой год) становится Иван Ломиковский, генеральным бунчужным несколько раньше – Ефим Лизогуб, сын черниговского полковника Якова Лизогуба. Выдвигается на передний план род Гамалий. В 1689-ом году на должность генерального есаула оставлен Андрей Гамалия, его сын Михаил назначен в 1690-ом году лохвицким сотником. В ноябре 1690-го года сложил с себя полномочия генерального судьи Михаил Вуехович (его по протекции Мазепы избирают архимандритом Киево-Печерской лавры). Это перемещение, учитывая его контекст, также имело какой-то дальновидный расчет.


III

Доминирующие позиции в правительстве и окружении Мазепы начинают занимать правобережцы, с которыми гетман сотрудничал, водил знакомство во времена работы у Петра Дорошенко (Лизогубы, Гамалии, Василий Кочубей, Иван Ломиковский). Так, доверенным лицом, “приставом гетманским”, становится “породный шляхтич” Дмитрий Чечель, который уже в 1690-ом году в качестве посла Мазепы сопровождал Варлаама Ясинского в Москву.
Кадровые изменения происходят и в полках. Константин  Мокиевский посылает в 1691-ом году в Носовку сотником  Леонтия Лихолетко. С 1690-го года по 1709-ый год был сотником в Прилуках Яков Золотаренко. В Козелец получил назначение сотником Матвей Стефанович, в Остер – Иван Дворецкий, в Кобижчу – Василий Мандрыка, в Пирятин – Андрей Гладкий, в Черноусов – Лаврентий Замниборщ, в Глинск – Лаврентий Игнатович, в Голтву – Матвей Остроградский, в Сорочинцы – Иван Мартыненко, в Новые Млины – Григорий Самойлович, в Веркиевку – Самойло Афанасьев, в Кобеляки – Андрей Хилецкий, в Шептаки – Карп Манкивский, в Почеп – Осип Мартынович, в  Роище – Иван Рашевский.
Аналогичная происходит ротация старшины и на полковых урядах (обозные, судьи, писари, есаулы, хорунжие). На ответственные должности гетман назначает проверенных людей, значных товарищей. Хозяином Гадячского замка становится двоюродный племянник Мазепы Степан Трощинский, будущий гадячский полковник (1704-1708-ые годы). Бракосочетание его в 1690-ом году с дочкой опытного компанейского полковника Ильи Новицкого связывает последнего родственными узами с гетманом, что, по сути дела, автоматически приобщает его к узкому кругу единомышленников. Так, в 1691-ом году, он, будто вопреки показам из Батурина, не ведет активных боевых действий против крымчаков, избегает встречи с ними, за что получает письменные выговоры. Гетман посылает к нему “молодца своего”, “жеби на тие речи, которые велелисьмо сему молодцеви говорити важмосци, слушный ответ мени через него же учинилисьте”. О тайных функциях мазепинских посланцев, в частности, некоего Кулика, свидетельствуют такие строки из депеши Новицкому: “И его с собой всегда в одной курене иметь, яко он, за то благодарен будучи, искренне с важмосьцей так может поступать и нам нелениво в той дороге послужить”.
65


IV

С 1689-го года в гетманской команде состоят Иван Мирович, переяславский полковник с 1692-го года, а также Дмитрий Горленко, прилукский полковник с марта 1693-го года (до этого он работал в генеральной военной канцелярии).
То, что избранники Мазепы в 1689-1692-ом годах – Иван Ломиковский, Антон Гамалия, Михаил Гамалия (сыновья Андрея Гамалии), Дмитро Горленко, Дмитрий Чечель, Дмитрий Нестеренко, Константин Мокиевский и их близкие (сын переяславского полковника Ивана Мировича Федор Мирович) – в 1708-ом году, почти через 20 лет, оказались в одной повстанческой команде и выступили против Москвы, Петра I, подтверждает близость их интересов в начале 1690-ых годов. Команда Правобережья прошла хорошую школу состязания за волю Украины. Иван Ломиковский, например, был генеральным писарем у гетмана Михаила Хоненко. Дипломатические поручения Петра Дорошенко исполнял Василий Кочубей. Брат генерального есаула Андрея Гамалии Григорий Гамалия, принимавший участие в заговоре 1687-го года, в 1668-ом году по просьбе И. Брюховецкого вместе с генеральным обозным И. Беспалым и канцеляристом Кашперовичем ездил в Стамбул обсуждать идею перехода Украины под протекторат Османской империи. Следовательно, ближайшее окружение И. Мазепы в 1689-1692-ом годах поднялось теми, для которых разнообразные политические комбинации касательно определения дальнейшей судьбы Украины были знакомыми и не пугающими, следовательно, и приемлемыми для реализации.


V

Во время своего гетманства Мазепа подписал свыше 1000 поземельных универсалов. Значительная часть их приходится на 1687-ой год и 1689-1692-ой годы. Таким способом гетман также вербовал приверженцев. Тогда получили во владение села черниговский полковой писарь Иван Скоропадский (Буромку, Выхвостов, Дроздовое), домонтовский сотник Степан Томара (Богушково, Орабеевку, Подставки, Хмельну), лубянский полковник Леонтий Свечка (Демидовку, Деймановку), значный войсковой товарищ Леонтий Черняк (Капенку), полковой есаул Семен Федоров (Обичев), компанейский полковник Илья Новицкий (Снятин, Окопы, Щеки, Исачки), сотник Остап Маценко (Дидивцы), прилукский сотник Яков Золотаренко (Бузу) и другие влиятельные старшины. Они как владельцы имений были заинтересованы в сохранении власти гетмана, поскольку его смещение теперь затрагивало их имущественные и финансовые интересы. Новый руководитель и его правительственная команда могли осуществить невыгодный передел земли, владений, в результате которого большинству пришлось бы прикладывать энергичные усилия для возвращения утраченного.
В 1691-ом году Иван Мазепа издал очень важный универсал, согласно которому никто из землевладельцев не должен был накладывать на подчиненных слишком больших повинностей и поборов и угнетать простой народ, крестьянам разрешалось подавать на вельмож жалобы в суд. А Лазаревский расценивает его как случайный, изданный под давлением сетований народа. Между тем, это яркий признак как подготовки к восстанию, так и мероприятий по обеспечению стабильности  в обществе накануне такой акции.




66


VI

Сразу после поездки в Москву гетман инициирует ряд важных акций военного характера. Большую надежду он возлагает на создание регулярной армии, функции которой выполняли компанейские и сердючные полки. В 1690-ом году выходит универсал с приказом “ревизию и пересмотр меж полками учинили, кто есть годен и способен з товарищества вперед найдаватися под коронами… и який доведеться невзгодий до службы, того прочь отдали…”. Возможно, в это время количество охотницких полков возрастает до восьми. Источники фиксируют в 1690-ых годах такие из них: компанейские (конные) – Ильи Новицкого, Григория Пашковского, Михаила Кузьмовича (Кузьмича), Михаила Ростковского, сердючные (пешие) – Петра Кожуховского, Еремы Андреевича, Стефана Яворского, Лукьяна Шумги. Они были укомплектованы преимущественно людьми из Правобережья. Так, основу полков Кожуховского и Яворского составили брацлавцы и уманьчане, другие – казаки из военных формирований Петра Дорошенко и Остапа Гоголя. Идея “самостийництва” для них была не только знакомой, но и желанной, потому что в охотники они попали большей частью в связи с вынужденными обстоятельствами – после ликвидации автономных украинских учреждений на Правобережье.
В сентябре 1690-го года Мазепа поручил раздать конным полкам деньги, сердючным – “барву” (одежду). В октябре снова разослал компанейцам средства, а пехоте дал по жупану и по четыре золотых деньги – это была значительная сумма, поскольку годовое жалованье сердюка составляло около 20 золотых. Запорожское войско благодаря хлопотам гетмана получает жалованье за два предыдущих года.
В конце 1690-го года положение Ивана Мазепы на территории Гетманщины укрепилось, и уже не было таким угрожающим, как раньше. В войсках и на Запорожье удовлетворились финансовыми мероприятиями гетмана, его заботой об обеспечении военного люда. Старшина получила на ранг и в собственность земельные владения. Кадровая рокировка блокировала самых ненадежных.





















67


Глава   девятая

Возмущение  Петрика

I

Предложение крымского хана Селим-Гирея в начале июня 1689-го года гетману Мазепе совместно выступить против Москвы в изменившихся обстоятельствах приобретало другое значение и вес. Из дальнейшего развития событий видим, что оно и предложение Яна Собеского в действительности были приняты во внимание. Ряд деталей подтверждает тайные действия Мазепы, обусловленные стремлением обезопаситься от ареста и заручиться поддержкой двух соседних государств. Который год на Рождество в Батурин приезжала на свои съезды-банкеты гетманская старшина, которая при этом согласовывала и строила планы на год. В январе 1691-го года, если не весь украинский генералитет, то, по крайней мере, его основная часть (Борковский, Пропанович, Ломиковский, Гамалия, Борохович, Макиевский, Лизогубы, Маклашевский) были посвящены в планы обособления Украины от Московии с помощью Турции, как наиболее заинтересованной в ослаблении северного агрессивного соседа союзницы. Такая тайная миссия была поручена Мазепой старшему канцеляристу генеральной военной канцелярии Петру Сулиме (Петрик).
Мнение о его самостоятельной акции опиралось в основном на отфильтрованные Мазепой и представленные им в удобном для себя свете свидетельства его резидентов для Малороссийского приказа.


II

В 1692-ом году после праздника Крещения привезли из Москвы в Батурин царские дары гетману, генеральным старшинам и казацким полковникам. Некоторые из полковников находились лично в Батурине и там получили царское жалованье, приходившееся на их долю, а которые были тогда в своих полках, гетман отправлял царские дары с нарочными посланцами. В числе отсутствовавших был полтавский полковник Федор Жученко. К нему на всеядной неделе был с этой целью послан войсковой канцелярист Петр Иванович, по-малороссийски Петре Иваненко, носивший кличку Петрик, в старой песне ему дается прозвище Петричевский. Родом он был из Новосанджар Полтавского полка, занимал должность старшего канцеляриста при генеральной войсковой канцелярии, был женат на племяннице генерального писаря Василия Леонтьевича Кочубея по имени Ганна.
Сделавши свое дело и получивши от полковника Жученко благодарственное письмо к гетману, Петрик, вместо того чтобы возвращаться в Батурин, объявил, что поедет в Новосанджары для посещения там своих родных. Это было уже при наступлении Великого поста.
Выехавши из Полтавы, Петрик переправился через Ворсклу в степь, покинул свои санки под стогом сена, а сам со служителями сел верхом на лошадей, и они поскакали в Сечь Запорожскую. Скоро после того пришло к гетману известие через переволошского “дозорцу” Рутневского, что Петрик, приютившись в Запорожье, настраивает на мятежнические затеи казаков и самого кошевого. Петрик уверял запорожцев, что если

68

пригласить татар и с ними войти в Украину, то весь тамошний народ поднимется, гетман улепетнет в Москву, а бедные люди все пристанут к запорожцам и передушат попов своих, которым цари надавали вольностей. Передавая гетману такие речи, произносимые возмутителем в Сечи, сообщали, что когда кошевой трезв, то говорит ему:
- Полно тебе, Петр, врать.
Но чуть подопьет так и сам несет много непристойного, а степенные и благонамеренные люди принуждены только молчать.
Петрик прибыл в Сечу, когда там боролись две партии: одна, всегда недовольная московским правительством – хотела примирения и союза с Крымом, находя в таком союзе возможность получать выгоды от добывания соли и рыбы в крымских владениях. Другая – склонялась к повиновению царям московским главным образом ради того, чтобы получать каждогодно царское жалованье. Осенью 1690-го года последняя партия взяла верх. 17-го сентября царский стольник Чубаров с двумя посланцами от гетмана привез в Сечу царское жалованье и царскую милостивую грамоту, в которой убеждали запорожцев не мириться с татарами, царскими врагами и, напротив, быть готовыми к войне против них. С особым торжеством принимал желающих гостей кошевой атаман Гусак, одетый по-праздничному в кармазинный кафтан, подбитый соболями, со знаком своего атаманства – оправленной золотом и камнями, “камышиною” в руке, в сопровождении всей сечевой атамании и товариства, также “цветно и стройно” разодетою. Гремели пушечные и ружейные выстрелы, били в литавры. Во всеуслышание прочитана была царская грамота, розданы были всем товарищам по росписи присланные царские подарки – меха, сукна и ткани. Тогда запорожские товарищи произносили такие слова:
- Пора нам, наконец, Бога бояться, пора перестать  гневить христианских государей и тешить басурман.
Мазепа, извещая об этом приказ, придавал этим словам значение обращения запорожцев на правый путь, советовал посылать скорее к запорожцам великороссийские ратные силы и заняться укреплением южных городов русской державы.
Но скоро гетману пришлось не хвалить запорожцев, а делать им выговоры. Запорожцам хотелось скорее воевать против татар, чтобы с войны получать добычу и, таким образом – в море ли через посредство безопасных промыслов, или в войне через добычу – а все-таки не оставаться без выгод насчет своих басурманских соседей. Они послали спросить гетмана: куда же прикажут выступать им в поход. Гетман отвечал, что делать такие вопросы непристойно, а надобно терпением ждать царского указа. Иначе, если такие намерения несвоевременно разглашать, неприятель узнает и станет принимать свои меры. Во все лето 1691-го года хотя и происходило несколько отдельных стычек с татарскими загонами, но они были неважны и неудачны, а зимой приходили угрожающие вести, что крымский хан вышел на Подол с ордою какого-то казака Стецика, именовавшего себя гетманом казацким с басурманской стороны и, сверх того, другая орда еще в большем размере готовится идти в малороссийские города. Тогда в Сече опять побудились и зашевелились буйные инстинкты, враждебные Московскому правительству и склонные к тому, чтобы пристать к татарам. Кошевой Гусак с трудом усмирил в Сече междоусобье и казнил зачинщиков, но зато навлек на себя ропот. Тут в это время в Сечь накоплялся удалый сброд из Украины, распространявший неудовольствие против великороссийских властей и против гетманского управления.
Было в Украине разом несколько причин, возбуждавших волнение в посольстве. Множество жалованных грамот на местности исходатайствовал гетман в Москве разным старшинам, генеральным, полковым и войсковым товарищам. Во все эти местности были посланы гетманские универсалы, возлагавшие на посполитых жителей этих местностей обязанность повиноваться своим новым владельцам. Но в Малороссии между казачеством и посполитством не установилась еще строгая разделительная составная черта. Казаки
69

пополнялись из посполитства по распоряжению гетманского правительства, а во время войн, когда нужно было поболее военной силы, посполитые самовольно шли на войну, потом уже оставались казаками и признавались в этом звании. Так было в последние два крымских похода. Со времен Богдана Хмельницкого казацкие правители старались не допускать такого оказачения всего народа и строго хотели отделить законно приобретших казацкие звания от посполитых, или, как выражались тогда в Малороссии, казаков от мужиков. Московское правительство, по представлениям гетманов, также признавало справедливым соблюдать это отличие: чтобы не допускать составления самовольных казацких ватаг из посполитства, учреждены были компанейцы. Но когда распространилось и умножилось так называемое охотное войско, содержимое за счет войскового скарба, особо от городовых казаков, то посольству открывался новый путь вступать в казачество. Охотные набирались отовсюду и посполитые могли записываться в числе их. Но то были случаи, когда поступление в казаки посполитых было не противно правительству. Такие случаи представлялись не часто, а весь народ вообще не знал и не хотел знать разделения казаков от мужиков. Мужикам хотелось быть одинаково вольными казаками. Таков был народный взгляд, который, однако, должен был склоняться перед другим правительственным взглядом. Понятно, что посольству, жившему в местностях, жалованных знатным лицам не по сердцу было повиноваться новым господам. Те, которые были поотважнее, убегали из этих местностей в Сечи.
Но к этому присоединились разом народные бедствия, усилившие волнения в народе. В 1690-ом году свирепствовала моровая болезнь, зацепившая Запорожье и южную часть Полтавского полка и во всех остальных полках наводившая на народ оторопь ожидания. В тот же год летом на малороссийский край было нашествие саранчи. Она появилась с юга 9-го августа и прошла всю Украину до Стародуба, опустошила весь хлеб на полях и произвела ужасную дороговизну. Осмачка (полчетверти) ржи и овса продавались по три золотых, что считалось в то время очень высокою ценою. Множество дохлой саранчи производило смрад. Скот поедал ее с тревогою, заболевал, и даже говядина пропахивала смрадным. Некоторым от страха казалось, что у саранчи на одном крыле можно было разобрать начертанное слово “гнев”,  а на другом крыле слово “Божий”. Затем по многим местам Украины начались пожары. Неудивительно, что воображение народа, уже болезненное, стало приписывать эти пожары поджигателям, подсылаемым ляхами, заклятыми врагами малороссийского народа. Рассказывали, что хватаемые были лазутчиками, которые сознались, что отправлены польским правительством производить поджоги в малороссийских городах. Трудно определить, в какой степени была тут какая-нибудь доля правды. При пытках, которые в том веке неизбежно употреблялись, люди легко могли наговорить на себя все, что им прикажут, а народ склонен был сочинять рассказы, объяснявшие постигшие их бедствия. От всех таких причин накапливалось в Сече много украинского народа, недовольного положением дел на своей родине. Эти беглецы говорили, будто у москалей есть намерение выселить людей из Гетманщины, а с правого берега Днепра перегонять расселившихся там жителей на левый берег, как делали при Самойловиче: они кричали, что в Гетманщине завелось панство, что цари по просьбе гетмана и старшин, отдают народ попам в неволю, жаловались на аренды, которые стесняли свободные промыслы народа и давали возможность немногим обогащаться в ущерб бедного люда.
В таком беспокойном состоянии умов застал Запорожье 1692-ой год, и тут наступила новая, и более бурная смута, наделавшая в течение нескольких лет немало кутерьмы и на Запорожье, и во всей Гетманщине.



70


III

День ото дня в Сече поднималось значение Петрика. Живя там, он написал письма к Кочубею и к своей жене. Первого извещал, что он убежал в Сечу от бесстыдной ярости жены своей, которая не только злословила его, но и посягала на жизнь его. Он нашел приют себе в Сече Запорожской, которая недавно была всем обиженным исконным прибежищем и заступлением. “Лучше мне, - выражался он в письме своем, - есть соломаху здесь с добрыми молодцами, чем жить беспрестанно в страхе внезапного прекращения живота моего”.
В письме к жене он выражался так: “Ганно! Ты как хотела, так и учинила! Не описываю твоих непристойных и злотворных поступков. Сама ты ведаешь, что делала. Если тебе лучше будет без меня, то забудешь меня. Живи, богатей, прохлаждайся, а я себе хоть соломаху естиму, да не буду опасаться за свое здоровье. Пришли мне зеленый кафтан, хотел треног и путо ременное, а хлопство мое (прислуга), что там осталась, пусть будет в целости. Марта, 2-го. Твой желательный муж”.
Мазепа не спешил извещать Москву о “бегстве” старшего канцеляриста. Сообщил после прихода писем Кочубею и жене Петрика. Письма были приложены к направленному в Москву извещению о “бегстве” Петрика.
Письма эти заранее были продуманы, как фальшивка, которая всех спасала в случае провала миссии от репрессий - семью Петра Сулимы и его родственников, ослабляла бдительность московской агентуры, отводила всяческие подозрения от личности гетмана.


IV

Гетман, узнав, что Петрик уже на месте волнует запорожцев, писал кошевому по заранее разработанной версии, что этот человек, бывший войсковым канцеляристом, украл из канцелярии важные бумаги и скрылся в Сече. Гетман просил выдать его как вора и плута. На раде, созванной по этому поводу, разделились голоса: нашлись такие товарищи, которые хотели поступить в угоду гетману, но другие и сам кошевой заступились за Петрика. Кошевой атаман Гусак говорил:
- Если мы Петра Ивановича выдадим, так к нам в Сечу никто ходить не станет, а у нас спокон веков так ведется, что всем приход вольный.
Защитники Петрика взяли верх, и он не только остался в Сечи, но еще избран был кошевым писарем. Тогда он успел многих соблазнить уверениями, что сам гетман требует его выдачи только оттого, что боится москалей, которые находятся около него и наблюдают за ним, а на самом деле гетман склонен к нему, Петрику. Еще более вероятным показалось сечевикам, что Кочубей, как увидел Петрик, ему покровительствует.
В скором времени авторитет Петра Сулимы на Сечи заработал, и он, став там военным писарем, начал антимосковскую акцию, распространял слухи, якобы владел каким-то тайным письмом от гетмана Мазепы, который разделяет с ним все его планы и действия, рассылал по Гетманщине послания о том, что он не стремится к гетманству, так как гетман уже есть. На первый взгляд, все эти неправдивые заявления, цель которых одна: развязать сомнение казаков, вызвать их на борьбу, а там, дескать, видно будет.



71


V

На Запорожье издавна отличались непостоянством: легко и нежданно могла взять верх противная партия, которая уже на раде соглашалась выдать Петрика. Притом Петрик в своих видах не мог опираться на содействие одних запорожцев, приходилось искать еще какой-нибудь иноземной помощи. Петрик недолго оставался в Сечи, и в том же 1692-ом году после Юрьева дня ушел вместе с запорожцем Василием Бузским в Кизикермень, ни у кого не спрашиваясь, хотя кошевой атаман и знал, куда он уходит. За Петриком последовало сечевиков человек шестьдесят, которых он успел уже настроить. Кроме них, в Сече было довольно так называемой “сиромы” (оборвышей), готовой пристать к Петрику, как только он появится с каким-нибудь признаком успеха, потому что эту “сирому” очень соблазняла возможность пограбить арендаторов и богатых панов “кармазинников”.
В Кизикермене Петрик разглашал, будто послан Кочубеем, генеральным писарем, который, будучи врагом Мазепе, хочет свергнуть его с гетманства и сам стать гетманом. Через три дня после побега Петрика из Сечи явился туда казак с письмом Петрика к кошевому атаману и ко всей запорожской братии. Петрик благодарил за хлеб и соль, извещал, что идет немедленно поднимать орду на Московское государство и скоро прибудет со вспомогательными татарскими силами за тем, чтобы начать дело освобождения Украины.
Едва успел Петрик отъехать из Запорожья в Кизикермень, как в Сечи явился от Ивана Мазепы посланец Пантелеймон Радич. Радич послан был с гетманскими листами собственно в Крым со скрытой целью, как кажется, предупредить хана насчет замыслов Петрика, но с видимостью размена христианско-мусульманских пленных. Поездка Радича в Крым вследствие неизвестности запорожцам настоящей ее цели, возбудила у них подозрение. Рада хотела, было, вернуть посланца Радича назад, не допустить его до Крыма. И только после многих крамол собравшиеся на новую раду 17-го февраля, постановили отпустить Радича в Кизикермень.


VI

Петрик перешел в Крым. Сперва Петрик заметил у татарских мурз мало охоты подавать помощи запорожцам. Только несколько мурз показали к его делу сочувствие. Зато при их содействии Петрик добился ласкового приема у хана и объявил, будто Сечь Запорожская поручила ему вступить с крымским юртом в мирный союз против Московского государства. Петрик уверял хана, будто все украинские города только и ожидают прихода хана с его ордынскими силами, чтобы восстать против ненавистных москалей. Тут пришли в Крым к Петрику четыре казака, и Петрик уверял хана, что эти казаки прибыли от всех жителей малороссийских просить крымской помощи против москалей.
В то время, когда Петрик явился в Крым, хан был озлоблен против Москвы. Недавно перед тем ездил по поручению гетмана в Крым гетмановский гонец, черниговец Пантелеймон Радич, проведать, есть ли со стороны татарской желание начать мирные переговоры с Россией. Сайдат-Гирей по этому поводу послал гонца в Москву проведать, какого рода были с царской стороны желательные условия примирения. Московское правительство вслед за тем отправило в Крым подьячего Василия Айтемировича с проектом условий мирного договора. Но эти условия  не по вкусу приходились крымцам.

72

Русские хотели, чтобы при размене пленных соблюдено было совершенное равенство, и русские пленные из Крыма, как и крымские из России, были бы отпущены без всякого откупа. Татары отвечали: ваших московских и казацких людей в полону у нас тысяч сто, а наших у вас каких-нибудь тысячи две, может три… Как можно освобождать нам ваших без выкупа? Издавна велось, что при размене пленных присылали из Москвы разменную казну за ваш полон. Наш хан и наш крымский юрт готовы с вами мириться, но готовы и биться: за казну все станем, как один человек. Татарин за добычу воюет оттого, что у него всего пожитку, “что два коня, а третья своя душа”. Попытки к устройству примирения привели только к большему озлоблению, и даже московский гонец, привозивший проект мирных условий, подвергался оскорблениям. Тут, как нельзя кстати, к хану обратился Петрик с предложением воевать вместе с татарами против москалей.


VII

18-го мая Петрик писал в Сечу, что заключил с ханом договор, которым, как он надеялся, запорожцы будут довольны. По этому договору со стороны хана дозволялось запорожцам невозбранно отправлять свои рыбные и соляные промыслы по обоим берегам днепровского низовья и по рекам, впадающим в Днепр, как это было при Богдане Хмельницком. Кто захочет идти на эти промыслы, тот должен испросить дозволения у кошевого атамана и тогда смело может отправляться, не опасаясь никаких беспокойств от татар ни на суше, ни на воде. “А кто, - прибавил Петрик, - захочет идти с нами для отобрания милой отчизны нашей от московской власти, тот пусть готовится к походу, и пусть знает, что хан с черкесами и с частью орды сам движется из Перекопа на немцев, а нам в помощь оставляет ясновельможного султана Калгу со всеми ордами крымскими, черкесскими и ногайскими, которым дано уже повеление собираться в поход”.


VIII

В Сече между тем произошла перемена. Гусака сменили. Вместо него кошевым атаманом избран был некто Федько. При этом новом кошевом Петрик написал к запорожцам новое послание от 27-го мая, в котором извещал, что уже все орды двинулись в путь с Калгою и приглашал кошевого с товариством встречать союзников у Каменного Затона, с тем чтоб утвердить по своему усмотрению постановленный им с татарами договор. 22-го июня Петрик прислал третье послание к запорожцам, и притом очень пространное: в нем излагал он цель своего предприятия и надежды на его осуществление. Он вспоминал, что когда прибыл из Батурина в Сечь, то говорил уже добрым молодцам, в каком печальном состоянии находится малороссийский край, приводимый к упадку соседними монархами. ”Неудивительно, - рассуждал теперь Петрик в письме своем, - что так поступает польский король: мы были когда-то его подданными, с Божиею помощью при Богдане Хмельницком отбились от подданства его власти и так много вреда ему наделали, что он до сих пор не оправится. Неудивительно, если крымский хан с нами враждует: мы из давних времен причинили вред Крымскому государству и теперь всегда чиним. Но дивны поступки московских царей. Не мечом они нас приобрели,  а предки наши добровольно им поддались ради христианской веры. Переселив с правой стороны Днепра на левую наших жителей, москали отмежевались нашими людьми от всяких неприятелей, так что откуда бы неприятели не пришли – будут прежде жечь наши городы и села, наших жителей забирать в полон, а Москва будет находиться от них в

73

безопасности за нами, как за стеною. Этим не довольствуется Москва, а старается всех нас обратить в своих невольников и холопов. Сперва они гетманов наших Многогрешного и Поповича, которые за нас стояли, забрали в неволю, а потом и всех нас хотели поворотить в вечную неволю. Нынешнему гетману допустили они раздавать городового войска старшинам местности, а старшины, потешившись между собою нашей братиею, позаписывали ее себе и своим детям навеки в неволю, и только что в плуг не запрягают. Москва дозволяет нашим старшинам чинить подобное для того, чтобы наши люди оплошали и замужичали, а москали тем временем завладели бы Днепром, Самарою и настроили бы там своих городов. Я также вам сообщал, что король польский, недовольный московским царем за то, что не воевал Крыма, хотел сам, помирившись с ордою, идти на Москву и отобрать в свое подданство нашу Украину. А каково было бы тогда нашей Украине? Не были ли бы наши братья и на конях, и в водных прорубях? Не принуждали ли казацких жен сваривать кипятком детей своих, не обливали ли ляхи наших водою на морозе, не насыпали ли им в голенища горящих угольев. Не отбирали ли жолнеры у наших людей их достояние? Все это вы помните, и ляхи этого не забывали, и разве не стали бы они того же чинить над нами снова?.. Во время моего нахождения в Сече я много советовал начальным товарищам взяться за дело и не допустить нашей милой отчизне Украине дойти до крайнего упадка. Но из ваших милостей никто не захотел постоять за своих людей. Поэтому я, как уже раз покинувши отца, мать, жену, родных и немалое имущество, прибыл к вам, добрым молодцам в Запорожье, так и теперь, призвавши на помощь Бога и Пречистую Его Матерь, христиан заступницу, принялся за дело, которое касается целости и обороны отчизны и общей свободы: я в Кизикермене договорился о мире с беем кизикерменским Камень-мурзою, а в Перекопе хан утвердил мирные статьи, чему свидетелями были и ваши посланцы Левкой Сысой с товарищами. Посылаю вам эти статьи. Прочтите их в раде: надеюсь, не найдете ничего зловредного отчизне!.. Но может быть, кто-нибудь скажет: как нам воевать своих отцов, матерей, братьев и друзей. Или, быть может, скажете: где мы сами денемся, когда опустошим свой край, кто нам даст тогда хлеба? Не дай Бог воевать свою отчизну. Не хороша та птица, что собственное гнездо марает, не добрый тот пан, что собственную вотчину разоряет. Но когда захотите помогать нам и прибудете в Каменный Затон, тогда учиним совет, куда нам с ордою обращаться, так чтобы не причинять никакой беды нашим городам и селам. Не затем мы начали наше дело, чтобы воевать своих людей, а затем, чтоб освободить их и себя от хищничества москалей и панов наших. Сами вы, умные головы, рассудите и сообразите, лучше ли быть в неволе или на воле – чужим слугою или самому себе господином – у москаля, либо у ляха мужиком или вольным казаком? Когда славной памяти Богдану Хмельницкому с войском Запорожским при помощи орды выбились из ляхского подданства, разве дурно тогда было Украине? Разве не было тогда у казаков золота, серебра и сукон дорогих, и табунов лошадей, и черед рогатого скота?.. Всего было вдоволь. А как мы стали московского царя холопами, так опустела вконец чигиринская сторона, а у перегнанных на левую сторону Днепра нашей братии не только что не стало достояния, да и лаптей негде было взять! Большая часть нашей братии осталась в неволе  в московских городах, а других татары каждый год в полон вместо дани забирают, о чем вы сами знаете, как делалось прошлою зимою в Переяславском полку, а ранее перед тем в полку Харьковском под Змиевым и на других местах. Пусть вам, господа, будет еще и то известно, что сам гетман с совета всех полковников присылал ко мне известного человека известить, что как только мы с ордами приблизимся к Самаре, то все они от Москвы отстанут, сойдутся с нами и станут вместе воевать Москву. Человек этот при мне, и когда, Бог даст, придем в Каменный Затон, я вам покажу его. Будьте доверчивы и ничего не опасайтесь”.
Письмо это было писано в Акмечете (нынешнем Симферополе).
74

В том же июне крымский хан вместе с Калга-салтаном, Батырча-мурзой, многими беями и мурзами и другими крымскими начальниками, выехали в Черную Долину и, находясь в расстоянии одного или полутора миль от Перекопа, учинили на открытом месте раду. На другой день после той рады Калга-салтан призвал к себе из Перекопа Петрика, бывших с ним 15 человек казаков и несколько человек запорожцев, нарочно из Сечи в Крым присланных для освобождения из неволи пленников. Когда Петрик по тому зову прибыл из Перекопа в Каланчак, то его немедленно объявили гетманом всей Малороссии и дали ему хоругвь большую, прапор малый, бунчук с конским хвостом, пернач серебряный, чугу златоглавую и коня с полным прибором турецкого. Ближнему советнику Петрика коня и чугу одну. Пятнадцати казакам его и приехавшим для освобождения из неволи полоняников запорожцам дали по одному киндяку и по паре сапог сафьяновых.


IX

На пути из Крыма к Каменному Затону, из урочища Черной Долины, 12-го июля Петрик послал еще четвертое письмо к запорожцам, убеждая всех пристать к татарам ради освобождения малороссийского народа от московского ярма, а через несколько дней после того Петрик и Калга-салтан со своими ордынцами были уже в Каменном Затоне.
23-го июля гетман через своего “дозорцу” в Переволочье получил известие, что кошевой атаман с куренными атаманами приняли от Калга-салтана дары и условились: запорожцам вместе с татарами идти на малороссийские города, производить смятение в посольстве, подстрекать мужиков к избиению арендарей и попов. Подробности этого события мы узнаем в показании пойманного впоследствии в полон сообщника Петрика, Кондрата. Дело было так. Прибыли к Сече Батырча-мурза и Калга-салтан. С ним был Петрик и послал в Сечь письмо, приглашая кошевого атамана и все товариство встретить его с хлебом-солью. Ему на это сперва прислали такой ответ: “Пусть встречает тебя тот, кто посылал тебя”. Тогда Петрик послал сказать сечевикам: “Если меня с хлебом-солью не встретите, то я прикажу перековать всех ваших ватажных людей, которые теперь промышляют на Молочных Водах и на Берде, и велю отдать их в неволю татарам!”. После такой угрозы собралась рада и приговорила: ради спасения ватажных людей выйти к Петрику в Каменный Затон с поклоном, но, во всяком случае допроситься его, кто его послал. Кошевой вышел с 38-ю куренными атаманами и двумя тысячами войсковых товарищей. Поднесли Калге-салтану хлеб-соль. Калга был доволен и сказал запорожцам: “Петрик явился к нам в Крым от нас всех. Хотя с ним не было ваших писем, но он уверял нас на словах, что вы его обнадеживали”. Тогда куренные атаманы обратились к Петрику и сказали:
- Ты писал, как прибудешь к нам с татарами, тогда узнаем, кто посылал тебя – говори же, кто посылал тебя?
- Какое дело вам до того, кто меня посылал? – отвечал Петрик. – Сами увидите, что будет, когда только вы приступите к Полтавскому полку. Это полк весь мне сдается, да и Миргородский потом весь перейдет к нам. Гетмана и старшин, и панов, и арендарей – всех побьют, и настанут у нас такие вольности, какие были при Богдане Хмельницком. Если мы теперь не выбьемся из-под московского ярма, так уже не выбьемся из-под него никогда.
- Я учиню раду в Сече, - отвечал кошевой атаман, - и коли рада приговорит идти, тогда и я пойду!
Дали взаимное обещание: малороссияне не будут чинить “препятия” татарам, когда

75

те пойдут назад, а татары не станут трогать запорожских ватажников, основавших за промыслами на Молочных Водах и на Берде. Калга подарил кошевому доброго коня, а двум куренным атаманам по “чуге” (одежда). Гусак, видимо, сочувствовал мечтаниям Петрика, но не решался открыто стать за него перед всем товариством. Оттого на раде, собравшейся на другой день после свидания с Петриком, не последовало ничего решительного. Рада, находясь под нравственным влиянием Гусака, постановила, что всему низовому сечевому войску идти в поход на Украину не следует, но кто из товарищей захочет идти с Петриком, тому не возбранять. Тут пришла от гетмана увещательная грамота к запорожцам, чтоб они не приставали к злым замыслам. Кошевой атаман поступил и здесь согласно своему двуличному характеру. Он отвечал Мазепе, что у запорожцев вовсе нет такого безумного намерения, чтобы вместе басурманами идти на войну против православных христиан. Но в том же письме кошевой делал замечание, что во время гетманства Мазепы совершаются дела не лучше таких, которые делались при ляхах, против которых поднялся Богдан Хмельницкий. “Стали держать подданных такие паны, которым никак не следует дозволять их держать, а они заставляют бедных людей дрова возить, конюшни чистить, печи топить. Пусть бы только генеральные старшины держались подданных, это было бы еще не так обидно, а то держат такие, которых отцы не держали подданных никогда. Могли бы эти люди, как и отцы их, питаться своим трудовым хлебом”. Повторяя точно такие жалобы, какие заявлял в своих писаниях Петрик, кошевой Гусак уже тем самым, при всех своих уверениях в непричастности к мятежным замыслам Петрика, показывал, что относится к его делу не без сочувствия.


X

Когда рада порешила, что охотники могут идти к Петрику, тотчас набралось таких охотников до пятисот. Василь Бузский, приятель Петрика, избран был ими полковником и просил дать ему войсковые клейноды, то есть знаки казачьего начальнического достоинства, но кошевой атаман и старшины не дали их ему, чтобы не казалось, будто они отправлены от всего запорожского низового войска. Кошевой хотел, чтоб их отпустили только на том основании, что в Сече с древних пор никого силою не удерживают, но это не значило бы, что все товариство признает их затею добрым делом. Таким образом, Петрик копировал из себя Богдана Хмельницкого, которого первый раз провозгласили гетманом запорожцы, а также напоминал собою Суховенко и Дорошенко, которые первые знаки гетманского достоинства получили от татар. Петрик, считая себя уже гетманом, нарек трех полковников (Василя Бузского, Кондрата и Сысоя) и шесть сотников, потом послал к ватажникам на Молочные Воды для достижения вольностей. При этом он грозил их отдать татарам в неволю, если они его не послушают. Сам Петрик с Калгою-салтаном отступил от Сечи и на речке Татарке собрал раду, чтобы обсудить, куда им сначала идти. Порешили прежде подчинить самарские городки, а между тем послать в Полтавский полк цариченским и китайгородским жителям воззвания, приглашающие сдаться и показать пример другим. 29-го июля Петрик из Самары распустил такой универсал по всему народу малороссийскому: “Всему товариству и посполитым обывателям доброго от Бога здравия и благополучия. Зная, что Войско Запорожское пребывает в угнетении, ведая о ваших неспокойных страданиях, желая вас избавить от тиранства Москвы и немилостивых ваших панов, я обратился к Крымскому государству, для чего ездил в Крым и возвратился оттуда с ордою. У Конского Затона близ Сечи все Войско Запорожское с кошевым атаманом и куренными атаманами на войсковой раде утвердило обоюдною присягою мир, постановленный с крымским государством, а на другой раде по

76

Божьей воле избрало меня гетманом и повелело мне с ордами и с Войском Запорожским
идти на оборону вашу против Москвы. Ныне – двинувшись из Каменного Затона и совокупившись как с тем войском, которое было на Молочных Водах, так и со всеми ордами, находившимися при Калге-салтане, мы пришли к Самаре, о чем вас всех извещаем настоящим нашим листом. Доверьтесь мне и, устроив между собою надлежащий порядок, высылайте своих людей к его милости салтану и к нам. Войску Запорожскому, свою старшину и сами с ними готовьтесь в этот военный путь против неприятеля своего, москаля, дабы с Божьей помощью скинуть невольническое ярмо с вольных ваших казацких хребтов. Ведайте, что эта война против москаля началась не ради чего иного, как для ваших вольностей и общего народного блага. Сами знаете, что с вами делают москали и ваши хищные паны и что вам вытворяется от арендарей: объездили вам тираны шеи, поотбирали себе пожитки ваши. Станьте же дружно за вольности свои. Если теперь поможет Господь Бог отбиться из-под ярма московского, тогда устроите у себя порядок, какой сами захотите, и станете пользоваться такою вольностью, какою пользовались предки ваши при Богдане Хмельницком. Войско Запорожское утвердило мир с Крымским государством на таких условиях, чтоб тогобочная чигиринская сторона Днепра была нам возвращена в тех пределах, в каких Хмельницкий с ордами завоевал ее от ляхов, а другая сегобочная сторона при нас осталась бы со всеми полками и городами. Вольно будет всякому отправлять рыбные и звериные промыслы по Днепру, Бугу и другим речкам без всякой платы. Выбившись из настоящего подданства, каждый, коли захочет, может идти в свою отчизну, где проживал, и не будет по этому поводу никому тревоги и опасности. Государство Крымское дало нам присягу всегда оборонять нас от Москвы, от ляхов и от всех неприятелей. Если вы теперь не приметесь за свои вольности, то знайте, что потеряете их навсегда и останетесь вечно московскими невольниками, и никто так уже за вас не заступится.
Петрик, очевидно, разыгрывал из себя Богдана Хмельницкого. Но времена, когда Богдан Хмельницкий мог совершать свои великие дела, прошли невозвратно. Везде и во всем подражание бывает хуже оригинала и события, искусственно повторяемые не вовремя, представляют собою что-то комическое. Петрик в малороссийской истории является таким типом, каким был Дон-Кихот в истории человечества поэтического творчества.


XI

Мазепе известны были шаг за шагом поступки Петрика. Гетман послал в Москву просить, чтоб указано было воеводам Борису Петровичу Шереметьеву и князю Борятинскому соединиться с полками гетманского регимента. В конце июля Мазепа выслал вперед четыре городовых полка – Прилуцкий, Миргородский, Лубенский, Нежинский и с ними охотный конный полк Пашковского, а сам с пятью охотными полками стал под Гадячем и ожидал прибытия к себе, с одной стороны, великорусских воевод, а с другой – выборных отрядов из полков: Киевского, Черниговского и Стародубского. Стоя под Гадячем, гетман распустил 28-го июля универсал ко всему малороссийскому народу, служившим как бы опровержением возмутительных воззваний Петрика. В нем гетман вспоминал о прежних усобицах, о бедствиях и разорениях, постигших от них край, убеждал пребывать в верности царям и в послушании гетману, угрожал вдобавок карою тем, которые прельстились бы и поддались обманщику, “загибельному сыну Петрику”.
Гетман скорее дождался своих полков, чем великороссийских ратных сил.

77

Шереметьев не доходил еще до места, где ему надлежало сойтись с казаками, а князь
Борятинский, как носились слухи, был где-то далеко за Путивлем. Гетман не стал далее их ждать и двинулся к Полтаве.
Высланные вперед полковники прислали к гетману известие, что жителям Цариченки, Китай-городка и других орельских городов поддаются мятежу, поверивши “прелестным” письмам возмутителя. Этого было мало. До гетмана доходил слух, что огонь мятежа распространился вдоль правого берега Ворсклы: жители кишельские и сокольские начинают “малодушествовать”, готовы сдаться татарам и признать власть Петрика. Везде по пути, по которому шел гетман, слышались от “легкомысленных людей дерзкие речи”. В обозе самого гетмана стрельцы доносили, что какой-то пьяный казак, помахивая саблей, кричал:
- Станем рубить москалей!
Можно было опасаться, что мятежник действительно угадал народное желание. Гетман еще раз послал гонца к Шереметьеву с просьбой спешить на выручку малороссийского края и в то же время отправил к четырем высланным вперед полковникам приказание идти против неприятеля на вспоможение жителям городков Маячки и Нехворощи, которые еще не поддались мятежнику, но могли поддаться, если к ним в пору не явится выручка. Нелегким казалось для этих полковников такое поручение, так как они не знали наверняка татарской силы, и опасались встретить ее в размере, превосходящем их собственные силы. Гетман ободрил их скорым подкреплением после прибытия  Шереметьева.
5-го августа полковники со своими полками, которые были расположены вдоль берега Ворсклы, двинулись к реке Орели и приблизились к Маячке. Под этим городом стоял уже Петрик с ордою.
Вот как Петрик туда добрался. Разославши с берегов Самары свои возмутительные универсалы, он, прежде всего, хотел подчинить себе Новобогородск. Но его “прелестные” письма, туда посланные, не имели никакого успеха, потому что в этом недавно еще основанном городе большинство жителей состояло из великороссиян. Запорожцы с Петриком попытались, было, ночью ворваться в посад, но пораженные пальбою из замка, ушли, а один из новопожалованных Петриком полковников, Кондрат, попался в плен. Утром после того Петрик с запорожцами и Калга-салтаном с татарами направили путь к Украине. По дороге прибыли к Петрику посланцы из городков Цариченки и Китай-городка с хлебом-солью, и изъявили от имени всех жителей покорность и охоту содействовать освобождению Украины от московской власти. Все, казалось, Петрику шла удача. Он оставил обоз неподалеку от Китай-городка и вместе с Калгою-салтаном двинулся налегке к Маячке. Туда было уже послано заранее “прелестное” письмо, как и в другие городки, но из Маячки никто не приходил к Петрику с хлебом-солью. Приближаясь к Маячке, у речки, носившей то же имя, встретили они ватагу украинцев, которые ходили на промыслы в Молочным Водам и к Берде, а теперь возвращались домой. Петрик стал уговаривать их пристать к нему и вместе с ними  идти на москалей, чтоб освободить весь народ малороссийский от московского ярма. Многие ватажники сразу догадались, что перед ними какая-то шайка бездельников: хотя они себя и называли запорожцами, но это казалось сомнительным, так как с ними не было ни кошевого, ни запорожских старшин. Некоторые из ватажников, однако, сочли нужным согласиться пристать к Петрику, и таких набралось около полторы тысячи. Другие же наотрез отказались и ушли на остров, где грозили обороняться, если их станут принуждать. Тогда приставшие к мятежнику просили дозволения взять и привезти свои оставленные возы, а когда получили позволения, то убежали тотчас к товарищам на остров. Некоторые оставались еще при Петрике, но, дождавшись ночи, также все от него убежали.
Таким образом, не успел Петрик увеличить своей силы ватажниками и, оставаясь с
78

одними татарами да с кружком запорожцев, подступил к городку Маячке.
Он послал туда еще одно “прелестное” письмо. На это письмо жители ответили положительным отказом: к городку приближались высланные гетманом полковники.


XII

Как только татары увидели впереди гетманские полки, на них сразу нашел переполох. До них доходили вести, что в порубежных местах расставлены московские силы, а сзади все белогородские рати готовы против них к походу. Татары поспешно отступили к своему табору, оставленному под Китай-городком. Тут прибежал к Петрику какой-то казак и говорил, что отправлен от полтавского полковника Павла Герунка, стоявшего у городка Кобыляк. Он убеждал Петрика спешить к Полтаве, уверяя, что и полтавский полковник, и весь Полтавский полк пристанут к Петрику, потому что все ненавидят москалей.
Сказанное казаком о Полтавском полке была ложь. Напротив, когда возмутительный универсал Петрика дошел в Полтаву, там был уже гетман и приказал послать к мятежнику написанный в гетманской канцелярии ответ от имени всего Полтавского полка в самом презрительном тоне. “Как смеешь ты гетманом именоваться? – было сказано в этом ответе. – Все мы, и старшие и меньшие, удивляемся твоему безумству: кто тебя, щенка такого, поставил начальником и опекуном над нами? С чего ты это убиваешься и заботишься о нашем житии? Мы знаем, что твой батько был нищий и жил у нас в Полтаве в богадельне, а ты, будучи в школе, валялся между нищими на улице и под окнами нашими выкормился объедками. Ты не только не был в рыцарских упражнениях, но и в домовых науках, а потом хоть и втерся в войсковую канцелярию, но, там обокравши товарищей и изменивши своему пану, убежал на Запорожье. Мы тому не верим, будто к тебе прибыл Калга-салтан. Не надеемся, чтоб такая важная особа последовала за тобой, лгуном и щенком. Верно, цыган какой-нибудь собрал тысячную толпу оборвышей из татар и назвался салтаном!”
Письмо это показывает взгляд, образовавшийся тогда у малороссийских старшин по отношению к тем, которых они могли унижать за их простое происхождение. Письмо это, вероятно, принес Петрику тот казак, который выдавал себя посланным от Герунка, а, может быть, Петрик сам выдумал и сообщил Калге о такой присылке от Герунка. Действительно же полученного письма, конечно, не показал салтану и убеждал последнего идти далее к Полтаве. Но Калга-салтан был в таком расположении, что вместо похода далее в Украину собрался со своею ордою отступить в Крым. К нему пришла весть, что в Крыму готовится переворот: мурзы недовольны ханом, хотят избрать другого, большинство вновь желает некоего бывшего в Крыму ханом Селим-Гирея и уже послали в Константинополь просить падишаха о его назначении.
Когда Петрик ходил с Калгою к Маячке, оставленные в таборе близ Китай-городка татары, по своему обычаю стали расходиться небольшими загонами и ловить пленников с тем, чтобы гнать их в Крым. Петрик, после возвращения из Маячки, не без труда упросил Калгу отпустить на волю малороссиян, забранных татарами. Было бы чересчур, если бы после всех льстивых обещаний татарской дружбы, на которые был так щедр Петрик в своих универсалах, татары на первых порах показали малороссиянам свою дружбу таким способом.




79


XIII

Первый поход Петрика до крайности уронил его в глазах народа: без того, может
быть, нашлось бы более готовых увлечься его горячими возбуждениями. Да и татары неохотно шли с ним и теперь не слушали его убеждений. И пришлось ему ворочаться вспять за своими союзниками, а когда на возвращенном пути достиг он до речки Татарки, то несколько сот запорожцев, приставших к нему в Каменном Затоне, ушли от него в Сечь: осталось их с ним человек восемьдесят самых забубенных. С ними  Петрик следовал за Калгою-салтаном до Перекопа.
Калга уехал в Крым, а Петрик со своею купою удальцов, простоял перед Перекопом в ханских окопах около трех месяцев. Из Перекопа выдавалось его казакам поденно пшено и по несколько баранов для прокормления. Здесь посещали его малороссийские торговцы из Полтавского полка. Он их принимал ласково, играя из себя роль гетмана, угощая горилкою, и уверял, что скоро прибудет в Украину с татарскими вспомогательными силами.
- Недобро вам с Москвою, - говорил он. – Я  к чему намерился, то нонче исполню. Выгоню Москву, всех вас освобожу из московской неволи. Станут люди из московских слобод переходить опять на чигиринскую сторону на прежнее жилье.
Все ездившие в Крым за солью чумаки, отдавали ему поклон, как батьку казацкому, потому что только по его ходатайству хан дозволял им ездить в свои владения для соляных промыслов, тогда как вообще малороссиянам, подданным царя московского, это не дозволялось, по поводу неприязненных отношений Крымского юрта к Московской державе.
В последних числах сентября или первых октября казаков, состоявших около Петрика, развели из ханского окопа под Перекопом по разным татарским селениям, а сам Петрик с 16-ю товарищами поехал в Бахчисарай ожидать и встречать нового хана. Этот хан приехал из Турции в декабре после Николина дня. Петрик явился к нему с поклоном и представил фальшивые письма, писанные будто бы от гетмана и Кочубея к прежнему хану. В этих письмах заключалась просьба оказать казакам помочь, чтоб освободить Украину от московской власти и перевести поселенных в слободских полках малороссиян на прежние места их жительства, в Чигиринщину. Хан Селим-Гирей и прежде был неумолимый враг Москвы, а теперь принял ласково Петрика уже только единственно потому, что этот человек явился врагом Москвы. Не знаем, в какой степени не сомневались в Крыму в подлинности привезенных им писем от гетмана и Кочубея, но достаточно было, чтобы они приглашали крымцев к походу – и хан дал тотчас приказание татарам кормить лошадей и быть готовыми к походу.
После быстрого отступления Калги-салтана и Петрика полковники, высланные гетманом, бросились, было, в погоню за уехавшими, но не догнали, потому что, ввиду погони отступление  стало совершенным бегством.


XIV

Гетман Мазепа распустил свое войско: с врагом ему не пришлось биться, однако оно пробыло в трудах и лишениях военного похода целых 12 недель, а казаки Полтавского полка – осмьнадцать. Успех над мятежом был приобретен чрезвычайно скоро и легко, но гетман удостоился от московского правительства похвал и подарков. Как бы за очень важный подвиг. Таким это дело и должно было показаться издали, если

80

судить о нем по тем замыслам, с какими пускался возмутитель на свое предприятие. Стольник Тараканов привез гетману и старшинам милостивое слово великих государей и подарки. Он явился к гетману, как проезжий из Бадаквы. Там гетманский табор был устроен наподобие города, с воротами, от которых шли улицы, составленные из шатров, до гетманского шатра. Гетманская пехота уставлена была по всему пути, по
которому шел царский посол. Пехота играла на трубах, била в литавры. Царский посол поднес гетману с царскою похвальною грамотою подарок – кафтан с “откровенным видом, с распростертыми полами”, а старшинам были присланы соболи и материи, называемые “байбереки”.
В конце 1692-го года произошла суровая расправа с теми, которые во время прихода Петрика присылали к нему с хлебом-солью и признали его гетманом. Такая участь постигла двух сватников: цариченского и китайгородского. Войсковой суд присудил их к смертной казни, которая должна была исполниться на месте их преступления. Но китайгородские жители испросили помилование своему сотнику, представляя, что зачинщиком измены был не он, а священники, подававшие совет сдать город. На этом основании присудили китайгородскому сотнику  и его сообщникам учинить такую казнь: положив им головы на плахи, потом, снявши с плах, объявить, что по прошению царицы Натальи Кирилловны смертная казнь заменяется для них наказанием кнутом и ссылкою в дальние сибирские города. Этот  приговор был исполнен 2-го ноября. Цариченскому сотнику отрубили голову в Полтаве 2-го декабря.


XV

Петрик, убежавший от рубежей Гетманщины, прислал в Сечь письмо в таком смысле: “Не сомневайтесь. Делу сему конца еще нет. Что мы начали, то и совершим”. Но и в Сече уже очень мало нашлось у него сторонников. Гусак теперь уже не мирволил Петрику, стал обращаться грубо с его сторонниками и грозил им наказанием. Но тут поднялась смута. Гусака обвинили в том, что он брал дары от татар, приходивших с Петриком. Его принудили положить свою “камышину” и выбрали новых. Кошевым атаманом выбран был Василь Кузьменко. Это не обошлось без междоусобий, поднимались курени на курень, сечевую церковь забросали поленьями, куренных людей пограбили.
Для удержания Запорожья в спокойствии гетман находил, что следует в Каменном Затоне построить крепость и там держать постоянно гарнизон с орудиями. Нельзя было не обратить внимания, что Запорожье было опасно для Гетманщины главным образом оттого, что там скапливались недовольные порядком в Украине и друг друга подстрекали на отважные мятежные затеи. Надобно было исправить причины народного недовольства. По вопросу о местностях старшин и войсковых товарищей полагалось возможным успокоить народные жалобы на утеснения тем, что гетман издал универсал, в котором давал наставление не отягощать своих подданных в землях, лесах, сенокосах и во всяких угодьях под опасением отобрания местностей. Но и это делалось только на случай возможности отягощения. Угрожая в своем универсале владельцам местности карою за отягощение подданных, гетман сообщал в приказ, что, владеющие местностями, как от генеральных старшин и полковников, чтобы “люди, находящиеся у вас в подданстве, отягощения и бремени неудобоносимого не терпели”. Относительно аренд, возбуждавших также всеобщее недовольство народа, гетман до поры до времени ограничился универсалом, дозволявшим на крестины и на свадьбы покупать для своего домашнего обихода дешевое вино бочками: собственно, это и прежде дозволялось, но с таким

81

ограничением, чтобы покупаемая бочка заключала не менее пятидесяти кварт. Теперь же дозволялось покупать гораздо меньше – в десять кварт, и притом без явки арендарей и их представителей, объявляя единственно местным полковым старшинам. Самих арендарей обязали продавать враздробь кварту не дороже двух копеек. Это издавалось только как временно облегчительные меры – предлагалось скоро уничтожить аренды вовсе.
Неугомонный Петрик в Крыму старался расположить нового хана и представил какое-то письмо, полученное будто бы от полтавского полковника. В этом письме уверяли, что как только он явится с татарами, то весь Полтавский полк ему сдастся. Крымские мурзы убеждали хана Селим-Гирея верить Петрику и сообщали, что им подлинно известно, как малороссияне не терпят москалей и готовы принять татар как избавителей. Бывшие в Крыму невольники – греки, напротив, уговаривали Петрика не пускать снова в это дело и не отдавать на расхищение мусульман своих единоверцев. Петрик на это им отвечал: “Я стою за посполитый народ, за самых бедных и простых людей. Богдан Хмельницкий избавил народ малороссийский их неволи ляхской, а я хочу избавить его от новой неволи москалей и своих панов”.


XVI

11-го января 1603-го года хан Селим-Гирей отправил в поход зятя своего Нуредина-салтана и сына Ширин-бея с ордами, а с ними выступил и Петрик с кучкою своих воровских казаков. Прежде всего, хан Селим-Гирей приказывал им идти к Сече и попытаться подвинуть сечевиков идти на малороссийские города. Если малороссийские города не станут сдаваться, то хан не приказывал их разорять. Сам хан обещал весною идти с ордами на великороссийские города и слободы.
16-го января Нуредин-салтан и Петрик отправили в Сечь воззвание, убеждавшее пристать к ним. Петрик извещал запорожцев, что он прошлое лето не мог довести своего предприятия до конца оттого, что татары его покинули, а теперь новый хан Селим-Гирей в совете со всем своим государством постановил помогать малороссиянам, чтобы вырвать их из-под московского подданства.
- Не прельщайтесь, братья, - выражался он, - что московские цари шлют вам червонные золотые: все это Москва делает оттого, что видит волка в лесу, а как Москва помириться с Крымом, то часть нашей Украины орде отдаст, а другую заберет себе в вечную неволю. У нас правдиво говорится: за кого крымский хан, тот и будет пан!.. Не привязывайтесь к этой Москве, как рыба-судак к неводу, что ее еще не затягивают неводом, а она уже к нити прилегает и тащит ее рыболов туда, куда уже прежде других рыб затащил. Так и вы добровольно привязались к Москве, а она с вами то же учинит, что уже прежде учинила с теми, которых раньше вас свою власть взяла.
На это призвание запорожцы послали Петрику ответ, составленный сечевым писарем Созонтом Глебовским. Запорожцы выражались, что, усматривая близость конца миру, они считают приличным вести себя так, как учит церковь – царей почитать и панов слушаться: “Предавшись отчаянию и забыв создавшего и искупившего тебя своею кровью Бога, - писали они, - ты отдался бездонному аду с душою и с телом. Желаем тебе там беседовать с чертом на вечные времена! От крымского хана ты получил клейноды. Иди же себе с ними куда хочешь, только от нас убирайся подальше. Без нашего ведома ты ушел в Крым. Без нас теперь и поход свой совершай, а нам больше не докучай!”.
Нуредину отвечали запорожцы, что согласно с договором, заключенным прошлым годом с бывшим Калга-салтаном в Каменном Затоне, они желают безопасно промышлять звериными, соляными и рыбными добычами, но отрекаются от военного похода на 

82

Московское государство. Нуредин после этого послал им еще одно письмо в таких выражениях: “Нам не надобно такого мира, какого хотите вы, и от нынешнего часа вам от нас не будет покоя. Если же опомнитесь, то пусть ваш кошевой атаман сам приезжает к нам для разговора, либо вместо себя знатных особ посылает”. На это запорожцы уже не послали письменного ответа, а словесно передали: “Мы ко псу Петрику больше писать не станем, и выходить к вам из Сечи не будем”.
Запорожская Сечь показала татарам, что Петрику на нее нечего полагаться, но Петрик уверял Нуредина и мурз, что в Гетманщине встретят их не так, как в Запорожье.
- Все города малороссийские, - говорил Петрик, - признают меня гетманом, и тогда останется разослать татар загонами в великороссийские украинские города и в малороссийские слободские полки, чтобы вывозить оттуда малороссиян по правую сторону Днепра.
Петрика особенно занимала мысль вновь населить Правобережную Украину, и такая мысль нравилась басурманам, потому что малороссияне, перешедшие на правую сторону Днепра, очутились бы под турецким господством. Петрик писал письма в Чигирин и в Корсунь, добиваясь, чтобы тамошние жители заранее признали его гетманом. Несмотря на грубый отказ всего запорожского коша, в Сече нашлось-таки несколько забулдыг, которые тогда пристали к Петрику.
Татары с Петриком двинулись в Украину к Переволочью. Они намеревались напасть на этот городок ночью, но какой-то хлопец, пойманный татарами, ушел из их рук, просидел некоторое время, закопавшись в снегу, потом вылез, прибежал в Переволочье и дал в пору знать о подходящем неприятеле. 15-го января в полночь явился Петрик с татарами. Он уверял Нуредина, что переволочский сотник явится к нему с хлебом-солью. Вышло не так. “Наши, - говорит современное донесение, - весело поиграли с татарами. Не без того, что и наших двух-трех они изрубили, зато мы их отбили знатно, и чернь косами татар рубала”. Татары нахватали под Переволочьем у жителей скота и овец, но салтан рассердился за это, велел перебить у грабителей лошадей и самих чуть не побил. Нужно было показать малороссиянам, что татары идут к ним как союзники и избавители, а не как наездники.
Тогда Петрик стал уверять Нуредина, что если Переволочье не сдалось, то другой пограничный городок Кишенка непременно сдастся. Петрик встретил кишенцев, ездивших в степь за сеном, и навязал им “прелестные письма”, обращенные ко всему товариству и к посполитым людям города Кишенки. “Прошлого лета, - писал он, - приходили мы с ордою за тем, чтоб освободить вас всех от московского ярма, но не могли тогда кончить нашего дела. Теперь, слыша, что москали и ваши паны чинят вам великие тягости, вышли мы опять вам помогать и хотим, чтобы вы в такой вольности жили на обоих берегах Днепра, как ваши предки живали при Богдане Хмельницком. Высылайте к нам своих духовных и старшин городовых. Учиним согласие и пусть товариство ваше, кто захочет, идет с нами на войну тотчас, а вам никакого убытка не будет и волос не спадет у вас с головы. Если же вы послушаетесь чьего-нибудь непристойного совета, то знайте, что это вам даром не пройдет”.
Подошедши к Кишенке, татары расположились в подворках (предместьях): Кишенка не выслала на поклон ни духовных, ни старшин.
Напрасно прежде хвастал Петрик перед Нуредином, будто у него в Кишенке есть приятели: они не отзывались. Петрик еще раз послал в Кишенку письмо, приглашая охотников идти с ним воевать Москву, уверяя, будто Переволочье сдалось ему.
- Ступайте себе далее в Полтавщину, - отвечали кишенцы, - а мы тем временем подумаем, да посоветуемся.
Тогда Петрик утешал своих союзников, что когда они подойдут к Полтаве, то дело изменится, потому что полтавский полковник с ним в соумышлении. Они зажгли
83

подворки, где стояли, и с наступлением ночи пошли к Полтаве.


XVII

Татары расположились в окрестностях Полтавы вплоть до Старых Санжар.
Часть из них разошлась с загонами, разорила два села и наловила в полон много жителей, говорят, тысячи до двух. Петрик послал в Полтаву с “прелестными” письмами какого-то монаха Гервасия. “Полтавцы, - писал он, - крымские войска пришли освободить вас от московского ярма, а порубежные городки ваши не соизволили их встретить: им и вам добро было бы. За то крымские войска пошли на ваших войною. Но милость их салтана вам дастся знать: если хотите жить с крымцами в братерстве, присылайте к нему для соглашения своих старшин, и салтан прикажет возвратить весь ясыр, сколько его взято, и скотину”. При этом Петрик послал в Полтаву несколько малороссийских невольников, освобожденных из Крыма.
Но тут до Нуредина и до Петрика пришла весть, что великороссийская и гетманская рать приближается к ним. Гетман, следивший за движением крымцев и Петрика, еще в декабре 1692-го года дал знать в Москву. Последовал царский указ: Шереметьеву с двадцатью тысячами конницы и столько же пехоты идти к рубежам украинским, а товарищу его, князю Борятинскому, стоять поблизости позади – “на страх непостоянным людям”. В самарских городках поставлено было до двух тысяч казаков из слободских полков с отрядом из великороссийских ратных сил. Полтавский полковник вовсе не шел на соединение с Петриком, напротив, собрал против него три сотни своего полка. Страх встретиться с многочисленными военными силами противника и явное нежелание малороссийских жителей поддаваться Петрику, побудили татар к немедленному отступлению. Они угнали с собою множество ясыра, а когда дошли до реки Бальчиха, Петрик упросил Нуредина отпустить пленников на волю, дабы малороссияне и теперь могли поверить, что татары им друзья. По одному известию, число татар в этом походе простиралось до тридцати тысяч, а с Петриком малороссиян было до четырехсот человек. По другому – татар было только до десяти тысяч, а приставших к Петрику всего 80 человек.
Как бы то ни было, второе покушение Петрика потерпело такую же неудачу, как и первое. Народ ни на волос не обольстился его воззваниями, не показал желания пожертвовать жизнью и достоянием ради освобождения от московской власти, не усматривал в Петрике нового Хмельницкого, и Мазепа, казалось, имел право уверять московское правительство, что все возводимое Петриком и подобными ему зложелателями об утеснениях народа есть ложь – в Малороссии все старшие и меньшие живут счастливо, в изобилии и довольстве, никто никого не насилует, никто ни от кого не терпит.
Гетман хотя и на этот раз вовсе не участвовал в отогнании татар с Петриком, однако доносил в Москву, что он поступил не так, как прежние гетманы, которые только высылали против неприятелей своих полковников, а сами уклонялись в битвах. Он же напротив, как только услыхал, что идет Петрик в Украину с татарами, тотчас выступил к Лубнам, расставил вдоль Днепра несколько городовых и охотных полков, чтобы не допустить татар, пользуясь морозами, перебраться через Днепр по льду. Оттого неприятель, как увидел, что в этой стороне все готовы к отпору против него, обратился на Полтавский полк, но услыша, что и там готовы отражать его, скорее бежал оттуда, “сломя голову, к своим поганским жилищам”.


84


XVIII

Немаловажною причиною неудач Петрика было то, что запорожцы не пристали к нему всем своим кошем. После бегства Петрика гетман посылал в Сечу войскового товарища Трошинского с похвалою запорожцам и с иконостасом в сечевую церковь. Но
этот гетманский посол наслушался тогда в Сечи “речей невежливых и к вредительству належавших”.
Сердились запорожцы на гетмана, услыхавши, что он советовал строить крепость у Каменного Затона, толковали, что им выгоднее быть в мире с басурманами, потому что с соляной и рыбной добычи… они были и сыты, и пьяны, а царского жалованья наддается мало. Некоторые же прямо отзывались: “Пусть нам хан даст плоту и лошадей, так мы будем на услугах Крымскому государству”. Сам кошевой Кузьменко писал к гетману грамоту, в которой уверял, что если запорожцы и заключат мир с басурманами, то такой мир не навредит гетманскому регименту. Но в той же грамоте кошевой своей рукой приписал: “Если что здесь противно вашей милости написано, то простите мне, дураку. Я пишу по войсковому приказу, и коли б яким способом дознались, что я вам иное написал, то убили бы меня в раде”.
Вслед за тем весною 1693-го года хан прислал в Сечь турка обновить примирение, постановленное запорожцами у Каменного Затона. Беспокойные головы взяли верх. Ханский посол был встречен с почетом. Всех куреней атаманы произнесли присягу хранить мир с ханом и его государством и послали в Крым своих послов для утверждения мирного договора. Петрик между тем в Крыму не переставал возбуждать хана ложными вымыслами и уверять, что малороссийское посольство только того и ждет, чтобы пришел хан с ордою: вся чернь поднимется на старшин и на гетмана, и по всем полкам начнется расправа с панами и арендарями. Обо всем этом тотчас узнал гетман и сообщил в Москву, разослал универсалы, чтобы все полки были снова в готовности отражать внезапное нападение крымцев.
Два неудачных покушения Петрика показывали, что малороссияне не поддаются возбуждениям против московской власти, гетмана, попов и арендарей, но, тем не менее, все-таки на виду стояла необходимость устранять по возможности причины, которыми они возбуждали в народе неудовольствие. Дело об арендах прошлого года осталось неоконченным. В Светлое Воскресенье 1693-го года гетман созвал в Батурине изо всех полков казацких старшин, значных войсковых товарищей и некоторых мещан на совет об арендах. Немало оказалось таких, что стояли за аренды.
- Никому она не вредит, - говорили такие господа, - разве только шинкарям, а в городах значительные от аренд оказываются пожитки и не только удовлетворяются текущие потребности, но еще по тысяче и по две тысячи золотых кладется на сбережение.
Но раздавалось более голосов, доказывающих, что аренды надобно “отставить совершенно”, потому что они стали народу ненавистны и через них подается неспокойным людям повод к пререканиям. Чумаки ходят за солью и рыбою в Сечь и своими рассказами о тягостях народу от аренд волнуют запорожцев, а те всегда рады придраться к чему-нибудь, лишь бы мутить. Подавали совет вместо аренд собирать на всякие войсковые расходы налог с тех людей, которые держат шинки или курят вино в своих винницах и продают по ярмаркам. Положили, в виде опыта, установить на год такой порядок, а по окончании срока полковые старшины и все уряды должны представить ведомости, из которых можно будет сообразить, достаточно ли будет собираться в скарб войсковой от такого способа винной продажи.


85


XIX

Писарь Петрика Григорий Волконский сбежал в Новобогородицкое и 11-го марта 1693-го года на допросе в Белогороде дал боярину Шереметьеву очень важное свидетельство о том, что старший канцелярист, “прибежавши в Кизикермень, кизикирменскому бею объявил письма и говорил, что де с теми письмами послал его от
гетмана писарь Василий Кочубей в Крым к хану, чтобы он с ордами шел к малороссийским городам и, совокупляясь с малороссийскими войсками, идти бы им сообща войною на малороссийские города”.
Сам допрашиваемый был свидетелем встречи Петрика с новым ханом в декабре 1692-го года, “и как он, Петрушка, к тому хану пришел и по их басурманской обыклости тому хану поклонился, - сообщал перебежчик, - и, поклонясь, положил перед него, хана, два письма. И те письма тот хан велел прочесть. И те письма перед тем ханом чтены. И писаны те письма к старому хану от гетмана и Кочубея, чтобы они, татары, с народом малороссийских городов учинили мир, и, собравшись, шли к малороссийским городам, и, совокупясь с малороссийским войском, итить бы им войною на великороссийские города, так же как было преж сего при Хмельницком… И те вышеписанные письма хан отдал ему, Петрушке, по-прежнему. А у этого де у гетманского письма припис гетманской руки, а печать войсковая”.
Поскольку Мазепа для видимости осудил акцию Петрика и выступил с войском против орды и ”гетмана”, то этому признанию не поверили, а затем последний  начал спасать свою жизнь, оправдывая гетмана и Кочубея.
Волконскому не было никакого смысла оговаривать гетмана, идти на такой смертельный риск ради чьих-то интересов. Передавая правдивые сведения, доносчик рассчитывал, безусловно, на большие царские милости. Его информация в самом деле очень много значила.
Обратим внимание на такую красноречивую деталь: в 1699-ом году на боярина Бориса Шереметьева, который вел первый допрос Волконского и, наверное, высказывал недовольство тем, что дело хотят “прикрыть”, выходит бунчужный товарищ Данило Забила с доносом на гетмана. В Москве сочувственно отнеслись к нему. Боярин сказал пришельцу: “Правда, и мне гетман добра не желает. Поживи, коли так, в Москве, пока великий государь не воротится из-под Азова, и никуда не ходи, ни в приказ, ни к боярам, а как царь воротится в Москву, тогда подашь на гетмана челобитную в мои руки, а я сам представлю ее великому государю, и буду ходатайствовать об оказании тебе милости”. Гетман Мазепа упредил автора челобитной собственным объяснением. Петр I не принял во внимание присланную жалобу. Уверенный в своей правоте Забила (а эта уверенность исходила из того, что антимосковские настроения Мазепы все-таки были известны в ближайшем гетманском окружении!), как показало следствие в Батурине, первым обвинительным пунктом своего доноса определил то, “что будто Его Милость вора Петрика к басурманам выслал, и приход басурман под городы для гетмана был желателен”. Этот же поступок инкриминирует украинскому вождю и Василий Кочубей.


XX

Закономерно возникает вопрос: какую же роль тогда сыграл Петрик? Если он действовал по согласованию с Мазепой, то казалось, не было никакого смысла синхронно посылать из Батурина двух посланцев с одним и тем же заданием… Это так, если не

86

принимать во внимание конспиративные мероприятия и предыдущий опыт реализации миссии Соломона. Тайная дипломатия Мазепы, с учетом вероятности ее провала, а потому гетман всегда имел шанс на опровержение тягчайшего обвинения (в 1708-ом году Карлу XII поступило от него послание о намерении гетманской старшины порвать с Москвой без подписи и печати).
Миссия для согласования планов Крыма и Украины касательно Московии, по нашему мнению, должна была состояться в два этапа. Сначала официальный представитель Батурина Радич сообщает о будущем приезде Петрика и советует доверять его письмам (очевидно, проекту договора), а уже со временем приезжает старший канцелярист с соответствующей документацией.  Историк Дмитрий Яворинский справедливо заметил, что тайной целью первого было, как ему кажется, “предупредить хана о замыслах Петрика”.
Если бы Радич делал и первое, и второе единолично, то в случае провала (шпионы Москвы были и в Крыму), гетман едва ли нашел бы какие-нибудь аргументы в свою защиту. Дипломатический поиск контактов с Крымом в 1691-ом году не удался.
В признании писаря Григория Волконского от 11-го марта 1693-го года есть важная дополнительная деталь, проясняющая связь Мазепы с Петриком: после неудачного похода 1692-го года в Украину вместе с ордой “ханский гетман” в декабре почему-то показывает тайные письма из гетманской столицы новоназначенному хану. Это, бесспорно, не случайность. В январе-феврале 1691-го года старший канцелярист Петр Сулима направлялся в Крым к Селим-Гирею, которого Мазепа знал еще со времен Яна Казимира (он возил в 1663-ем году в его войско дипломатическую почту) и в гетманство Петра Дорошенко (был свидетелем или даже принимал участие в переговорах о крымской протекции).
Именно от него в 1689-ом году гетман получил предложение о сотрудничестве против Московии. В начале 1691-го года Селим-Гирей увидел недовольство в войске, подал об отставке. Радич, появившись в ханстве, не смог даже обсудить вопрос об обмене пленными. Некоторое время в Крыму были волнения, шла борьба за власть, затем ханами были Саадат-Гирей II (март-декабрь 1691-го года), Сафе-Гирей I (январь-октябрь 1692-го года), которые не смогли должным образом выполнить возложенные на них задания относительно мобилизации на войны Османской империи Крымских орд, и потому в октябре 1692-го года салтан вызвал к себе больного Селим-Гирея и снова передал ему владения Крымского ханства. Селим-Гирей правил по 1699-ый год (был ханом также в 1670-1677-ом, 1684-1690-ом, 1702-ом и 1703-1704-ом годах). Итак, за полтора года Петрик все-таки довез послание к тому, кому оно адресовалось.
В марте 1691-го года австрийский посол Курц, а в августе польский посол Окраса требовали от Москвы выполнить обязательство перед “Священной лигой” и начать новый поход на Крым. Мазепа тайно приказал собрать Запорожское Войско “в кучу” на Сечи и держал его там до приказа отправляться на ордынцев. Легальная мобилизация полков могла бы содействовать организованному выступлению Гетманщины против Московии. Гетман, по нашему мнению, информируя царей, сильно преувеличивал дух недовольства от безделья в Сечи и, таким  образом, выманивал неподготовленное московское войско в поход на Крым, чтобы реализовать свои тайные замыслы. Но в Москве будто предчувствовали опасность. Нарышкинцы сомневались, начинать ли третий поход на Крым сразу после бегства Петрика, так как получили новый донос на Мазепу: “А остерегаем Восточных и Благочестивых Монархов для того, чтоб наше прибежище и оборона не были разорены от злого и прелестного и давнего губителя  христианского Мазепы, гетмана нынешнего, который прежде людей наших подольских, русских и волынских басурманам продавал, в церквах наших, благочестивых склады и наряды здирал и туркам серебро продавал…”
87

Еще весной 1690-го года было проведено тотальное следствие по анонимному письму царям о намерении гетмана в 1689-ом году помочь Василию Голицыну отстранить Петра. Для этого в Батурин приезжал дьяк Борис Михайлов, и Мазепа пытался убедить его, что донос отправил с корыстной целью Михаил Самойлович с помощью Родиона Дмитрашко и Леонтия Полуботка. Оправданиям гетмана поверили. И все же после ареста
30-го ноября 1690-го года Самойловича отправили в Москву. Думный дьяк украинцев тайно поручил Василию Кочубею следить за Мазепою. Синхронность поездки Петрика на Запорожье и появление в Киеве нового доноса свидетельствовала об измене, исходящей из Батурина, из ближайшего окружения гетмана. Мазепа запаниковал. К царям было отправлено его очередное оправдание.
Гетман заподозрил в измене Василия Кочубея. Агентура Мазепы на Сечи немедленно принялась поставлять в Батурин сообщения, из которых он, следовательно, пересылал в Москву выгодные для него свидетельства. Так, согласно этим сообщениям, Петрик, провоцируя запорожцев к восстанию, говорил, что в случае его успеха “гетман сейчас на Москву утечет, потому что там вся его душа, а здесь только тень его”. Дозорный Рутковский “нашел” соответствующий компромат на генерального писаря, что, дескать, и послал Петрика на Сечь, так как тот там говорил: “Знаю, что гетману не быть живым… от моего господина писаря. Писарь хотел использовать какую-нибудь возможность заколоть его на живу, каждый день ожидая о том вести”.
В Москве гетманский посол Юрий Хариевич тогда же говорил, что “на Украине говорят, что он (Петрик) на Запорожье убежал с ведома генерального войскового писаря Василия Кочубея”.
В мае 1691-го года Мазепа заявлял это же московскому послу дьяку Никитину (“Петрушка совершенно побежал с ведома Кочубея и полтавского полковника”). Компрометирующие материалы в отношении личности генерального писаря дали основание А. Оглоблину сделать ошибочный вывод, что “именно Кочубей возглавил блок оппозиционных группировок Гетманщины и Запорожья”, который в 1691-1692-ом годах организовал восстание Петрика.
Активная компрометация Кочубея Мазепой, использование с этой цель бегства Петрика, связаны, прежде всего, с поручением известного русского дипломата, думного дьяка Е. Украинцева, контролировавшего в Посольском приказе все украинские дела и имевшего право подписываться вместо царей, генеральному писарю “смотрите над всем поведением гетманским”, а также подозрением, что именно он написал донос. В 1692-ом году обвиненный Кочубей обратился к митрополиту Варлааму Ясинскому с письмом-исповедью, в котором написал, что у ясновельможного возникла против него мысль, будто его другим лицом наставлено и научено из Москвы присматривать за рейментарскими поступками и давать “всем о том знать в Москву” и что “тот пасквиль, который объявила фроловская игуменья, будто с моего ведома ими и по собственной установке было положено”.
Кочубей, сообщив и о других оговорах против него. Непричастность Кочубея к делу Петрика подтверждается не только этим личным признанием. Если бы он на самом деле возглавлял какую-то старшинскую антимазепинскую группировку, искавшую связь с Крымом, то у Мазепы было достаточно доказательств, чтобы за измену либо казнить его, либо заслать в Сибирь (например, 22-го февраля 1692-го года дозорный Рутковский извещал гетмана о следующем: “Захар, сын полтавского протопопа Луки, вместе с полтавским жителем Иваном Герасименко, возвратясь из Перекопа, где покупали лошадей, рассказали слово в слово разговор свой с кизикерменским писарем Шабаном:
- Знаете ли вы, господа, полтавцы, - спросил Шабан, - какой человек у вас Кочубей?
Те отвечали:
88

- Не знаем, только слыхали, что писарь генеральный.
- Знаю я, что писарь, - продолжал Шабан, - писарь-то он писарь, да гетманом хочет быть, и уже дважды писал в Крым, призывая Орду, чтоб пришла поставить его гетманом. Дело и сделалось бы, да хана не было. Он, Кочубей, и канцеляриста Петрика прислал в Сечу”).
Допрос сына полтавского протопопа Луки, полтавчанина Герасименко и других “свидетелей” дал бы Москве достаточно доказательств, чтобы расправиться с генеральным писарем. В 1638-ом году снятие с ответственных должностей многих участников Коломацкого переворота мотивировалось менее тяжелыми поступками. Однако расследование велось кое-как, для формы и без всяких последствий для генерального писаря, что указывало на понимание гетманом “участия” подчиненного в деле старшего канцеляриста.
После активного сотрудничества Петрика с ханским войском и, вероятно, признания Волконского как-то на обеде у Стародубского полковника Маклашевского Мазепа набросился на Кочубея, бил его по щекам и кричал:
- Ты с Петриком писал листы моим именем, отчего я в невиновности моей сокрушаюсь и ношу такое нарекание.
- Я ни в чем тут не виноват, ничего не знаю, - оправдывался обвиняемый, - разве писарь захватил какие-то старые письма из моей канцелярии – этого я не знаю.
Все это происходило на глазах московских представителей и, очевидно, было рассчитано на них, так как те тщательно зафиксировали перебранку в донесении в Москву. Стольник Батурин посоветовал Мазепе помириться с оскорбленным, что гетман и сделал. Таким хитрым способом был преодолен кризис недоверия, состоялось примирение двух украинских руководителей, а со временем и породнились (Кочубей отдал замуж в 1698-ом году свою дочь Анну за племянника гетмана – нежинского полковника Ивана Обидовского).
























89


Глава   десятая

Осада   Азова

I

Сечь жила своей жизнью. В июне казаки сменили кошевого атамана Кузьменко, кошевым стал Гусак, который писал гетману Мазепе, что надобно объявить запорожцам большой поход под Кизикермень и запорожцы в надежде получили бы себе в море проход Днепром, тогда они не будут в мире с басурманами.
Но в июле запорожцы начали кричать, что им следует быть в мире и в союзе с крымцами. Гусак противился. Буяны взяли верх, низложили Гусака и “накрыли шапками” Семена Рубана, куренного атамана Полтавского куреня, а к гетману послали ругательное письмо, в котором говорили, что он не отец, а вотчин Украине.
Гетман в ответе своем обличал запорожцев, что сами они достойны называться пасынками, а не детьми Украины за то, что поступают так, как им взбредет в голову, а не так, как велит монарший указ. Запорожцы при гетманском после подняли против гетмана крик, ругань. Досталось тогда и высшему правительству.
В то время гетман писал в Москву, что было бы полезно поднять запорожцев на басурман и подвинуть вообще казаков на войну с Турцией. “В малороссийском посполитом народе много таких, что смятения желают. Нищим и убогим хочется за счет богатых добыть себе состояние. Однокровные с запорожцами по природе, они всегда смотрят на запорожские поступки, как на образец для себя, больше, чем на стройные порядки в городах, и какое бы зло от запорожцев не видалось, они готовы по своему безумию к ним пристать. Есть такие, в своих домах приторно им жить хозяевами, и они, как только заслышат, что в чужой земле нуждаются в людях для службы, так и готовы идти. От прежних гетманов и от меня полковникам и порубежным стражникам бывали приказы не выпускать их, да никакими способами усмотреть за ними невозможно, и если бы, избави Бог, началась война против российской державы, то неприятели нашими людьми, к ним бегающими, воевали бы Украину. Если же от нас начнут твориться военные промыслы, тогда бы все охотники к войне пошли туда и не бегали бы за рубеж, зазывы не поднимали и домашних смут”. На такие представления гетмана московское правительство отвечало, что для военных действий надобно ждать удобного времени, о чем будет в свое время указ, а до тех пор гетман должен действовать по своему усмотрению, применяясь к прежним указам, и всеми силами стараться, чтобы запорожцы не вступали в союз с басурманами и оставались послушными царям.
Во все время от половины лета 1693-го года до 1695-го года военные действия ограничились частными посылками отрядов и стычками их с татарскими загонами. 27-го июня 1693-го года за Смелою правобережные полковники Палий и Абазин разбили орду, а 27-го октября того же года, соединяясь с Палием и Абазиным, полковники – переяславский Мирович и конноохотный Пашковский – одержали над татарами победу при реке Кадыме.
В начале 1694-го года, уже знакомый нам Петрик, стал опять присылать в Сечь воззвания, обещая явиться с ордами для отобрания от московской власти милой отчизны Украины. Между сечевиками опять поднялось смятение, опять запели старую песню об утеснениях, чинимых народу попами и арендарями. Эти смятения разносили приезжавшие в Сечу малороссийские ватажане, ездившие ватагами под предлогом разных промыслов. “Это такие люди, - писали из Сечи гетману, - что, живучи в Украине, не смеют языка
90

распускать, а как только заберутся в Сечь, откуда у них плодятся речи и рассказы, возбуждающие к бунтам! Иной мелет спьяна, а иной хоть не пьет, дьявольский сын, да без пьянства горечью дышит, собака, и не токмо что на гетмана и на панов, но и на самих монархов с желчью слова говорит!”
Сам кошевой атаман Рубан колебался. Но в июле его отрешили и избрали кошевым атаманом другого, по прозвищу Шарпила. Тогда запорожцы стали решительно врагами татар, и ватага их в 400 человек ворвалась в крымские поселения, взяла в плен до двухсот татар и освободила около двухсот русских полоняников обоего пола. Потом под начальством того же Шарпилы запорожцы на урочище Чонгар разгромили татарский городок и тем побудили салтана Нуредина, шедшего с ордою на Слободскую Украину, вернуться назад. В сентябре 1694-го года гетман отправил за Днепр в “дикие поля” отряд из нескольких полков городовых и охотных под наказным гетманством черниговского полковника Лизогуба. Соединившись с Палием, они ходили к устью Днестра, овладели татарскою крепостью Папанкою и воротились с добычей и двумястами пленных. За это от царя прислан был гетману золотой кафтан и порядочное количество материй и соболиных мехов, а Лизогубу и бывшим с ним в походе полковникам прислано также соразмерное вознаграждение. Участвовавший в этих походах запорожский кошевой Шарпила бился с татарами, но вернулся без добычи. За это он был низложен, вместо него дали “камышину” другому, по прозвищу Прима. При этом новом кошевом стала брать верх партия, расположенная во вражде с Россией и к миру с татарами. Запорожцы кричали, что выгоднее им, живя в согласии с татарами, ходить на промыслы за зверьми, рыбою и за солью, чем, угождая Москве, быть в неприязни с Крымом, и за то получать в награду сукна, которых присылают так мало, что приходится на человека по аршину, либо деньги, которых по разделу достанется на товарища каких-нибудь злотых по два. Запорожцев располагала к миру и возможность размена пленных, причем они могли надеяться воротить попавших в неволю своих товарищей. Но Мазепа в январе 1695-го года уговорил их уверениями, что царь скоро предпримет большой поход под Азов, а они, запорожцы, будут чинить промыслы над неприятелем и получать много добычи. Вслед за тем прислана в Сечь такого же содержания царская грамота, а в апреле прибыл туда с царским жалованьем стольник, и запорожцы на своей раде дали обещание чинить над басурманами воинский промысел по царскому указу.


II

Горький опыт Голицына показал, что степные походы на татар не могут обещать успеха, и потому решено было направить поход на Азов, разделив войска на три части, с целью отвлечь внимание неприятеля от похода на Азов и воспрепятствовать крымским ордам помогать туркам в то время, когда последних будут теснить русские военные силы. В Азов русско-казацкое войско в числе ста тысяч было отправлено на войну в иную сторону под предводительством боярина Бориса Петровича Шереметьева и гетмана Мазепы. Мазепа вышел из Батурина 17-го мая и переправился с левого на правый берег Днепра, выше Переволочья, у Мишурина Рога, а Шереметьев переправился через Днепр у Переволочны. Тут оба военачальника соединились вместе и от Переволочны пошли звычным трактом через степные речки и долины под город Кизикермень, куда и прибыли 24-го числа. Одновременно с малороссийскими казаками шли по Днепру на своих чайках и запорожские казаки под начальством кошевого атамана Максима Самойленко, сменившего Петра Приму. Военачальники сообразно представленным им от царя полномочиям, принялись осаждать турецкие укрепленные городки, построенные на

91

Днепре. Первый из этих городков был Кизикермень. В нем находился порядочный турецкий гарнизон и довольно большое число орудий, а вблизи него расположились для вспомоществования гарнизона в случае нужды татары под начальством салтанов Нуредина и Ширин-бея. Русские явились в один из последних дней июля, в среду, и стали обозами на месте, безопасном от неприятельских выстрелов.
Наутро, едва джура тронул гетмана за плечо, Мазепа вскочил на ноги, наспех позавтракал и вышел из шатра. Полки уже готовились к бою. У шатра Мазепу ждал Шереметьев.
- Как почивал, гетман?
- Ничего, слава Богу. А ты?
- Тоже неплохо.
- Что ж, будем начинать? – спросил Мазепа, закладывая за пояс булаву.
- А может, денек подождем и начнем осаду? Крепость хоть и невысокая, а видать, зело крепка. Нам дело не к спеху. Чем дольше мы крепость продержим в осаде, тем больше татары войск против нас слать будут. Под Азовом и легче станет. Тише едешь – дальше будешь – так у нас говорится?
- Говорить-то так, и у нас говорят.
- Но мы уже четыре дня стоим на виду крепости.
- Еще с вечера приказ об осаде оповестили полкам. Начнем! Данило, скачи и скажи, пусть начинают.
Мазепа и Шереметьев с подзорными трубами в руках остались у шатра. Приступ начался, как приказал гетман с северной стороны. Спешенные полки двинулись сомкнутым строем. Перед садами янычары встретили их залпом и исчезли, словно их и вовсе не было. Полки, сломав строй, бросились по садам, стараясь догнать янычар. У самого рада по ним дали залп из орудий. Пока перебирались через ров, турки успели сделать еще три залпа.
Мазепа то и дело опускал трубу и обращался к Шереметьеву, но тот на все вопросы бросал только “угу” или “нет”. В запотевшее круглое стекло уже нельзя было отличить казаков от стрельцов. В разрывах между клубами дыма, плывшего над стенами, было видно, как штурмующие взбираются по лестнице.
Турки почти не брались за сабли: они беспрерывно стреляли из луков и ружей, бросали со стен мешки с порохом, они взрывались и обжигали наступающих. Со стен протянулись длинные черные полосы – то полилась на казаков кипящая смола. Мазепа толкнул Шереметьева в бок:
- Гляди, на крайней башне казаки уже зацепили веревку за колоду с козлами.
- Вижу… А ты вокруг погляди, вдоль всей стены наши отступают, с той башни их сразу выкурят.
В самом деле, увидев, что они остались на башне одни, казаки уже побросали зацепленные канаты и разбежались по садам.
- Срамота какая, я их сейчас назад погоню, - процедил Мазепа сквозь зубы. – Трусы продажные, победа на носу была, а они – назад. Эй, коня давай! 
- На сей раз ты послушаешь меня, - спокойно промолвил Шереметьев. - Пусть бегут. Начнем осаду. Построим несколько гуляй-городов и примемся стены бить.
- Ладно. – Гетман повернулся спиной к полю боя, словно его больше ничего не интересовало.
Мазепу действительно мало интересовал этот бой. “Возьмут крепость – хорошо, не возьмут – тоже неплохо, - думал он, - во всем виноват Шереметьев. Из-за чего же собственно волноваться? Может, даже лучше, если не возьмут”.
К шатру подбежал запыхавшийся казак:
- Пан гетман, запорожцы на помощь плывут.
92

- Где они, далеко?
- Вон уже видно, из-за переката выплывают.
Гетман навел трубку. Вниз по Днепру выплывали длинные двадцативесельные чайки. Кроме гребцов на них сидело по сорок-пятьдесят казаков.
- Если они приехали на помощь, так передай им, пусть плывут дальше, а там подтянут гайки по Сухой протоке и станут за Кизикерменем. Скажи, что есть вести, будто на подмогу туркам идут Нурадин и Ширин-бей. Запорожцы должны их не пускать.
Шереметьев одобрительно кивнул головой и отошел от шатра.
“Ишь, и эти голодранцы сюда спешат, поживу чуют. Это они по царевой грамоте выступили. Попроси я, так разве хоть один пошел бы?” – усмехнулся про себя Мазепа.
Он знал, что Нурадин и Ширин-бей должны подойти еще нескоро и оставленные за Кизикерменем запорожцы будут стоять без дела.


III

Началась плановая осада Кизикерменя. Полтора дня казаки плели высокие ивовые коши, а стрельцы засыпали их землей. Закончив коши, стали слегка пододвигать их к крепости. Турки попытались стрелять в них, но не только пулкортаны, но и большие двадцатипятифунтовые пушки не пробивали кошей даже до половины. Так добрелись до самого рва и стали возводить контрстены.
Работой руководил генеральный обозный Ломиковский. Он приказал насыпать вал выше, чем турецкий, метался от сотни к сотне, заставляя работать даже самих сотников. Увидев согнутую, словно приготовившуюся к прыжку фигуру Ломиковского, все начинали работать быстрее, опасаясь узловатой плети генерального обозного. Эта плеть не миловала не только казаков, но даже стрельцов.
Поставили вал. На него втащили ломовые пушки и стали стрелять по крепости. Палили с пятницы до вторника, не жалея пороха. В субботу турецкие пушки почти замолкли. Как только в стене открывалось окно для выстрела, туда сразу же стреляли гранатой, и если она даже не долетала до пушкарей, а падала возле ствола вражеской пушки, то над пушкой загорался деревянный лафет. Кизикерменский бей назначил по сорок золотых пушкарям, которые согласились стрелять, но охотников почти не нашлось.
В городе начались пожары.
С Таванского острова, напротив Кизикерменя, из небольшой крепости тоже начали стрелять по валу, но ядра не долетали до осаждающих. Очень скоро с острова совсем прекратили стрельбу – в воскресенье ночью кошевой Максим со своими запорожцами захватил остров и крепостцу на нем.
Во вторник Шереметьев привез к крепости все свои пушки и приказал стрелять залпами. Даже при дневном свете было видно, как степь после каждого залпа вспыхивала заревом. В центре города загорелось несколько домов, потом пожары возникли в других местах. Ломиковский сам бегал от пушки к пушке, наводил, прикладывал фитиль, покрикивал и бежал дальше.
Турки, несмотря на шквальный огонь, тоже вытащили на крепостной вал несколько пушек. Ломиковского удивляло, почему после каждого выстрела турецкой пушки на казачьем валу вздымаются тучи пыли. Втянув голову в плечи, он побежал туда и увидел, как казаки, смеясь, что-то выковыривали из земли. Ломиковский нагнулся и увидел на грозной широкой ладони казака несколько сплющенных серебряных монет.
- Турки нам за службу выплачивают, деньгами стрелять начали. Может, скоро и золотом будут. Слава Богу, дождались.

93

- Чего же вы, аспидные души, раньше не сказали? – закричал Ломиковский. –
Значит, у турков свинца нету. Сейчас мы им покажем, что нам это не известно. А ну, хлопцы, лук и стрелу.
Грохот заглушил его последние слова. Прозвучало еще несколько сильных ударов. С вала посыпалась земля. Выяснилось, что Шереметьев сделал подкоп, подорвал стену и одну из угловых башен, в которой находились остатки турецкого пороха. После взрыва запылала верхняя часть города.
Турки выбросили белый платок. На переговоры вышел сам бей с писарем. Мазепа принял бея, не пригласив даже сесть, и не стал слушать его, только сказал толмачу, чтобы передал: сдаваться и на том конец всем переговорам. А так как близится ночь, то Мазепа милостиво разрешил туркам отложить отход из крепости до утра.
Дождавшись бея, янычары перешли из верхнего города в нижний. Мазепа в присутствии Шереметьева приказал выставить караулы и никого ночью не пропускать. Однако группы казаков и стрельцов проникли в крепость и рассыпались по городу. В полночь северная часть города запылала, сильный ветер погнал пламя от северных ворот к южным так быстро, что кое-кто не успел выскочить из огневого пекла. Узнав об этом, Шереметьев прибежал в шатер гетмана и, оттолкнув джуру, разбудил Мазепу. Тот сонно выслушал Шереметьева и натянул на голову одеяло.
- И охота тебе подымать тревогу: Я подумал: не сам ли салтан на нас прет? Ну, сгорело пятьдесят человек, что с того? Турки-то уже сдаются.
Шереметьев смял рукой бороду и в упор поглядел на Мазепу:
- Как же так? Мало их враг в бою погубил, так еще и в крепости.
- Кто в том виноват? Охрану я выставлял.


IV

Встречать турок к воротам нижнего города собралось чуть ли не все войско. Турки покидали крепость. Те, что побогаче, нагрузили свое имущество на высокие Можары, бедняки – на двухколесные возы, многие шли просто с узлами на плечах. От ворот протянулась целая улица из стрельцов и казаков, приехало посмотреть на сдачу и много запорожцев с острова.
Первые арбы и двуколки потянулись между двумя рядами казаков. Вначале турок никто не трогал. Но вот вперед вышел невысокий кривоногий сотник и, подойдя к первой двуколке, остановил ее. Сотник показал татарину на свою саблю, потом на двуколку, давая понять, что хочет, мол, проверить, не везет ли татарин оружие. Сотник покопался в вещах, вытащил какой-то узел и, отбросив его, ударил при этом татарина рукояткой плетки по спине. Среди казаков послышались голоса возмущения. Из толпы вышел пожилой горбоносый казак.
- Эй ты, вояка, зачем людей грабишь? – обратился он к сотнику. – Стыда в тебе нет, все тебе мало! И дома с людей шкуру дерешь, и здесь…
- Закрой рот, - огрызнулся сотник, - не твое дело. Я тебе не даю брать, что ли? А будешь цепляться… - он угрожающе поднял нагайку.
Казак хотел что-то ответить, но его сзади потянули за полу.
- Не связывайся лучше, не один он такой. Вон там Ворона подбил людей – все с воза тащат. Да и самому Мазепе перед рассветом из крепости целый воз подарков пригнали. Хлопцы говорят – выкуп… Гетман ничего не сделал, чтобы прекратить грабежи, даже из шатра не вышел.
Многие же татары и турки с женами и детьми сами бросались со стен

94

кизикерменских в запорожские лодки и были перевезены в качестве пленных на остров
Таванск, уже тогда занятый казаками. На этом острове была другая турецкая крепость, называемая по-турецки Мустрит-Кермень, по-русски Таванск. Как только там увидели, что Кизикермень не устоял, тотчас сдались. Крепость эта была малолюдна и тесна: в ней помещалось не более 150 человек неприятельских сил. Было вблизи еще две крепости – Ислам-Кермень и Мубарек-Кермень. Эти маленькие крепостцы без боя сдались русским, покинутые бежавшими из них басурманами.
Удерживать Кизикермень военачальники признали невозможным. Нужно было починить стены и орудия, а для этого необходимы были мастеровые: их недоставало. Решились сбить кизикерменские  стены до основания и поставить гарнизон единственно в небольшом укреплении, находившемся на Таванском острове. Шереметьев и гетман назначили там быть гарнизону из великороссиян и малороссийских охотных казаков под начальством Ясликовского. Сами военачальники собрались в Украину.
Как только они отступили, так запорожцы вошли самовольно в Таванск, забрали бывших там пленных и орудия, поделили между собою добычу, стали теснить поставленных там в гарнизоне великороссиян и малороссиян, не давая им ни в чем воли, принудили, наконец, их выйти из города и копать себе другой вал, а Таванск объявили собственностью Запорожской Сечи. Но самим запорожцам, вступившим в Таванск в числе шестисот, стало тесно в укреплении, имевшем всего 140 сажень в окружности, да и обороняться в нем от неприятеля было трудно, потому что вал был высыпан из песка и притом стоял на низком месте. Запорожцы увезли оттуда лучшие пушки в Сечу, оставили на прежнем месте плохие, а потом, вытолкавши малороссиян и великороссиян, и сами стали расходиться на промысловую добычу.


V

В то же время войско нового строя, полки: Преображенский, Семеновский, Бутырский и Лефортов вместе с московскими стрельцами, городовыми солдатами и царедворцами – всего 31000, выступило под Азов под начальством трех генералов – Артамона Головина, Лефорта и Гордона. Бомбардирскую роту вел лично сам бомбардир Петр Алексеевич.
Передовой Гордонов отряд собрался в Тамбове и отправился сухим путем через Черкасск к Азову. Войска Головина и Лефорта сели на суда в Москве и поплыли Москвою-рекою, Окою и Волгою. Войско плыло Волгою до Царицына. Отсюда до казачьего городка Паншина на Дону шло сухим путем с большою нуждою, потому что ратные люди, и без того уставшие от гребли, должны были теперь тащить на себе орудия и пушечные припасы по недостатку лошадей. В Паншине новая беда: подрядчики не поставили нужное количество съестных припасов. Из Паншина войско поплыло Доном, отдохнуло три дня в Черкасске и 29-го июня приблизилось к Азову, под которым уже стоял Гордон.
8-го июня начали действовать русские батареи. На одной батарее бомбардир Петр Алексеев сам начинял гранаты и бомбы и сам стрелял в продолжение двух недель, и потом написал о своей службе: “Зачал служить с первого азовского похода бомбардиром”.
Турки еще 6-го числа получили подкрепление морем, а к русским водою нельзя было доставлять съестных припасов: препятствовали две турецкие каланчи, построенные по обоим берегам Дона, между каланчами протянуты были железные цепи и набиты сваи. Свои кликнули клич по охотникам из донских казаков – кто пойдет на каланчу. Каждому обещали по десять рублей. Казаки взяли одну каланчу. Осажденным представился случай

95

отметить: к ним прибежал вступивший в русскую службу и перекрестившийся
голландский матрос Яков Янсон и указал слабое место в русском стане, рассказал, что русские спят в полдень, во время самого сильного зноя. Турки вышли в это время из Азова, пустивши перед собою одного из кубанских раскольников, который окликнутый часовыми, сказал по-русски казакам и, высмотревши, что русские беспечно отдыхают, дал знак туркам. Те стремительно ворвались в лагерь, побили сонных, и хотя были выгнаны с большим уроном, однако успели увезти 9 полевых орудий и перепортить все остальные.
Два штурма не удались. 27-го сентября решено отступить от Азова, занявши только каланчи.


VI

Гетман, достигши рубежей гетманского регимента, распустил бывшее с ним городовое казачество, так как приближалось время уборки хлеба, а охотные казацкие полки отправил на сторону к вершине Самары стеречь крымцев, если бы те захотели идти на выручку Азову. Сам же 30-го августа прибыл в свой Батурин со стрелецким полком Анненкова, постоянно состоявшем при гетманской особе. Вскоре гетман от воротившегося из-под Азова своего посланца узнал, что царь с войском уже отступил в свое государство, и нечего было опасаться выручки со стороны крымцев осажденным в Азове туркам. Оставалось беречь недавно покоренные города. Поэтому гетман вызвал с вершины Самары охотных казаков и послал 500 гадячан и лубенцев на придачу к охотным казакам, оставленным в Таванске, и запорожцам предоставил во владение и береженье другие городки – Ислам-Кермень и Мубарек-Кермень, но оказалось, что первый был сожжен турками, а в последнем сами запорожцы сокрушили все башни и стены. Присланные в Таванск казаки вместе с оставленными там прежде охотными казаками по причине крайней тесноты соорудили за таванскими стенами другой вал со рвом. С декабря месяца эти укрепления были готовы, но за неимением леса нельзя было строить в Таванске деревянных хат, и казаки помещались в плетеных куренях, лежа на голой земле и терпя от “земных досад”, хотя уже тогда в середине Таванска были постройки, и поставлена была деревянная церковь.
Сделав распоряжение о содержании Таванска, гетман отправил часть пленных, взятых при  покорении турецких приднепровских городков, в Сумы для рассылки их в Великороссию на работы. Другие оставались в Украине и в апреле следующего года были отправлены в числе 360 человек на работы в Воронеж.


VII

В ноябре 1695-го года гетман и старшины получили от царя обычные награждения за летний поход. Но тогда же стали приходить угрожающие вести о новых замыслах врагов. Их сообщали гетману выходцы из турецких владений и письма, получаемые из Молдавии. Мазепа издал универсал о том, чтобы жители свозили в город хлеб, сало и всякие свои пожитки и приказал полковникам гадячскому, миргородскому и полтавскому быть наготове к отпору неприятельского вторжения, а полковникам лубенскому и охотного полка Новицкому стеречь днепровские переправы. В январе 1696-го года приходили к гетману одно за другим известия о вторжении татарской орды в пределы Гетманщины. Татары брали ясыр по берегам Орели, сожгли Китай-городок с шестью церквами, дворами и гумнами, но не взяли замка, куда спрятались успевшие уйти от

96

плена. 16-го января сожгли татары Китенку с тремя церквами и с дворами, также не взяв
замка. 18-го января подступили к Валеберде, а оттуда пошли к Голтве навстречу собранным против них казацким полкам. Но выставленные там полковники отступили, найдя, что у них остается мало силы из-за самовольного ухода многих казаков. Татары пошли вдоль берега реки Голтвы, пожгли хутора около Решетиловки, повернули к реке Пслу, сожгли села и хутора около городков Остапа, Белоцерковки и Богачки и направились к Гадячу. Везде по пути они расходились в стороны чембурами или затонами и ловили ясыр.
Гетман выступил из Батурина и двинулся в Прилуки, сам еще не решаясь, куда ему прежде идти: он опасался, что на полки Киевский, Переяславский и Нежинский нападет из-за Днепра белогородская орда, и поэтому не тревожил этих полков с мест своих. Вскоре он получил известие, что действительно белогородская орда в числе 30000 человек, как показывали языки, переправилась через реку Буг и идет – только не на упомянутые выше полки, а на Кременчуг для соединения с ордою Крымскою. С белогородскою ордою шел Петрик. С ним белогородские татары осадили порубежные городки гетмановского регимента и Омельник. Петрик послал жителям этих городков универсал, вероятно, посланный тогда и в иные места. В универсале он писал: “Вам старшинам, казакам и всем посполитым людям желаю доброго здоровья. Калга-салтан с ордами крымскими, белогородскими, черкесскими, ногайскими, калмыцкими, пришедши в вашу сторону, требует, чтоб вы с ним учинили примирение и потом жили бы себе спокойно по своему давнему обычаю, а если того не учините, то станет он нас разорять огнем и мечом за то, что вы дерзнули вместе в московскими военными силами воевать на кизикерменские города. Однако, жалея вас и всего вашего края, приказал он мне написать к вам: что хотите, то и выбирайте себе - смерть или жизнь, разорение страны или спокойное пребывание в целости. Выходите для переговоров со мною – волоса не спадет с вашей головы, если же так не поступите, то сим не ведаете, что вас ожидает! В чем будет ваша воля, давайте мне знать сегодня же. Ваш желательный приятель Петр”.
Вся сила, которою мог угрожать Петрик, состояла исключительно из татар. Малороссиян при нем было теперь только 15 человек. Гетману Мазепе достался в руки Петриков универсал. И против этого универсала Мазепа разослал свой универсал, в котором предлагал тысячу рублей награждения за истребление Петрика. Сам гетман из Прилук двинулся к Лохвице, но тут пришлось ему трудно: вдруг снег начал таять, приходилось менять сани на телеги, в которых по причине дурного пути, беспрестанно ломались колеса. Не обошлось тогда, по собственному выражению гетмана, без большой докуки обывателям. Шереметьев из Ахтырки звал гетмана с его войском к нему на соединение, но татарские силы близ Гадяча загораживали ему путь. Была опасность, что татары пойдут на Батурин, и гетман уже послал батуринскому сотнику приказание разрушить на подворне около замка деревянные постройки и сгонять жителей в замок. К счастью, вслед за тем пришла к гетману весть, что две орды, соединившиеся было вместе, крымская и белогородская, снова разбились на две половины: крымская направилась к Полтаве, белогородская разоряла Поднепровье. Гетман отрядил к Полтаве прилуцкого полковника Димитрия Горленко и приказал пристать к нему полковникам: гадячскому, миргородскому и полтавскому с их полками, а лубенского полковника Свечку и охотного полка Новицкого отрядил против белогородской орды, приказавши им действовать взаимно, при надобности, с полковниками киевским, переяславским и с Палием. “Чаю, - писал он, - белогородские татары не захотят ворочаться восвояси и станут ловить ясыр. Тут-то и можно будет побить их”. Сам гетман с остальным своим войском попытался идти к войску на соединение с Шереметьевым, дошел до местечка Рашевки на берегу реки Псел и здесь услыхал, что 1-го февраля татары все ушли без оглядки: белогородские  - за
Днепр, крымские – в свои дикие степи. Схваченные в плен татары показали, что они
97

бежали оттого, что вдруг стало таять: страшно им стало весенней распутицы. На Днепре и
на Псле под ними лед проламывался, и много их потонуло.
Охотный полковник Палисовский гонялся за ними в лесу за Ворсклою, взял немного пленных, и те говорили, что Калга-салтан пытался удержать своих крымцев, чтобы разорять Слободскую Украину, но чернь татарская самовольно бежала. Калга приказал непослушным резать носы и уши – ничто не помогало, и Калга сам, вслед за своевольниками, поворотил в дикие степи. Гетман, узнавши, что врагов больше нет в области его регимента, приказал распустить городовых казаков в свои полки, а охотных в их становища.


VIII

Тогда постиг конец и Петрика. Пытался он обольстить малороссиян на все лады: распускал слух, будто гетман с ним тайно в соумышлении, сочинял даже, будто сам он побочный сын Мазепы. Никакие хитрости и вымыслы не умножили число его соумышленников, нигде не расположили малороссиян признавать его за гетмана и освободителя от Москвы. Нашелся, напротив, охотник воспользоваться тысячей рублей, обещанною гетманом за голову возмутителя. То был некто Яким Вегирко: служил он прежде в полку Палия на правой стороне Днепра, потом перешел на левую сторону и находился в одном из отрядов, гонявшихся за бежавшими татарами. Под Кишенкою попал он на Петрика и проколол его копьем. Но награды от гетмана не пришлось ему получить: вслед за тем татары схватили Вегирку и умертвили мучительным образом, как показывали раны на трупе его, найденном кишенцами вместе с трупом Петрика. Кишенцы повесили последнего на столбе, а Вегирку похоронили с честью.
Гетман Мазепа на другой раз, не вступая сам в битву с татарами, освободил Гетманщину от их вторжения, и это дело действительно немаловажное по своим последствиям, казалось, в Москве еще более прежнего важным подвигом. Государь прислал Мазепе похвальную грамоту, а Мазепа, пользуясь этим, через посланного к нему царского дьяка Виниуса, выпросил у царя себе местечко Ямполь, недалеко от Севска, с тем, чтобы в случае его смерти его вдове и племяннице был бы приют с их пожитками.



















98


Глава   одиннадцатая

Второй  азовский  поход

I

Первый поход русских под турецкий город Азов окончился торжеством для басурман и бесславием для русского царя Петра: Петр принужден был покинуть Азов, успев разрушить в нем лишь две-три крепостные каланчи. Но в то время ни соседние державы, ни сами подданные русского царя не знали еще, что над Россией занялась новая заря и что молодой русский царь с настойчивостью, свойственной всем гениальным людям, не положит оружия до тех пор, пока не одолеет врага. Усилив свои войска, настроив новых кораблей, вызвав к себе заграничных мастеров, заготовив большое количество различных боевых средств, царь Петр Алексеевич объявил второй поход на город Азов.
Изгнанием татар из Украины не окончились военные действия против басурман. Напротив, они только начались в более серьезном размере. У царя Петра созрело твердое намерение завоевать у турок Азов и создать русское мореплавание на Азовском и Черном морях. Малороссийский гетман прилагал соответственное старание к ведению этого предприятия чрезвычайно важного и смелого по своему времени. Мазепа подавал совет послать для охранения Таванска великороссийских ратных людей, а запорожцев отправил в чайнах по морю для разрыва неприятельских сил, которые, конечно, будут отправлены турками в судах на выручку Азова. Для этого, по его соображениям, необходимо было послать 1000 рублей на сооружение запорожской флотилии из чаек и две тысячи четвертей хлебных запасов на 2000 человек запорожцев, которые отправятся в море на три месяца: следовало, кроме того, устроить флотилию для плавного похода войск по Днепру. Суда для этого гетман находил удобным делать в Брянске, и оттуда Десною спустить в Днепр. Правительство отправило гетману требуемую сумму на постройку запорожских чаек, а относительно плавного похода заметило, что если суда в Брянске не поспеют, то гетман тогда должен сам найти еще иные способы приготовления судов к плавному походу вместе с Шереметьевым. Вслед за тем царский посол Бухвостов привез гетману указ отправить 15000 конницы и 5000 пехоты казацкого войска под Азов, давши им на пять месяцев запасов. Гетман отвечал, что хотя он готов и сам лично вести казацкий отряд под Азов, но должен доложить, что в малороссийском крае едва ли наберется такое число казаков с лошадьми, какое требуется. Большая часть казачества, за недостатком лошадей, может вступить в бой пешими, и разве только у начальных лиц и у значимых товарищей будут свои боевые кони. Он может набрать всего, и конных, и пеших, тысяч пятнадцать для отправления под Азов. Он считает возможным взять запасов только на три месяца. Их придется везти гужем, а водяного пути нет. На это представление 2-го апреля 1696-го года дан был ответ, что дозволяется взять казакам, снаряжаемым под Азов, запасов на три месяца, но с тем, что на остальные два месяца запасы будут доставлены водою по Северному Донцу, который становится судоходным, начиная от Белгорода. Кроме того, указано было купить в Слободской Украине 500 волов и 1500 баранов и отправить гетману под Азов. Казацкий отряд в числе 1500 человек и обоз с двухмесячным запасом харчей повел под Азов наказной гетман Яков Лизогуб, который был назначен когда-то черниговским полковником наказным гетманом Дорошенко на правой стороне Днепра. С ним пошли два городовых полка – Гадячский и Лубянский, два полка охотных – один

99

конный, другой пеший, и один компанейский. Путь их лежал на Ахтырку и Валуйки. За ними вслед велел гетман везти запасы на телеге на три месяца, и сверх того каждому казаку приказано взять с собой денег для покупки себе продовольствия еще на один месяц. Гетман в своем донесении в приказе заметил, что доставить запасы на два месяца до Северного Донца для дальнейшей сплавки по воде очень затруднительно: люди посполитые обнищали от неприятельских разорений, от кормления охотных войск, от запорожских проездов и не могут снарядить достаточного числа подвод. Многие успели в слободские полки для переселения.
До сих пор посполитые возили подводы с запасами только охотным казакам, компанейцам и сердюкам, а городовые казаки всегда возили себе запасы сами на своих лошадях. Теперь из городовых многие так обеднели, что, отправившись в поход, не оставили при своих семьях никакой челяди, которая бы могла везти их запасы. Некоторые едва могли взять с собой для прокормления что-нибудь на дорогу и сами выступали в поход на единственном коне, на котором дома работали.


II

25-го апреля последовал царский указ Шереметьеву по совету с гетманом, идти плавным походом под Очаков или в другое место с 2500 ратных в больших стругах, изготовленных в Брянске и спущенных через Десну в Днепр. Сверх того, он должен был распорядиться о постройке судов в городах гетманского регимента и приказал гнать их Днепром до Переволочны или до устья Орели.
В Запорожской Сечи, еще не дождавшись от гетмана денег, присланных царем на постройку запорожских судов, в апреле снарядился и отправился в море на чайках атаман Чалый с 500 сечевиками. Тогда кошевой Гусак домогался, чтобы гетман выдал ему присланные царем для постройки чаек деньги, извещая, что, кроме отправленных уже в море с Чалым, собираются еще охотники туда же, но отправить их из Сечи не на чем. Гетман отвечал, что не даст ни денег, ни запасов, пока не убедится в действительной охоте запорожцев идти на царскую службу. Но запорожцы скоро доказали, что в данное время на них можно положиться. Атаман Чалый, пустившись в Черное море со своей ватагою, напал на девять турецких судов, шедших в Очаков с запасом. Многих турок потопили, а несколько десятков их взяли в полон и привезли в Сечь. Узнавши об этом, гетман сообразил, что в самом деле запорожцы могут быть очень полезны, отвлекая подвоз водою продовольствия неприятелю. Он послал в Сечь деньги на постройку и починку судов и приказал везти в Запорожье на 200 подводах хлебные запасы, но приказывал запорожцам отнюдь не медлить и выступать на Лиман, а к ним в пособие назначил киевского полковника Макиевского с полком.
Макиевский из Сечи выступил с ватагою запорожцев в числе 1740 человек под начальством атамана Якова Мороза в челнах или чайках на Лиман 30-го июня. Отправивши Макиевского в Сечь, гетман сам собрался идти в поход на соединение с Шереметьевым. Для безопасности на случай вторжения белогородской орды гетман расположил разъезды по днепровскому побережью из сотен полков Переяславского, Лубенского и части Черниговского, приказывая этим казакам по мере надобности плавать в челнах и по Днепру для высмотра неприятелей. Защита Батурина вверена была великороссийским стрельцам, состоявшим при гетмане.
10-го июня гетман прибыл в Гадяч с немногочисленным войском. Там из разных вестей узнал он, что сам хан стоит на реке Колончак. Его орды расставлены по берегу Сиваша, охраняя Крым от вторжения русских. Нурадин-салтан с 10000 татар пошел к

100

Азову, а турецкие катороги плыли по морю тремя флотилиями к Азову и к Очакову. Гетмана беспокоило то, что в Таванске находилось войско всего в 1036 человек.
6-го июня гетман соединился с Шереметьевым на реке Коломаке. Оттуда оба со своими войсками перешли к речке Берестовой и расположились там обозами. Здесь, оберегая рубежи русских поселений, простояли они до последних чисел августа, когда их вынудили сойти оттуда малороссийские казаки, которые стали роптать и самовольно разбегаться домой, оправдывая своевольство тем, что подходило осеннее время, и надобно было каждому дома у себя делать хозяйственные приготовления к зиме. Однако они под Берестовой стояли до весны. Татары не трогали их, а они - татар. Только и дела делали, что усмиряли бунт в полку Микломича.
Весной татары сами оставили Украину. Харчей не было, а непривычные к грязным балкам и болотам кони тощали, падали. Янычары тоже стали требовать возвращения домой, угрожая, что уйдут сами, если их не поведут. Беи и хан были вынуждены согласиться. Гетман не стал их преследовать, разоренное Приднестровье тоже мало тревожило Мазепу – ведь татары изгнаны, а это было для него оправданием перед царем. Можно было праздновать победу.
В Берестовой Мазепу застало известие о том, что Азов взят и войско возвращается домой, а его украинские полки и сам наказной гетман Яков Лизогуб щедро одарены, а его самого хочет видеть царь.
В течение того времени, когда гетман с Шереметьевым стояли у Берестовой, совершилось достопамятное событие в русской истории: 17-го июля взят был Азов – первое завоевание Петра Великого. Этот город, вместе со своей каменной стеной, был обведен еще земляным валом, а снаружи за ним прорыт был ров. За этим рвом в поле русские стали насыпать вал, стараясь сделать его выше неприятельского вала, оберегавшего город. Царь с новопостроенными своими судами стал на устье Дона, чтобы не пропускать турецких сил, плывших на каторогах на выручку Азова. Малороссийское войско и донские казаки поставлены были за Азовом по направлению к морю и к полю, откуда ожидались к туркам вспомогательные силы. Кубанские татары попытались, было, взять на своих лошадей турок, успевших ступить на берег, но казаки им помешали. Это была первая услуга казаков царскому делу. Потом турки, находившиеся в Азове, ночью, через посредство орды, расположенной в поле, хотели сообщить о себе сведения туркам, прибывшим на судах. И до этого казаки не допустили. Тогда басурмане, видя, что казаки сильно им мешают, решились разом с двух сторон ударить на них: турки – из Азова, а татары – с моря. Дело было 17-го июля. Казаки, отбивши напор татар, не дожидаясь царского “ординанса” бросились на вал азовской твердыни. Было полуденное время. Казаки лезли на вал с оружием и копьями, стреляли и кололи врагов, вступали с ними в рукопашный бой, наконец, напали на одну башню, или раскат, и зацепили судовыми капотами за свои, на которых укреплены были цепи, державшие орудия. Турки были сбиты с вала. Казаки бросились за ними вслед и погнали их до каменных стен города, расположенных внутри земляного вала. Турки, за недостатком свинца, стреляли в них, чем попало, даже монетами, и бросали в них зажженные мешки, внутри наполненные порохом. Не поспели к казакам свежие силы, чтобы начать приступ “каменного города”. Казаки вернулись на вал, но уже не сходили с вала назад. Турки стали копать внутри около вала ров, чтобы не допускать казаков снова отважиться на “каменный город”. Наступила ночь. Казаки, успевшие в предыдущий день подкопать и расшатать укрепленные на рассвете сваи, сорвали четыре пушки, а на другой день с рассветом готовились опять броситься в бой с вершины вала на врагов, засевших во рву и сновавших, как летучие мыши вокруг белых стен “каменного города”. Но к ним был прислан царский приказ не трогаться с места, пока не последует сигнала к всеобщему приступу. Казаки роптали, сердились.
101

- Как нам не идти на приступ, - кричали они, - мы здесь стоим без дела две недели,
от голода многие из нас тают, принуждены милостыни просить.


III

18-го июня замышлялся всеобщий приступ, но не состоялся. Осажденные замахали шапками, склонили знамена, затем в русский стан приехал сам азовский бей Гассан-Аласлан, предложил принять город со всеми боевыми принадлежностями, и просил только выпустить осажденных с их семействами и пожитками. Царь согласился, но потребовал выдачи изменника Янсена, виновника неудачи прошлогоднего азовского похода. Турки уступили этому требованию только после долгих усилий отклонить такое условие, потому что Янсен изъявил желание принять мусульманскую веру.
- Отсеките лучше мне голову сами, а не выдавайте Москве, - кричал бедный изменник.
Но турки связали его и выдали на поругание и на бесчеловечные мучения: зато, в отместку за выданного ренегата турки замучили тогда же двадцать христианских пленников. На другой день турки числом 3000 были отпущены на свои суда, а город Азов, сильно пострадавший во время осады, был занят русскими. Государь признавал часть победы за казаками и приказал угостить старшин столом, за которым изобильно лились хорошие вина и меды, а простых казаков угощали горилкою, медом и пивом, и кормили хлебом, ветчиною, мясом и рыбою. По окончании стола царь приказал всех одарить: старшины получили по 15 червонцев, рядовые казаки – по 1 рублю. В число казаков при взятии Азова было 600 запорожцев, и они получили по одному рублю и по сукну на человека. Довольный успехом, царь тотчас отправил похвальную грамоту гетману Мазепе за удачную присылку казаков и за хороший выбор начальников, особенно за назначение наказным гетманом черниговского полковника Лизогуба, которого царь в своей грамоте назвал “мужем добродетельным и в воинских делах искусным”. При отпуске 30-го июня Лизогуб был щедро одарен, а казаки его отряда получили такое изобилие продовольствия на дорогу, что могли еще продавать часть того, что им было дано.


IV

Царь потребовал Мазепу лично к себе. Мазепа поспешил к Воронежу навстречу царю, и стал лагерем у самого Воронежского шляха. Шатер разбили большой, в двух половинах, да еще и с венецианскими арками. Пол устлали коврами, поставили дубовые скамьи с резными спинками, столы и даже бархатные кресла. Все это везли из самого Батурина.
Через три дня по приезде Мазепа проснулся от громкого “ура”. Мгновенно натянул шаровары и сапоги, сам стал выбирать кафтан. Когда джуры собрались затянуть на гетмане пояс, за шатром опять взвилось “ура”, потом кто-то крикнул в шатер: “Царь!” и вслед за тем быстро вошел Петр. Растерявшийся Мазепа так и остался стоять, зажав в одной руке конец пояса, а другой придерживая полу кафтана. Лицо гетмана выражало отчаяние. Он хотел, было, опуститься перед царем на колени, но Петр схватил его за плечи и, смеясь, сказал:
- Что, не ожидал, Иван Степанович? Ну что ж, угощай, я и впрямь есть захотел, с утра скачу.
Петр бросил на стол треугольную шляпу и, улыбаясь, смотрел на все еще стоящего в растерянности Мазепу. Наконец, гетман как бы пришел в себя и засуетился, но Петр

102

попросил принести только чарку водки и что-нибудь перекусить, сказав, что остальное они наверстают вечером. Петр позавтракал очень быстро. Мазепа кинулся собственноручно подать ему рушник, но царь уже вытер руки о полу поношенного зеленого Преображенского мундира и застучал сапогами, направляясь к выходу. Он шлепнул Мазепу по плечу и пригласил вечером обязательно явиться на ассамблею.
На ассамблее Мазепа торжественно преподнес Петру турецкую саблю, оправленную в золото и украшенную драгоценными каменьями, и щит на золотой цепи, а Петр подарил Мазепе город Ямполь. Ценным даром были для гетмана и ласковые шутки, которыми Петр бессчетно осыпал его на балу.
Поздно ночью расходились гости. Последним подошел к царю проститься Мазепа, но Петр взял его за руку:
- Побудь со мной, Иван Степанович, поговорим немного. Я завтра рано уезжаю. Пойдем во двор, душно здесь.
Петр пропустил Мазепу вперед, захватил с собой два стула, отстранив кивком головы прислужника, который хотел их взять у царя, и вышел. На один уселся сам, другой предложил гетману. Увидев царя со стульями, Мазепа мысленно выругал себя за то, что он не додумался сделать это. Петр расстегнул верхние пуговицы белого летнего кафтана, набил табаком трубку. Легкий ветер качнул полог шатра, приятно защекотал потную грудь.
В голубой высоте сияли редкие крупные звезды. Небо было чисто, только возле полной луны, словно притянутые ее ярким светом, собрались небольшие белые облачка.
- Иван Степанович, - выпуская густую струю дыма, заговорил Петр, - расскажи мне про Палия. Как у него сейчас дела?
- Опять с поляками грызется, недавно региментарию Дружкевичу такую западню устроил, что тот еле живой вырвался.
- Войска много у него?
- Трудно сказать: числится один полк, а в нем столько людей, что и в три уберешь. Посполитые к нему все идут и идут, я уже несколько универсалов писал, чтоб тяглых людей не записывали в реестр казацкий. Да, Палий на это внимания не обращает. Из-за него и запорожцев трудно удержать от своеволия, и с поляками ладу нет. Боюсь, как бы ни поднялась чернь хуже, чем при Хмельницком.
- Нет, Иван Степанович, я про Палия не по этой причине спросил. Нам надобно, да и не можно его от себя отталкивать, тем паче, если он сам к нам просится. Я насколько могу, слежу за тем, что он делает. И чем больше размышляю, тем больше вижу, что это человек немалого ума. Думаешь, случайно он в Фастове осел? Оттуда хотели поляки начать проводить унию по всему Правобережью. И не только унию, собирались они сделать правый берег и вовсе своим. На нем они никогда крепко не сидели, а зело хотят этого. Не дал им там укрепиться Палий. Ты сам мне когда-то писал, что Палий грозился до самого пограничного столба удерживать территорию. А пока… Что ж, если Палию так трудно держаться, пусть идет со своим полком за пороги. И против татар у нас тогда заслон будет крепкий. Он ведь какой поход на татар учинил.
- Да, добрый поход был. Везет этому Палию, удачлив он, - промолвил гетман.
- Удачливый? Не то, Иван Степанович, - возразил Петр, сухой травинкой выковыривая пепел из трубки. – Не верь в удачу. В разум верь, в опыт воинский, в казаков своих. А что у Палия войско все увеличивается, так это к лучшему. По-моему, и стражу не следует ставить по Днепру, не надо отгораживаться от правобережцев. Разве они не наши люди? Коль понадобится им помощь, так ты подавай, только чтоб никто про это не ведал.
Петр поднялся.
- Вот и все, о чем я хотел поговорить с тобой. - Он застегнул кафтан и зевнул,
103

прикрывая рот ладонью. - Люблю я в степи ночевать. Да и самую степь люблю. Хоть и не
степняк я… Ну, Иван Степанович, прощай, время отдыхать.
Петр кивнул в ответ на поклон Мазепы и пошел к шатру.
При отпуске Мазепа получил в дар 12 кусков бархата, объяри атласу, 5 косяков камки, соболей парами на 525 рублей и соболиный мех в 300 рублей. Это было второе свидание гетмана с царем Петром, и в этот раз Мазепа, оставивший на царя и в прежнее свидание  приятное впечатление, еще более расположил к себе государя. С этих пор мы видим, что Мазепа до самого злосчастного конца своего гетманства почти каждый год ездил в Москву, обыкновенно при начале года, и чаще все случалось ему бывать там тогда, когда и Петр, проводивший всю жизнь в метаниях по своей широкой державе и по соседним краям, наведывался в свою родную столицу. Так утверждались между царем и гетманом такие отношения, что Мазепа стал пользоваться не только уважением, но любовью и полным доверием к себе царя Петра.
Возвращаясь из Острогожска домой через Белгород, Мазепа виделся там снова с Шереметьевым и узнал, что хана больше опасаться нечего: он ушел из Коланчака.


V

В этот достопамятный год не везде казаки были так счастливы, как Лизогуб со своим отрядом под Азовом. Когда Мазепа вместе с боярином Шереметьевым стоял табором на речке Берестовой, послан был в стан отряд полтавских полчан и охотных казаков под начальством санжаровского сотника Максима Плечника для устроения караулов на Муромском шляху, шедшем к Азову от вершины реки Конки через реку Каратым. Плечник сдержал победу над татарским загоном, но, увлекшись за ним  в погоню, наткнулся на другой загон, гораздо многочисленнее первого. Схватка произошла в голой степи. Не к чему было прислониться, и Плечник был взят в плен со 140 казаками. Один только из них, развязавшись у татар, убежал, пролежал сутки в болоте и потом, пустившись снова в путь, благополучно добрался до украинских берегов Днепра. Еще большее несчастье постигло запорожского богатыря атамана Чалого. После своего раннего подвига над десятью турецкими судами Чалый воротился в Сечь, а в июне пустился снова в Черное море вместе с Яковом Морозом, избранным в то время кошевым атаманом. Выплывши на море, Чалый со своей ватагою в 340 человек отлучился от Мороза и направился к крымскому городу Козлову (ныне Евпатория, по-татарски Хазлов). Не доходя 5 верст до этого города, ватага высадилась на берег. Запорожцы разорили два татарских села, взяли в полон 62 человека, сели в свои челны и поплыли назад. Не доходя Очакова, встретили их турки, плывшие на каторогах, в фуркатах и мелких судах. Казаки пристали к острову Казацкому, окопались там и два дня отбивались удачно. Ночью благополучно сели в свои челны, пришли к Стрелице и к “сагайдачным кочугурам”, там вышли на берег и пошли пешком в ольховый лес, как вдруг напал на них хан с ордою и вдобавок вышли против них из Очакова турки.
По известию одного из вернувшихся впоследствии казаков Данилы Татарчука, они защищались целый день. К вечеру 27-го августа, видя свое малолюдство и страдая от недостачи пресной воды, сдались. Перед сдачей Чалый сказал своим товарищам:
- Ну, теперь мне живу не быть, - и убил двух турок.
Действительно, басурманы убили его, а прочих пленников провели перед ханом, и тот велел их засадить в Очакове, обещая выпустить в обмен за своих пленных.
Не совсем удачно действовал и отправленный гетманом киевский полковник Мокиевский. Отправивши часть своего отряда с Морозом в Черное море, сам с другою частью пошел он к Козьме  Раче, но его полчане, оставленные в Таванске, отрешили его от
104

уряда и самовольно выбрали полковником своего полкового хорунжего Сергея Солонину. Мокиевский, узнавши об этом, не шел уже в Таванск, а удалился в Запорожскую Сечь, откуда дал знать гетману.
Гетман отправил генерального хорунжего Ефима Лизогуба восстановить прежнего полковника, произвести следствие и зачинщиков бунта доставить ему вместе с самовольно избранным Сергеем Солониной, которого подозревал в участии в мятеже. Бунтовщики были подвергнуты наказаниям. Мазепа отнюдь не допускал казакам в своих полках без ведома гетмана отрешать и выбирать полковников, как хотели часто казаки по примеру Запорожской Сечи. В городовых полках гетман старался давать полковничьи места, чрезвычайно в то время выгодные, лицам, которым сам благоприятствовал и в верности к себе мог быть уверен, или же своим родственникам: так, киевский полковник Мокиевский приходился Мазепе близким родным по его матери, которая была из рода Мокиевских.





































105


Глава   двенадцатая

Палий  противник  Мазепы

I

Был у Мазепы еще один противник, самый деятельный и популярный, враг всех, связанных панским духом. Это был предводитель казаков на правой стороне Днепра Семен Палий, носивший звание фастовского полковника.
Казачество на правой стороне Днепра разложилось и уничтожилось после перевода жителей на левый берег, совершенного по приказанию московского правительства вслед за падением Дорошенко. Правобережная Украина осталась пустою и такою должна была оставаться по мирному договору, заключенному между Польшей и Россиею. Но при короле Яне Собеском возникла у самих поляков мысль восстановить казачество с тою же целью, с какою оно первоначально когда-то возникло – для защиты пределов Речи Посполитой от турок. Король, вступивший в войну с Турцией, начал рассылать офицеров с поручениями набирать всякого рода бродячую вольницу и организовать из них казаков. Ян Собеский в 1683-ом году назначил для возобновляемых холопов и гетмана шляхтича Куницкого, у этого Куницкого оказалось казацкого войска уже до восьми тысяч.
В начале 1684-го года казацкая вольница казнила своего предводителя и выбрала другого – Мочилу, но тогда значительная часть казаков с правого берега Днепра отошла на левый берег под власть Самойловича, и Мазепа принял под свою гетманскую власть не более двух тысяч человек. Тем не менее, в 1685-ом году король, приобретший большую популярность своею воинскою победою над турками, убедил польский сейм признать законным образом восстановление казацкого сословия.
В 1685-ом году состоялось сеймовое постановление о принятии в отеческое покровительство всех казаков, которые пожелали бы поселиться в Украине, признав над собою власть гетмана, поставленного от Речи Посполитой, с правом пользоваться всеми вольностями и привилегиями, дарованные прежними польскими королями казацкому званию.
Но едва только новый закон состоялся, как в Полесье и на Волыне он произвел суматоху  и беспорядок. Одни шляхтичи и паны набирали людей в казаки, другие жаловались и кричали, что новые казаки производят буйства и разорения в панских имениях.
В 1686-ом году Мочилы уже не было, зато вместо него появилась целая толпа всяких начальников отрядов с названиями полковников. Между ними были люди и из шляхетства, и из простого народа, в числе последних был белоцерковский полковник Семен Филиппович Палий, уроженец города Борзны с левой стороны Днепра. Сначала он убежал из своей родины в Запорожье, а затем с толпою удальцов пришел из Запорожья в правобережную Украину, уступленную Россиею поляком. Своим местом пребывания Палий сделал местечко Фастов. Немногочисленное тогдашнее население правобережной Украины, состоявшее главным образом из приходивших с левого берега Днепра, сильно было проникнуто казацким духом, хотело всеобщей казацкой вольности, ненавидело поляков и жидов. Палий более всякого другого сочувствовал этому направлению и потому приобрел к себе любовь народа. Его задушевной мыслью было освободить правобережную Украину от Польши и соединить ее с остальным малороссийским краем, находившимся под властью России.

106

Еще в 1688-1689-ом годах присылал он к Мазепе посыльных с просьбою, чтобы великие государи приняли его со всеми войсковыми и жилыми фастовскими людьми под свою державу, потому что поляки ищут его смерти. На донесение гетмана об этом из Москвы отвечали, что вследствие договора с Польшею явно нельзя принять Палия, то пусть он со всеми людьми идет сначала в Запорожскую Сечь и, побывши там несколько времени, пусть переходит в малороссийские города. Но Палию этого хотелось не потому,  что сам он лично желал служить московскому царю, а хотел он отдать под власть царя весь тот край, который был прежде отдан России Хмельницким. Поляки каким-то образом успели схватить Палия и посадить под стражу и Немирове. Но Палий скоро освободился и прибыл в свой Фастов. Тут он увидел, что во время его заключения в Немирове киевский католический епископ, ссылаясь на давнюю принадлежность Фастова сану католического епископа, овладел этим местечком и навел туда своих ксендзов. Палий перебил всех этих ксендзов и с тех пор стал в непримиримые враждебные отношения к полякам.
Палий еще усерднее начал просить Мазепу о переводе своем в русское подданство, указывая на запустелый город Триполье в царской стороне, куда бы ему хотелось переселиться со всеми людьми. Опираясь на это, Мазепа просил государей позволить Палию перейти в Триполье, где он пригодится для обороны Киева и Малороссии. Из Москвы вторично отвечали (в апреле 1690-го года), что нельзя принять Палия без нарушения мирного договора, пусть сначала идет в Запорожье.
Палий остался в королевской стороне, но недолго в покое. В 1691-ом году он ходил промышлять над турками под Белгород (Анкерман). Возвращаясь после набега под Поволочью, он встретил польский отряд, высланный хелмским каштеляном Яном Дружкевичем схватить его. Палий пошел на неприятеля. Но эти неприятели были русские люди. Они не захотели в угоду поляку сражаться со своими, убили начальствовавшего ими полковника Апостольца и передались Палию. Фастов сделался гнездом беглецов, затевавших восстания по всей южной Руси против польских владельцев, пристанищем всех бездомных, бедных и беспокойных.
Палий все более приобретал славу в неутомимой борьбе с татарами. Тяжело пришелся он Крыму: там сравнивали его с Серком и подсылали к нему с предложениями, что хан сделает его лучше Хмельницкого, если только он перейдет на татарскую сторону. Положение Палия действительно стало похоже теперь на положение  Хмельницкого: в польской стороне он оставаться не хотел, потому что казак не мог ужиться в ладу с панами. Бил челом великим государям, но те не принимали его, боясь нарушить мирный договор с Польшею, как из той же боязни не принимал Хмельницкого отец их. Но Хмельницкий стал пугать Москву тем, что если не примет его православный царь, то он поддастся басурманам. И Палий теперь, вследствие присылки из Крыма, получил возможность грозить тем же…


II

С Днепра приходили тревожные известия. В октябре 1696-го года Мазепа писал государю о вестях, что у Семена Палия бывают частые присылки от гетмана литовского Сапеги, чего прежде не бывало. Сапега словесно наказывал Палию, чтобы он остерегался Мазепы и не ездил к нему в Батурин… Мазепа узнал также, что новый король польский прислал Палию 4000 золотых червонцев на наем казаков: по этой вести гетман разослал грамоты по полкам, чтоб никто не смел переходить в польскую сторону. Через месяц Мазепа писал, что приказал киевскому полковнику Мокиевскому послать в Фастов дельных людей для наблюдения, что там делается… Добрые люди говорят: “Лучше нам, будучи восточной православной веры, держаться православного христианского монарха”,
107

но таких людей немного, сам Палий каждый день пьян, но когда пьет, то поминает царское имя, а в другой раз пьет за здоровье польского короля…


III

Между тем над правобережными казаками продолжали существовать гетманы, утвержденные властью короля. В первых годах XVII века был таким гетманом Самуев. Он был другом Палия и со всеми своими казаками стал во враждебные отношения к полякам. Они объявили крестьянам вечную свободу от панов, все крестьяне призывались к оружию.
Пока продолжалась война с турками, польская власть нуждалась в казаках, как в военном сословии и потому должна была смотреть сквозь пальцы на их явное стремление освободить народ от панской власти. Но с прекращением этой войны полякам нечего было мирволить казачеству, и они стали явно признавать его положительно вредным для своего шляхетского общественного строя.
В 1699-ом году в Польше собран был “примирительный сейм”, названный так потому, что был созван с целью утвердить мирный договор с Турцией. На этом сейме было постановлено распустить войско и уничтожить казачество, так как восстановление его при покойном короле Яне III было предпринято только с временной целью ввиду войны с турками. Палий владел Фастовым с королевского дозволения, но теперь Речь Посполитая в его услугах уже не нуждалась, и опасно было держать в соседстве такого холопа, который не только никогда не слушал гетманских ордоносцев, но захватил имения разных панов вблизи Фастова и обратил их в помещение своим казакам, так что разве только самые великие паны могли брать какие-нибудь доходы со своих местностей.
В исполнение постановления сейма коронный гетман издал универсал, обращенный к полковникам: Самусю (носившего у поляков звание наказного гетмана), Палию, Искре, Абазину, Барабашу и вообще ко всем казакам. Он извещал их всех, что сейм Речи Посполитой постановил распустить казацкое войско, отныне всякая казацкая служба прекращается, и казаки теряют уже право занимать становища в чьих бы то ни было местностях: королевских, духовных или шляхетских. Все там находящиеся, должны выбраться оттуда, иначе будут признаны своевольными и непослушными ватагами, и он, коронный гетман, прикажет истреблять их, как неприятелей. Для этой цели снаряжает он несколько хоругвей и пешие полки.
В 1701-ом году на сеймике Волынского воеводства обязали отправленных на генеральный сейм послов добиваться, чтобы гетман коронный привел в исполнение сеймовый декрет 1699-го года об уничтожении казачества, выгнал бы Палия и предал бы “инфамии” всю его старшину. В подобном враждебном казачеству духе отозвалось шляхетство Киевского воеводства в ноябре того же года, выразивши в инструкции, данной своим послам на сейм, домогательство выгнать Палия и уничтожить казачество. Таким образом, шляхетство южнорусского края выступило против казачества с решительным намерением снести его с лица той земли, которую Польша считала своим достоянием.
Летом 1702-го года поляки стали приводить в исполнение постановление своего сейма и смысл королевского декрета: владетели коронных имений и “дедичные” паны в сопровождении вооруженной силы кварцяного войска панских отрядов стали наезжать на украинские городки, домогались изгнания казаков и водворения  шляхетского господства в крае.
Тогда началось против шляхетства противодействие со стороны южнорусского народа, грозившее возобновлением страшной для панов эпохи Богдана Хмельницкого

108

Первые признаки такого противодействия показались в Богуславе. Самусь, носивший данное ему королем Яном III звание наказного казацкого гетмана, прежде жил в Виннице: по заключении мира с турками поляки удалили его оттуда и приказали жить в Богуславе со званием только полковника, но вместе  с тем поручили ему быть осадчим, то есть накликать поселенцев в богуславское старовство. Теперь вдруг назначен был в Богуслав подстароста и прибыл в этот город отбирать его под свою власть. Самусю с казаками приказывал уходить прочь. Но в ту пору  в Богуславе у Самуся был другой казацкий полковник Харько Искра и Палиев пасынок Семашко. Новый подстароста тотчас же по своем прибытии стал обращаться с жителями “досадительно”. За это его убили, а вслед за ним стали избивать иудеев. По примеру Богуслава то же стало происходить и в других украинских местностях. Прогнали и частью перебили шляхтичей и иудеев в Корсуне и в Лисянке, а затем по новозаводимым слободам начали изгонять польских осадчих, созывавших на жительство поселенцев во имя своих панов. Пасынок Палия Семашко заохочивал народ к восстанию, хотя Палий сообщил гетману Мазепе, что Семашко очутился в восстании случайно. Палий уверял, что он сам не рад тому, что происходит, и просил дать совет, как ему поступить. “Не вмешиваться в это дело, а сиди смирно, как сидел”, - отвечал ему гетман. Со своей стороны, Самусь обращался три раза к гетману, заявляя, что общее желание всех казаков правой стороны Днепра – поступить под высокую руку царского величества и состоять под единым региментом гетмана, признаваемого царем. “Уже изо всех наших городов, - сообщал Самусь, - выгнали лядских старост, панов и жидов, а многих жидов крестили. Держалась у ляхов еще одна Белая Церковь, но все жители оттуда выбежали, а остались в замке служилые поляки. К ним пристали те, что ушли туда из Корсуня и Лисянки, да наберется еще человек пятьдесят шляхты. Ожидают они себе из Польши военной помощи, но мы слышим, что король со шляхтою не в любви. Я поневоле должен был обороняться от ляхов: они ведь смерть задать собрались. Не дают мне ляхи на старости укрух хлеба съесть. Они хотят наших детей в котлах варить”. Самусь объявлял, что непременно хочет воевать с ляхами и добивать Белую Церковь. Он умолял прислать в помощь какой-нибудь полк и заранее заявлял, что если начнут ляхи его стеснять, то ему ничего не останется более, как уходить на левый берег Днепра. Мазепа отвечал:
- Помочи тебе не подам и без царского указа тебя не приму. Без моего ведома ты начал и кончай, как знаешь, по своей воле.
В донесении своем в Приказ Мазепа приводил соображения, что Самусь делает это, должно быть, с чужого подущения. Сам он человек простой и необразованный и едва ли без чужого совета додумался бы до этого. Бунт распространяется быстро, - писал гетман, - уже от низовьев Днепра и Буга по берегам этих рек не осталось ни единого старосты, побили много мещан-поляков и жидов, другие сами бегут в глубину Польши и кричат, что наступает новая хмельнинщина. Впрочем, случившаяся на правой стороне Днепра смута принадлежностям нашим зло есть непротивное. Пусть господа поляки снова отвечают из-за поступка Самусева, что народ малороссийский не может уживаться у них в подданстве: пусть поэтому перестанут домогаться Киева и всей Украины.
Началась снова в Украине отчаянная борьба господ с их подданными. Шляхта составила ополчение и потерпела поражение. 16-го октября 1702-го года казаки овладели Бердичевым и произвели там кровопролитие над польскими солдатами, шляхтою и евреями, начальники ополчения бежали. После этого события народное восстание распространилось на Волынь и Подолье. На Волыни оно было скоро укрощено деятельностью волынского кастеляна Ледоховского, но на Подолье оно не могло так скоро и легко утихомириться, там предводительствовал восставшим народом сам гетман Самусь. Он взял крепость Немиров. Казаки перебили там мучительски всех шляхтичей и евреев. Палий в это время овладел Белой Церковью. Восстание по берегам Буга и Днепра
109

росло на страх поляков. Сжигались усадьбы владельцев, истреблялось их достояние, где только могли встретить поляка или иудея, тотчас мучили до смерти. Мещане и крестьяне составляли шайки, превращая себя в казаков, а своих атаманов в полковники. Поляки и иудеи спасались бегством толпами: нашлись и такие шляхтичи, что приставали к казакам и вместе с ними делались врагами своей братии.


IV

Между тем, Самусь двинулся на Белую Церковь, написав гетману Мазепе, что хотя замок там хорошо укреплен, но по причине малолюдства не устоит против него. 7-го сентября из табора под Белою Церковью Самусь разослал ко всем казацким старшинам универсал, в котором извещал, что присягнул за весь народ украинский быть до смерти верным царскому пресветлому величеству и пребывать в покорности гетману Мазепе, что
в настоящее время он с казацким войском находится под городом Белою Церковью против неприятелей поляков, и все с ним единодушно будут добиваться, чтобы ляхи с этих пор ушли навсегда из Украины и уже более по ней не расширялись. “Прежде вас, господа, - выражался Самусь, - приложите все старание ваше, соберите изо всех господ поднестровских охотное товариство в сотни и тысячи и поспешите стоять с ними заодно. Как скоро Бог нам поможет взять белоцерковский замок, мы не станем тратить времени и тотчас двинемся на противников наших польских панов”.
Этот универсал послан был к поднестровским казацким старшинам Валозону, Палладию и Рингошу.
Недаром Самусь обратился в поднестровский край. Начавшись от Богуслава и Корсуня, восстание, поднятое Самусем, пошло на запад к Бугу и Днестру.
На исходе ноября Белая Церковь была взята казаками. Палий в знак торжества въехал туда в карете, показывая тем, что он есть пан полковник белоцерковский. Все три казацких предводителя: Палий, Самусь и Искра прислали Мазепе коллективное письмо, просили принять Белую Церковь под власть царскую, назначить туда Осадчего и уже не возвращать ее ляхам. Ответа от Мазепы не последовало.


V

Польша была занята войной со Швецией, трудно ей было сосредоточить свои силы для прекращения беспорядков. Польский король Август писал универсал к Палию, укорял его за смуту и убеждал казаков разъехаться по домам.
В 1703-ем году успехи короля шведского в Польше были чрезвычайны. Обе столицы попадали во власть его, а польские паны думали, как бы помирить враждующих королей: своего и шведского и подвинуть их союз против России. Они-то и старались утвердить мнение, будто мятежи в Украине возбуждаются с русской стороны. Даже и в массе южнорусского народа носились такие соблазнительные вести, будто со стороны гетмана Мазепы дано обещание помощи Самусю.
Польский коронный гетман просил малороссийского гетмана оказать помощь к укрощению бунта в Украине. Но гетман Мазепа ограничился только тем, что посылал убедительные письма к Самусю и Палию, а по рубежу приказал расставить караулы для преграждения охотникам пути к правобережным мятежникам и угрожал смертною казнью за самовольные побеги. Мазепа должен был в то же время делать уступки своим старшинам и, вообще, казакам, которые как истые малороссияне все-таки смотрели с

110

недружелюбием к полякам на то, что делалось в их государстве. По этой причине гетман
писал канцлеру Головину, что лучше было бы теперь принять от Палия Белую Церковь в царские владения.
Государь, вместо соизволения на такую мысль, опять подписывал гетману учреждать построже караулы, чтобы не пропускать малороссийского народа за Днепр для участия в мятеже против поляков, а к Самусю и Палию писать, чтоб они возвратили Белую Церковь польскому королю как законному властителю.
Поляки стали просить царя Петра содействовать к устыжению малорусов, и Петр приказал послать от себя увещательные грамоты. Самусь и Палий указывали русскому правительству, что не казаки, а поляки подали первый повод к беспорядкам, потому что польские паны делают несносные притеснения своим русским подданным. Тогдашний великий коронный гетман Иероним Любомирский начал советовать панам прибегнуть к мирным средствам и составить комиссию, которая бы выслушала жалобы казаков и то, что в этих жалобах найдется справедливым, получило бы удовлетворение. Но многие другие паны хотели, напротив, крутых мер к подавлению народного мятежа. Они советовали, за неимением готовых польских сил, прибегнуть к помощи крымского хана. На самого Любомирского брошено было подозрение в измене за его миролюбивые советы. Дело кончилось тем, что начальником ополчения, который должен был усмирить народное волнение, назначен был вместо Любомирского постоянно интриговавший против него польский гетман Синявский. Этот предводитель собрал дворовые отряды разных панов и присоединил их к польскому войску, которое вообще у него тогда было невелико. Казаки, наделавши зла панам и иудеям в продолжение лета 1702-го года, разошлись на зиму домой, и не могли скоро сплотиться. Разрозненные их отряды были рассеяны без труда. Самусь был разбит в Немирове, потерял эту крепость и убежал в Богуслав. Товарищ Самуся полковник Абазин, упорно отбивался от  поляков в Ладыжине, но был взят и посажен на кол. Вся Подоль была скоро укрощена. Всех взятых в плен с оружием сажали на кол, все городки и села, где только поляки встречали сопротивление, сжигались дотла, жителей перерезывали поголовно. Это навело такой страх на остальных русских подолян, что они стали уходить из своей родины: кто бежал в Молдавию, а кто к Палию в Украину.
Начался суд господ над непокорными подданными. Участвовавших в восстании оказалось до двенадцати тысяч, но число таких, на которых могло упасть подозрение в участии, было впятеро или вшестеро больше. По предположению Иосифа Потоцкого, киевского воеводы, всякому такому подозрительному отрезали ухо. Некоторые паны, пользуясь своим правом судить подданных, сами казнили их, но были и такие господа, которые сами защищали своих крестьян перед судом правительства, не допускали до расправы и говорили в извинение своих крестьян, что они были увлечены посредством обмана другими крестьянами. Народонаселение в южнорусском крае, подвластном Польше, было тогда невелико, и потому-то землевладельцы дорожили рабочею силою. Сам Синявский, совершивший несколько казней, оповестил амнистию всем, которые по его приглашению возвратятся в свои жительства и по-прежнему начнут повиноваться законным панам своим. Окончивши усмирение народа на Подоле, Синявский со своим войском отошел в Польшу, но дух восстания не был сразу совершенно погашен. Самусь держался еще в Богуславе, хотя был уже для поляков мало опасен, потому что неудачными своими действиями и печальным исходом своей борьбы с поляками потерял популярность в народе. Зато Палий, укрепившийся в Белой Церкви и владевший сверх того всем киевским Полесьем (северной частью нынешней Киевщины), стал теперь настоящим предводителем народа. И поляки, и русский государь через Мазепу обратились к нему и требовали от него сдачи Белой Церкви полякам. Палий отговаривался под разными предлогами, а между тем, продолжал докучать России просьбами принять
111

его в подданство. Сам Мазепа подавал царю совет – принять Палия. Но Петр не хотел
ссориться с Польшею, нуждаясь в содействии Августа против шведов, и продолжал требовать, чтобы Палий сдал Белую Церковь полякам. Палий упрямился.
В продолжение всего 1703-го года Синявский напрасно посылал Мазепе убеждение за убеждением расправиться оружием с Палием и другими мятежниками и принудить отдать полякам Белую Церковь. Польские паны вообще были уверены, что Мазепа более чем кто-нибудь может это сделать. Мазепа знал, что если бы он начал исполнять польское желание, то привел бы в раздражение весь левобережный народ против себя, а потому ограничился только тем, что посылал неоднократно к Палию требование отдать Белую Церковь полякам. Расставленные же по днепровскому побережью караулы не пускали народ бегать за Днепр “на своеволье”.
Палий нимало не спешил отдавать Белую Церковь – напротив, укреплял ее и умножал свою силу всяким “гультайством”.
В Приказ Мазепа сообщал о том, что отобрание Белой Церкви от казаков для отдачи ее полякам представляет затруднение, он писал: “Не могу взять на душу греха, чтобы приветными уверениями склонить Палия, Самуся и Искру к послушанию, а потом отдать их полякам в неволю. Не могу заверить их, что они останутся целы и невредимы, как в своем здоровье, так и в пожитках. Поляки не только над казаками, но и над всем русским народом, находящимся у них под властью, поступают по-тирански. Это показали недавние дела их в Поднестровщине и в Побужье, где они, отмщая за бывший мятеж народный, многих казнили, иных вешали, других бросали на гвозди и сажали на кол”.
Дружелюбные отношения Палия к гетману стали охлаждаться. Уже с 1694-го года между ними пробежала, как говорится, какая-то черная кошка. Мазепа в своих донесениях в Приказ замечал, что Палий становится уже не тот, каким был до сих пор, что он уже начинает сходиться с поляками, а от него, гетмана, о том таится. Его собственные полчане говорят о нем, что он на две стороны свою службу показывает – и полякам, и православному царю, притом беспрестанно пьет. Но наружно Мазепа продолжал оказывать дружелюбное внимание к правобережному полковнику, и Палий приезжал к гетману в гости на свадьбу его племянника Обидовского. Возраставшая слава Палия, усиливая любовь к нему народа не только на правой, но и на левой стороне, возбуждала в гетмане тайную досаду и зависть. Все малороссияне видели в Палие истинного казака-богатыря, а насчет Мазепы никак не могло уничтожиться предубеждение, что как он ни прикидывался русским, а все-таки на самом деле он “лях” и пропитан насквозь лядским духом. В таких отношениях находился глава правобережного казачества с малороссийским гетманом, когда шляхетство показывало все более и более свирепо свое раздражение против Палия и всего казачества.
Мазепа доносил на Палия, что когда он получал от царя жалованье, то разглашал об этом, и оттого пошли слухи, будто царь потакает бунтам. “Палий, - выражался Мазепа, - человек ума небольшого и беспросыпно пьян. Как получит жалованье, тотчас напьется, наденет соболью шапку и щеголяет в ней, да хвастает, чтобы все видели: вот-де, какая ему монаршеская милость”. Немного времени спустя, Мазепа писал Головину, что Палий внушает опасность: как бы он не поладил с поляками, передавшимися на сторону шведского короля.


VI

Мазепа по царскому приказанию выступил на правую сторону Днепра, как бы следуя против шведов, и начал звать к себе казацких начальников. Явился к нем у Самусь

112

и положил перед ним свои гетманские знаки, некогда данные ему, Самусю, от польского
короля. Вслед за ним туда же приехал корсунский полковник Искра с такою же покорностью и говорил: “Мы с поляками не можем ужиться! Не знаем, где нам и деться, если не будем приняты от православного монарха и от гетмана обеих сторон Днепра”. С царского разрешения гетман 24-го января принял от Самуся гетманские клейноды в Нежине. Тогда к Палию опять была послана царская грамота об отдаче белоцерковской “фортеции” польскому королю – союзнику царя. При этом Палию грозили, что так не станется, то Белую Церковь возьмут и займут великороссийские и малороссийские войска, хотя бы и силою, и потом она будет отдана полякам. Мазепа сообщал в Приказ, что Палия полковой обозный Цыганчук, приезжавший к гетману со свадебным платком по случаю брака Палиева пасынка с дочерью киевского мещанина, говорил, что Палий сносится с Любомирскими и получает от них подарки, а в то время Любомирских подозревали в нерасположении к королю Августу и в склонности к шведской стороне. “Не лучше ли будет, - писал Мазепа Головину, - если я зазову Палия куда-нибудь хитростью и задержу, пока состоится указ царский о взятии Белой Церкви и отдаче ее ляхам? Иначе еще Палий самовольно сойдется с ляхами, то добра от этого не будет. Через людей нашей породы они на сей бок огонь вскинут”.
После этого, как и стало на правой стороне Самуся и Искры, Палий остался там единственным борцом за казачество, приобрел еще более веса и славы в народе и казался гетману не мил и опасен еще более чем прежде. Мазепу давно уже обвиняли в наклонности отдать Украину Польше. И теперь, еще (в конце 1703-го года) прислан был в Батурин из Москвы человек, явившийся с доносом на гетмана, будто он сносится со сторонниками шведского короля в Польше. Но царь не верил никаким доносителям и прямо отсылал их к гетману. Теперь Мазепа, в свою очередь, употребил перед правительством такое же орудие и обвинил в подобной наклонности к польской стороне тех, кого в данное время недолюбливал. И вот относительно Палия он указывал, что этот человек своим влиянием может склонить малороссийский народ на польскую сторону.























113


Глава   тринадцатая

Перемирие   с   Турцией

I

Взятие русскими Азова вызвало месть со стороны турок и татар и побудило их идти походом на малороссийские города, чтобы вознаградить себя за потерю Азовского моря. Вести о таком решительном намерении басурман принесли в Старосанджары два товарища из ватаги погибшего геройской смертью атамана Чалого, Андрюшка и Левко, ушедшие из очаковской неволи. Бежавших из турецкого плена казаков 26-го октября доставили в Батурин и там выясняли подробности. Сведения о подготовке басурман к походу на малороссийские города были сообщены в Москву.
4-го октября было предписано царской грамотой гетману Мазепе послать на смену сердючского полка в город Тавань новый полк под начальством Димитрия Чечеля. А в случае прихода под город басурман увеличить число защитников. Велено было из Переволочья и из Новобогородицкого городка отправить в город Тавань хлебные запасы для русских войск, а из Тавани взять рваную пушку и взамен ее новую послать. В случае выхода из Таванского городка запорожских казаков в Сечь, оставить в нем 2000 человек военных людей, так чтобы 1000 из них была великороссиян, 1000 малороссиян. А кошевому атаману и всем казакам написать, чтобы они в случае прихода басурман выходили всем своим войском неприятелей отражать.
По такому предписанию гетман уже 15-го октября на низовье Днепра назначил полковника Чечеля. Но полковник Чечель, дойдя до Переволочны и переправившись с левого на правый берег Днепра, несколько замешкался там, поджидая царских хлебных запасов, которые шли на возах в количестве четыреста четвертей. Когда возы дошли до Днепра, то для спешности дела их переправили частью у Переволочны, частью у Кодака. Потом, соединив их в “диких полях”, двинули под город Тавань. Гетман обещал царю “о целостности Тавани иметь самое усердное старание”, для чего уже теперь послал туда из собственного регимента 1000 человек. Кошевому атаману он отправил письмо с приказанием, дабы он, со всем войском низовым, в том “бодро прилежаль и город тот в нерушимой целостности оберегаль”.
В виду предстоящего похода гетман просил царя “дать милостивое монаршее наставление, с каким полком ему против тех неприятелей ополчаться и как им отпор давать”, а, кроме того, прислать два орудия и к ним гранатные запасы в находящиеся при гетмане стрелецкие полки.
Тем временем полковник Д. Чечель, посланный в город Тавань, прибыл на место и своим полком сменил полк Гаврила Ясликовского, стоявшего там целый год на царской службе. К нему же временно доставлено было водой 50 возов продуктов из Киева через Переволочну и Запорожье и 1200 рублей в город Тавань для 500 человек запорожских казаков, находившихся на царской службе на Таванском острове. Но, вероятно, присланные деньги не совсем правильно были распределены, потому что 50 человек казаков оставили город Тавань и пошли к гетману просить себе награды сверх присланной царской казны, о чем гетман сообщил царю, не зная, как с просителями поступить.




114


II

Еще когда гетман и Шереметьев стояли на реке Берестовой, Неплюев осмотрел Таванск, нашел его даже с приделанным земляным валом, очень тесным, распределил ратным людям работы по расширению вала, осмотрел, кроме того, Кизикермень и Шингирей и доносил, что удобнее всего исправить и укрепить Шингирей. И гетман Мазепа разделял этот проект и приказал вместе с ратными царскими людьми работать своим казакам, посланным в Таванск, над которыми начальником вместо недавно умершего полковника Ясликовского назначил сердючского полковника Чечеля.
В это время запорожцы, ободрившиеся недавними успехами, изъявили желание снова пуститься в море и просили дать им досок, канатов и снастей на постройку сорока морских судов. Гетман сообщил царю, что сам он желает от себя построить для малороссиян 50 судов, и просил дать ему на то материал
Царю Петру нравилось такое предложение: указано было купить все нужное в приказе Большой казны и доставить в Малороссию, а из Запорожья прислать в Москву мастеров стругового дела. Гетман послал какого-то Василия Богуша с семью товарищами, с кормщиками и с передовщиками, но тут же заметил, что, кроме Запорожья, во всем малороссийском крае нет таких мастеров.


III

1-го января 1697-го года гетман созвал старшин и полковников на съезд. Обсуждались меры защиты края и решили, что жители сами себя должны оборонять, а все войска собирать не следует, пока не станет ясно наверняка о готовности неприятеля к вторжению, потому что движение и подходы войска отзываются тягостными разорениями на жителях. Тогда гетман приказал всем полковникам готовить в своих полках суда годные для морского и речного плавания, и хотя полковники отговаривались, что у них в полках нет дерева, пригодного для судостроения, гетман подтвердил им, что они должны приложить все свое старание, чтобы угодить “царской богоподобной воле”.
Раннею весною были достоверно получены вести, что крымский хан собирается громить Таванск, а в апреле гетман, по царскому указу, уговорился с князем Яковом Федоровичем Долгоруковым идти в плавной поход вниз по Днепру от Новобогородска и выступить тотчас, как только пригонятся к устью Самары суда, изготовляемые в Брянске и сплавляемые Десною в Днепр.
11-го мая гетман известил Приказ, что уже у полковников сделано 70 стругов морских и 600 лодок, а 23-го числа того же месяца доносил, что мастер Василий Богуш спровадил их в Десну, а оттуда в Днепр к назначенной цели изготовленные в Брянске суда, из которых 50 назначалось для городовых казаков и 40 для запорожцев. Затем думный дворянин Неплюев, назначенный быть в сходных товарищах Я.Ф. Долгорукову, доставил из Брянска еще 121 струг, и 25-го мая последовал царский указ о плавном походе. Его целью было овладение и защита Таванска и новоотстроенного Шингирея.
Тем временем татары стали врываться в слободские полки, и хотя в первой половине мая чугуевский воевода и харьковский казацкий полковник разбили их загон, но вслед за тем явилась другая многочисленная орда тысяч в двадцать и, разделившись на чамбулы, наделала опустошений в слободах около Валок.



115


IV

Гетман собирался в поход, а между тем его стали опять беспокоить прежнего рода внутренние враги. Стародубец Сусло подал киевскому губернатору донос на гетмана Мазепу в таком же духе, в каком подавались на него и прежде доносы. Мазепа – не русский человек, а поляк, расположен больше к Польше, чем к России, сносится с панами и с королем о том, как бы Украину подвергнуть снова под власть Польши. Держит у себя в приближении охотных казаков, компанейцев и сердюков, где все они одним полякам служат. Городовые казаки не терпят ни его, ни своих полковников и сотников, которые за покровительством гетмана разобрали себе казацкие земли и самих казаков обращают себе в подданство. Во время последнего похода гетман не мог собрать вокруг себя всех полков, потому что у казаков было намерение побить гетмана и старшин, и собирались устроить над киевским полковником, который был родом поляк, насилие. Донос этот послан был в Москву, а государь приказал переправить его к гетману. Мазепа через посланного нарочного по этому поводу канцеляриста Чуйкевича объяснял, что в доносе все ложь, у гетмана нет родни “лядской” и веры, из начальных людей все веры православной и между охотными казаками нет ни одного поляка. И то ложь, будто обращают казаков в подданство. Не было о том ни одной жалобы, а если бы такие возникли, то на это есть войсковой суд. Иные казаки, обнищавши, сами желают поступить в мужики, но этого им не дозволяется, как равно из мужиков не вливаются в казаки, согласно царскому указу.
Гетман в последнюю войну не мог стоять долго со всеми полками не потому, что опасался бунта, а потому, что войско было раскинуто по разным местам, опасаясь неприятеля с разных сторон. Киевский полковник совсем не лях, а чистый русин: дед его при Хмельницком положил голову под Чертковым, а отец – на Дрижипольской битве под Ахматовым. И бунт против киевского полковника произошел оттого, что казаки не недовольны были, зачем их ведут на море. Главные защитники этого бунта убежали, а прочих наказали и отпустили. Так оправдывал себя Мазепа против нового доносчика.
Желая подделаться к правительству, Сусло, будучи уже в Москве, в добавление к своему извету на гетмана указывал, что в Малороссии с торговых людей берут слишком мало пошлины, а можно было бы собирать побольше. Гетман по этому поводу объяснил, что с торговых людей собираются пошлины так, как делалось при Богдане Хмельницком и других гетманах, и сбор не увеличивался ради того, чтобы не отогнать торговцев.
Сусло арестовали в Москве. И прежде, как мы видели, не доверяли таким доносам. Теперь же, когда царь Петр был особенно доволен гетманом, его положение ввиду всяких доносов становилось еще крепче.
К гетману царь послал похвальную грамоту и подарки, состоявшие в соболях ценою на 1000 рублей, в кусках материи – атласа, бархата, бейберека, и в разных столовых припасах (рейнское вино, лимоны, рыбу и прочее). Разом послали подарки старшинам и полковникам, состоящие в объярях, атласах, камнях и соболях. Гетман, изъявляя благодарность за внимание, сделал такое замечание царскому послу:
- Иду на царскую службу не с веселым, а с унылым лицом, оттого что про меня выдумывают худые речи, будто я лях: у меня и дед и отец родились в Украине и служили великим государям, и я царскому пресветлому величеству служу верою и правдою.
Жалкого Сусло препроводили к гетману, который подверг его истязаниям, потом, продержав некоторое время в тюрьме, отправил на место его жительства в Киев.




116


V

Не ранее как в половине июня 1697-го года гетман, расставивши сотни разных полков вдоль по днепровскому побережью, начиная от Киева вплоть до Переволочны, сам отправился к Ворскле и, перешедши ее, соединился на Коломаке с князем Я.Ф. Долгоруковым.
Лишь только гетман двинулся в поход, как на пути из Батурина в Глухов прибыли к нему 30 человек запорожцев с неким казаком Михайлом, ушедшим из турецкой неволи и принесшим важные вести о военных делах басурман. Михайло был родом из Печерского местечка, взят в плен басурманами еще в малых летах, прожил у какого-то купца 15 лет и потом бежал с несколькими товарищами, когда плыл на судне из Царьграда в Козлов по торговым делам. Прибыв на турецком корабле до урочища Стрелицы, казак Михайло и бывшие с ним запорожские товарищи бросили там свое громоздкое судно, оттуда до самой Сечи добирались пешком и там раскрыли все военные планы турок и татар. По их словам, одна часть турецких войск под начальством Лким-паши на 3 галеонах, 5 каторогах и 20 фуркотах имела намерение подойти водой под городки Тавань и Кизикермень. Другая, в числе 5000 человек на 5 галеонах, 5 каторогах и 20 фуркотах, уже пошла под город Азов. Впрочем, по соображениям самих же выходцев, едва ли войска, которые посланы под Тавань и Кизикермень, могут подойти на таких больших судах к названным городкам – скорее они отправлены для обороны Очакова и для запруды со стороны Черного моря днепровских гирл.
Для точной и скорейшей передачи добытых сведений запорожское войско поспешило отправить к гетману названных выходцев и приставило к ним несколько человек сечевых казаков. Одновременно войско через посланных просило гетмана, как можно скорей прислать в Сечь необходимые для похода запасы и морские челны, нужно думать, именно те челны, постройка которых затянулась до весны. Гетман Мазепа, приняв запорожских посланцев, выходца Михайла отправил в Москву, а сам поспешил с выходом к порогам Днепра.
Разделив на две части все свои войска, гетман Мазепа главной массе велел идти “плавным походом” по Днепру до Кодака, а сам с меньшей массой войск пошел в тот же поход “землей”. Великороссийские войска, собранные для похода под Киевом на Днепре, должны были следовать за флотом малороссийских казаков и также идти до Кодака. Сам начальник этих войск, князь Я.Ф. Долгоруков, бывший до тех пор в Белгороде, двинулся на соединение с гетманом сухим путем, имея при себе часть пехотного и конного московских полков и часть слободского казацкого полка. За Яковом Долгоруковым следовал воевода Лука Федорович Долгоруков.
6-го июля гетман Иван Мазепа прибыл в Кодак.
От реки Коломак они двинулись за реку Орел, а там с общего совета решили оставить для охраны малороссийских и слободско-украинских городов на случай внезапного нашествия басурман на реке Коломаке князя Л. Долгорукова и в верховьях реки Орел, выше городов в урочище Хрещатом, миргородского полковника Данилу Апостолова. Кроме того, для сбережения от белгородских татар начальники русско-казацких войск особо оставили на днепровском берегу бывшего охотницкого конного полка полковника Илью Новицкого с казаками.
Оставив реку Орел, гетман и воевода 24-го июня пришли обозами к Казацкой пристани, и тут приняли все меры к тому, чтобы благополучно переправить через страшные пороги Днепра все свои речные и морские суда. Дождавшись прибытия судов, гетман Мазепа посадил на них “военные строения” и велел спускать последовательно весь русско-казацкий флот через днепровские пороги.
117

Переправа войск через пороги продолжалась несколько дней. Немало судов разбилось, немало погибло людей с запасами и оружием. Гетман 13-го июля прибыл к урочищу Кичкасу, где кончались пороги, и там дожидался плывших сзади него судов до 19-го числа этого месяца. Тогда прибежал к гетману гонец из Таванска с известием, что басурманы, занявши Ислам-Кермень, начали палить из него по Шингирею. Гетман отправил вперед себя на судах черниговского полковника Я. Лизогуба с 3200 сборных казаков, а князь Я.Ф. Долгоруков – Неплюева с отрядом царской рати. Сами военачальники последовали за ними, и у Каменного Затона их встретил кошевой Яковенко. Боярин дал ему семь стругов и по талеру, а гетман по золотому на 4000 запорожцев, и оба приказали собрать сечевиков и плыть в низовье на войну. За ними вслед поплыли и военачальники, оставив у острова Таманского весь тяжелый обоз и орудия и приказавши войску взять с собою только самые необходимые запасы.
Гетман, сидя на одном судне с боярином князем Долгоруковым, плыл вниз, а за ними следовала тем же путем великороссийская и малороссийская ратная сила.
В то время, когда русско-казацкое войско переправилось через пороги, в то время как раз против Кодака показалась белогородская орда, которая угнала несколько десятков запорожских лошадей, а у селитренного майдана захватила несколько человек самих казаков. Одновременно с белогородской ордой по берегу Днепра, ниже того места, где впадает в Днепр река Самара, за переплавлявшимися отрядами русско-казацких войск наблюдала крымская орда.
26-го июня русско-казацкие казаки пристали к берегу у пустынного городка Кизикермень: там уже их дожидался поплывший вперед кошевой Яковенко с запорожцами. Он известил военачальников, что татар уже нет: опасаясь, что русские идут против них в многолюдстве, они ушли из Ислам-Керменя.
Русские занялись поправкою судов, которые, будучи сработаны наскоро, из сырого дерева, стали течь, а между тем военачальники сообразили, что гораздо лучше поместить гарнизон в Таванске, вместо Шингирея, потому что Шингирей стоял на две версты выше Таванска и не мог служить защитою последнему. Поручили по плану инженеров строить укрепления в Таванске, стены Шингирея решили взорвать и сохранить Кизикермень, который был расположен на берегу прямо против Таванска и мог быть не бесполезен для русских во время неприятельского нашествия. Туда решили высылать из Таванска людей попеременно.
Когда занялись возведением укреплений на Таванском острове, неприятеля нигде не было видно, а 29-го июля они вдруг начали появляться с крымской стороны по направлению к реке Конской Воде, сначала небольшими кучками. На другой день они становились все гуще и, наконец, 31-го июля явился сам хан крымский с ордой и турецкие паши с янычарами и пушками. Они, прежде всего, напали на Шингирей, из которого еще не были выведены великороссияне. Военачальники отправили к ним подмогу. Великороссияне вошли в Шингирей, а малороссияне окопались шанцами на берегу Конской Воды и отстреливались от неприятеля. Так прошло до 2-го августа. В этот день орда ударила на Таванскую крепость, а с кизикерменской стороны появилась внезапно другая орда – белогородская. С той поры с двух сторон, с крымской (левого берега Днепра) и с противоположной – кизикерменской, происходили беспрестанные нападения на Таванскую крепость. Русские отбивались, но продолжали в то же время постройку укреплений на Таванском острове. Тогда между казаками поднялся ропот.
- При прежних гетманах, - кричали они, - мы знали только одно воинское дело, а теперь, при каждогодных походах, нас заставляют рвы копать, шанцы насыпать, возить и таскать известь и глину. Дело это не казацкое!
Но гетман, исполняя царский указ, который определял для крепостной строительной работы быть всегда полуторатысячам казаков, и часто посылал сменять
118

одних другими, так что все войско разом отбивалось от неприятеля и работало над постройкой крепости. Заменить казаков мужиками, как им хотелось, нельзя было в не населенном крае. До 7-го августа были насыпаны шанцы и выкопаны рвы. 10-го августа русские узнали, что пришли новые турецкие суда с моря и вступили в Днепр, а с двух берегов увеличиваются татарские силы и русские, казалось, могли быть скоро обняты со всех сторон неприятелем. Басурманы заставили перегородить им путь вверх по Днепру. 12-го августа татары попытались склонить запорожцев к измене и подослали татарина убеждать их оставить москалей, которые думают всех казаков обратить в неволю. Но казаки не поддались на обольщение и отвечали, что они с гетманом будут стоять за край святой и за православного монарха. Верность запорожцев не спасла дела. В войске было мало хлебных запасов, потому что во время проходов судов через пороги невозможно было взять много на подводах сухим путем. Мало было и пороху, который взят был только на время плавного похода. Наконец, и пушки были покинуты на Томаковке близ Сечи. Надеялись найти в Таванске хлебные и боевые запасы, но их там оказалось немного. Невозможно, казалось оставаться долго с голодным войском при опасности быть окруженными неприятелем, а перебежчики сообщали, что басурманы, зная положение русских, нарочно хотят затянуть войну до осени, чтобы русских до конца заморить голодом. У них же у самих запасов было довольно, и в случае нужды им легко было доставлять их из Крыма морем. Гетман с боярином, посоветовавшись, рассудили, что лучше будет уйти заранее во избежание опасности быть отрезанным от отечества и доведенными до голодной смерти. Они оставили в Таванске гарнизон из 5000 человек: одна часть его состояла из великорусских ратных людей, другая – из малороссийских казаков. В Кизикермене боярин поместил 500 ратных людей, а гетман – черниговцев.


VI

20-го августа гетман и боярин двинулись со своими силами вверх по Днепру в обратный путь. Кошевой провожал их, плывя за ними со своими запорожцами и оберегая, чтобы неприятельские суда не погнались за ними.
Много труда приняли русские в своем обратном плавании по причине противного ветра и оскудения хлебных запасов: приходилось им питаться овощами и плодами, какие могли встретить на берегу, дикими грушами, яблоками и терном. Только через шесть дней достигли они Томаковки. Гетман послал в Таванск на подмогу осажденных 760 лубенцев, а боярин 300 ратных царских людей. 3-го сентября добралось войско до берегов Орели, где проходила граница Гетманщины. Войско малороссийское было сильно изнурено и истомлено 16-недельным трудным походом, и многие стали уходить. “Уже такое у городовых казаков моего регименту худое обыкновение, - писал гетман, - как  только региментарь ворочается из похода, так они, несмотря на запрещение от старшин и, не дождавшись указа о роспуске, самовольно бегут в свои домы”. Дошедши до Ворсклы, гетман отправил в Таванск 1500 полтавцев и 300 лубенцев под командою полтавского полкового судьи Буцкого и приказал, дошедши до Сечи, побросать лошадей, сесть в оставленные там суда и плыть до Таванска.
24-го сентября съехались гетман с боярином Я.Ф. Долгоруковым в Опашне на Ворскле. Там состоялся военный совет, и решено было послать на выручку осажденным в Таванске войско тысяч двадцать и даже более. С великороссийской стороны снаряжены были туда князь Лука Федорович Долгоруков и генерал Патрик Гордон, а гетман назначил туда наказным полтавского полковника Искру со всем Полтавским полком, из которого значительная часть была уже прежде отправлена. К полтавцам присоединено

119

было несколько полков Нежинского, Гадячского и Лубенского да пехотный полк сердюков. Гетман по прежним образцам приказал им сесть на суда в Сече и плыть по Днепру до Таванска, а тем, которые не могли поместиться в судах, идти берегом. Отправивши Искру, гетман 8-го октября прибыл в Батурин.
По отходе гетмана и князя Долгорукого из Таванска басурманские силы увеличились прибытием сераскира-паши с десятью тысячами янычар. Но к осажденным прибыли на помощь ночью 4-го сентября посланные боярином и гетманом люди, проводил их запорожский кошевой атаман, уже не Яковенко, которого сменили, а другой. Русские, частью плывя на челнах по протоку Космахе, а частью идя пешим строем по берегу и отстреливаясь от турок и татар, добрались сначала до Кизикерменя, вошли туда, а на другой день в обеденную пору вступили в Таванск при восклицаниях и выстрелах в знак радости осажденного войска. С тех пор в продолжение двух недель “денно и нощно” неприятели беспокоили осажденных пальбою с берега и из 36 фуркатов, которые рекою Конскою вошли в Днепр и стали выше Таванска.
Осажденные Таванска сделали себе внутри города другой вал для защиты от пушечных выстрелов. Неприятель не имел возможности видеть сидевших за двумя валами… Многие турецкие гранаты и ядра переносило через город, а попадавшие в середину города, падали нарочно в выкопанные ямы и там разрывались. Басурманы сделали подкопы под четырьмя раскатами или башнями, но прежде взрыва послали кошевому, стоявшему на одном из раскатов с запорожцами, приглашение сдаться. Запорожцы убили посыльного. Тогда неприятели сделали взрыв, но повредили сами себя более чем осажденных, потому что казаки успели перекопать подкоп.


VII

После такой неудачи басурманы обратились на Кизикермень. Какой-то перебежчик уверил их, будто там нет вовсе ратной силы. Но там было оставлено 500 ратных царских людей, да еще несколько черниговцев, а назначенный в Таванске воеводою Бухвостов успел заранее прислать к ним 1000 человек Нежинского полка, которых прислал гетман по возвращению в Малороссию.
14-го сентября басурманы взорвали устроенный под Кизикерменем подкоп и повредили переднюю стену. Одни бросились на прорыв, другие стали приставлять к стене лестницы. Тех, которые бросились в прорыв, засыпало землею, а тех, которые стали всходить по лестницам, кизикерменцы побивали каменьями. После очередной неудачи татары ушли к судам, а пойманный в плен турок показал с пытки, что салтан дал им указ покинуть осаду, если не будут удаваться приступы, тогда уйдут. Пленник объявил, что на всех неприятельских судах будет войско 33000, а невольников тысяч шесть.
После неудачи под Кизикерменем басурманы сосредоточили свою деятельность под Таванском, устроили вновь подкопы с раскатами и еще раз прежде взрыва попытались склонить к измене казаков, зная, что они москалей недолюбливают. В этот раз они уже для такой цели не посылали своих людей, чтобы запорожцы их не побили, а бросили в город, прикрепивши к стрелам, два письма – одно от татар, другое от турок: предложение о сдаче. На эти письма был дан ответ тем же способом: пущенной из города стрелою: в отказе о сдаче города.
На другой день, 25-го сентября, в седьмом часу утра, басурманы зажгли приготовленные ими подкопы под раскаты. Одни с неистовством бросились в пролом, другие полезли по лестницам на городовую стену. Приступ продолжался пять часов, а с турецких каторог и фуркатов посылался в крепость сильный огонь. Ничто не помогло

120

басурманам. Они были отбиты. Осажденные стали исправлять разрушенные места.
После того еще несколько дней басурманы продолжать повышать свои шанцы, приближаясь теснее к городу, и устроили новый подкоп под раскат, уже прежде поврежденный. Осажденные со своей стороны повышали свой внутренний вал. 1-го октября басурманы подожгли свой подкоп, но он не произвел никакого вреда осажденным.
Басурманы готовились снова идти на приступ. Между тем расставленные по берегу Днепра татарские сторожа принесли известие, что к Таванску на выручку идут свежие русские силы. Это известие произвело такой переполох, что ночью с 9-го на 10-ое октября басурманы собрались отступать. Суда, поставленные выше Таванска, примкнули к тем, которые стояли ниже, а затем турки и бывшие с ними татары перебрались с кизикерменской стороны на крымскую и разошлись: турки на своих судах – к устью Лимана, а татары – степью в Крым.
Из русских сил, шедших на выручку Таванска, скорее других дошел полтавский полковник со своим отрядом и не увидел уже там неприятелей. Вернувшись обратно, он доложил гетману, что хотя Таванск остался не взятым, но приведен в крайнее разрушение. Проломы в стенах, происшедшие от взрывов, так широки, что в них можно въезжать на лошадях. Пушки у турок были такой величины, что казаки подобных и не видывали, а бомбы, пущенные в город, весили  от трех до пяти пудов каждая. Всех убитых и раненых в Таванске и Кизикермене было 205 человек, а басурманы по тому же докладу полтавского полковника, потеряли около семи тысяч.
Поход под Таванск гетмана и князя Долгорукова никак не может быть признан славным подвигом. Правительство, однако, не поставило гетману на вид неудачи этого похода, особенно когда она была исправлена последующею высылкой войск, заставивших басурман отступить, чем была достигнута главная цель похода. Гетман, старшины и полковники получили в награду подарки, состоявшие, по обыкновению, в материях и соболях. Запорожцам, бывшим на войне, прислано 1500 рублей деньгами и 1100 портищ сукон, а кошевому атаману, писарю и есаулу дано особо ефимками.


VIII

Новые слухи о том, что басурманы готовятся на следующий год опять нападать на русские владения, побудили к мысли о новом плавном походе. В январе 1698-го года был об этом у гетмана съезд, после чего все полковники каждый в своем полку, принялись за постройку челнов. Это не обходилось без затруднения и ропота, потому что тогда накладывали с казаков сбор на челны по ефимку и по полтине. Судов строить не умели, недоставало ни мастеров, ни работников, ни гребцов. Однако по распоряжению гетмана городовые казаки в течение четырех месяцев построили 430 челнов, за что царь похвалил гетмана. В конце мая гетман приказал городовым казакам подниматься в поход, четыре полка отправил вперед в Таванск, а шесть оставил при себе, двинулся на Коломак для соединения с князем Долгоруковым. У князя положено быть 83280 человек войска пешего и конного.
В июне оба войска отправились сначала безводною степью, направляясь к Перекопу, но потом, опасаясь безводья и бескормицы в вытравленных и выжженных степях, повернули к Таванску, сделали распоряжение о скорейшем исправлении Таванска и Кизикерменя и послали десятитысячный отряд великороссиян и малороссиян к Очакову плавным путем, но так как русские суда были малы, а люди мало искусны, притом пушек с ними было немного, и те небольшого размера, то они не решались проплыть между

121

двумя турецкими крепостями, Очаковым и Кинбурном, с которых поражали бы их огнестрельным оружием. Простоявши двое суток в пустыне, где не было ни хат, ни шалашей, они отступили. Тогда предводители нашли, что взять Очаков, как намеревались, будет трудно.
- Нам, - говорили они в свое собственное извинение, - не образец запорожцы, которые в малолюдстве ночью воровски проплывают или сухопутьем подбираются к морю. У нас большие обозы. Как только мы туда дойдем, в Царьграде узнают и пришлют против нас на каторогах войско. И теперь стоять нам под Кизикерменем и Таванском невозможно: люди от недостатка продовольствия разбегаются. Запасов на пять месяцев на подводах привезти сюда трудно, а те, что отправлены были на судах, попали на пороги, а здесь ни за деньги купить, ни саблею добыть ничего нельзя. Поэтому лучше нам воротиться.
По таким соображениям оба войска отступили назад.
Если первый поход князя Долгорукого и гетмана нельзя было назвать блестящим, то этот второй по своему окончанию можно было назвать постыдным, под стать походу князя В.В. Голицына с Самойловичем. Но гетман, насколько нам известно, не испытывал от царя никакого знака неудовольствия, хотя и не получал награждения. Завоевание турецких городков не приносило малороссийскому краю ни малейшей пользы, а только прибавляло народу больше тягости. Нужно было починять разоренные городки, содержать там гарнизоны, а для них доставлять хлебные и боевые запасы. Такая доставка ложилась бременем на народ. Терпел нужду преимущественно Полтавский полк, расположенный на перепутье Москвы и Украины с низовьев Днепра. Весною 1698-го года полковник полтавский доносил, что после праздника Рождества Христова пять раз была посылка с запасами к Таванску, и городки Полтавского полка давали по нескольку десятков подвод на весь этот не ближний путь. Гетман, передавая в Приказ этот доклад полтавского полковника, со своей стороны замечал: “Вот уже одиннадцать лет варится война с Крымом, и все воинские силы идут через Полтавский полк. Люди терпят убытки через топтание и вытравление трав и хлебов, через опустошение рощ в их старинных займищах. Гонцы беспрестанно ездят не только по царским грамотам, но и по воеводским указаниям, требуют от жителей себе корма и питье, а иные отваживаются бить и бесчестить городовых старшин. Хотя и есть царский указ начальным людям без царских грамот и без гетманских проезжих листов никому ничего не брать, но многие на то не смотрят и знать этого не хотят”. В подобных выражениях отзывался гетман и после похода с князем Долгоруковым: “Вот уже в продолжение 12 лет, с начала своего гетманства, я совершил 11 летних и 10 зимних походов, и нетрудно всякому рассудить, какие трудности, убытки и разорения от этих беспрестанных походов терпит Войско Запорожское и вся Малая Россия”.
К довершению тягостей в 1698-ом году постиг Малороссию хлебный недород.
Такое печальное положение усиливало у малороссов охоту к шатанию и исканию новых мест жительства. Переселившиеся с правого берега Днепра на левый опять порывались в отечество своих предков. Так, прилуцкий полковник Горленко доносил гетману, что в его полку казаки и поселяне (мужики) распродают свои грунты и поля, и спешат переселяться за Днепр. В Черниговщине толпа организовалась самовольно в полк под начальством какого-то бродяги, поляка Кулаковского, и ушла за Днепр в Полесье, собираясь на службу к польскому королю. Но Палий их не пустил и заворотил под гетманский регимент. Переяславский полковник Мирович доносил, что в городках, местечках и селах, прилежащих к Днепру, натолпились люди, пришедшие из разных полков гетманского регимента: у всех у них на уме – каким-нибудь способом перебраться на противоположную сторону Днепра и там поселиться.
Но не только в эти места было переселение на другую сторону Днепра, но
122

обетованной стороною становилась для переселенцев  Слободская Украина, а также поселялись в великорусском порубежном крае у тамошних помещиков.
Мазепа сам накупил себе имений в Рыльском уезде и люди переселялись на земли малороссийского гетмана.


IX

Зимою 1698-1699-го годов Мазепа был позван для свидания с царем в Воронеж и по возвращении, по царскому указу, отправил туда 3000 казаков беречь границы. После этого гетман собрал на съезд всех полковников в Гадяч. Там долго рассуждали о новых средствах войны против басурман, и порешили, что каждому полку лучше оставаться в своей области наблюдать за неприятельскими выпадами и сообразно с тем устраивать свои воинские движения.


X

Весною 1699-го года в Малороссии сделался переполох от новых вестей, принесенных татарскими перебежчиками – тумоми (то есть рожденными от татарина и русской женщины), что басурманы заключают мир с немцами и хотят обратить все силы на царские области. Это была первая весть, принесенная об этом в Украину и тотчас сообщенная гетманом в Москву. Вскоре затем господарь молдавский, с которым малороссийский гетман вел постоянно тайные сношения, сообщал о том же и представлял гетману, что молдаване и валахи боятся немцев больше, чем турок, потому что немцы думают им навязать папизм и хотят подчинить цезарю немецкому. Господарь повторял, что сообщалось уже прежде – из христианского Востока: что и он сам, и все молдаване, и валахи поголовно желают свергнуть с себя басурманскую неволю и поддаться православному русскому государю. Он указывал способы вести успешную войну против турок. Важнейший пункт ведения этой войны был, по его мнению, на устье Днепра, и больше всего надлежало ожидать успеха от казаков, которые могут вторгнуться в Бжак (нынешняя Бессарабия) и действовать разом с восставшими молдаванами и валахами. Мазепа, по-видимому, сочувствовал таким заявлениям и посылал доверенных лиц составить описание путей и становищ от устья Днепра, Буга и Днестра до устья Дуная.
Но царь Петр уже иначе смотрел на эти дела: в его голову уже вступил проект войны со Швецией, и он нуждался в мире с другими соседями своей державы. Притом Петру было известно, что его союзники – император и польский король – готовы заключить с Турцией мир и заключат его “сепаратно” от России, если Россия не пристанет к миру вместе с ними. Собирался конгресс в Карловице с целью переговорить о мире с турками. Царь послал туда своего посла, дьяка Возницина. На этом конгрессе цесарские уполномоченные от имени своего императора постановили сепаратный мир с Турцией и, таким образом, оставили союзников самих расправляться с турками. Турецкие уполномоченные в переговорах с Вознициным, представителем России, потребовали возвращения всего завоеванного русскими в последнюю войну. Поэтому оказалось совершенно невозможным России помириться с Турцией, подобно немецкому императору. Дьяк Возницын ограничился только заключением перемирия на два года, а в продолжение этого срока положено было вести переговоры для постановления мира или перемирия на более продолжительный срок.
Вслед за тем заключили сепаратный мир с Польшею. Турки возвратили Польше

123

Каменец, совершенно опустелый, и обещали свободу римско-католического исповедания в областях, принадлежавших Османской Порте. Поляки, со своей стороны, возвратили Турции отнятые ими во время прошлой войны молдавские города.


XI

Царь Петр оставался без союзников. Тогда он отправил возобновлять переговоры о мире своего уполномоченного дьяка Е. Украинцева в Константинополь в сопровождении целого своего новопостроенного флота для внушения туркам уважения к силе Русской державы.
Переговоры длились с ноября 1699-го года по июль 1700-го года. Много раз собирались на конференции и расходились, не договорившись до окончания. Главным спорным пунктом были приднепровские городки: турки домогались их возвращения. Русская сторона пыталась их удержать в обладании Русской державы. Наконец, 3-го июля 1700-го года было постановлено и подписано с обеих сторон перемирие на 30 лет. Турция уступала России Азов со всеми тянувшимися к нему городками. Россия приняла на себя обязательство разорить в течение тридцати дней после окончательного подтверждения мирного договора приднепровские городки, отнятые у турок, а вперед по всему днепровскому берегу, начиная от Сечи до устья Днепра, не быть никакому населению, кроме небольшого укрепления для переправы проезжих людей через Днепр. Пространство от Перекопа до ближайшего к нему из азовских городков Миусского городка положено оставить впусте. По принятому на себя Россией обязательству разорить городки в низовьях Днепра, завоеванные в прошлую войну, поручение это возложено было на генерала Кольцо-Мосальского и исполнено им в 1701-ом году. 8-го октября этого года гетман получил ведомость и сообщил ее в Москву, что Таванск и Кизикермень разбиты, и все боевые принадлежности оттуда вывезены.























124


Глава   четырнадцатая

Кавалер  ордена  Андрея  Первозванного

I

В 1698-ом году свершилась в Москве страшная царская расправа над стрельцами. Случайно спасшиеся от погрома поселились на Гетманщине, царь послал указ гетману ловить их и отправлять в Москву. Стрельцов, находившихся при гетмане в Батурине, не тронули, а только велели им именоваться солдатами. Их начальник, полковник Анненков, приобрел большое благорасположение гетмана, а когда в 1699-ом году Анненкова хотели перевести воеводою в Путивль, Мазепа испросил у царя дозволения оставить Анненкова при себе в Батурине и он по-прежнему командовал полком, назначенным из великороссиян для охранения гетманской особы.
Пользуясь наступившим мирным временем, гетман продолжал заниматься сооружением храма на собственный счет. Так, в это время, построены были каменная ограда Печерской лавры на протяжении 520 сажень (в две сажени высоты и четыре толщины) с четырьмя башнями, боковые пределы с северной и южной сторон великой лаврской церкви с надстроенными над ними пятью куполами и церковь с экономскими воротами лавры, где с наружной стороны был выставлен лепной работы герб Мазепы. В то же время начата по желанию гетмана и на его счет постройка на нижних папертях Киево-Софиевского собора с шестью куполами, что дало этому зданию тот вид, в каком находится оно и теперь. Так видимое всем благочестие и усердие уничтожало силу врагов.
Недоверие к его искренности в Украине в 1699-ом году потревожило повторение прежней истории с доносами. Был в Гетманщине некто Данило Забила, носивший звание бунчужного товарища. Это звание недавно было учреждено гетманом Мазепою, который по своему усмотрению давал его детям, имеющим принадлежность к чиновным фамилиям. Забила был человек нрава беспокойного, склонного к каверзам, что в те времена было многим свойственно. Он за что-то невзлюбил гетмана и сошелся с Андреем Солониною, который находился на службе при гетманском дворе и не угодил своему пану гетману. Они вместе уехали в Москву, начали искать там покровительство боярина Б.П. Шереметьева и подали ему донос на гетмана. Но Мазепа узнал об этом раньше, чем донос дошел до царя, и сам написал царю, что “эти два человека на гетманскую честь небылые слова износят и плевелы сеют”. Гетман в Москву извещал, что из доносчиков Забила, по челобитию своего дяди, был уже привлечен к войсковому суду, а другой доносчик, Солонина, служивший у гетмана во дворе, украл у него деньги.
Государь, оказывая доверие к гетману, приказал, не разбирая доносы, обоих доносчиков и с ними еще какого-то недруга Леонтия послать в Батурин, но, сказав им наперед, чтобы они ехали без опасения, потому что государь писал к гетману, чтоб им не было никакого зла.
Царский гонец привез колодников в Батурин, скованными в “черкасских телегах”. Когда подъехали к гетманскому двору, стащили колодников с телег и привели пешком в гетманский двор в сопровождении караульных. Гетман был тогда у обедни. Колодники дожидали его стоя у дверей светлицы. Вышедши из церкви, гетман принял из рук гонца царскую грамоту и поклонился до земли.
Колодников передали войсковому суду. На суде Яким Самойленко, дядя Данилы Забилы, показал, что этот Данила, живя у себя в доме в селе Реутинцах, еще в прошлый

125

предрождественский пост, когда гетман ездил к царю в Воронеж, говорил:
- Гетман от царя не воротится – он с поляками дружит, и царю хочет изменить.
Кроме того, Данила произносил о матери гетмана лживые, поклепные и бесчестные слова, называя ее чаровщицею.
Потом позванные в суд двое челядников Данилы Забилы, которых он, будучи в Москве, посылал к себе домой в Малороссию, показали, что Данило говорил, будто гетман сам “тайно послал к басурманам вора Петрика и был желателен приходу басурманскому в Украину”. В подтверждение таких показаний один малороссиянин, бывший недавно в Москве, Онисим Воронченко, объявлял, что он собственными ушами слышал, как Забила “на почтенную родительницу гетмана, честную игуменью оговаривал…”.
Забила запирался. Но когда его стали стращать пыткою, то он сказал:
- Я убежал в Москву от страха – на меня сотник Кролевецкий подал гетману челобитную. И если я что говорил в Москве, то говорил, будучи пьян: мне казалось, что по таким словам меня удержат в Москве и не пошлют в Батурин.
Судьи, выслушав такие речи от подсудимого, произнесли:
- Невозможно, чтоб Данила такие великие страшные поклепы и потворы на честь ясновельможного гетмана вымыслил сам собою. Надобно под пыткою допросить его, кто ему в сем деле был советником и наставником.
Забила, не допуская себя до пытки, сказал:
- Вот как дело было. Через село Реутинцы ехали люди боярина Шереметьева: я им рассказал о своих нуждах и о своем страхе. Они посоветовали мне ехать в Москву к их боярину и уверили меня, что боярин будет мне заступником. Я послушался их и поехал. Когда я рассказал боярину о своих делах, боярин сперва сказал, что напишет обо мне ходатайственный лист к гетману. Я отвечал, что боюсь ехать к гетману. Тогда мне боярин сказал, правда, и мне гетман добра не желает. Поживи, коли так, в Москве, пока великий государь не воротится из-под Азова, и никуда не ходи, ни в Приказ, ни к боярам, а как царь воротится в Москву, тогда подашь на гетмана челобитную в мои руки, а я сам представлю ее великому государю и буду этому ходатайствовать об оказании тебе милости. По этому боярскому обнадеживанию я и остался в Москве. Винюсь в этом, что злоречил, наводил изменническую потвору на гетмана и на мать его говорил, будучи пьяным без разума и памяти. Впрочем, не было у меня наставника и советника, ни здесь в малороссийских городах, ни в Москве.
Дело показалось важным. Данило притягивал к нему первейшего царского боярина. Данилу подвергли пытке, взяли на встряску, продержали полчаса в висячем положении. Он говорил то же, что и перед пыткой, и только “поносил” себя самого за то, что понадеялся на слова, сказанные ему боярскими людьми, что поехал в Москву, и через то пришел “вот в какую муку!”.
Его спустили на землю, допрашивали, кто был ему наставником и советником и, ничего не допросившись, подняли опять на дыбу. Он “вопил криком великим”, твердил все одно и то же:
- Я лаял по своему безумному обычаю, будучи пьян и без памяти, ни от кого к тому не было у меня наущения, и ни от кого о том ни единого слова не слыхал.
Судьи прекратили пытки и допросы и положили такой приговор: “Данилка Забила от своей злости и безумия, наводя на высокую честь гетманскую и на всечестную его матерь тяжкие поклепные потворы, хотел тут же войсковые и народные малороссийские порядки развратить, а того ради такой безумный лживец и зломысленный наветник за эту свою вину подлежит смертной казни, имущество же его взять в войсковой скарб, ибо и прежние гетманы поступали так с подобными”.

126


II

Подвергли допросу и товарища Данилы Андрея Солонину, из которого видно, что он был родом из Волыни, по смерти с матерью переехал в Козелец, служил двенадцать лет у киевского полковника однофамильца Солонины, потом три года у генерального судьи Вуеховича и, наконец, у гетмана. Ему отказали от службы на том основании, что у гетмана и без него много челяди, и он уехал в польские владения, там увидел его боярин Шереметьев, пригласил в Москву, и жил он у него на барском иждивении, а когда боярин уехал в свои вотчины, то пристал к Забиле. Денег гетманских он не крал. Из этого Андрея Солонину суд приговорил как соумышленника к одинаковой каре с Данилом Забилою.
Гетман, представляя в Приказ приговор войскового суда, приложил к нему собственное милостивое смягчение наказания.


III

Ничто не подрывало царской благосклонности к гетману. В 1700-ом году в январе гетман отправился в Москву по царскому приглашению с 48 особами. В этот раз ему оказали прием, превосходивший ласковостью прежде бывшие приемы. Гетману заявили признание за ним заслуг, оказанных в течение тридцати лет кряду, и важности его успешных действий в войне против турецкого салтана и крымского хана, в особенности же его подвигов под Днепром, когда были покорены пять турецких городков и взято множество пленных. За это за все государь возложил на гетмана только что установленный орден святого Андрея Первозванного. Мазепа был вторым, получившим этот орден, после Головина. Сверх того, на отпуске пожаловали ему венгерский золотой кафтан с алмазными запонками, подбитый соболями. Бывший в Москве разом с гетманом генеральный писарь Кочубей получил почетное звание стольника. Тогда же, по ходатайству гетмана, оказано было внимание фастовскому Палию, главному в то время воскресителю казачества в Правобережной Украине: к нему отправили в подарок денег, сукон, соболей, а на полчан его 1000 ефимок. Но подьячему, который повез царские подарки, приказано было передать их Палию секретно, чтобы не дать повода полякам подозревать кого-нибудь против них в наущении, потому что поляки очень неблагосклонно относились к восстановлению ненавистного для их памяти казачества во владениях, на которые они простирали свои виды. Гетман испросил у царя отдать под его гетманский регимент город Новобогородск со всеми жителями, исключая служилых царских людей, которых положено было вывести в другие города. Гетман обещал правительству принять для укрепления запорожских своевольств и побегов украинских беглецов в запорожские степи меры, более деятельные, чем были те, какие употреблялись прежде воеводами, управляющими Новобогородском.


IV

По возвращении гетмана в Украину от царя вскоре у него началась хлопотливая возня с запорожским своеволием, которое час от часу все более разгоралось. Когда в начале 1701-го года прибыл в Сечь генерал Кольцо-Мосальский с тем, чтобы разорить турецкие городки, запорожцы заартачились. Гетман приказал им содействовать

127

доставлению орудий и боевых припасов из Таванска и устроить у себя в Сече склад для их хранения. Запорожцы с бесчестием встретили гетманских посланцев, сами посылали гетману ворчливые ответы и, хотя не отказывались по приказанию царского генерала беречь царскую казну, но не хотели допустить в Сечь ни единого из царских ратных людей, показывая к ним недоверие и нерасположение. Всего более пришлось запорожцам не по нраву то, что генералу князю Кольцо-Мосальскому отдан был указ строить новые городки близ Сечи вместо прежних разрозненных городков в низовьях Днепра. Место для постройки ближайшего городка было избрано у Микитина Рога (где ныне Никополь). Гетману наказано было содействовать этой постройке, и он послал 6000 казаков своего регимента на работы в прибавку к 3500 ратным, бывшим у князя Кольцо-Мосальского.


V

Считая себя полными хозяевами в пределе собственных вольностей, запорожцы в это время наделали новых хлопот своими своевольствами. Толпа сечевиков напала на греческий караван. Турецкие подданные греки, торговцы, прибыли из своей страны в Очаков с товарами, оттуда поплыли вверх по Бугу, а потом, приставши к берегу, наняли у малороссиян, занимавшихся рыболовством, подводы и двинулись степью на Чигирин. За ними следила ватага запорожцев с атаманом Щербиною и есаулом Тонконогом. Они пригласили из ватажников, ловивших рыбу на реке Буг, несколько легкомысленных молодцев, и напали на греческих торговцев, когда те, на пути своем к Чигирину, достигали реки Ингул. Запорожцы ограбили весь караван, отвезли награбленные товары в Сечь, разрезали тюки и поделили товары, в числе которых находились драгоценные камни и жемчуг ценою в несколько тысяч талеров. Из Сечи получили вести, что запорожцы, поделивши по куреням награбленные товары, похвалялись поступать так же и с другими торговыми караванами, когда те будут проходить. Силистрийский сераскир-паша прислал к гетману жалобу и требовал возвратить награбленное по росписи греков, турецких подданных. Однако того же времени другая ватага запорожцев напала на селитринные майданы, завезенные из Гетманщины старшинами на берегах Самары, и разоряли их, забирая волов, казаны и всякую рухлядь. Запорожцы претендовали, что берега Самары, покрытые лесом, составляют давнее достояние Запорожской Сечи и заводчики не иначе могут держать там селитринные майданы, как плату в войсковой сечевой скарб по 100 золотых от котла.
Гетман сообщил об этом в Москву и на то время туда поехали запорожские посланцы – бывший кошевой Крыса с товарищами. В Москве их задержали и стали допрашивать о греческих караванах и о селитринных майданах. Они отозвались незнанием дела. Московское правительство разослало запорожских посланцев по великороссийским городам и написало в Сечь, что если не будут возвращены награбленные товары и виновные не подвергнутся жестокому войсковому наказанию, то задержанные товарищи будут казнены смертью. Запорожцы от такой угрозы пришли в неистовство, отрядил своего кошевого Петра Сорочинского и выбрали Костю Гордиенко, человека крайне задорного, ярого ненавистника московской власти. Константин Гордиенко, иначе называемый Гординским или Головком, по казацкому прозвищу Кротом,  казак Платнеровского куреня, приобретший большую известность, как у запорожцев, так и у малороссийских казаков, был самым выдающимся из всех кошевых атаманов конца 17-го века и первой четверти 18-го. Родом он был из теперешней Полтавской области, в молодости учился в Киевской духовной академии, из городов как-то попал в Запорожье, там записался в Платнеровский курень и потом выбран был кошевым атаманом низовых казаков. Этот новый кошевой писал гетману такого рода
128

оправдания: греки, следовавшие в караване, сами были виноваты. Вопреки прежним обычаям ехать в Сечу на промыслы, они, узнавши о том, хотели только загородить каравану неправильный путь. Но греки стали в них стрелять. Тогда сечевики позвали других товарищей, бывших на рыбных промыслах и “большим собранием” заворотили караван обратно к Сече. Атаманы и все сечевое товариство поделили между собой из греческих товаров только красные кумачи, а дорогие вещи: камни, жемчуг и деньги возвратили торговцам и сами проводили их до великороссийских городков. В этих оправданиях была чистая ложь: ни гетман, ни московское правительство не могли поверить этому, да и сам сообщавший такое оправдание, конечно, знал, что ему не поверят. Не теряя времени, запорожцы, наущаемые притом приезжавшими в Сечу татарами, послали в Крым посольство к хану просить возобновления прежнего союза, старинного “братарства” и помощи против москалей, а тем временем самые отважные составили ватагу в числе шестисот – настоящую разбойничью шайку: в вершинах реки Вовчей не было от них ни прохода, ни проезда людям Полтавского полка, ездившими на пасеки и на рыбные ловли.


VI

Более всего раздражало запорожцев постройка городка недалеко от Сечи. Отважнейшие грозили выйти с оружием на строителей. Гетман посылал в Сечу требовать, чтобы запорожцы не мешали царским ратным ломать камня у Каменного Затона для постройки крепости, а кошевой атаман от имени всего товариства написал такой ответ, обращенный к лицу царя: “Объявляем вашему царскому величеству все мы единогласно, что совершенно не хотим одного города близ нас на Днепре иметь и камня на строение не позволим…”
Запорожцы грозились, если город будет строиться, сойтись с басурманами. Однако попытка их сойтись с басурманами во вред России не удалась. Запорожские послы, отправленные в Крым, встретили хана недалеко от Карасубазара и предлагали прежнее “братарство”, как было при Хмельницком.
Хан решил спросить своего верховного повелителя, турецкого падишаха, а до получения ответа мурзы убеждал запорожцев не сноситься с Москвою.
Но в самом запорожском товаристве возникло раздвоение. Самые задорные ненавистники Москвы кричали:
- Лучше навеки поддадимся турку, а не останемся в московской неволе!
Другие представляли такое хитрое соображение:
- Если орда с нами теперь не пойдет воевать Москвы, а на нас опал царский станется за сношение с татарами, то мы отпишемся, что ничего о том не знали, скажем, что нам приказал так чинить с ордою гетман. Вот его, гетмана, возьмут в Москву, а нам будет милость монаршая.
Гетман заранее обо всем этом узнал и отправил к хану за объяснением посла своего Завидовского. Хан принял гетманского посла ласково и объяснил, что ни за что не станет нарушать мир с московским царем. Гетманский посланец от имени гетмана жаловался на грабежи, учиненные татарами над русскими торговцами в Кубанской и Ногайской орде. Хан приказал тотчас учинить розыск и воротить награбленные товары. Сверх того, он дал строгий приказ не поступать вперед таким образом. Тогда же хан хотел окончить размен пленников так, чтобы уже ни русских в Крыму, ни татар в России в плену не оставалось. Это не так скоро могло окончиться, так как русских полоняников отпускали не иначе, как в обмен на татарских, или за выкуп деньгами.

129


VII

Силистрийский Юсуф-паша продолжал требовать вознаграждения за ограбление торговцев и гетман не без труда упросил присланного от паши “ату” взять вознаграждение жалованием, которое по обычаю каждый год присылалось от царя запорожцам сукнами, комками, атласами и соболями. Такие вещи приняты были по оценке в десять тысяч левков. Гетман прибавил еще 640 рублей деньгами и, сверх того, отдал греческим купцам, потерпевшим разорение от запорожцев, 400 рублей, собранных с переволоченского перевоза на Днепре, составлявшего собственность Запорожской Сечи. Казалось, у запорожцев отнималась надежда на помощь мусульманского мира против московской власти, но приезжавшие в Сечь татары разжигали их и твердили, что если Москва не покинет строить городов при Днепре, то басурманы пойдут войною на московские города и пригласят запорожцев. Даже силистрийский паша заявлял гетману, что туркам вообще немило построение городов, что оно обозначает приготовление к войне. Такие заявления распаляли у запорожцев задор к вражде с Москвою. “Но не так страшны запорожцы и татары, - писал Мазепа в Приказ, - страшнее нам малороссийский посполитый народ: весь он своевольным духом дышит: никто не хочет быть под той властью, под которой пребывает, а полтавский полковник пишет мне, что все его полчане при случае начнут запорожцам помогать в их злом намерении”.


VIII

Осенью 1702-года запорожцы напали на царскую казну, которую вез капитан Суходольский, убили капитана и двух солдат, ограбили казну, а бывшего при капитане священника, исколов копьями, замертво покинули в терновнике: они, кроме того, уводили у великороссийских ратных людей почтовых лошадей и задержали царскую грамоту, в которой уговаривали их не препятствовать постройке крепости.
Такие бесчинства сами по себе хотя еще не возбуждали политических опасностей, но волнения в Запорожье откликнулись в Украине, а слухи о сборе запорожцев на войну против москалей разносятся по Гетманщине и находят в народе сочувствие. В Сечу стремились всякие бездомные бродяги. Гетман приказывал компаниям стеречь переходы, не пускать беглецов через Днепр, а полковников заблаговременно предупреждать в своих полках побеги и сажать в тюрьмы своевольных. В одном из донесений гетман огулом весь малороссийский народ обвинял в легкомысленности и склонности к шатанию.
В Малороссии отношение народа к великороссийским ратным людям становилось все хуже и хуже. Уже и при прежних гетманах видно было, что малороссияне недолюбливают великороссиян и, хотя после возмущения при Буховицком народ по внешности оставался верным и покорным, но доволен он своим положением не был и никогда, казалось, не представлялось ему таких резких поводов роптать на гнет, ложившийся на него от московской власти, как в описываемое время. С начатием шведской войны во всех владениях царя Петра почувствовалась невыносимая тягость народу от воинских служб и поборов. Не миновала и Малороссию та же участь, хотя в меньшей степени, чем прочие царские области. Царь начал требовать высылки казаков в северные страны государства, где главным образом происходил театр военных действий: а этого прежде не бывало, и казаки знали только свою Украину да прилегавшие к ней южные степи. Народ был недоволен и внутри своего края грубостью обращения с ним царских ратных людей и всякого рода должностных лиц, ездивших по делам службы. “И

130

казаки, и поселенцы, - писал в Приказ гетман, - все злобятся на меня, все кричат в одно: пропадать нам до конца и сгубят нас москали! У нас одна мысль – уходить за Днепр и может произойти внезапное зло”. Все чаще происходили столкновения в разных местах между малороссийскими жителями и великороссийскими царскими служилыми.


IX

В 1702-ом году подполковник Левашов, идучи с отрядом мимо городка Кишенки, послал туда приказание, чтобы его встречали с хлебом-солью и с дарами, и он за то не станет трогать их городка. Кишенцы послушались, вышли к нему с возами, наполненными хлебом, гусями, курами, напитками и еще поднесли ему “в почесть” 15 талеров деньгами. Левашов все принял, но, противно своему обещанию, вошел в город и расположил там свой отряд: его ратные люди объедали жителей, сжигали у них подворки, овины, разоряли огороды. Так прошло несколько дней. Выходя из Кишенки, Левашов кишенцам “дал руку” (то есть обещал), что уж теперь не будет им разорения. Однако, дошедши до Переволочны, он послал назад в Кишенку взять у тамошних жителей плугов и волов и не прислал их назад, а бедные кишенцы принуждены были сами ехать за Днепр и выкупать за чистые талеры своих волов. При этом, когда один кишенец напомнил полуполковнику, что великий государь так делать не велит, Левашов чуть не проколол его копьем и кричал:
- Полно вам, б… дети, хохлы, свой верх поднимать! Уж вы у нас в мешке!
Другой начальник Сютин, шел через порубежные днепровские города, а бывшие в его отряде ратные люди в городах и за городом людей били, с ножами на них бросались, иных, как татары, в неволю брали, связанными держали, а когда казацкие начальные люди пошли к нему с поклоном, то он велел ударить в барабаны, чтоб их не слышать, а затем наказал прогнать их бердышами. В Кериберде во время ярмарки, в день святого Онуфрия, московские державные люди, плывя по Днепру, пристали к берегу и стали со своих суден торговать вином, а так как продажа вина там была на откупе, то жители, по настоянию арендарей, ходили просить “москалей”, чтобы они перестали торговать и понесли к ним хлеб-соль, но “москали” бросились на них с дубинками и копьями, а некоторых, схватив, увели к себе на суда, как пленных, и потом пустили, обобрав, чуть не голыми, да еще отрезали им волосы в знак бесчестия. В том же 1702-ом году гетман писал в Приказ, жалуясь огулом на ратных людей, которые, проходя через города и села Полтавского полка, бесчинствовали, забирали в качестве подвод лошадей и не ворочали иначе, как взявши с хозяев взятку, а, становясь во дворах, совершали над малороссиянами всякие неправды, поругания, грабежи и даже убийства. “Что между нашими людьми и приезжими москалями драк бывает, того и описать невозможно!” – выражается в донесении к гетману один казацкий чиновник. По жалобам, которые беспрестанно присылались от гетмана в Приказ, царь в 1701-ом году дал указ воеводам не делать обиды малороссиянам, а кто не понимает его просьбы, то те будут судимы, казнены или отправлены в Сибирь.


X

Такие явления располагали опасаться народного волнения в Украине, если запорожцы задумают повторить Петриково дело. Были признаки, заставлявшие гетмана и старшин полагать, что теперь посольство отзовется к подобному событию иначе, как было несколько лет тому назад. В конце 1702-го года гетман созвал полковников и задал им

131

такой вопрос: следует ли совокуплять полки с тем, чтобы не допускать запорожцев до вторжения. Все полковники дали такой ответ:
- Если совокуплять полки, на оставленных казаками местах скорее могут вспыхнуть бунты между посольством, потому что там не будет начальства. Лучше расставить на приличных местах два или три полка, а остальные полковники пусть останутся со своими полковыми старшинами в своих полках и пусть наблюдают, какое влияние на посольство будут производить вести о запорожских злоумышлениях, сам же гетман с компанейцами и с охотными казаками будет стоять в Гадяче и смотреть на неприятельские обороты, чтобы чинить военный промысел по мере надобности.
Гетман побудил и киевского митрополита со своей стороны послать к запорожцам пастырские увещания не вступать в связи с неверными и не поднимать оружия на единоверных братьев, жительствующих в Гетманщине и в слободских полках. Сам  гетман отправил запорожцам послание, уверял, что никто не думает нарушать их вольностей, указывал на печальные последствия междоусобий в Правобережной Украине, где столько городов, сел обращено в пепел и где столько жителей погибло от меча или взято в неволю, убеждал запорожцев жить в союзе и дружбе, покоряться властям и обещал ходатайствовать за них перед царем. На такое послание кошевой Гордиенко отвечал гетману резкою и грубою выходкою.
Нужно было, во что бы то ни стало умиротворить Украину, тем более что события на правой стороне Днепра, где русский народ вступил в открытую борьбу против польского панства, волновали левобережных малороссиян и возбуждали их к побегам за Днепр с намерением биться там против извечных врагов всего малороссийского народа. Одобрить такую борьбу не было тогда в видах русского государя, который с тогдашним польским королем и с Речью Посполитой вступил в союз против шведов. Нельзя было притом не иметь в виду и того обстоятельства, что соперник и враг царя Петра, шведский король, с каждым днем приобретал успех в Польше, отторгал от польского короля на свою сторону польских панов, манил их обещаниями усмирить правобережных украинцев, бунтовавших против панства, перенести войну на левую сторону Днепра и привести весь малороссийский народ в прежнюю покорность Речи Посполитой. При таких угрожающих слухах неблагоразумно было оставлять запорожцев в раздражении против московской власти. Гетман получил сведения о польских делах уже не от вестовщиков, которые выбирались из людей всякого звания, а прямо от польского коронного гетмана через нарочно присланного посланца. Тогда московское правительство решило отправить в Сечу стольника Протасьева с выговором запорожцам за их бесчинства, но вместе с тем объявить им прощение от царя по ходатайству за них гетмана и киевского митрополита. Задержанных по поводу разбойничьего нападения на греческий караван указано было освободить и отпустить.
Царский посланник Протасьев прибыл в Батурин в апреле 1703-го года, а 1-го мая прибыли туда же отпущенные из Москвы запорожцы, атаман Герасим Крыса с товарищами. Этот Крыса, отбывший несколько лет в заключении за бесчинства с запорожской братиею, стал тогда в большом уважении у запорожцев, и гетмана извещали, что Крысу думают избрать кошевым атаманом.
Вместе с Протасьевым отправил гетман в Сечу своего генерального есаула Скоропадского. Они прибыли в Сечу 5-го мая. Протасьев раздал привезенное обычное царское жалованье. Запорожцы поблагодарили и назначили раду 7-го мая на праздник Вознесения. Тогда на раде запорожцы объявили о построении на Самаре и на Днепре новых городов. Как не убеждал их царский посол “отложить новоизмышленные противные слова” и произнести присягу, как не уверял, что городки, построены для охранения малороссийского края и от них Запорожской Сече никаких трудностей не будет, запорожцы твердили все одно и то же:
132

- Когда городки снесут, тогда мы и присягу примем.
8-го мая послы уехали, не окончивши дела, а по отъезде в Сече кричали, что надобно идти на Украину и убить гетмана.
Но запорожская удаль разменялась на мелочь, и не в силах будучи затевать важное дело – идти на Украину и поднимать народ против власти – ограничились частными разбоями, вспышками неповиновения и дерзкими похвалками против правительства. Так разбойническая ватага сечевиков, под начальством Карнауха, бесчинствовала над проезжими торговыми людьми и чуть не убила гетманского посланца, грека Згуру, ехавшего в Молдавию, а, перешедши на левую сторону Днепра, разбила стан чумаков, ехавших из Лубенского полка на Берды за солью. Куренные атаманы Корсун и Андрюшка Москаль напали на отряд царских служилых и перекололи их. Гордиенко показывал вид, будто не одобряет таких разбойнических нападений, а, между прочим, в числе разбойников был его племянник. Тем временем в Сечу приезжали какие-то татары, наговорили запорожцам, что если Москва не разорит крепости у Каменного Затона, то силистрийский паша придет сам разорять ее, и по этому поводу Гордиенко убеждал запорожцев держаться турок и татар против москалей. “Вся беда, - писал гетман в Приказ, - от этого же Гордиенко. Он подстрекал запорожцев, чтобы не присягали. Пока этого проклятого пса не уничтожат, до тех пор нельзя от запорожцев ждать покорности”. Но через некоторое время Гордиенко оставили сами запорожцы и избрали кошевым Герасима Крысу. Тогда запорожцы стали ловить своих разбойников, и в августе истреблена была ватага Андрюшки Москаля, Ропухи и трех его товарищей. К сожалению, исправление запорожцев было недолговременно. Скоро сменили Крысу и избрали Гордиенко снова. Он уверял гетмана, что будет верен царю, однако удальцы опять делали разбой. Но так как эти разбои совершались над малороссиянами, ездившими по торговым делам, то это отвращало многих от запорожцев, и в народе терялось к ним доверие.

























133


Глава   пятнадцатая

Малороссияне  в  Северной  войне

I

14-го ноября 1699-го года в селе Преображенское под Москвою происходили через полномочных тайные переговоры между царем и королем польским против Швеции. Король Август затевал отнять у Швеции Ливонию, некогда принадлежавшую польской Речи Посполитой и уступленную Швеции по Оливскому договору. Август старался склонить к этой войне чины Речи Посполитой, а сам Петр обещал давать ему вспоможение войсками.
Военные действия казаков открылись в 1700-ом году польским королем в Ливонии в помощь польскому королю. Гетман собрал отряд из охотников и назначил над ним наказным гетманом полтавского полковника Искру. Едва только снаряжена была эта посылка, как является новый царский указ – идти гетману самому с 10000 казаков. Не успел гетман выступить, как в августе пришел новый указ – не ходить вовсе. Когда по этому указу гетман распустил собравшееся войско на домашние работы, вдруг приходит иной указ: отправить наскоро 12000 казаков. “Мне бы, - написал гетман Головину, - хотелось самому лично служить великому государю и туда нести свою голову, где его величество обретается: тогда и войску при гетмане было бы стройнее и в случаях военных казаки показали бы более отваги. Но пусть будет так, как творит премудрая и превысокая монаршая воля. Где его царскому величеству угодно будет меня держать, там нехай и буду”.
Над посланным отрядом наказным назначен был племянник Мазепы Обидовский (сын сестры его от первого ее брака). В отряде было по 4000 нежинцев и черниговцев, по 1000 киевлян и стародубчан и четыре охотных полка. Прибывши в Псков, Обидовский с частью своих казаков поспешил к Неве, где должна была происходить битва. Но там дело было уже покончено: пораженное шведами русское войско разбежалось. Обидовский вернулся в Псков, не видевши неприятеля, и в феврале 1701-го года скончался. Начальство над отрядом принял киевский полковник Мокиевский. Полковники, оставшись без Обидовского, ссорились и ругались между собою, доносили своему гетману на Мокиевского, Мокиевский доносил на прочих, пока, наконец, их отпустили, указавши заменить другим отрядом.
Первые высылки казаков на севере не обошлись без жалобы на тягости и всякого рода лишения. Особенно роптали те, которые были высланы в отряд Искры. От дурной осенней погоды и от недостатка продовольствия и конского корма многие убегали самовольно домой, направляясь через польские владения. Хотя за это гетман подвергал их тюремному заключению, однако должен был в письмах своих к Головину заметить, что невозможно так насиловать людей: они вернулись без лошадей, у других лошади едва ползут и многие казаки остались без одежды и без обуви. Казаки, бывшие с Обидовским, по возвращению в Украину жаловались, как гетман выражался, “хоть не в очи, так за очи”, что великороссияне в псковской земле их стесняли и обижали, когда они ездили по волостям за фуражом, били их и сорок человек пометали в воду. Эти казаки, возвращаясь
домой, встретили по дороге посланного гетманом на смену им другой казацкий отряд в 7000 казаков под наказным гетманством гадячского полковника Боруховича, и рассказали своим землякам, что с ними делалось в Московщине. Те, испугавшись, задумали 

134

ворочаться назад, но гетман послал к ним нарочного сказать, что если они самовольно воротятся, то он прикажет их вешать. Отряд Боруховича ничего не сделал замечательного.


II

В феврале 1701-го года царь Петр виделся с королем Августом в Биржах, и после нескольких дней, проведенных в пирушках, оба государя заключили формальный союз. Петр обещал Августу 15000 войска в помощь, обязываясь устроить на свой счет магазины для его продовольствия и сверх того в передачу 100000 рублей. Будущие завоевания были заранее поделены союзниками: Петр себе брал Ингрию и Ререлию, Августу и Речи Посполитой отступали Остзейский край. Польские паны, бывшие на этом совещании, требовали еще от России уступки права на Правобережную Украину. Петр по этому вопросу отправил дьяка Бориса Михайлова к Мазепе.
Когда, приехавши в апреле в Батурин, этот дьяк сообщил гетману условия, каких требовали поляки, гетман благодарил царя за доверие к себе, потом, прочитавши присланные польские условия, сказал:
- Поляки требуют отдачи им Техтомирова, Стаек и Триполья – это можно им уступить, лишь бы они прежде отдачи им этих мест подтвердили договор, а чтобы дозволить им, как они хотят, населять Чигиринщину и другие места в Правобережной Украине, того никак нельзя, потому что тогда с левого берега будут люди переходить на житье на правый берег, и в единое лето заселится все днепровское побережье. Поляки начнут его называть своим, и оттого, по такой близости, будут происходить ссоры. Запорожцы будут склонны к правой стороне, и мне, гетману, будут отдавать послушание разве только по крайней неволе. И так от правобережных жителей и от запорожцев будет нам происходить всегдашнее беспокойство. Просят поляки уступить им несколько сел в Стародубском полку. И этого нельзя, оттого что Стародубский полк делится от польских владений рекою Сожью. Немалое число ратных людей и казны обещает государь полякам, но какое будет вспоможение с польской стороны? Не чаю я от поляков добра: и прежде брали они царскую казну, а по договору не поступали, да еще твердили, будто мир заключал без их воли сам король, а не Речь Посполитая. Противно договору они многие православные церкви обратили в унию и в прошлом году соборную львовскую церковь отдали унитам. Вызвал король в прошлом году нашего великого государя на войну под Ругодиев (Нарву), а сам прочь отступил. С поляками дружить опасно. Наши хроникеры пишут: пока свет стоит светом, поляк русину не будет братом. И доныне так исполняется! Уж коли с ними договор чинить, так с их первейшими сенаторами, арцыбесконом гнезденским и великим коронным гетманом Любомирским, которые у нас все дела ведают и за Днепром у них есть вотчины.
Дьяк Борис Михайлов сказал:
- Великий государь о всяких принадлежностях, что належат к малороссийскому краю, без совета своего верного подданного гетмана и кавалера ничего чинить не изволит, и для того обнадежения я, Борис, сюда и прислан нарочным.




III

Вскоре после свидания гетман получил указ идти на войну самому. Он выступил,

135

не добравшись до реки Сожи, там остановился, дожидаясь своих полковников к сбору. Но 26-го июня он получил иной указ – воротиться и послать отряд казаков. Гетман выслал пять полков под наказным начальством миргородского полковника Апостола, приказавши раздать казакам “чехами” за годовую службу и на месячные кормы. Эти малороссийские казаки участвовали в сражении при Эрестферской мызе, где был разбит шведский генерал Шлиппенбах. Донося своему гетману об этой победе, полковники жаловались, что великороссияне отнимали у малороссиян военную добычу и обращались с ними с пренебрежением. “Едва ли, - замечали полковники, - кто вперед из наших, услышавши от товарищей о доброхотстве, захочет идти в эту царскую службу, разве с понуждением и насилием”. Вот уже вторая подобная жалоба, показывающая, как неладно было малороссиянам с великороссийскими войсками. Казаки эти были отпущены в январе следующего 1702-го года, но “казацкое посольство”, то есть рядовые казаки, уходили к шведам. По этому поводу царская грамота к казакам гласила так: “Нам, великому государю, слышать о том прискорбно, однако же мы вас, атаманов и казаков, наше целование и службы ваших предков и отечество свое помним, возвращайтесь в домы свои без всякого сомнения, а наша, великого государя, милость от вас отъемлема не будет. Кто же сию милость презрит и по-прежнему в дом свой не возвратится, то те лишены будут нашей царской милости и воспримут смертную казнь, и отечество их, и наследие в вечном проклятии да прибудут”.
Видно, что недовольные дурным обращением великороссиян малороссияне, бывшие тогда в походе, не сознавали преступления в том, чтобы идти служить царским врагам. Вернувшись в Малороссию, казаки кричали:
- Что нам гетман? Он в Москву ездит да милости получает, кавалерию ему дали, а о нас он не радеет, что мы на царской службе разоряемся! Коли так и вперед будет, так мы лучше пойдем польскому королю служить.
Сам гетман был тогда в большой милости у государя, съездил в Москву и там получил милости, как себе, так и тем, за кого ходатайствовал.


IV

В 1702-ом году в Польше совершились крупные события. Уничтоживши саксонское войско короля Августа под Ригою, Карл XII вступил в пределы Речи Посполитой. Вскоре Варшава была у него во власти. Польские паны один за другим стали переходить на его сторону. В июне, после Клишинской победы над саксонским войском, Карл овладел Краковым. Здесь дела несколько перевернулись. Карл, засевши в Кракове, расположил свое войско в Тарновских горах: шведы озлобили поляков поборами с жителей и неуважением к костелам. Сторона короля Августа стала подниматься. Преданные ему поляки составили в Сендомире конференцию и взаимно присягнули стоять за своего короля. Тем, которые пристанут к врагу, конференция угрожала смертною казнью. Польское кварцанное войско было также еще за короля Августа. 29-го августа король Август был снова в Варшаве с 24000 войска саксонского, а Карл с 30000 своего войска стоял в Кракове. В это время православные люди, бывшие в Польше, сообщили в Малороссию, что у польских панов сенаторов идет речь о том, как бы примирить короля польского со шведским и обратить их оружие на Москву с тем, чтобы возвратить Польше Украину.
Между тем царь 27-го июля дал Мазепе указ отправить казаков к литовским городам Быхову и Могилеву, чтобы не допускать шведской партии поляков укрепиться в этих городах. Быхов уже осаждал верный королю Августу староста мозырский Халецкий, стараясь добить засевших там поляков партии Сапег, так называемых сапеженцев,
136

приставших к шведскому королю. По распоряжению гетмана Мазепы прибыл туда отряд казаков в 12000 под наказным гетманством стародубского полковника Миклашевского.
Дело под Быховым пошло для русских удачно. Осаждавших казаков и поляков партии Августа было 18000 с сотнею пушек: в Быхове – 4000 гарнизона из сапеженцев, 150 запорожцев-перебежчиков и до полутора тысячи разного сброду. Осаждавшие стали палить в крепость. Комендант Биздюкевич был ранен кирпичом, раздробленным казацким ядром, и 12-го октября послал объявить, что сдается, только не полякам, а русскому царю. Затем подписали договор о сдаче крепости: комендант, старобыховский губернатор, поставленный владельцем города Сапегою, некоторые лица из рыцарства и еврейский кагал. Тотчас Холецкий ввел туда королевских драгун, а Быховский гарнизон должен был присягнуть королю Августу и идти в Могилев. Всем объявлялась амнистия и  нерушимость прав, дарованных городу его владельцами Сапегами.
По возвращении Миклашевского из Быхова гетман казался недоволен Миклашевским за то, что он допустил Халецкому взять Быхов на королевское имя, тогда как осажденные сдались на имя царское, а на королевское Мазепа хотел, было, казнить смертью запорожцев, служившим Сапегам, взятых в Быхове и теперь приведенных в Батурин. Но бывшие при взятии Быхова полковники упросили гетмана пощадить виновных, потому что сами они раньше поклялись душами своими, что преступникам окажется милость.


V

Зимою с 1702-года по 1703-ий год гетман снова ездил в Москву и воротился с новыми пожалованиями. Он получил Крупецкую волость со всеми прилегающими к ней селами и деревнями, ему надарили соболей, бархатов, вина и прочего. Польский король во внимание к услугам, оказанным малороссийским войскам, прислал Мазепе орден Белого Орла. В следующий затем 1703-ий год казаки почти в войне на севере не участвовали. Только одни запорожцы находились на устье Невы и жаловались, что им не дают ни круп, ни сухарей, а заставляют жить на одном хлебе, да и того дают только половину против положенного.
Вернувшись на Запорожье, эти сечевики своими рассказами настраивали товарищей против великорусской власти. Разгорелось волнение, возбуждаемое заклятым врагом москалей Костею Гордиенко, бывшим в звании кошевого атамана. Возмутительный дух разносился по Украине отчасти запорожцами, которые каждый год от Сытной недели до Пасхи по давнему обычаю посещали своих свойственников в Украине, отчасти малороссийскими торговцами, проживавшими по временам в Сече по своим торговым делам.
В Гетманщине народное негодование возбуждалось и подогревалось своевольствами, которые не переставали показывать ратные царские люди. “Купы” (шайки) удальцов стали бегать в запорожские степи, и гетман нашел необходимым с целью не допускать народ до побегов, обставить охотными полками весь рубеж гетманского регимента. В Запорожье, где увеличилось число беглецов, загоралось желание идти в Украину и расправляться там с москалями, панами и арендаторами. В особенности бегство в Сечу происходило из Полтавского полка. Гетман по этому поводу оставил полтавского полковника Искру и счел нужным заменить в своем донесении в Приказ, что вообще у малороссийского народа “зело отпадает сердце к великому государю”. Это тревожное положение не разразилось, однако, никаким всеобщим волнением в народе и не прервало участия казаков в царской войне со Швецией.

137


VI

С 1704-го года царь Петр нашел удобным посылать малороссиян против шведов не на север, а в польские области в качестве вспомогательных военных сил своему союзнику королю Августу II, и с этой целью указано было гетману держать в Польше своего регимента, а с коронными гетманами вести “любительскую корреспонденцию”.
В апреле по царскому указу Мазепа должен был со всем своим войском, переправившись через Днепр у Киева, вступить за рубеж польских владений и чинить промыслы над не расположенными к королю Августу панами, нещадно опустошая огнем и мечом их местности. Мазепа шел уже со скрытым намерением схватить Палия и в своих донесениях в Приказ постоянно сообщал на основании показаний какого-то беглого канцеляриста из Белой Церкви, что Палий беспрестанно сносится с любомирскими, которые решительно уже пристали к шведам. Между тем, отклоняя Палия от всякого против себя подозрения, не приглашал его к себе на соединение со своими полчанами и спрашивал, как знатока местных путей, куда идет лучше тракт в Польшу – через Подоль или через Волынь.
В самой Речи Посполитой дела для короля Августа пошли плохо. Паны уже перестали между собою толковать о примирении двух королей во вред России, но прямо один за другим отступали к шведской стороне и приходили к согласному отречению короля Августа от престола и выбору иного короля. Август, подозревая, что выбор их остановится на ком-нибудь из сыновей покойного короля Яна Собеского, приказал арестовать и отправить в Саксонию двух братьев Собеских, Якова и Константина. Это, как показали последствия, не спасло Августа от конкурентов.
Гетман Мазепа в мае стал обозом близ могилы Перепетыхи, ожидая прибытия казацких полков, которым приказал прибыть как можно быстрее. Отсюда по посланию короля Августа, сообщенному царским резидентом в Варшаве, гетман отправил в Польшу 3000 казаков с миргородским полковником Данилом Апостолом, а четвертую тысячу поручил комиссариусу князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, который шел с великорусскими военными силами туда же на помощь королю Августу.
15-го июня Мазепа с войском стал под Поволочью – на шляху Гончарихе.


VII

Палий знал, что Мазепа послан на соединение с Синявским, чтобы вместе ударить на шведов, но почему он не двигается дальше – оставалось загадкой. Уже прошло две недели с тех пор, как он с войском переправился через Днепр.
- Братья, - сказал Палий на раде, - кончается время нашего ожидания. Захарий Искра и Самусь передали булаву, пернач и бунчук русскому послу. Все Правобережье взывает к нам, чтоб мы людей из-под шляхетского батога вызволили. Пришла пора. Русское войско скоро будет здесь. Прежде, чем придет оно, нам надо народ поднять. Склычем всех, кто только может держать в руках саблю, и выйдем против шведа. И себя защитим, и русским людям поможем. Царь сам тогда возьмет нас под свою руку и
навсегда защитит от шляхты. Говорите, что у кого в мыслях, все надо решать сегодня же.
- На мою думку, не все правильно говоришь, батько, - поднялся со скамьи Савва, брат второй жены Палия. – Народ поднять надо и разослать сотни, а тут оставить только добрый заслон. Это верно. А к Мазепе торопиться нечего. Коль сюда должно русское войско придти, так давайте его подождем.

138

- Правильно, - поддержал один из сотников. – Прежде чем мы русское войско увидим, Мазепа здесь панов насажает. Не я буду, если он и сейчас не продаст нас, как до сих пор продавал. Для чего это интересно, он табор под Фастовом раскинул?
- А я думаю, батько верно сказал: к Мазепе надо идти.
- Разве я говорил идти к Мазепе?.. Ну, добре, говорите вы, а я свое еще раз скажу.
- Не пойдем к Мазепе, - взволновались остальные сотники, – не пойдем!
- Кто не пойдет, если батько скажет?
Цыганчук, стоявший у двери, прислонясь к косяку, выступил вперед.
- Я не пойду! Довольно я польских волов погонял по полям. И разве только я? Посмотрите на себя, панове старшина! Вы теперь вольные люди, а кем раньше были? Добрая половина панское поле пахали, и снова пахать будет, если к Мазепе пойдете. А казаки наши? Среди них бывших реестровых и десятой доли не наберется.
Палий высвободил из-под пояса руку:
- Правду молвишь. Я тоже не собирался идти к Мазепе. Не ждать нам добра от него. Однако и ссориться с ним нельзя. Я завтра к нему поеду, разведаю, что к чему. А вы сегодня выделите по три десятка из каждой сотни, пусть едут по всем волостям и поднимают народ. К запорожцам тоже надо кого-нибудь послать. Там, правда, теперь целая катавасия, недавно Сечь чуть, было, совсем не разделилась. Донской казак Булавин против бояр встал и Сечь за собою зовет. Старшина против, а голота хочет идти… Пока Сечь кипит, надо и нам кого-нибудь туда послать. Может, перетянем их в свою сторону. Кто поедет?
- Давайте я поеду! – попросил Семашко, пасынок Палия.
- Надо бы кого-нибудь из старшин послать. Может, ты, Корней, поедешь?
- Можно. Давно я у запорожцев не был, а теперь уж, верно, в последний раз съезжу.
На следующий день Палий, Кодацкий и Семашко выезжали из Белой Церкви. На улице то и дело встречались казаки, едущие в волости. У городских ворот догнали человек тридцать. Палий подъехал ближе, поздоровался.
- Далеко ли? – спросил он.
- Где панов всего больше. Куда ж еще таким молодцам дорога? – отвечал степенный казак. – Гляди, батько: один в одного. Что у котла с кулешом, что в рубке – удержу на них нет.
- А ты отстаешь? – спросил Палий.
- Я у них ватажок возле чугунков.
- Постой, не ты ли приезжал ко мне на пасеку?
- Я.
- Тебя и не узнать. Только рыштунок (оружие) твой незавидный. Не можешь разве саблю хорошую себе добыть?
- Этот рыштунок дедовский, нельзя его менять. Да и денег на новый жалко, я на фольварк собираю.
- Как звать тебя?
- Батько звал Максимом, жинка – пропойцем, а хлопцы зовут кумом.
- А ты куда, батько, в такую рань? – спросил кто-то сбоку.
- И ты здесь, Гусак? Эге, да тут все из бывшей Цвилевой сотни!.. К Мазепе, хлопцы, в гости еду.
Гусак протянул руку к кисету Палия, набрал табаку, потом, как бы о чем-то
вспомнил, еще раз запустил руку:
- Это я для Максима, он у нас такой несмелый…
Все засмеялись: Максим первый успел захватить из кисета. Когда смех затих, Гусак продолжал уже серьезно:
- Вряд ли будет пиво из этого дива. Не езжай туда, батько. Обходились мы без него
139

до сих пор и сейчас обойдемся. Не стряслось бы чего лихого.
- И ты веришь в лихо? Ты же знаешь, что чертом от пуль заколдованный, не то, что от Мазепы.
- Мазепа и черта расколдовать может… Ну, я поехал, сотник зовет…


VIII

Находясь под Фастовом у Поволочной, Мазепа отписал царю, что дальше идти опасно: дескать, не следует объединяться с коварной шляхтой. Он будет, мол, здесь выжидать, а в нужный момент выступит.
Войска стояли без дела, да гетман ими и не интересовался. Только в поместья, где восстали крестьяне, послал несколько сотен, чтобы защитить шляхтичей от холопских бесчинств. Вскоре пришлось послать подмогу: просил защиты Иосиф Потоцкий. За ним, видя расположение Мазепы к польским панам, потянулись с подобными просьбами и другие шляхтичи.
Тогда Мазепа решил пригласить к себе Палия и потребовать, чтобы он унял свои ватаги. Но Палий опередил его, приехал без приглашения. Мазепа встретил его с виду весьма радушно, даже поднялся навстречу.
- Наконец-то вылетел из своего гнезда, а то словно в дупло забился и носа не показывает…
- Нельзя было, дети малые обсели, корму не напасешься. Сейчас уже перышками обросли, да и гнездо расширил – посвободнее стало.
- Ой, давно они у тебя пером обросли! Уже и в чужие гнезда частенько залетают, - злобно бросил из угла Орлик.
Кроме Орлика, в шатре сидели Данила Апостол и какой-то польский полковник.
- Это неплохо. Птицы есть разные, вредных не грех и из гнезда выгнать.
- А как по твоему? – Орлик шарил по карманам, отыскивая кисет, - шпак (скворец) – птица вредная?
“Вот он про какую птицу речь ведет!”, - мысленно усмехнулся Палий, а вслух сказал:
- Нет, не вредная.
- Неправда, это вредная птица, ты знаешь, о каком Шпаке я говорю. Ему гетман универсал послал, так он и универсала не слушается. Придется тебе его к рукам прибрать.
- Шпак такой же полковник, как и я. Не имею я права ему приказывать. А если б и сумел, то тоже к рукам не прибрал бы, потому что он по справедливости поступает.
- По справедливости, говоришь? Если б тебя из твоей хаты выгнали, ты бы не так запел… Нечего прикидываться. Шпак по твоему наущению действует, и не только Шпак. Что ни день, то новые жалобы. Вот и пан полковник Барановский приехал жаловаться на тебя.
Палий уже пожалел, что приехал: не хотелось в такое время заводить ссоры.
- Знай, полковник: не захочешь нас слушать – самому государю челобитную подадим, - вмешался в разговор Данила Апостол.
- Ты тоже жаловаться на меня приехал?
- Я-то нет…
- Зачем же не в свое дело нос суешь? Не твое тут мелется – мешок не подставляй. Твоих поместий на этой стороне Днепра пока еще нет.
Апостол гневно уставился на Палия своим единственным глазом.
“Тьфу, черт, страшилище какое!”, - подумал Палий, но взгляд выдержал.
Мазепа решил утихомирить беседу:
140

- Уж сцепились, петухи. Хватит. Не в такое время друг дружку за чубы хватать! Еще навоюетесь так, что надоест. Вместе против супостата стоять будем. Правда, полковник?
- Всегда готов выступить по царскому указу, - отозвался Палий.
- Идите все, после полудня будем жалобы разбирать, и о делах потолкуем. А ты на минуту останься, - кивнул Мазепа Палию.
Все вышли. Мазепа пододвинулся вместе со стулом ближе к Палию.
- Не мудро ты делаешь, полковник. Я добра тебе желаю. Растревожишь чернь – сам потом не удержишь. Ты выслушай, - остановил он протестующий жест Палия. – Вспомни, сколько ты просился под царский регимент (правление). Теперь к тому идет. Я тебе как старому приятелю рассказываю. Царь сам написал, чтобы заполучить тебя к нашему войску. Побьем шведа – с ляхами разговор будет короткий. Белую Церковь и Фастов государь тогда из-под своей руки не выпустит. А сейчас, как говорится, “молчи да дышь, подумают – спишь”. Так-то…
Палий вышел в глубокой задумчивости. Не то, чтоб он поверил всему, сказанному Мазепой, но не мог бы гетман болтать на ветер. Видимо, правда: есть такой наказ царя. Нужно только подождать. Сказал же Мазепа: “Не за горами время, когда русское войско сюда придет”.
Полковник сидел, опустив голову, и не видел, как Орлик, стоявший за шатром, сразу же после ухода Палия проскользнул внутрь.
Мазепа встретил Орлика сурово:
- Если у тебя язык чешется, ты его напильником потри. Зачем задираешься? Отпугнешь, ворона, тогда черта с два его снова заманишь.
- Это я при Барановском…
- Барановский и без того знает, кто мы, и кто Палий. Напишешь письмо Головину. Пиши так… Впрочем, сам знаешь. В последний раз, что ты ему про Палия написал?
- Разбоями занимается, пьет без просыпу, никогда его трезвым не видели…
- Мало. Напиши, что полякам продается. Только это подтвердить надо. Лучше я сам напишу и царю, и Головину.
… Завязалась долгая переписка.


IX

Каждые шесть-семь дней Мазепа писал Головину, реже царю. Головину он писал: “Вот уже наступила четвертая неделя, как Палий находится при мне (при боку моем гетманском). Он беспрестанно пьян, и день, и ночь, не видал я его трезвым. Я стараюсь обратить его против Любомирских, и предлагал ему дать своих казаков для усиления его полчан, но он, насыщенный духом Любомирских, все только отговаривается - то болезнью, то другими предлогами”.
Между тем Любомирский, владелец Полонного, написал гетману Мазепе, что удивляется – зачем это гетман с казацкими силами вступил в черту владений Речи Посполитой. Сам он, Любомирский, стоит с войском не с дурным каким умыслом против
короля Августа, а для того, чтобы оберегать край от мужицких бунтов, и просил гетмана оказывать покровительство его местностям. С тех пор все лето стоял Мазепа у Поволочи, переписывался с Головиным и сообщал ему разные доводы измены Палия и связи его с врагами. Гетман писал, что приезжал к нему Самусь, говорил, что Палий ничего доброго не желает ни царю Петру, ни королю Августу, что Палий собирал раду в Кошеватой и произносил такие речи, которые показывали худой умысел против Мазепы и его войска. Гетман писал, что приезжал к нему из Дубна польский полковник Барановский и
141

жаловался, что палиевские “гультаи” разоряют местности панов, верных королю Августу, наконец, прислал Мазепе письмо Иосиф Потоцкий, киевский воевода. “За два года назад, - писал он, - с подущения Палия свирепствовало хлопство над своими панами по всему Поднестровью, а Палий оглашал, будто вероломные варварские поступки совершаются во имя царя и с согласия гетмана Войска Запорожского. Ныне, обращаясь, как пес на свою блевотину, взялся Палий за то же: по его наущению своевольная шайка замучила моего сотника Алексея, мятежники овладели Немировым и разграбили”. Приезжали к Мазепе губернаторы разных местностей и коменданты городов, убегавшие от “гультаев”. Они извещали о разных шайках, бродивших по краю.
Единомышленник Палиев Шпак из Умани составил ватагу и делал разорения около Днестра, ссылаясь на то, будто это творится с согласия царя и гетмана Войска Запорожского. Другой предводитель ватаги в том же крае был сотник Палиева полка Назуренко. Третий запорожец – из Сечи Корсун. Четвертый – в окрестностях Каменца – Ворона. Все они называли себя царскими полковниками. Приезжавшие к Мазепе губернаторы представляли ему, что все зло этих бунтов идет от Палия. Наконец, и сам король Август написал к Мазепе, жалуясь, что разбои чинятся над шляхетством около Буга и Днестра по наущению Палия.
Мазепа 10-го июля пригласил Палия в свой обоз и сообщил ему о жалобах, возникших на него. Палий отвечал:
- Я своим полчанам запретил обижать поляков. Но не все меня слушают. Иной самовольно своим путем идет. Что же мне делать?! На то они люди войсковые. Они смотрят на то, как ведут себя ляхи с их королем. Вот как я услышу о добром поведении короля и ляхов, то усмирю гультаев. Полны будут виселицы!
Гетман сказал Палию, чтобы он, по желанию царскому, ехал в Москву.
- Незачем мне туда ездить! – ответил Палий.
Тогда Мазепа не отпустил Палия в его обоз, а задержал в своем обозе, однако не открывал ему об умысле отправить его насильно в Москву. Однако Петр все еще не давал приказа схватить Палия, хотя Мазепа присылал “достоверные” доказательства. Нашлись и свидетели. Первым был как-то еврей из Бердичева. Он заявил в Преображенском приказе, что ездил от Палия к союзнику шведского короля гетману Любомирскому и что Любомирский обещал оставить Палию Белую Церковь и прислать жалованье. Он говорил также, что Палий доносил полякам о количестве русских войск, об их расположении, “о петровском корабельном строении…”. Мазепа и Орлик написали и послали также “признание” Самуся в том, будто Палий получает от Любомирского деньги. Когда царю доложили обо всем этом, он только отмахнулся:
- Лучше разберитесь, нет ли там тайной вражды. Что-то не верится мне: Палий столько раз просился под нашу руку…
Орлик предложил Мазепе:
- Давай, пан гетман, сами схватим его – и на том делу конец.
- Нельзя без указа, - ответил Мазепа, - отвечать придется. Это одно. А другое – палиевы сорвиголовы в нашем войске такую бучу поднимут, что небу станет жарко. У Палия – полк, а числом тот полк наших пять перевесит. Если уж придется на это пойти, то только тихо и подальше от Фастова и Белой Церкви. К тому же – по цареву разрешению.
Поговори еще с Грицьком Карасевичем. Я  к нему присматривался: он за деньги родного отца продаст.
- Говорил уже – не хочет.
- Больше пообещай, и вперед дай немного, не обеднеем.



142


X

В Москву Мазепа переслал еще одно письмо, в котором поляки склоняли его к измене. Теперь уже никто не сомневался в верности гетмана. Поверили и последнему свидетельству по делу Палия – рассказу Грицька Карасевича, который будто бы сам привозил деньги Палию от Любомирского. Петр согласился на арест Палия, приказал только не чинить над ним самосуд, а привезти в Москву и здесь допросить.
Наконец, Мазепа получил долгожданное дозволение. В тот же день его полки, вздымая тучи пыли, двинулись давним казацким шляхом – Гончарихой – на Бердичев. Войску было сказано, что начинаются военные действия. Под Бердичевом остановились. Мазепа расположился на хуторе. По вечерам в его резиденции собирались гости. Мазепа сам пил мало, но других угощал усердно.
- Тяжело мне, - доверительно делился Мазепа то с одним собеседником, то с другим, - поборы большие, люди нас клянут, и меня первого, но разве Москву слезами разжалобишь? Нет у нас воли своей. Вот ты, полковник украинский. А почем ты знаешь, не пошлют ли тебя завтра под Нарву?
Полковники утвердительно кивали, некоторые боязливо оглядывались и понижали голос:
- Доколе это будет, не пора ли нам отложится от Москвы?
- Что ты, что ты, - ужасался Мазепа, - я царю присягал служить верой и правдой!
- Для правого дела не грех и присягу нарушить. Петр нас хочет в дугу согнуть. Новые порядки у себя заводит, скоро и до нас доберется.
Мазепа спорил, но так поворачивал разговор, что его собеседник начинал настаивать. Мазепа вздыхал и обрывал на этом беседу…


XI

После нескольких дождливых дней распогодилось, все выглядело свежим, молодым, полным жизненных сил. В садах наливались яблоки, стеной в полях стояла высокая рожь, усмехался из-под колючих усов жаркому солнцу ячмень. “Богатый должен быть урожай”, - подумал Палий, наклонившись с коня и захватив в руку несколько колосков ржи. Казаки, ехавшие за ним, тоже залюбовались хлебами.
“Зачем Мазепа зовет? – старался догадаться Палий. - И чего это вдруг он ушел с Перепетихи?”
- По какому делу мы к гетману едем? – спросил Гусак.
- Сам не знаю, - отвечал Палий, - там увидим. Дедусь, - крикнул он маленькому старичку, который брел по меже, - как, добрый урожай будет?
Дед увидел всадников, снял соломенный брыль.
- А чего ж ему не быть? Будет.
Он всматривался в казаков, щуря против солнца старческие глаза.
- Это твоя нива?
- Бог его знает. Пахал и сеял я. Палиевцы пана прогнали, так я и робил тут три года.
А теперь, говорят, гетман земли панам отдает, так я пришел со своей нивой прощаться…
- Пожнешь, дед, твое будет.
- Твои бы слова да Богу в уста. А ты мне, казаче, вроде знаком.
- Это Палий, дедушка, - сказал Гусак.
Глаза старика заискрились:

143

- Теперь вижу, заступник наш. Сын мой там у тебя. Двое их было, один остался. Так ты, пан полковник, заверни в мою хату, тут недалеко.
- Спасибо, некогда мне, ехать надо. А за хлебец не бойся. Ну, бывай, дедусь!
- Защити тебя в твоих делах праведных от всяких напастей, от ворога и супостата, от пули и сабли злой, - шептали вслед казакам сухие старческие губы.
Подъехали к хутору. Страж пропустил во двор. Посреди двора стоял Мазепа в окружении старшин.
- Интересно, что ты скажешь про мою покупку, ты знаток в этих делах, - сказал после приветствия Мазепа. – Эй, кто там, выведите Буяна.
Четыре конюха, повиснув на поводьях, вывели серого в яблоках стройного жеребца. Жеребец, раздувая тонкие ноздри, косил злыми глазами, приседал на тонких, стройных ногах Палий осмотрел коня.
- Ну, как?
- Добрый конь, ничего не скажешь.
- На такого и садится страшно, сразу убьет, - сказал Лизогуб.
Палий подошел к коню, легонько взял за тонкий храп. Конь успокоился, перестал дрожать и доверчиво ткнулся мордой в плечо Палия. Полковник потрепал его по шее, погладил по высокому лбу.
- Сел бы на такого? – спросил Ломиковский.
Вместо Палия ответил Лизогуб:
- Ты видишь, как легко полковник его успокоил, жеребец под ним и не дрогнул бы.
Разговор о лошадях длился долго. Наконец, Мазепа пригласил всех в дом, где были уже накрыты два длинных стола. Здесь беседа оживилась. Слуги подносили еду и питье. Палий сидел напротив Мазепы и Орлика. Общим вниманием за столом, как всегда, завладел Гордиенко.
- … Так вот, поехал мой дед на поле, детей забрали с собой, чтоб не скулили дома. Вечером, когда кончил косить, посадил он всех на воз и – домой. А батько мой уснул под копною. Проснулся – солнце зашло, никого нет. Выбежал на дорогу – и там пусто. Вот он бежит среди жита, ревет с перепугу. Слышит: едет кто-то. Батько к возу: “Дядько, подвезите. - А ты чей? - Малиев”. Деда Малием прозывали. И все это сквозь слезы. А тому послышалось: “Манцев” – чертенок, выходит (леший). “Перекрестись. – Да я не ел”. А мать, бабка то есть моя, приучила детей креститься только после обеда да после ужина. Дядько увидел, что дитя от креста отказывается, да как хлыстнет по коням, так только в селе дух перевел. Потом проезжал полем сосед, и подобрал батька. Подвозит к дедовой хате, стучит в окно:
- Охрим, ты хлопца забыл?
- Мои – все. – А они ужинали как раз.
- Да ты пересчитай.
- Все тут вроде.
- Пересчитай.
- Раз, два, три… четырнадцать, пятнадцать… И правда, мой…
За столом все громко засмеялись.
Орлик взял принесенную чару, сделанную в виде желудя, налил себе, Мазепе. Прижал пальцем едва заметно за пупырышек на поверхности желудя и налил Палию.
- Такой ты еще не пробовал, - сказал Палию Мазепа.
Крепкая сливянка сразу ударила в голову. Палий почувствовал, что быстро пьянеет. Голова налилась тяжестью, в висках стучало. С трудом сдерживаясь, он еще немного посидел за столом. Потом отодвинул бокал, поднялся и шагнул к двери.
- Эй, там, поддержите полковника! – крикнул Мазепа.
Палий почувствовал, как чьи-то руки дернули его назад. Он отступил, чтобы не
144

упасть, и спиной прижал кого-то к стене. Несколько человек навалились на него. Палий схватил одного за грудь, рванул в сторону, освобождая себе дорогу. На том треснула одежда. Полковник напряг все силы, оттолкнулся от стены, кинулся через сени и упал на крыльце.
Тут на него снова набросились сердюки. Он поднялся на руках, но его кто-то больно ударил по голове – раз и другой.
- Спасайтесь, хлопцы! Измена! – успел крикнуть Палий и рухнул на доски.
Гусак с казаками метнулись на крик, но им преградили путь выстроенные в два ряда сердюки, прижали их к хлеву и принялись разоружать. Сбив кого-то с ног, Гусак рванулся в хлев и прикрыл за собою дверь. В доски застучали приклады. Гусак вскочил на перегородку, спрыгнул в ту половину хлева, где стояли лошади. Рядом испуганно захрипел Буян. Гусак отвязал повод, вскочил на жеребца, Буян попятился, втянул ноздрями воздух и, рванув из конюшни в несколько прыжков, пересек двор, перемахнул тын и выскочил на дорогу. Сзади захлопали беспорядочные выстрелы, вылетела из ворот конная погоня.
Гусак скакал по дороге на Сквиру, где с тремя сотнями должен был находиться Семашко. Но Семашко, узнав, что отец в Бердичеве, сам поехал туда, и Гусак догнал его в Белоподье. Как ни старался Гусак, но удержать Семашко не смог. Ничего не слушая, никого с собою не взяв, он погнал коня в Бердичев и соскочил с седла лишь у ворот хутора Мазепы.
Раздвинув руками ружья часовых, Семашко вскочил в хату. Гости уже разошлись и за столом оставались только самые близкие к Мазепе люди.
Увидев Семашко, Мазепа отступил за стол.
- Где батько? По какому праву вы схватили его? – голос Семашко дрожал и срывался.
- По указу государеву, как изменника…
- Сам ты изменник! Отпусти батька!
- Вяжите этого щенка!
Семашко выхватил пистолет, но Апостол ударил его по руке, а Горленко, оборвав ремешки, дернул к себе Семашкину саблю. Из сеней вбежала стража, Семашко сбили с ног, связали и бросили в погреб.
В ту же ночь Мазепа послал Головину реляцию о захвате Палия и просил дозволения самому учинить допрос. “Вот уже шестой день сидит Палий у меня в обозе, - писал Мазепа Головину, - он беспросыпно пьян, кажется, уже пропил последний ум, какой у него оставался. Это человек без совести и гультайство у себя держит такое же, каков сам: не знают они под собою ни царской, ни королевской власти и всегда только к грабежам и разбоям рвутся. Сам Палий даже не помнит, что говорит: я предложил ему ехать в Москву – он отказался. Я через несколько дней стал упрекать его за это, а он мне сказал, что ничего не помнит, потому что был тогда пьян”.
Но сидя в гетманском обозе, если только верить донесению Мазепы, Палий внушал мятежнические замыслы четырем сотникам Полтавского полка, говоря: “Добра не буде, поки вы не збудете ваших панив и орандарив”. Сотники сами передали это гетману.
В ожидании ответа коротал Мазепа дни на охоте. Однажды ночью уставшего за день гетмана разбудил Анненков.
- Пан гетман, там двое людишек хотят говорить с тобою. Говорят, дело весьма
важное ждать до утра.
- Введите их.
Сторожа ввели двух человек, придерживая их за руки.
- Ну-ка посветите на них.
Начальник стражи Анненков поднес свечу к лицам неизвестных.
145

- Тапский!.. Держите их!
- Не извольте беспокоиться, ваша милость. Мы, как видите, даже безоружные. Нам нужно сообщить вам об очень важном деле.
- Утром скажете.
- Тут каждый час много значит. И пусть выйдут все.
- Второго выведите, а ты оставайся.
Сторожа исполнили приказание, оставив Тапского наедине с Мазепой.
- Ваша вельможность, - зашептал Тапский, - Палия освободить хотят.
- Кто?
- Помещики его: Савва, Кодоцкий, обозный Цыганчук. Много…
- Когда?
- Завтра ночью. Надумали в лесу засаду спрятать, тихо подкрасться сюда, перебить стражу и захватить Палия.
- Та-ак, - протянул Мазепа. – А кто это здесь с тобой?
- Часнык, племянник Палия. Мы давно хотели от Палия уйти, да боялись. Он бы нас на дне моря нашел и живыми не оставил. А жизнь наша какая, пан гетман? Как нищие живем, даже лишнюю десятину земли купить не можем.
- Мне будете служить?
- В том и челом бьем.
- Добре, иди! Я верных слуг щедро награждаю.


XII

К ночи за огородом вокруг хутора залегли с ружьями сердюки и солдаты гетманской стражи.
Нападающие во главе с Саввой появились поздно ночью. Они были отбиты стражей.


XIII

Мазепа после того, как взял Палия под караул, тотчас отправил в Белую Церковь извещение, что, отдаливши по известным ему причинам Палия от полковничества и вручив уряд Михайлу Омельченко, обязывает послушанием к нему всех подчиненных Палию полчан.
Большая часть полчан палиевых не находились тогда с ним близ казацкого стана, следовательно, не могла противодействовать гетманским распоряжениям, а те, которые были с Палием, не могли по своему малолюдству в сравнении с казацким войском Мазепы, защищать своего полковника. В Белой Церкви находился Палиев гарнизон в несколько сот человек. Эти “гультаи”, получивши приказание гетмана сдать Белую Церковь, заупрямились и кричали:
- Поки батька нашего Палия не узрим, поки не пиддамося гетманови.
Но белоцерковские мещане закричали на них:
- Коли вы добром не уступите, то мы вас отсюда выбьем вон, никому иному кланяться не будем, только пану гетману.
Это произошло оттого, что мещане боялись присылки военной силы, если добровольно не сдадут Белой Церкви.
Гетман послал в Белую Церковь 200 человек самусевцев (то есть бывшего

146

самусевского полка) и прибавил к ним еще 100 человек Переяславского полка, которым также велел называться самусевцами. Он между казаками распустил такой слух, будто все это сделалось с Палием по наущению Самуся, который, досадуя, что Палий брал с Любомирских деньги, а с ним, Самусем, не поделился, заявил гетману об измене Палия с тем, чтобы в Белой Церкви были поставлены в гарнизон казаки самусевой ватаги.
Чтобы показать Палия еще более виновным перед царским правительством, Мазепа послал Головину сказку, отобранную будто бы у еврея, фастовского арендаря, через посредство которого Палий вел сношения с Любомирскими. В этой сказке сообщалось, что коронный подкомарий Любомирский говорил еврею так: “Пусть Палий набирает побольше войска и переманивает к себе от гетмана Мазепы сердюков и компанейцев, а когда мне пришлет шведский король деньги, я Палию дам из них часть. Саксонский пес посадил Собеских в тюрьму. Будем ему мстить, пока сил наших станет. Белая Церковь будет Палию отдана в вечное владение. Только пусть Палий будет всегда желателен дому Любомирских”.


XIV

24-го августа того же года гетман писал Головину, что он божевильного (безумного) пьяницу Палия отослал за караулом в Батурин вместе с его пасынком Семашко и велел держать их обоих в батуринском замке до царского указа. “Если бы, - замечал гетман, - не предостерег меня уманский сотник, то Палий в ту ночь, которая последовала за вечером, когда он был взят под караул, убежал бы в Запорожье через Межигорский монастырь, где для него уже были приготовлены челны на Днепре”.
Мазепа еще из Поволочи отправил к королю Августу канцеляриста Дмитрия Максимовича с вопросом, что ему дальше делать и куда идти.
10-го августа под Бердичев Максимович прибыл с ответом. Король писал, чтобы гетман послал к нему 30000 казаков, а сам бы с остальным войском расположился близ Поклонного в местностях Любомирских в наказание владельцам за недоброжелательность к королю Августу. Но Мазепа доносил в Приказ, что исполнить в точности королевской воли он не может, потому тогда бы сам остался без военной силы. Вместо 30000 Мазепа отправил королю только 10000 под наказным гетманством переяславского полковника Мировича. Тогда всего казацкого войска при короле Августе, вместе с усланным прежде миргородским полковником, было 10000 казаков. “Мне докучает, - писал гетман Головину, - король Август письмами, требуя, чтоб я ради его королевских прибылей укрощал своевольство, начавшееся от Палия и его гультайства, да и шляхта Броцлавского и Подольского воеводств то и дело что приезжает ко мне с докучливыми просьбами помочь им отобрать в свое владение местности, из которых выгнал их Палий. А ко мне между тем приезжают панские подданные и просят дозволения прогнать лядских губернаторов”.


XV

Стоянка казаков под Бердичевым сопровождалась большими лишениями и неудобствами. Привезенные с собой запасы истощались. В покупке все было дорого, да и многим казакам не за что было купить. В то время всю Малороссию одолевало безденежье, так как вывозная торговля остановилась по случаю неустройства в Польше, и
малороссияне перестали гонять волов на продажу в Гданьск и Селезию. Скудость

147

продовольствия была там ощутительной, так как в обозе было многолюдство. С гетманом было тысяч двадцать казаков, а кроме них были еще и великороссийские ратные люди под гетманским начальством: последние были плохо одеты, плохо вооружены и плохо содержимы. Многое побуждало гетмана желать скорейшего окончания этого похода и возвращения в Украину. Молдавский господарь писал Мазепе, что, пользуясь войною, возникшею между царем и шведским королем, турки думают вступить в союз с последними, и не сегодня-завтра татары ворвутся в Украину. Получались, кроме того, вести о новых замыслах запорожцев производить смуту в народе. Носились обычные воззвания против “арендарей” и панов, и по донесению гетмана дан был указ киевскому воеводе в случае надобности посылать ратных людей для усмирения запорожцев, если они явятся в Украину бить богатых людей и торговцев.
24-го августа гетман получил известие, что король польский ушел из королевства, а малороссийскому гетману поручил опустошать нещадно местности Любомирских на Волыни. Гетман не приступал к исполнению королевского желания до получения о том же указа от своего государя, а только подвинулся далее на Волынь. В сентябре он стал табором за Лютаром. Тогда между казаками началось волнение. Стали составлять купы (кружки) и порывались домой. В день Воздвижения произошел большой шум в казацком таборе. Его подняли самусевцы и палиевцы, а к ним приставали и городовые казаки разных полков. Подходили с палками к шатрам начальных людей. Требовали вести их домой. Носились слухи, что шведский король с приставшими к нему поляками замышляет переходить на левую сторону Днепра и занять там зимнее становище. Между тем, почти перед глазами гетмана Мазепы волынская шляхта после успехов Карла XII в Червонной Руссе объявила себя на стороне шведского короля, а потом вскоре, услышавши, что дело короля Августа начинает поправляться, опять заявила охоту стоять за Августа. То же произошло и с Любомирскими: Мазепа по приказанию короля расположил казаков в местностях Любомирских в наказание за то, что они отпали от Августа, но потом скоро получили известие, что любомирские опять поддались королю Августу, Мазепа приказал казакам выйти из их земель. Все это показывало, что польское шляхетство начало колебаться то в ту, то в противную сторону, и становилось невозможным уследить: кто друг, а кто враг царскому союзнику.
Наконец, царский резидент в Варшаве прислал Мазепе от имени короля польского разрешение возвратиться домой и гетман 12-го октября поворотил назад свое войско.
18-го октября Мазепа был в Фастове, а 29-го прибыл в Батурин, жалуясь в своем донесении в Приказ, что польский король напрасно продержал казаков без действия и без всякой пользы для своего дела.


XVI

В то время, когда Мазепа с войском совершал свой поход на Волынь и обратно, посланные на помощь польскому королю полковники Мирович и Апостол выполнили возложенные на них поручения: Мирович был свидетелем взятия Львова Карлом XII. По донесению казачьего полковника это событие произошло 26-го августа оттого, что львовский комендант Каманский тайно мирволил шведам и ночью впустил их в город через потайную калитку.
Сам Каманский после взятия города скрывался и уже на другой день добровольно явился и сдался шведам. Прикомандированный к коронному референдарию Ревускому, Мирович с казаками отступил перед напором шведов к Бродам и увидел, что поляки более неприязненно относятся к казакам, чем к самим шведам. Многие из поляков, видя

148

торжество противной партии, стали разъезжаться по своим домам, “а нас, казаков, - писал Мирович, - ведут в осеннее время по болотам и на стоянках за связку сена бьют”. Миргородский полковник Апостол был прикомандирован к генералу Брандту, вместе с ним счастливо выдержал сражение против шведского отряда майора Лейонгельма: шведы в числе 760 человек были разбиты. “Большую часть их, - говорит Апостол, - мы перекололи”, а 300 человек приведены были пленными к королю Августу. Брандт принял их приветливо, а казаки, которые с Брандтом были до трех тысяч, отобрали у шведов оружие и, сперва, обещавши им жизнь, потом варварски их перекололи. Вслед за поражением Лейонгельма сдался в Варшаве шведский генерал Горн: казаки участвовали в этом важном деле.
Казаки, бывшие с миргородским полковником, были очень довольны обращением с ними генерала Брандта. Апостол в своем донесении гетману назвал его “человеком правдивой совести: любо и жить и умирать, можно с ним разговаривать без толмача, и если б не он, то мы бы не знали, как с теми немцами обходиться, не умея говорить с ними”. Но не так отнеслись казаки к Паткулю, под команду которого потом поступили. Это был, по словам Апостола, человек “гордомысленный”, не говорил иначе, как по-немецки, и кругом него были все немцы, обращавшиеся с казаками презрительно. Паткуль даже не счел нужным показать им царский указ, по которому должен был ими командовать. Казаки износили свои одежды, терпели голод, им не давали провианта, а приказывали самим для себя молотить снопы, молоть зерно и печь хлеб. Паткуль этим не ограничился. Он вздумал обучать казаков немецкому строю с мушкетами, а тех, которые не могли скоро привыкнуть, велел бить жестоко и грозил виселицею. Чуть какой казак выпятится из строя, его тотчас приказывают бить, не обращая внимания, хоть бы он был в чине полковых старшин. В Познани, где стояли казаки и обучались немецкому строю, казацкий сотник Родзянко заметил:
- Когда полгода поучатся, тогда обучатся!
Это сочтено было дерзостью: Паткуль хотел казнить Родзянко смертью и помиловал только после усиленных просьб за него всех казаков. В Познани, наконец, обступили казаков кругом 2000 саксонской конницы и 2000 пехоты. Прежде всего, всех старшин взяли под караул, потом из обоза приехали Паткуль с Брандтом и приказали немцам побрать у казаков для себя лучших лошадей, а прочих лошадей неизвестно куда дели, и казаки остались пешими. Это печальное событие сообщено было полковнику переяславскому, который вместе с референдарием Ревуским шел к Варшаве по пути от Львова. “Как скоро наше товариство, - сообщал Мирович гетману, - услыхало о том, как обходятся немцы с их братиею казаками, так и в мысли ни у кого не стало, чтоб идти далее за Вислу”. И от польских жолнеров, с которыми принуждены были совершать поход, казаки Мировича много натерпелись. “Поляки беспокоят наших людей, - писал Мирович, - холопами и свинопасами называют, плашмя саблями бьют, заспорил за какую-нибудь связку сена или за поросенка. Никто из наших доброго слова от ляхов не услышит, кричат на нас: вы в наших руках, нога ваша не уйдет отсюда, всех вас тут вырубим!” Под Тыкоцином 20-го октября Мирович с казаками отстал от референдария, взял путь к Бугу, мимо Люблина, и отпустил казаков для лучшего прокормления на Полесье, тем более что
носились слухи о моровом поветрии во Львове, в Белом Каменце, в Бродах и Кременце. Казаки, бывшие у миргородского полковника, лишившись лошадей, отобранных у них немцами, шли пешком к Кракову, недалеко от Велюна наткнулись на шведов и на поляков шведской стороны, принуждены были вступить с ними в бой, и были разбиты. Их погибло там 1700 человек, осталось всего 80, которые прибыли в Украину с двумя сотниками полков Нежинского и Прилуцкого. Полковники Мирович и Апостол воротились в ноябре, отговариваясь и холодом, и голодом. В царском указе о них 20-го декабря сказано, что хотя оба они достойны казни за распущение казаков и за самовольный уход со службы, но
149

царь, по ходатайству гетмана, простил их вины.


XVII

Палий сидел в батуринском замке до первых месяцев 1705-го года. Его имущество было описано и опись послана в Москву. У него найдено до 2000 червонцев, кроме дукачей, бывших по украинскому обычаю на женских коралловых монистах. 5274 талера найдено сокрытыми в земле, так как в те времена земля была обычною охранною казною, предохранявшею капиталы от неприятелей и разбойников. Кроме того, сумма 15000 чехов числилась розданной в долг разным лицам. Серебряная посуда, составлявшая в то время обычную роскошь казацких старшин, не представляла у Палия большого изобилия, по крайней мере, если сравнивать с богатствами этого рода, найденными у Самойловича после его низложения: всего посудного серебра у Палия было весом 5 пудов 39 фунтов. Зато у Палия было немало дорогого, богато оправленного оружия и одежд мужских и женских. Его бывший фактор иудей и родственник Омельченко (занявший полковническую должность) показали, однако, что Палий зарыл еще в землю большой клад, но не знали где. Гетман без царского указа не смел по этому поводу подвергать Палия и жену его пыткам, хотя этого ему хотелось.
В начале 1705-го года Мазепа, будучи в Москве, лично представлял царю, что Палия оставлять в Украине не годится, а следует отправить его в Великую Россию, но и в столице не держать долгое время и определить ему место ссылки где-нибудь подальше. Палий был доставлен вместе со своим пасынком Семашко в Москву в марте 1705-го года. Сначала указом 30-го мая велено было сослать Палия в Енисейск и держать там до кончины живота. Но по этому указу он почему-то оправлен не был, а 30-го июля состоялся другой указ, которым приказывалось везти Палия до Верхотурья в три подводы и в сопровождении десяти солдат, оттуда препроводить в Тобольск, а из Тобольска в Томск, где положено было содержать его постоянно.
Народная память создала о пребывании Палия в Сибири поэтический образ такого рода: Палий собирается идти молиться Богу. Его верный чура натягивает на него серую свиту и дает в руки еловую ветвь. Он идет к часовне и не знает, молиться ли ему Богу или тосковать. Воротившись из часовни, он берет бандуру и поет песню, в которой выражает свое горе и современную народную философию: “Горе жить в свете: одни, запродавши свою душу, вышивают себе золотом одежды. Другой, как в диком лесу, слоняется в Сибири”. Ясно, что здесь судьба Палия противопоставляется судьбе Мазепы, погубившего его и продолжавшего жить в роскоши и изобилии.














150


Глава   шестнадцатая

Мазепа

I

В Батурине Мазепа чаще всего жил не в своей официальной резиденции, “дворце”, располагавшемся в замке города, а в имении Гончариха, в двух километрах южнее города. Имение было обширным. Гетман строил его с привлечением итальянских архитекторов. Большой каменный трехэтажный дворец в стиле западного барокко позволял принимать всю старшину. Именно там размещалась знаменитая библиотека Мазепы и коллекция западноевропейской живописи. Дворец стоял прямо на высоком (до 10 метров) берегу реки Сейм, откуда открывался великолепный вид на окрестности. Также были построены деревянная церковь, деревянные стены с бастионами и земляные укрепления со рвом (шириной в 8, 12 метров), ограждавшие территорию “собственного сада” почти в 9 га, разбитого по приказу Мазепы. А дальше имение переходило в обширный парк с дубравой, простиравшийся еще на 10 гектар.
Соседом Мазепы был Василий Кочубей, богатый и влиятельный старшина, генеральный писарь, а затем генеральный судья. Ему досталось большое бывшее здание генерального суда (построенного еще при гетмане Д. Многогрешном), которое Кочубей превратил в свою резиденцию и поселился там вместе со своей семьей. От дома Кочубея шел парк в 130 десятин. Уютная дубовая аллея вела прямо от дома в глубину парка, туда, где он соединялся с парком Мазепы.
В золотые дни осени 1704-го года Мазепа не раз бывал в доме своего кума и соседа. Отношения их, с виду самые радушные и приятельские, на самом деле были далеко не простыми. Оба они в свое время служили на Правобережье у гетмана Петра Дорошенко. В 1676-ом году Мазепа попал в плен и был силой доставлен на Левобережье, а Кочубей наоборот, добровольно покинул Дорошенко. В 1687-ом году Кочубей, бывший уже тогда генеральным писарем, выступил инициатором доноса на гетмана И. Самойловича, безусловно, рассчитывая на гетманскую булаву. Его надежды не оправдались. В.В. Голицын рекомендовал старшине избрать И. Мазепу. Несмотря на щедрые пожалования, которые Мазепа получил для Кочубея в Москве, генеральный писарь затаил злобу. Долгие годы они жестоко соперничали за власть. Соперничество, которое обе стороны до поры до времени старательно скрывали.
Тем не менее, Мазепа нуждался, как гетман, в Кочубее. За службу он наградил Кочубея многими деревнями, в том числе и знаменитой Диканькой. В 1694-ом году назначил его генеральным судьей, а в 1700-ом году стольником. Доверие Мазепы к Кочубею было настолько велико, что он ему первому рассказал о своем намерении разорвать союз с Россией.
Они даже породнились. Одна из дочерей Кочубея, Ганна, была замужем за Иваном Обидовским, любимым племянником гетмана, которого пророчили в его преемники. Правда, к 1704-му году Обидовский уже погиб на полях Северной войны. Младшая дочь Кочубея, Мотря, была крестницей Ивана Степановича и к моменту описываемых событий была юной – Мотре исполнилось 16 лет.




151


II

В 1702-ом году у Мазепы умерла жена, тихая и незаметная Фридрикевич (в девичестве – Половец. Мазепа женился в 30 лет на вдове). Ее отец был белоцерковским полковником. Благодаря семейным связям жены Мазепа сумел быстро продвинуться по службе. Их ребенок умер в младенчестве. Отцовские чувства Мазепа направил на пасынков – детей Анны Фридрикевич от первого брака. Заботился о них и после смерти жены в 1702-ом году.
Пасынок Криштоф стал сотником Седневских. Получил от отчима несколько сел. Падчерице Марии подобрал выгодную партию – сына белоцерковского полковника Михаила Громыко. Когда в 1706-ом году Василий Громыко умер, Мария получила гетманский универсал на мужнины владения. Правда, благополучие длилось недолго: после 1709-го года Марию с детьми отправили  в ссылку.
У гетмана Мазепы было несколько крестников. В частности, будущий генерал – поручик французской армии Григорий Орлик, который был сыном старшего военного канцеляриста Филиппа Орлика (в будущем гетмана в эмиграции). Гетманской крестницей была и дочь генерального судьи Василия Кочубея – Мотря.
И хотя жена Мазепы не играла никакой заметной роли в Гетманщине, никогда не упоминалась в описании официальных церемоний, но, тем не менее, гетман, славившийся
популярностью у женского пола, хранил ей верность. По крайней мере, никаких фактов романов Мазепы при жизни историей не обнаружено. Теперь положение в корне изменилось: гетман стал вдовцом и завидным женихом – богатый, влиятельный государь огромного края, чувствовавший подъем жизненных сил и воодушевление от достигнутого. Дряхлым стариком в свои 65 лет Мазепа отнюдь не был.
Французский посол Жан Балюз, побывавший в то время в 1704-ом году в Батурине, оставил следующее описание гетмана: “Взгляд у него суровый, глаза блестящие, руки тонкие и белые, как у женщины, хотя тело его сильней, чем тело немецкого рейтара, и он прекрасный наездник”.
Такое сочетание мужской силы, железной воли, ясного ума, безмерной власти, богатства с легкостью покорило Мотрю. К тому же Кочубеевна была девушкой образованной, разбирающейся в литературе (одним из подарков гетмана к ней станет “книжечка”), так что эрудиция, начитанность Мазепы тоже оказали свое воздействие.


III

На второй день после возвращения из похода Мазепа отправился в церковь. И когда в церкви стало душно, он вышел во двор через боковую дверь. Пономарь услужливо подал стул, гетман с наслаждением опустился на него. В воздухе стоял густой медный перезвон. Дробно звонили маленькие колокольцы, будто хотели перекричать друг дружку. Шумело в ушах. Гетман вставил мизинец в ухо, недовольно морща лоб, подергал рукой:
- Долгонько батюшка службу правит.
Услыхав эти слова, пономарь тихо отошел от гетмановской свиты. Вскоре колокола смолкли. Мазепа поднялся и снова вошел в церковь. Толпа расступилась, давая ему дорогу. Гетман остановился против иконостаса, перед которым горели огромные свечи, поставленные по его, гетмана, приказу.
- Успокой, Господи, душу рабов твоих… - донесся до Мазепы голос священника.
Мазепа вздрогнул: мелькнула мысль, что в длинном заупокойном списке, который

152

читал священник, могло быть и его, Мазепы, имя. Ведь он был на волоске от смерти.
Перед глазами пронеслась страшная картина: перевернутая лодка, стремительное течение,
мчащее доску, за которую он с трудом ухватился, груды обломков вокруг, намокшая, отяжелевшая одежда. А плавал он плохо.
“Погоди, разбойник!.. – мысленно он погрозил Гордиенко, и едва не заскрипел зубами. Но тут же спохватился: - Негоже гневаться в храме Божьем. Я ведь исповедоваться пришел”. И все же не мог отделаться от мысли о Гордиенко. “Чего он против меня взъелся, ведь не с Палием же он заодно, это я достоверно знаю. Голоте Гордиенко воли никогда не давал. Неужели узнал, что я писал против него в Москву? А может, слава моя ему глаза туманит?”
Дьякон почтительно прикоснулся к руке Мазепы и сказал, что духовник гетмана отец Святайло ждет их милость. Мазепа исповедовался в низенькой, завешенной парчой келейке. Грехи спадали с души один за другим, словно разрубленные кандалы. После исповеди гетман почувствовал себя, как после хорошей бани с дороги – легко и немного расслабленно.
По пути домой гетману казалось, что даже конь чувствует настроение хозяина: он ставил на землю белые копыта особенно осторожно. Мазепа ласково похлопывал коня свернутой нагайкой по крутой шее. Встречные, завидев гетманскую свиту, спешили юркнуть в какой-нибудь закоулок, а кто не успевал, торопливо срывал с головы шапку и прижимался к изгороди.


IV

Начало истории любви молодой панны и знаменитого гетмана относится к осени 1704-го года. Шла Северная война. Гетман Иван Мазепа вернулся из очередного похода в свое имение в Батурине. Компания прошла удачно. Мазепа по приказу Петра арестовал своего давнего соперника Палия, предводителя правобережного казачества. Хотя это было сделано под видом исполнения требований Августа II, союзника Петра, но на деле под контроль гетмана теперь перешла большая часть Правобережья, которую никто возвращать полякам не спешил.
Это был огромный успех для Гетманщины, которая после долгих десятилетий Руины опять обрела границы времени Б. Хмельницкого. Мазепе к тому времени исполнилось 65 лет. Казацкая старшина встречала гетмана восторгом. И сам он, как умный политик и зрелый человек, не мог не осознавать величия происходящих событий.


V

Вернувшись в усадьбу, Мазепа решил пойти к соседу отметить сегодняшний день и заодно повидаться с женой Кочубея, Любовью Федоровной, женщиной своенравной, дочери полтавского полковника. К усадьбе Кочубея он пошел тенистой дубовой аллеей. Дойдя до границы усадьб, его с Кочубеевой, он остановился под развалистым старым дубом с дуплом. Здесь кем-то была устроена лавка, на ней удобно разместился Мазепа.
Вдруг из гая прямо перед Мазепой высыпала на аллею толпа хлопцев и девчат. Юноши прыгали прямо через невысокий забор, иные из девушек тоже пытались прыгать, но юбки и плахты цеплялись за жерди, и девушки падали под общий смех и веселые возгласы. Шумная орава появилась из гая так нежданно, что Мазепа от неожиданности мягко выругался:

153

- Лайдаки чертовы, носит вас нечистая сила.
Виновники переполоха остановились притихшие, с заступами и узелками в руках. Кто-то стал оправдываться:
- Мы из гая. Обходить далеко, потому напрямик и ударились.
- Из какого гая? – спросил Мазепа, подумав: “Какой же поблизости гай, кроме моего?” – что вы там делали?
- Морену копали, корень красильный.
- В панском лесу? У кого дозволения спрашивали? – повысил голос Мазепа.
Все молчали. Тогда одна девушка, без заступа и мешка, перелазившая небольшую изгородь, громко сказала:
- Корня в лесу много, и никто его там не копает. А им совсем немного нужно… - и застеснявшись своей смелости, подошла к Мазепе.
“И правда, - с досадой подумал гетман, - на кой черт мне этот корень?”
Та, еще более стесняясь, ответила:
- Я дочь пана Кочубея, Мотренька, а это мои друзья.
- Смелая какая, да шустрая. Вижу, вроде знакомая. – На Мотреньку уставились живые серые глаза, которые при постоянном понуром лице человека, смотрели словно исподлобья, но смотрели бойко, лукаво и как будто приветливо… - Те-те-те! – продолжал гетман. - Вот ты уже какая, моя крестница, выросла. Тебе, вероятно, семнадцатый идет.
Девушка вспыхнула, она узнала Мазепу.
- Мой второй тато. Вы уже вернулись с войны?
- Если здесь, то вернулся. Иду к вам в гости. Пускай друзья твои идут, а я сейчас поднимусь, и мы отправимся к вам.
- Я бегу, сообщу родным.
- Нет, - возразил гетман. – Я потом приду. - Он еще раз внимательно осмотрел Мотрю. – Хустына на шее у тебя хорошая, сама, вероятно, вышивала. Мне бы такую.
Шумно пировали знаменитые гости за роскошным столом Василия Леонтьевича Кочубея. Наряду с Мазепой пришла в гости к Кочубеям вся войсковая знать, а также любезный князь Обидовский. Василий Леонтьевич угощал их золотым медом и дорогим венгерским. Угощения кипели в дорогих кубках, жены и девы скромно шептались между собою. А смелые воинственные питомцы Днепра вспоминали свои победы, желали новых и, пожимая друг друга, пили за славу, дружбу и гостеприимную Любовь. Лица всех оживотворялись улыбкою, и, как безоблачное небо, были души гостей. Яркое солнце весело глядело в окна чистой светлицы на званый пир богатого хлеба.
- Василий Леонтьевич! – сказал Мазепа сидевшему об руку с ним Кочубею, когда прочие гости на минуту умолкли. – Ты счастливейший человек в мире. Кто не позавидует тебе?
- Господин гетман, - подхватил Кочубей, - все Божие, а не мое, да будет благословенно имя Его!
- Чего же недостает у тебя? Острою саблею ты зарубил имя твое на ущербной луне поклонников Магомета. Кроме язв чести, ты не знал недугов, золота у тебя, как песку окрест Киева, на твою Любовь нельзя наглядеться, на твоих детей мало века полюбоваться! Жизнь твоя течет, как светлый праздник, весело и беззаботно.
- Хвала Богу! – отвечал Кочубей. – Я уже не молю Его, но благодарю только за
щедроты. Я пресыщен Его дарами. Он так неистощим, как мои желания. Он благ, как
только Он сам, но…
- Но так властен, хочешь ты сказать, - подхватил Мазепа, - что в один миг может истребить даже и следы прежних лет милости?
- Нет, гетман! Я не знаю Бога казни. Я хотел сказать, что Он так правосуден, так неподкупно строг, что недостойные вовеки не внидут в чертог Его славы! Что же значит
154

богатство, что значит счастие земли без вечного блаженства? Без него все наслаждения не полны – и душа моя, как сирота, приласканная на чужбине, минутно весела и постоянно печальна.
- Умный Василий, - прервал гетман, взяв его за руку. – Оставим это. Я хочу быть в гостях у храброго товарища, у веселого хозяина, а не у печального проповедника. Здоровье твоей супруги и всему дому наш лозунг! Да, здравствует царица пиршества Любовь! – воскликнул он. – Да здравствует Любовь! – повторили все гости, кубки чокнулись, загремели турецкие литавры.


VI

Любовь – царица пиршества поклонилась гостям. С шумом отодвинулись стулья,
встали веселые пирующие, стыдливые девки убежали, как тени, и домовитые пани увели Любовь в роскошную опочивальню. Мужчины остались одни, слава малой России была предметом их разговоров: все восторгались родиной, благословляли царя Московского. Один Мазепа вздрагивал при каждом крике их восторга. Как отверженный Аввадана смотрел он на них мутными очима, и спешил укрыться от внимания других в кругу тихо беседующих жен и девиц.
Сама радость, казалось, вошла с ним. Его живой, разнообразный разговор пленил души собеседниц, он был один для всех, и все были только для него, он был всеми доволен, и все были им очарованы! Но более других пленила его юная Мотренька, более других Мотренька пленялась им. Он с нею был занимательнее, нежнее – как крестный отец он имел право шутить – и шутил над ее стыдливостью, мог ее хвалить – и превозносил ее.
- Милая кума, - говорил гетман, обращаясь к хозяйке дома, - дочь твоя прелестна, как лучшая роза в саду твоем! Храни это сокровище, я хочу, я должен сделать ее счастливою.
- А разве теперь она несчастлива? – возразила Любовь.
- И да, и нет, - ответил Мазепа, - она цветет в глуши беспечного уединения, она не знает печали, отец и мать хранят ее. Но наступает время: не для себя она прекрасна, тебе обручать ее не небу, а человеку – нашла ли ты достойного?
- Нет еще, гетман, я не спешу с выбором, ей семнадцать лет только, суженный придет сам в назначенное время. Василий Леонтьевич увидит его род, дела и звание. Я увижу его сердце – и тогда, если угодно Богу, вы, гетман, поведете под венец мою Мотреньку.
- Я поведу ее под венец? – спросил, запинаясь, Мазепа.
- Когда удостоите этой чести вашу крестницу, - подхватила Любовь.
- Да-да, это счастье принадлежит мне, - продолжал он, оправляясь от первого смущения, с прирожденной улыбкою, - слышишь, друг мой, я поведу тебя под венец!
Мотренька благодарила его наклонением головы и радостным взором – Мазепа торжествовал.
Из другой комнаты послышались веселые разговоры гостей, тема которых
сводилась к подвигам гетмана. Только гетман не сводил горящих взоров с юной красавицы. Только она мечтала о гетмане, украдкой заглядывалась на его орденскую ленту, на пылающее лицо – и невольный вздох волною пробегал в высокой ее груди.
- Вот наш гетман, - сказал Василий Леонтьевич, - он всегда у нас голова, всегда впереди нас.
- Это правда, - подхватил Обидовский, - и точно таков, как теперь в битвах с

155

неприятелем, за священным зерцалом суда в беседе верных друзей, в кругу милого пола. Я горжусь таким дядею!
- А мы таким гетманом! – воскликнули гости.
- А я вашею дружбою и хвалою, - отвечал Мазепа, и всеобщий разговор весело шумел до глубокой ночи.
Холодная луна катилась в безоблачных долинах голубого неба, звезды сверкали – и полусонные гости спешили по домам. Они выезжали из широких ворот, длинные тени бежали перед ними, звонкий голос гостеприимного хозяина провожал их желанием доброй ночи.
Все утихло, и Василий Леонтьевич с милою супругою пошли с высокого крыльца в опустевшие покои. В столовой зале встретила их Мотренька, нежно благословили они милую дочь и удалились. Долго стояла задумчивая красавица на одном месте, в пылкую ее душу заронилось что-то непонятное, что-то сладостное – не раз озиралась она кругом, как будто кого-то ожидала.


VII

Мазепа с Орликом сочиняли письмо – отчет царю Петру. Мазепу начало морить на сон. Он смачно зевнул, прикрывая рот рукой.
- Хватит на сегодня. Все сходу не опишешь. Закончите с Кочубеем.
- Его уже второй день нет, - ответил Орлик.
- Ничего, появится, тогда и закончите… А может, поедем к нему? Давно я там не был, у Кочубеихи настоек не пил. Или вы друг на друга злобу таите?
- Какая там злоба? Так, под хмельком немного погрызлись. Сейчас скажу джуре, чтобы запрягали.
Кочубея застали в постели.
- Ого, сколько спать можно, и суд Господен проспать… не только свой, - сказал после приветствия Мазепа.
- Заболел я немного, второй день лежу. Вы садитесь.
Кочубеиха пододвинула мягкие стулья.
- Не перепил часом? – будто украдкой от хозяйки спросил Мазепа и хитро посмотрел на Кочубея.
- Нет, ветром прохватило.
- Каким – прямо из сулеи?.. Ну, а если не пил, так выпей чарку-другую варенухи – и все как рукой снимет. Не то еще месяц лежать будешь. А у нас с Орликом уже губы от работы взмокли.
- Да, страдная пора подошла. Одной корреспонденции столько, что за полдня не
перечитаешь. Сегодня с Правобережья три письма пришло, - добавил Орлик.
В комнату вошла Кочубеиха:
- Ты бы, Василь, узвару выпил. Горячий как раз, для горла лучшего лекарства не надо.
- Погоди немного.
- Остынет же. А гости пусть моих наливок попробуют. Мы сейчас стол накроем.
- Делай, как знаешь, - махнул рукой Кочубей.
- Хлопот мы вам задали.
- Что вы, Иван Степанович, как можно!
Кочубеиха накрыла небольшой стол возле окна и заставила его чарками, медведиками, бутылками, к кровати Кочубея подкатила маленький, на ножках, столик.

156

Мазепа и Орлик не заставили себя долго просить.
- Мы первые пробовать не будем: может, здесь отрава. Пусть хозяйка попробует, да и хозяину не повредит чарка, - шутил Мазепа.
- Мени выпивать с вами некогда… Ой, лышенько, и рушники забыла подать. Где та челядь запропастилась?.. Мотренька, - позвала она дочку, - принеси еще чистые рушники.
Мотренька вышла и подала гостям рушники.
- Девке уже замуж пора, а она у нас все в монашках ходит. Я ее ни к чему не неволю. Пускай погуляет, пока молодая – только то и наше.
- Иди, крестница, со мною чарку выпей.
- Она у нас такая несмелая, куда там: иди, тебя гетман просит.
- Выпей, доню, - сказал Кочубей. – Помнишь, Иван Степанович, как я когда-то побить ее хотел за какую-то шкоду? Ей лет девять было, а она сразу догадалась, где можно защиту найти. “Дедушка, говорит, - скажите батьке, пусть не гневаются”.
Все засмеялись. Мотренька, застеснявшись, пригубила чарку и вышла из комнаты. Заговорили о наливках, вспомнили молодые годы, мало-помалу снова перешли к последним событиям. Гетман рассказал, что Карл вот-вот возьмет Варшаву, что в Польше очень усилилась шведская партия, против которой он по царскому указу послал Моклашевского с войском, напомнил про Станислава Лещинского, которого Карл хочет сделать королем. Мазепа говорил, а сам все поглядывал на дверь, пока не войдет Мотренька. Но в этот день он ее больше не увидел.


VIII

- Що ты робиш, доню?
- Та вышиваю, мамо.
- Гладью чи крестиком?
- Крестиком, мамо.
- Доню,  в тебе вже есть крестиком вышитая хустына.
- Я не для себе. Крестному обицяла.
Так говорили между собой мать и дочь, Мотренька Кочубей.
Горница, в которой сидели мать с дочерью, не похожа была на то, что в настоящее время разумеется под комнатой людей среднего состояния, а особенно у богатых. Это ни зала, ни гостиная, ни кабинет, ни столовая, ни уборная, ни спальня – просто горница. Четыре окна ее выходят в “вишневый садочек”. Вдоль двух стен горницы тянутся широкие лавки, которые сходятся в переднем углу, украшенном богатым киотом. Самый богатый оклад на образе “Покровы”, он наиболее почитаемый украинцами.
У других стен горницы несколько резных с прямыми спинками стульев, а там же шкапы и поставцы, наполненные серебряною и золотою посудою. Особенным богатством отличаются кубки, между которыми есть и дорогой итальянской работы. Верхние половины шкапов стеклянные, а нижние глухие, с глухими дверцами. Дверцы эти изукрашены рисунками, малеванными масляными красками. Рисунки большею частью из народной жизни и истории, а также из Священного Писания и нравоучительные. Так, на одном изображены два человека, стоящие друг против друга. У одного в глазу нарисован сук, а у другого целое бревно и подпись “У ближнего видишь маленький сучок, а в себе не видишь здоровый дручок”.
На другом рисунке изображены были казак и москаль. Последний держит первого за полу, которую первый обрезает саблей. Подпись: “От москаля полу отрежу и убегу”. На
третьем рисунке: казак и лях, которые жмут друг другу руки, а казак другую руку держит

157

за пазухой. Подпись гласит: “С ляхом дружи, а камень за пазухой держи”.


IX

Старая Кочубеиха выглядела женщиной еще не старой и красивой, но в этой красоте не видно уже было привлекательности, нежности и обаяния молодости. Скорее в красоте этой есть что-то отталкивающее, жестокое и надменное. Движения ее изобличают
желание властвовать, повелевать, и если сфера этого владычества является ограниченной, то она превращается в семейный деспотизм в форме держания мужа под башмаком, а детей в ежовых рукавицах. Груз лежит у нее на сердце. В свое время она помогала мужу в доносе на бывшего гетмана Ивана Самойловича. Генеральный писарь рассчитывал, что на выборах нового гетмана булаву предложат именно ему, родовитому и влиятельному малороссийскому шляхтичу. Но получилось иначе. Предложена была другая кандидатура – Иван Мазепа, за которого и проголосовала вся старшина. Кочубей кипел от возмущения: плодами его закулисных усилий воспользовался какой-то чужак, уроженец правого берега, находившийся под Польшей! “Ну, ничего! – думал генеральный писарь. – Поддержки от нашей старшины он все равно не получит, запутается в делах и уйдет с позором, а уже на новых выборах гетманские клейноды будут моими!” Однако время шло, а “чужак”, пользуясь благосклонностью к нему Москвы, лишь укреплял свои позиции, вдобавок сумел немысленно разбогатеть, и теперь уже с ним нельзя было не считаться. Возможно, Кочубей и смирился бы с таким положением вещей, если бы не его жена Любовь Федоровна, женщина своенравная, неуступчивая и истеричная. Дочь полтавского полковника, в мечтах она уже видела себя гетманшей и неустанно требовала от мужа, не давая остыть старой обиде, чтобы тот действовал против Мазепы более решительно.
Перед Кочубеихой прислуга должна непременно трепетать, ходить в страхе Божием и исполнять не приказания госпожи, а движения ее бровей и глаз, мановение руки и понимать ее молчание. Недаром Мазепа, которому Кочубеиха немало насолила, называл
ее “женою гордою и велеречивою”.
- На Кочубеиху треба доброго муштука як на брыкливу кобылу, - не раз говорил он.
- Як бы не вы, Иван Степанович, - замечал на это Орлик, - то вона б давно була гетманом.
Кочубеиха подошла к Мотреньке, стала разглядывать вышиваемый той узор на хустыне.
- Так кому ты готовишь этот подарок? – спросила она. Тому, что раньше говорила Мотря, что для крестного, она тогда не придала значения.
- Я уже говорила, мамо, пану гетману, - отвечала Мотря.
- От ще! Старый собака задумав подарок получить от дитины.
- Ну, вже яка бо ты, мамцю! За що ты его не любишь? – возразила девушка, глядя на мать. – Вин такий добрый…
- Добрый, як кит до сала.
- Та ни бо, мамо, вин мени и ласощив дав.
- Знаю, бо сам дуже ласковый…
- Та за що ты его, мамцю, не любишь? – настаивала Мотря, ласкаясь к матери.
- За те, що ты ще дурна, - отвечала Кочубеиха, гладя голову дочери.
- Та ну бо, мамчику, скажи, за вищо? – ласкалась девушка.
- Выростешь, тоди сама знатымеш.
- А мамо! Та я выросла вже…

158

- Выросла, та ума не вынесла.
- Ну, яка бо ты, мамо… мени вже скоро симнадцятый рик буде…
- Знаю… А молоко материнське он ще доси на губах не обсохло… - и Кочубеиха тронула Мотрю по губам.
- Ни, обсохло, мамцю, - лукаво возражала девушка. – Я знаю, за що…
- А за що бо? Ну, скажи, Матрона Васильевна, будте ласкави.
- Не скажу, мамо.
- От дурне!
- Ни, не дурне… Я чула, як ты раз таткови казала: “Коли б не сей старый собака,
Мазепа, ты б давно був гетманом…”.
- Що ж, воно й правда… Вин уже чужий вик зындае.
- Та ни бо, мамо, вин вже не такий старый.
- А якого ж тоби ще?
- Хоч вин и старый, мамо, то жвавый, умный, вин кращий вид молодых…
- Тю на тебе! От сказала!
- Та правда ж, вин мов и не старый.
- А знаешь, який вин старый? – сказала Кочубеиха, поправляя монисто на шее у дочери. – Оце монисто вин тоби подарував, як хрестили тебе, та й казав, що сему намистови вже сорок лит буде, що коли вин женився, то подарував его своий невисти, а тепер тоби… Як пип, отец Матвей, облив тебе свяченою водою та положив тебе ему на руки, вин, Мазепа, дивлячись на тебе… А ты була така малесенька, мов рачок маленький… И каже: “От дивчина, так дивчина, - каже, - а нижки яки малюсеньки – Господи! – а колы вырастут, - каже, - то так-то любенько бигатымуть по моий могильци…”. От тоби и могилка! А батюшка, отец Матвей, и каже: “Не загадуйте-ка, пане гетмане, попереду Господа Бога: у Его Своя черта на наши могилки. Може, на вашу труну, - каже, - дерево ще из земли не вылазило. Може, коли оце нова раба Божа Матрона выросте, то вы б до ней и сватив прислали, та тильки пани гетманова вас за чуб вдержит…” Ото смиху було!


X

При последних словах матери девушка задумалась. То, что говорила мать, для нее было совсем не смешно. Старый Мазепа встал перед нею в каком-то чарующем обаянии, с его загадочным, угрюмым, задумчивым взглядом, в котором светилась молодая прелесть и ласка, когда он смотрел на Мотреньку… Эти задумчивые глаза смотрели на ее маленькие ножки, когда он после купели держал ее на руках и думал: “Эти маленькие ножки будут бегать по моей могиле… могила травой зарастет…”. Нет! Эти живые глаза старого гетмана не заглядывают еще в свою могилу, они заглядывают далеко, как глаза юноши, смело глядят в таинственное будущее, и это будущее обаятельно манит к себе Мотреньку.
Мотренька росла какой-то загадочной девочкой. Она не походила на других детей Кочубея и, когда девочке было пять лет, только мать ее, гордая Кочубеиха, державшая свой дом в таком же строгом повиновении, в каком батько-кошевой держал Запорожскую Сечь, упрекала, бывало, пучеглазую Мотреньку: “Та ты в мене така неслухняная дитина, що вже й в пелюшках було ругалась, мов козеня, та из колиски кожен тоби день литала… В кого воно й уродилось, прости Господи!”. А оно уродилось, пожалуй, в нее же самое – в Кочубеиху… “Тильки було прокинеться, все от кричит у колысци: “Не хочу, мамо, не хочу!”. Се бачь, не хоче, що тий мыли и обували… и само лизе з колиски, та бабах до
долу, писне трошки, та й мовчить, не плаче, а тильки сопе… Як не догляну, бувало, то

159

воно вже и гоня по двору босе та росхристане… А було приймаешь его, спитаешь: “Та чи вмивали тебе, Мотю?”. Так воно й одриже: “Мене, мамо, - каже, - дрибен дощик вмыв”, або воно не путно, “росно, каже, вмываюся…” От така дитина!”


XI

Мазепа, как крестный отец и бездетный, тоже не мог не обратить внимания на этого бедового ребенка. “Се у тебе, кумо, царь-девица росте, - говорил, бывало, старый
гетман, любуясь своею хорошенькою крестницей, которая, сидя у него на коленях, теребила его за усы и за чуб, - а мени не дав Бог такои утихи…”. Кроме гетманских усов и чуба, Мотренька любила также забавляться гетманскою булавою, которую старик, когда у него гостила крестница, тихонько от старшины давал девочке “погратысь”. Не было, кажется, просьбы, которую старый гетман не исполнил бы ради своей крестницы. “Попроси вона в мене Батурин, и Батурин отдам, тильки гетмантсва не отдам, бо воно, мале дивча, до ваших, панове, чубив ручками не достане”, - обращался он, бывало, к своим полковникам, держа на руках маленькую Мотреньку.
Когда Мотренька стала большенькою, уже она не любила обыкновенных детских игр и выдумывала для себя собственное развлечение. У нее был целый завод из домашней и прирученной птицы, а также разных зверей, начиная от ручных зайцев, ежей, кроликов, и кончая сойками. Журавки, аисты, лебеди, пеликаны – все это бродило на ее птичьем дворе, а когда поутру Мотренька являлась к своим любимцам, то звери и птицы наперерыв старались завладеть ее вниманием и лакомыми яствами, с которыми являлась к ним девочка.
- Ото в тебе, Василий Леонтьевич, росте цариця Клеопатра, - говорил Мазепа Кочубею, видя Мотреньку, окруженную зверями и птицами.
- Так-то так, пане гетмане, Клеопатра, та тильки Антония у нас немае, - отвечал на это Кочубей.
- Овва! За такими дураками дило не стане, - смеялся старый гетман, не подозревая,
что этим Антонием будет он сам, и так же как Антоний римский погибнет через свою Клеопатру.


XII

Врожденная ли впечатлительность и самоуглубление, или любовь к рассказам о сверхъестественных силах и явлениях, о чарах, скрытых в природе, необыкновенно развили в девочке воображение. Когда ей уже было лет пятнадцать, она ночью ходила в лес отыскивать цвет папоротника для того, чтобы с его помощью облететь весь мир и посмотреть, что в этом мире делается. Особенно ее тянуло в те неведомые страны, где, по народным рассказам, томились на “турецких галерах” казаки-невольники, думу о которых она никогда не могла слышать без того, чтобы, в конце концов, не разрыдаться. Судьба невольников не выходила у нее из головы с тех пор, как она в первый раз услыхала думу про Марусю Богуславку. Это было в Батурине, когда Мотреньке не было еще десяти лет. На первый день Пасхи, когда Мотренька восхищалась надаренными ей разными “писанками” да “крашенками”, на двор к ним прибрел старый слепой лирник и, усевшись под забором, запел под одобрительное треньканье бандуры тоскливое причитанье про Марусю Богуславку. Мотренька стояла в стороне и жадно слушала незнакомую ей думу.
Немного поодаль стояли другие слушатели – домочадцы Кочубея, преимущественно

160

“жиночки”, “дивчата” та “дитвора”. Тут же была и Устя, старая нянька Мотреньки, и “удова старенька”, как она себя называла, большая фантазерка - баба, воображавшая, что она та “удовица”, о которой поется в думах, и у которой был сын “удовченко”. Хотя как этот сын был большой “гульвиса” и лентяй, за что Кочубеиха и сослала его на хутора – пасти конский табун. Это-то обстоятельство и заставило Устю воображать, что сынок ее в турецкой неволе, за синими морями, за быстрыми реками.
- Яку ты се, дидушка, проказати хочешь? – спросила Устя, когда лирнык настроил свою бандуру и жалобно затренькал.
- Та великодню ж, люди добри, - отвечал лирнык, не поднимая своего слепого лица, - то сегодня, кажуть люди, святый Великдень.
- Та Великдень же, старче Божий.
- Так и я кажу, що Великдень…
Старик откашлялся, пробежал привычными пальцами по струнам и визгливым старческим голосом затянул о Черном море, темной темнице, где тридцать лет в неволе пребывают невольники. Выговаривая слова песни, он поднял свои слепые глаза к небу, как бы желая показать, что он, слепорожденный, может созерцать “праведное солнце”, а “бидни невольники” лишены и того.
Глубоко подействовал припев на слушателей, чем-то священным, казалось, веяло на них и от этих понятных всем горьких слов, и от этого скорбного, тихого треньканья. Мотренька вся задрожала, когда до слуха ее долетели слова “и тридцать лет у неволи…”.
- Що, Маты Божа! Спаси и вызволи, - тихо простонала Устя, в воображении которой встал ее “бидный невольник”, сынок, у конского табуна.
А старик, чутким ухом своим уловивший и этот невольный стон матери, и едва слышные вздохи других слушательниц, продолжал, разом возвысил свой дребезжащий голос до октавы. Пел, что к невольникам приходит их землячка Маруся – полонянка Богуславка и напоминает им, что они даже не знают, что сегодня на их земле Велиподная суббота, а завтра будет святой праздник, роковой день Великдень.
Стон прошел по всему сборищу добрых слушательниц… С последним визгом струны словно оборвалось у каждой из них на сердце…
Мотренька стояла, как окаменелая, не чувствуя, как из ее широко раскрытых глаз
катились крупные слезы, и капали на красивые крашенки, которые словно замерли в ее руках.
В это время на крыльце панского дома показалась фигура старого гетмана. За ним вышли Кочубей и находившиеся у них вместе с Мазепою гости.
Кружок, обступивший лирника, при виде панов дрогнул и хотел, было, расступиться, но Мазепа махнул рукой, и все остановились.
Мотренька ничего этого не видела, не спуская глаз с лирника, который тихо тренькал по струнам и молча кивал седою головою, как бы давая роздых набежавшей грусти и глотая накопившиеся в груди слезы.
Около слепого лирника сидел маленький хлопчик. Это был вожатый слепого бродяги и его “лихоноша”. Хорошенькое личико ребенка, которое, по-видимому, ни разу в жизни не было обмыто заботливыми руками любящей матери, непокрытая головенка со спутавшимися прядями никогда не чесаных волос, босые ноги, вместо сапог обутые в черную кору засохшей грязи, все это буквально “голе и босе” само напрашивалось на сожаление и участие. А между тем ребенок беззаботно играл красным яичком, не обращая внимания ни на вздыхающих слушательниц, ни на плачущую бандуру своего “дида”.
А скрипучий голос “дида” опять заныл, мало того – зарыдал, потому что зарыдали “бидни невольники”: и важный Мазепа, этот “батько казацкий”, и Кочубей, и их гости, и все эти босые и обутые бабы и “жиночки”, “дивчата”, “дивчаточки” и “дитвора” – все это
с глубоким вниманием и интересом слушало родную, дорогую для каждого украинца
161

повесть страданий их бедных братьев, словно бы это было народное священнодействие, поминовение тех, которые теперь в этот светлый праздник изнывают в темной неволе, вдали от милой родины…
Но особенно потрясающее впечатление на женщин произвели последние, заключительные строфы думы, когда слепой поэт, нарисовав, как Маруся Богуславка, освободив невольников, прощалась с ними, рыдающим голосом изображал это прощание. “Вы, невольники, в городы християньски утикайте, только одного города Богуслав не минайте, моему батькови и матери обо мне знаты дайте”.
- Ото ж проклята! – невольно вырвался крик у молоденькой, белокурой Горнины, которая все время молча слушала надрывающие душу причитанья. – От проклята!
- Де не проклята! – подтвердили бабы. – Потурчилась, суча дочка…
А Мотренька, вся попунцовевшая от волнения, сожаления и стыда, при последних словах лирника бросилась к матери, да так и повисла у нее на шее…
- Мамо! Мамо! – лепетала девочка. – Яка ж вона негожа… яка вона, мамо!..
- Хто, доню?
- Маруся – попивна Богуславка…
И девочка разрыдалась… Все были растроганы… Даже молчаливый Мазепа, у которого заискрились старые глаза, тихо подошел к своей крестнице и перекрестил уткнувшуюся в подол Кочубеихи черненькую головку.
Мотренька с той поры никак не могла забыть ни Маруси Богуславки, ни “бидных невольников…”.


XIII

В то время, когда началось наше повествование, крестнице Мазепы было уже шестнадцать лет. Девочка выровнялась в статную, стройную, прекрасную, развитую женщину, которая казалась несколько старше своих, в сущности, еще детских лет. Но эта возмужалость пришла к ней вместе с ее южным, горячим темпераментом, в котором
сказывалась немножко восточная кровь, кровь Кочубеев, может быть, хаджи-беев, давно забывших свое татарское гнездо и превратившихся в коренных украинцев. Необыкновенно живая, впечатлительная, страстно-стремительная, Мотренька с годами становилась все сдержаннее, ровнее. Быстрые движения кошки превратились в движения плавные, полные непринужденности и грации. Только цвет волос и какой-то глубокий свет черных глаз изобличали что-то жаркое, азиатское, смягченное необыкновенною мягкостью лицевых очертаний. Но грезы детства не отлетели с ее возмужалостью, и если она не искала цветка папоротника в шестнадцать лет, как искала его несколько раньше, то взамен этого мысль ее и живое воображение развертывали перед нею картины всего мира, среди которых не последнее место занимали далекие, никогда не виданные моря, с плавающими по ним галерами турецкими… А на галерах эти “бедные невольники…”. А вдали, на азиатском берегу, на серой скале, висящей над морем, стоит девушка и ломает себе руки… Это – Маруся Богуславка.


XIV

Несколько лет Мотренька прожила в Киеве, в одном из женских монастырей, где она под надзором настоятельницы и наиболее образованных монашенок, докончила свое
образование, начатое дома. В монастыре ее часто навещал Мазепа, который все

162

по-прежнему любил и баловал свою крестницу и всегда с интересом расспрашивал настоятельницу об успехах своей любимицы. И Мотренька со своей стороны все более и более привыкала к старому гетману. Она даже узнавала топот гетманского коня, когда Мазепа, в особенности по праздникам, заезжал в монастырь или во время обедни, или после службы. Когда он входил в церковь, то, не оглядываясь, Мотренька узнавала о его приближении и всегда была рада его видеть, тем более что он или привозил ей вести от отца и матери, или оделял ее и подружек-монастырок разными “ласощами”.
Как дома, так и в монастыре, Мотренька проявляла несколько большую самостоятельность характера и пытливость, чем того желали бы ее родители и воспитатели, взросшие на преданиях и на законе обычая, столь крепкого в то
старосветское время. Дома она ходила искать цвет папоротника, бродила одна по лесу, чтобы встретиться с “Мавкою” или русалкою, но искания ее оказались напрасными.
В монастыре она задалась упрямым решением помогать выкупу “бидных невольникив” из турецкого плена. С этой целью каждую церковную службу, особенно же в большие праздники, она вместе с матерью казначея и другими инокинями обходила всех молящихся в церкви, таская огромную кружку с надписью: “На освобождение пленных”, и часто к концу службы кружка ее была битком набита медью, серебром и золотом… “На бидных невольников… На страдающих в пленении”, - шептала она, погромыхивая звонкою кружкою, и карбованцы сыпались в кружку черноглазой клирошанки.


XV

Однажды Мотренька произвела в монастыре небывалый, неслыханный соблазн… Дело было таким образом. Монашенки постоянно твердили, что женщина не может входить в алтарь, что она – нечистая, что раз она вступила в святая святых, ее поражает гром. Мотренька решилась войти в святая святых, но не из шалости, а по страстному влечению того чувства, которое влекло ее ночью в лес за цветком папоротника… Три дня
она постилась и молилась, чтоб очиститься, и, наконец, когда церковь была пуста, со страхом вступила в алтарь… Там она упала на пол и жадно молилась, благодарила Бога за то, что она не нечистая. В этом положении застала ее старая монастырская “мать эконома” и остолбенела на месте… “Изыди, изыди, нечистая!.. Огонь небесный пожрет тя!” – завопила старушка…” Мотренька тихо поднялась с колен, приложилась к кресту, благоговейно вышла из алтаря и радостно сказала изумленной “окономе”:
- Матушка! Бог помиловал меня… Вин добрый, добриший, ниж вы казалы.
Девочка была строго наказана за это, но Мазепа, которому мать игуменья пожаловалась на его крестницу, с улыбкой заметил:
- Вы кажете, матушка, що дивчини не след у алтарь ходить, що дивчина нечиста… А як вы думаете, мать святая, дяк Опанас, що по шинкам, да по вертепам, да по пропастях земных вештаеться, чище над сю дитинку Божу?
На это матушка игуменья не нашлась, что отвечать.
С годами Мазепа все больше и больше привязывался к своей крестнице. Иногда ему казалось, что он был бы счастлив, если б судьба послала ему такую дочку, как Мотренька. С нею он не чувствовал бы этого холодного, замкнутого сиротства, которое особенно стало чувствительно для старика после смерти жены, более сорока лет делившей его почетное, но тягостное одиночество в мире. Мир этот казался для него монастырской кельей, острогом, из которого он управлял миллионами свободных, счастливых людей, а сам он был и несвободен, и несчастлив. Да и с кем бы он разделил свою свободу, свое
счастье? Кому он нужен не как гетман, а как человек?.. На высоте своего величия он видел

163

себя бобылем, круглым сиротою, гетманской булавой, перед которой все склонились, но которую никто не любил. Хоть бы дети! Хоть бы какие-нибудь семейные заботы, горе, боязнь за других! Нет, ничего нет, кроме власти и отчуждения!..
Иногда на старика нападала страшная, смертельная тоска. Для кого жить, зачем? Чего искать? Личного счастья? Но какое же у булавы личное счастье? Да и какое может быть счастье под семьдесят лет? Отрепья старые, жалкие обноски, сухое перекати-поле, зацепившись за чужую могилу…
Хоть бы дети! Так нет детей! Никого нет! Какое проклятое одиночество!
Есть дети… усатые и чубатые “дитки-казаки”. А вин их “батько”… Но не радуют и дети “детки”… Не радует вся Украйна-мать… Для нее разве жить? Ее оберегать? Не
подло ли? Кому она потом бедная вдовича достанется? Разве не начнут опять ее трепать и москали, и ляхи и татары? А ей бы пора отдохнуть, успокоиться.


XVI

А там, по ту сторону Днепра, “тогобочная Украина” тоже мутится… Семен Палий широко загадует… Палий свербит на языке поспольства, на языке всей Украины… Скоро Мазепа и на Украине останется вдовцом, бобылем.
Такое мрачное раздумье нападало на старого гетмана всякий раз, когда ему нездоровилось. К тому же и из Москвы приходили тревожные вести: царь разлакомился успехами… Этою весною он уже стал пятою на берегу моря и не сбить его оттуда… А оттуда, разохотившись, повернет опять на Дон, поближе к этим морям, да и на Днепр, да на всю Украину…
- А ты, старый собака, чого дивишься. От вин загорта твою стару неньку, Украину, и буде вона плакать на руках вавилонских… О, старый, старый собака!..
Так хандрил старый гетман, взволнованно бродя по пустым покоям гетманского дворца в Батурине в то время.
Кочубеиха, застав свою дочь за вышиванием хустынки для крестного, заговорила о Мазепе и о том, как он когда-то крестил Мотреньку.
- Занедужав, кажуть, дидусь, - заметила кстати Кочубеиха.
- Хто, мамо, занедужав? – спросила Мотренька.
- Та вин же, гетман.
Девушку, по-видимому, встревожили слова матери. Она давно привыкла к старику, привязалась к нему, ее привлекал его светлый ум, его ласковости, а еще более его одиночество, которое девушке казалось таким горьким, таким достойным участия.
- Що в его, мамо? – спросила она торопливо.
- Та все те ж, мабуть…
- Та що бо, мамочка?
- Певне, подагра да хирагра… Чому ж бильше бути в его? Нагуляв соби… час и в домовину…
- Ах, мамо, мамо! Грих тоби… А вид подагры, мамо, можна вмерти?
- Як кому… Вин вже сто лит вмирае, та й доси не вмер…
Девушка ничего не отвечала, слова матери слишком возмущали ее. Но она решилась навестить больного старика, как он навещал ее в монастыре, и потому оставила без возражения то, против чего в другое время она непременно бы восстала.




164


XVII

После разговора с матерью Мотренька вышла у садочок и нарвала там лучших цветов, которые, как она знала, нравились старому гетману, особенно когда ими была убрана его крестница. Ей так хотелось утешить, развлечь бедного “дидуся”, который всегда, бывало, говорил, что Мотренька чаровница, которая всякую боль может снять с человека одним своим щебетаньем.
Нарвав цветов, она направилась к дому гетмана через свой сад, за которым тянулись гетманские усадьбы. На дороге встретился ей отец, который шел вместе с полтавским полковником Искрою. Лицо Кочубея просияло при виде дочери. Искра тоже любовался девушкой.
- Да се ты, дочка, идешь? Чи не на Купалу? – ласково спросил отец.
- Якый сегодня, тато, Купало?
- Та як же ж? Якого добра нарвала повни рукы… Хоч на Купалу?
- Та се я, татуню, до пана гетьмана… Мама каже, вин занедужав…
- Та що ж, ты его пригащать идешь?
- Ни тату, так… щоб воны не скучали…
- Ах ты, моя ясочка добра! – говорил Кочубей, целуя голову дочери.
- Та як же ж, татуню, мини жаль его…
- Ну, йди, йди, рыбочко… Вид твого голосу и справди полегшае.
- Бувайте здорови! – поклонилась она Искре.
- Будемо… А дайте ж и мини хоч одну квиточку, - улыбнулся Искра.
- На що вам?
- Та хоч понюхать… може, и мини легше стане…
- Ну, нате оцей чорнобрывець…
- Овва! Самый никчемный… От яка…
Девушка убежала. Она знала, что Искра, как истый украинец, любивший “жарты”, долго не оставил бы ее в покое, а ей теперь было не до “жарт”.


XVIII

У ворот гетманского двора стояло несколько сердюков, принадлежащих к личному конвою гетмана. Это большею частью молодые украинцы, дети наиболее знатных малороссийских семейств, из коих Мазепа, воспитанный на польский лад, старался искусственно выковать нечто похожее на европейское дворянство и польское шляхетство, положительно несовместимое с глубоко демократическим духом казачества и всего украинского народа. Молодые люди, скучая бездействием, выдумали себе забаву: они свели на единоборство огромного гетманского козла с таким же великаном гетманским бараном. И козел и баран давно жили на одном дворе и всегда враждовали друг против друга. Козел считал своей территорией ту часть гетманского двора, где помещались копнешки, а баран считал себя хозяином не только около поварни, но и у самого панского крыльца, и при всякой встрече враги вступали в бой. Теперь сердюки заманивали их за ворота и раздразнили одного и другого. И козлу и барану они присвоили название сообразно ходу тогдашних политических дел: козел у них изображал москаля, баран – шведа.
В то время, когда на улице показалась Мотренька, бой между “москалем” и “шведом” был самый ожесточенный: козел, встав на задние ноги и потрясая белой

165

бородой, свирепо шел на своего противника. А баран, стоя на одном месте и понурив голову, с бешенством рыл землю ногами. В то время, когда козел не успел пройти половину пространства, отделявшего его от противника, баран разом рванулся вперед, и противники страшно столкнулись лбами. Сила удара со стороны барана была такова, что козел осел на задние ноги и замотал головой.
- Крепись, москалю!
- У петь его! У петь шведа!
- А ну, ще, москалю! Не той здоров, що поборов…
Но голоса сердюков разом смолкли, когда они увидели, что рассвирепевший козел, заметив идущую по улице Мотреньку, поднялся на дыбы и направился прямо на нее… Молодые люди оцепенели от ужаса, растерялись, не зная, что делать, куда броситься. Девушка также растерялась… А между тем, страшное животное шло на нее… Расстояние между ними с каждым мгновением ока уменьшалось.
Но в тот момент из кучки сердюков бросается кто-то вперед, в несколько скачков настигает козла и хватает его за заднюю ногу… Животное спотыкается, ищет нового врага, оборачивается и в это время остальные сердюки окружают его. Тот из них, который первым столь самоотверженно бросился на разъяренное животное и остановил его, поднялся с земли при немом одобрении товарищей. Он был бледен. Глаза его смущенно смотрели в землю.
Девушка первая оправилась от испуга. Подойдя к тому, кто первым бросился на ее защиту, она остановилась в нерешительности. Молодые сердюки также чувствовали себя неловко.
- Спасибо вам, - первою заговорила девушка, обращаясь к тому, который оказался находчивее прочих. – Чи вы не забились?
- Ни, Матроно Васильевна, - отвечал тот, не смея взглянуть на девушку. – Простить нам, Бога ради, мы вас налякали.
- Як вы? Вы тут не вини…
- Ни… се наши играли… Се мы, дурни, его розсердили… Только не кажить, будьте ласкави, панови гетманови, що вы злякались…
- Не скажу… на що казати?.. Я не маленька…
- Щиро дякуемо… А то вин нас со свиту сжене…
- Не бийтесь… А ще вам рада за те, що вы смилый казак.
И девушка подала ему розу. Молодой сердюк взял ее, повертел в руках, понюхал и воткнул за околыш шапки.
- О, який лицарь! – засмеялись товарищи.
- Козинячий лицарь, - пояснил тот, кому досталась роза.
Девушка также засмеялась. Она не знал, что этот “козинячий лицарь” будет играть важную роль в ее жизни… Это был Чуйкевич.
Пройдя мимо часового, ходившего около крыльца гетмановского дома, девушка из светлых сеней вступила в большую приемную комнату, увешанную оружием и бунчуками. На пороге ее встретил огромный датский пес, видно, обрадовавшийся гостье.
- Здоров, Цербер, - сказала Мотренька, гладя красивое и ласковое животное. – Пан дома?
Пес радостно залаял, услыхав про пана, которым он эти дни был недоволен: эти дни пан такой хмурый, сердитый, что как ни виляй перед ним хвостом – он не замечал этого собачьего усердия и ничем не поощрял его.
Из приемной девушка отворила дверь в следующую комнату и приостановилась на пороге. Это была также довольно простая комната со стенами, украшенными картинами и портретами. Одна стена была занята стеклянным шкапом с книгами, а вдоль другой на полках блистало серебро и золото. Сайгачьи головы с рогами, кабаньи морды с
166

огромными клыками и чучело громадного орла с распростертыми крыльями довершали украшение этой комнаты.
Остановившись на пороге, девушка увидела огромную широкую спину и такой же знакомый плоский седой затылок. Мазепа, нагнувшись над столом, рассматривал лежавшую на нем ландкарту.
- От Днепра до Случ, а там за Горыно, а там за Стырь и Буг до самого Кракова… Так, так… А от Кракова Червоною землею до Коломни, а от Коломни до самого моря… Ото уже наше… Де била сорочка та прямый комир, то наше… Ох, бисова поясниця! – бормотал старый гетман, ведя пальцем по карте.
- Добри день, тату… Здоровеньки були, - тихо сказала девушка.
Согбенная спина старика мгновенно выпрямилась. Он обернулся и хмурое, старое, угрюмо-болезненное лицо его осветилось радостной улыбкой. По серым, глубоко запавшим глазам прошло что-то теплое…
- Се ты, ясочка моя… Спасиби, доненько…
У старика дрогнул голос, он остановился… Девушка быстро подошла к нему и поцеловала руку.
- Помогай бы, тату, - еще тише сказала девушка, - що вы шукаете там? – она указала на карту.
Старик, взяв ее за руки и грустно глядя ей в глаза, также тихо отвечал:
- Могилы соби шукаю, доненько.
- Якои могилы, тату любый? – и у нее голос дрогнул.
- Живучи в ний, моя сидая голова плачу людського щоб не чула, щоб очи мои стари, сырою землею присыпани, не бачилы бильше твоеи головки чорнявенькои, щоб замист горя сумнои едноты в сердци моим черви-гробаки мешкали… Глыбокои, глыбокои могилы шукаю я, доненько моя.
В голосе старика звучала глубокая, тихая, безнадежная тоска, словно бы в самом деле он хоронил себя… Девушка чувствовала, что к горлу ее приливают слезы… Она крепко сжала старые руки.
- На що могилу?.. Не треба могилу, таточко… Не треба вмирати… Що болить у вас?
- Душа болит, доню… Прискорбна душа моя дужа до смерти, - говорил старик,
садясь около стола и усаживая около себя девушку. - Для чого я живу? Кому на користь, на утиху? – продолжал он как бы сам с собою. – Ни дитей у мене, ни ближних… Ближний далече мене став, и аз в мире семь точно в пустыни пространной… О! Ты не знаешь, дитятко, яке то велике горе, сиротство старости! Яки довги, страшни ночи для старика безридного!.. Оце ходишь, ходишь по пустых покоях, слухаешь витру або лаю собачого, ждешь сонця… а сонце прийде, а воно не грие… Так лучше в домовину та в могилу, щоб не бачить ничого и ничого не чути… Де мои други искренни? Нема их! Один Цербер друг мой и товарищ, пес добрый и вирный… Буде з мене и пса, бо я гетьман, игемон великого народу украинского… Та, Господи, ж Боже мий! И Бог Саваоф игемон видимого и не видимого мира – и Той не один, и Той в Троици. А я, я один, один як собака.
Он остановился. Девушка грустно склонила голову, машинально перебирая цветы, положенные ею на стол.
- Се ты мени, доню, на могилу принесла? – тихо спросил Мазепа, дотрагиваясь до цветов.
- Бог с вами, тату! – с горечью сказала девушка и тихонько смахнула слезу, повисшую на реснице.
- Бог… Бог зи мною… истинно… А ты знаешь, дочко, что есть посещение Божие? – как-то загадочно спросил он.
- Не знаю, тату.
167

- Ох, тяжко Его посещение!.. Посети Бог мором и градом… Огнем посети страну, вот что есть посещение Божие… А мене посетив Бог горькою самотою.
Острою болью по сердцу проходили эти безнадежные слова одинокого старика, эту острую боль  чувствовала девушка в своем сердце, и слезы копились у нее на душе… Бедный старик! И власть, и богатство, и почет – все есть. А душа тоскует… Девушка не знала, что сказать, чем утешить несчастного.
- А вы б чаще до нас ходили, тату, - сказала она, не зная, что сказать.
Мазепа горько улыбнулся и опустил голову.
- До вас… Спасиби, моя добра дитина.
- Дали бы, таточку, ходить… А то он вы яки… могилу шукаете… Мене вам и не жаль…
И девушка вдруг расплакалась. Она припала лицом к ладоням, и слезы так и
брызнули между пальцами.
Старик задрожал, эти слезы ребенка не то испугали его, не то обрадовали…
- Мотренько! Мотренько моя! Дитятко Боже, сонечко мое весиннее, рыбочко моя, - бормотал он, сжимая и целуя черненькую головку. – Не плачь, моя ясочко, ластивочка моя! Я не вмру, я не хочу вмирати… Я буду довго, довго жити… Подивись на оцю бумагу, - и он поворачивал плачущую голову девушки к лежащей на столе ландкарте, - подивись очинятами твоими ясенькими… Я не могилу шукав соби, ни! Я миряв нашу Украину-неньку… Она яка вона! Дивись, як вона розляглася: од Сейму до Карпат, и от Дону до самой Вислы… Оце все наше буде, доненько моя, все твое буде… Ты хочешь, щоб воно все твое було? – спросил он, загадочно улыбаясь.
- Як мое, тату? – девушка отняла руку от заплаканного лица и глядела на старика изумленными глазами.
- Твое, доненько… Оце все твое буде: и Батурин, и Киев, и Черкассы, и Луцк, и Умань, и Львив, и Коломия и вся Червона Русь, и Прилуки, и Полтава – все твое, як оця твоя запасочка, червоненька, як оци твои коралы на шийци биленький… Тоби жалко, доченька моя?
- Жалко, тату.
- И твои очинята карии плакатимуть на моий могильци?
- Тату, тату!
Девушка опять заплакала. Мазепа опять начал утешать ее:
- Ну, годи, годи, серденько мое, не плач… Я не буду… Подумаем  лучче, що нам робиты… Мы ще поживемо… Коли ты хочешь, щоб я жив, я буду жити.
- Хочу, таточко…
- И ты будешь до мене, старого, ходиты, як теперь пришла, рыбочко?
- Буду… Хоч кожен день…
- И ты не скучатымешь з старым собакою?
- Ну, яки бо вы, тату!
- Так не скучатымешь?
- Не скучатиму… Я таки буду жити з вами.
Опять загадочным светом блеснули старые, но помолодевшие глаза гетмана.
- А твои батько й  мати? – нерешительно спросил он.
- Тато ничого… вин добрый… А мати, може, й вони ничого…
- А саме ты хочешь до мене?
- Та хочу ж бо! Яки вы!
Мазепа задумался. Он хотел еще что-то спросить, но не решился.
- Так будемо жити, - сказал он после непродолжительного молчания. – Ты мени дасы и здоровье, и молодии годы… А я вже думав кинчаты мою писеньку… А писня моя тильки ще заводиться…
168

Куда девалась и подагра, и хирагра! Мазепа бодро заходил по комнате. Седая голова его бодро поднялась, и просветлевшие глаза глядели куда-то вдаль…
- Чи чит, чи лишка?.. Чи Петро, чи Карло, - бормотал он, нетерпеливо встряхивая головою, словно бы на нее садилась докучливая муха.


XIX

Когда Мазепу отпускала подагра, он постоянно шел в гости к Кочубеям.
- Чего это гетман к нам все ездит? Раньше, бывало, приедет раз в два месяца, а теперь двух дней не пройдет, как он опять тут. Не замыслили вы с ним чего? – допытывалась Кочубеиха у мужа.
- Откуда я знаю, чего он ездит, - пожимал плечами Кочубей. – Меня навещает. Знать, скучно одному. Разве плохо, что нас гетман не забывает? Дай Бог, чтобы и дальше ездил.
В доме Кочубея привыкли к посещениям Мазепы. Привыкла и Мотренька. Она уже больше не стеснялась крестного, стала звать его “тато”, а он умел заставить себя слушать. Гетман хорошо рассказывал про Москву, про тамошние порядки, про то, как живут боярские дочери. Рассказывал он и про королевский двор, иногда и шутил, так что не только Мотренька, а и Кочубей с Кочубеихой смеялись до слез. А то начнет рассказывать о боях, о походах на татар, о турецкой неволе – у Мотреньки дух захватывал.
Как-то, когда они остались вдвоем, гетман стал рассказывать о себе.
- Не весело я прожил, Мотренька. Оглянусь назад – одно горе за плечами вижу. Люди думают: гетман – слава, почести. А меня не тешат они. Сколько я натерпелся за свою жизнь - хлопцем мене к королю отдали, кому только не лень было, тот и смеялся надо мною. Не выдержал я, удрал к Дорошенко. А там тоже одна докука была, смотрели на меня не то, как на ляха, не то, как на выкреста какого-нибудь. Поначалу все гнушались мною. Чуть выбрался в гору, и опять не рад. Люди между собой паном звали, а того не видали, как я, на их горе глядючи, иногда и заснуть не мог. Чуть лучше стало мне при Самойловиче, а теперь забрали благодетеля, взвалили на меня бремя державное, неси как хочешь… Не испытал я, Мотренька, счастья и в семейной жизни. Жена моя давно померла, царство ей небесное, хотя и с ней мне нелегко жилось – разные мы были люди. Бывало, ко мне гости приедут, а она нарочно всю челядь распустит, хоть сам к столу подавай. А теперь? Изо дня в день о людях печешься, самому кусок хлеба некогда съесть, а благодарность за это какая? Того и гляди, кто-нибудь нож в спину всадит…
Мазепа умолк, глядя в окно. На глазах у Мотреньки блеснули слезы…
Кочубей давно выздоровел, а гетман продолжал укатывать своей каретой дорогу на Мохновку. На Николу Мазепа приехал поздравлять Кочубеев с праздником, привез шелковую хустку Кочубеихе, а Мотреньке – дорогое заморское монисто. Своими руками надел ей на шею. Потом все вместе поехали в церковь. На обратном пути Мотренька вышла из кареты бледная, и, будто заплаканная, и Кочубеиха попыталась выспросить у дочери, о чем говорил с нею гетман. Но Мотренька ничего не сказала. С того дня Кочубеиха стала наблюдать за дочерью, реже оставляла ее наедине с гетманом. Мотренька изменилась, перестала шалить и как-то отдалилась от матери, даже не стала спрашивать разрешения побежать к девчатам на улицу. Кочубеиха прежде запрещала ей это, а сейчас рада была б, если б Мотренька бегала на гулянки.




169


XX

Разговор, состоявшийся у Мазепы между ним и Мотренькой при посещении больного гетмана Мотренькой - занимал ее, да и многие другие мысли наводнили ее впечатлительную головку после разговора со старым гетманом, разговора, подобного которому она еще ни разу не вела в жизни ни с Мазепой, ни с кем-либо другим.
И что сталось с гетманом? То он ищет могилы, говорит, что истосковался на этом свете, не глядел бы на мир Божий в своем одиночестве, то обещает ей, Мотреньке, всю Украину, как вот эту червонную плахту… И отчего ей не жить с ним, чтоб он не скучал? У него нет детей, никого нет на свете, не так, как у них, у Кочубеев: и братья, и сестры, и родичи… А он один, бедненький, как былиночка в поле.
Как ей поступить? Надо было расспросить кого-нибудь? Но кого? “Маму хиба?” Так мама Мазепу не любит. А хиба татка? Татко добрый. Так татко, смиятиметься… “Пиды, - скаже, - в цяцю пограйся”. От кого спытаю? Стару няню, вона все знает.
Так думала Мотренька, ворочаясь с боку на бок в жаркой постели… А тут еще этот соловейко не дает спать, щебечет тебе под самым окном всю ночь, точно ему сорокоуст заказали: щебечет да щебечет от зари до зари…
Да и ночь, как на беду, жаркая, тихая, душная, лист на дереве не шелохнется, воздух куда-то пропал, нечем дышать человеку. Вместо воздуха в окна спальни пышет душный запах цветущей липы, точно и она задыхается. А этот соловейко так и надрывается, так и стучит, кажется, под самое сердце.
“А той сердючок молоденький, що цапа за ногу пиймав… Якый чудный… козынячий лицарь… и яки в него очи чудни… А ну, буду думать про цапа, может, засну… Цап-цап, у цапа роги, у цапа борода, мов у москаля… Цап… цап… Мазепа… А що це соловейко все одно спивае?.. А може, и ранок близко… подывлюся в викна…”
И Мотренька осторожно сползла с кровати, чтоб пробраться к окну, выходившему в сад. Она была в одной сорочке, босиком и с распущенной косой, потому что не любила спать ни в чепчике, ни с заплетенною косою… А теперь так жарко! Вот она идет к окну, а в окно кто-то смотрит. Ох! Да это белые цветы липы, это они так пахнут.
- Оце вже! Чи не коров доити? – послышался вдруг голос из угла спальни.
- Ах, няня! Як ты мене злякала! – это была старуха - нянька Устья, спавшая у панночки на полу.
- Сама злякалась. Думала, видьма йде, розхристана, простоволоса.
- Есени, няню, жарко, не спиться.
- Может, блишки кусают?
- Ни, няню, блох нема… А так жарко. Как было, няню, розскажи сказку, и я, может, усну.
- Хорошо, слушай! – и няня начала рассказывать сказку. - ”Жил соби чоловик та жинка, а у них була дочка Оленка. От и поихав той чоловик у поле ораты. Оре та й оре, колы хрусь: щось хруснуло под плугом у земли… Дивится той чоловик, аж то голова чоловича, та така велика голова, мов казан… От и дума той чоловик: “Се, мабуть, великого лицаря голова, такого лицаря, що вже давно перевелись…” От вин и взял ту голову, дума: “Нехай батюшка пип над нею молитву прочитае, та помяне, та водою свяченою окропить, та по-христианськи поховае…”. Приихав до дому той чоловик и голову с собою привиз, та й положив на лаву, а сам сив вечеряти… Повечеряв, а голова все лежит на лави. А жинка, глядючи на голову, и каже: “Мабуть, голова ця на своим вику багато хлиба переила”. А голова й каже: “Буде вона ще исты…”.
- Ох, няню! Се мертва голова сказала? – с испугом спросила Мотренька,

170

поглядывая на окна.
- Та мертва ж, рыбко.
- Ох, як страшно!
- Чого страшно, рыбко? Се от Бога.
- Ну, няню?
- Ну, голова и каже: “Буду я ище исты…”. От жинка та як злякаеться, та у пичь ту голову й кинула… И стала та била голова билою золою… Вигребли ту золу у горщик, поставили на лаву, щоб москалям потим продаты… А дочка того чоловика, що найшов голову, не знала, що то зола, думала, що силь, та й посолила соби кусочок хлиба, так маленький шматочок, и зъила. Та важкою ото и стала…
- Важкою, няню? Як се б то?
- Важкою, рыбко. Ты сего не знаешь ще… Бог ий сына дав… од золы…
- Ну, няню, се казка…
- Я и кажу казка. Ты дитятко, лягай спаты…
- Иду, няню… нехай соловейко щебече…
- Спи, спи, мое золото червоне…
Девушка, поддерживаемая старухой, улыбаясь сквозь сон, перешла на кровать.
- Нехай соловейко щебече, а ты, няню, ще розкажи сказку, - бормотала она в полусне.


XXI

Не спится в эту ночь и старому Мазепе, как не спится Мотреньке. Мотреньке не дают спать молодые грезы. Беспокойное сердце колотится под горячею от жара тела сорочкою, а Мазепе не дают спать думы, он подводил итог своей жизни.
… Родился он в селе Мазепинцы недалеко от Белой Церкви, на подвластной Польше территории Правобережной Украины.
В молодые годы попал ко двору польского короля Яна Казимира. Тот благосклонно относился к украинской знати, хотя вся польская шляхта украинцев презирала. Поэтому Мазепе не совсем уютно было при дворе. Тем не менее, он был назначен “покоевым” (камер-юнкером), учился в колледже иезуитов. Начиная с 1659-го года, Мазепа уже выполнял ответственные поручения короля: его отправляли с посланиями к гетману Левобережной Украины, подвластной России, к Ивану Выговскому, Юрию Хмельницкому. Насколько важными были эти поручения, стало известно только после того, как Выговский и Юрий Хмельницкий изменили России, переметнувшись к Польше. Так юный Мазепа набирался политического опыта.
В 1663-ом году Ян Казимир отправился в поход на Левобережную Украину. Возле Белой Церкви Мазепа покинул войско и остался в родных местах. Покинул двор Мазепа из-за любовной интрижки, окончившейся для него позором… Мазепа был любовником жены помещика Фальбовского. Муж ее узнал об этом от слуг и однажды подстерег Мазепу. Фальбовский приказал усадить Ивана на его собственного коня лицом к хвосту и привязать в таком положении. Затем коня испугали криками и выстрелами, так что он помчался домой через заросли, овраги и реки. Мазепа был так изранен, что его слуги насилу признали хозяина… Об этой истории узнал паж при дворе Яна Казимира Ян Пасек, который распространил этот случай между знакомыми. Мазепа рассердился на Пасека за это, и разоблачил его в участии в заговоре против короля. Пажу удалось как-то оправдаться. Пасек и Мазепа поссорились, да так, что Мазепа обнажил шпагу, а при дворе это было строжайше запрещено и каралось смертью. Правда, король рассудил, что Мазепа

171

поступил так неумышленно, и разрешил ему проживать в родных местах.
В ту пору гетман Правобережной Украины был Павло Тетера. Мазепа поступил к нему на службу. Гетманы сменялись часто, и скоро Тетеря был смещен, на его место был избран Петро Дорошенко. Он сразу оценил знания, способности и приятное обхождение молодого шляхтича и назначил его сначала ротмистром надворной службы, а затем генеральным писарем, то есть личным секретарем и главой своей канцелярии.
Во время службы у Дорошенко пан Мазепа женился на богатой вдове Фридкевич. От первого брака у нее был сын Криштоф, а своих детей Мазепа с нею не нажил.
Гетман Дорошенко вел сложную, тройную игру. Формально оставаясь подданным польского короля, гетман отправил Мазепу с посланием к гетману Левобережной Украины Ивану Самойловичу с уверениями, что желает служить русскому царю. Но уже через несколько месяцев Дорошенко послал Мазепу к турецкому султану – просить помощи у извечного врага православных. А в подарок султану Дорошенко отправил с Мазепой “ясык” – пятнадцать рабов из казаков, захваченных на левой стороне Днепра.
По пути Мазепу с “гостинцами” захватили запорожские казаки. Тогда кошевым атаманом Запорожской Сечи был Иван Серко. На этот раз атаман Серко, неистовый
защитник православных, заклятый враг татар и турок, пожалел Мазепу, не отрубил ему голову, как поступал он обычно с пособниками басурман, а отправил его к гетману Самойловичу. Оттуда его затребовало московское правительство к себе для дальнейшего разбирательства. Так впервые Мазепа попал в Москву, и этот вызов оказался для него счастливым. Он сумел не только оправдаться, но и понравиться боярину Артамону Матвееву, руководившему малороссийским приказом, и московскому воеводе Ромодановскому. Мазепу представили самому Алексею Михайловичу. Мазепе удалось убедить царя, что Дорошенко расположен к русской державе. Для пущей убедительности он целовал в том образа Спаса и Пресвятой Богородицы. Мазепе вручили призывные грамоты к Дорошенко, и с тем отправили обратно.
Но Мазепа на правый берег уже не вернулся. Он, поляк по воспитанию, считавший королевский двор в Кракове настоящей Европой, понял, что именно в полуазиатской Москве настоящая сила, подлинное богатство и крепкая власть.
Гетман Левобережной Украины Иван Самойлович уже знал Мазепу, ценил его ученость и ловкость, а потому охотно взял его домашним учителем для своих сыновей. Мазепа за короткое время стал генеральным есаулом – должность высокая и почетная. Он еще несколько раз ездил в Москву, и каждый раз укреплял свои связи в верхах. Уже скончался государь Алексей Михайлович, завершилось краткое царствование его старшего сына Федора Алексеевича, и вот на троне два брата-подростка – Петр и Иван, но правит Россией их сестра Софья Алексеевна. Мазепа вошел в доверие к ее фавориту Василию Голицыну. Теперь должность генерального есаула сделалась Мазепе не по росту. Он уже метил на место Самойловича. В то время завершился неудачный поход русского войска и казаков против крымского ханства. Василий Голицын свалил вину на Самойловича, а на того уже была заготовлена челобитная. Составили ее “обозный, есаул и писарь войсковой”. Обозным, вторым человеком после гетмана, был Василий Борковский, есаулом Мазепа, а писарем Василий Кочубей. Они обвиняли гетмана и его сыновей-полковников в разных злоупотреблениях и присвоении войсковых денег.
Москва неохотно “сдала” Самойловича – он верно служил России и Украине, причем необычно долго, пятнадцать лет. Но и смута на Украине была не нужна, а Мазепа считался “своим”. По этой челобитной, вернее, доносу отрубили голову сыну Самойловича Григорию (между прочим, ученику Мазепы), а остальных Самойловичей отправили в Сибирь. Действительно Самойлович воровал, и после его низложения были конфискованы огромные богатства. Мазепа заплатил Голицыну десять тысяч рублей за свое избрание. Не жалел он денег на пиры и щедрые подношения для войсковых старшин
172

и полковников – из того же источника – конфискованных денег Самойловича. Поэтому выборы гетмана на генеральной Раде прошли, как было задумано 25-го июля 1687-го года. Иван Степанович Мазепа получил “клейноды” гетманской власти – булаву и бунчук.
Мать гетмана Мазепы Марина Мокиевская была родом из семьи белоцерковской православной шляхты. Овдовев 40-летней, приняла монашеский постриг под именем Магдалена. С 1683-го года она игуменья Киево-Печерского Вознесенского монастыря – напротив лавры.
Кроме сына, в семье Мазеп была еще дочь Александра. Сестра Мазепы замуж выходила трижды. От первого и третьего брака имела по сыну, от второго – дочь. Последний ее муж – шляхтич-католик Ян Войнаровский заставлял жену перейти в его веру. В 1692-ом году Александра приехала из своего имения на Волыни в Киев к родственникам. Жаловалась брату на мужа и призналась, что хочет принять “ангельский образ” – пойти в монашки. Впоследствии так и поступила. Ее дочь берет под опеку мать-игуменья. Гетман занялся образованием и продвижением по службе племянников. Старший Иван стал полковником нежинским, московским стольником. Андрей Войнаровский был адъютантом гетмана. Марьяна впоследствии, по следам бабушки и
матери, тоже приняла монашество под именем Марты. Отец гетмана “знатный казак” Степан Адамович Мазепа скончался в 1665-ом году.
После смерти жены через два года Мазепа решил жениться вторично. Выбор пал на красивую дочь В.Л. Кочубея Мотреньку.






























173


Глава   семнадцатая

Мазепинское   сватовство

I

В один из дней, утром, по пороше гетман в Батурине в своих угодьях устроил охоту. Утро выдалось великолепное, яркое, морозное. Ровное, несколько всхолмленное поле серебрилось первовыпавшим снегом. Вершины леса, тянувшегося с одной стороны поля, также искрились бриллиантом. Бриллиантовые кристаллики носились и в морозном воздухе, сверкая чудными игривыми искорками, словно бы огромная радуга, превращенная морозом в кристалл, разбилась на мелкие пылинки и носилась по полю.
В этой бриллиантовой пыли, обсыпаемые ею, мчатся Мазепа и Мотренька. На Мазепе темно-зеленый кунтуш с сивыми, как его усы и голова, смушковыми выпушками, высокая светло-сивая, светлее даже его сивых волос, шапка с ярко-зеленым верхом. Через одно плечо – маленькое двуствольное ружье с блестящими серебряными насечками, через другое – огромный турий рог в изящной, итальянской работы, золотой оправе. На луке седла – шелковая, ярко-красная, как свежая кровь, нагаечка, которую на днях привезли из Белой Церкви. Конь под гетманом, как и он сам, как и его шляпка – тоже сивый: все в нем и на нем и под ним сивое, седое, блистающее серебром мудрости и лукавства.
Рядом с гетманом на высоком, тонконогом, с круто выпуклою шеею, белом, как снег, аргамаке, несется гетманская крестница, панна Кочубеевна. На ней темно-малиновый кунтушик, опушенный гагачьим пухом по разрезу, по подолу, по рукавам и вокруг лебединой шейки. На черной головке ее – барашковая белая, белее снега, шапочка с ярко-малиновым верхом, а из-под этой шапочки, словно из-под снегу, выглядывает смуглое, разрумянившееся личико и черные ласковые глаза.
В стороне, по ровной снеговой возвышенности виднеются другие охотники – гости гетмана и его дворская молодежь, польские и малорусские пахолята, да юные панчуковые товарищи. Они бешено мчались за волком, выпугнутым доезжими из соседнего леска и забирающим к глубокой лесистой балке.
Мазепа и его хорошенькая крестница, напротив, преследуют черно-бурую лисицу, которая, едва ускользнув от пастей гончих, перемахнула через овраг и наткнулась на гетмана с его миловидной наездницей. Вот-вот настигнут они выбившуюся из сил жертву, все меньшее и меньшее пространство отделяет их от бедного зверя. Вот-вот изнеможет лисичка… Но близко и спасительный лес…
Мазепа, грузно навалившись к луке, забыв подагру и хирагру, уже наводит свою двустволку на истомившегося зверя и прищуривает лукавый глаз…
- Не треба, таточку, не треба! – испуганно шепчет рядом скачущая Мотренька.
Мазепе нужно оглядываться на нее, он опускает свою дубельтувку…
- Чого, Мотренька, не треба?
- Не бийте, тату, лисички!
- Ну, серденько, як же можно?
И ужасная дубельтувка опять наводится на бедную лисичку. Сивый гетманский конь, почуяв остроги у боков, прибавляет роковой рыси… Ох, не уйти лисичке.
Мотренька, не отстает от Мазепы… Вот-вот грянет дубельтувка!
- Тату! Тату! Я заплачу! – молится Мотренька и трогает гетмана за плечо.
Гетман опускает дубельтувку, коротенькую двустволку, вскидывает ее за плечи и

174

поводья коня. Лисица скрывается в ближайшем подлеске.
- Добрый, любый татуню! – и Мотренька, перегнувшись на седле, ласково обнимает старого гетмана.
Мазепа вначале как бы отшатывается от девушки, но потом руки его обвиваются вокруг стана хорошенькой спутницы, и он, припав своими сивыми усами к пунцовой щечке, страстно шепчет:
- Серденько мое! Квит мий рожевый! Мотренько, моя коханая.
- Ох, тату, яки у вас вусы холодни, - отстраняется девушка.
- Люба моя! Зоренька ясная! Ясочка моя!
- Ох, щекотно, тату… буде вже, буде…
- Мотренько! Рыбко моя! Я не хочу без тебе…
- Буде, тату, буде!.. Ой, вусы!
Девушка не понимала, что с ней делается. Ей казалось, что это холодные усы гетмана щекочут ее пылающие щеки. Но отчего же и в сердце как-то - не то щекотно, не то страшно?.. А тато такой добрый – лисичку не убил… Надо татка ласкать, целовать… Да он и хорошенький такой! Мороз подрумянил его бледные щеки, сивые усы такие славные, хотя и холодные, и глаза добрые и весь он добрый, лисичку простил… Он всегда был добрый: и в монастырь ласощи возил, и Мотреньку на колени сажал, про горобчика рассказывал…
Не успел он опомниться, как из ближайшей балки показалась красноверхая шапка Чуйкевича, участника этой охоты.
- А он, тату, охотник, - шепчет девушка, оправляясь на седле.
- А! Черт несет сего супостата! – ворчит Мазепа.
А у Чуйкевича в тороках болтается огромный серый волк.
- Як ваша робота, пане гетмане? – спрашивает Чуйкевич, грузно опираясь на седло. – Я вже вовка сиромонця, мов татарина, у полон взял.
- Добре, добре… А мы ничего ще не взяли…
- Мы лисичку впустили, - пояснила Мотренька.
Наезжают другие охотники со всех сторон. У кого в тороках заяц болтается, у кого лиса, у кого серая остромордая сайга. Начинается оживленный говор, похвальбы, рассказы о небывалых случаях. А вдали все еще то протрубит рог, то дружно затявкают собаки, то раздастся глухой выстрел.
Около гетмана уже большой кружок не только дворской молодежи, но и знатной войсковой старшины: Филипп Орлик, генеральный писарь, Апостол Данило, миргородский полковник, Павло Полуботок, полковник черниговский, молодой Войнаровский, полковник полтавский Иван Искра и другие.
Из лесу скачет казак в ушастой волчьей шапке и что-то машет руками.
- Чего он там? – задал вопрос Мазепа.
Охотник приближается к панам и на всем скаку осаждает коня.
- Ты що? – спрашивает Мазепа.
- Там, у лиси, наши хлопцы, самого косолапого застукали, - радостно отвечает подъехавший.
Такому редкому гостю все обрадовались, двинулись к лесу. Впереди всех Орлик, а за ним вся старшина с молодежью.
Мазепа остался с Мотренькой на месте.
- А мы чего не едем, тату? – задала вопрос Мотренька.
- А ты ж, доню, не злякаешься? – заботливо спрашивал Мазепа, не отпуская от себя ни на шаг свою Мотреньку.
- Ни, с татком я ничего не боюсь, - отвечала девушка.
Они двинулись за быстро удаляющимися охотниками. Выехали на полянку. Мазепа
175

вдруг остановил лошадь. Начал вздрагивать…
- Вам холодно, тато? – участливо спрашивает Мотренька.
- Холодно, доню, - отвечает гетман, отмахиваясь от комка снега, падающего с рядом стоявшего дерева. – И скучно якось, серденько мое, ох, скучно!
- Чого ж бы вам, тату, скучно?
- Ох, доню, доню! Один я, як перст…
- А я-то у вас, татуню?
- Э! Ты не моя… Тебе скоро визмут у мене… И останусь я мов ота былынка в поли.
Дальше они поехали снежным полем, и Мазепа указал на сухой стебель травы, одиноко торчавший из-под снега: “Ото я, доненько, ота былиночка…”
Девушке невыразимо стало жаль его, так хотелось плакать, охватив эту седую одинокую, как былинка, голову, и плакать, плакать над нею…


II

Мазепа думал о скорой женитьбе своей, о хорошенькой Мотреньке, о том, какие у них пойдут дети от этого “молжанства”, о том, как он наденет на свою сивую семидесятилетнюю голову и на черненькую головку Мотреньки венцы, да не церковные, не венчанные, а моестатные настоящие владетельные венцы… И детки его от Мотреньки будут расти в порфирах да виссонах. Ведь она его любит, “сама сказала и рученьку беленькую дала…”.
Задумав жениться и не получив еще согласия на этот брак родителей невесты, он по какому-то сродственному сцеплению мыслей вспоминал, что и у него есть мать, о которой он редко думал, хотя и продолжал побаиваться – смотреть прямо в глаза, и робость перед которой не вышибли из него даже семь с половиною десятилетий жизни. Может быть, он потому побаивался матери, что это опять-таки было единственное существо в мире, которое знало, что Мазепа всю жизнь фальшивил и лукавил, лукавил от первых проблесков в нем сознания, лукавил от колыбели. Она заметила начало этого лукавства в своем “Иване” еще тогда, когда “Ивася” спал в колыбели, убаюкиваемый усыпительными детскими песенками, и еще не имел своей кроватки. Она заметила, что “Ивась” не любил засыпать под колыбельную песню, а любил, лежа в своей “колисочке”, играть золотыми мишурными кистями, спускавшимися от верха колыбели и развлекавшими его. Мать часто наблюдала за ребенком и подсмотрела, что когда его начинала качать и монотонно петь: “У котенка, у кота колисочка золота”, - он скоро закрывал глаза и, по-видимому, засыпал, но тотчас же оказывалось, что он притворялся, чтоб только скорей перестали его качать, и оставили его с любимыми “цацями” – кистями. Притворство и лукавство росли в “Ивасе” с годами, и эти качества тем более укоренялись в нем, что развитие ребенка совершалось под двумя исходными нравственными влияниями: отец, старый шляхтич Мазепа, души не чаял в своем “Ивасе Коповченке”, как он называл будущего казацкого “лыцаря”, и до крайности баловал его, а мать, вспоенная немножко молоком польской культуры, пыталась выработать из своего сына “уродзонного панича” с лоском, грацией и манерами отборного панства. Способный и сметливый мальчик гнулся и в ту, и в другую сторону, словно угорь, обманывал мать, которая была баба не промах, попадался впросак, вился перед нею, как змееныш, а потом, когда мать окончательно пристроила его ко двору короля Яна Казимира, где позже приходилось виться и так и этак, юный Мазепа окончательно превратился в нравственно беспозвоночное существо. Лукавить, притворяться, лгать стало его природой, и он так
выхолил в себе лукавую душу, что сам иногда не сознавал, лукавит он или действует

176

искренне. Эта внутренняя приросшая к душе лукавость, в свою очередь, выработала и внешние органы для своего проявления, превратив образ Мазепы в какие-то неуловимые лики, именно лики, несколько ликов, а не лицо: лик кротости, целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви перед сильными мира сего; лик добродушия и даже простоватости перед равными и лик милого беса, которого не отличишь от ангела – перед прекрасным полом. И только старость уже наложила на эти лики печать какой-то угрюмости, да и то в моменты лишь его одиночества и раздумья. Оттого Петру он казался добрым, умным и преданным старшинам, полякам казался своим братом шляхтичем, а женщины были от него без ума – и только народ, дети и собаки сторонились от его глаз, как ни старался он сделать их добрыми и ласковыми. Одна мать хорошо видела эту бесовскую триипостастность своего чадушки под всеми соусами, потому что изучила с пеленок этого чадушку, и чадушка побаивался своей матушки. Зато вдали от матушки – а он был всегда вдали от нее – он лукавил везде и всегда: перед москалями – прикидываясь их покорным и строго исполнительным орудием, перед поляками – рисуясь своими симпатиями к польской культуре, перед православным духовенством – воздвигая храмы и давая на монастыри большие вклады, перед католиками – лаская их таинственными недомолвками. Он лукавил и перед собой, и перед Богом, лукавил на молитве, стоя дольше на коленях перед образами, чем того желало бы его лукавое сердце и подагрические ноги. Зная это, хитрая старуха мать, увидав, бывало, своего сынка гетмана, как он, заходя иногда в Фроловский монастырь, где его матушка была игуменьей, распинается на людях перед Спасителем в терновом венце, бывало, нет-нет, да и шепнет, проходя мимо молящегося гетмана:
- Ивасю! Али ты не знаешь, что у Бога очи лучше моих? Я и то вижу, а Он…


III

Вот и теперь перед женитьбой он надумал навестить эту ведьму-матушку и испросить у нее родительского благословения, тем более что, возвращаясь из похода с Правобережной Украины на Левобережную, он заехал в Киев, как для свидания с  киевским воеводою князем Дмитрием Голицыным, так и для закупки подарков и приданого для своей невесты.
Мазепа приехал в монастырь в богатой берлине с двумя сердюками позади. Лицо его после продолжительного похода по Заднепровской Украине для восстановления покорности в бывшей Полтавщине казалось усталым, несмотря на большой загар, наложенный на него южным солнцем, что еще более выдавало сивизну его головы и усов, ставших в последние три года совсем белыми, чисто серебряными. Таким же серебром отливала пара отличных серых коней, запряженных в берлину, обитую внутри малиновым бархатом, к которому и была прислонена лукавая сивая голова гетмана.
Выйдя из берлины, он направился по монастырскому двору, пестревшему всевозможными цветами, прямо к келье игуменьи. Встречавшиеся ему монашенки робко и низко кланялись, не глядя на него, а попавшаяся на пути кудластая черная собака, взглянув в добрые глаза гетмана, поджала хвост и, словно, укушенная августовскою мухою, бросилась под ближайшее крыльцо. Далее попалась молоденькая черничка с большими черными глазами, хотела, по-видимому, их спрятать, но не успела: вспыхнула, поклонилась и тоже, как собака, юркнула в сторону. Мазепа проводил ее глазами и вступил на знакомое крыльцо.
В сенях не оказалось никого, в первой просторной келье – тоже. Окна открыты в сад. Пахнуло запахом цветущей липы и листьями увядающей розы. Это на окне, на листе

177

синей бумаги, сушились розовые лепестки на солнышке. В соседней келье сквозь полуоткрытую дверь слышны голоса.
- Я, бабусю, принесу котику червонную ленточку на шею, - щебечет детский голосок.
- Червонную нельзя, дитятко, - отвечает старческий голос.
- Отчего, бабусю?
- Котик живет в монастыре, а в монастыре ничего червонного нет.
- А цветы, бабуся?
- То цветы Божьи сами червонные, а носить на себе червонного нельзя.
- Та котик же, бабусю, не монах…
Мазепа улыбнулся, и тихо отворил дверь. Он все делал тихо, как-то неожиданно, словно пугал.
- Те-те-те! Старе и миле котиком забавляется, - сказал он, входя во вторую келью.
В этой келье, просторной, светлой, с богатыми образами в переднем углу и с цветами на окнах, в глубоком кресле наподобие ниши сидела старушка, по-видимому, глубокой старости. Она была в монашеском одеянии, хотя по келейному, но с перламутровыми четками на правой руке, и вязала чулок. Маленькое, от старости сжавшееся личико, было необыкновенно бело, так, что едва отличалось от таких же белых сухих и мягких, как лен, волос, выбившихся из-под черного платочка, охватывавшего всю голову. Сухой, горбатый, как у кобчика, нос, острый, кверху поднявшийся подбородок, полное отсутствие губ, давно и безвозвратно втянутых беззубым ртом, небольшие, круглые, как у птицы, глаза невольно приковывали внимание к этим живым останкам человека. Но что особенно било в глаза, так это черные брови, непонятным образом уцелевшие среди общего отцветания этого ветхого существа и придававшие какую-то молодую живость птичьим глазам.
У ног старушки забавлялся огромным клубком черный котик, а около него на полу же сидела девочка лет двенадцати-тринадцати, одетая по-городскому: в белую с узорами сорочку и в голубую юбку.
После первого восклицания Мазепа подошел к старушке, низко наклонил голову и подставил почти к самому носу маленького съежившегося существа обе ладони пригоршней для благословения.
- Благословите, мамо и матушка игуменья, - сказал он тихо, опустив глаза.
Старушка подняла свои глаза, сделала движение головой, как бы клюнула клювом Мазепу, положила на колени чулок, снова клюнула и благословила, гремя четками.
- Во имя Отца и Сына… Бог благословит…
- Живеньки-здоровеньки, мамо? – спросил гетман, целуя руки матери.
- Живу… Вот последние панчошки плету себе для дороги на тот свет, - и она указала на чулок. – Далекая дорога.
- Далекая, мамо, далекая… Только Бог даст, ще поживем.
Старушка махнула сухой ручкой.
- Что уж от нас! А вот как ты, сынку, живешь?
- Да я, матушка, сейчас из походу, до Львова доходили, всю тогобочную Украину ускремнили, а то Палий ее избаловал… Заезжал и до дому, до ваших местностей…
- А! Пусто там?
- Нет… Только хлопцы того дуба срубали, что вы посадили в день моего рождения.
Старушка вздохнула и молчала. Мазепа тотчас переменил разговор.
- А! И Оксанка тут! – ласково обратился он к девочке. - У! Какая большая стала дивчина… А очи ай, батюшки, еще больше стали… Ух, боюсь-боюсь Оксанкиных очей.
Девочка рассмеялась, взяла кошку на руки и стала ее гладить.
- Так червонную ленточку ему нельзя? – улыбаясь, шутил Мазепа.
178

- Нельзя, грех… А я ему беленькую шелковую стричечку принесу, - заговорила девочка.
- Ну, добре. А что батько, старый Хмара?
- Татко до Запорижжя поихали с козаками.
- А мати в городе?
- Мама дома.
- Ну, скажи матуси, что я буду к ней в гости: русской ковбаски нехай готовит.
Болтая с девочкой, Мазепа украдкой поглядывал на мать. Та со своей стороны, молча вяжучи чулок, нет-нет, да и клюнет сынка, да опять в чулок спрячет свои птичьи глаза.
Но надо было начать о деле, а при девочке нельзя, не годится о таком важном деле при посторонних говорить. Мазепа взглядывает сначала на мать, потом на девочку. Ждать некогда…
- Ну, Оксанко, - говорит он ласково, - возьми, дивчинко, котика да пойди пограй с ним у садочку.
Девочка поднимает на него свои большущие серые глаза.
- У! Яки очи велики! Боюсь-боюсь их! Беги отсюда.
Девочка с котом на руках выбежала из кельи, а мать Мазепы, положив чулок на колени, устремила на сына безмолвный, вопросительный, скорее испытующий взор… Что он задумал? О чем намерен лгать, и для чего? Или в первый раз в жизни хочет правду сказать?.. – говорили пытливые глазки матери-игуменьи.
Мазепа пододвинул к ногам матери складную кожаную табуретку и опустился на нее.
С минуту и тот,  и другая молчали. Мазепа сидел, опустив голову и устремив глаза на колени матери, на чулок, белевшийся на них. В памяти у него мелькнуло светлой искоркой, как он маленьким сидел, бывало, на этих коленях и играл дорогими ожерельями, блестевшими на белой, точеной шее матери. Как давно это было!.. Не видать теперь и шеи белой, да и какая она теперь! А мать, глядя на седую, наклоненную голову сына, тоже вспоминала белокуренькую головку Ивася… Седая уж и она, да как седа!.. Так и сжалось старое сердце – руки дрогнули.
Мазепа наклонился, взял эти маленькие, сухие, сморщенные руки и, молча, стал целовать их… Еще больше дрогнули руки.
- Что, Ивасю? Что с тобой, сынок? – дрогнул голос у старушки.
“Ковалыку-ковалыку” скуй мени пичку, таку невеличку…” – доносился со двора весенний напев Оксанки.
Мазепа выпрямился и глянул в глаза матери. Он прочел в них давно почти никогда не виданную нежность, и в сердце его шевельнулось что-то острое… “И я бы был добрее, если б эти глаза добрее были”, - сказалось у него в душе как-то невольно.
- Матушка, благослови меня на доброе дело, - выговорил он, наконец, нерешительно.
- На доброе дело я всегда благословлю тебя, - отвечала игуменья. – Какое это дело, сынку?
- Я хочу в молжанство вступить, жениться.
- Жениться? В твои годы? А сколько тебе?
И старушка стала нетерпеливо перебирать четки, как бы считая годы, десятилетия… Голова ее дрожала, впалый рот что-то жевал, круглые глаза стали еще круглее… У Мазепы меж бровей прошла складка, та историческая складка, которую заметил раз и царь Петр Алексеевич, когда во время одного буйного пира, разгоряченный вином и неловким замечанием Мазепы, он дернул гетмана за сивый ус. Заметил эту складку и Палий перед тем, как Мазепа велел его заковать в железа. Он не отвечал на
179

вопрос матери.
- Восьмой десяток давно... не поздненько ли, сынку? – продолжала старушка
- Не в летах, матушка, дело… А еще в силах, говорит Святое Письмо… Мочий вместити да вместит, - сказал он.
- Так-то так… Ну, да это твое дело… Ты не мала дитина, обдумав, поди… Тебе жить… - старушка как будто смягчилась и снова взяла чулок в руки. – А кого вздумал взять?
- Кочубеивну…
Старушка откинулась назад, заторопилась и спустила петлю. Сначала она не знала, что сказать – и то глядела на сына, то на чулок, как бы со стороны ожидая разрешения своего недоумения.
- Кочубеивну?.. Дочку Кочубея Василия?.. Да он сам тебе в дети годится…
- А хоть бы и во внуки… Моя воля… - у Мазепы голос становился резче, и складка между бровями обозначилась явственнее: лицо его превратилось в тот лик, которого пугались дети и собаки.
- А которую это из них?
Мазепа на это не отвечал, а только оборвал басовую струну у гитары:
- Матрону!
Старуха рванулась, было, встать, но ноги ее не слушались, она их только поджала под кресло
- Да ты Лот, что ли? – оборвала в свою очередь старуха. - Дочь-то свою брать себе в жены?
- Она мне не дочь, а крестница.
- Все равно, грех… она твоя духовная дщерь…
Мазепа встал и начал ходить по келье. Лицо его было сурово. Глаза, смотревшие исподлобья, из-под нависших седых бровей, казалось, были не его, да и смотрели все как-то в бок, точь-в-точь глаза собаки, которую рванули сзади за икры, а она, не успев отомстить врагу, косо озирается, как бы ища, на ком сорвать злость.
- Боже мой! – говорила сама с собой старушка. – И когда умрет в нем эта похотливость проклятая!.. С детства такой: покою и проходу ни одной юбке не давал… Там с этой Фальбовской связался… Еще милостив был пан Фальбовский, не к хвосту конскому привязав, а на спину…
- Да что вы, матушка, из могил людей выкапываете, - остановился он перед матерью.
- Как не выкапывать!.. Отца бы твоего выкопать, пусть бы порадовался на своего сынка…
- И порадовался бы… Из нашего и вашего роду кто был гетманом? Кто водил дружество с царями и владыками? Я один… Моего батюшки могила никому не ведома, козы на ней ходят, траву щиплют, а об сыне его и вашем об Иване Мазепе летописцы уже пишут, как вот писали о Мономахе, да о других владыках земли… И твое имя, матушка инокиня Магдалина, по мне вспомянут будущие летописцы. Ради меня ты и игуменство получила, а не будь у тебя сына Ивана, тебя бы давно Палиева голотьба на поругу из твоих местностей собакам выкинула, а то, может, и по тебе бы давно козы паслись, как пасутся на батюшкиной могиле… Для тебя одной сын Иван – не сын: он-де стыд и поношение нашему роду… Знаю я тебя! Всю жизнь точила ты меня, как червь старую осину. Может, оттого и сидит во мне этот червь, которого никто, кроме меня, не чует… А каково жить-то с этой червоточиной в сердце… Вот, часом, оглянешься на свою прошедшую жизнь, как собака на червивый хвост глядит, и что же увидишь там? Кто меня любил? Никто? Мать родная не любила! А за что? За то, что шляхтянка, молоком матери-шляхтянки да католички отравленная, а у сына – ну и вот! Не панская кровь, а казацкая,
180

батьковская… Да ты и эту кровь зипсувала – ни я казак, ни я лях, а выродок какой-то, я хуже Измаила… Того отец выгнал в пустыню, но у него осталась мать Агорь… А у меня не было и Агори, у меня никого не было! Я думал, сын у меня будет, будет-де кому, умираючи, передать и добро мое и имя. Так нет у меня и сына! Некому меня любить… Одна душа добрая нашлась, дитя чистое, так и ту хотят отнять у меня… Нет! Не бывать этому! До патриарха вселенского дойду: он даст благословение…
Мазепа остановился: он был страшен и силен. Но и пред ним был кремень, хотя уже до половины закопанный в могилу. У старухи все лицо ходуном ходило.
- Патриарх даст, так я не дам своего благословения! – как-то долбанула она своим птичьим клювом и застучала клюкой, стоящей у кресла. – Не дам!
- Так и не нужно мне твоего благословения!
Старуха швырнула на пол чулок, опираясь на клюку-посох, и встала, дрожа всем тщедушным иссохшим телом…
- Не нужно?.. Тебе материнского благословения не нужно, змееныш? – и она подняла посох. – Так вот же тебе, на!
Она, шатаясь и дрожа, пошла на него с посохом. Мазепа отступил. Старушка заплуталась в чулке, слабые ноги не выдержали, и она клюнула носом об пол, упав бесшумно, словно мешок со старым хламом…
- Будь же ты проклят, аспидово отродье! Проклят, проклят, про-оклят!..
- Матушка!..
- Буди проклят, проклят!.. Аминь, буди проклят!
- Мамо! Мамо! – он хотел поднять ее.
- Прочь, прочь проклятый! Сгинь с очей моих.
Мазепа вышел, не оглядываясь более на свою мать. В ушах у него звенело проклятие… Меня бить… гетмана… как последнюю собаку… Сего еще недоставало!..
- А маты Галины котику рыбку давала! – зазвенел ему навстречу голосок, и тотчас же смолк: Оксана испугалась очей гетмана.


IV

В светлом доме Кочубея свила гнездо молчаливая печаль: прелестная Мотренька увядала в безмолвии, малютки братья не играли в ее присутствии, но тихо, нетвердым языком младенчества, шептали между собою: сестрица нездорова. Напрасно попечительный отец спрашивал:
- Что с тобой, друг мой?
Она молчала, поднимая свои темные глаза к небу, как бы желая тем сказать: один Бог про то знает. Напрасно нежная мать прижимала ее к сердцу, выматывая лаской непостижимую тайну – в безмолвии она устремляла взоры на холодную землю и тем, казалось, отвечала: скорбь души моей пойдет со мною в могилу. Одна няня была осторожнее в расспросах. Неотступно просила она Мотреньку умыться наговоренною водою:
- Голубочка моя, это все от черных глаз!
- Да, няня, да точно, это все от черных глаз, - говорила с таинственным видом унылая красавица и умывалась горючими слезами.
Так проходили ясные дни, и в темные ночи не смыкались глаза ее, страшные грезы носились над нею – и тихий сон бежал от смоченного слезами ложа. Эти слезы, эти страдания Мотреньки падали на сердце добрых ее родителей, они плакали с нею, они вместе старались ее утешить. Но ни одна грусть семейная томила душу благородного

181

Кочубея, не от одной дочери скорбел он: милая отчизна его, счастливая, благословенная Украина стонала под пятою алчного грабителя! Он уважал в гетмане главу Малороссии,
но презирал в Мазепе жестокого, корыстолюбивого утеснителя казаков. Он любил старшую свою дочь Анну, любил доброго зятя Обидовского – и, кроме того, еще водил хлеб-соль с его дядею.
Между тем, время текло быстро. Дела войсковые и новости о подвигах казаков на поле брани вдохновляли преданного отчизне и престолу Кочубея. Домашние упражнения, молитвы и любящее сердце жены усыпляли на несколько недолгих часов его тоску – одна Мотренька была постоянно скучна и задумчива, ничто не трогало, ничто не утешало ее: живая, прелестная в весеннее время природа Малороссии казалась мертвою мертвому сердцу страдалицы.


V

С проклятием матери и с горьким чувством глубокого одиночества и сиротства воротился Мазепа в свою столицу, в Батурин.
На сердце у него была одна услада, одна надежда, так и ту отнимают. Кочубеи и слышать не хотят о замужестве на их дочери, когда гетман формально посватался, сам богатые рушники и подарки привез из Киева. А все эта проклятая Кочубеиха Любка, запорожец в юбке! Такой запорожец, как и саженная Палииха… Ну, да та теперь далеко – в Елисейске где-то, где холодное небо со снежною сибирскою землею сходится. Там и Самойлович сгинул… Всех сломил Мазепа, одну эту Кочубеиху Любку не сломит. Эко, Салтан-Гирей какой завелся на Украине. “Нельзя, - говорит, - жениться на крестнице, земля де пожрет обоих в первую же ночь после венца…” Вздор какой, ”неонитница”! А она-де, - говорит, - Мотря еще “малая дитина…” Мала! Чуть ли не девятнадцатый год…
А сама Мотренька? О! Да она безумно любит старого, никем нелюбимого, одинокого среди своего величия и роскоши гетмана. Может быть, за это одиночество, за это сиротство и привязалось к нему чистое, еще никого, кроме “тата” да “мамы” не любившее девичье сердце… Все время, после той охоты по пороше, когда гетман ушел в поход на тот бок Днепра, девушка не переставала думать о нем. Окруженный ореолом могущества и славы, полновластный владыка целой страны, могучий умом и волею, каким он казался всем и ей самой, он в то же время в мечтах девушки рисовался грустным, одиноким, каким не мог казаться самый последний нищий, таким сиротствующим, которому, как в тот день, когда он особенно был грустен, и когда Мотренька приносила ему цветы, ничего не оставалось в этой жизни, как искать своей могилы. И молодое сердце девушки разрывалось на части при мысли, что никто, никто в мире не может утешить его, что нет в свете существа, на груди которого он мог бы выплакать свои никому, кроме ее одной, не видимые слезы, существа, которое могло бы приласкать эту седую, так много и так горько думавшую головину и отвечать любящими слезами на его горькие, одинокие слезы. И Мотренька плакала иногда, как безумная, думая о нем, особенно после того, как он сказал, что она одна составляет радость его жизни, яркое солнышко в его мрачной старости и что это солнышко скоро закатится для него. Первое ее чувство, из которого выросла потом страсть, была жалость к нему, о, какая жгучая жалость! Так бы, кажется, и истекло, изошло слезами молодое сердце.





182


VI

Когда Мазепа во главе своей свиты: войскового обозного, есаула, генерального
судьи, войскового писаря, полковников разных полков и другой казацкой старшины,
окруженный блестящим эскортом из золотой украинской молодежи, бунчуковыми товарищами и сердюками, въезжал в Батурин под звуки труб и котлов, под звон колоколов и при многочисленном стечении народа, Мотренька не вышла вместе с другими навстречу гетману и отцу и притаилась в саду, мимо которого следовал торжественный кортеж, и когда из блестящей свиты выделилось седоусое, понурое и болезненно угрюмое лицо Мазепы рядом с черноусым и моложавым лицом Кочубея, девушка, прикрытая зеленью сада, восторженно упала на колени и перекрестила эти две головы – голову отца и Мазепы. Но в душе она крестила только последнего, а тату своего мысленно целовала и дергала за черный ус, что она, перебалованная им донельзя, очень любила делать. Это движение видела только старая няня, следовавшая за панночкой, и заплакала от умиления, глядя на свою вскормленницу и благоговейно бормоча:
- От дитина добра… Божа дитина…
В тот же день вечером Мазепа навестил Кочубеев, явившись к ним с полудюжиною сердюков, которые принесли целые вороха подарков для самой пани и для панночек, которых у Кочубеев, кроме Мотреньки, было еще две. Гетман был особенно любезен с хозяйкою, рассказывал о своем походе, описывал яркими красками то цветущее положение, в каком он нашел Полтавщину, ту часть тогобочной Украины, которую вызвал к жизни Палий. Говорил о новых милостях, оказанных ему царем – как в виде дорогих подарков, так и любезных писем, и о слухах, ходивших насчет шведского короля, о его беззаветной храбрости, о простоте его жизни, ничем не отличающейся от жизни солдат. Рассказ его был жив, увлекателен, остроумен. Между серьезной речью блистали остроты, каламбуры, словесные “жарты”, которые так любит украинский ум. Он пересыпал свою речь удачными пословицами, стихами, польскою солью. Панночки слушали с величайшим удовольствием, а Мотренька украдкой любовалась им и болела за него, зная, догадываясь, что под этой веселой, живой наружностью таится глубокая тоска, переживается тяжкое одиночество.
- А все мои старые кости не нашли своей домовины, - неожиданно и с горечью заключил он свою восхитительную беседу.
Это было сказано так, что Мотренька, прибежав в свою комнату, бросилась на колени перед образом и зарыдала. Немного спустя, Мазепа отыскал ее в саду с заплаканными глазами.
Увидев свою крестницу заплаканной, гетман спросил ее о причине ее слез. Девушка сначала молчала, сидя на скамейке под дубом и рассматривая дубовый лист от ветки этого развесистого зеленого гиганта, свесившейся к самой ручке высокой скамьи. Старик стал гладить ее голову, допытываясь о причине слез. Девушка продолжала молчать, теребя листок, как это делают дети, собирающиеся вновь заплакать, и по всему видно было, что она собиралась разреветься. Мазепа отнял от ее рук ветку, взял за подбородок, как ребенка, и хотел приподнять ее лицо. Девушка упиралась, Мазепа тихо-тихо и грустно назвал ее по имени. Снова молчание, только на руку ему скатились две горячие слезы…
- Что с тобою, дитятко мое? – с испугом спросил он.
- Вас жалко…
И девушка, припав к плечу гетмана, горько, неудержимо плакала. Мазепа тихо привлек ее к себе и, одною рукою придерживая стан, другою, гладя бившуюся у него на

183

груди горячую головку, долго сидел молча, пока она не выплакалась и пока грудь ее не стала ровнее и покойнее биться на его груди. Тогда он отвел от себя ее заплаканное лицо и, глядя в детские светлые глаза, тихо спросил:
- Ты обо мне плачешь?
- Об вас.
- О  том, что я одинок, в могилу гляжу?
- О, тату!
Мазепа помолчал, как бы собираясь с силами…
- Хочешь быть моею? – дрожа, и почти шепотом спросил он.
- Я давно твоя…
Мазепа стиснул ее руки…
- Я говорю: хочешь ли ты быть вся моею?
Девушка молчала, глядя на него безумными глазами…
- Хочешь ли быть молжанкою старого гетмана перед людьми и Богом?
Девушка снова упала к нему на грудь со страстным шепотом:
- Возьми мене… неси мене, хоч на край света… Я твоя, твоя!..


































184


Глава   восемнадцатая

Донос  Кочубея  и  Искры

I

Через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано. Поздоровавшись, он взял Кочубея под руки:
- Пойдем в светлицу, Василий Леонтьевич и женку позови. Важное дело к вам имею… Вы оба меня давно знаете, как и я вас, – продолжал он, когда в комнату вошла Кочубеиха. – Мы, сдается, всегда в мире жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю?
- Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, - ответила Кочубеиха.
- Я и говорю, что мы всегда как родичи были. Вот я и хотел, чтобы и дальше… - Мазепа, наморщив лоб, смотрел в сторону, как бы подбирая нужные слова
- Не пойму я вашей речи, Иван Степанович, - если чем прогневали вас, так прямо скажите… - осторожно промолвила Кочубеиха.
- Нет, никто никого не прогневал… Я приехал просить руки вашей дочки.
Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла, уставившись на Мазепу недоуменным взглядом.
- Да ты часом не сдурел, - начал, было, Кочубей и осекся.
Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась.
- Шутить изволите, Иван Степанович.
- Я не шучу. Люблю вашу дочку. Как душу свою, люблю. Жить без нее не могу. Она… она тоже.
- Постыдился бы говорить такие вещи, пан гетман, она тебе дочь, крестная. Что люди скажут?
- Ничего не скажут. “Дочка крестная” – подумаешь! Нет в том греха, Бог никого не карает за любовь. Даже покойный польский король…
- Пусть десять королей! – резко заговорила Кочубеиха. – Может, скажете, что и султан турецкий… Постыдились бы, Иван Степанович. В наши ли годы об этом думать? Никогда нашего благословения не будет. Мы вас уважаем, пан гетман, и дальше будем уважать, а про это и говорить бросьте.
- Ты тоже такой думки?
- Жинка правду молвит.
Мазепа поднялся.
- Мала честь, значит… От гетмановской руки отказываетесь. Ну, вы еще увидите, как оно получится, я на том не остановлюсь.
Мазепа хлопнул дверью и вышел из комнаты.
Долго не спалось ему в тот вечер. Он ворочался с боку на бок, гнал от себя всякие мысли, но сон не шел. Тогда он откинул жаркое, на лебяжьем пуху, одеяло и сел на кровати.


II

Мазепа был глубоко поражен отказом ему в сватовстве. Но и девушка плакала

185

безутешно. Она уже не могла жить без того, кого полюбила. Между нею и Мазепою начались почти каждодневные тайные свидания по ночам: то в саду Кочубеев, то в саду гетмана. Старик охвачен был всепожирающею страстью. Никогда в жизни не любил он так, как полюбил теперь, хотя любить ему приходилось не раз и в самую раннюю весну своей жизни, еще при дворе Яна Казимира, а потом и в самом зрелом возрасте в саду у пани Фальбовской. Зато никогда не встречал он и такой женщины, такого чудного и обаятельного ясностью и полнотою духа существа и с таким глубоким и серьезным складом чувства, какое он нашел в этой своей предмогильной привязанности. Он и в молодости не испытывал того, что теперь в первый раз испытывал - это обаяние и опьянение целомудренного, робкого какого-то чувства, в котором господствовали более чистые порывы духа. Может быть, это чувство очищалось чистотою той, которая вызвала его. Но Мазепа чувствовал глубоко, что он сам переродился с этой привязанностью – в нем проснулась неведомая для него сила – доброта… Ему первый раз в жизни стало жаль погубленных им жертв – Самойловича, Палия и легиона других, забитых им. В сердце его в первый раз шевельнулась холодная змея – совесть, стыд за свое прошлое, чувство брезгливости своих собственных мерзких дел, которые до этой роковой минуты не казались ему подлыми. Руки его дрожали, когда в темноте ночи они ловили руки девушки, трепетно ждавшей его, и дрожали боязнью, что вот-вот и ночью во мраке, лаская его, она увидит на этих руках невинно пролитую кровь, ощутит слезы, которые заставили литься из множества глаз эти сжимаемые нежными пальчиками девушки, жесткие, злодейские руки.
- Прости, прости меня, чистая, - шептал он невольно, обнимая колени дорогого ему существа.
А девушка, страстно обнимая и целуя седую голову, надрываясь, плакала:
- Головонько моя! Серденько… На горенько я с тобою спозналася…
Но скоро об этих свиданиях проведала мать Мотреньки, и тогда для последней адом стал ее родительский дом. За несчастной учредили строгий надзор. Суровая, гордая, несдержанная на язык Кочубеиха, поедом ела дочь, язвя своим змеиным языком с утра до ночи. Девушка выслушивала такие замечания, такие оскорбительные намеки, от которых кровью обливалось ее тоскующее сердце. Но что было мучительнее всего – это ничем не сдерживаемая брань, которая сыпалась на голову Мазепы. Ему приписывалось все, что только может быть унизительным для человека…
Но девушка не только плакала, она почти окаменела. Целыми часами она сидела в своей комнате, не двигаясь с места и прислушиваясь к вспышкам домашней бури и только тогда, когда матери не было дома, она со стоном бросалась на пол и страстно молилась… И опять-таки молилась за него… Она видела свое горе, знала, как переносить его, но его горя она не видела, а невиданное так страшно…


III

В дверь тихо постучали. Это мог быть только Орлик.
- Заходи, - ответил на стук Мазепа.
Орлик вошел, подал запечатанное письмо.
- Читай сам. От кого?
- От пани Дольской.
При короле Яне Казимире Дольская пользовалась большим влиянием. Теперь она оказалась в опале и примкнула к шведской партии Станислава Лещинского.
Держа в руках письмо, Орлик как бы невзначай бросил:

186

- Август от престола отрекся, избежал все-таки кары. Лещинского королем
поставил для одной видимости, элекцию (выборы) изобразил.
- Да, ну?! Давно это все было, читай-ка, что пишет Дольская. С чего это она вдруг обо мне вспомнила? Я уже давно о ней не слыхал.
“Бабушке своей расскажи”, - подумал Орлик и стал читать. Дольская не говорила напрямик, а только намекала: писала, что у них, дескать, все желания гетмана выполнялись бы, что Мазепу очень уважают при дворе Станислава, и даже король Карл похвально отзывался о нем.
- Тьфу, - плюнул Мазепа, - сдурела баба! За кого она меня принимает! Я трем государям служил – и пятна измены на мне нет! Порви сейчас же! Садись, пиши.
Орлик положил перед собой бумагу и обмакнул перо в чернила.
- Как писать?
- Так и пиши, как я сказал, не размусоливай. Тоже нашли дурного. Я воробей стреляный, не на того напали.
Орлик кончил писать.
- Отправить сейчас?
- Я сам. Давай сюда, завтра перечитаю, тогда уж… - Мазепа положил письмо под подушку. – Вот на что меня подбивают.
Орлик не отозвался. Помявшись немного, он обратился к гетману.
- Значит, нас под руку Меньшикова назначают? Он ведь и над украинским войском начальником назначен.
- Вот, Орлик, все, что я заработал за долголетнюю службу. Как это еще царь не Палия командующим назначил! Что ж, я ко всему привык. Только прискорбно, что даже самому поганому наймиту и то большая благодарность. Взвесил я все, Филипп, и вижу – не по пути нам с Петром. Разные шляхи у нас… Ну, иди уж. Да позови ко мне Демьяна.
Орлик вышел, через минуту в гетманской опочивальне появился верный прислужник Мазепы Демьян.
- Отнеси это письмо Мотре, только гляди, чтоб никто не видел.
- Знаю, не первый раз.
- Знаю, что знаешь, а еще раз говорю. Если кто доведается, тебе головы не сносить. В письме обручик. Обещай, что угодно, лишь бы вышла на свидание. И еще раз говорю: гляди, сейчас не так просто, как раньше было. Мелашке денег дай, через Мелашку и передавай письмо, она все знает и Мотре верна. Все. Вернешься – сразу ко мне.
Демьян исполнил все точно, как требовал гетман. Но Кочубеиха, пристально следившая за дочерью, все же нашла это письмо. Она сразу пошла к мужу.
- Вот послушай, как крестный дочки пишет: “Сердце мое, любимая Мотренька. Поклон свой отдаю твоей милости, любовь моя, а при поклоне посылаю книжечку и колечко диамантовое, какое имею самое наилучшее, прошу я то милостиво принять, а даст Бог, и с лучшим поздравлю. Сама знаешь, как я безумно тебя люблю, еще никогда на свете не любил так. С тем целую в уста коралловые, моя лебедушка коханая”.
- Мотря, иди сюда. Куда она запропастилась? Мелашка, позови Мотрю.
Мотря весело вбежала в дом, но, увидев в руках у матери письмо, остановилась, как вкопанная, и побледнела.
- Дай сюда перстень мазепин! Я его сейчас же обратно отправлю.
- Никакого перстня я не брала, не знаю, о чем вы говорите.
- А, так ты еще родителям в глаза лгать будешь! Мотря, не яри мое сердце, стыда ты не боишься… Дай сюда перстень, и чтоб за ворота ногой не смела ступить.
- Не брала я, не знаю ничего.
- Василь, куда ты смотришь? Какой ты отец? Ты всегда потыкал ей, не разрешал никому пальцем ее тронуть, вот и получай теперь. Возьми да проучи добре, чтоб…
187

- Попробуйте только!
- Что, гетману пожалуешься? Иди, жалуйся!
Кочубеиха ударила Мотрю по щеке. Мотря вскрикнула и с плачем выбежала из комнаты.
С этого дня из дома Кочубея навсегда исчез прежний покой. Как не следила Кочубеиха – даже челядь для этого приставила – Мотря получала письма. Плача, читала их, спрятавшись ото всех.
Письма были ласковые, иногда полные отчаянной мольбы. Гетман писал, что дальше так жить не может, что с ума сойдет, просил прислать ему прядь волос, лоскуток сорочки, а однажды Мотре показалось даже, что она видит на письме следы слез.
Всегда спокойный Кочубей не находил себе места и, когда жене удалось перехватить еще одно письмо, сам избил дочь.


IV

Скорыми и неровными шагами ходил Мазепа из угла в угол. Взоры его пылали гневом, и жаждой мщения горело суровое чело его. “Что хотели доказать они мне своим отказом? – говорил он сам с собою. – Благородство ли душ, непритворное благочестие или только презрение ко мне – их повелителю? Последнее, да, последнее! Я узнаю тебя, гордая Любовь! Ты вооружила против меня покорного, молчаливого судью, ты давно ненавидела Мазепу и обрадовалась случаю поразить его сердце! Хорошо, ликуй до времени, рассказывай всем, что ты отвергла предложение гетмана, смейся, хохочи над глупостью владыки Малой России, над унижением князя Римской империи, над слабостью кавалера ордена Первозванного! Не глупец ли я? – продолжал он. – Бешусь на женщину за глаза, а перед нею, когда она оглушала меня своими набожными поучениями, я стоял, как деревянный. Стыд, стыд, Мазепа! Но я исправлюсь. Я в свою очередь, скажу ей долгую проповедь о христианском смирении, о долге заботливой, проницательной матери. Чего же медлить? Время невозвратно. Эй, кто там!” – кричал он так, что окна дрожали. Как смерть, бледный вошел к нему робкий слуга и неподвижно стал у дверей.
- Пришли ко мне иезуита – не Зеленского, а племянника его, слышишь скорее!
“Я надеюсь на успех, - продолжал он, оставшись один. – Иезуиты умны – чего не сделают такие люди? Чтобы покорить ее сердце, чтобы сделать его на все способным, быстрым, неустрашимым и верным, я рассыплю перед ним тысячи червонных – и если он поймает мне голубку с золотым пером, пусть берет сам, сколько хочет. Кочубей, Кочубей! Я завидовал твоему счастью – как знать, не буду ли я плакать о твоих горестях? Нет, нет! Я не буду плакать! Я не баба – я обиженный тобою твой гетман”.
В это время вошел иезуит. Мазепа, дав ему знак следовать за собою, скрылся в кабинете, ключ щелкнул в замке – и тишина воцарилась всюду. Только однообразный бой настенных часов нарушал мертвое молчание в обители злодея.
Долго были они наедине. Наконец, тиран вышел, ведя раба своего за руки, как милого друга.
- Подумай, - говорил он ему, - за каждую минуту времени, которое ты истратишь для меня, я дам тебе по червонцу, за хранение тайны – непрерывная милость. Но помни: у тебя одна голова!
Иезуит поклонился и медленными шагами вышел из комнаты.




188


V

Румяная заря всходила над дремлющим Батурином. Громкий соловей свистел в ближнем бору, и натянутый парус рыбака белел на водах тихого Сейма. Грустная бессонница томила грудь злодея, под растворенным окном сидел он с Зеленским, лицо его было мрачно, но казалось спокойным, как воды Днепра после бурного ветра.
- Ты прав, Зеленский, - говорил он, - но скажи мне, веришь ли ты привидениям?
- Так же, как и бреду в горячке, - отвечал Зеленский. – Больной видит признаки предметов, сильно потрясших его душу. Влюбленный мечтатель обнимает тень милой, злодей…
- Не говори, - прервал его Мазепа, - я не болен, я не влюблен, я… кажется, и не злодей. А если ты считаешь меня злодеем, то люди тому виною! Выслушай меня, в коротких словах я расскажу тебе историю моей жизни – она похожа на сказку, но справедлива, как и то, что я Мазепа! В цвете пылкой юности, паж двора Иоанна Казимира, статный и красивый, как Иосиф, я полюбил шестнадцатилетнюю Терезу, жену седого, угрюмого вельможи. Я не бежал, как непорочный сын Иакова, от супруги нового Пентефрия, я пал к ее ногам – и она приняла меня в свои объятия. В одну роковую ночь в темной беседке сада он застал нас вместе. Глаза его… нет!.. десять лет спустя, не так ярко пылал его замок, как тогда его кровавые очи! Не знаю, что сделали с Терезой, меня притащили к высокому крыльцу, подвели коня. На хребте его еще никогда не было седла, руки человека еще не смели ласкать его гордой гривы. Чего не выдумает мщение? Он бился, ржал, но множество рабов одолели неодолимого, крепкими веревками привязали меня к его хребту, бич хлопнул, и дикий питомец украинских степей помчался быстрее вихря – долинами, горами, через леса и воды… и на сей стороне Днепра пал бездыханный. Не знаю, как долго лежал я полумертвый под мертвым, но когда опомнился, то не видел ни  пустыни, ни коня. В хижине малоросса, на мягкой постели воскрес я от смерти, пришел в себя, хотел, но не мог молиться Творцу за спасение жизни. Первая мысль моя была: зачем я пережил сына степи? И какой-то тайный голос твердил душе моей: для лишенья! Я выздоровел, вступил в службу, счастие мое меня приласкало. Прошло десять лет – и я расплатился с вельможным паном: орлиные глаза теперь не найдут места, где стоял его великолепный замок! С тех пор в сердце моем появилась ненависть к человечеству, адская ненависть к сильнейшим меня! Пожалуй, они прикуют еще Мазепу, как Прометея, к утесу, и пошлют воронов клевать мое сердце. Но я дальновиден, я осторожен: где не дадут мне парить орлом, я подползу змеею, и ужалю смертельно! Не прав ли я? Но Самойлович? Он был не на своем месте: слаб духом, как суеверная женщина, чрез меру кроток, не умел заставить ни почитать себя, ни бояться, и, сбросив его с гетманского престола на глубокий снег безлюдной Сибири, я сделал, кажется, должное. Но разгадай мне, Зеленский, часто от глубокого сна будит меня холодная рука какого-то остова, я  вскакиваю, всматриваюсь, и с трепетом узнаю в нем покойного гетмана – порванные цепи  висят на руках и ногах его… и привидение могильным голосом вопрошает меня: “Где мои дети?” Отчего это? Неправда ли, игра воображения, призрак больной души – ведь мертвые не встают из гробов?
- Нет, будьте спокойны, гетман, это пройдет! Прикажите оседлать коня, ступайте в поле – там чище воздух, густая кровь отольет от сердца.
- Зеленский, - вскричал вдруг Мазепа. – Ты знаешь мои замыслы – я сообщал их некоторым друзьям. Но, Зеленский, где друзья в этом мире? Что, если они мне изменят?
Громко захохотал злобный иезуит и насмешливо смотрел на изумленного Мазепу.
- А разве нет для них темниц? – говорил он, - разве нет ножей перерезать

189

никчемные их глотки? Разве не стало секир для их дерзких голов? Гетман, это опасение доказывает, что вы нездоровы. Ободритесь, живите для себя. Прочее – все  мечта!
- Но совесть?.. Грех?.. Но правосудие Неба? – воскликнул Мазепа.
- Все это бредни ханжей, - отвечал Зеленский. – Что такое совесть? Что грех, что правосудие?
Злобно засмеялся Мазепа. Он поднял руку неистового вольнодумца и торжественно вскричал:
- Будь по-твоему, Зеленский! Гроб или престол – вот цель моя. Мои желания – закон мой!
Мазепа снова был весел, был всем доволен. Только иногда, удаляясь с Зеленским от окружающих его, он долго оставался невидимкой, никто не знал их совещаний, как черные леса Муромские, были непроницаемы души их. Только иногда среди веселых криков пиршества он вдруг трепетал, бросался к дверям, задыхаясь от ужаса, спрашивал: не воротился ли посланный? Более семи недель  прошло, и о нем не было слуху. Сердце Мазепы изнывало в тоске ожидания. Изредка пробуждалось в нем чувство раскаяния, чувство веры – но адские семена Зеленского, как бурный град, побивал семена небесной благодати.


VI

В саду няня устроила встречу Мотреньки с иезуитом от Мазепы. Последний сообщил, что гетман болен и хочет ее видеть.
Что ей делать? Как она перенесет свое горе? Она представляет себе его одиночество, беспомощность… От нее не отходил его образ, тоскливый, скорбный. И она готова на казнь идти, лишь бы увидеть его, утешить.
Самое могучее чувство женщины не любовь, а жалость. Когда жалость  закралась в сердце женщины, в ней просыпаются неслыханные силы, слагается решение на неслыханные дела и подвиги: тут ее пожертвования не знают пределов, героизм ее достигает величия…
После нескольких мучительных дней в сердце Мотреньки сложилось, наконец, последнее бесповоротное решение: она должна идти, чтобы взглянуть на него. От этого не остановят ее ни позор, ни смерть.
И вот ночью, когда все в доме спали и когда старая няня Устя, наплакавшись над своею панночкой, которая в несколько недель извелась ни на что, тоже глубоко уснула, скукожившись на полу у постели своей панночки, Мотренька тихо сошла со своего ложа, перешагнула через спящую старушку, тихо в темноте оделась, отворила окно в сад и исчезла…
В тенистом саду в условленном месте она встретилась с иезуитом, и они вместе прошли до того места, где сад Кочубеев сходился с садом Мазепы, и сквозь отверстие, сделанное еще прежде иезуитом в частоколе и закрытое густым кустом бузины, вошли в гетманский сад.
Страшно в темной глубине сада. Где-то меж старыми дубами стонет филин, пугач страшный: “Пу-гу, пу-у-ггу”. А из-за этого птичьего стона слышится, как за садом, должно быть, на выгоне, свистит “вивчарик”, которого никогда Мотренька не видала, но знает его ночной свист, не то свист птички, не то зверька. А еще выше, из-за вершин лип и серебристых тополей, глядят на нее далекие очи Божьи, всевидящие: они смотрят на Мотреньку, следят за каждым ее шагом, даже за биением сердца… Но она ведь ничего дурного не делает: она исполняет евангельскую заповедь: ей жаль больного,

190

страдающего… Мотренька двигается дальше, вслед за иезуитом, трепетно прислушиваясь к чему-то: что-то стучит у нее внутри, это “токает” сердце в ребро, вот тут, под сорочкой.
Иезуит, оставив Мотреньку в беседке, сам отправился к Мазепе за получением указаний, что делать дальше.
- Ты долго, очень долго мешкал. Я умирал от скуки и нетерпения, ожидая тебя, - говорил веселый Мазепа возвратившемуся иезуиту.
- Скорее можно было вынуть из земли заговоренный клад, нежели увидеть Мотреньку! Ее робость, детская стыдливость и простодушное благочестие почти лишали меня надежды услужить вам, сиятельнейший гетман. Несколько раз я принимался убеждать ее. Но, или она была непреклонна, или стойкие аргументы нам мешали. Более всех надоела мне старая няня, эта дряхлая ровесница мира, как тень, преследовавшая каждый шаг красавицы. Но ваше золото, гетман, имело свой вес. Оно ярко блеснуло в потемневших глазах старухи, и она-то уже устроила все дело.
- Где же они? – вскрикнул Мазепа.
- В беседке вашего сада, - отвечал иезуит.


VII

Мотренька, стоя возле беседки, увидела, что кто-то идет по аллее… Девушка так и затрепетала на месте… Куда двинуться? Где скрыться? Кто-то говорит, точно сам собой, зачем… да и на что.
- Мотренька!.. Мотренька! – огнем опалило девушку: это голос гетмана…
- Тату, тату! Любый…
Мазепа раскрыл руки… Девушка всем телом упала к нему на грудь, обвилась вокруг него, шепча что-то, и тихо без чувств опустилась у ног оторопевшего гетмана. Он хотел вскрикнуть и не мог. Дорогое существо лежало без движения… Дрожа всем телом, старый гетман упал на колени, припал к дорогому, как-то беспорядочно брошенному наземь неподвижному телу девушки и, обхватив ее дрожащими руками, прижал к себе, как маленькую, как бывало, он нашивал ее еще в свивальничках, спящую, и, целуя ее лицо, волосы, шею, понес в дом, не чувствуя не только “подагрических” и “хираргических” болей, но даже забыв, что ему далеко за семьдесят…
Мимо двух стрельцов, которые с удивлением увидели кого-то несущего на руках гетмана – “не то ребенка махонького, не то собаку, из-за темени не разобрать”.
Мазепа вошел в дом, прошел в свой кабинет и бережно опустил свою ношу на широкий турецкий диван. Но только он хотел подложить под голову девушки подушку, чтоб не скатывалась голова, как Мотренька открыла глаза.
- Тату, тату! Я у тебе! Любый мой, - и руки ее обвились вокруг шеи старого гетмана, который, стоя у дивана на коленях, плакал от счастья.
- Як же ж ты замарнила, дытятко мое, сонечко мое!.. Личко худенькое… очи запали… - шептал он, заглядывая ей в лицо.
- Ничого, таточко, теперь я с тобою… буде вже, буде!
- Рыбонько моя... ясочка.


VIII

Гостеприимный Василий Леонтьевич угощал друга и свата своего Чуйкевича. Он хотел выдать за его сына юную Мотреньку. Поздно расстались они, но рано – еще до

191

восхода солнца, стоял добродетельный Кочубей на коленях перед священными образами и, склоняя в прах поседевшую голову, славословил Творца Небесного. Как светлая лампада, горела душа добродетельного чувством благоговения! “Слава Тебе, восприявшему меня от пелен детства под святый покров Твой. Слава Тебе неизреченный, невидимый хранитель мой в дни брани, в часы недугов. Слава обременившему меня благами жизни. Вними мольбе моей. Вездесущий: как зрели очи мои лиман широкий, падший Очаков, глубокий Дунай, цветущий Андриаполь – так сподоби меня узреть и Твоя горнея!.. Как сладки светлые взоры и приветливы уста Любови и детей моих – да будут таковы и взоры и уста Твои в день всеобщего суда, и да будет на мне воля Твоя!”
Так молился он. Вдруг черная туча заслонила рассветающий Восток, вещий ворон летит в окно, широким крылом задувает лампаду, и с криком бьется по темным стенам молельни. Кочубей изумляется – с пронзительным воплем ужаса вбегает и падает к ногам его милая Любовь: “Спасай! Она похищена! Она погибла…” – вскричала несчастная и оледенела, как труп.
Мотрю искали до вечера, разослали людей по родственникам, по знакомым – нигде не было. В доме наступила скорбная тишина, какая бывает, когда кто-то должен умереть или уже умер.
Где-то тревожно ударили в колокол. Мазепа вздрогнул. Начались учащенные удары, беспорядочные, набатные. Только во время пожаров и бунтов так отчаянно кричат колокола. Что это? Не бунт ли? Не встали казаки и мещане на стрельцов, на самого гетмана? Недаром так косо они смотрели всегда на московских людей. А может быть, пожар…
Нет, в окна не видать зарева, а набат усиливается. И гетман, и девушка тревожно смотрят друг на друга, в глазах последний испуг…
- Не лякайся, дитятко мое, я зараз узнаю, - успокаивает ее гетман.
Он хлопнул два раза в ладоши и в дверях показался хорошенький мальчик “пахолок”, одетый в польский кунтушик. Он стрункой вытянулся у дверей. Большущие серые глаза его выражали больше, чем изумление, в них был ужас… “У пана гетмана ведьма, русалка, мавка…”. Но скоро глаза пахолка блеснули радостно: он узнал панночку.
- Поклич, хлопче, московского полковника Григория Анненкова, - сказал гетман.
- Анненков сам тут, ясновельможный пан, - бойко ответил пахолок.
- Тут? Чого ему? До мене?
- До ясновельможного пана гетьмана.
- Так поклич зараз…
Мотренька, между тем, незаметно выйдя в обозную, упала на колени и горячо молилась.
Вошел Анненков и начальник московского отряда, состоявшего при гетмане для охранения, как особы гетмана, так и его столицы Батурина. Анненков был мужчина уже немолодой, полный, светло-русый, с голубыми глазами навыкате.
- Что случилось в городе, господин полковник? – спросил Мазепа чисто по-русски. – Что за сполох? Пожар?
- Никак нет, ваше высокопревосходительство! Это генеральный судья звонит.
В глазах Мазепы блеснуло что-то холодное. Он понял, что там объявили войну.
- Что же он, в звонари, что ли записался? Давно бы пора!
- У него, ваша ясновельможность, дочь-девка сбежала.
- Сбежала? – нахмурился гетман. – Али она собака?.. Сбежала! – говорит он с неудовольствием.
- Ушла отай, ваша ясновельможность.
- Так он и намерен звонить всю ночь, никому спать не давать? А? – гетман сердился, правый ус его нервно подергивался.
192

Анненков знал Мазепу и знал, что это дурной знак. Быть буре.
- Я спосылал к нему Чечела, - сказал он скороговоркой, чтоб остановить его, – так говорит: “Пока-де дочь мою не найдут, буду звонить хоть до Покрова”.
- А если я заставлю его звонить кандалами, да не до Покрова, а до могилы, - сказал гетман тихо, понижая голос, но в этом понижении звучало еще более угрозы.
Потом он задумался и заходил по комнате. Тусклый свет нагоревших восковых свечей в серебряных канделябрах падал временами на какое-нибудь одно место его седой головы: то на висок, то на затылок, и казалось, что эта гладкая голова покрыта фольгой.
- Мотренька! – вдруг сказал он, подойдя к двери образной. – Выйди сюда, дочко.
Девушка вышла, бледная, заплаканная, но спокойная: она видела того, по ком тосковала… Он не болен… Анненков почтительно поклонился, не без смущения взглянув на гетмана.
- Вот где обретается дщерь генерального судьи, ее милость Матрена Васильевна Кочубей, - сказал Мазепа, обращаясь к Анненкову. – Она у гетмана… Ее милость не сбежала и не ушла из дома родительского… Она пришла просить моего покровительства, и я по долгу службы и по знаемости, како крестный отец Матрены Васильевны и гетман, принял ее под свою защиту.
Между тем, набатный звон не умолкал. Видно было, что Кочубей, настроенный женою, намеревался привести в исполнение свою угрозу – звонить до Покрова. Мазепа подошел к крестнице, стоявшей у стола, и положил ей руку на плечо.
- Доню! – сказал он с нежностью в голосе. – Чуешь звон?
- Чую, тату, - едва слышно отвечала девушка.
- Се родители твои зовут тебе до себе, - продолжал гетман.
Девушка молчала. Видно было только, что золотой крест, который висел у нее на груди, дрожал.
- Доню, дитятко мое! Що я маю робиты с тобою? – еще с большей нежностью и горестью спросил Мазепа.
Девушка подняла на него заплаканные глаза, ресницы дрогнули, но она опять не сказала ни слова.
Мазепа подошел к Анненкову и, указывая на девушку, сказал:
- Видишь, полковник, она пришла искать суда. Она, дочь генерального судьи малороссийского. Кто повинен рассудить ее с родителями?
- Никто, кроме Бога, ваше высокопревосходительство! – отвечал Анненков.
- Но Бог судит на том свете, - возразил гетман. – Это Божий суд. Но ее милость ищет суда людского. Меня Бог и люди поставили судьею над малороссийским народом. Я посему повинен рассудить и ее милость Матрону Васильевну с ее родителями. Я и рассужу их, и горе неправым!
Голос его прозвучал грозно, словно бы посылал в битву свои полки. Седая голова поднялась высоко. Но набат не унимался.
- Доню! – снова заговорил Мазепа. – Се твои родители жалуются на нас Богу, до Бога кричат мирным языком… Повинись родителям, детко! Вернись до дому.
- Тату! Не гони мене!
- Доненько моя! Я не гоню, я хотел бы знать твое отношение к этому. Доненько моя! Я прошу тебе! Повинись теперь закону. А там я покажу им, кто я!
Затем, обращаясь к Анненкову, Мазепа сказал:
- Тебе, полковник Григорий, я поручаю с честью и с великим бережением проводить их милость Матрону Васильевну Кочубей в дом генерального судьи, ее родителя. Скажи Кочубею мою властную и непременную волю: если с сего часу я узнаю, что он дозволит себе или жене своей сделать хотя бы то наималейшее утеснение, то я,
гетман, не токмо дщерь его силен взяти, но и жену отняти у него не премину. Скажи это
193

ему!
Потом он подошел к Мотреньке, поцеловал ее  в голову и перекрестил.
- Се мое благословение тебе, дщерь моя любимая! Прощай, моя донечко! Господь да пошлет тебе своего Ангела-хранителя, я не оставлю тебя и не забуду… Незабвенна будет десница моя!
Девушка молча поцеловала его руку и, взглянув полными слез глазами в глаза Мазепы, направилась к Анненкову. Мазепа остался среди комнаты угрюмый и безмолвный: казалось, что в этот момент он постарел на несколько лет.
Выйдя в другую комнату как-то машинально, ничего не понимая, Мотренька заметила, что у двери стоит молоденький пахолик и плачет
- Ты об чем это, хлопчик? – спросил его Анненков.
- Панночку жалко! – И пахолик совсем расплакался.
По Батурину полетели слухи, один другого удивительнее: “Кочубеева дочка сбежала к Мазепе”, “Мазепа выкрал Кочубеевну”, “гетман и Мотря уже повенчались в Замковой церкви”.
Что было правдой, что вымыслом – проверить было трудно, только слухи эти дошли и до Кочубея. Кочубеиха плакала, угрожала и, в конце концов, накинулась на мужа, обвиняя его во всем случившемся.
Кочубей побежал в конюшню, сам оседлал коня и поскакал на Гончаровку, во дворец гетмана. Мазепы там не было – обмануть генерального судью не имела права даже гетманская стража. Тогда Кочубей погнал коня в Бахмач. Там, близ хутора Поросючки, в двух верстах от города, в лесу стоял второй дворец гетмана.
Мазепа сам вышел навстречу Кочубею и ввел в маленькую, устланную коврами приемную.
- Пан гетман, - еще не отдышавшись и не присев по приглашению Мазепы, начал Кочубей. - Отдай дочку! Не чуял я, какая беда собиралась над моей головой. В горе превратилась моя радость, не нашел я в дочке утехи. Не могу людям в глаза смотреть, ославил ты меня.
- Сам себя на посмешище выставляешь. Жинке своей укороти язык.
- Не жинку слушаю, сердце свое слушаю… Отдай дочку, пан гетман!
- Нет у меня твоей дочки, напрасно ты и меня, и себя тревожишь. Езжай отсюда с Богом.
- Никуда я один не поеду. Все говорят, она здесь.
- Что ты мне голову морочишь? Сам выгнал дочку, а ко мне привязался… А хотя и здесь она, так что с того? Не отдам я ее.
- Христом Богом молю: отпусти… Молодая она, глупая, над тобою же люди смеяться будут.
- Пусть лучше над тобою смеются.
- Иван Степанович, пан гетман, пожалей мою седую голову.
Кочубей заплакал. Даже у Орлика, который слушал под дверью, шевельнулось в сердце нечто похожее на жалость.
Гетман позвал гайдуков:
- Проводите судью, у него горячка еще не прошла, - и вышел за дверь.
- Отцовское проклятие упадет на твою голову! Запомнишь ты Кочубея. Я уже давно вижу твои черные дела! – крикнул Кочубей вслед Мазепе.





194


IX

Проводив полковника Анненкова с Мотренькой домой к Кочубею, Мазепа прошел в переднюю комнату, сел за большим столом и прошептал:
- А любил ли я дщерь Кочубея, Мотреньку?
Подложив под свой подбородок руку, начал вспоминать времена, когда он был одним из молодых особ шляхетского происхождения из православных русских. Не очень уютно было этим особам в польском обществе при тогдашнем господстве католического фанатизма. Он испытал это. Сверстники и товарищи его, придворные католической веры, издеваясь над ним, дразнили его так, что против одного из них он в горячности  обнажил шпагу, а обнажение оружия в королевском дворце считалось преступлением, достойным смерти. Но король Иоанн-Казимир рассудил, что Мазепа поступил неумышленно, и не стал казнить его, а только удалил от дворца. Мазепа уехал в имение своей матери на Волынь. Он был молод, красив, ловок и хорошо образован.
Рядом с имением его матери жил в своем имении некто пан Фальбовский, человек пожилых лет, у него была молодая жена. Познакомившись с нею в доме этого господина, Мазепа завел с ней связь. Слуги шепнули об этом старому мужу.
Однажды, выехавши из дома, пан Фальбовский увидел за собою идущего своего служителя, остановил его и узнал, что служитель везет от своей госпожи к Мазепе письмо, в котором Фальбовская извещала Мазепу, что мужа нет дома, и приглашала приехать к ней. Фальбовский велел служителю ехать с этим письмом к Мазепе, отдать письмо по назначению, получить ответ, и с этим ответом явиться к нему. Сам Фальбовский расположился тут же ожидать возвращения слуги. Через некоторое время возвратившийся слуга отдал господину ответ, написанный Мазепою к Фальбовской, которую тот извещал, что едет к ней тотчас. Фальбовский дождался Мазепу. Когда Мазепа поравнялся с Фальбовским, последний бросился к Мазепе, остановил его верховую лошадь и показал ему ответ к своей жене.
- Я в первый раз еду, - сказал Мазепа.
- Много ли раз, - спросил Фальбовский своего слугу, - был он в моем доме без меня?
Слуга отвечал:
- Сколько у меня волос на голове.
Тогда Фальбовский приказал раздеть Мазепу донага и в таком виде привязал на его же лошадь лицом к хвосту, потом велел дать лошади несколько ударов кнутом, и несколько раз выстрелил у нее над ушами. Лошадь понеслась во всю прыть домой через
кустарники и ветви, которые сильно хлестали Мазепу по обнаженной спине. Собственная прислуга насилу признала своего исцарапанного и окровавленного господина, когда лошадь донеслась во двор его матери.
То была любовь к Фальбовской, но как она была начата, так быстро и закончена.
Другая любовь к Матрене. Но она была его крестная дочь. Он не мог на ней жениться. А он вздумал свататься на ней. Отец и мать, христиане благочестивые, с ужасом отвергли его предложение.
Может, и лучше, что он отправил Мотрю к ее родителям. Меньше будет шума.
Он снова в шестьдесят два года, кажется, влюбился в другую женщину, в насмешку над своими собственными сединами, в польку Дольскую, и за несообразностью со здравым рассудком, готов был объединить с поляками Украину.
Был у него роман и с женою Искры. Дурак Искра решил ему за это мстить. А где доказательства?

195

Да, он мужчина, гетман. А какая бы женщина не хотела быть женою гетмана обеих сторон Днепра, царского наместника, чьей власти мало пределов. Носить имя того, кто свергнул Самойловича, кто сослал в Сибирь знаменитого Палия, быть другом того, перед кем трепещет вся Украина… Это значило тигра укротить, быть раздавательницею благ. Быть первою. Мысль, которая редкую женщину не совратит с пути истины. Мазепа действительно очаровывал многих.

X

Поздно вечером прибыл Василий Леонтьевич домой, к оставленному семейству. Смутно глядел он на высокий дом свой, вспоминая минувшие утехи, пиры, надежды – и черные глаза его заплывали слезами. “Все погибло, все прошло, как ласкательный сон свободы в мрачной темнице. Как сон об ангелах в вертепах разбойников!” Печальная Любовь приветствовала его с высокого крыльца громким рыданием. Малютки-дети не бежали к нему навстречу, как то было прежде, с радостным криком, но, пристально глядя на мрачное чело его, обнялись. “Сестрицы нет!” – вскрикнули они и заплакали.
С растерзанным сердцем прижал он милую супругу к груди своей.
- О, как неверны, как ужасны и лучшие дары Твои, Всемогущий! Любовь! Не дашь ли ты мне другую Марию? Дети мои, не покините ли и вы меня, как она? Ваши восприемники не такие же злодеи, как и Мазепа?
- Но где она? – спрашивала Любовь трепещущим голосом.
- Ах, если бы я видел ее во гробе… если бы…
- Что это значит? – говорила Любовь.
Кочубей опустил голову на плечо супруги и сухим шепотом произнес: “Она – наложница Мазепы”.
С тех пор дом Василия Леонтьевича, дотоле обитель тихой радости и шумных пиров, обратился в дом плача и безмолвного сетования – уединенный, запертый, как гроб, дряхлел он в тени густого бора. Душа Кочубея одичала, глубокая печаль провела частые морщины по челу его. Напрасно заботливая супруга расточала ему ласки, напрасно испытанные други приходили развеселить его: он не умел улыбаться, хотел, но не мог одушевить тусклых своих взоров участием в радости. Как роса на долгих ресницах его висели слезы, он не мог разнежить трепетного голоса приветами любви и дружбы – он был тих и печален, как плач любовника на гробе незабвенной.
- Оскудеша очи мои в слезах, смутиша сердце, излияся на землю слова о сокрушении дщери моея! – повторял он с пророком Иеремиею.
- Так, милые други, - говаривал он гостям своим, - так, уже гаснут мои взоры. Не сердце, не свинец, облитый ядом, дрожит в груди моей! Как шумный Днепр весною, так разлилась в народе громкая молва о моей дочери, о моем позоре! Я стыжусь встретить человека, стыжусь видеть свет солнца! Други! Вы, погребали дочерей, но не видели их в объятиях развратителей.
- Убей злодея! – говорил ему пылкий Чуйкевич. – Я пойду с тобою.
- Нет! – отвечал добродетельный, - нет, я не отниму у Бога власти испытывать бессильных и карать утеснителей. Никогда, никогда не обагрю рук моих в крови изверга – но человека!
- Так пойдем к государю! Он правосуден. Он на земле – лице Бога!
- Чуйкевич! Добрый товарищ, с какими глазами покажусь я императору? На кого стану требовать суда? Что скажу ему? Разве то, что дочь моя бежала добровольно с обольстителем? Разве то, что она в один день забыла мое семнадцатилетнее о ней попечение, мои наставления о чести и вере? Нет, нет, ни ходатайства, ни мести – но

196

презрения она достойна! Не напоминай об ней, не побуждай в душе моей засыпающей горести, скажи лучше, что она умерла. Уверь меня, что она не дочь мне… что она
подкидыш, я обниму тебя за это, поцелую. Этим оправдаешь ты меня перед народом, этим уверишь ты целый свет, что дети Кочубея не могут быть развратны!
- Но разве ты хочешь простить коварного Мазепу? Зачем, оправдывая его, ты обвиняешь только дочь свою? Друг мой, сжалься над нею, не оставляй ее в сетях порока, возьми и затвори ее, если хочешь, в мертвых стенах монастыря, пусть там оплачет она свое заблуждение и под власяницей отшельничества загладит первый грех неопытной юности! – так говорил Чуйкевич.
Неутешная Любовь и все гости обступили неумолимого, но напрасно – он отверг их просьбы.
- Если не хочешь у него быть сам, напиши письмо – я отвезу его и доставлю тебе обстоятельный ответ, - говорил Искра, бывший полковник Полтавского полка. – Решайся, Кочубей, не мучь себя, не терзай всех нас. Говори – да или нет?
Кочубей подумал и согласился. Он пишет, рука его дрожит, слезы смывают строки… он смотрит на Любовь – Любовь умоляет его взором, неотступный друг ждет – и письмо готово, оно в руках Искры. Искра летит – и горделивый гетман уже читает его, язвительно улыбаясь.
Прошло несколько дней, и верные други Кочубея снова собрались под сень его мирного жилища. Искра вернулся от гетмана с роковым ответом: “Гетман не отдает ее!” – вскричал он – и все вскочили, затрепетали. “Гибель, гибель, развратителю наших чад!” – кричали они, прочитав письмо Мазепы, и звонкие сабли скрестились символом священной клятвы. Один Кочубей молчал, но в душе его зрели новые думы, новые чувства.
- Други! – вдруг произнес он, как будто воскреснув, - Мазепа смейся над моими упреками, над моими слезами. На что давать пищу крокодилу? Полно, у меня нет дочери, нет слез об ней. Я стыжусь прежней горести и хочу с вами веселиться. Эй, венгерского! Пейте, друзья мои, пейте – и заглушите последний вопль родительского сердца! Она не возвратилась, она не захотела возвратиться – у меня нет более дочери. Одно чувство осталось в груди моей, и это чувство – месть!
Вдруг начали рассказывать, толковать о поступках гетмана. Все хотели немедленно схватить подозрительного злодея и предать его ярости угнетенного им народа. Кочубей остановил бурный порыв их исступления, упросил отстрочить исполнение замысла. Увы! Он упросил их отсрочить только свою погибель.


XI

Кочубей с некоторых пор заметил страшную неуверенность в поведении гетмана. Однако достоверных доказательств не было. Сейчас Кочубей вспомнил: когда возвращались после рады в Жолкве, где был сам, Мазепа завернул в поместье пани Дольской с каким-то монахом, который бывал раньше у гетмана. Что это был поляк, Кочубей знал наверняка, но зачем Мазепа ездил с ним, какая велась между ними беседа – этого он знать не мог.
И еще вспомнил Кочубей, как однажды, выпив лишнюю чарку, полковник Горленко сказал при всех:
- Народ плачется, гетман, казаки тоже нарекают на тяжелые поборы. Все мы за душу Хмеля Бога молим, чтоб нас от ляхов вызволил. А твои кости внуки проклянут, если ты казаков оставишь в такой неволе.
На это тоже подвыпивший Мазепа ответил:

197

- То не я, не моя то воля, сами знаете, кто виноват в этом. Даст Бог, покончим с ярмом Петровым, не за горами тот день.
Это и еще кое-что припомнил сейчас Кочубей. Он и раньше задумывался, но сам боялся своих догадок.
Теперь Кочубей долго беседовал с женой.
- Чего же ты раньше молчал, грех брал на душу? Таил такие дела Мазепины? Разве тебе генеральным судьей быть? Эх, ты! Ну, да хоть теперь надо вывести его на чистую воду.
- Как выведешь, чем докажешь? Трудно будет одолеть нам его. Боюсь я кому-нибудь слово молвить. Ты-то не знаешь, а я знаю, какие уши у гетмана, чуть ли не по всему свету.
- Не бойся ничего. Давай попробуем послать туда Микиту, он сметливый хлопец. Сиротой взяли мы его в дом, в люди вывели, он нас не доведет до гибели.
Выслушав все, Микита согласился пробраться на Поросючку.
- Если попадешься, Микита…
- Скажу, что к Мелашке шел. Да оно и правда, Мелашка сама ко мне подкатывалась.


XII

В этот вечер гетман сидел за столом один и с нетерпением ждал, когда в соседней комнате Орлик закончит писать.
- Скоро ты? – то и дело кричал в открытую дверь Мазепа.
Орлик писал молча. Гетман задумался. По лицу скользнула улыбка. “Мотря, верно, не спит еще, ждет. Чтобы ей такое подарить назавтра? Демьян, что-нибудь придумает”.
- Княгиня Дольская через одного волоха письмо прислала, - раздался у него над ухом голос Орлика.
Мазепа даже вздрогнул от неожиданности, а Орлик спокойно положил перед ним письмо.
- Почему раньше не доложил?
- Твоя милость наказал, чтобы личную корреспонденцию вечером подавать.
- Черт ее просит об этой корреспонденции! Когда-нибудь погубит она меня. Волос долгий, а ум короткий. Читай!
Орлик приблизился к свече, прикрытой от глаз гетмана зонтиком, и вынул цифрованное письмо. Вынул и другое, маленькое, сломал печать и только тут заметил посредине четко выведенное: “Станислав король”. Быстро скользнул по письму глазами.
- Читай, чего молчишь? – Ты же циферки и без перевода читать можешь, да и ключ от них у тебя.
- Я без ключа любую цифирь разберу. Только тут одно письмо шифрованное, а другое – нет. Не шифрованное от Станислава.
- От Станислава? Быть не может!
- Может. Вот подпись и печать.
- Дай сюда!
Тихо прочитал.
- Ведьма, а не баба! Знаешь, чем это пахнет? – гетман мрачно провел ребром ладони по шее.
Наступило долгое молчание.
- Отправить царскому величеству это письмо или придержать? – спросил, наконец,

198

Мазепа.
- Ваша вельможность сам благоволит рассудить своим высоким разумом: послать
надо, этим свою верность еще крепче докажешь, - не то с усмешкой, не то серьезно ответил Орлик.
- Цифирное прочитал? О чем Дольская пишет?
- Ксендза посылает, просит к ним приехать, с запорожцами договориться.
- Сожги! Как же со Станиславом быть: отсылать или нет?
Орлик снова промолчал.
- Филипп, садись сюда. До сих пор я не открывал тайны, которую ты сам случайно узнал. Не то, чтобы я в твоей верности сомневался. Сам знаешь, к тебе у меня наибольшее доверие и любовь, ты человек умный и добросовестный, однако молодой и опыта в таких делах не имеешь. Боялся я, как бы ты перед кем не обмолвился. Теперь я тебе все скажу. Не ради почестей, богатства или прихотей каких, а ради всех нас, ради нашей матери Украины, войска запорожского и всего народа хочу я Украину из-под Москвы вывести.
Если неправду говорю, пусть покарает меня Бог, благословенный во Троице, святой, единой.
Мазепа снял со стола крест с частицей животворного дерева и поцеловал его.
- Я тебе верю, Филипп, но чтоб какой-нибудь замысел или чье-нибудь нечистое наущение не толкнули тебя на измену, клянись и ты.
Орлик поклялся и поцеловал крест.
Слушая Мазепу, он терялся в догадках: для чего гетман затеял эту комедию, не хочет ли он испытать его? Но когда Мазепа поцеловал крест, поверил. Поверил не словам гетмана – не так уж плохо он знал его и его помыслы – а в то, что гетман его не испытывает.
За окном что-то прошумело. Орлик испуганно оглянулся.
- Яблоня ветками в окно стучит, надо сказать, чтоб обрубили.
- Пан гетман, а не прогадаем мы? Кто знает, за кем будет виктория (победа)?
- Думаешь, я не взвесил это? Мы и дальше будем молчать, пока не узнаем, какие у шведов силы и кто одолеет… А теперь давай напишем письмо царю и Головину, да и отошлем вместе с письмом Станислава.
Орлик написал письмо. Однако гетман и на этот раз обошел Орлика: письмо перехватила заранее предупрежденная мать Мазепы игуменья Печерская. Это письмо в Москве не получили.
Зато в Москве получили другое письмо. Письмо от Кочубея.


XIII

Кочубей больше не ездил к Мазепе за Мотрей, просил и жену молчать до поры до времени. Но она продолжала поносить гетмана, где только могла. Ее слова доходили до ушей Мазепы, выводили его из себя. Мотря же ничего не знала, она не собиралась возвращаться к родителям, лишь изредка посылала Мелашку в город узнать, как они живут.
Прошла зима. По утрам Мазепа находил у себя на столе первые цветы, собранные Мотрей. Он по-прежнему заботился о ней, дарил подарки, но Мотря все же чувствовала неясную душевную тревогу, которая разрасталась, омрачая Мотрино счастье. Счастье? Она и сама не знала, была ли ее жизнь с Мазепой счастьем. Но, как бы там ни было, она боялась потерять Мазепу.
Ее тревога оказалась не напрасной.

199

Они сидели с Мазепой в беседке за садом, на опушке березовой рощи. Прямо перед ними крутой спуск сбегал к Сейму: почуяв свежие силы, река клокотала и шумела в
весеннем половодье. За Сеймом простирался широкий, наполовину затопленный, зеленый луг.
Мотря сидела спиной к замку и смотрела на солнце.
Оно опустилось низко над лесом, синеющим за лугами. Небо было чистое, только у самого горизонта проплывали редкие облака, вышедшие провожать солнце на отдых. А солнце посылало прощальные лучи, вспыхивавшие на кромках облаков яркими красками.
- Иван, смотри, как хорошо! Солнышко будто близенько-близенько, рукой подать. Давай к обрыву подойдем и достанем его.
Мазепа не отвечал.
- Чего ты такой грустный сегодня?
- Грустный я, Мотря, не только сегодня. И всегда буду грустный. Жил весь век один-одинешенек, нашел теперь счастье, да не дали мне потешиться им.
- Разве случилось что? – испуганно прижалась к нему Мотря.
- На войну мне идти, царь против шведов посылает.
- Так я с тобой поеду.
- Нельзя, закон казацкий не велит. Да и что твои родные скажут? И без того они меня поедом едят.
Глаза Мотри стали большие-большие, они смотрели на Мазепу с осуждением и страхом. Он обнял ее за плечи и старался успокоить.
- Мое счастье, радость моя, все мои помыслы о том, чтобы ты была со мной. Только думаю я, какой всему этому конец будет, тем паче при такой злобе твоих родителей. Прошу тебя, моя милая, не вини меня, не думай ничего плохого. Вернусь я, тогда повенчаемся, мое сердце. Чего же ты молчишь, или не любишь уже? Ведь ты сама мне рученьку и слово дала, и я тебя, пока живу, не забуду. Буду помнить слово, под клятвой данное, и ты помни тоже. Пусть Бог того с душой разлучит, кто нас разлучает. Знаю я, как отомстить, только ты  мне руки связала.
Мотря слушала, и в каждом слове чувствовала неправду. Ее охватило отчаяние.
- Иди, иди, я одна побуду, соберусь с мыслями, - тихо промолвила она.
Мазепа посмотрел на Мотрю, потом на Сейм и побоялся оставить ее одну.
На другой день гетман пригласил к себе полковника Анненкова и сказал:
- Тебе, полковник Григорий, я поручаю с честью и с великим бережением проводить их милость Матрену Васильевну Кочубей в дом генерального судьи, ее родителя. Скажи Кочубею мою властную и непременную волю: если с сего часу я узнаю, что он дозволит себе или жене своей сделать хотя бы то наималейшее утеснение либо огорчение дочери своей родной, а мне духовной, то я, гетман, не токмо дщерь его силен взяти, но и жену отъяти у него не примену. Скажи это ему!
Потом он подошел к Мотреньке, поцеловал ее голову и перекрестил. На прощание подарил ей перстень с бриллиантами.
- Се мое благословение тебе, дщерь моя любимая! Прощай, моя дочечко! Господь да пошлет тебе своего Ангела-хранителя, а я не оставлю тебе и не забуду… Незабвенна будет десница моя!
Девушка молча поцеловала его руку и, взглянув полными слез глазами в глаза Мазепы, направилась к Анненкову. Мазепа остался среди комнаты угрюмый и безмолвный: казалось, что в этот момент он постарел несколькими годами.
Выйдя в другую комнату как-то машинально, ничего не понимая, Мотренька заметила, что у двери стоит молоденький пахолик и плачет.
- Ты об чем это, хлопчик? – спросил его Анненков.
- Панночку жалко! – и пахолик совсем расплакался.
200


XIV

По возвращении в отчий дом юную Кочубеевну ожидало довольно трудное время. Ее жизнь становилась в буквальном смысле слова невыносимой из-за постоянных родительских обвинений и упреков, унижавших ее человеческое достоинство. Матрена защищалась от нападок, как могла, и всячески подчеркивала, что все равно рано или поздно она вернется к Мазепе и станет его женой.
Несмотря на жестокую разлуку, Иван Степанович и Матрена Васильевна не переставали любить друг друга. Между ними завязывается тайная переписка, в ходе которой Мазепа отправил любимой 12 писем. Их содержание свидетельствует, что гетман имел несомненный литературный талант – каждое его письмо, по сути, представляло собой стихотворение в прозе.
Не менее содержательно отвечала Мазепе и Матрена. Вместе с тем пленница, заключенная под домашний арест, не находила в посланиях возлюбленного ответа на мучивший ее вопрос – как сделать так, чтобы навеки соединиться? Ценя свою репутацию выше любви, Мазепа уже не приглашал Матрену, как прежде, к себе во дворец, да и каких-либо других путей, ведущих к их общему счастью, не указывал… Вполне закономерно, что девушка почувствовала себя преданной, и ее пылкая любовь к Мазепе постепенно уступила место горькой обиде и чувству глубокой неприязни к человеку, которого она еще совсем недавно чуть ли не боготворила.
Чувствуя перемену отношения любимой к себе, Мазепа попытался сделать все возможное, чтобы не допустить окончательного ее охлаждения. В письмах Мазепа напоминал Матрене наиболее яркие эпизоды их отношений, молил ее устроить хотя бы минутное свидание. Есть также данные, что гетман пытался повлиять на настроение родителей Мотри, чтобы вырвать у них согласие на женитьбу. Однако все было напрасно.
Тем не менее, напряженные отношения между Мазепой и семьей Кочубеев, вызванные скандальным романом, вскоре начали нормализовываться, по крайней мере, внешне.





















201


Глава   девятнадцатая

Поход  Мазепы  с  войском  в  Польшу

I

Во все предшествующие годы ни на волос не нарушались самые лучшие отношения Мазепы к царю. Между гетманом и царем происходили частые обмены подарками как между близкими друзьями. Один другому посылали на гостинец произведения, составлявшие для получавшего редкость. Например, Мазепа отправил Петру в Москву к царскому столу своей охоты дичь, коней и серн, также из малороссийских садов яблок, вишен и урожай с разных других плодовых деревьев, а царь Мазепе, вместе с разными гостинцами, присылал произведения северной природы, например, живую рыбу из Невы и Ладожского озера. В начале 1705-го года гетман снова был принят в Москве, по собственным его словам, “с великим уконтенованием” и описание приема, сделанного ему в этом году, показывает, как высоко ценили тогда гетмана. С самого начала по царскому указу приказано было готовить кормы для лошадей Мазепы, а для его свиты – вина и съестные припасы. Мазепа въехал в столицу 17-го января, вместе с генеральным есаулом Скоропадским и с пятью знатными войсковыми товарищами: за ним прибыла многолюдная свита, состоявшая из слуг и челядников, на двухстах подводах. Всем каждодневно отпускались в изобилии столовые запасы и напитки в размере, соответствующем достоинству частей. Во время бытности царя в своей столице гетман был много раз приглашен к государю на пиры и вместе с тем на беседы о текущих делах. Тогда предложено было повторить на весну поход в Польшу на помощь партии короля Августа. Но Мазепа встретил тогда в Москве вообще недоверие к Польше, с которою московское государство находилось в союзе против шведов. Мазепа не только не уничтожал такого недоверия, а еще поддерживал. “А что если бы поляки показали нам вражду – не сыскался ли бы у них новый Палий, который был бы нам тогда полезен?“– спрашивал Мазепу Головин, давая тем гетману понять, что на случай признают небесполезным и того Палия, которого гетман домогался заслать подальше и бесповоротно.
- Для поляков, - отвечал Мазепа, - всякий казак есть Палий, но правобережные казаки без левобережных ничего с ляхами не сделают! В городах они могут еще кое-как обороняться, а в поле отпора не дадут. Да и теперь там их немного: казачества всего 4700 человек при 8200 душах всего населения мужского пола. Нам и на нашей стороне надобно остерегаться лядского нападения. Ляхи и нас не терпят, а войска польские, стоя на зимовых квартирах, где только встретят малороссиян из Гетманщины, обирают их, называют изменниками и бьют.
По возвращении гетмана в Украину царь оказал Мазепе новый знак своего доверия, приказал казнить смертью Мандрыку, сотника кобецкой сотни Киевского полка, за дерзкие слова о Мазепе.
Польские паны Любомирский и Шембек начали присылать к гетману приглашение оказать помощь войсками своего регимента для приведения русских подданных в послушание панам. Гетман отговаривался неимением на то царского указа, а присланному по этому делу пану Радзиевскому говорил так:
- Люди тамошние быть под властью вашей не хотят, говорят, что им лучше быть под басурманами, чем под ляхами, да не только под басурманами, а хоть и под самим

202

Люцифером…особенно после того, как два года тому назад польский коронный гетман
истреблял их старых и малых около Буга и Днестра. Нам приневоливать их трудно, а вот когда король Август воротится в Польшу и вся Речь Посполитая будет с ним в единомыслии, тогда, быть может, его царское величество, ради любви и приязни к королю, и найдет какой-нибудь способ устроить так, чтобы Украина Правобережная стала спокойно под польскую власть.


II

Весной гетман получил указ идти с войском на Волынь, а в мае пришел другой указ, которым предписывалось ему идти налегке, без тяжелой артиллерии к Бресту. В июне же прислан третий указ – идти самому к Сендомиру, а в Литву отправить казацкий отряд для соединения с великороссийскими военными силами. Тогда гетман отправил в Литву отряд сборного казацкого товариства, по одному известию в 3000, а по другому же – 4500 человек, назначив над этим отрядом наказным гетманом прилуцкого полковника Дмитрия Горленко и давши ему запасов на полгода. Тогда с Мазепою войска, готового к походу, было 40000 городовых казаков и охотных пеших и конных полков. С ним вместе должны были идти три великороссийских полка севского разряда.
Отправляясь на войну, гетман принимал участие в комиссии о проведении рубежей между царскими и турецкими владениями. Ведение этого дела возложено было царем на дьяка Емельяна Украинцева, но в июне гетман писал к Меньшикову, что запорожцы противодействуют порученному делу, домогаясь, чтобы граница, проходящая по Бугу и Днепру, оставалась бы в их власти. Такие требования выражались смелым и дерзким тоном в письмах кошевого атамана Гордиенко к дьяку Украинцеву и к гетману Мазепе, испытавши, как он выражался, что увещания гетманские пристают к запорожцам как горох к стене, отправил на границу к югу несколько сотен нежинского полка, приказавши по требованию Украинцева, укрощать оружием упрямство и своевольство “тых псов запорожцев”. Московское правительство, однако, обошлось тогда ласково с запорожцами, послало им милостивую грамоту, в которой прощались им все вины, указывало им содействовать порубежной комиссии, жить в согласии с великороссийскими людьми и казнить промежду себя противников, дерзающих производить беспорядки. Эта порубежная комиссия, на которую с казацкой стороны гетманом был послан войсковой товарищ Максимович, не пришла к желанному концу. Турецкие комиссары выставляли со своей стороны разные претензии, а русские домогались, чтобы турки на кизикерменской и таванской землях не возобновляли крепостей, по крайней мере, до окончания войны царя со шведами.
Гетман выступил 18-го июня. Дошедши до Поволочи, отправил вперед Самуся и Искру, приказавши им опустошать по-казацки подольские местности Потоцкого и винницкое староство, находившееся тогда во владении Лещинского, выбираемого шведской партией в короли. Впрочем, гетман велел только уничтожать панских губернаторов, а поспольству не делать никакого разорения, чтобы можно было потешить войско добычею. В первой половине июля Мазепа с войском вступил на Волынь: тамошнее шляхетство прислало к нему депутацию и просило обойти мимо их воеводства, потому что обыватели его верны королю Августу. Они указали на воеводства Подольское и Русское, где находились местности панов, приставших к шведской стороне. Сообщая об этом в Приказ, Мазепа изъявлял мало доверия к искренности и постоянству поляков, хотя бы и таких, которые выдавали себя неизменными приверженцами короля Августа. Он опасался, чтобы даже самые гетманы польские не задумали, изменивши внезапно королю

203

Августу, заступить путь казацкому войску. Мало надеялся Мазепа и на самих своих
казаков и вспоминал давние события давних времен, когда казаки выдавали головою ляхам своих предводителей.
Во время стоянки под Старым Константиновым посещал гетмана пан подкомарий Любомирский и уверял его в своей преданности к королю Августу. Но губернатор этого пана, управляющий его местностью в Полоном, подкупленный заранее Мазепою, сообщал секретно, что его пан обманывает гетмана: он дружит с новоизбранным королем Лещинским и теперь, побывавши у малороссийского гетмана в обозе, пошлет известить Лещинского обо всех порядках, какие заметит в казацком таборе. Поэтому Мазепа, как доносил он Головину, держал себя так осторожно с Любомирским, чтобы тот не в силах был ничего от него выведать. “Я, - выражался Мазепа, - сюда сошел как агнец среди волков: здесь нет ни одного человека, искренне преданного королю Августу.
Они кажутся ему преданными не по нравственному долгу, а по принуждению, потому что видят вблизи царское войско. Все здешние православные обыватели, которые бывают у меня в обозе и хлеб-соль едят, предостерегают меня, что шляхта – исконные враги нам”.
4-го августа Мазепа с войском был уже в Зборове, с большим затруднением переправившись через реку Секрет под Зазцами: везде плотины и мосты были умышленно снесены обывателями, чтобы задержать поход казацкого войска, а табор, который шел с гетманом, был чрезмерно велик – в нем было 16000 повозок, так как по царскому указу казаки взяли с собой запасов на целые полгода. По селениям все было пусто: обыватели недели за две до прихода русских войск ушли из своих дворов. Зборов был местностью королевича Собеского. Гетман приказал здесь своему войску вести себя скромнее, чем в местностях Потоцкого и других объявленных врагов короля Августа, но сознавался, что невозможно было обойтись без нанесения вреда: табор, идя по дороге, должен был поневоле зацеплять нивы с посеянными на них хлебами, и располагаться там на попас и на ночлег, потому что близко у дороги не было трав.
12-го августа коронный гетман Любомирский прислал к Мазепе своего ловчего Куницкого, которому приказал находиться постоянно при гетмане и домогаться скорейшего соединения казацких войск с польским. Но гетман подозревал, что этот резидент прислан только с тем намерением, чтобы высматривать положение казацкого войска. Кроме того, гетман жаловался, что его беспокоят беспрестанные посещения шляхты с разными просьбами об охранении их шляхетских местностей. Гетман подозревал в гостях шпионов.
14-го августа казаки подошли ко Львову. Мазепа должен был вести их к Сендомиру на соединение с саксонским войском, но не знал, куда это войско двинулось, потому что не получал о том известий от Паткуля. 23-го августа казаки вошли в Бельзское воеводство. На всем пути своем, начиная от Зборова, они истребляли хлебы на корню и пашни в волостях Потоцкого и других. Обыватели отовсюду бежали со своими семьями и пожитками перед приближением казацкого войска, как будто перед приближением татарской орды. Доставалось местностям не только панов, враждебных королю Августу, но и всем без различия, и шляхтичи кричали, что им останется сесть на коней и обороняться от казаков.
1-го сентября казацкий табор был под Грубешовым. Агенты Мазепы, посланные в Варшаву, извещали, что король шведский посылает против казаков, приставших на его сторону поляков, но полученный перед тем царский указ снова предписывал гетману, чтобы он, зашедши в середину Польского королевства, избежал битвы до соединения с саксонским войском. Царь Петр повторял ему приказание нещадно опустошать местности панов, враждебных королю Августу и налагать на них контрибуции, а подканцлер Шембек обращался к Мазепе с иною просьбою: щадить местности не только расположенные к Августу, но и врагов его, потому что они все-таки подданные Речи
204

Посполитой. Изображая разоренное состояние края, сам Мазепа в донесениях к царю
замечал, что если начать стягощать контрибуцию с тех, которые, хотя и не расположены к Августу, но прикидываются его сторонниками, то можно побудить их всех к войне против казаков.


III

Между тем, в Варшаве 3-го сентября совершилась коронация Станислава Лещинского, избранного в короли при живом короле Августе по воле Карла XII. Примос королевства, архиепископ гнезненский хотя и был расположен к Станиславу, но уклонился от исполнения обряда коронации. Он опасался гнева папы, благоволившего к королю Августу, и поручил исполнить обряд львовскому архиепископу. После этого события шведская сторона в Польше стала усиливаться, но паны, странным образом, как будто играли своею присягою: они то признавали новокоронованного короля Станислава, то опять возвращались на сторону Августа. Епископ вармийский Залуский добровольно отступил от Августа к Станиславу, потом уехал от Станислава к Августу в Саксонию, куда удалился король Август. Там, живя вблизи Августа, Залуский начал снова тайные сношения со Станиславом. Брат коронного гетмана Любомирского признал Станислава и обещал своим влиянием расположить на его сторону все войско, а потом опять объявил себя за Августа. Подскарбий Прелендовский недавно хлопотал в пользу Августа у прусского короля, а потом вдруг пристал к Станиславу, когда узнал, что тот был коронован. Поляки той и другой партии обещали своим соотечественникам золотые горы и чудеса всевозможнейших благ, желая приманить к себе свою братию, но, приставши, легко отступали назад, как только замечали, что обещания могут остаться неисполненными. Приверженцы Августа распространяли слух, что новоизбранный в короли Станислав в благодарность за свое избрание обещал шведскому королю Курляндию, а Сапегам часть Литовского княжества в качестве независимого наследственного владения. Они думали восстановить своих соотечественников против шведской стороны страхом, что при такой перемене власти не будет удержу мятежному холопству против шляхетства, как уже то было во время нашествия на Польшу короля Густава, а духовенству внушали опасение, что у духовных особ отнимутся имения, как поступлено в Швеции.
Между тем, Паткуль, один из первых заправщиков Северной войны, сошел со своего поприща. Король Август, недовольный им за растрату денег, полученных от царя Петра для уплаты войску, приказал арестовать его в то самое время, когда Паткуль собирался жениться на богатой вдове Румер с тем, чтоб потом уехать в Швейцарию и там жить себе частным человеком. Его засадили в крепость Зоненштейн в Саксонии. Это случилось тогда, когда малороссийский гетман дожидался от своего руководительства, куда ему идти с казацким войском.
23-го сентября, остановившись обозом под Уханью, Мазепа получил царский указ послать требование к ординату Замойскому, владельцу крепости Замостье, пустить туда гарнизон русских войск, чтоб не дать шведам овладеть этой крепостью. Требование это, посланное гетманом, не имело успеха. Ординат отвечал, что ему не нужно иностранной помощи. Тогда Мазепа двинулся с войском по направлению к Замостью. На пути своем Мазепа замечал, что польская шляхта повсюду склоняется на сторону Станислава Лещинского. Враждебная Августу сторона тем более выигрывала, что казаки, а еще более великорусские ратные люди, шедшие с казаками под командой Неплюева, будучи голодны, так много себе позволили, что не щадили и Божиих храмов, хотя за это и

205

настигало их строгое наказание.
Подходя к Замостью, гетман повторил ординату свое предложение и при этом даже пригрозил, что в случае упрямства он прибегнет к военным мерам. Замойский опять отказал, объясняя, впрочем, что для этого нужны были бы особые письма к нему от короля Августа и от царя. Приезжал потом в качестве комиссара какой-то Накваский, но так как он особого письма королевского не привез, то ординат и ему отказал. Тогда гетман расположился обозом под Замостьем. Польские гетманы, коронный и польный, несколько раз приглашали Мазепу к ним на свидание, но он не поехал и сообщил Головину, что не доверяет им.
Во время месячной стоянки под Замостьем была попытка новокоронованного короля склонить малороссийского гетмана к измене русскому царю. Прибыл какой-то поляк Вольский с тайным предложением пристать к Лещинскому и шведскому королю. Гетман подверг его пытке. Показание, вынужденное этою пыткою, вместе с отобранною у него инструкцией отправил в Малороссийский приказ, а самого шляхтича Вольского не отправил, опасаясь, чтоб его не ограбили по дороге.
Мазепа в донесении уверял государя в своей подданнической верности, непоколебимой ни перед какими искушениями.
7-го ноября Мазепа известил Головина, что, наконец, ординат Замойский допускает вступить в крепость гарнизону из 1000 великороссийских ратных людей и 200 малороссийских казаков, обязываясь в течение месяца содержать гарнизон этот на свой счет, но с тем, чтобы все его местности были изъяты от контрибуций. 12-го ноября, сообразно царской воле, Мазепа расставил половину своего войска в воеводстве Бельзском и в земле хелмской, в таком опустелом крае, где чувствовался недостаток запасов для людей и корма для лошадей, а с остальною половиною двинулся на Волынь.


IV

Прибывши на Волынь, Мазепа заложил свою квартиру в Дубно. Тут прибыл к нему из Гродно полковник прилуцкий Горленко, назначенный наказным гетманом над отрядом, высланным в Литву. Когда этот отряд прибыл в Гродно, царь приказал Горленко послать 1000 казаков к Риге, отдавши их под команду генерала Рена. Горленко с остальными остался в Гродно. Еще в конце сентября он, Горленко, через курьера письменно сообщал своему гетману о бедственной судьбе казаков, посланных к Риге, и о всяких обидах, терпимых казаками в литовском крае от великороссийских начальных людей. По царскому указу устроены были там временные стоянки и на эти стоянки высланы были прилуцкие казаки: эти-то казаки особенно терпели от нахальства русских офицеров, ездивших на почтовых лошадях. Случалось, что у казаков забирали лошадей и уезжали на них, а казаки потом должны были отыскивать своих взятых лошадей и находили их измученными шибкою ездой и остающимися без корма. Случалось и так, что офицер, взявший казака с лошадью, гнал без милости и бил разом и лошадь, и казака. Горленко жаловался, что его самого, наказного гетмана, насильно столкнули с коня и забрали под подводы лошадей у него и у прочих казацких начальных людей, с ним ехавших. 9-го ноября Горленко упросил Шафирова исходатайствовать ему отпуск со службы, ссылаясь на болезнь в ноге. Оставив над своими полчанами в Гродно своего сына Андрея, он явился к гетману в Дубно вместе с товарищем своим киевским полковником Мокиевским. Там на словах они сообщили гетману подробнее и точнее обо всех оскорблениях, которые претерпели малороссийские казаки от великорусских офицеров. Горленко прибавил, что он нарочно притворился больным, потому что боялся, чтоб его с казаками не услали в

206

Пруссию и не стали бы там учить казаков регулярному строю. Об этой посылке казаков
для обучения регулярному строю писал еще прежде гетману Иван Черныш, находившийся при гетманском племяннике Войнаровском также в Гродно. Черныш писал, что он даже видел копию с царским указом об этом. Быть может, это было предложение Петра, тогда состоявшееся и тотчас отмененное, так как все царствование Петра изобилует распоряжениями, которые тотчас же отменялись.
Из других мест Гетманщины Мазепа получал жалобы на дурное обращение великорусов с малороссиянами. Черниговского полка сотник доносил своему полковнику Полуботку, что ехавший с солдатами из Могилева в Киев И.П. Зыков допускал своих солдат чинить над жителями бесчинства и поругания. В Чернигове проезжал из Москвы с аптекой некто Потляев и требовал 44 подводы. Хотя ему обещались их выставить, но он не дождавшись, послал своих людей ловить лошадей в поле, а, наловивши более ста, требовал, чтобы хозяева выкупали их у него. Мазепа, получая с разных сторон такие вести, до того раздражался, что в кругу близких себе старшин высказал, что другой бы склонился к предложению, которое присылал к нему Станислав Лещинский с Вольским.


V

Находясь в Дубно, Мазепа ездил на короткое время в Белую Криницу и там был восприемником у князя Вишневецкого. Мать двух Вишневецких, урожденная Ходоровская, Анна, вдова Константина Вишневецкого, воеводы бельзского, по смерти мужа была за другим мужем, князем Дольским, любимцем покойного короля Яна Собеского, великим маршалом литовским, умершим в 1695-ом году. Вдова после двух мужей, княгиня Дольская, была еще не стара и обладала в высшей степени качествами прелестницы. Мазепа с нею крестил дочь, родившуюся у ее сына. По известию современников, близких к Мазепе, он тогда вел с нею денно и нощно беседы, и в то же время брошено было первое искушение передаться на шведскую сторону.






















207


Глава   двадцатая

Искушение  Мазепы  передаться  шведам

I

Первое искушение, предложенное княгиней Дольской передаться на шведскую сторону, не подействовало на Мазепу. Мало располагали его и проблески вражды к москалям в Малороссии. Он был против брожения в народе, где пелась одна и та же старая песнь бить панов и арендарей. Такое брожение в народе не могло быть полезным гетману, потому что ненависть поспольства к панам прежде отражалась против него, так как он был самый первый, главный пан. Народ не любил великорусской власти над собой, но не терпел и своего гетмана, считая его разом и польским паном, и угодником московской власти. Раздражение малороссиян против великороссиян не могло подвигнуть гетмана стать в недружелюбное отношение к Московской державе. Притом все эти зажигательные крики об избиении панов и арендаторов оставались одними криками, а сечевое своевольство ограничивалось только несколькими разбойническими разорениями пасек в “тавице” (дебри) Самарской, да угоном скота и лошадей запорожскими “харуизами” (разбойниками).
При тогдашнем расположении дел ничто не располагало Мазепу поддаться внушениям в пользу шведов, притом такие внушения делала ему женщина, которая была матерью одного из предводителей Августовой партии в Польше, воевавшею против шведов, а потому чересчур доверяться ее искренности в то время еще было неблагоразумно. Внушения ему делались ею вскользь, в качестве соображений, как поступить в случае, если дело повернется окончательно во вред Августу и Петру. Еще, однако, дело Петра не казалось тогда слабым, и Мазепа, имевши всегда в виду собственное благополучие, не видел нужды поворачивать круто в противную сторону.


II

С зимы 1705-1706-го годов дела становились все хуже для Петра и Августа и все лучше для Карла и Станислава. Шведы направились в Литву. Царский фельдмаршал Огильви занял Гродно и ожидал прибытия в помощь саксонского войска короля Августа. Но саксонской помощи не могло явиться, потому что саксонский Главнокомандующий Шулейберг был разбит наголову при Фрауэнштадте шведским генералом Реншильдом, а Потоцкий, предводитель польского войска стороны Станислава, поразил польское войско Августовской стороны, бывшего под командованием князя Вишневецкого. Карл двинулся в Литву. Он не успел взять Гродно, но расположил свое войско так, что оно не допускало продовольствия русским военным силам, находившимся в Гродно. Вступление Карла в Литву быстро расположило шляхетство этого края на сторону Станислава Лещинского. Воеводства Новгородское, Сломинское и Волковисское объявили себя за нового короля. Признал его в воеводстве Виленском повет Лидский. Князь Ошинский, сильнейский, из литовских казаков, изъявил желание пристать к Станиславу, если за ним, Ошинским, сохранят носимый им сан польного литовского гетмана.
В это время Петр потребовал Мазепу в Минск, куда и сам собирался быть. Гетман
приехал в Минск в начале марта с компанейцами и с двумя городовыми полками –
208

Миргородским и Переяславским. Скоро потом подоспели еще казаки. Войска у Мазепы было до 14000. Мазепа расположил своих казаков “на пассах” от Гродно до Вильно, в городах Минске, Слуцке, Несвиже и Ляховичах. Царь приказал им беспокоить шведов, пока не придут на помощь саксонские войска.
Тут постигали казаков несчастия одно за другим. В Несвиже поставлен был стародубский полковник с четырьмя сотнями своих полчан. Шведы напали на них сонных ночью и одну сотню истребили совершенно, погиб и стародубский полковник Миклашевский. Другая сотня, поверивши слову неприятеля, обещавшего отпустить казаков на свободу, если они не будут защищаться, положила оружие и была объявлена восплененною. Третья сотня заперлась в бериградинском монастыре, не поддалась никаким убеждениям сдаться, и когда шведы, не ставши их добивать оружием, ушли, соединилась с четвертою сотнею, и обе пришли к гетманскому обозу. Вслед за тем 18-го марта шведы осадили переяславского полковника Мировича в Ляховичах, за четыре мили от Несвижа.
В Литве сторона Станислава все более и более брала верх. Именем двух соперничествующих королей устанавливалось в Литве два высших судилища – два трибунала: один от короля Станислава в Вильно, другой от короля Августа в Минске. По замечанию Мазепы, на минский трибунал не находилось много охотников ехать, потому что шведский король угрожал разорить огнем и мечом местности тех господ, которые туда поедут. Шляхетство повсюду торопилось признавать королем Станислава Лещинского. К этому возбуждало шляхетство, кроме страхов шведов, ненависть к русскому войску, наводнившему край в виде поддержания стороны враждебной Станиславу. В городе Орша был поветовый сеймик, где в приватном совещании замышляли истребить великороссийское войско хитрым способом, чтоб и духа его не оставалось в стране.
Находясь в Минске, Мазепа получил от княгини Дольской небольшое письмецо, писаное цифрами. В нем княгиня извещала гетмана о возвращении своего посланца от какого-то двора с письмом от какого-то короля, имя которого не называлось в письме. Мазепа приказал прочитать это письмо вслух своему писарю Орлику и произнес:
- Вот глупая баба, хочет через меня обмануть его царское величество, чтоб царь, оставивши короля Августа, принял под свою протекцию Станислава Лещинского и помог ему утвердиться на престоле, а он за это обещает царю подать такие способы, чтобы царь мог победить шведа. Я уже о таком ее дурачестве говорил государю. Его величество смеялся над этим.
Орлик в своем письме к Яворскому, сообщая об этом событии, говорит, что сам он, Орлик, тогда говорил Мазепе и не имел ни малейшего подозрения, чтобы гетман склонен был к измене царю. Вероятно, так и было на самом деле. Царская сторона в то время не проигрывала до такой степени, чтобы возбуждать опасения в тех, которые держались ее. Мазепа должен был по царскому указу пребывать в Минске, пока русское войско под командой фельдмаршала Огильви не выйдет из Гродно. 24-го марта Огильви вышел из Гродно и направился к Бресту, но Мазепа после того оставался в Минске еще до половины апреля, хотя его казацкое войско находилось в большой нужде по причине падежа лошадей и недостатка в продовольствии самого войска. Гетман все-таки думал освободить Мировича, которого в Ляховичах держали в осаде шведы в числе 5800 человек войска. Гетман отправил к Мировичу на выручку великороссийский отряд в 5000 человек под командой Неплюева и прибавил к ним своих казаков, но последние, прошедши версты три от Минска, вернулись назад под тем предлогом, что измученные лошади не в силах были везти их. Тут пришло гетману известие, что сам шведский король спешит к Ляховичам с шестью тысячами своего войска. Тогда, оставивши переяславского полковника “на волю Всемогущего Бога”, двинулся из Минска на Быхов: царь приказывал в этом городе
209

поместить гарнизон, хотя гетман заранее изъявлял сомнение, чтобы там добровольно
приняли русский гарнизон, тем более что гетман шел туда с немногочисленным войском и без артиллерии.
Быховская крепость с городом могла быть сдана малороссийскому гетману только с разрешения гетмана литовского. Тогдашний литовский великий гетман князь Михаил Вишневецкий, достигший в очень молодых летах своего сана только благодаря своей громкой родовитости, держался до сих пор партии Августа, и отличался даже жестокостью над его противниками. Но вдруг стал склоняться на противную сторону, как только успехи Карла делались очевидными в Литве, и большая часть шляхетства литовского отступила от Августа и признала Станислава. Гетман Мазепа, находясь еще в Минске, обращался к Вишневецкому с просьбою подать помощь Мировичу в Ляховичах. Вишневецкий отговорился тем, что его войско разослано в другие места. Через несколько дней Мазепа достоверно узнал, что Вишневецкий, хотя и не объявил себя решительно на стороне Станислава, но уже сносится с панами шведской партии и, стоя на реке, сам не двигается против неприятеля и своим начальникам отрядов запрещает воевать против шведов и их польских союзников, а к быховскому коменданту Синицкому послал приказание не выпускать казаков ни в Быхов, ни в Могилев.
Когда Мазепа приступил к Быхову, Синицкий, исполняя приказание великого литовского гетмана, наотрез отказался впускать казаков в крепость, согнал из быховской волости людей, расположил их по крепостному валу в виде обороны и установил на башнях орудия. У гетмана Мазепы оставалось каких-нибудь тысячи две казаков и те терпели недостатков всякого рода. Итак, гетман Мазепа отошел от Быхова, поручивши стоять под этим городом новому стародубскому полковнику Силенко.
На обратном пути в Украину гетман о судьбе покинутых в Литве казаков узнал от переяславских полчан, приставших к его войску в Борисове в числе 150 человек: ляховичи добиты неприятелем, разгромленные казаки ушли в свой край через Слуцк, а сам Мирович со старшинами и со многими товарищами взят в полон шведским генералом, который, забравши пленных, отправился в Полонное к подкомарию. О дальнейшей судьбе Мировича известно, что шведский генерал, у которого он находился в плену, отправил его вместе с другими военнопленными в Штеттен. Жена Станислава Лещинского просила шведского короля отпустить Мировича домой, но Карл не согласился, полковника отправили в Стокгольм, и гетман посылал к нему через Малороссийский Приказ 1170 ефимков на милостыню малороссийским пленным в Швецию. Мировичу не пришлось уже воротиться в отечество: он умер в плену.


III

Возвратившись в Батурин, гетман получил известие, что летом царь приедет в Украину осматривать укрепления Киева, считавшиеся тогда важнейшим оборонительным пунктом при военных обстоятельствах того времени. Мазепа делал распоряжения для встречи на границе Черниговского полка такого высокого, еще не виданного в Украине гостя. Но вдруг царь известил его, что приедет прямо в Киев водным путем. Гетман приказал собираться туда казакам и сам отправился в Киев в конце июня, жалуясь в своих письмах к Головину на свои “подагричные и хирагричные” недуги.
В Киеве опять было искушение гетману. Все та же кума, княгиня Дольская, прислала к нему письмо, написанное цифрованною азбукой. Мазепа позвал к себе в спальню Орлика, сам лег на постель, а своему генеральному писарю приказал читать письмо. В этом письме княгиня Дольская именем короля Станислава просила Мазепу

210

начинать “намеренный путь”, надеясь на скорое прибытие из Волыни целого шведского войска, и быть уверенным, что все желания, какие гетман заявит, будут исполнены.
Княгиня обещала притом прислать “ассекурацию” Станислава и “гваранцию” шведского короля.
Мазепа, выслушавши чтение письма, вскочил с гневом с постели, начал бранить княгиню, себя называл “ношеною и искусною” птицей, которую не удается провести какой-нибудь бабе, когда его не могли провести более знатные и искусные, потом сжег полученное письмо и велел написать ответ, в котором просил княгиню прекратить с ним такую корреспонденцию и не помышлять, чтоб он, служивши верно трем государям, при старости лет наложил на себя пятно измены. Запечатавши сам этот ответ, Мазепа не отдал его Орлику, а спрятал при себе, и Орлик, наверное, не знал, был ли он отослан княгине Дольской или, быть может, Мазепа написал ей иной ответ, содержание которого скрыл тогда от своего генерального писаря.
Сообразно обстоятельствам, можно допустить, что и в самом деле Мазепа в то время не решался еще на измену, потому что могущество Карла не достигло еще такой высоты, чтобы верность шведскому королю становилась до крайности опасной, а царское могущество не упало до того, чтобы не возбуждать к себе страха за будущее. Что до княгини Дольской, сын которой уже перешел на сторону Станислава, и которая сама притом была в родстве со Станиславом, пытаясь склонить малороссийского гетмана на сторону нового польского короля – это, так сказать, примеривался, как ему поступать, если обстоятельства действительно приведут к необходимости искать дружбы с Карлом и Станиславом.


IV

Петр прибыл в Киев 4-го июня. Во время пребывания государя в Киеве случились у Мазепы встречи, которые должны были расположить его слушать с большим вниманием внушение своей кумы. Долго Петр оказывал Мазепе дружеское расположение, и никто не становился между ним и монархом. Но усиливавшаяся в государстве привязанность к Меньшикову возбудила в Мазепе признаки ревности к последнему. Когда царь прибыл в Киев, вдруг разнеслась весть, что Карл XII направляется в Украину. Царь снаряжает Меньшикова на Волынь с кавалериею, а Мазепе указывал в случае нужды содействовать Меньшикову и исполнять то, что последний прикажет. Эта предполагавшаяся тогда экспедиция не состоялась, потому что Карл повернул из Польши не в Украину, а в Саксонию, но Мазепа принял царский указ себе в бесчестье.
- Вот, - говорит он близким своим, - вот какое награждение мне при старости за многолетнюю верную службу! Велят быть под командою Меньшикова! Не жалостью было бы, если б меня отдали под команду Шереметьева или иного какого-нибудь великоименного и от предков заслуженного человека!
Шляхетская гордость человека, бывшего в юности “покоевым” польского короля, топорщилась при мысли находиться под командою того, кто в детстве в Москве торговал пирогами. Впрочем, была еще причина недовольства Мазепы против Меньшикова. Мазепа сватал сестру Меньшикова за племянника своего Войнаровского. Александр Данилович сначала обещал, а потом отрекся от своего обещания. Орлик сообщает, будто Меньшиков отвечал Мазепе, что на его сестре сам царь думает жениться. Как бы то ни было, но по наружности Мазепа и Меньшиков казались добрыми приятелями. Когда Петр находился в Киеве, Мазепа пригласил на обед к себе государя и некоторых вельмож. В числе почетных гостей был и Меньшиков. Когда гости порядочно подпили, Александр

211

Данилович, будучи “маленько шумен и силен”, взял за руки Мазепу, сел с ним поодаль от других и говорил, наклоняясь к нему на ухо, но так, что стоявшие здесь генеральные старшины и некоторые полковники могли кое-что расслышать:
- Гетман Иван Степанович, - сказал Меньшиков, - пора приниматься за врагов.
И он при этом подморгнул на старшин. Те, заметив, что паны хотят говорить между собой втайне, стали отдаляться, но Мазепа кивнул им, показывая знак, чтоб они остановились, и отвечал Меньшикову как будто на ухо, но так, чтобы другие слышали:
- Не пора.
- Не может быть лучшей поры, как ныне, когда здесь сам есть царское величество с главною своею армией, - сказал Меньшиков.
Мазепа возразил:
- Опасно будет, не сконча едноей войны с неприятелем, другую начинать: внутреннюю.
- Их ли, врагов опасаться и щадить! – сказал светлейший. – Какая польза его царскому величеству? Прямо ты верен царскому величеству, но надобно тебе знамение твоей верности явить, и память по себе в вечные роды оставить, чтоб и впредь будущие государи видали, и имя твое блажили, что один такой был верный гетман Иван Степанович Мазепа, который такую пользу государству Российскому учинил.
В это время царь встал со своего места с тем, чтобы уехать, и разговор гетмана с Меньшиковым прервался неоконченным.
Проводивши высоких гостей, Мазепа воротился к старшинам и спрашивал:
- Слышали?
Те отвечали, что слышали.
- Вот, всегда, - сказал Мазепа, - мне ту песенку поют и на Москве, и на всяком месте! Не допусти им токмо, Боже, исполнить то, что думают!
Слова, произнесенные Меньшиковым, если б даже и могли быть слышаны старшинами, не были бы вполне понятны, а потом Мазепа мог объяснить их смысл, как хотел, и объяснения его поразили всех страхом. Дело шло о переменах в казацком строе управления Гетманщины. К этому действительно стремился Петр, хотевший переделать все свое государство на новый лад. Царь до сих пор не трогал малороссийских порядков только из уважения к советам Мазепы, который находил несвоевременным касаться в этом отношении Гетманщины, хотя в принципе всегда заявлял перед царем одобрение его преобразовательным планам, чем и поддерживал к себе расположение Петра. Меньшиков, конечно, был и прежде свидетелем царских бесед с гетманом и теперь, находясь под шумком, делал на это намеки сообразно известной пословице “Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке”. Старшины и полковники, услышавши от своего гетмана объяснение слов Меньшикова, разразились жалобами.
- Казаки, - вопили они, - служат царю без всякой противности, верным и послушливым сердцем. Казаки своими оброками (на свой счет) совершают далекие походы в Инфлянтах (в Лифляндии), и в Польше, и в Литве, и в донских городах, и в казацком государстве. Казаки погибают и умаляются, а за все их службы, и за прежние в турецкой войне, и за последние в теперешней войне – не только нет им милости, а еще ругают их и унижают, говорят, что от нас дела нет никакого, верная служба наша в полушку не ставится и, наконец, промышляют о нашей потере.


V

В это время получено было новое цифрованное письмо от княгини Дольской. На

212

этот раз она не писала уже о короле Станиславе, не делала намеков, которые можно понимать как приглашения к измене. Она, как будто послушавшись Ивана Степановича, совершенно оставила прежнего рода корреспонденцию – теперь она только по дружбе к нему предостерегла его насчет Меньшикова. Она писала, что была где-то у кого-то
восприемницей вместе с Б.П. Шереметьевым, и на крестинах, сидя за столом между Шереметьевым и генералом Реном, отозвалась с похвалой о гетмане Мазепе. Генерал Рен отозвался о нем также с похвалою и сказал:
- Жаль этого доброго и умного Ивана! Он, бедный, не знает, что князь Александр Данилович яму под ним роет и хочет, его оставя, сам стать в Украине гетманом.
Княгиня с удивлением обратилась к Шереметьеву и спрашивала, правда ли это. Шереметьев отвечал утвердительно.
- Отчего же никто из добрых приятелей не предостерегут его? – сказала княгиня.
- Невозможно, - отвечал Шереметьев, – мы сами много терпим, да молчать принуждены!
Вот какой разговор сообщался в цифрованном письме, и Орлик прочитал это письмо вслух по приказанию гетмана.
Тогда Мазепа сказал:
- Я сам хорошо знаю, что они замышляют надо мной и над всеми вами: хотят меня отстранить от Украинского уряда, всю старшину искоренить, городы наши отобрать под свою область, поставив в них своих воевод или губернаторов, а когда бы наши воспротивились, то за Волгу всех их перегнать, а Украину своими людьми осадить (заселить). Не треба о том много говорить: сами вы слыхали, как князь Александр Данилович в квартире моей в Киеве во время бытности царского величества говорил мне на ухо: пора ныне за тех врагов приниматься! И в другой раз князь Александр Данилович просил себе у царя княжения Черниговского: через него он стелет себе путь до гетманства.
При существующей досаде гетмана против Меньшикова письмо княгини Дольской подливало, как говорится, масла в огонь. Гетман припомнил тут все, чем был недоволен на Меньшикова, и сказал:
- Господи! Освободи меня от их панования!
Он приказал Орлику написать княгине Дольской ответ с благодарностью за дружбу и предостережение.


VI

Между тем, в течение 1706-го года на западе совершались события, сделавшие крутой поворот Северной войны в пользу шведской стороны. Чтобы смешать наблюдательность своих врагов, Карл XII распустил слух, будто намерен обратиться на Украину, и отправил как бы передовой отряд своего войска к Киеву под начальством капитана Браненгейма, а сам со всею силою пустился совсем в противоположную сторону – к границам Саксонии. Браненгейм имел только незначительную битву с царскими ратными людьми, высланными киевским воеводою. Но у Карла была цель отвести на время внимание царя, чтобы нанести решительный удар своему сопернику Августу в его наследственном владении. Карлу хотелось, вступивши в Саксонию, нанести там такой переполох, чтобы даже германские владетели из желания удалить войну от германской территории, увещевали Августа отречься от польской короны. Осторожный советник Карла, министр граф Пипер, представлял королю, что таким движением можно настроить против себя не только всех германских владетелей, но и морские державы – Англию и

213

Голландию, которые до сих пор не вмешивались в ход Северной войны. Но Карл не послушался своего министра, а приказал ему написать от королевского имени ноту к иностранным державам, в которой шведский король уверял всех, что со своим неприятелем Августом он не думает наносить никакого вреда целой Германии. Затем
Карл оставил в Польше небольшой корпус шведского войска под командой генерала
Мардефельда, приказавши ему действовать совместно с польским войском Потоцкого, киевского воеводы. Сам Карл 26-го августа вступил в Саксонию.
Это вступление чужих войск в крае произвело страх: саксонские министры стали увозить государственные архивы и казну, частные владельцы – свое имущество. Сам Август находился тогда в Литве близ Новогрудка и для сохранения своего наследственного владения не видел иного средства, как скорее просить мира у шведского короля. С этой целью Август послал двух комиссаров – барона Имгофа и Пфингстена. Он дал им полномочия заключить мирные условия, смотря по обстоятельствам, и дозволил им, в крайнем случае, сообщить его готовность отказаться от польской короны. Эти комиссары представились Карлу XII в Бишофсвердене 1-го сентября. Начались конференции. Шведские уполномоченные, сообразно воле своего государства, стояли твердо на отрешении Августа от польской короны. Саксонские комиссары, как ни увертывались, не в силах были победить их упорства. Конференции прервались. Карл пошел дальше вглубь Саксонской страны победителем. Саксонские комиссары не смели возвращаться, не окончивши договора, и поехали вслед за Карлом. 10-го сентября Карл дошел до Лейпцига. Комиссары, следуя за ним, все домогались смягчить условия, но все было напрасно. 14-го сентября комиссары Августа заключили мир в замке Альтранштадте, где была тогда главная квартира шведского короля. Август отрекся от польской короны, обязался в течение шести недель выдать универсал, разрешающий всем его подданным отречься от данной ему присяги на верность, признать польским королем Станислава Лещинского и разорвать союз с московским царем. Вместе с тем Август обязывался выдать Карлу XII Паткуля, изменившему шведскому королю, а сам, напротив, снимал приговор, произнесенный им прежде над полковником Герцом, который перешел из саксонского войска к шведскому королю. По Альтранштадскому договору предоставлялось Карлу оставлять на предстоящую зиму шведское войско в Саксонии, а Августу саксонское войско в польских пределах. Карл тотчас издал распоряжение, чтобы шведские войска вели себя в Саксонии благочинно и не обращались с жителями
по-неприятельски. Между тем, генерал Мардефельд, оставленный в Польше, не знал о заключенном мирном договоре и шел на содействие Потоцкому к Канишу. Август, получивши от Пфингстена договор, заключенный с королем шведским, тотчас утвердил его. Саксонский генерал послал Мардефельду об этом известие. Но Мардефельд еще не имел в руках письменного указа своего государя, не поверил врагу и вступил под Канишем в бой против соединенного войска русского под командою князя Меньшикова и саксонского под командою генерала Брандта. Мардефельд был разбит и взят в плен. Карл очень разгневался, когда узнал, что в этой битве участвовали саксонцы. Август писал Карлу, что это произошло от недоразумения: саксонцы не хотели вступать в битву, но их увлекли русские и поляки. Август наперед обещал разорвать всякие дружеские связи с московским царем, и предлагал Карлу дать какое угодно удовлетворение. Карл принял извинения Августа, но не доверял ему. И точно, Август, уверяя шведского короля в своей искренности, старался некоторое время скрывать от русских и от поляков своей партии состоявшееся уже перемирие с Карлом и уверял, что, отправивши к шведскому королю посольство, он только обольщает шведов. Готовясь ехать на свидание со шведским королем, Август говорил русскому резиденту, находившемуся при его особе:
- Нет мне иного исхода, как поставить мир со шведом, но это делается только для вида. Мне лишь бы выпроводить шведов из Саксонии, а там, как они уберутся, я,
214

собравшись с силами, опять начну против них войну в союзе с царским величеством.
Август поехал в Саксонию и виделся с Карлом. Оба короля обменялись между собой дружелюбными визитами, вместе ездили на охоту, но тогда же перехвачены были и доставлены Карлу письма, писанные Августом к своим сторонникам в Польше: из этих
писем Карл XII ясно видел, что Август помирился с ним обманчиво. Август писал к своим
польским благоприятелям, что если он уже по необходимости отрекся от короны, то советует им не признавать королем Станислава, а избрать себе в короли кого-нибудь иного под покровительством царя Петра. Карл разгневался за такую двуличность Августа и за то увеличил военную контрибуцию, наложенную уже на Саксонию: он хотел истощить наследственное владение Августа и тем самым умалить его силы и средства.
Отказ Августа от короны сразу лишил его в Польше самых верных союзников. Был у него такой ярый и вместе с тем неутомимо деятельный сторонник Шмугельский, что шведский король даже назначил награду за его голову. Шмугельский перешел к Станиславу Лещинскому. За ним последовал генерал Брандт, недавний победитель Мардефельда. Оба оправдывали свой переход тем, что Август сам отрекся от польской короны и развязал их от присяги на верность. За ними последовали многие поляки, которые до того времени колебались: теперь уже Станислав Лещинский имел законный вид истинного польского короля. Такой блестящий успех короля не мог не отозваться и в Украине впечатлением невыгодным для уверенности в силе русского государя, который вел борьбу с таким героем, каким казался шведский король. Теперь обстоятельства располагали Мазепу сделать при случае новый шаг к сближению с царскими врагами. Между тем, ряд мелких событий, где великороссияне обращались с малороссиянами оскорбительно и презрительно, подавал каждому повод не предлагать малороссиянам большой любви к русской власти. В 1706-ом году, и особенно за последние месяцы этого года, в современных делах встречается множество жалоб с разных краев Гетманщины. “Отовсюду, - писал Мазепа Головину, - ко мне доходят жалобы на своевольство великороссийских ратных людей”. Гетман умолял найти средства к обузданию своевольства великороссийских войск и препроводил замечательную по чертам того времени жалобу городского сотника Стахова на бесчинства великороссийских ратных людей, проходивших через его сотню.


VII

Слишком тяжела казалась для малороссиян царская служба в то время, особенно при беспощадной дисциплине, которую вводил Петр. Запорожцы, бывшие на царской службе, за самовольный уход были обращены на галерные и другие работы, а некоторые из них, нашедши случай уйти, добрались до Сечи и произвели там волнение. Рада снарядила посольство к царю в Киев, но посланный атаман Игнат Галогон опоздал, не застал уже в Киеве государя и должен был воротиться в Сечу. Тогда запорожское товариство так заволновалось, что собиралось заключать союз с крымским ханом и привлекать татарскую орду против Москвы. К этому побуждал их кошевой атаман Гордиенко. Но против смелых и отчаянных затей восстали старые казаки и отвратили от злобных намерений тех, которые задумывали уже вступить с оружием в Гетманщину.


VIII

В Киеве также был сильный ропот между казаками разных толков, согнанных на

215

крепостные работы. В продолжение целых пяти летних месяцев они трудились над крепостью на собственном содержании. С 15-го августа работы усилились. Государь нашел, что местоположение делаемой крепости неудобно и положил воздвигнуть новые укрепления вокруг Печерского монастыря. В день Успения, по совершении церковного
обряда, сам Петр сделал закладку и поручил работы казакам под личным наблюдением
гетмана, который обязал не отлучаться до наступления зимних холодов, разве только на короткое время. Гетману в помощь предан был великорусской службы полковник Гестсен с царскими людьми. Великорусские офицеры обращались грубо с казаками, били их палками, отрубывали им уши и чинили над ними всяческое поругание. Бедные казаки переносили всевозможные тяготы, терпели томительный зной при тяжелых земляных работах, терпели вечное беспокойство за свой дом, зная, что без них некому было убирать сена и хлебов в рабочую пору, и, кроме того, находились в постоянном страхе. Великорусские люди в то время беспрестанно сновали через малороссийский край, то с рекрутами, то с запасами, насиловали оставшихся дома казацких жен и дочерей, забирали и истребляли лошадей и домашний скот, и самих даже старшин наделяли побоями. Из полковников миргородский Апостол и прилуцкий Горленко говорили Мазепе:
- Все мы за душу Хмельницкого Бога молим за то, чтобы тот освободил Украину от лядского ига, а твою душу и кости станут дети наши проклинать, если ты после себя оставишь казаков в неволе.
Гетман сказал, что он уже много раз описывал царю о таких обидах, и предлагал ехать снова старшинам с просьбами о том же. Через несколько дней гетман объявил полковникам, что советовался с киевским воеводою о предполагаемой посылке, но воевода князь Д.М. Голицын сказал, что это дело царю будет неугодно, и гетман повредит себе и казакам.
В конце октября, согласно царскому дозволению, гетман распустил свое войско, которое, по его донесению стало и босо, и голо, и голодно, будучи истомленным вконец пятимесячною тяжелою работою. Сам гетман уехал в Батурин. На весну предполагалось снова созвать казаков на фортификационную работу.


IX

24-го декабря царь опять проехал через Киев и отправился оттуда в польский город Жолкву. Мазепе дан был указ явиться туда же на совещание. К новому 1707-му году царь прибыл в Жолкву вместе с близкими особами, в числе которых был новый канцлер Г.И. Головкин, заступивший место управляющего Польским приказом Федора Головина, умершего недавно перед тем в Глухове на пути в Киев.
Во Львов тем временем съехались некоторые польские паны, которые после отречения от короны Августа не хотели признавать короля Станислава. Они оскорбились тем, что, признавши его королем, признали бы главенство над Польшею шведского короля, который по своему произволу возвел Станислава в короли. На этом львовском съезде паны постановили не признавать в Польше иного короля, кроме избранного нациею свободно, без чуждого принуждения. С этого съезда отправились в Жолкву к находившемуся там царю знатные и влиятельные паны: краковский каштелян Януш Вишневецкий, мозовецкий воевода Хоментевский, Волевич, Шембек и другие. Тогда обе стороны – и русская, и польская – нуждались одна в другой. Русский царь оставался теперь в борьбе с Карлом без союзников. Поляки поняли это и домогались отдачи и укрепления за Польской короной Правобережной Украины. Царь не только согласился на это, но еще обязался дать полякам 20000 рублей в качестве субсидии – так хотелось ему

216

отклонить панов от Станислава.
Между тем, Петр искал дипломатическим путем устроить для себя выгодный исход из затруднительного положения. Он рассылал по европейским дворам посольства искать союза или посредничества к примирению со шведским королем, предлагал добиваться
упраздненной польской короны и королевичу Собескому, и седмиградскому князю Ракочи
и сильному в Англии герцогу Марльборо, которому, как говорят, обещал по выбору в России княжество киевское, владимирское или сибирское.
Петру намерения его не удавались. Более удачно везло его сопернику Карлу, продолжавшему сидеть в Саксонии. Август уверял Карла, что не думает о нарушении договора и что все писания от его имени, ходящие в Речи Посполитой, подложны. В Альтранштадт, где жил Карл, стекались знатные особы с подразделениями  войск из разных стран Европы. В числе их 16-го апреля 1707-го года посетил Карла герцог Марльборо, которого напрасно старался расположить к себе русский царь. Государства – Франция, Англия, Немецкая империя, Голанские штаты, Ганновер, Пруссия – все, безусловно, признали польским королем Станислава Лещинского. По настоянию царя, министры европейских дворов в смысле посредничества предлагали Карлу примирение с Петром. Но Петр, прибегая к посредничеству, заранее заявлял, что хочет, во что бы то ни стало удержать за собою Петербург и Орешек, а Карл не соглашался уступить ни одной пяди земли из своих владений.
- Если бы царь, - говорил Карл иностранным министрам, - искренне желал примириться с нами, то признал бы королем Станислава и не раздувал бы междоусобий в Польше. Зачем он сделал губернатором Ингрии Меньшикова?
- За это царь должен уплатить Швеции, - предлагал французский министр.
- Я не продаю своих земель, - отвечал Карл. – А вот как я подойду поближе к рубежу государства Петрова, тогда услышим, что он заговорит!
В это же время Петр, желая удержать в союзе с собою поляков, не признавших власть Станислава, уверял, что иначе не согласиться толковать о мире, как вместе с Речью Посполитой, и что вести о том, будто он хочет вступать отдельно в переговоры, выдуманы министрами шведского короля. Примас, которого Петр уверял в этом своим письмом, опирался, по-видимому, с доверием к царским словам и благодарил царя за его внимание к выгодам Польши. Но в Литве партия Станислава еще более усилилась, когда вступил туда с войском шведский генерал Левенгаунт, назначенный от Карла губернатором Ливонии. Братья Вишневецкие открыто стали на сторону Станислава: гетман Михаил, как мы видели, прежде к тому склонялся, но брат его Януш еще в начале 1707-го года в Жолкве был в числе панов, заключивших с Петром союзный договор, а через некоторое время помирился со своим давним врагом Сапегою и объявил себя за Станислава. Гетман литовский Михаил Вишневецкий издал к обывателям княжества Литовского универсал, в котором убеждал повиноваться Станиславу и изгонять  русских, как врагов, из пределов Речи Посполитой. Например, Вишневецкий был до того влиятелен, что Великое княжество Литовское почти все очутилось признающим короля Станислава. Август, обещавший выдать шведскому королю Паткуля, все еще медлил, опасаясь этим поступком вооружить против себя царя Петра, который мог бы тогда по-неприятельски поступить с саксонскими войсками, остававшимися на зимних квартирах в Польше. Паткуль считался на русской службе. Но в марте русские сами настояли, чтобы саксонские войска вышли из Польши, уступивши место русским войскам. Тогда Август, не опасаясь более мщения за Паткуля, приказал генералу Мардефельду привезти несчастного Паткуля из Когинштейна, где он сидел в тюрьме, и отдал шведам. Его казнили мучительною смертью. Вслед за тем Август, досадуя на Альтранштадтский мир, для него унизительный, приказал отправить на место Паткуля в Конигштейн Фингстена и барона Имгофа, обвинив обоих в превышении данного им полномочия.
217

Между тем, с весны по царскому указу со всех гетманских полков спешили казаки с запасом кирок и лопат оканчивать киевскую “фортецию”, которую царю хотелось довершить скорее ввиду препятствия к неприятельскому вторжению. Петр ожидал, что Карл, разделавшись с Августом, теперь обратится всеми силами на державу русскому
государю. Поэтому царь писал к Апраксину, чтобы дать указ, дабы все обыватели, ожидая
неприятеля, держали хлеб не в житницах, а непременно в ямах, вырытых в лесных местах для удобнейшего сбережения. “Вся тягость войны теперь останется на одних нас”,
- писал царь Мазепе, приглашая его в Жолкву на совет.
По этому царскому приглашению Мазепа прибыл с некоторыми старшинами в Жолкву 11-го апреля, в день Великой пятницы. После 20-го апреля был воинский совет. Что там произошло, мы не знаем, но по окончании этого совета Мазепа не пошел на обед к царю, а воротился в свое помещение расстроенный, целый день ничего не ел и был чрезвычайно раздражителен. Он не сообщал старшинам, что за неприятность с ними произошла, а только произнес для всех загадочные и зловещие слова:
- Если б я Богу так верно и радетельно служил, то получил бы наибольшее мздовоздаяние, а здесь, хоть бы я в ангела переместился – и тогда не мог бы службою и верностью своею никакого получить благодарения.
Он отпустил старшин, и те ушли в совершенном неведении, что сталось с их гетманом.
На другой или третий день после того войсковой товарищ Дмитрашко доставил письмо светлейшего князя Меньшикова к компанейскому полковнику Танскому. Меньшиков приказал Танскому, взявши на шесть месяцев деньги для уплаты жалования своим полчанам и на покупку провианта, выступить со своим полком в поход. Это взорвало гетмана. Он почел для себя личным оскорблением обращение светлейшего князя к казацкому полковнику мимо казацкого гетмана. В ярости Мазепа закричал:
- Может ли быть более поругания, посмеяния и унижения моей особе! Князь Александр Данилович всякий день со мною водится, всегда со мною конверсует и не сказал мне о том ни единого слова, а без моего ведома и согласия рассылает приказы людям моего регимента! Кто ж это без моего указа выдает Танскому месячные деньги и провиант? И как Танский может идти без моей воли с моим полком, которому я плачу? Да если б он пошел, я б его велел, как пса расстрелять!
Мазепе в это время, как видно, запахло чем-то очень плохим – возможностью потерять гетманство, и для старшин это запахло таким новым порядком, что вместо начальников, выбранных войском запорожским, станут управлять казаками царские бояре, а страх такой перемены, как известно, уже немалое время беспокоил малорусов. Во всяком случае, страсть царя Петра к преобразованиям готова уже была коснуться Гетманщины, а желание, как можно теснее слить этот край с остальными частями русской державы, унаследовалось им от прежней московской политики. Недаром Мазепа воротился с воинского совета расстроенным. Там, как оказывается, сообщено было Мазепе намерение царя произвести некоторые изменения в отправлении казацкой службы: чтоб из всех городовых казаков выбиралось известное число и составлялись компании, которые бы получали жалованье, а прочие казаки оставались дома. Сам Мазепа указывал, что это не может придти в исполнение из-за смятения непостоянства народа. Орлик называет этот указ указом об устроении казаков подобием слободских полков в “пятаки” и говорит, что все полковые старшины считали тогда выбор “пятаков” (пятого человека из казаков) ступенью к преобразованию казаков в драгунов и солдат. Старшины сильно волновались, сходились беспрестанно то у обозного Ломиковского, то у миргородского полковника Апостола, советовались между собой, кричали и даже обращались к чтению Гадячского договора. Гетман извещал Головкина, что указ о компаниях очень неприятен полковникам. Сам гетман не показал ни малейшего знака
218

неудовольствия к замыслу царя. Этот указ не состоялся.
В то самое время, когда поступок Меньшикова с Танским в Жолкве раздражал Мазепу, ему доложили, что в приемной комнате стоит и дожидается львовский иезуит Зеленский, ректор иезуитской школы в Виннице. Вдруг Мазепа как будто просветлел и
радостно воскликнул:
- А он откуда взялся?
Он велел обозному Ломиковскому и писарю Орлику провести иезуита к нему во внутреннюю комнату,  и потом отпустил всех старшин по их помещениям.
Мазепа беседовал с этим иезуитом наедине, никто не слышал их беседы, но и никто не подозревал ничего дурного. Впоследствии Орлик узнал от самого Мазепы, что гетман посылал этого иезуита в Саксонию к Станиславу Лещинскому, бывшему там со своим покровителем шведским королем.


X

Вскоре после того царь отпустил Мазепу и старшин из Жолквы вместе со своим сыном Алексеем, царевичем. Отъехавши несколько миль от Жолквы, гетман уговорил царевича ехать вперед, обещаясь догнать его, а сам свернул с дороги, заехал в один из дворов, принадлежавших княгине Дольской, не застал там саму княгиню, но нашел там какого-то монаха тринитарского ордена, о чем-то с ним наедине беседовал, а потом продолжал свой путь и нагнал царевича. “На этот раз, - говорит Орлик, - ни у кого из нас не было ни малейшего подозрения в неверности гетмана царю, мы все думали, что княгиня Дольская домогалась у Мазепы получить взаймы некоторую сумму денег для выкупа из залога своих драгоценностей, о чем уже письменно перед тем к нему обращалась”.
По возвращении из Жолквы гетман недолгое время оставался в Батурине и в июне отправился в Киев. Там работали над печорскою крепостью все казаки – и городовые, и охотные – все, кроме тех, которые находились в военных командировках. Работы вышли труднее, чем думалось. Прежде предполагали только подновить часть вала, который был уже выведен вокруг Печерского монастыря, но оказалось, что этот вал весь осыпался, пришлось его делать весь снова. С подошвы до верха вал обкладывали дерном, и приходилось за таким дерном посылать далеко. Инженер, заведовавший фортификационным делом, приказал, начиная от горы  Печерского местечка вниз к Днепру, высыпать не один, а два вала и, таким образом, задал казакам двойную работу. С малороссийскими казаками работали и великорусские стрелецкие полки. В сентябре Мазепа в письме к Головкину изображал в начальных чертах состояние, в какое пришли казаки от продолжительной утомительной работы. Гетман просил дозволения отпустить казаков, ссылаясь на то, что им надобно еще укреплять свои городки в полках. Но указ о распущении казаков с крепостных работ получен был гетманом не ранее 7-го ноября. Тогда гетман сдал крепость совершенно готовую киевскому губернатору князю Д.М. Голицыну и назначил в число гарнизона 500 казаков своего регимента Стародубского полка. Мазепа оставался в Киеве, ожидая скорой кончины престарелой своей матери.
В Жолкве польские паны успели вынудить у царя Петра согласие на возвращение Польше Правобережной Украины. Гетману было это объявлено в Жолкве, но царь тогда же сказал Мазепе, что прежде чем прибудет комиссия, учрежденная по этому вопросу, малороссийский гетман будет о том предупрежден заранее, дабы дать время нежелающим поступать под польскую власть перебраться на левую сторону Днепра. В августе назначенный для отобрания Правобережной Украины каштелян волынский Виельгорский

219

обратился к Мазепе с требованием приступить вместе с поляками к возвращению Белой Церкви и всей Правобережной Украины под власть Речи Посполитой, во исполнение договора царя с теми панами, которые вошли с царем в союз против шведов. 22-го августа Мазепа получил от царя секретный указ не отдавать Украины полкам и отговориться от
них неполучением собственноручного царского указа. На этом основании Мазепа на
приглашение Виельгорского приехать к нему для совещания о таком важном деле отвечал решительным отказом. Виельгорский приписывал медлительность в исполнении царского обещания упрямству самого Мазепы и угрожал, что если так, то польские войска и без участия малороссийского гетмана займут силою Правобережную Украину. ”Вижу, - писал по этому поводу гетман к Головкину, - без кровопролития не обойдутся. А у меня войска мало, потому что все раскидано в разные стороны: одни в Польше, другие в Быхове, третьи на Волыни, четвертые в Казани, а со мной остались такие, что изнурены работою над постройкою крепости, лишились лошадей и сами нагие и холодные чуть не валяются от дуновения ветра”.


XI

При тогдашнем положении вещей, когда в Польше не было ни единого правления, ни порядка, а большинство поляков все-таки склонялось на сторону Станислава Лещинского, было естественно, что царь при искренней готовности возвратить Польше Правобережную Украину в возмездие за полезный с ним союз, должен был помедлить  с этим делом. Поляки были недовольны, что не могли взять в свою власть края, отдаваемого им самим царем, делали угрозы, но эти угрозы были бессильны. Дело приостановилось, и нельзя было предвидеть, как оно поворотится. Малороссияне, во всяком случае, не могли спокойно смотреть на уступку половины своего отечества прежним своим врагам. Мазепа, как бы он втайне не смотрел на этот вопрос, но, окруженный старшинами, должен был разделить общенациональное воззрение. “Конечно, - рассуждал он в письме к Головину, - всякая вещь приватная должна уступать общей пользе. Нам трудно знать внутренние намерения великого государя, по которым он, ради союза с Польшею, готов ей делать такую уступку, но мы не ожидаем никакого добра от поляков в близком с ними соседстве. Если уж такова воля великого монарха, что отдать в польскую область Белую Церковь и другие украинские места, то, по крайней мере, пусть бы министры царского величества с министрами польскими утвердили и постановили, чтобы поляки не интересовались городами и местами, находившимися близко Днепра - Каневом, Черкассами, Чигирином и прочими, которые были оставлены генеральною комиссией во время установления вечного договора при короле Яне Собеском”.
Военные события в Польше привлекали туда участие казаков. Из Жолквы отправлен был в распоряжение польского коронного гетмана Сеневского компанейский полковник Танский, потом в мае царь потребовал от Мазепы еще пять тысяч казаков, и Мазепа отправил их в качестве охотного полка под командой своего племянника Войнаровского, а в конце июня, по царскому указу, выслал еще сборный казацкий отряд на Волынь в Полонное на соединение с фельдмаршалом Шереметьевым для устрашения “непостоянных ляхов, абы они к стороне противной не приставали”. В июне гетман отправил 1300 стародубцев в гарнизон в Быхов, который тогда сдался русскому генералу Бауэру.




220


XII

Отправленное в Польшу в этот раз казацкое войско построили под команду князя Волконского, человека молодого, глупого и нерассудительного, как аттестовал его польский историк. В самую пору жатвы прошли казаки через все краковское воеводство.
“Эти люди, - описывает польский историк казаков Танского, - не встречали неприятеля, зато мирного жителя обдирали, не разбирая звания и состояния, и мало оставалось в воеводстве домов, где бы они ни грабили и не били стекол в окнах. Они забирали пивные и горельчаные котлы, выдирали пчел в пасеках и обваривали их кипятком, зажигали хаты без всякого повода, истребляли скот поголовно. Бывало, загонят целое стадо в лес, вырежут из живого вола кусок мяса себе на жареное или полосу кожи со спины и кинут несчастное животное. Везде, где эти казаки стояли обозом, там невозможно было стоять от нестерпимого смрада. Они умышленно, без всякой нужды истребляли копны хлеба в полях, сжигали скирды на гумнах, обдирали костелы, ругались над католическою святынею, невозможно было от них ни отпроситься, ни откупиться, и многих поселян, обобравши, они уродовали ударами плетей по голому телу, а тех, которые показывали намерение сопротивляться или убегать от них, забивали до смерти. Если бы при этих казаках не находилось 600 великороссов, то, кажется, в краковском воеводстве не осталось бы в живых ни человека, ни скотины”. Казаки, совершая такие жестокости, исполняли волю своего государя, который нарочно послал их разорять местности панов, приставших к союзу со шведами и признавших королем польским Станислава Лещинского. Такого рода войну еще прежде приказывал Петр Шереметьеву в Ливонии. Тот же способ наблюдался теперь и в Польше, и не одними малороссийскими казаками, но вообще всеми царскими  ратными людьми. В Великой Польше с русскими и калмыками свирепствовал тогда полковник царской службы Шульц, сжигающий дотла замки, усадьбы и целые города, а подчиненные ему калмыки в одном месте загнали кучу детей в дом и сожгли. Современные шведские известия сообщают возмутительные черты обращения русских с неприятелем во все течение Северной войны. Они варварски уродовали попавшихся в их руки шведов, не щадили ни безоружных женщин, ни стариков, ни даже невинных детей, а тех, которых почему-то оставляли в живых, уводили с собою в рабство. Шведы жаловались, что их пленников русские содержали самым жестоким и унизительным образом, а в случае кончины их тела бросали на съедение собакам и хищным животным. Не всегда разорение постигало только врагов царя: Дельгоф, противник Станислава, заключавший с царем союз в Жолкве, жаловался, что казаки производили разорения и грабежи в его местности. Так, несчастный польский край терзали и русские, и казаки, и калмыки, и шведы, но более всех терзали его собственные соотечественники: некоторые, не желавшие повиноваться Станиславу, стояли за новую “элекцию”, сами еще не зная, кто будет выбран в короли, другие – таких становилось все больше – признавали Станислава. Но иные не приставали окончательно ни туда, ни сюда, переходили то к одной, то к другой партии, искали собственные выгоды и ловили в мутной воде рыбу. Эти-то господа совершали тогда чистые разбои и злодеяния под предлогом обратить других к своему долгу: те – на сторону Станислава Лещинского, те – на сторону новой элекции, заставляли других признать то или иное, но, в сущности, такое, чего они сами внутренне не признавали. Таков, по известию шведского историка, был некто Рыбацкий: прежде верный сторонник Августа, он, по отречению последнего от короны, остался все-таки ненавистником короля Станислава. Бывало так: люди его партии наткнутся на людей партии Любомирских и Потоцкого, притворяются, будто Рыбацкий передается уже Станиславу, будто приказывал им служить вместе со сторонниками

221

Станислава. Вкравшись в доверие, идут они вместе с последними, потом, улучив удобный момент, неожиданно нападают на товарищей своих и истребляют их. Сами знатные сторонники Станислава, “Любомирские и Потоцкий, забравшись в Гданьск, растрачивали там на свои удовольствия суммы, которые край доставлял им на содержание войска, а их солдаты, не получая средств, шатались, пробиваясь грабежом. Русские и казаки нападали на них и истребляли их во множестве. Рассказывают, что один казацкий полковник, взявший в плен шляхетского предводителя такой шайки, обращался с ним презрительно и говорил:
- Вы, ляхи, были когда-то нашими господами, а мы вашими холопами. Но тогда все были храбры, а теперь у вас храбрости стало столько, сколько у старой бабы, а вы достойны того, чтобы мы, бывшие ваши холопы, ругались над вами, потому что вы не умеете защищать себя. Если вы не исправитесь, то мы вас всех за уши возьмем и кожу с вас сдерем”.
Но казаки, выказывая себя в Польше жестокими по царской воле, неохотно, однако, вели там войну и при первом удобном случае убегали оттуда. Так казацкий отряд в 440 человек, оставленный князем Волконским между реками Саною и Вислою без хлебных запасов для себя и без корма для лошадей, весь разбежался, не придумавши ничего лучшего, как воротиться в Украину, и гетман приказал забить Волконского в кандалы и посадить его под караул.


XIII

Показываясь верным царским подданным, гетман известил по вестям, полученным из Молдавии, что турки желают завести войну с Портой. Порта тайно отправила дружелюбные грамоты к шведскому королю и к Станиславу Лещинскому, поручивши силистрийскому сераскиру переслать эти грамоты с нарочным посланцем через венгерское государство. Сераскир избрал для этой цели одного агу и приказал ему присмотреться к силам шведского короля, чтобы потом турки могли сообразить: в состоянии ли шведы удачно вести войну с московским царем. Ага должен был убеждать шведов не мириться с царем без сношения с Оттоманскою Портою для общей выгоды. По известию шведского историка, ага, о котором сообщал Мазепа, представлялся в Бресте 1707-го года в ноябре шведскому королю, который еще в сентябре оставил Саксонию. Карл оглашал намерение идти на русского царя. Его войско собиралось в Польше. Ага совещался с графом Пипером и вручил ему письмо от силистрийского паши, который извещал, что слова Карла дошли до падишаха и последний предлагает ему дружбу. В знак своего расположения падишах приказал выкупить из московской неволи 100 шведских пленных в благодарность за то, что Карл освободил турок, находившихся в плену в Польше и содержавшихся во Львове. Но когда речь коснулась возможности тесного политического союза со Станиславом, ага сказал, что султан готов оказывать помощь Станиславу, не разрывая ни одного мирного договора с московским государем. Карл отвечал, что сам он никогда не бросит короля Станислава, и ему было бы приятно, если бы турецкий султан оказал последнему прямое содействие.
Важные по своему времени сведения передавал верховному правительству малороссийский гетман, и в его верности к царю со стороны Петра не возникало ни малейшего сомнения. Между тем тихо происходило много такого, о чем и в голову не могло приходить ни Петру, ни его ближайшим советникам. Вот, например, что делалось 16-го октября, когда Мазепа находился еще в Киеве. Была ночь. Его писарь Орлик, находившийся у него в помещении, занят был каким-то длинным писанием. Мазепа

222

несколько раз обращался к нему из внутренних комнат: “Скоро ли ты кончишь? Есть еще иное дело!”. Писание было, наконец, окончено, и писарь положил его на стол перед гетманом. Мазепа сидел за столом и держал в руке письмо в небольшом конверте. Он сказал:
- Княгиня Дольская через одного волоха прислала мне вот это письмецо, зашивши его в шапку. Я знаю наперед, что она все одно и то же пишет, а черт ее просит об этой корреспонденции: когда-нибудь эта безумная баба меня погубит! Недаром говорится: у
женщины волос длинный, а ум короток. Возможное ли дело, чтоб одна баба глупым своим умом обманула меня! Распечатай это письмо и прочти.
Орлик приблизился к свечке, которая заслонена была зонтиком от глаз Мазепы, вскрыл конверт и достал оттуда цифирное письмо, писанное княгинею Дольскою, а в это письмо вложено было другое, маленькое, запечатанное письмецо. Полагая, что и это последнее от той же княгини, и не присмотревшись хорошенько к печати, Орлик распечатал и другое – и уже после того заметил посредине при печати слова: Станислав Король. Писарь не сказал ничего гетману и сам прежде пробежал это письмо короля Станислава. Мазепа, видя, что писарь долго молчит и не читает вслух письмо, сказал:
- Зачем ты так долго медлишь и не читаешь? Ты ведь привык читать без перевода цифирные письма: ведь к ним у тебя есть ключи.
- Я, - отвечал Орлик, - и без ключа прочитаю цифирное письмо княгини, но здесь есть письмецо от Станислава, для которого не нужно и ключа.
- От Станислава? Это невозможно! – воскликнул Мазепа.
- Возможно, - отвечал Орлик. – Здесь и подпись имени его, и печать.
- Дай сюда! – сказал Мазепа, взял и тихо прочитал.
Тогда он показал такой признак ужаса, что упустил из рук письмо, не стал его читать и произнес такие слова:
- О, проклятая баба, ты погубишь меня!
Он потом долго сидел молча, задумавшись. Молчал и Орлик. Наконец, обратившись к своему писарю, гетман сказал:
- Что мне делать с этим письмом? Посылать ли его к царскому величеству или удержать?
Орлик сказал:
- Ваша вельможность, сам изволишь рассудить высоким своим разумом, что надобно посылать: этим и верность свою непоколебимую явишь, и большую милость у царского величества поищешь.
Мазепа замолчал и опять долго сидел, погруженный в думу, потом приказал Орлику читать цифирное письмо от княгини Дольской.
В этом письме княгиня извещала Мазепу: посылала она в Саксонию ко двору Станислава ксендза-тринитара, и тот ксендз выехал оттуда в тот самый день, когда шведское войско выступило в Польшу. Ксендз привез с собою письмецо к Мазепе от короля Станислава, который, кроме того, приказал словесно передать Мазепе, чтоб он начинал замышленное дело прежде, чем шведы приблизятся к украинским границам. Ксендз привез еще проект трактата с Мазепою и с целым войском запорожским. Княгиня просила Мазепу прислать за ними какого-нибудь своего доверенного.
“Тут, - говорит Орлик в своем письме к Яворскому, - припомнил себе, что Мазепа выдался с этим ксендзом-тринитаром во дворце княгини Дольской, куда заезжал с дороги, ворочаясь из Жолквы. Тут мне становилось ясно, что Мазепа замыслил что-то лукавое”.
- Сожги передо мною это письмо, - сказал Мазепа.
Орлик исполнил приказание. Мазепа долго сидел и молчал.
- С умом борюсь, - сказал он, наконец, - посылать это письмо к царскому величеству или не посылать? Посоветуемся еще утром, - прибавил он, - а теперь иди к
223

себе в свою квартиру и молись Богу, да яко же хощет, устроит вещь. Мои ест быть, твоя молитва приятнее, нежели моя. Ты по-христиански живешь. Бог то ведает, что я не для себя чиню, а для вас всех, для жен и детей ваших.
“Пришедши в свою квартиру, - рассказывает в том письме Орлик, - я взял денег два рубля, вышел и стал раздавать нищим и нищенкам, лежавшим в кущах (шалашах) на улице и в богадельне Печерского монастыря. Я делал это с тем намерением, чтобы Всемогущий Бог освободил меня от обстоящих бед и отвратил Мазепино сердце от
лукавого предприятия. Нищие, валявшиеся на улице, бранили меня, когда ночью я толкался в их кущи: они не милостыни от меня надеялись, а опасались воровства. Однако
же, услышавши от меня слова, поняли, что я не вор, отворили дверцы шалашей и принимали милостыню”.


XIV

Прошла ночь. Рано утром на другой день позвали Орлика к гетману. Когда писарь вошел, гетман сидел уже за своим столом, а перед ним лежал крест с частицею животворящего древа.
Мазепа произнес Орлику такую речь:
- До сих пор я не смел тебе объявлять прежде времени моего намерения и открывать тайну, которая вчера тебе открылась случайно. Не то, чтоб я в твоей верности сомневался – я никогда о тебе не подумаю, чтоб ты заплатил мне неблагодарностью за толикую к тебе милость, за любовь и благодеяния, и стал бы моим предателем – но я рассуждал так: ты человек умный и добросовестный, однако еще молод и недостаточно опытен в таких оборотах. Я опасался, чтоб ты в беседах с великороссиянами, да и с нашими всякого чина людьми или по доверчивости, или по неосторожности да как бы не проговорился об этом секрете и тем самым не погубил бы меня и себя. Но так как теперь это случайно не утаилось, то я призываю Всемогущего Бога в свидетели и присягаю тебе вот в чем: не для приватной моей пользы, не ради высших почестей, не ради большого обогащения, не для иных каких-нибудь прихотей, но ради всех вас, состоящих под властью моею и под моим региментом, ради жен и детей ваших, ради общего добра матери нашей бедной Украины, для пользы всего Войска Запорожского и народа малороссийского, для возвышения и расширения войсковых прав и вольностей, хочу я при помощи Божией так чинить, чтоб вы с женами и детьми вашими и отчизна с Войском Запорожским не погибли как от московской, так и от шведской стороны. Если ж бы я ради каких-либо моих приватных прихотей дерзал так поступать, то пусть побьет меня и на душе и на теле Бог и Троит Святой Единый и невинные страсти Христовы!
Он поцеловал крест с частицею животворящего древа и, обратившись к писарю, продолжал:
- Я в тебе уверен и надеюсь, что ни совесть твоя, ни доблесть, ни честность, ни прирожденная шляхетская кровь не допустит тебя сделаться предателем своего господина и благодетеля. Однако же для большей верности, чтобы мне не оставалось ни малейшего сомнения, как я присягнул тебе, так и ты присягни мне перед распятием на животворящем древе Христом – присягни, что будешь мне верен и не откроешь никому секрета.
Орлик присягнул и поцеловал крест, который держал в руках Мазепа. До тех пор его все еще тревожило подозрение: не испытывает ли его гетман. Но после принесения присяги Орлик стал увереннее в том, что Мазепа говорит с ним искренне и поверяет ему важную тайну. Писарь стал смелее и сказал:
- Присяга вашей вельможности показывает усердную вашу ревность и отеческое

224

помышление о своей отчизне и всех нас, но кто может исследовать судьбы Божии: какой предел положен настоящей войне и за кем будет виктория? Если за шведами, вельможность ваша, и мы все, будем счастливы. Но если за царским величеством, тогда мы все прогадаем и народ погубим.
Мазепа отвечал:
- Яйца курицу учат! Дурак разве я, чтобы прежде времени отступить, пока не увижу крайней нужды, пока не увижу, что царское величество не в силах будет запрещать
не только Украины, но и всего своего государства от шведской протекции? Уж я, будучи в Жолкве, докладывал царскому величеству, если король шведский и Станислав разделятся,
и первый пойдет на государство Московское, а второй на Украину, то мы не можем обороняться от шведских и польских войск с нашим бессильным войском, подорванным и уморенным от частых походов и битв. Того ради просил я царское величество там же, в Жолкве, чтоб изволил придать нам в помощь, по крайней мере, хоть тысяч десять из своих регулярных войск, а его величество мне отвечал: “Не только десяти тысяч, и десяти человек не могу дать. Сами обороняйтесь, как можете!”. И то еще понудило меня посылать этого ксендза-тринитара, капеллана княгини Дольской в Саксонию (об иезуите Зеленском Мазепа не вспомнил), чтоб и там, видя какую-нибудь мою к себе инклинацию, не решались поступить с ним по-неприятельски и опустошать бедную Украину мечом и огнем. Тем не менее, я буду сохранять верность царскому величеству до тех пор, пока не увижу, с какой потенцией король Станислав придет к украинским пределам и какой успех покажут шведские военные силы. Если мы увидим себя не в силах оборонять Украину и самих себя, то чего ради нам самим лезть в погибель и губить свою отчизну? Сам Бог и целый свет будут видеть, что мы по нужде решались это сделать, что как вольный и не завоеванный народ, мы старались всеми способами о нашей целости. Без крайней, последней нужды я не переменю моей верности к царскому величеству. Для того я заблагорассудил писать к царскому величеству и послать эту записочку Станислава, ко мне писанную, в доказательство моей верности. Ты, не уходя отсюда, напиши одно письмо к царскому величеству, а другую – к Г.И. Головкину. Мы в письмо вложим записочку Станислава в донесение царскому величеству.
Гетман дал своему писарю наставление, как составить донесение царю и письмо канцлеру Головину. Писарь, по гетманскому приказанию, написал то и другое и предоставил гетману. Мазепа, взявши в руки написанные письма, сказал:
- У моей матери, игуменьи печерской, есть верный слуга и отчасти наш родственник. Она обещала через него послать эти письма Войнаровскому, а Войнаровский предоставит их царскому величеству и графу Г.И. Головкину.
Но Мазепа обманул своего писаря, которому все еще не вполне доверял, особенно после того, как тот осмелился сделать замечание, что отступление от царя может не принести хороших последствий. По собственной душе Мазепа хорошо знал, как человек легко может пожертвовать всякими чувствами дружбы, привязанности, сам сознался Орлику, что мать его, игуменья Магдалина, не отдала этих писем для отсылки Войнаровскому, но удержала у себя и пред своею кончиною (которая постигла ее очень скоро) вручила их жившей с нею внучке своей, племяннице Мазепы, панне Марианне, рожденной от второго брака сестры Мазепы, приказывая отдать по смерти ее эту записку гетману. Мазепа тогда, сообщая об этом Орлику, прибавил, что “госпожа матко его просила одну богоугодно живущую черницу молиться Богу, чтоб он сам указал: надобно ли посылать или удерживать эти письма, а этой чернице было такое откровение, что если эти письма пошлются, то гетман погибнет”.



225


XV

На другой день после откровенных объяснений с Орликом, 18-го октября, Мазепа велел Орлику отписать Станиславу цифрами, что не может исполнить королевского указа по многим причинам, которые излагал в том смысле: Киев и другие укрепленные пункты в Украине наполнены многочисленными гарнизонами, “под которыми казаки, як перепелица под ястребом, не могут головы поднести (поднять). Кроме того, несколько
тысяч великороссийского войска регулярного, хорошо обученного и снаряженного, находится при мне, гетмане. Они наблюдают за всякими моими поступками, и достаточно
сильны, чтобы пресечь всякое противное нам начинание, а вся царская потенция в Польше недалеко от Украины. У нас в Украине и начальные и подначальные, и духовные мирские особы, словно разные колеса, не в единомысленном согласии: то благоволят к протекции московской, другие – к турецкой, третьи по вкусу побратимства с татарами из врожденной антипатии к полякам. Самусь с прочими полковниками, старшинами и казаками Правобережной Украины после недавних бунтов нелегко склоняется к Речи Посполитой. Того ради надобно первее постараться привести к единомыслию войско и весь народ в Украине на обеих сторонах Днепра. Притом сама Речь Посполитая теперь раздвоена и сама с собою не в согласии”. Мазепа обещал только не вредить ни в чем интересам Станислава и шведских войск. Он просил, чтобы Станислав прежде постарался привести в единство польскую Речь Посполитую настолько, чтоб она единогласно признавала его своим государем и королем.


XVI

В следующую затем зиму, когда Мазепа жил в своем Батурине, происходило такое событие. На второй день праздника Рождества Христова иезуит Зеленский, приехавший в Украину, остановился в селе Оленовка, не доезжая двух миль до Батурина, послал гетману письмо, в котором давал знать о своем прибытии и просил узнать, где ему приютиться. Мазепа смутился таким приездом. Он позвал Орлика, сообщил ему о прибытии иезуита и сказал:
- Признаюсь теперь тебе, я из Жолквы посылал ксендза Зеленского в Саксонию проведать, как скоро войска шведские оттуда двинутся. Теперь черт его принес сюда: ожидает в Оленовке от меня указ, где ему пристать. Если он сюда приедет, то подаст меня в явное подозрение. Поезжай сейчас в Оленовку и сделай выговор Зеленскому: скажи, не нужно было ему сюда ехать, следовало из Винницы известить о своем возвращении из Саксонии и написать реляцию о поверенном ему деле, а самому не ездить для возбуждения в подозрительных умах нехорошего мнения о своем приезде. Прикажи Зеленского привезти в Бахмач ко мне во дворец. Орлик отправился в Оленовку. Иезуит удивился, когда увидел, что Орлику известен секрет.
- Я думал, - сказал он, - что ни один дух и сам Войнаровский о том не ведает. Так сказывал мне в Жолкве сам гетман. Я нарочно поспешил в Батурин к празднику, оттого что в это время съезжаются к гетману все старшины и полковники с поздравлениями. Со мною универсал короля Станислава, обращенный к целой Украине: я бы мог его всем объявить и словесно ассекуровать (обеспечить) всякими вольностями и королевским особливым презрением и милостями.
Орлик привез иезуита Зеленского в Бахмач и поместил во дворце Мазепы. Из Бахмача Орлик два раза привозил Зеленского к Мазепе на Гончаровку: первый раз для

226

аудиенции, второй – для прощания с гетманом перед своим отъездом. Зеленский вручил Мазепе универсал Станислава: король расхваливал мужество, храбрость и отвагу войска запорожского, обнадеживал расширением прав и вольностей, обещал свои отеческие попечения всему малороссийскому народу, возбуждал всех малороссиян к нему, как к своему непосредственному государю, и вместе с предостойнейшим вождем своим стараться о низвержении со своих шей московского ига при скорой помощи непобедимых войск шведских и польских. Отдавши в руки гетмана такой универсал, Зеленский рассказывал о состоянии шведских войск, как они многочисленны и хорошо снаряжены,
сообщал, что, с одной стороны, король шведский намеревается идти из Литвы на Москву, и с другой – Станислав пойдет из Польши к Киеву, и к нему присоединится в помощь
татарская орда, как уже дал обещание турецкий посланник. Зеленский не привез к Мазепе никакого частного письма от Станислава, и Мазепа ничего с ксендзом не писал, а только велел ему неисходно оставаться в Виннице до получения дальнейшей ведомости.
По известию шведского историка Нордберга, в октябре 1707-го года у короля Станислава Лещинского был тайный посланец от Мазепы. Современник Адлерфельд, а за ним шведский историк Фриксель говорят, что это был какой-то болгарский или сербский низложенный архиерей, странствовавший в виде собирателя милостыни: настоящая цель  его поездок известна была только четырем лицам: двум королям – шведскому и польскому, Мазепе и еще одному какому-то польскому пану. Этот посланец от имени Мазепы говорил так:
- Всем известно, что московские ратные люди большие трусы, и хотя хвастают, что с твердостью будут ожидать нападения от шведов, но всегда разбегаются. Мазепа предлагает королям шведскому и польскому свое содействие и заранее обещает устроить мосты для шведского войска, если короли станут покровительствовать его намерениям. Московское войско, которого будет в Украине тысяч шесть или семь, все будет истреблено.
В Польше были уверены, что казаки ничего так не желают, как освободиться от царской власти. Думали и говорили так: московская власть кажется казакам невыносимым бременем, хотя они сами наложили на себя это бремя. Но ведь то делалось давно: тогда они обольщались надеждами свободы и разных выгод, которыми, однако, не пришлось им пользоваться. Так соображал и Станислав, и не усомнился в искренности малороссийского гетмана. Он через того же посланца благодарил Мазепу за сочувствие, уверял, что будет хранить в тайне его предложение, требовал того же со стороны Мазепы и обещал на будущее время вести с ним тайные сношения до тех пор, когда казакам можно будет объявить открытый разрыв с Москвою. Шведский король, когда его известило об этом посольство, на первый раз не слишком обрадовался новому союзничеству. Он сказал:
- Я заметил по опыту, что казаки способны оказывать услуги, когда приходится преследовать бегущего неприятеля, но вообще во время войны на них нельзя полагаться.
Таким образом, из шведских источников открывается, что у Мазепы, кроме сношений с царскими  неприятелями, через католических духовных лиц велись еще сношения и другими путями, остававшиеся неизвестными гетманскому приближенному Орлику и, вероятно, другим лицам, знавшим о его сношениях, отправлявшихся путем, прежде нами указанном. Кажется, гетман и в это время не пришел еще к полному решению переходить на шведскую сторону, но постепенно приближался к нему по мере того, как успехи Карла и Станислава Лещинского внушали ему опасение, что царь не оставит своего государства, когда победоносный соперник грянет на его державу с соединенными шведскими и польскими силами. Это тем казалось вероятнее, что внутри Русского государства происходили потрясающие волнения. Страшный гнет, тяготевший над великорусским народом по случаю напряженной войны, стал невыносим
227

беспрестанными поборами и доставкою людей в войска, и заставлял народ массами бежать из своих жилищ. Пригоном беглых стал Дон и прилегавшие к нему украинные страны Московского государства. На реках Донце, Гайдаре, Хопре, Бузулуке, Калитве, Медведице и на их притоках основывались городки, наполненные беглыми: жители этих городков признавали себя казаками, все тянулись к донскому казачеству и стали враждебно относиться к русскому правительству. Явился смелый предводитель мятежа, донской атаман Кондратий Булавин. Уже летом 1707-го года гетман Мазепа из-под Киева, по царскому указу, должен был посылать отряд в ту сторону для укрощения бунтов. Царь
отправил с отрядом войска князя Юрия Долгорукого для отыскания в украинных городах беглых и для возвращения их на прежние места жительства. В октябре 1707-го года Булавин разбил и истребил дотла весь посланный царем отряд, убил самого князя Долгорукого и потом отважно призывал целый Дон и всю украинную страну к восстанию против царской власти.
Это восстание находило себе готовый контингент в Запорожье и в самой Гетманщине. Там казаки и посполитые бегали из своих жилищ, заводили слободы на юге, на рубежах с запорожским краем и не хотели подчиняться гетманскому регименту. Так завелась Вольная Слобода на Самаре, населенная людьми из Полтавского полка. Начальствовавший над ней сотник Лучипченко не хотел слушать полтавского полковника, отговариваясь, что он подчинен самарскому воеводе, не слушал, однако, и последнего, ссылаясь на то, что казак должен слушать только своего полковника. Ни  полковник, ни сам гетман не находили легальных способов с ними справиться. В Полтавском полку разгуливала вольная разбойничья шайка, атаманом которой был Лебедин: 10 лет кряду он наводил страх, и только весною 1707-го года компанейцы усмирили его и взяли в плен. Кошевой атаман доносил гетману, что в Запорожской земле повсюду распространяются своевольные разбойнические “куны” беглецов.
Сверх того, в разных местах, как и прежде, не прекращались столкновения между великороссийскими ратными людьми и малороссийскими обывателями. Взаимные ссоры кончались нередко кровавою расправою с обеих сторон. Жалобы на наглость великороссиян посылались по-прежнему гетманом к царю. Царь Петр сам сознавал, что малороссиянам, как и великороссиянам, становится невыносимо тяжело. Он прислал успокоительную грамоту, обращенную ко всему малороссийскому народу, и приказывал читать ее во всех полках. В этой грамоте царь сознавал, что народ терпит от великороссийских военных людей, проходящих по делам службы через малороссийский край, но указывал, “что по поводу военного с королем шведским случая без того обойтись невозможно, что надлежит ради общей государственной пользы объяснять эти неудовольства тем, что он и сам персоны своей не щадит”. Он обнадеживал народ явить ему царскую милость по окончании войны, а до того времени давал обещание приказать войску, проходящему через малороссийский край, и “всем посыльщикам” вести себя смирно и не чинить обид и разорение малороссийским жителям под страхом жестокого наказания.










228


Глава  двадцать  первая

Добрые  отношения  царя  к  гетману

I

1708-ой год начался при обоюдных выражениях добрых отношений между гетманом и русским правительством. Царь прислал гетману врача, заботясь о здоровье Мазепы, беспрестанно жаловавшегося на “подагричные и хирагричные” недуги. Гетман в своих письмах разливался благодарностью за внимание к нему.
Мазепа, кроме того, отправил для царского стола дичину своей охоты, часть из посланного предназначалась канцлеру Головкину.
Однако и доносчики в Украине не перевелись. Явился доносчик, новокрещенный рейтар Мирон, который обличал Мазепу в намерении изменить царю. Освободившись из турецкой неволи, Мирон прибыл в Киев, где сообщил, что в Яссах виделся он с проживающим там Василием Дрозденко, сыном брацлавского полковника Дрозда, который был соперником Дорошенко. Сам Дорошенко был взят в плен и расстрелян. Этот Василий Дрозденко говорил Мирону:
- Прошлого года находился я в Польше при короле Станиславе, именно тогда, когда прислан был туда басурманский посланец. В это время явился к королю Станиславу какой-то чернец с письмом от гетмана Мазепы. Письмо это было читано при басурманском посланце. Говорили, что оно заключало такие обещания, что казацкие войска вместе с польскими и крымскими будут воевать против царских войск.
Доносчика отправили из Киева в Посольский приказ. Там говорил Мирон, что Дрозденко велел ему довести до сведения царя ради единой православной веры и памятуя, что отец его был под державою московского государя брацлавским полковником. В Москве не поверили доносу, и государь послал гетману грамоту. Наоборот, доверяя во всем гетману, царь поручил ему разослать по полкам своего регимента приказ ловить и пытать тех, которые объявлялись с “прелестными” письмами от шведского короля и Станислава, так как открывалось, что шведский король приказал в Гданьске печатать русскими литерами воззвание и распространять в Украине через русских перебежчиков.


II

Получив от гетманского и турецкого посланника содействие шведской стороне в войне, Карл с большой отвагой замыслил перенести эту войну ближе к рубежу Московского государства.
Царь Петр находился в Гродно, в середине Великого княжества Литовского.
Шведский король сам лично с небольшим отрядом ударил на двухтысячный отряд русских драгунов, поставленный у моста на реке Неман, и прогнал его. Русские ушли в противоположные ворота из города. Шведы вошли в Гродно. Царь в следующую ночь попытался, было, их выгнать, но это ему не удалось. Шведское войско заняло весь город, а царь ограничился лишь только тем, что приказал опустошить огнем и мечом весь окрестный край, чтобы не допустить вошедших в Гродно шведов получать из окрестностей средства к своему существованию в чужой стране.
Король шведский с войском двинулся далее. 11-го января заложил он свою
229

главную квартиру в Сморгонах, а 18-го марта – в Родосовицах. Царь с войском стал в Вильно. Его генералы с военными силами расположились в Полоцке, в Минске, в Могилеве.
Гетману указано было собрать полки и выступить за Киев в Правобережную Украину с целью содействовать по мере надобности полякам партии Сенявского, враждебной шведам, впустить в Белую Церковь польский гарнизон и держать при Сенявском малороссийского резидента. 6-го февраля Мазепа с половиною своего войска был уже в Хвастове. Сенявский писал ему, что идти самому Мазепе далее по назначению, и требовал присылки шести тысяч казаков в Польшу, о чем Мазепа доносил, представляя неудобство такой посылки.
Очевидно, Мазепа замысливал изменить царю Петру и при возможности объявиться на стороне противной, чувствовал себя крайне в фальшивом положении, когда его принуждали посылать подчиненные ему войска против тех, которым он тайно обещал свое содействие, и оттого-то он изо всех сил старался под разными благовидными предлогами удерживаться от посылки казаков на помощь поляку, враждебному королю Станиславу. Царский указ приписывал отправить стародубских полчан к Быхову на соединение с бывшими там польскими военными силами: Мазепа пытался уверить правительство, что это будет небезопасно, потому что на искренность поляков нельзя положиться. Он извещал, что по поводу сношений шведов с турками надобно остерегаться от внезапного вторжения басурманских союзников шведского короля, и потому нельзя лишать Украину постоянного войска. Сенявский напрасно требовал и присылки казаков, и возвращения Украины, ссылаясь на объявленную волю царя. Мазепа все отговаривался неполучением окончательного царского указа и Сенявский писал к царю, представлял доводы, что одна Белая Церковь без территории недостаточна и, жалуясь на малороссийского гетмана, просил приказать ему исполнить царскую волю об отдаче Украины. Мазепа, напротив, писал, что опасно посылать казацкое войско под команду ляхам, потому что они коварны. Спустя немного времени, Сенявский потребовал уже не шесть, а десять тысяч казаков ему в “сикуре” и сверх того писал, чтоб и сам гетман с остальными казацкими седлами шел к нему в Дубно, потому что против Сенявского шли военные силы Станислава. Царь приказал Мазепе исполнить требование Сенявского, потому что должен был содействовать польскому войску, которому давал субсидию. Мазепа должен был снарядить на помощь к Сенявскому отряд казаков под начальством киевского полковника Макиевского, но вместе с тем Мазепа не переставал увертываться и выдумывать всякие способы, чтоб, исполняя царскую волю, не действовать наперекор своим тайным замыслам.
Мазепа писал Головкину, что был донос от некоторых поляков, преданных царю, что неприятели намерены вторгнуться в Украину, а Сенявский колеблется и подумывает пристать к шведской стороне. “Быть может, - писал Мазепа, - Сенявский нарочно замыслил отвлечь от меня 1000 казаков, чтобы разделить мои силы и открыть неприятелю нашему путь в Украину”. Мазепа выказывал опасения и со стороны сераскира, и со стороны Запорожья: там, под покровительством запорожцев, которых в своем донесении он считал “псами”, стекается разный сброд из Гетманщины, Слободской Украины, Польши и Волынщины, люди, готовые на всякое воровство и своеволие. Все это, видимо, по здравому соображению гетмана не допускало удалять его с войском из Украины. Сенявский ни за что не хотел брать Белой Церкви и вводить туда польский гарнизон, домогаясь непременно сдачи ее территории. Но Мазепа всеми силами старался убедить царя, что если отдать Белую Церковь с уездом и дозволить там стоянку польских военных сил, то между поляками, с одной стороны, и с другой – белоцерковскими казаками, а за ними и всеми обывателями Правобережной Украины, начнется междоусобная драка. Это казалось чрезвычайно основательным, судя по недавним еще событиям, и притом все это
230

сходилось с тогдашними намерениями, возникшими у Петра. У царя велись тогда тайные переговоры с королем Августом. Царь пытался побудить Августа появиться в Польше, и своим прибытием поддержать противников Станислава. Поэтому Петр воспользовался предостережениями Мазепы, отложил до возвращения Августа отдачу Польше Правобережной Украины, задержал движение Мазепы с малороссийскими военными силами на Волынь к Сенявскому и, наконец, выдачу обещанной денежной субсидии на польское войско. Подозрение на Сенявского, которое набрасывал царю Мазепа, подтверждалось известиями и из другого пути. Царский резидент, состоящий тогда при Сенявском, доносил царю, что этот пан в минуты откровенности высказывался так: “Если придут такие обстоятельства, что мне невозможно будет держать царской стороны, то я отступлю к противной стороне, только шельмой никогда не буду, а заранее объявлю об этом прямо”. Сенявский в это время сильно колебался и уже склонился, было, на сторону Станислава под влиянием убеждений французского посланника маркиза де Бонака, но потом опять отвернулся в противную сторону. Причиной такого колебания было то, что союз с Петром щекотал честолюбивые надежды Сенявского – сделаться самому королем, а его жена, через посредство других лиц, искала милости у Станислава “про запас”, чтоб иметь возможность пристать к нему тогда только, когда уже станет ясно, что царские дела пойдут худо. Польские паны в то время так легко переходили с одной стороны на другую, что никаких соображений нельзя было составлять заранее ни о ком: малейшее что-нибудь, манившее выгодою или устрашавшее опасностью, располагало польского пана пристать к той стороне, которой он только что перед тем был противником, и изменить той, которой недавно клялся в верности. Так в ту пору братья Любомирские – обозный и подкомарий – открыто ставшие за Станислава, теперь обращались к царским министрам, изъявляли “униженность” и охоту служить общим интересам, прося возвратить свою местность Лобунь, захваченную Меньшиковым. С Сенявским могло быть что-нибудь подобное в обратном смысле.
Мазепа бросал подозрение на Сенявского, выставляя свою верность царю. Но и Сенявский не оставался в долгу и бросал перед царем подозрения на Мазепу. В апреле, жалуясь, что, вопреки царскому обещанию, Мазепа не отдает Украины и сам не идет с войском к Дубно, он сказал русским резидентам Украинцеву и Данекову:
- Ох, смотрите, как бы гетман ваш не имел со шведским королем и с Лещинским тайного согласия!
Одновременно стольник Контакузин сообщил Мазепе, что посланец турецкий, ездивший в Польшу к Станиславу и к шведскому королю, слышал, как Станислав хвалился, что у него есть друзья в Москве, гетман с Украиною с ним заодно и станет помогать ему против Москвы, когда Порта пошлет в помощь Станиславу орду. Сам Мазепа сообщил о таких случаях насчет себя Головкину и приписывал такую клевету против него сераскиру, который хочет затянуть Порту в войну против русского царя. В мае ездил к Сенявскому от Мазепы войсковой канцелярий Максимович, и с ним Сенявский прислал Мазепе какое-то письмо “писаное неведомо от кого и до кого”: в том письме желали склонить Сенявского к переходу на сторону Станислава и указывали, как например, что гетман войска запорожского уже к нему склонился. И об этом Мазепа тотчас сам известил Головкина, признавая такое письмо произведением шведских агентов, которые друг с другом ссорятся и его, невиновного, в своей грязи мешают. Мазепа горько жаловался, что клеветники не дают ему покойно окончить в старости дней своих, и уверял, что гетманское звание доставляет ему только муку. Головкин, успокаивая “доброго” старика, писал к нему: “Много таких рассеянных безделиц бывает, не на одного вас, но и на иных многих верных слуг царского величества. Нечего тому верить, ибо неприятели всегда для своей пользы ложь на верных сплетают, дабы тем своих единомысленников увеселить”.
231

Сенявский, долго домогавшийся всей Правобережной Украины, в мае отнесся к русскому правительству с готовностью взять одну Белую Церковь с ее уездом. Головкин по этому поводу писал к гетману Мазепе, что это дело оставляется на его собственное усмотрение: если гетман, надеется, что сдача Белой Церкви не произведет волнений во всем малороссийском народе, то может исполнить требование Сенявского, а в противном случае может подождать.
Таким образом, Мазепа успел-таки поставить дело с поляками так, как ему было нужно до поры до времени. Он держал царя в подозрении относительно поляков, не шел сам в Польшу на помощь противникам Станислава, не посылал уже туда казаков, не отдавал и Белой Церкви Сенявскому, и стоял обозом у Белой Церкви, куда перенесся из Фастова еще 27-го марта по причине скудности в поисках корма. Стоя под Белою Церковью, как будто дожидаясь дальнейшего царского указа, Мазепа отправлял по царской воле казацкие отряды на другую сторону.


III

На Запорожье появился предводитель донцев и украинных удальцов Московского государства Кондратий Булавин. Сначала он заложил свой стан в урочище Клепкове на реке Калмиусе. К нему набралось там до 9000 всякого рода “гультаев”. Донцев с ним было до тысячи человек. Оттуда Булавин прибыл в Сечу, принес письмо от донского казацкого войска к низовому запорожскому, и стал возбуждать запорожцев идти вместе с донцами на Русь – бить бояр, прибыльников, дворян и подьячих. Три раза собиралась в Запорожье рада. “Молодята” (то есть недолго еще жившие в Сече) вошли в задор и подняли обычный крик: идти бить арендарей и панов за то, что Украиною завладели. Старики удерживали их и предостерегали, что в то время никак нельзя было начинать такого похода: первое оттого, что зима была теплая и реки не совсем замерзли, второе – в Москве были их товарищи и могли там пропасть, если Запорожье пристанет к мятежу. Дозволили Булавину жить в Кодаке, но не дозволяли приглашать татарскую орду. Это происходило в середине зимы. Мазепа отправил в Сечь батуринского сотника с приказанием выдать Булавина. Сначала рада решила исполнить требование гетмана, но на другой день пьяницы и “гультаи” взяли верх над стариками и закричали, что Булавина выдать невозможно, потому что издавна в Сечу волен всякому приход, и Сечь никогда никого не выдавала. Булавину, однако, послали в Кодак приказание жить смирно, распустить всякое “гультайство” и не затевать ничего противного царю. Но вслед за тем в Сече произошел переворот: сменили кошевого, избрали Костю Гордиенко, “древнего вора и бунтовщика”, как его называл Мазепа в своем донесении. Напрасно от гетмана приходили одно за другим требования выдать или, по крайней мере, прогнать Булавина. Он продолжал сидеть в Кодаке и оттуда разослал 260 агентов в украинские страны Московского государства и на Дон с возмутительными грамотами. Он возбуждал донцев тем, что “деды и отцы положили старое поле, и то старое поле держалось крепко, а иные злые бояре и немцы казаков ругают и оскорбляют, жгут и казнят жестоко, и старое поле переводится ни во что”.
Он, Булавин, восстает за это старое поле и с ним заодно все запорожские казаки и белогородская орда. Он дает такой приказ Войску Донскому и всем городам украинным: со всех станиц половина жителей пусть идет к нему, а половина останется дома. Всех начальных и простых черных людей посадских и волостных, в селах и деревнях украинных городов возбуждал он истреблять дворян, прибыльщиков, немцев, но уговаривал между собой отнюдь не заводить вражды, никого безвинно не оскорблять под

232

страхом смертной казни, всех заключенных в тюрьмах освободить и всем везде устроиться по казацкому обычаю, в десятки выбрав атаманов и есаулов. При новом кошевом даже не только запрещали Булавину приглашать татар, но решали, что, когда к Булавину пристанут белогородские татары, горские черкесы и калмыки, тогда и запорожцы не задумаются идти на великорусские города. Булавин переправился через Днепр, стал на урочище Воронки и оттуда кликнул клич: “Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто приходит с походным военным атаманом Кондратием Булавиным погулять, по чисту полю красно походить, сладко поесть, да попить, на добрых конях поездить – приезжайте к нему в вершины самарские”.
Мазепа со своей стороны под Белою Церковью отправил против Булавина полтавского полковника Левенца и охотного полковника Кожуховского. Но в то же время писал Головину, что не слишком-то доверяет искренности и верности посланных казаков. Без сомнения, посылая войско против Булавина, Мазепа и здесь принужден был поступать наперекор своим истинным тайным намерениям. Естественно, ставши сторонником Карла и Станислава и врагом Петра, он должен был для целей своих тайных союзников находить подходящими всякие смуты и беспорядки в царской деревне.
Однако посылки казацких полковников сделали свое дело. Булавин ушел и перебрался в украинские страны Московского государства. Он установился со своею вольницей в Пристанном городке на Хопре, взволновал городки по рекам Хопре, Битюг, Медведица, Гайдар и Северный Донец. Весь этот край с недавнего времени населенный беглою вольницей стал тянуть к Донскому Войску. Булавин из Пристанного грянул на Черкасск, убил атамана Лукьяна Максимова и был провозглашен атаманом всего казачества. Немалую нужду налагал он на Запорожье, а главное – на множество “гультаев”, скоплявшихся там из Гетманщины и Слободской Украины, только того и алкавших, чтобы ворваться в “городы” расправляться там с зажиточными людьми, владельцами дворов и земельных угодий. В конце мая Булавин, овладевши Черкасском с несколькими тысячами удальцов, прибыл в Бахмач и оттуда послал в Сечь свой новый и “прелестный” универсал. Он извещал, что князь В. Долгоруков с московскими ратными людьми пришел истреблять все казачество, побить старых и малых, и сжечь все казачьи городки. Булавин извещал, что в ожидании такой беды для всего казачества Войско Донское призывает всех обитателей берегов Дона, Медведицы, Хопры, Гайдара, Северного Донца, Днепра и всех его “запольных” (впадающих в Днепр) речек, где только обретается казачий присуд, подниматься и идти противу грозящего всем врага, и чтобы все казачьи реки оставались по-прежнему, как было там казачество, и чтобы между вами казаками было побратимство. Сборное место назначено под Ямполем. Воззвания Булавина наделали более крика и шума, чем оказали ему помощи на деле. В Сече, в Кодаке и разных степных пригонах кричали, что надобно идти разорять и убивать всех значных и богатых людей. В самой Запорожской Сече 13-го мая была шумная рада. Удалые и горячие головы сперва взяли верх. Но приехавшие из Киева монахи вынесли из сечевой церкви крест и Евангелие, и успели уговорить часть казаков не делать этого. После того, хотя запорожцы и пристали к Булавину, но отдельными ватагами, по несколько сот человек в каждой. Так, например, 30-го мая пошло к нему 300 удальцов с красными кумачными знаменами, а 9-го июня отправилась к нему другая партия – 500 пеших человек. Но сам Булавин повредил себе тем, что разделил свои силы. Он отправил один отряд своих казаков в 5000 человек к Азову, а другие два под начальством единомышленных своих атаманов, Драного и Голого, на запад, для привлечения к себе жителей и умножения сил своих. Голый, в отряде которого было тысячи полторы запорожцев, удачно расправился со слободским Сумским полком. Булавинцы напали на него врасплох на берегу реки Уразовой, убили всех старшин и самого полковника Андрея
233

Герасименко, взяли весь обоз. Другие предводители – Семен Драный и Беспалый – двинулись к Ямполю, где назначено было сборное место, но этого не допустили бригадира Шадловского и полковника Кропотова. С этим последним действовали посланные гетманом полковники полтавский и компанейский, которых после ухода Булавина с урочища Вороное гетман прикомандировал к майору гвардии князю Долгорукому. Полтавский полковник приказал заранее вывести из городков Тора и Маяков все казацкие семьи в Изюм, чтобы не допустить торских и маяцких казаков пристать к мятежу. У Кривой Луки, недалеко от Тора, встретил он идущего Драного, с которым было до пяти тысяч донцев и 1500 запорожцев. Бой был жестокий, продолжался пять часов – три часа дня и два часа ночи – и кончился совершенным поражением мятежников. Драный пал в битве. Многие потонули в Северском Донце. Запорожцы ушли из Бахмута. Шадловский там их осадил. Запорожцы сдались, прося пощады, но их не слушали и истребили. Бахмут был сожжен. Между тем прошел слух, что Булавин сам стоит при урочище Деркуле. Против него пошли полковники полтавский и компанейский и вступили в бой с “чатою” (высланным передовым отрядом) в 800 человек. Мятежники были разбиты. Булавин поспешно ушел к тому отряду казаков, который он еще прежде из Черкасска отправил к Азову, но там пришел ему конец. Он покусился ворваться в Матросскую и Плотничью слободы, прилегавшие к городу Азову. Три часа была жестокая битва против четырех рот солдат. Из крепостей Азовской и Петровской гремели пушечные выстрелы. Казаки держались упорно. Наконец были прогнаны. 423 из них пало в битве, 400 утонуло во время бегства, 60 попались в плен. Солдаты овладели одним знаменем, и побрали лошадей, достали много панцирей с убитых. Булавин со временем привел в Черкасск остатки разбитого противника. Он понял, что против него поднял бурю негодования атаман Зерщиков, его единомышленник и вместе с тем соперник. По его наущению казаки стали кричать, что Булавина следует убить за то, что он погубил войско. Булавин с небольшим кружком верных ему советников убежал в свой курень. Казаки принялись доставать его из куреня. Булавин, защищаясь, успел застрелить двоих из своих врагов, но увидел, что ему никак нельзя отбиться. Его воображению предстали страшные муки казни, которая его ожидала, если бы казаки его взяли и выдали, и он пустил себе в левый висок пулю из пистолета. Казаки переловили его советников, в числе которых был брат Булавина и сын Драного. Их всех посадили на цепь, потом выдали азовскому губернатору Толстому. Тело Булавина отправлено было в Азов: голову отсекли и отдали врагам сохранить ее на показ, а туловище, уже смерзшееся, было повешено за ноги на том месте, где происходило нападение на Азов.
Восстание в украинных городах продолжалось еще до конца 1708-го года, и было угашено князем Долгоруковым посредством самых жестоких, бесчеловечных мер. Левонец, Кожуховский и сотники их полков, числом 26, получили в награждение по паре соболей и по объяринному кафтану за победу при Деркуле, подготовившую полное поражение мятежника. Но Мазепа не совсем одобрительно отзывался о полтавском полковнике.


IV

В конце мая гетман получил от Лепчинского, польского коронного подскарбия, уведомление, что ему незачем будет идти внутрь Польши. Мазепа сообщал, что по его соображениям следует воротиться в Украину и беречься, с одной стороны, внутренних мятежей в крае, а с другой – помощи врагам из Турции. Посол гетманский Згура ездил в Бендеры к сераскиру “с комплиментом”, и там подлинно узнал, что сторонник Станислава

234

Лещинского, пан Тарло, домогался в Бендерах через сераскира получить от Порты в
помощь хотя бы немного орды. Этот Згура, родом грек, близкий советник Мазепы,
впоследствии явился одним из участников измены царя, а потому, вероятно, доставляя пугливые реляции, на самом деле ездил к сераскиру вовсе не с такими полезными для царя видами, как о нем показывал гетман в своих донесениях Головкину. Пан Тарло от
9-го июня писал гетману письмо, убеждал пристать на сторону шведского короля и Станислава, и уверял именем обоих королей, что войско получит старинные права и вольности с приумножением новых, лишь бы только гетман, освободившись от тиранской власти, возвратился к своему наследственному государю и к общей матери – Речи Посполитой.
Мазепа это письмо препроводил к Головкину и испрашивал приказания государя, как ему поступить. Царь приказал гетману дать ответ Тарло по своему усмотрению. Тогда Мазепа от 23-го июля отвечал Тарло в таком смысле, что невозможно отклонить его, гетмана, от верности своему государю, и притом украинский народ никогда не захочет соединяться с поляками, испытавши от них много несчастий. Мазепа припомнил пану Тарло, как еще в недавние времена киевский воевода Потоцкий расправлялся с восставшим народом: жолнеры отнимали от матерей грудных невинных малюток и втыкали на копья, бросали их в ямы и душили огнем, как принуждали народ к унии, как отдавали жидам-арендарям право распоряжаться христианскими таинствами. Мазепа говорил, что “золотая вольность”, которой так хвастались поляки, превращается у них в “железное самовольство”. Мазепа обличал суетность обещаний вольностей малороссийскому народу, когда Станислав, которого поляки называют своим королем, сам не более, как невольник шведского короля. Мазепа объявил польскому пану, что Украине под царским скипетром вовсе не худо, и потому никакие обещания благ, никакие посполитства не в силах ни теперь, ни впредь отвести малороссийский народ от русского царя и его наследников. В заключение на просьбу Тарло об отпуске Вольского, присланного к Мазепе от Станислава еще в 1705-ом году, Мазепа отвечал, что этого человека он не отпустит, потому что он достоин виселицы.
Поступок с письмом Тарло и ответ последнему, присланный в копии Головину, конечно, должны были показаться московскому правительству новыми доказательствами непоколебимой верности гетмана и лживости всяких на него доносов. Заметим только, что для нас нет доказательства, что именно такой ответ был в самом деле послан Мазепою, но, во всяком случае, правительство другого не знало. Между тем, тогда уже возник и разбирался донос, самый крупный в ряду всех доносов, которые в продолжение всего гетманства Мазепы сыпались на него так обильно. То было дело Кочубея, окончившееся в то самое время, когда Мазепа вел невидимую переписку с Тарло.














235


Глава  двадцать    вторая

Донос  Кочубея  и  Искры  на  Мазепу

I

После возвращения из похода Мазепа, находясь в Бахмаче, послал своего служителя Демьяна в Батурин к Кочубею со свежею рыбою на гостинец и дал Демьяну тайное поручение предложить Мотре сначала три, а потом десять тысяч червонцев с тем, чтобы она его навестила, так как он очень наскучал в походе. Мотря не соглашалась. Тогда Демьян от имени своего пана просил у нее прядь ее волос. Через два дня, в день святого Николая, тот же Демьян явился снова и стал подговаривать Мотрю на свидание с гетманом. В огороде ее отцовского двора была дыра в частоколе: туда звали Мотрю для разговора с гетманом… Несколько раз были к ней подобные посылки. Старый греховодник просил ее прислать ему то рубашку с тела, то монисто с шеи, посылал ей на гостинец какую-то книжечку или очередной бриллиантовый перстень.
Хотя Мотре в родительском доме было несносно, теперь она гетману во всем ему отказывала.
В письме к Мотре Мазепа просил ее не гневаться на него, что так поступил с ней, иначе ее родители обесславили бы его. Сверх того, и он, и она не могли бы воздерживаться от встреч и стали бы жить по-супружески, а за это постигло бы их неблагословение от церкви, и потом она сама бы на него роптала. Мазепа продолжал сноситься с Мотрею, но теперь через какую-то девку Мелашку. Он писал к Мотре разные нежности, уверял, что никого так не любил, как ее, скорее так поступил от злобы ее родителей, и просил не изменяться к нему в любви, сообразно данному ею слову в то время, когда она от него выходила, а он вручил ей такой дорогой перстень, которому подобного другого у него не было. Старого гетмана беспокоило, что Мотря, как он узнал, терпела от своей матери, которую он по этому поводу называл мучительницею.
В другом письме он сожалел, что не может подробно поговорить с нею, дает ей совет идти в монастырь. Он порывался даже мстить своим врагам, которые его с нею разлучили, и только связывает ему руки не кто иной, как она сама. Впрочем, он не станет больше терпеть и учинит своим врагам такое мщение, какое она себе и представить не может, что и показывают его письма, в которых он делает ей укоры и припоминает обещания вечной любви.


II

Мотря продолжала находиться под строгим надзором родителей. Тайком переписывалась с гетманом, и в то же время доходила до безумия: металась, плевалась на отца и мать, а родители приписывали такие выходки влиянию чар.
Кочубей писал к гетману, не обличал его прямо, а только жаловался на судьбу свою. “Делалось ли подобное с кем-нибудь из тех, которые живали при своих региментарях, чиновно и не чиновно! – выражался он. – Горе мне мизерному и всеми заплеванному! Обратилась в грусть надежда моя найти себе в дочери будущую утеху! Омрачился свет очей моих. Обошел меня кругом мерзостный стыд, не могу прямо смотреть людям в лицо. Срам и поношение скрывают меня перед ближними и
236

домашними! Всегда с бедною супругою своею плачу от сокрушения”. Мазепа отвечал
ему, что причиною его неприятностей – велеречивая жена его, на которую бы надобно положить мундштук, как на лошадь. Он припоминает Варвару великомученицу, убегавшую от злого отца, советует Кочубею воздержаться от мятежнического духа, угрожает, что через высокомерие его и жены его он доживет до какой-нибудь беды. Кочубей в своем письме к гетману намекнул о блуде. Гетман прикинулся, как будто не понимает этого, и отвечал, что блудит, вероятно, сам он, слушая жены своей, сообразно пословице: “Где хвост всем заправляет, там голова блудит”.


III

Семейство Кочубея не переставало пребывать как бы в дружелюбных отношениях к Мазепе, и некоторое время после приключения с Мотрею Кочубей, как генеральный судья, постоянно находился в приближении у гетмана, участвовал с ним в пирушках, происходивших в гетманских дворцах то в Бахмаче, то в Гончаровке. Сам гетман посещал по-приятельски Кочубея, пировал у него и вел с ним и с его женою интимные разговоры, которые потом послужили в числе материалов для доноса. Когда гетман выступал в поход, то оставлял Кочубея, как генерального судью, в Батурине вместо себя наказным гетманом, следовательно, временным хозяином и правителем всей Украины. Так было в 1706-ом и 1707-ом годах. В одно из таких наказных гетманств Кочубея в августе 1707-го года проходили через Батурин монахи севского Спасского монастыря, возвращавшиеся из Киево-Печерской лавры, куда ходили на богомолье. Они сели отдыхать на скамье близ шинка, построенного на базаре, который располагался тогда за Земляным валом батуринского замка. Какой-то казак сказал им, что наказной гетман Кочубей очень милостив к странникам и щедр на подаяние. Монахи пошли в церковь к вечере и встретили там жену Кочубея. Они подошли, поклонились ей и получили любезное приглашение ночевать во дворе Кочубея. Это было накануне воскресного дня. В этот день гостеприимный хозяин оставил их у себя обедать. После обеда, по стариковскому обычаю, Кочубей лег спать, а монахи часа два погуляли в роще, находившейся близ двора, потом пришли в дом. Кочубей и жена его обдарили их холстом, полотенцами, деньгами и дали пирог на дорогу. Но когда монахи собирались уже в путь, стали прощаться с хозяевами, Кочубей упросил их остаться еще на одну ночь ночевать. Наутро, в понедельник, они вместе с Кочубеем и его семьею отстояли заутреню и обедню, потом один их монахов по имени Никанор был приглашен в сад, где застал Кочубея с женою, но без детей. В саду был разбит шатер. Туда ввел хозяин монаха. Там находился в черных рамах образ Пресвятой Богородицы, писаный на полотне.
- Можно ли тебе верить? – спросил Кочубей. – Хотим с тобою говорить тайное – не разнесешь ли?
Монах, глядя на образ, перекрестился и уверил, что никому не объявит поверенной ему тайны. Тогда Кочубей и жена его стали бранить Мазепу, говорили, что он беззаконник, хотел жениться на их дочери – своей крестнице, но когда она на то не согласилась, то позвал ее к себе и насильно осквернил блудом.
В это самое время позвали Кочубея слушать челобитчиков, приходивших к нему, как к исполняющему обязанности гетмана. Жена его, прогуливаясь с монахом по саду, рассказала ему еще кое-что про гетмана. Кочубей, кончив свои дела с челобитчиками, позвал в дом монаха, отдал ему дары и поручил просить приехать к нему самого севского архимандрита, обещая дать вклад на монастырь. Монахи уехали, а 26-го августа того же года снова приехали в Батурин и привезли Кочубею и его семье просфоры от

237

архимандрита, который извещал, что сам он не может приехать за делами по управлению
монастырем. Монахам во дворе Кочубея отвели особые светлицы. Женщина из Кочубеевой прислуги позвала монаха Никанора к хозяину дома и предупредила его, как будет он проходить через панские светлицы, то должен за собою затворить все двери.
Следуя по указанному пути, монах прошел три покоя, запирая за собою двери закладками и крючьями, и остановился перед спальнею Кочубея, завешанною ковром. Вышел оттуда Кочубей, осмотрел все двери и, удовлетворившись, что в комнатах нет никого, спрашивал монаха, можно ли ему верить. Монах, разумеется, дал утвердительный ответ. Туда явилась Кочубеиха с изображением распятия на деревянной доске, подала ее Никанору и сказала: “Как Бог за нас пострадал на кресте, так и нам надобно умереть за великого государя”. Все трое поцеловали крест и обещали хранить в тайне то, что будет сказано.
Тогда Кочубей произнес:
- Гетман Иван Степанович Мазепа хочет изменить великому государю и отложиться к ляхам, чтоб Московскому государству учинить пакость и отдать к шведам Украину. С этими словами ты должен от меня немедленно ехать в Москву.
Кочубей дал ему на наем подвод, 7 червонцев и 12 ефимков.
Никанор поехал в Москву, явился сначала в пастырский приказ, а оттуда был отправлен в страшный Преображенский приказ. Эта посылка так и застряла. Петр, занятый иными делами и никому не доверяя никаким доносам на Мазепу, оставил это дело, хотя Никанор и был задержан в Преображенском приказе.


IV

Проходили недели. Из Москвы не было никакого ответа. Грустные Кочубеи сидели по вечерам в светлице и слушали, как всхлипывает за окнами ветер и, словно издевается над их горем, швыряет в окна пригоршни снега. На праздник Крещения приехал давний приятель Кочубея, бывший полтавский полковник Иван Искра, устраненный от войска по приказу Мазепы. Он приехал по приглашению Кочубея, который, не таясь, рассказывал ему о намерениях Мазепы. Бывший полковник, как выяснилось, и сам догадывался о предательских планах гетмана и тщательно собирал сведения о Мазепе.
- Ксендз опять у Мазепы, мои люди видели, как Орлик принимал его на Гончаровке. Да разве только это? Помнишь, Василь, как государь в Украину должен был приехать и не приехал? Мазепа тогда триста сердюков выстроил, будто для встречи. Хорошая была бы встреча, сам Господь, видимо, не допустил до этого. Писать надо в Москву, пока не поздно.
- Писали уже.
- Ну?
- Ни тпру, ни ну, никакого ответа.
- Еще раз напишем, да так напишем, что гетману уже никак не выкрутиться. Если мы ему руки не свяжем, так он всем нам веревку на шею накинет, и не заметим, как польскому королю в ноги заставит кланяться. Мы все опишем. Где такие поборы виданы, какими Мазепа народ обложил? По талеру с копа и по копне с вола. Да еще говорит: “Разве то я? Такое повеление свыше имею”. Дальше тянуть нельзя. Чем скорее, тем лучше.
Написали сразу два письма. Одно отправили с джурой Ивана Искры Петром Яценко, другое послали обходным путем. Священник Иван Святайло передал его ахтырскому полковнику, а тот киевскому полковнику. Из Киева письмо пошло в Москву.
Все взвесили Кочубей и Искра. Не знали только того, что их тайные разговоры

238

были известны гетману. О них доносил Мазепе один из подкупленных дворовых Кочубея.
Он целыми часами просиживал на кухне в дальнем углу, приложив ухо к тонким дверцам печки, имевшей общий дымоход с печкой, что в Кочубеевой опочивальне и подслушивал все, что там говорилось. Таким образом, Мазепа узнал о новом доносе на него, и послал в Москву своего гонца, который на три дня опередил Петра Яценко. Петр Яценко перекрест
из иудеев. Он жил в Полтаве и занимался в Ахтырском полку арендовыми промыслами. Кочубей знал его давно и уговорил ехать в Москву, чтобы там сообщить царскому духовнику словесно, что гетман Мазепа сносится со Станиславом Лещинским через посредство ксендза Зеленского с целью отдать Украину Польше, что он даже злоумышлял на особу самого государя. Когда распространился слух, что царь сам хочет приехать в Батурин, гетман расставил 300 сердюков и приказывал им стрелять в приезжих по данному знаку из гетманского дворца. Но потом гетман отменил свое распоряжение, узнавши, что царь не приедет.
Отправивши Яценко, Кочубей вместе со своим приятелем и свояком, бывшим полтавским полковником Искрою, зазвали в местность Кочубея Диканьку священника полтавской Спасской церкви Ивана Святайло и поручили последнему сообщить по секрету ахтырскому полковнику Федору Осипову об изменческих замыслах Мазепы: ныне, собрав полки, он идет на правую сторону Днепра с тою целью, чтобы в соумышлении с Лещинским и с Вишневецким начать войну против царской державы. Чтобы вооружить казаков против царя, он обложил казаков поборами по талеру с каждого коня и по копе (полтине) с каждого вола, распространяя слух, будто это делается по воле царя, который намерен всех казаков обратить в солдаты. Кочубей и Искра через посредство попа Святайло поручили Федору Осипову сообщить об этом киевскому губернатору на тот конец, чтобы он в пору мог взять в руки Мазепу, иначе можно опасаться, что на правой стороне Днепра явятся к нему на помощь ляхи, а на левой – по его наущению поднимутся гультаи, “хибский” (непостоянный) народ, настроенный гетманом против царя.
- Я слышал от Кочубея, - сказал ему Искра, - что Мазепа соединился с Лещинским, намерен изменить царю и даже замышлял на жизнь государя, думал, что государь приедет к нему в Батурин.
Ахтырский полковник должен был сообщить это князю Голицыну так, чтобы о том не знали другие ближние советники царя, особенно Меньшиков, потому что как только доведаются, то сообщат о том гетману.
Ахтырский полковник исполнил поручение, и киевский губернатор отправил его донесение в Бешенковичи – тогдашнюю главную квартиру царя, где и получено было оно 27-го февраля, но вслед за тем пришло туда и письмо Мазепы от 24-го февраля. Гетман поведал о посылке доноса Кочубея и поспешил написать к царю об этом сам. Мазепа находил, что сочиненная на него клевета достойна более смеха. Царь уверял, что ничему не верит, считает все слышанное произведением неприятельской интриги и подозревал миргородского полковника Апостола, который, как ведомо было царю, недружелюбно относится к гетману. Царь предоставлял гетману схватить и сковать своих недоброжелателей. Между тем, сам Кочубей по совету попа Святайло, отправил в Москву к царю еще один донос с перекрестом Яценко. Привезенный этим посланцем донос доставлен был в руки государя. Но и по этому доносу Петр не поверил и снова известил гетмана. Тогда гетман просил царя через канцелярию Головкина повелеть взять доносчиков и послать в Киев, чтоб судить их в глазах малороссийского народа.
На этот раз царь, веривший преданности своего гетмана, прислал ему одно за другим два утешительных письма: 1-го и 11-го марта. Царь уверял гетмана, что “клеветникам, на него ложно наветующим, никакая вера не дается, но и паче оные крупно
с доносителями воспримут по делам своим достойную казнь”. Царь поручал Мазепе
239

самому каким-нибудь удобным способом поймать их. Но вместе с тем царь изъявлял
подозрение в участии с Кочубеем миргородского полковника Апостола и приказывал гетману зазвать его к себе, как будто для команды над казацким отрядом, а, взявши его таким образом в руки, отправить вместе с Кочубеем и Искрою в оковах к государю.
В Москве не только царь, а и ближние бояре не сомневались в верности гетмана и
все в один голос говорили Петру о многолетних стараниях Мазепы, о его верной службе. Особенно ратовали за Мазепу те, кому щедрый украинский гетман не раз посылал богатые подарки. Они с возмущением говорили о наветных письмах и просили царя не верить им. Даже Меньшиков, не любивший Мазепу, и тот сказал царю:
- Он хоть и плохой человек, зато верный, изменить никак не может.
Миргородский полковник был отец невестки Кочубея – жены его сына. Царь знал, что этот полковник прежде не ладил с гетманом, поэтому царь и подозревал его в участии с доносом Кочубея. Но царь Петр не знал того, что Апостол уже поладил с Мазепою и сделался его тайным соумышленником во вред Петру.
Вот таким-то образом отнесся Петр к этому делу. И неудивительно: в течение двадцати с лишним лет подавались на гетмана доносы, и ни один не оправдался, а гетман между тем продолжал служить государю верно, всегда исполняя царскую волю и исправно, и притом был такой милый и любезный человек, что и царю, и всем близким вельможам чрезвычайно нравился своим обращением. Приманивать гетману Апостола ни в каком случае не было нужно: Апостол был тогда при гетмане в Фастове, но гетман не желал посылать в ковах Апостола, который был одним из его сообщников. Знал ли в марте Апостол о затеваемой измене или Мазепа тогда еще не открывал ему замысла, но уже видел в нем человека, готового пристать к делу, только гетман с этих пор постоянно выгораживал Апостола в своих письмах к Головину. Мазепа надеялся сделать из Апостола верного помощника в своих преступных замыслах. Поэтому Мазепа прочил ему письмо царя и пообещал не трогать. Апостол молча выслушал гетмана, упершись в стену своим единственным глазом под косматой, растрепанной бровью, а когда приехал домой, послал джуру предупредить Искру и Кочубея.


V

Кочубей жил в своей местности Диканьке и уже несколько месяцев не был в Батурине, устраняясь нездоровьем. Мазепа исполнял царскую волю столько же, сколько и выручал себя самого, отправивши гадячского полковника Трощинского с 500 казаками и сотнею волохов да охотного полковника Кожуховского с его конными полчанами поймать и доставить ему в обоз Кочубея и Искру. Но вместе с ними ехал туда же и посланец миргородского полковника с запискою к Кочубею. В ночь с четверга на пятницу (18-го марта) Трощинский и Кожуховский со своими отрядами ночевали в Великих Будицах, а посланец Апостола перегнал их, явился в Диканьку ранее и вручил Кочубею записку. Кочубей немедленно послал во всю ночь верхом своего слугу Завидовского в Полтаву сказать Искре, чтоб он тотчас поспешил в Диканьку. В эту же ночь перед рассветом приехал в Диканьку Искра, и с наступлением дня оба приятеля переехали через Ворсклу по мосту, устроенному против Диканьки, прибыли в село Гавронцы на другой стороне Ворсклы, потом отправились в Красный Кут, город Ахтырского полка. Там нашли они полковника Федора Осипова и сдались ему. Едва успели Кочубей и Искра переправиться через Ворсклу, как нагрянули Трощинский и Кожуховский с казаками в Диканьский двор Кочубея с тем, чтобы везти его в Фастов в гетманский обоз.
- Где хозяин? – спрашивал Трощинский.

240

Отвечали, что уехал, но куда – неизвестно. Трощинский не поверил и сделал в доме
обыск. Не найдя Кочубея, Трощинский и Кожуховский отправились снова в Великие Будинцы. В Диканьке не видели их после того три дня: пятницу, субботу и воскресенье. Кто-то известил полковника, что Кочубей с Искрою ушли в Коломак, где у Искры была пасека, но потом известили их, что Кочубей с Искрою, одумавшись, ушли к Самаре.
Полковники послали, было, казаков, зайти им дорогу, но тут пришло к ним новое известие, что беглецы в Красном Куте.
Тогда Трощинский и Кожуховский опять поехали в Диканьку и утром в понедельник остановились в Ковалевке, другой местности Кочубея, в новом дворе владельца, и оттуда через волохов стали звать к себе Кочубеиху. Была память священномученика Василия пресвитера 22-го марта. Кочубеиха вместе с невесткой была в церкви (чуть ли это не был день именин ее мужа или сына, которого тоже звали Василий). Волохи стали около церкви, а их ротмистр Константин Великий с сотником и другими тремя подчиненными вошли в церковь. Растолкав людей, к Кочубеихе подошел гадячский сотник и ротмистр из гетманской стражи. Сотник нагнулся к уху Кочубеихи:
- Пани ждет полковник Трощинский с гетманским указом.
- Не пойду я из церкви, знаю, зачем приехали. Убивайте перед алтарем.
- Никто вас убивать не думает, не накликайте на себя гнева.
- Не боюсь я ихнего гнева. Кто посмеет меня тронуть без царевой грамоты? Идем!
От дверей следом за ней пошли два волоха. За церковной оградой они схватили ее и невестку под руки, посадили в коляску и повезли в Ковалевку. Там заставили хозяйку перед собственным двором стоять добрый час и ждать, пока доложат Трощинскому. Наскучивши долгим ожиданием, Кочубеиха встала из коляски и пошла  к воротам двора узким путем, протесняясь между казацкими лошадьми, которых там столпилось немало. Трощинский вышел на крыльцо дома, одетый в белый кафтан без пояса, в желтых туфлях. По тогдашнему обычаю это был признак невежества. Трощинский был пьян. Кочубеиха с видом достоинства выступила вперед к нему и произнесла:
- За тим-то Мазепа прислал вас с таким войском по моего пана, що зычливо и верно Войску Запорожскому писарством и судейством служив?
- Ну-ну, не тарахти. Где муж?
- Ищи ветра в поле!
- Заткни глотку, не то и тебе будет, что и мужу, изменницкое отродье.
- Вот тебе за брехню!.. – она согнула из трех пальцев оскорбительную фигуру.
Вытираясь рукавом, отплевываясь на все стороны, Трощинский затопал ногами:
- Стрелять!
Волохи взвели курки, но Кожуховский их остановил:
- Не сметь!.. Ты что, хочешь в Преображенском посидеть? Допросить ее.
Кочубеиха выдержала допрос, ничего не сказала. Ее отвезли в Диканьку, приставили к ней стражу. Кругом ее двора и около самого дома во дворе поставили караулы. Невестку Кочубея Трощинский, сообразно гетманскому приказанию, отпустил в дом ее родителя, миргородского полковника, куда уже прежде уехал ее муж Василий Васильевич Кочубей. Ей дозволили забрать с собою свое приданое.
В Ковалевке с матерью жила и Мотря. Она никуда не выходила, даже в церковь. Часами простаивала на коленях перед иконами, шепча молитвы, или, забившись в угол, плакала.
Однажды Мотря сказала матери, что идет в монастырь. Кочубеиха долго уговаривала ее, просила подождать хотя бы до тех пор, пока вернется отец, но Мотря стояла на своем. Тогда Кочубеиха написала знакомой игуменье. Из монастыря в крытом возке приехали две монахини и увезли Мотрю с собой.

241


VI

24-го марта Трощинский прибыл в Диканьку с Кожуховским и с прибывшим вновь от Мазепы посланцем Валмусом, который привез приказание гетмана об имуществе Кочубея. Трощинский собрал всякое движимое имущество в доме, все “скрыни” со
всяким добром, упаковал все в большие воловые повозки для тяжести, а саму Кочубеиху с детьми и с одной служанкою посадил в карету и под караулом повез в Батурин. Все привезенное с нею имущество отвезено было на Гончаровку, в гетманский дворец. Кочубеиху поместили в собственном дворе, находившемся на батуринском подворке (посад), где прежде Кочубеи обыкновенно проживали, когда пребывали в Батурине. Через неделю ее перевели в другой кочубеевский двор, старый, находившийся в середине города: там назначили ей помещение – одну только тесную хату. Во дворе поставлено было два караула: один казацкий, другой московский (великорусский). Запрещалось, кому бы то ни было, посещать узницу. Не дозволялось не только приходить во двор, но и приближаться к страже двора.


VII

Между тем, в Красный Кут, где скрылись диканьские беглецы, прибыл великорусский офицер с письмом к Осипову от Головкина. Канцлер поручал Осипову увидеться с Искрою, сказать, что царь желает лично от него слышать о том важном деле, и он, Искра, должен вместе с Осиповым ехать через Смоленск на главную квартиру государя. Затем канцлер прибавил, что Осипов и Искра должны быть благонадежны в царской к ним милости, и оба они за свою верность получат себе от царя награду.
Осипов и Искра собрались ехать. Предполагалось Кочубею оставаться в Слободском крае, куда не простиралась власть гетмана, и где поэтому Мазепа не имел права самовольно добывать Кочубея. Кочубей, однако, поехал проводить Осипова и Искру до Белгорода, но едва все доехали до Богодухова, как явился другой офицер с письмом от Головкина, но уже к Кочубею. Канцлер сообщал, что государь указал и ему, Кочубею, как можно скорее приехать в ближние места к Смоленску для свиданья, разговора и совета о том, “как бы злое начинание возможно было прекратить, и какую бы верную особу немедленно избрать на место того подозрительного”. Доставил это письмо офицер гвардии Озеров, переодетый в польское платье для сохранения дела в секрете.
Все поехали. По-видимому, счастье полезло доносителям. Письмо Головина показывало доверие к ним. Сами они заранее выбрали нужных свидетелей к своему делу и ехали в надежде свергнуть гетмана и вернуться с царскими наградами за верность законному государю.
Они прибыли в Смоленск. Головкин находился тогда со своей походною канцелярией в Витебске и, узнавши о прибытии доносителей, послал в Смоленск подполковника привезти их в Поречье, и из Поречья в Витебск водяным путем. Уже заранее, соображаясь с образом воззрения самого государя, Головкин не ожидал по розыску найти Мазепу виновным, а считал своим делом только выведать, нет ли в этом доносе неприятельского влияния, и в конце предполагал отправить доносчиков в Киев, в удовольствие гетману.
18-го апреля, в сопровождении подполковника Левашова, прибыл к Витебску Федор Осипов и двое главных доносителей: Кочубей и Искра, а с ними приехали еще лица, прикосновенные к делу: священник Иван Святайло, сотник Кованько, перекрест

242

Петр Яценко, привезенный нарочно из Москвы, где содержались, кроме этих лиц, прибывшие тогда двое писарей, племянник Искры и 8 служителей. Всех малороссиян поместили в пустом панском загородном дворе разных светлиц.
На другой день 19-го апреля Головин и  товарищ его Шифиров приехали в тот двор и обратились прежде к Федору Осипову. Тот мог сказать только, что по приглашению священника Святайло он виделся с Искрою на своей пасеке на реке Коломак и от него
услыхал обвинение гетману в изменнических замыслах, а потом к нему в Красный Кут приехали Кочубей и Искра. С Кочубеем он не был вовсе знаком, а Искру знал только по войсковым делам.
Министры, снявшие такое показание с ахтырского полковника, приказали позвать из других полков Кочубея и Искру. Они приняли их ласково и сказали:
- Государь к вам милостив, надейтесь на царскую милость и подробно изложите все дело, ничего не опасаясь.
Головкин отпустил Искру, оставив при себе одного Кочубея, и тот, ободренный ласковым приветом, проговорил длинную речь, вспомнил измену Брюховицкого, навлекшую на малороссийский край смятение и кровопролитие, как, усмиряя край, царь гневался на генеральных особ за то, что, находясь близко к гетману, не заметили его злокозненности и заранее о нем не сообщили. Теперь, замечая в поступках своего региментаря злое намерение и услышавши собственными ушами такие слова от него: “Под ляхами, конечно, будем”  - они решились объявить об этом царскому величеству. Они поступают так не ради каких-нибудь выгод, “а единственно величая превысокое достоинство великого государя”.
С этими словами Кочубей подал донос, написанный в 33-х пунктах, которые по содержанию сокращались в 27.
1. В Минске в 1706-ом году гетман говорил ему, Кочубею, наедине, что в Белой Кринице княгиня Дольская, мать князей Вишневецких, передавала ему, что король Станислав хочет учинить гетмана князем черниговским, а войску запорожскому даровать желанную вольность.
2. Гетман хулил князя Ониского, полного гетмана литовского, за то, что держится союза с великим государем, тогда как все уже паны от этого союза отступили.
3. Когда Мазепа услыхал, что Август уехал из Польши в Саксонию, то произнес: “От! Чего боялися, того не убоялися!”.
4. В 1707-ом году мая 10-го, возвратившись из похода и приехавши в Бахмач, Мазепа тихим голосом спрашивал Кочубея: справедливы ли слухи, что царских ратных людей побили поляки у Прожайска, и сказал, что к нему не дошла почта, по которой это известие было ему сообщено в обоз от Кочубея.
5. 11-го мая того же года в своем дворе в Гончаровке Мазепа беседовал с ним, Кочубеем, и со Скоропадским, сказавши, что получил ведомость об избиении царских ратных у Прожайска, смеялся и произнес: “Але судья плачет о том, але ж у него слезы текут!”. Потом в этот же день приглашал гостей пить общее здоровье и, между прочим, здоровье княгини Дольской, говоря: “Выпиймо за здоровье ксенжены ей моще, бо есть зацная и разумная пани, моя госутка!”. Много тогда пили, и он говорил шутливые речи.
6. В один из последовавших затем дней гетман говорил мне: “Дошли до меня достоверные слухи, что шведский король хочет идти на Москву и учинить там иного царя, а на Киев пойдет король Станислав с польским войском и со шведским корпусом генерала Реншильда. Я просил у государя войско оборонять Киев и Украину, а он отказался и потому нам поневоле придется пристать к Станиславу”.
7. Того же года 17-го мая я просил дозволения отдать дочь свою за сына Чуйкевича, и в следующее воскресенье устроить сватовство. Мазепа советовал повременить, пока малороссияне соединятся с ляхами. После того мы же на второй день
243

решили с Чуйкевичем поскорей обвенчать наших детей.
8. Того же года 27-го мая сербский епископ Рувин говорил нам, что был он у гетмана на Гончаровке, и гетман при нем печаловался, что государь обременяет его требованием доставки лошадей.
9. Того же года 29-го мая дочь моя призвана была им на Гончаровку крестить
жидовку, и в этот день за обедом он сказал: “Москва возьмет в крепкую работу малороссийскую Украину”.
10. Того же года 20-го сентября один канцелярист писал записку: “Был у гетмана в Печерском ксендз Зеленский, иезуит, ректор винницкий, и тот перед знатными особами отозвался такими словами: “Вы, панове казаки, не бойтесь взглядом (относительно) шведа, который не на вас готуется, але на Москву”. Тот же ксендз говорил: “Никто не ведает, где огонь кроется и тлеет, але як разом выбухнет (вспыхнет), чего уже не забором сподеватись (недолго ожидать), тогда хиба (разве) всяк познает. Лечь (но) тот пожар не лотво (нелегко) угасится может”.
11. Того же года 8-го октября Мазепа в Киеве веселился с полковником миргородским и прилуцким. У него играла музыка, он всех заохочивал к веселости, а на другой день после того послал казака к ксендзу Зеленскому. С какой стати было ему сноситься с этим ксендзом, если б у него не было злого намерения.
12. Полковой писарь полтавский говорил своему племяннику, что того же года
10-го октября в Печерском монастыре он приходил к гетману, а гетманский служитель сказал, что гетман, запершись с полковником, читает Гадячский договор Выговского с поляками.
13. Того же года в декабре приезжал в Батурин Александр Кикин, и Мазепа собрал около себя 300 человек вооруженных сердюков. Вероятно, это он сделал, услыхавши, что за Кикиным приедет в Батурин сам государь, чтобы взять Мазепу с собою в Москву, и Мазепа намеревался отстреливаться от государя.
14. Того же года на празднике Рождества Христова приезжал к гетману ксендз Зеленский, и гетманский писарь Орлик проводил его тайно в гетманский хутор близ Бахмача, и ночью ксендз приезжал к Мазепе на Гончаровку.
15. Мазепа говорил, что кто из старшин, полковников или из каких бы то ни было особ воспротивится ему, когда у него станет “совершенное подручным объявление и приговор на измену порядку”, того он засадит в тюрьму на смерть без всякой пощады. Видно из этого, что Мазепа хочет отклониться к Станиславу.
16. Мазепа несколько раз посылал полтавского казака Кондаченко и другого человека, по прозванию Биевский, в Крым и Белогорщину к татарским атаманам и к самому хану. Кажется, это он делал для того, чтобы расположить их к себе и в свое время употребить на свои услуги.
17. В конце июня 1706-го года, по возвращении из Минска, Мазепа был в гостях у меня, Кочубея, и, немного погулявши, когда я, хозяин, провозгласил его здоровье, вздохнувши, сказал: “Какая мне утеха, когда я всегда жду опасности, как вол обуха”. Потом, обратившись к жене моей, начал хвалить изменников Выговского и Брюховецкого, говорил, что и он сам помышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему, а также и муж ее.
18. В Киеве в сентябре 1707-го года гетман говорил полковникам: “Не думайте, чтоб я хотел после себя возложить гетманство на Войнаровского. И теперь готов уступить свой сан другому, лишь бы он мог оборонять отчизну. Если же, по привычке, хотите на меня оставить эту тягость, то должны слушать меня. Я сношусь и с ханом, и с силистрийским пашою, только от них, кажется, мало надежды и придется нам начинать свое дело с иной бочки и браться за сабли”.
Вероятно, под этой бочкой он разумел Станислава.
244

19. Мазепа держит возле себя слуг лядской породы и употребляет для посылок без царского указа, а это не годится.
20. Государь запретил пропускать людей с левого берега на правый, а гетман этого указа не исполняет. Мать гетмана, умершая игуменья, перевела много людей с левого берега на правый в основанные ею слободы. Да и, кроме того, все опустевшие города и села правой стороны густо заселяют жители, уходя с левой стороны. Таким образом,
правая сторона становится многолюдною, а на левой население умалилось, и оставшимся жителям стало труднее содержать охотницкие полки, и все думают уходить за Днепр.
21. На Коломацкой раде постановлено стараться, чтобы малороссияне с великороссиянами вступали в родство, а гетман до этого не допускает и даже недоволен, когда узнает, что малороссияне с великороссиянами водят хлеб-соль. От этого между ними и другими увеличивается удаление и незнакомство.
22. В прежние времена малороссийские города были хорошо укреплены, а теперь уже “не оправляются”, и сам Батурин 20 лет стоит без починку. Но свой подворок Гончаровку, где гетман сам живет, он обнес значительным валом. Люди думают, что города нарочно не оправляются для того, чтобы не в силах были обороняться от тех, которых гетман призовет.
23. Гетман предостерегает запорожцев, что государь хочет их уничтожить. А когда разнеслась весть, что запорожцы хотят сослаться с татарами, сделать набег на слободские полки, то сказал: “Чай нецпотливые сыны онии (пусть бы эти недобрые дети) все, коли що мало чинить, коли б уже чинили, а то тилько оголошаются (только разглашают), аки дражкот!”
24. Одна близкая к Мазепе особа в разговоре выразилась о татарах: “Дайте вы той Речи тепер покой (перестаньте говорить об этом!). Тии люди будут нам вскоре потребнии!”.
25. Львовский мещанин Русинович привозил Мазепе письмо от разных польских панов. Этот мещанин рассказывал, что гетман Сенявский поручал сказать Мазепе, чтобы казаки были с поляками, а Мазепа выразился, что он сам шляхтич, природный поляк, и жалеет, что царь утесняет Польшу. Этот Русинович говорил, что все ляхи любят Мазепу и надеются, что он поможет Речи Посполитой деньгами и, передавшись к шведам, пан Яблоновский говорил: “Маем добрую надею о Украине, вже в ней найдутся шляхта, братья наши”.
26. Гетман самовольно распоряжается войсковою казною, берет из нее столько денег и дарит сколько и кому хочет, из арендных и индуктных (со ввозных и торговых пошлин) сборов берет в свою пользу 50000 злотых.
Кочубей полагает, что индуктный сбор можно было бы обратить в царскую казну. С гетмана довольно было десять городов Гадячского полка и нескольких волостей: Шестаковской, Рожской, Быховской и Самборской. Он же берет себе еще немало со всех полков из сумм порукавичных и арендованных, отчего шинкари платят высокие арендные суммы, продают дороже горилку и через то происходит народу отягощение.
27. Прежде полковники выбирались вольными голосами, а теперь за полковничьи уряды берут взятки и получает уряд не заслуженный товарищ, достойный такой чести, а тот, кто в силах заплатить
Умер киевский полковник Солонина: он служил царям верно от самого поступления Малой России под царскую державу и был 20 лет на полковничьем уряде. Гетман отобрал его села и отдал своей матери, игуменье Магдалине, а оставшимся после Солонины внукам и племянникам ничего не дал. Умер обозный Борковский, оставил вдову и двух несовершеннолетних сыновей. Гетман отнял у них село, которым покойник владел 20 лет по жалованной грамоте и, кроме того, взял на гетманский двор местечко, принадлежавшее уряду генерального обозного.
245

Наконец, Кочубей, в дополнение ко всему, представил песню, сложенную Мазепой, в которой, по толкованию Кочубея “значнее противу державы великого государя оказуется противление”.
Министры задумали сделать придирку, очевидно, с тем, чтобы иметь юридическое право, по обычаю тогдашнего судопроизводства, подвергнуть доносительной пытке. Они нашли, что донесение Федора Осипова, доставленное прежде киевскому губернатору, в
одной черте не сходится с показаниями Кочубея.


VIII

В донесении Федора Осипова, со слов Искры, говорилось, что Мазепа, после неудавшегося умысла на жизнь государя во время приезда в Батурин Кикина всячески томился, чтобы его, государя, смерти предать или в руки взять и неприятелям отдать, и в мимошедший Филиппов пост, совокупившись с полками своими, хотел идти на великороссийские городы. В дополнительных же статьях Кочубея о намерениях гетмана отдать государя в руки неприятелей и о походе войной на великороссийские города не говорится. Допрошенный по этому поводу Искра показал, что все это слышал не от Кочубея при жене последнего, и тогда Искра советовал Кочубею подождать с доносом, пока не явятся очевидные признаки преступности Мазепы. Спросили об этом Кочубея. Он показал, что от  Искры ничего подобного не слыхал. Этого было довольно. Нашли разноречие между показаниями доносителей, развели их по разным покоям и приставили к ним караул, а пожитки и письма их описали.
Допрошенный потом пан Святайло показал, что о намерениях Мазепы слышал от одного Кочубея и по просьбе последнего приводил к нему свояка своего Петра Яценко. Когда гетман послал взять Кочубея в Диканьке, предуведомленный о том заранее, Святайло поехал в Красный Кут и оттуда по просьбе Кочубея и Искры отправился с ними  в Смоленск. Сотник Коваленко, на которого указал Кочубей, как на свидетеля, слышавшего слова ксендза Зеленского в Печерском монастыре, показал, что видел какого-то ксендза у своего полковника, а как зовут ксендза – не знает. Казаки, бывшие там, спросили ксендза:
- Где швед?
Этот ксендз отвечал при нем:
- Швед теперь притаился, но может вдруг поднять такой огонь, что не скоро затушишь!
Казаки спросили ксендза:
- На кого пойдет швед, не на нас ли?
А ксендз отвечал:
- Не на вас.
Коваленко ничего больше не слыхал, а Кочубей научил его говорить при царских министрах об этом с “иными околичностями”. Таким образом, выходили не совсем те речи, какие приписывал этому ксендзу Кочубей в своем донесении. 24-го апреля допрашивали Коваленко вторично с пристрастием. Он объявил, что о неверности гетмана ничего не знает, и ни от кого не слыхал, кроме Кочубея.
Перекрест Петро Яценко объявил, что он был только передатчик, с Кочубеем прежде не был знаком, был у него один только раз при посредстве священника Святайло и получил от него известие с поручением передать его протопопу, духовнику государеву в Москве.
Писцы, бывшие с Кочубеем, сказали, что они не более, как только переписывали

246

то, что им давал Кочубей.
По поводу разноречия в показаниях первого привели к пытке Искру.
- Никакой измены за гетмана не знаю, - показал он, - слышал о том только от Кочубея.
Его все-таки подвергли пытке и дали 10 ударов кнутом. Под пыткою Искра объявил:
- Слышал я от Кочубея, что у него был совет с миргородским полковником
Апостолом и с генеральным судьею Чуйкевичем против  гетмана. Думали они миргородского полковника избрать в гетманы. Чуйкевич к Кочубею присылал записку, где писал: “За Днепром огонь загорается, сохрани Бог, как бы и у нас не загорелось”.
Тогда приведен был к пытке Кочубей. Его поднимали на дыбу, обливали кипятком, но он лишь стонал сквозь стиснутые зубы. После второго допроса, после пыток раскаленным железом сказал, что измены за гетманом не знает, и написал все по злобе, а Чуйкевич такой записки, как говорит Искра, ему не писывал. Искру вторично подвергли пытке на том основании, что Кочубей отрицал то, что показал. Дали Искре еще восемь ударов. Искра подтвердил, что за гетманом ничего не знает, кроме верности его государю. Весь донос выдумал Кочубей по злобе на гетмана, а его, Искру, убедил пристать по свойству и по дружбе.
Привели еще к пытке Кочубея. Еще раз, желая избегнуть мучений, он твердо уверял, что затеял на гетмана лживый донос по злобе, а от миргородского полковника не слыхал, кроме того только, что тот запискою предостерег его в то время, когда гетман посылал взять его в Диканьке. Но Кочубея все-таки подвергли пытке и дали ему пять ударов. Допытывались от него: “Не было ли ему подсылки от неприятелей, не затеял ли он доноса по неприятельским фракциям, чтобы низвергнуть гетмана и выбрать иного к тому их злому начинанию, и кто были еще его единомышленники?”. Кочубей повторял все то же, что и прежде: не знает он никакой неверности за гетманом, не было никаких от неприятелей подсылок, не было у него единомышленников, кроме Искры, а весь донос затеял он на гетмана ложно.


IX

Головкин писал к гетману, что следует, заковавши в железах, прислать миргородского полковника к следствию о деле Кочубея и Искры. Несколько раз повторялось это требование. Мазепа всеми способами старался выгородить Апостола и отписывался тем, что посылать его скованным опасно, чтобы не произошло волнение между казаками.
27-го апреля взята была в бумагах челобитная на имя государя, где изложена настоящая причина злобы к гетману, письма гетмана к Кочубеевой Мотре и письма самого гетмана по этому поводу. Поп Иван Святайло сознался, что челобитную составлял он, со слов Кочубея, который просил его, как духовную особу, сочинить, “вынимая тексты из Священного Писания”.
30-го апреля Кочубей, Искра и все прикосновенные к делу, исключая ахтырского полковника, отправлены были в оковах в Смоленск. Их везли под караулом до Поречья на судне, а потом на повозках в Смоленск. Там порассаживали их порознь, запретивши им видеться и сноситься между собой. При Кочубее и Искре постоянно находились два офицера, переплетаясь так, чтобы преступники не могли быть ни минуты без надзора. Хотя поп Святайло, сотник Коваленко, перекрест Яценко и писцы не обвинялись прямо в доносе на гетмана, но министры нашли, что их нельзя отпускать в Украину, потому что

247

тогда гетману будет это “не без сумнения”. Министры предоставляли окончательную судьбу всех преступников царской воле, но представляли на утверждение царю приговор: Кочубея и Искру казнить смертью, попа Святайло сослать в Соловки, а сотника Коваленко в Архангельск для поверстания в службу. Яценко и чернеца Никанора, которые, собственно, были только передатчиками доноса, за то, что впутались в чужие дела, сочли неприличным оставлять в Украине и приговорили их сослать на жительство в какие-
нибудь великороссийские городы. Федора Осипова отпустили с похвалою, нашедши его
“человеком добрым, умным и на нынешнее время потребным”. О нем написана была похвальная грамота к киевскому губернатору, которому указывалось распространить ее по всей Малороссии.
Мазепе было не по вкусу, что дело о доносе разбиралось не в Украине, и он несколько раз письмами домогался от Головкина и Шафирова, чтобы враги его были присланы к нему на расправу. Узнавши, что после первых допросов обвиненных отправили в Смоленск до дальнейшего указа, Мазепа встревожился, так как это показывало, что дело еще не кончилось и может повернуться иначе. Тогда Мазепа еще сильнее домогался присылки Кочубея и Искры к нему на казнь и пугал царских министров, что в Малороссии происходят толки и расходятся слухи, будто Кочубей придет снова в царскую милость и станет гетманом.
Но царя Петра беспокоила в это время мысль: не совершен ли был этот донос по неприятельскому наущению. Время было военное, и мысль эта, естественно, приходила царю в голову. Ему казалось, что Кочубея и Искру допрашивали недостаточно строго. По отправлении их в Смоленск, когда министры прислали к царю проект решения дела, Петр приостановил утверждение и написал Головкину, чтобы преступников еще раз допросили с пыткою. Напрасно Головкин представлял государю письменно, что Кочубея по старости и дряхлости невозможно еще раз допрашивать, Петр дал указ привезти их снова и сделать им последний допрос под пыткою.
По такому царскому указу 18-го мая всех их привезли из Смоленска и подвергли допросу под пыткою. Кочубею дали три удара. Искре – шесть, попу Святайло – двадцать, сотнику Коваленко – четырнадцать. Все стояли на прежнем. Кочубей уверял, что он, не советуясь ни с кем, кроме Искры, затеял ложный донос на гетмана по злобе. Прочие – что не знали ни о каких посторонних наущениях, а повторяли только то, что слыхали от Кочубея. Министры добивались от Кочубея, не сказывал ли ему чего-нибудь миргородский полковник, не подавал ли ему по свойству какого-нибудь совета: Кочубей твердил, что ничего подобного не было, все он сам затеял на гетмана, единственно по старой к нему злобе, на том твердо стоит и с тем готов на смерть идти.
Во время производившихся пыток над доносчиками, по преданию, занесенному в печатный мир историком Малороссии Батыш-Каменским, поп  Святайло и сотник Коваленко после пытки лежали на полу, прикрытые окровавленными рогожами. Коваленко заметил, что московский кнут так приятен, что его хотелось бы купить женам на гостинец. Он, как кажется, разумел жену Кочубея, которая настроила своего мужа, а через него и прочих завлекла в донос. “А чтоб тебе! – отвечал Коваленко Святайло. – Мало разве тебе спину исписали?”


X

В заключение допросили Кочубея о его сокровищах. Он показал, что у него в доме осталось 4000 червонцев в одной “скрыньке”, да в другой 500 червонцев и 2000 талеров, затем по долгам до 18000 золотых. Страдалец счел долгом присовокупить, что многие

248

думают, будто у него великие богатства, но это несправедливо: все, что им ни получалось, тратилось на домашние расходы. Свое показание Кочубей подписал очень оригинально: “Окаянный проступца и згубца дому и детей своих”. После того заявления никто из производивших следствие не сомневались в том, что этот новый донос на Мазепу был так же ложен, как и прежние.
Головкину очень хотелось достать миргородского полковника, и он роптал на
гетмана, что тот, несмотря на неоднократные требования, не хочет прислать Апостола к делу. Мазепа, желая, во что бы то ни стало спасти Апостола, доказывал, что наносить бесчестие такому лицу, как полковник Апостол – нельзя, и обещал приняться за него тогда, когда будут доставлены к нему главные доносчики.
Наконец, Кочубея и Искру, измученных пытками, отправили в оковах в Смоленск, а 13-го июня повезли их водным путем по Днепру в Киев для отдачи гетману на казнь.


XI

В конце июня 1708-го года по Днепру, недалеко от впадения в него Тетерева, плыла небольшая парусная галера, тихо подгоняемая северным ветерком, который едва-едва надул парус и лениво поскрипывал флюгером, изображавшим стрелу, пробивающую полумесяц. Галера была вооружена двумя небольшими чугунными пушками. В передней части ее расположилась группа солдат, из коих одни спали, раскинувшись, кто кверху носом, кто книзу, другие играли в какую-то замысловатую игру, и то и дело били друг друга по ладоням концом толстой смоляной снасти, а третьи вели между собой беседу о предметах, вызывающих на размышления.
- Знамо, сторона она чужая, черкасская, однако у этих черкасов ничего, можно жить: их речь так малость не подходит к нашей речи, невмоготу им, черкасским людям, говорить по-нашему, потому язык у них слабый самый, суконный, сказать бы, крепости в ем нашей нету, а то все понятно, только, сказать бы, маленько попорчено: у нас вот примером бы сказать, девка, а у них дивчина, у нас вот парень, а у них будет либо парубок, либо хлопец, а вино у них горилка… Да и вправду, братец ты мой, горилка у них, не то что у нас на Москве, на кружечных дворах, Москвой-рекой она разбавлена: не водку пьешь, а Москву-реку, сказать бы лакаешь. А у черкасов – ни-ни! Водка как есть водка, огонь, так и горит в нутрах горелка та ихняя. А уж и попили мы ее, братцы, горилки-то этой в Диканьке, вот у его в гостях…
И рассказчик, бывший стрелец, чудом спасшийся от виселицы, когда стрельцы шли за царевну Софию, и потом вместе с другими стрельцами высланный в украйные города, а после в Батурин, в полк Григория Анненкова, на службу Мазепе, кивнул головой по направлению к казенке, у которой в тени полога виднелись две человеческие фигуры, прикрытые рогожами, а по сторонам их на свернутых канатах сидели два рейтара с ружьями и дремали.
- А ты нешто бывал у него? – спросил один из игравших в замысловатую игру со жгутом.
- А как же, за его хозяйкой нас посылал весной Григорий Анненков с Трощинским полковником, да с волохами.
- Там, стало Кочубейну взяли?
- Вестимо взяли… Прибежали мы в Диканьку утром, только что раннюю обедню отпели. Спрашивает полковник, где пани будет? В церкви, говорят. Мы в церкву, караул вокруг поставили. Входим, а она стоит на коленях у местных образов да поклоны кладет. Полковник, перекрестившись, как следует, да и говорит: “По приказу гетмана я приехал за

249

тобою, иметь тебя за приставы”. Хотели, было, эдак под руки, так куда! Словно волчица в
лесу: “Не трошь меня погаными руками, сама пойду на плаху!”. Ну, и пошла, а мы за ней во двор. А на дворе назавстречь к нам дочка ей идет, красавица писанная, Мазепина, сказывают, крестница. Уж и красавица ж, братцы! Черноока, что твоя ворожка, белолица, словно свечка воску белого. Идет и плачет, а за ней, братец ты мой, птица всякая валит - и куры, и гуси, и индейки, журавли, братец, словно робятки, за ней идут, да в глаза
заглядывают. А она только ручкой машет – нету-де у меня ничего, самое-де берут… Жалко ее стало, страх как жалко! А за ей идет старушка, старенька нянька, сказать бы, либо мамка ейная, и в голос голосит. Вот тут и попили горилки этой, в мертву голову пили, потому погреб казаки ихние черкасские распоясали: “Пей, - говорят, - братцы, кочубеевскую горилку: он-де супротив нашего батьки гетмана пошел изменой…”. Ну, и попили!
- А их куда же, Кочубеиху-то с дочкой?
- В Батурин за приставы повезли.
Солнце клонилось все ниже и ниже, тени от берегов и берегового леса становились длиннее, достигая чуть не до половины Днепра.
По берегам Днепра то там, то здесь появлялось жилье, белели из-за зелени чистенькие хаты, пестрели разными цветами да подсолнухами огороды. Кое-где паслись стада.
- Тихая сторона, не то, что у нас на Волге, - говорит скуластый солдат, поглядывая на берег.
- А ты нешто и на Волге бывал? – спрашивает его молодой рейтар со сросшимися бровями.
- Бывал и на Волге… А ты спроси, где я не был! И в полону у татар был, да убег, и в Польше был, и с Мазепою к Запорогам хаживал, и в Астрахани с Шереметьевым-боярином смуту усмиряли.
- А с чего смута была?
- Да все из-за бород, да из-за взятков: стали это брать с их банные деньги, с бани по рублю, да с погребов, да причальные, да отвальные пошлины. А мы как приплыли Волгой да сыпанули из пушек чугунными арбузами… Уж и арбузы же там, братец, а дыни астрахомские.
У казенки, под рогожами, зазвенели железа. Из-под рогожки показалась черная с сильною сединою голова и с длинными, тоже посеребренными сединою усами. Давно небритый подбородок также чернел и серебрился густою щетиною.
Трудно было узнать в этом человеке Кочубея, до того изменился он. А это был он, отец Мотреньки, выдержавший не одну пытку в застенке Головина и до этого еще прошедший не одну нравственную пытку с тех пор, как в доме у него поселилось горе, и его любимая дочка гасла как свечка. Кочубей приподнялся, перекрестился, насколько позволяли ему кандалы. Он посмотрел на небо, на берега Днепра. Он соображал, по-видимому, где они плывут, далеко ли осталось до конца. Да, конец приближается. Давно они уже плывут из Смоленска родною, долгою рекою, по которой когда-то плавали на воле на казацких чайках. Как это было давно! Еще при Дорошенко и Самойловиче, но их давно нет.
Что-то дома делается? Что жена, дети, бедная Мотренька?.. А все из-за нее это… А чем она виновата? Виновата личком беленьким, станом тоненьким, карыми очами, черными бровами…
Солнце все ниже и ниже. Галки летят Днепром, опережая галеру.
А как спина болит от пыточных ударов! Боже праведный!..
Из-под рогожки выглядывает и другое лицо, тоже с трудом узнаваемое. Это Искра, тот веселый Искра Иван, что так любил “жарты”… Ничего не осталось ни от Искры, ни от
250

Кочубея. И платье на них арестантское, сермяжное, а их дорогие кунтуши и перстни, как и
все местности, в казну взяли.
- Ты спав, Иван? – спрашивает Кочубей.
- Заснув трохи… Хоть сонною душою дома, у Полтавы, побував.
- А мене и сон не бере… Десь там выспемося… Голова буде спаты сама собою, а тило само собою.
Отворилась дверца в казенке, и оттуда вышел пожилой мужчина в синем кафтане, худой и морщинистый. Это был стольник Вельяминов-Зернов, которому царь приказал доставить Кочубея и Искру к Мазепе, находившемуся в то время с запорожским войском за Днепром в Палиивщине.
Вельяминов-Зернов зевнул и перекрестил рот, оттенил маленькие свои глазки ладонью, и приглядывался к синеющей дали и к золотящемуся от садившегося за горы солнца берегу Днепра.
- А далеко еще до Киева? – спросил он, взглянув на Кочубея и Искру, сидевших в своем арестантском углу.
- Завтра надо бы быть там, - ответил Кочубей.
- Завтра, на день апостолов Петра и Павла? Это изрядно, - как бы про себя проговорил стольник.
Потом он прошелся вдоль галеры, сделал какие-то замечания солдатам, постоянно позевывая и крестя рот. Он, видимо, скучал этой долгой волокитой от Смоленска до Киева, спал до одурения и все никак не мог скоротать время. Добредя потом до рулевого, он сел на скамейку, зевнул, перекрестил рот и затянул вполголоса “Свете тихий”.
Вечерело. Воздух становился прохладнее. Солнце не золотило уже ни берегов, ни вершины лесов, ни гор: оно само давно спряталось за гору. И даль, и поверхность Днепра, и зелень – все мало-помалу теряло цветность, окутывалось невидимою дымкою. С берега доносилось иногда блеянье овец, ревели коровы: это стада возвращались с полей к жилью.
Стольнику надоело, по-видимому, тянуть и “Свет тихий”…
- А пора бы, кажись, и к берегу… Завтра в Киев, поди, рано приплывем, - сказал он рулевому.
- Бог даст, рано управимся, боярин, к обедне поспеем, - отвечал рулевой, не спуская глаз с кормы.
- Так чаль, вон пригнутый бережок, и рыбаки-молодцы к ужину, поди, рыбки наловят.
Галера привернула к левому берегу. Заякорились, бросили сходцы на берег и стали выходить.


XII

- Ну, ребята, раскладывай костер, да бредешком забредите, может, стерлядочек зацепите али окуньков хорошеньких, бычков, превкусная рыбица, - оживился стольник, ходя по берегу и разминая задержавшиеся члены.
Одни арестованные остались на своем месте, на галере, да часовые, которые караулили их.
Солдаты бросились собирать сухой валежник, разложили и разожгли костер, поставили огромный трепот с висячими крючками, подвесили котелки с водой… Говор такой на берегу, весело! Повеселел и стольник, большой охотник до рыбки, особливо же, ежели ее теперича поймать свеженькую, да прямо из воды да в котелок, да лучку туда, да перчику, да лаврового листу, да щавельку свежего, да сольцы в меру, да так на воздухе

251

под Божьим покровом и трапезовать: то-то любо-дорого.
Костер распылался на славу – фу да ну! – а кругом от зарева темень, и небо темное стало, звезды высоконько да далеконько помигивают, и на галеру зарево костра падает, а из галеры, из арестантского угла, выглядывают два бледных лица, тоже глядят на костер.
Скуластый солдат, что бывал и у татар в полону, и на Волге, и молодой рейтар со сросшимися бровями разделись донага, голые тела так ярко оснащены заревом костра,
захватили бредешок и тихо сошли в воду, бережно ощупывая глубину у берега. И стольник тут: руками машет, шикает.
- Шш… тише… глубже забирай. Водой не плещи.
Бредут, долго бредут, а стольник за ними по берегу идет: “Заходи, рейтар, становись. Солдат выталкивай живей: улю-лю-лю! Улю-лю-лю! Ловись, рыбка. Гоните, святые угоднички Петра-Павла, в бредешок…”.
Вытащили, трепыхается рыбка, и крупненькая и махонькая… “Давай ведро! Живо, ребята!” – командует стольник, поднимая полы и засучивая рукава камзола. “Ай да рыбка, рыбина Божья! Ишь, трепыхается… а вот и рачок-соколик, другой… Те-те-те! Окунишко знатный, ишь, боярин какой! Улю-лю-лю! Рыбина Божья…” – присев на корточки, радуется стольник, хватая то окунька, то ершика.
И долго еще радовался стольник, суетясь потом около костра, заглядывая в котелки, пробуя ушицу Божью. Потом, смакуя рыбину сердешную, вкусную, подсаливал ее, да запивая потом рейнским, да славословя Бога, насытившего его, земных благ в чаянии не лишити и Небесного Царства.
Ели потом и рейтары, и солдаты, освещаемые костром и похваливая уху и рыбку.
А из угла галеры виднелись два бледных лица, да мигали с неба бледные звезды.
Утром в день Петра и Павла галера подплыла к Киеву. Чудное утро выдалось, радостное. Киев так весело, празднично смотрел. Зазвенели к обедням. После обедни люди разговлялись, в гости друг к дружке ходили. Молодежь любилась, жарче и жарче втихомолку стала целоваться… Сколько поцелуев было украдено у жизни, у старости всезапрещающей, у вечного, глазастого цензора “нельзя!”… Эх, хороша ты, жизнь проклятая! Как же не хороша? Вон дети купаются в Днепре: сколько счастья на их невинных личиках.
- Оксанко! Оксанко! – кричит девочка, выставив из воды черную голову с распущенною косою. – Я поплыву от до того великого човна.
- Ох, панночка! Не плывите, втоните! – кричит другая девочка, ныряя в воду, как утка.
- Ни, Оксаночка, поплыву, плыви и ты за мною.
И девочки, словно русалки, быстро подплывают к галере, и с испугом останавливаются на воде: они узнают на галере два лица, но какие страшные эти лица.
- Ох, Стеша, - шепчет первая девочка, отплывая с испугом от галеры, - та тож Кочубея москали везут. Мотренького тату… Я так злякалась, трохи не втонула.
Это та девочка, Оксана Хмара, которую видел с котиком на руках в келье игуменьи Магдалины, матери Мазепы, когда он приходил просить ее благословения.
Не успели девочки выйти из воды и одеться, как галера пристала к берегу и арестантов повели прямо в Печерскую крепость.


XIII

29-го июня стольник Вельяминов-Зернов поместил преступников в новой Печерской крепости, сдавши их по наказу князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, а

252

Мазепе, находившемуся с обозом под Белою Церковью, отправил гонца с известием.
Донос Кочубея наделал Мазепе много страха. Он чувствовал, что если Кочубей не в силах будет представить правительству явных доводов измены гетмана, то все-таки скажет кое-что такое, что будет на самом деле правдою и может подтвердиться показаниями других, если царь вздумает вести это дело пошире. Из окружавших гетмана старшин о его тайном замысле знал пока только один генеральный писарь Орлик. Мазепа,
по собственному опыту с Самойловичем, знал, как удобно может старшина подколоться под гетмана, и побаивался предательства от Орлика.
- Смотри, Орлик, - говорил он ему, - будь мне верен: сам ведаешь, в какой нахожусь я милости. Не променяют меня на тебя. Ты убог, я богат, а Москва гроши любит. Мне ничего не будет, а ты погибнешь!
Опасения Мазепы не были напрасны. У Орлика, как он сам потом сознавался, шевелилось искушение сделать донос на своего гетмана. Но он заглушил в себе это искушение: совесть воспрещала ему покуситься на своего господина и благодетеля, которому он присягнул в верности, тогда как для царя он был совсем чужой – иноземец, пришелец, и даже не произносил царю присяги на верность. Перед ним являлся жалкий образ Макриевича, который предал Демьяна Многогрешного, а после по воле Самойловича, вместо ожидаемой награды, лишился писарского уряда, подвергся изгнанию и во всю остальную жизнь терпел поношение от мирских и духовных особ. “Устрашала меня, - говорит он, - страшная, нигде в свете небывалая суровость всероссийских порядков, где многие невинные могут погибнуть и где доносчику дается первый кнут. У меня в руках не было и письменных доводов”.
В то время как Мазепе не удалось поймать Кочубея и Искру, когда они успели ускользнуть и пробраться к верховному правительству, страх до того одолел Мазепу, что он раскаивался в своем замысле и говорил, что он оставит его. Тогда Мазепа, как кажется, на некоторое время прервал свои тайные сношения с царскими неприятелями. По крайней мере, о них от первой половины 1708-го года не сохранилось сведений. Немудрено, что гетман был недоволен и теми, с которыми вел эти сношения, так как ему стало известно, что между поляками распространялись уже слухи о его склонности передаться на шведскую сторону. Эти слухи исходили от самого Станислава, и был большой повод порицать последнего за недостаток скрытности. Но раскаяние Мазепы скоро прошло, когда он, с одной стороны, получал от Головкина и самого царя милостивые обнадеживания, что клеветникам не будет дано веры, а с другой – между своими старшинами замечал такое настроение, которое ободрило его замыслы. Еще он не открывал тайны никому, кроме Орлика, а уже обозный Ломиковский и полковники: прилуцкий Горленко, миргородский Апостол и лубенский Зеленский в разговорах с ним стали скорбеть о нарушении москалями войсковых прав и заявлять желание воспользоваться текущими военными обстоятельствами, чтоб утвердить целость казачества и полную независимость всей Украины.
Но гетман не только с первого раза им не поддался, а, испытывая их, спорил с ними, доводил до того, что они горячились и уверяли в своем доброжелательстве, в готовности не отступать от своего вождя и региментора в случае самого наибольшего несчастья. И довел их Мазепа до того, что они стали принуждать его сойтись со шведами, твердя, что надобно ему промышлять о пользе всего края. Тогда Мазепа мало-помалу стал показывать вид, будто начинает колебаться и поддается их доводам и обещаниям, и они, обрадовавшись, просили дать им клятвенное обещание в верности, а они дадут ему надобные от себя. “Напишите сами, - сказал Мазепа, - как знаете, а я буду поступать, как вы велите”. Обозный Ломиковский написал и подал Мазепе вместе с другими единомышленниками. Мазепа взял написанное, держал у себя, кое-что исправил, потом позвал всех к себе. Подали крест и Евангелие. Сначала они целовали то и другое и
253

произнесли присягу, потом также присягнул и он перед всеми. В этой присяге положили,
по соображению обстоятельств, передаться на сторону Карла и Станислава и помогать им против московского царя с тем, чтобы при заключении мира Украина была признана вполне независимою страною. И так выходило, будто все это дело исходит от старшин, которые к этому побуждают гетмана, тогда как, собственно, старшины, сами того не зная, исполняли давнее предрешенное желание своего гетмана и были его слепыми орудиями.
Вот в силу такого согласия со старшинами гетман так упорно отстаивал миргородского полковника, запутавшегося в кочубеевское дело.
После обоюдной присяги, данной гетманом четырем лицам и обратно последними гетману, мысль об отложении от царя распространяется между другими генеральными старшинами, полковниками и войсковыми товарищами. Таким образом, сам собою формировался заговор. Орлик говорит, что ему еще раз в ту пору приходила в голову мысль через посредство подьячего, состоявшего при войсковой канцелярии для изучения малороссийского языка, сообщить тайно Меньшикову, что по поводу доноса Кочубея гетман находится в боязни и опасении, а между генеральными старшинами и полковниками возникает ропот за обиды великороссиян и за нарушение войсковых прав. По этой причине не худо было бы прислать от царя знатную особу, чтоб отобрать присягу в верности царя от гетмана, от всех старшин, полковников и сотников. “Этим способом, - говорит Орлик, - я намеревался прервать Мазепины замыслы, отвратить от них старшин и между тем исполнить это без повреждения своей совести и присяги”. Нам непонятно, что, собственно, могло произвести хорошего это намерение Орлика. Если Мазепа и его соумышленники уже твердо задумали сделать крутой поворот в таком политическом деле, то едва ли остановила бы их эта присяга, тем более, когда гетман, уже при самом своем избрании, был связан ею. Орлик далее говорит, что когда пришло известие о том, что Кочубея и Искру пришлют к гетману для казни, он оставил свое намерение делать сообщение Меньшикову, памятуя совет латинского поэта научаться осторожности из чужой беды.
Тогда как Мазепа вел у себя дело так, будто не он малороссиян, а малороссияне его увлекают отступать от царя ради независимости Украины – его тайный агент, старшинам, как видно, неизвестный, низложенный болгарский архиерей, переезжавший от Мазепы к царским неприятелям и обратно от них к Мазепе, заключил по воле Мазепы тайный договор с Карлом и Станиславом. Мазепа просил Карла вступить в Украину со своим победоносным войском и освободить казаков от московской тирании. В этих видах он обязывался передать шведам для зимних квартир укрепленные места в Северщине: Стародуб, Мглин, Новгород-Северск и другие города, причислявшиеся прежде к Великокняжеству Литовскому. Гетман обязывался доставлять из Украины провиант для расставленных там шведских войск. Кроме того, он обещал склонить на сторону шведов донских казаков, которые так же, как и малороссияне, недовольны царем за стеснение их войсковых прав и вольностей. Наконец, Мазепа обещал употребить все старания, чтобы склонить к союзу со шведами против московского царя калмыцкого хана Аюку со всеми подчиненными ему калмыцкими полчищами. Карл, тем временем, с остальным шведским войском направится на Москву, а между тем из Финляндии пойдет с иными шведскими силами генерал Либекер, завоюет и разрушит Петербург и проникнет в земли новгородскую и псковскую. Таким образом, царь московский, стесненный с разных сторон, должен будет, покинувши свою столицу, удалиться к северной части Волги, где край не так плодороден, как лежащие на юг от Москвы области. Русские войска уже доказали на опыте, что не могут устоять в открытом поле против храброго шведского войска, и шведский король может надеяться предписать своему врагу законы, а московский царь должен будет или отдаться на волю победителя, после того как увидит
свое войско разбежавшимся во все стороны, или же с остатками своих военных сил
254

погибать от голода и лишений всякого рода.
Со Станиславом, находившимся вместе с Карлом, было заключено еще такое условие. Вся Украина с Северским княжеством, с Черниговом и Киевом, а также и Смоленск присоединялись к Речи Посполитой, а Мазепе, в вознаграждение за такую услугу, обещан был княжеский чин, и предоставлялись ему во владение воеводства Полоцкое и Витебское на таких правах, на каких владел герцог курляндский подвластным ему краем. Заранее предполагался день, когда Мазепа созовет своих полковников, объявит им договор и постарается уговорить их добровольно принять его, так как этот договор дает им средства возвратить себе прежнюю вольность, от которой москали оставили им одну тень.
В истории Карла XII, составленной Фрикселем, который пользовался делами в шведском государственном архиве, говорится, что Мазепа был склонен на сторону Станислава преимущественно иезуитами, которым он поддался, потому что с юности был привязан к римской церкви, и хотя впоследствии с виду казался православным, но на самом деле он только притворялся и внутренне не терпел православного исповедания. Подобное качество в Мазепе признается в манифестах царя Петра и в универсалах гетмана Скоропадского, где обличают Мазепу в намерении отдать Польше Малую Россию с целью ввести римскую веру и унию. Такое же намерение приписывается Мазепе в истории Петра Великого до Полтавской битвы Феофаном Прокоповичем. В договорах, сообщенных Адлерфельдом современником, близком к Карлу и много раз видавшим Мазепу, о вере нет ничего.
Само собою разумеется, что Мазепа такого договора, заключенного польским королем, не мог объявлять никому из старшин: он хорошо знал, что никто из Малороссии не захотел бы добровольно отдаваться Польше. Поэтому перед земляками он выставлял целью замысла независимость Украины. К тому уже давно стремились малороссийские патриоты. Это, по-видимому, не было бы противно и посполитому народу, тем более что недовольство великороссиянами чересчур резко везде высказывалось и оно-то подавало Мазепе и его единомышленникам надежду, что их замысел найдет себе благоприятный отзыв в народной массе.


XIV

29-го июня Мазепа с обозом стоял под Белою Церковью. В этот день получен был царский указ воротиться в Киев и расположиться поблизости его до дальнейшего указа. В этот же день было тезоименитство царя Петра, и Мазепа отправил к нему поздравительное письмо с пожеланиями побед над врагами, что изумительно становилось вразрез с действительными чувствами малороссийского гетмана.
Мазепа двинулся в путь, как вдруг прибежал к нему из Киева гонец от Вельяминова-Зернова с извещением, что он привез Кочубея и Искру для совершения над ними смертной казни. Гетман отправил туда своего генерального бунчужного Максимовича с сотней компанейцев. Несчастных осужденных привезли скованными 11-го июля в гетманский обоз, находившийся в Борщаговке, в восьми милях от Белой Церкви.
На другой день Вельяминов-Зернов подал гетману в присутствии всех старшин царскую грамоту, что Кочубей и Искра за ложный донос на гетмана осуждены на смертную казнь. Грамота была прочитана всенародно. В наказе, данном Вельяминову-Зернову, привезшему преступников, велено было объявить волю государя, чтобы преступники были казнены. Но если гетман станет просить, чтоб их оставили в живых, то
Вельяминов-Зернов должен был ограничиться ответом, что в наказе у него нет о том

255

ничего, и он не смеет ничего чинить без царского указа. О последнем наказе Петра
Вельяминов-Зернов заранее еще до казни предупредил Мазепу.


XV

Через две недели Кочубей и Искра были уже в обозе Мазепы, который со всем малороссийским и запорожским войском стоял за Белою Церковью, на Борщаговке.
Ночью Мазепа сам допрашивал Кочубея: не о доносе, а о спрятанных деньгах, о которых ходили легенды. Кочубеевы деньги вместе со всем его имуществом должны были перейти в гетманскую казну. Кочубей не отвечал на вопросы гетмана. Тогда Орлик, стоявший рядом со свечой в руках, пригрозил взять его на дыбы.
В дополнение к прежнему показанию Кочубей сообщил, что имеется еще 15000 червонцев и 200 ефимков, обещанных им в раздачу детям, а также 1000 червонцев, принадлежавших его умершей дочери, Забелиной по мужу, обещанных на строение церкви в Батурине, о нескольких штуках серебряной посуды и об украшениях, наконец, о некоторых суммах, состоявших на долгах.
Орлик поднес свечу к охапке соломы, на которой лежал Кочубей, и пошел к дверям вслед за гетманом. Солома вспыхнула, схватила Кочубея пламенем. Он вскочил и стал обивать на себе огонь.
- Не дури, Филипп, пожар наделаешь. Затопчи огонь, - кинул от двери Мазепа.
Входя в дом, он ясно слышал доносившиеся с поля удары топора: то плотники ставили плаху.


XVI

В ночь на 14-ое июля в дверь хаты, где располагался Мазепа, раздался стук.
- Кто там? – воскликнул Мазепа, услышав этот стук даже в своей спальне.
Ответа не было, но стук продолжался еще настойчивее.
- Зеленский! – прокричал гетман с беспокойством. - Не подслушал ли нас какой-нибудь тайный враг? Не открылась ли истина монарху? Не от него ли это посол смерти? А я так неосторожен, что позволил разойтись моим верным сердюкам.
- Гетман! – возразил Зеленский. – Стыдитесь своего малодушия. Пусть придет и сам Петр! Что он сделает? Не везде и не всякого оглушит он громовым голосом, не везде и не всякого заставит трепетать орлиным взором. В своем гнезде и ворон выклюет глаза соколу! Посмотрим, - продолжал Зеленский, улыбаясь, - кто этот гений страха, кто этот загадочный пришелец.
- Не отворяй – я безоружен.
- Тогда ты и не опасен, - вскричала Мотря, ворвавшись силою в комнату.
Она была в одежде чернички.
- Что я вижу! Мотренька, сокол мой: ты в полночь… в такой одежде? – говорил костенеющим языком Мазепа.
- Была сокол, была любимой губителя Самойловича! Ты бродяга, найденный на хребте издохшего коня! Я не дивлюсь, что одежда чернички наводит на тебя трепет. Но иезуит, - продолжала она, обращаясь к Зеленскому, - вон! Я хочу говорить с гетманом, мне не нужен такой свидетель.
И Зеленский, как червь, выполз из комнаты.
- Я хочу видеть его, Иван! Говорят, он лежит на голой лавке дымной хижины. Не в

256

богатой парче, в полуистлевшем рубище. Не в орденской ленте, в цепях!
- Мотренька, это не так.
- Так, я видела еще более – его эшафот! Так на сию-то высокую степень ты обещал
возвести отца моего? Сиею-то двусмысленностию слов радовал ты мою легковерную душу? Иван! Я не царь, чтобы низвергать тебя в прах прежнего ничтожества. И не Бог, чтобы отравить тебя ядом совести, но я дочь Кочубея! Всмотрись в мои глаза, некогда пылавшие к тебе порочною страстию – они горят теперь ненавистью и мщением. Слушай гром моих уст: они твердили тебе “люблю”! – теперь изрыгают проклятия! И они не перестанут это делать, если ты его не спасешь.
Она схватила Мазепу за полу ночного одеяния. Стала на колени.
- Будут ли живы мой отец и полковник Искра? – спросила она рыдающим голосом.
- Будут, будут! – соврал Мазепа, он заранее знал, что царь запретил к нему обращаться об их помиловании.
- Поклянись!
- Клянусь тебе всем священным, клянусь Творцом! – подтвердил Мазепа свое вранье.
- Творец небесный! Ты слышишь вопль рождающегося червя – внемли хоть раз клятве злодея!
- Успокойся, милый друг,  - говорил ей Мазепа. - Ты еще не знаешь меня, ты не знаешь, какое торжество готовил я в награду любви твоей.
- Лицемер, - прервала его Мотря, - ты хочешь усыпить мои подозрения. Хочешь снова обмануть меня притворством? Говори, какую кару готовил ты моему родителю?
- Ты не поверишь словам моим, но я должен открыть тебе тайну! Завтра у ступеней эшафота хотел я броситься к ногам твоего отца вымолвить его согласия на брак – хотел перед очами всего народа разорвать несправедливый приговор царя Московского, провозгласить свободу Малороссии, возложить на себя княжеский венец, короновать тебя, мою верную подругу, и наследство престола передать в род благородного Кочубея! Нет, я не избрал бы ни Трощинского, ни Войнаровского – первый везде никто, второй велик делами только в доносах – он камень за зеркалами суда и вихорь на пиршествах.
- Гетман! Исполни мою просьбу: спаси родителя, спаси друзей его! Не льсти мне княжеским венцом! Не говори о браке – ты мне отец, руки наши разлучены купелью святого крещения.
- Мотренька! Завтра я превзойду твои ожидания. Будь пышно одета, почетная стража окружит тебя – ты удивишься великодушию Мазепы! – он напечатлел поцелуй на руке легковерной.
- Я хочу его видеть сейчас, Иван! Распорядись, чтобы меня допустили.
- Хорошо. Зеленский! – позвал он иезуита, - проводи пани к ее отцу и ко мне сам возвратись.
Мазепа ласково проводил Мотрю до дверей комнаты.
Свободно дышал гетман, оставшись наедине сам с собою. Невольно погрузился он в мечты: как в зеркале, в светлом воспоминании, он видел свою милую юность: пылкое сердце, наклонность к добру и ко всему великому! Верная память прочла душе его историю жизни, безошибочно сосчитала его поступки, намерения и самые мысли.
“Если не все умирает с бренным телом человека, если есть суд Божий, суд строгий и казнь вечная – горе мне! Куда скрылись вы, мечты счастливой юности? Где затихли вы, порывы чистого сердца? Добро! Я любил тебя от всей души – как разлюбил тебя, как разбил твои скрижали на скользком пути почестей – не помню, не знаю!”
- Но Зеленский!.. Аа-а, ты здесь, - продолжал он, увидя тихо вошедшего иезуита, -
проводил, садись – меня растрогала, удивила дочь Кочубея. Я предчувствую что-то
ужасное, предчувствую, что земля и небо в один голос проклянут мое имя! Молись за
257

меня, Зеленский! Молись!
- Хорошо, гетман! Ваша проповедь на славу. Женщина как будто поверила вашим словам. С этой надеждой она пошла к отцу.
- Зеленский! Завтра на время казни она должна исчезнуть. Я заплачу щедро.


XVII

Тускло дымная лучина освещала хижину – два живых мертвеца безмолвно сидели на лавке, повесив головы, сложив крестообразно на цепях закованные руки. Статный казак с острою пикою стоял у дверей на страже. Шумная Борщаговка уже давно заснула, изредка слышимый лай бессонного пса, или жалобный крик сверчка, или тяжелый вздох печального казака нарушали мертвое молчание.
Зеленский привел к охраннику девушку в одежде чернички, передал ему просьбу гетмана пропустить ее внутрь хижины. Тот впустил. Она сразу оказалась около узников.
- Отец, ты меня узнаешь? – тихо спросила она у Кочубея и пала к ногам полумертвого человека – черный платок был ею сорван с ее головы, и волнистые локоны ее волос рассыпались до пояса. – Отец, - продолжала она, обнимая закованные ноги старика, - отец! Не отвергай меня, не кляни! Моя совесть уже прокляла меня.
- Встань, встань, наложница моего убийства! Не прикасайся ко мне, не отравляй последних минут моей жизни твоим присутствием, не наводи на простившуюся с миром душу мою тоску воспоминания о твоем позоре!
- Кочубей, у ног твоих  виновная дочь твоя, - сказал другой узник Искра.
- Мне оставить тебя, родитель мой? Мне, убийце твоих радостей? Знаешь ли ты свой жребий?
- Смерть прекратит мои страдания!
- Нет, ты будешь спасен! Совесть, как Перун Божий, пробудила мою душу, и черная змея моего раскаяния впилась в сердце! Сегодня один престарелый казак, свидетель твоих ратных подвигов, свидетель твоей правды в суде, прокрался в мою комнату, открыл мне все! Он научил меня навестить тебя.
- Василий, - сказал Искра, - примирись с нею, благослови ее – она достойна титула твоей дочери. Трудно уцелеть среди мора, трудно спастись из объятого пожаром терема – но в объятиях порока любить добродетель, разорить золотые сети железным крестом терпения и раскаяния – то же, что воскреснуть из мертвых!
- Встань, - сказал Кочубей, - я предаю прошлое забвению. Именем родительницы твоей и моим именем возвращаю название дочери, именем братьев возвращаю тебе название сестры, именем Бога вседержителя благословляю тебя! Бедная ветка, оторванная вихрем страстей от родного древа, как увяла ты – тебя иссушила зима неутолимой совести, но, да падет на тебя роса небесной благодати, да расцветешь ты снова, и, да не отвергнет плодов твоих: молитв и добрых дел, рука небесного вертоградаря!
Тихо отозвался в хижине торжественный поцелуй примирения, и, звякнув цепями, Искра поднял руку стереть слезу душевного умиления.
- Зачем я переживаю сии минуты. Гетман обещал завтра прямо во время казни простить вас и отменить казнь. Он мне только что обещал.
- Он тебя всю жизнь обманывал. Не верь ему. Он не отменит казни, потому что он виновен перед царем государем. Ему нужно от свидетелей избавиться.
- Нет, отец, я в последний раз ему верю.
Мотря обнимала колени старца, и слезы градом катились по бледным щекам ее.
- Не забудь твою родительницу, не забудь братьев и сестер, - продолжал Кочубей, -

258

отнеси им мое благословение, мой прощальный поцелуй. Скажи им, чтобы они не плакали обо мне. Скажи им, что я, как о первом дне моего брака, говорил с тобою о близкой казни.
Вдруг скрипнула дверь, и служитель веры вошел в дымную хижину.
- Нет, ты не умрешь! – вскричала Мотря в исступлении. – Он обещал. – Она скрылась за дверьми как привидение.
Часто, очень часто слезы сожаления прерывали тихие молитвы доброго священника. Тайною исповедью и светлыми дарами очистил он души страдальцев от всего земного.
Скоро стало все тихо в хижине. На голых досках Искра и Кочубей ворочались от жесткости дерева.
А за дверьми, когда Мотря вышла во двор, к ней подошли два казака, скрутили за спиной веревкой руки, повалили на землю, скрутили ноги и бросили в стоящую на дороге телегу. Мотря даже не успела испугаться и крикнуть. Но когда телега двинулась, она спросила казаков:
- Куда меня везете?
Услышала в ответ:
- В монастырь, с которого ты сбежала.


XVIII

14-го июля с раннего утра собраны были войска на площадь около церкви. Скоро прибыл на площадь и Мазепа, окруженный блестящею свитою: Филипп Орлик, Данило Апостол, Павло Апостол, Павло Полуботок, Иван Скоропадский, Гамалия, Лизогуб, Галаган – все это на добрых конях в богатой одежде. На Мазепе голубая Андреевская лента – редчайшая в то время в целой России. Голубой цвет ее, играя на солнце, придает какую-то мертвенную бледность щекам гетмана. С тех пор, как произошла их ночная встреча с Мотренькой, Мазепа осунулся, и лицо его стало напоминать что-то хищное, птичье: то, что было в лице его матери. Брови больше спустились на глаза, что оттеняло их особенно сильно и придавало им черноту и блеск. Усы тоже опустились и как бы еще более оттянули книзу углы губ. Орлик иногда поглядывал на него исподлобья, постоянно вдумываясь во что-то, и словно высчитывая умом и за и против, Скоропадский тоже о чем-то думал… Да и нельзя было не думать! Его хорошенькая женочка Настя так настойчиво провожала его в поход словами “хочу буты гетьманшей”… А вот что значит слушаться “жинок”, вот Кочубей из-за жены и из-за дочки погибает…
Но вот ударили в бубен и котлы. Встрепенулись казаки и старшина. Все оборачивают головы, ждут.
Из-за звуков, бубнов слышатся позвякивания желез: телим-телим, телим-телим… Глаза Мазепы совсем исчезают под бровями. Он жадно прислушивается к тому пилящему по душе телим-телим… “за кари очи та за чорни бровы… Ох, сколько народу из-за вас пропало!..”.
“Ведут! Ведут!” – прошел шепот по рядам казаков. Иные крестятся, взглядывая на церковь, на кресте которого сидит ворона и каркает… “На кого она, проклятая, каркает?” – думается Мазепе.
Ряды раздвигаются и пропускают арестантов. Впереди отряда стрельцов, конвоирующих осужденных, идет скуластый стрелец, усердно выбивая под бубен такт
запыленными ногами. Стольник Вельяминов-Зернов в новом камзоле переваливается с
боку на бок и как бы повторяет мысленно под тот же бубен: “Улю-лю-лю… Ловись рыбка
Божья, ловись…”.

259

Показываются и сермяжные чаконы, подпоясанные мочалками. Это Кочубей и Искра с непокрытыми головами, с нависшими на лбы волосами и с глазами, опущенными долу, как будто бы глаза эти ищут дороги, как бы не сбиться с нее, не угодить туда в яму невидимую… а может, скоро и увидят… На ногах арестантские казенные коты и белые
суконные онучи, обхваченные железными кольцами, от которых идут такие же железные звенья к поясу… Арестантов ввели в старшинский круг и поставили лицом к церкви. Глаза их не сразу охватили и узнали все, что было в этом почетном кругу. А в кругу вот что было: белые составные доски, настеленные в виде стола, два каких-то холщовых мешка на этом помосте со ступеньками, тут же два новых наскоро сколоченных гроба.
От этих досок и гробов Кочубей поднял глаза, а они упали на голубую ленту, потом встретились с глазами Мазепы… Филипп Орлик махнул рукой, и бубны умолкли… Тихо стало, так тихо, что слышно, как дышат казаки.
- Помни, Иване Мазепо, я иду до Бога! – громко сказал Кочубей, показывая на церковь.
- С Богом, Василе, с Богом иди! – хрипло отвечал Мазепа, сверкнув глазами.
- Помни, Мазепо, я зову тебя на Страшный Суд…
- Помню, помню…
- Буде проклято чрево, носившее тя, и сосца, же еси сосал! – не выдержал Искра, топнув закованною ногою.
Мазепа сам думал то же, потому что в этот момент в памяти его пронеслось последнее свидание с матерью, с которою, по-видимому, и начались все эти несчастья, а там потерял существо, которое одно в жизни он любил искренно. Но в это время Орлик подал знак, загудели бубны и все собой покрыли. Затем Орлик развернул бумагу и снял шапку. За ним обнажили головы старшина и все войско.
- “По указу его царского пресветлого величества и по приговору войска малороссийского Запорожского…” – начал читать Орлик, когда умолкли бубны. В приговоре упоминалось и “ложное донесение”, и “посяжка на гетмана”, и “избавление клеветы” на все войско и иные преступления.
Кочубей тихо качал головой, беззвучно шепча губами.
- Бреше, сучий сын! – крикнул Искра при словах “избавление клеветы на войско”. Мы на казаков не блевали.
- Шкода! Шкода! – закричали казаки за спиной старшин.
Опять машет Орлик рукой, опять колотят бубны… К осужденным подходит священник с крестом. Осужденные падают ниц, звеня кандалами, потом поднимаются, крестятся. Священник их напутствует только им одним слышными словами и дает целовать крест.
Осужденные остаются на коленах: они знают казацкие обычаи и не хотят в последний раз в жизни ударить перед казаками лицом в грязь. Снова Орлик машет рукой. Из-за солдат, охраны Мазепы, выходит низенький, широкоплечий татарского облика “кат” с блестящим топором в руках. Молнией блеснуло железо в глазах осужденных. Палач положил топор на помост и взял оттуда белый мешок: это был саван, что-то длинное, словно поповская риза без рукавов. Когда палач подошел к Искре, чтобы связать ему руки висевшею у пояса веревкою, Искра оттолкнул его.
- Геть! – крикнул он с силой. – Я не хочу йти до Бога злодеем… не рушь моих рук.
Палач глянул на Мазепу. Тот сделал знак, чтобы Искре не связывали рук. Тогда палач накинул саван сначала на него, потом на Кочубея. Оба осужденных поднялись с
земли, бодро взошли на помост, повернулись к казакам, сделали им по глубокому поклону
и стали на колени, вытянув вперед головы, чтобы удобнее было палачу рубить им шеи.
Палач взял топор и, поглядывая на Мазепу, ожидал знака. Желтая, с золотистыми
крыльями бабочка, порхавшая над помостом, спустилась и села на помост как раз перед
260

осужденными, расправляя свои блестящие крылышки. Искра высвободил из-под своих колен подол савана, махнул им на бабочку, и она снова закружилась над помостом.
Мазепа сделал знак. Топор блеснул в воздухе, и голова Кочубея стукнулась лбом
об помост вместе с туловищем. Голова не отлетела от шеи, а держалась на ней небольшой
полоской кожи. Искра поднял голову, страшно глянул на палача.
- Собака! Ты рубать не вмиешь! – грузно сказал он, снова протягивая свою воловью шею.
- От побачишь! – огрызнулся палач.
- Рубай, я подывлюсь…
Но ему уже не удалось “подывиться” на искусство палача и на то, как упрямая голова широким лбом хлобыснулась об помост, а туловище все еще стояло, как бы не хотело падать… Но и оно грохнулось, изливая фонтаном горячую кровь.
- Погибни память их с шумом! – сказал Мазепа и поворотил своего коня.
В это время ударили к обедне. Словно бы то был звон на отдых души. Но это был звон не похоронный, а скорый, частый, как бы радостный: то звонили для живых, которые должны были молиться и за себя, и за усопших.
Казаки, и конные, и пешие, по отъезде гетмана и старшины пододвинулись к казненным, и долго смотрели на них. Ни на одном лице не видно было ни осуждения, ни какого-либо иного укора. Напротив, все смотрели строго, жалостливо, иногда с ужасом, боязнью, но более всего с какой-то тайною загадкою во взоре, с неразрешенными вопросами и относительно себя, и относительно вот их лежащих на помосте, так страшно-картинно: Кочубей воткнулся в кровавую лужу, словно кланяется церкви, хотя голова его лежала боком к полу, а усы и рот мокнут в крови, словно пьют ее. Искра растянулся во всю длину и как бы тянулся всем своим массивным телом к голове, которая откатилась от туловища и закрыла глаза, точно прислушивалась: сразу отрубят ее от тела или не сразу.
А желтая бабочка опять тут: то на Кочубея сядет, то на Искру, расправляет крылышки, приближается к крови и снова поднимается… Ее занимают, по-видимому, эти белые, обрызганные кровью саваны…
- А может, се дочка до его прилетела, убивается по батькови, - заметила баба-богомолка, возвращавшаяся из Киева, - он як липне до батька…
- Яка, бабуся, дочка?
- Та Матреною, кажуть, зовут. Вона, кажуть… Мазепа до неи, та щось не тее…
Богомолка не договорила. Бабочка опять опустилась на труп Кочубея и поползла по его савану, расправляя крылышки.
- Та вона ж, се вона… бидна дитино… - богомолка утерла слезы, - от и поплакати никому…
Только по окончании обедни трупы казненных были положены в гробы и повезены в Киев, на родину, поближе к своим. Богомолка была права: тут над ними некому было плакать.
Похоронили Кочубея и Искру 17-го июля во дворе Печерского монастыря, близ трапезной церкви.


XIX

Мотря лежала, связанная в телеге, по дорог в Киев. Она была уже далеко от места
кары ее отца, но она все верила, что казни не будет. Ведь он, Иван, обещал их прямо во
время казни освободить. Он ей не объяснил, что этого он не может сделать, был запрет
царя. Но со стороны Мазепы такого великодушия не последовало. Мазепа в посланной

261

тогда государю грамоте выразился, что христианское милосердие побуждало его просить освобождения от смертной казни “лжеклеветников и всенародных возмутителей”, но так как они дерзнули “языком льстивым лживым бл…славить о превысочайшем вашего царского величества здравии, за которое всем нам под высокою державою и
сладчайшим государствованием пребывающим должно и достойно до последней капли крови стоять и умирать, а токмо противное дело одному чинить и сочинять, но и помыслить страшно, ужасно и душегубно”, - поэтому он не оказал милосердия к клеветникам.
В письмах к Головкину гетман изъявлял желание оказать милость семействам казненных и отдать женам их и детям Кочубеевым имущество. “Понеже, - выразился он, многие духовные доскучают мне многими прошениями, дабы и жена Кочубеева и дети их, и жена Искрина могли без жадной беды и скорби в домах своих проживати, спокойно и мирно свои имения использовать, понеже мужи их за свое преступление смертельную уже казнь восприняли”.
Петр был глубоко убежден в верности к себе Мазепы и думал, конечно, что совершил строгое, но вполне справедливое дело, предавши казни доносчиков, покушавшихся оклеветать перед царем его верного и испытанного слугу.


XX

В это критическое время гетманов обеих сторон Днепра Войска Запорожского был Мазепа. Ни один гетман не пользовался таким уважением в Москве, как он. Петр хорошо знал затруднительное положение гетмана в Малороссии и тем более ценил способности и усердие Мазепы. Он не получал и, конечно, не добивался, как Брюховецкий, сана боярского, нелюбимого в Малороссии и потерявшего свое прежнее значение в Великой России, но Петр сделал гетмана одним из первых кавалеров новоучрежденного ордена Андрея Первозванного. Король Август в угоду царю прислал Мазепе свой орден Белого Орла. Сановники, управлявшие Посольским и Малороссийским приказами, относились к гетману чрезвычайно почтительно.
Столкновение с царским дядею, Львом Кирилловичем Нарышкиным, не имело для Мазепы никаких вредных последствий. У Нарышкина была карлица, родом малороссиянка, которая уехала к себе на родину и не хотела возвращаться назад в Москву. Старик сильно разозлился и с угрозами требовал у Мазепы, чтоб тот выдал ему карлицу.
Гетман по этому случаю писал Головкину: “Если б та карлица была сирота безродная, не имеющая так много, а поиначе знатных и заслуженных казаков родственников своих, тогда бы я для любви боярина его милости, множество грехов покрывающий, хотя бы и совести моей христианской нарушил (понеже, то есть не безгрешно, кто неволею или даровати, когда ж она не есть басурманка и невольница), приказал бы я ту карлицу по неволе в сани кинуть, на двор его милости к Москве допроводить. Но она хотя карлица, возрастом и образом самая безделица, однако роду доброго казацкого и заслуженного, понеже и отец ее на службе малороссийской убит. Для того трудно мне одной карлице неволю и насилие чинить, чем бы самым наволок на себя плачливую от родственников ее жалость и от сторонних людей в вольном народе порицание”. Карлицу взяли помимо гетмана, который и успокоился.
Со стороны Москвы бояться Мазепе было нечего: царь любил его, уважал и
никаким доносам на него не верил. Несмотря на то, положение гетмана было тяжело, ибо
это было положение между двух огней: между требованиями государства, с одной
стороны, и между требованиями людей, вовсе не привыкших подчиняться требованиям

262

государя. Петр требовал, чтоб Малороссия принимала одинаковое участие с Великою Россиею в войне шведской: приказывал гетману двигаться в Польские владения на помощь королю Августу, требовал казачьих полков в Ингрию, в Лифляндию, посылал их к Паткулю в Польшу, заставлял казаков укреплять Киев. Все это возбуждало сильное
неудовольствие, особенно при страхе преобразований, не говоря уже о неудовольствии  запорожцев по поводу построения крепости Каменного Затона.
Мазепа изворачивался, как мог, мог роптать, жаловаться на свое положение, но подчинялся силе обстоятельств и, конечно, умел быть верным слугою царским, если б судьба не привела к русским границам Карла XII.
Перед глазами старого гетмана, хваставшего своею опытностью, искусством житейским, окончательно разыгрывалась страшная борьба. На одной стороне был непобедимый король с непобедимым войском, на другой стороне царь, лучше других сознававший недостаточность своих средств в борьбе после тяжкого поражения под Нарвою, постоянно избегавший встречи со страшным врагом и теперь отступавший перед ним и пославший укреплять старую свою Москву. Какой помощи после того ждать от царя для Малороссии? Может ли эта страна противиться врагу собственными силами и, главное, захочет ли при этом сильном неудовольствии на Москву и на царя? Если это неудовольствие выскажется в приход врага, что станется с гетманом, верным слугою царским? Какая же охота погибать и из-за чего?































263


Глава   двадцать   третья

Размышления   Мазепы  над  будущим

I

Гетман Мазепа стал вторым кавалером ордена Андрея Первозванного, введенного Петром I, получил титул князя Священной римской империи, стал владельцем обширных владений. В условиях Северной войны и полной реорганизации российской армии Петр I требовал от казаков биться за интересы народа со шведами в Ливонии, Беларуси, центральной Польше – потери казацких полков в боях с лучшей европейской армией доходили до 70% личного состава. К сожалению, Петр ставил во главе казаков немецких и русских командиров, часто использовавших казаков как пушечное мясо. Впрочем, так относились ко всем солдатам.
К 1706-му году Россия осталась без союзников, разбитых Карлом XII. Мазепа получил приказ строить укрепления на Днепре. Сами московские войска строили новую крепость в Киеве, украинское население нищало, отдавая на нужды Северной войны продовольствие, фураж для коней, скот уменьшался. До гетмана дошел слух, возможно, специально запущенный, о том, что Петр собирается отменить казачество и отдать Украину князю А. Меньшикову. Казацкие полковники Горленко и Апостол писали Мазепе: “Все мы за душу Хмельницкого Бога молим за то, чтобы он вызволил Украину из-под польского ярма, а твою душу и кости дети наши проклянут, если ты оставишь казаков в такой неволе”.
Эмоции всегда мешают принимать решения в управлении государством. Мазепа понимал, какие перспективы ждут его самого и Украину в целом. Процесс создания единого, жестко централизованного государства сопровождался ликвидацией остатков обособленности, автономии его окраинных частей. Украина не являлась исключением. Рано или поздно контроль над ней должен был перейти в руки чиновников центрального правительства. Старшина от этих изменений ничего не теряла, превращаясь в составную часть российского дворянства. Но о государственном суверенитете “неньки” пришлось бы забыть на веки вечные. На третьем десятке лет своего гетманства Мазепа убедился, что ни верная служба царю, ни выполнения договорных обязательств не обеспечивают Украине свободного сосуществования. Крепнувшая империя все больше и больше вмешивается в украинскую государственность, политически считая Украину лишь источником для обогащения империи, перекачивания ее природных богатств, рабочей силы, умов и талантов.
Что же касается гетмана, то ему светило позаботиться о смене покровителя. Причем ни Польша, ни Турция для этого не подходили. Кровавый опыт “руины” как нельзя лучше его демонстрировал. Гетману требовалась сила, способная защитить его от гнева Петра I, помочь казацкой старшине превратиться в “отечественных”, не зависящих от воли московского царя, помощников нового государства, главой которого Мазепа собирался стать сам.
Украина очутилась между двух огней. При победе Петра I и Августа II ее делили бы между Польшей и Россией, при победе Карла XII и Лещинского – Украина была бы под Польшей и Швецией. Весной 1707-го года в Жолкве на тайном собрании в доме генерального обозного Ломиковского собралась старшина для поиска выхода из политического тупика. Возникло две концепции: первая – создание великого княжества

264

Русского в федерации с Речью Посполитой, вторая – союз с Крымским ханством и Турцией для борьбы за независимость Украины. Сам гетман Мазепа решил создать независимое княжество. Когда гетман Мазепа начал переговоры с Карлом XII и его ставленником С. Лещинским, точно неизвестно. Бывший при Мазепе генеральным писарем Филипп Орлик вспоминал: “связи эти начались еще в 1705-ом году, когда Мазепа был с войском в Польше. В 1707-ом году мысль Мазепы про разрыв с Москвой уже выкристаллизовывалась. Семидесятилетний старец, проживший двадцать лет на гетманстве, среди богатства и роскоши, которых не знал никто из его предшественников, в уважении и доверии царя, который награждал его титулами и орденами, поклялся передо мной: “Призываю всемогущего Бога в святители и клянусь, что ни почестей, ни для богатства или каких-то иных целей, а для всех вас, которые находятся под моей властью, для жен и детей ваших, для добра Матери нашей, несчастной Украины, для добра всего украинского народа, для умножения его прав и возвращения вольностей, хочу я при Божьей помощи так сделать, чтобы вы с женами вашими и край наш родной не погибли ни под москалями, ни под шведами. Если же это я делаю ради каких-нибудь личных целей, то пусть покарает мое тело и душу Бог и Святая Троица”.
То неудовлетворение, которое в итоге толкнуло Мазепу искать другого покровителя, было связано с вопросом защиты Украины. Когда польский союзник Карла XII, Станислав Лещинский, стал угрожать нападением на Украину, Мазепа обратился за помощью к Петру I, царь ожидал наступления шведской армии, ответил: “Я не могу и десять человек дать, защищайся, как знаешь”. Это было для гетмана последней каплей. Петр I нарушил обязательства обороны Украины от ненавистных поляков, что являлось основой договора 1654-го года, и украинский гетман перестал считать себя обязанным соблюдать верность царю.


II

Очевидно, в 1707-ом году был подписан украинско-шведский договор. Договорных сведений о соглашении Карла XII и Ивана Мазепы не сохранилось – многие документы были уничтожены в течение нескольких дней после Полтавской битвы. Некоторые источники говорят о том, что гетман Иван Мазепа хотел, чтобы “Украина, по обе стороны Днепра с войском запорожским и народом малороссийским должна быть навеки свободна от всякого чужого владения. Швеция и другие союзные государства ни с целью освобождения, ни с целью опеки, ни с какими другими видами не должны претендовать на власть над Украиной и Войском Запорожским, или на какое-нибудь верховенство, не могут захватывать или занимать своими гарнизонами украинских крепостей, какие были бы оружием или договором добыты у Москвы. Должны свято сохранять целостность границ, неприкосновенность свобод, законов, прав и привилегий, чтоб Украина на вечные времена пользовалась свободно своими правами и вольностями без всякого ущерба”.
Украина должна быть независимым государством, украинским княжеством, Мазепа – пожизненным князем или гетманом. После его смерти должен быть выбран новый повелитель. Король шведский должен защищать Украину.
Мазепа заключил договор с Лещинским, по которому тот признавал Мазепу князем Черниговским, вассалом Польши. Гетман вел переговоры с Крымским ханством, Турцией, Молдовой, Валахией. Переговоры велись втайне, даже от старшины и от окружения, но полностью скрыть их Мазепе не удалось.



265


III

Мазепа настолько был предан в глубине души своей полякам, сколько ненавидел россиян. Но никто не мог заметить сего, ибо он всегда оказывал им высокое почтение, любовь и доброжелательство. Проницательный ум его наблюдал за поступками людей, взвешивал все их слова и даже старался угадывать сокровенные намерения. Он был до такой степени скрытен и осторожен, что часто казался не понимавшим говоренные при нем двусмысленные речи. Когда же намеревался выведать какую тайну, выдавал себя за человека откровенного и в подобных случаях прибегал обыкновенно к употреблению вина, притворялся пьяным, нападал на хитрых людей, восхвалял чистосердечных и неприметным образом доводил разгоряченных напитками собеседников до желаемой цели.
Намереваясь вновь присоединить к Польше Малую Россию и зная, сколько жителей сего края не любили поляков и вводимую ими унию, оказывал он мнимое усердие к православию: создавал каменные церкви, снабжал разные монастыри и храмы богатыми сосудами и утварью. Обманывая набожных малороссиян, отдалял всякое подозрение насчет неверности со стороны двора, притворялся тяжко больным и дряхлым. Доктора не покидали его ни на минуту. Мазепа часто не мог ни ходить, ни даже стоять от чрезвычайной слабости, лежал на одре, покрытый пластырями, мазями и повязками и, подобно полумертвому человеку, испускал столь тихие стенания, что едва можно было слышать его голос.


IV

Гетман Мазепа – натура весьма сложная и труднодоступная для понимания. Воспитанный и выросший при дворе польского короля, известного эпикурейца и любодея Яна Казимира, где господствовало тонкое, изысканно вежливое, с виду вполне сердечное, в действительности фальшивое и бессердечное к людям отношение. Находившийся потом долгое время при гетмане Дорошенко, выдвинувшем идею об отторжении Малороссии от Великороссии и об отдаче ее Турции, перешедший от гетмана Дорошенко к гетману Самойловичу, известному гордецу, безмерному корыстолюбцу и стяжателю, Мазепа приобрел светский лоск и латинское образование, усвоил польский образ мыслей. В то же время, имея кривую душу, лживое сердце, он мог усвоить тонкое, но бессердечное и фальшивое к людям отношение. Мог думать о возможности отторжения Малороссии от Великороссии. Мог развить в себе инстинкт стяжания и презрительного отношения к людям и все это прикрывать наружным благочестием, кажущейся преданностью своим патронам и благодетелям, видимой во всем откровенностью, наружной веселостью и природным юмором. В общем характере Мазепы сочетались черты частного человека, черты неприятные, своекорыстные и отталкивающие, и черты общественного малороссийского деятеля, хотевшего видеть свою родину независимой в политическом отношении. Мазепа видел, что Малороссия еще со времени гетмана Богдана Хмельницкого была в постоянном шатании, что в ней немало находилось людей недовольных правительством Москвы, и что сами властные лица, присланные от Москвы для управления Малороссией, вели себя далеко не всегда умеренно и с подобающим тактом. Видел Мазепа и то, как печальны были успехи русского царя в первом столкновении его под Нарвой со шведским королем. Он хорошо, наконец, был осведомлен о том, каков был шведский король и каковы были его слова, как полководца. И старый

266

гетман впал в раздумье по поводу будущего Малороссии: как сохранить ему Украину на случай поражений русского царя шведским королем? А поражение такое неминуемо должно произойти. Для этого нужно заранее войти в тайные сношения со шведским королем, тогда только и именно через шведского короля можно добиться для Украины независимых прав. И Мазепа решился на такой страшный шаг… Поэтому нет оснований соглашаться с мнением тех историков, которые характеризуют Мазепу только как чудовищного эгоиста и ненасытного честолюбца, совершенно забывшего ради личных выгод и интересов положение управляемого им народа и будущее его родины. Вся беда для Мазепы состояла в том, что он хотел ввести в Малороссии польские порядки, и при управлении Украиной старался брать за образец государственное устройство в Польше. Раз вступив на такой ложный путь, Мазепа пошел дальше и, потеряв веру в осуществление своего идеала через Польшу, пошел навстречу шведскому королю. Мазепа находил себе сочувствие в том малороссийском панстве, которое состояло частью из старой православной шляхты, частью из казацкой старшины, стало складываться на Украине еще со времен гетмана Богдана Хмельницкого и особенно усилилось во время гетмана Самойловича и самого же Мазепы. Правда, это панство стояло сперва за казацкие права и вольности против натиска со стороны Москвы, но потом, не успев сплотиться в сильную политическую единицу и будучи подавлено Москвою, само пошло против казацких прав, то есть против того, за что ратовала малороссийская чернь и запорожские казаки, и стало подбивать к тому на Украине московских бояр и воевод.






























267


Глава   двадцать   четвертая

Измена   Мазепы   русскому   царю

I

После казни Кочубея и Искры гетман получил собственноручно царский указ отправить всю казацкую конницу и, если возможно, самому идти с нею. Мазепа отвечал, что он бы рад вести свое войско на войну, но ему не дозволяют недуги и, кроме того, невозможно покинуть Украины, потому что неприятель тотчас воспользуется и произведет своими подсылками возмущение в непостоянном и малодушном народе. Таким образом, гетман тщательно укрывал свой тайный замысел изменить царю, набрасывал тень подозрения в наклонности  к измене на весь народ малороссийский. 19-го июня гетман писал канцлеру, что намерен заложить квартиру в середине Левобережья Украины недалеко от Нежина.


II

Между тем Карл, оставивши Родосовицы еще в июне, 15-го числа этого месяца перешел Березину. 3-го июля произошла неудача для русских, битва при Головчине, а
16-го июля Карл стал в Могилеве, откуда только что ушли русские военные силы.
Наступление Карла XII на Россию началось еще с половины 1708-го года. Шведский король составил себе смелый и решительный план – разбить русскую армию, овладеть столицей и подорвать в корне основу русского государства. С этой целью главные роли действующих лиц шведской армии распределены были таким образом, что генерал Любекер получил приказание овладеть Ингерманландией, срыть Петербург и после того идти к Новгороду. Генерал Левенгаунт должен был с возможно большим количеством запасов двигаться к городу Могилеву, и там соединиться с главными шведскими силами. Над главными же силами командовал сам Карл XII, который в начале июня месяца перешел реку Березину, дошел до городка Могилев, но Левенгаунта там не нашел и двинулся дальше на Мстиславль и Старишки.
Русские нашли за лучшее отступать перед сильным врагом и довольствоваться пока мелкими стычками с ним. В начале октября месяца шведский король был в Костенгах на реке Ипути, притоке Сожа, но и здесь все-таки не нашел генерала Левенгаунта.
Тем временем, русский царь Петр Алексеевич, воспользовавшись разделением шведских войск, внезапно напал на генерала Левенгаунта и 29-го сентября нанес ему решительное поражение между Старым Быховым и Пропойском у деревни Лесной на речке Леснянке, притоке Сожа. При царе были генералы Инфлянт Бауэр, фельдмаршал Шереметьев и князь Меньшиков. Разбитый Левенгаунт спасся бегством, и только через несколько дней соединился с Карлом в Рохове. Разгромив шведский отряд у Лесной, царь Петр Алексеевич ушел по направлению к Смоленску, а князя Меньшикова с кавалерией послал в Малороссию. В Малороссии же находился и Карл XII, куда призвал его гетман Мазепа, решившийся после продолжительных и тайных сношений со шведским королем выступить противником царя Петра.
Еще, когда шведский король стоял в Могилеве, 8-го августа явился к нему опять
268

тайный агент Мазепы, отставленный от сана болгарский архиерей. Через него гетман торопил шведского короля спешить в Украину, иначе если шведы замедлят, то казаки станут приставать к царским войскам. Квартирмейстер Гилленкрок советовал королю не доверять Мазепе, не идти к Украине, а направиться к Витебску, чтобы быть поближе к Лифляндии, откуда король дожидал вспомогательные силы корпуса генерала Левенгаунта. Того же мнения был граф Пипер, который убеждал короля не двигаться к Украине, покуда не присоединится к нему Левенгаунт со своим корпусом, иначе на оставшееся позади него войско нападет царь. Но другие шведские генералы, Реншильд и Майерфельд, противники первых, настраивали короля к иному: они хвалили ловкость и силу казаков, с пренебрежением отзывались о московских ратных силах, уверяли, что царь не посмеет напасть на Левенгаунта, а Карл со вступлением своего войска в Украину увидит на своей стороне весь украинский народ.  Карл поддался тогда надеждам, оказавшимся скоро обманчивыми. Он надеялся на помощь Турции, он не знал, что падишах не одобрял политики великого визиря, подававшего шведам уверения в помощи. Он надеялся на мятежи, возникшие в царской державе, но не знал, что эти мятежи были уже укрощены. Он надеялся на восстание Украины, как обещал ему гетман Мазепа, но не знал духа малороссийского народа, как не знал его и сам Мазепа, управлявший более двадцати лет этим народом. Наконец, Карл не знал и не мог знать, что Либенера постигнет неудача. Сверх всего, Карла ободряло суеверное пророчество какого-то Урбана Гиарня, который предсказал на основании Парацельса и других предсказателей, писавших за 170 лет, что золотой Лев севера с малыми силами одолеет Орла, принудит его пасть, распространит свою власть на Азию и Африку, искоренит папизм и водворит повсюду истинную (то есть лютеранскую) веру. Карл всегда по-лютерански набожный склонялся к мистицизму и доверял предсказаниям. Эта вера до такой степени развила в нем высокомерие, что он вторично отверг предложение мира от Петра, который соглашался отдать шведскому королю даже Псков, но желал непременно удержать за собой Петербург, за который, впрочем, готов был заплатить деньгами. Карл отвечал, что заключит мир в Москве, когда победит окончательно царя.


III

Между тем, Мазепа, торопя своего тайного союзника, прикидывался по-прежнему неизменно верным слугой царя Петра, делал исправные распоряжения в Украине к отражению шведских сил, когда они туда вторгнуться. Он приказал устроить в Чернигове хлебный магазин для русского войска и собрал туда 18000 четвертей хлеба, разложивши сбор на жителей Черниговского полка – по четверику житной муки с дома, рассылая по всем полкам универсалы, в которых убеждал народ пребывать в непоколебимой верности царю, везде по церквам приказал публично молиться, даровавши победы царю над еретиками шведами, а жителям приказывал прятать в землю свои запасы и самим уходить из города, спасаясь от неприятеля. Он делал распоряжения об укреплении городов Стародуба, Чернигова, Ромнов, Гадяча ввиду возможности нападения шведов. Ни царь, ни русские вельможи не могли допустить и тени того, что открылось не далее как через каких-нибудь два месяца.


IV

1-го августа гетман стал в Киеве в ожидании указов – куда ему посылать конницу.

269

4-го числа того месяца Петр приказал ему, не отходя от Киева, послать три или четыре (по своему усмотрению) тысячи конницы в Польшу на подмогу полковникам киевскому и белоцерковскому, отправленных туда еще ранее, “дабы поляков добропочтенных содержать и все, что неприятелю к пожитку может быть, разорить”. Другую партию указано было послать в Литву, к Пропойску, для содействия великорусским войскам, которые должны были отражать шведскую силу. Гетман исполнил волю государя и отправил в Литву к Пропойску 4500 человек городовых казаков разных полков и 1600 компанейцев, а в Польшу, на подмогу бывшим там полковникам, послал 2000 гадячан, находившихся прежде в киевской крепости, и к ним прибавил 1000 “молодчиков” (казаков, начинавших военную службу). Кроме того, по царской воле отправлено было к Смоленску войско – в числе двух тысяч пехоты и одной тысячи конницы. Затем гетман жаловался, что остается с небольшим числом людей, а 16-го августа просил воротить ему посланных к Смоленску, чтобы поместить часть их в киевский гарнизон. Мазепе, конечно, было неподходящим делом разбрасывать казаков по разным сторонам, и он жаловался, что многие самовольно уходят.
В середине августа царь еще не знал, наверное, куда обратится Карл со своими силами – на Украину или на Смоленск, и приказал гетману стоять между Киевом и Черниговом до дальнейшего указа, чтобы в случае, если шведы пойдут на Смоленск – идти к Белой Церкви для содействия полка, доброжелательного царской стороне. 6-го сентября царь положительно был уверен, что неприятель пойдет на Смоленск, и писал к гетману, чтоб он готовился в поход к Белой Церкви. Это приказание подтверждено было 14-го сентября. Но через день, 16-го числа, Головин послал гетману указ остановиться, потому что по неприятельским оборонам видно было иное направление пути. Из шведских источников мы узнаем, что именно в это время Карл окончательно укрепился в намерении войти в Украину, и 16-го сентября отправил передовой отряд генерала Лагеркрона овладеть Стародубом. Этот Лагеркрон был человек чрезвычайно самодеятельный и заносчивый, хотя вовсе не даровитый. Он подделался к королю и не хотел слушать никаких советов. В то время, когда он вступал в Стародуб со своим полком, туда же вступал с царскими силами и русский генерал Инфлянт. Два враждебных генерала могли на том выиграть один перед другим: кто прежде успеет занять Стародуб.
Лагеркрон доверился крестьянину, взявшемуся провести шведское войско кратчайшим путем. Этот крестьянин, будучи подослан полковником Скоропадским, обманул шведского военачальника и повел его совсем не туда, куда нужно, так что в то время генерал Инфлянт успел войти в Стародуб.
Вслед за Лагеркроном двинулся скоро и король, и 21-го сентября с восемью тысячами вступил в пределы Гетманщины для занятия квартир войском. За ним последовало остальное войско. Оно расположилось на берегах реки Ипути. Главная квартира, которую Карл велел укрепить окопами, находилась в Драпкове. Край, в который вошли шведы, показался им обильным и населенным. Войско, расположившись по селениям, могло отдохнуть от утомительных походов. Хлеба и скота было так много, что шведы не испытывали бы недостатка, если бы им пришлось оставаться там несколько месяцев. Шведы простояли там две недели. Между тем Левенгаунт, следовавший через Литву из Ливонии, 27-го сентября был разбит русскими под Лесным близ Пропойска и с остатками своих сил прибыл к главному королевскому обозу. Король приказал разделить эти остатки по армиям.





270


V

Орлик в своем письме сообщает, что когда Мазепа узнал о повороте короля шведского в Украину, то воскликнул перед старшинами: “Вот дьявол его сюда несет! Да он все мои соображения испортит, и великороссийские войска за собою введет внутрь Украины, и весь малороссийский край очутится в опасности подвергаться опустошениям от обеих воюющих между собой сторон”.
С отправкою генерала Инфлянта в Стародубщину царь Петр указал и гетману действовать с ним сообща. Мазепа, получивши такой указ, пригласил Ломиковского и полковников миргородского, прилуцкого и лубянского, показал им указ и говорил:
- Я опасаюсь, не приманивают ли меня к этому генералу, чтобы взять в руки. Идти ли нам по указу царскому в служение с этим генералом?
- Нет, нет, не иди! – завопили все единогласно. – Не медли больше и посылай к шведскому королю просить протекции: как бы нам сойтись со шведами на границе и не впустить великороссийских войск в Украину!
Но тут кто-то спрашивал его:
- Ты, гетман, объяви нам, на что с целою Украиною и Войском Запорожским надеятись, и на яком фундаменте ты тую махину заложил?
Мазепа рассердился и произнес:
- Для чего вам о том прежде времени ведать? Спуститесь вы на мою совесть и на мое разумение, на котором вы не разозлитесь больше. Я по милости Божьей маю розум един неж вы все.
Обратившись к Ломиковскому, Мазепа сказал:
- Ты уж свой розум выстарил, - а, указавши на Орлика, Мазепа прибавил: - У того еще розум молодой, детинный. Сам я буду ведать, якого часу посылать до шведского короля.
Но потом, как бы удовлетворяя их недоверие к себе, гетман вынул из шкатулки универсал, присланный от Станислава с ксендзом Зеленским, и велел Орлику прочитать его во всеуслышание. Все казались им довольны. Но едва ли там были тайные условия, заключенные со Станиславом через посредство болгарского экс-архиерея. Малороссияне не были бы им довольны, да и Мазепа едва ли бы решился объявить их до поры до времени старшинам. Мазепа был из таких личностей, которые, получив власть, стараются внушить подчиненным постоянную веру в свою мудрость и потому умышленно не открывают им сразу всего, что замышляют, дабы тем приучить их с благоговением полагаться во всем на своего главу или владыку. Мазепа за 20 лет своего гетманства уже приучил старшин к такому повиновению себе, и теперь он только понемногу приподнимал перед ним завесу, скрывавшую его тайный замысел. Он прельщал старшин призраком независимости, указывал им, что теперь представился случай освободиться от всяких налогов и повинностей, вымышляемых московскою властью: сам Бог посылает короля шведского для их спасения. Сделавши их участниками замысла в его главной идее, он относительно подробностей не открывал им многого, но каждый раз спрашивал у них советов, как ему поступать и показывал вид, будто предпринятый замысел начат и ведется не по его почину, а по их общему желанию, и он у них не более, как мудрый исполнитель общей воли. Чтоб укрыться от тех, кому он не хотел открывать тайны, он напустил на себя старческую немочь, говорил, что с трудом может сесть на коня, даже ходить и стоять на ногах, ложился в постель, обвязывал себя повязками с пластырями. В таком виде, лежа в постели, принимал царских посланцев, жаловался перед ними на свои страдания и говорил с ними чуть слышным голосом. Правда, Мазепа и в самом деле страдал

271

старческими немощами, но также и преувеличивал их, потому что в то время для его тайных целей выгодно было перед царскими людьми показываться близким к могиле. И сам царь, и царские министры относились к гетману доверчиво, снисходительно и не принуждали его к отправлению своего долга выше сил. Сначала потребовали от  него, чтоб он шел сам к Стародубу, но когда он известил, что по болезни не может, то ему позволили послать казаков с наказным гетманом. Тогда гетман послал отряд казаков нежинских, лубенских и переяславских в Стародубский полк содействовать генералу Инфлянту.
Но прежде чем эти казаки пришли туда, в Стародубском полку произошел страшный переполох. Генерал Инфлянт, вступивши в край, приказывал жителям уходить со своим имуществом в укрепленные места, а села, хутора, пасеки, мельницы, гумна приказывал истреблять огнем, чтоб не давать неприятелю прибежища и средств к содержанию. Жители, и старые и малые, в ужасе стали бежать и увлекли за собою присланных казаков. Только часть последних примкнула к четырем батальонам и четыремстам драгунам, составлявшим стародубский гарнизон. От них пошли по всей Украине вести, что вошедшие в Стародубский полк шведы не делают жителям ничего дурного, а, напротив, великороссийские войска, пришедшие будто защищать край, жгут селения, грабят, разоряют жителей, насильно загоняют их в укрепления, понуждают к непривычным работам, бесчестят и ругаются над ними, обзывая их изменниками. Беглецы распространили такой страх между казаками, что товарищи полков Миргородского, Лубенского и Прилуцкого в числе нескольких сот человек явились к гетману в обоз у местечка Салтыковой Девицы и подали просьбы, написанные от каждого полка особо, но по одному пошибу.
В связи с такими явлениями, возбуждавшими вражду к великороссийскому войску, стоит жалоба черниговского полковника на солдат майора Геннинга, которые делали обиды жителям, какого-то Шевлюгу до полусмерти изрубили, а майор, когда ходили к нему малороссияне жаловаться, выгонял их по шеям, и одного атамана так ударил ружейным дулом в бок, что тот, полетевши вниз головою по лестнице, сильно ушибся.
Неудовольствие против великороссиян в малороссийском народе все более и более разгоралось, и было кстати для Мазепы, когда он намеревался ввести в Украину шведов, как освободителей от московской власти. Но тут случилось событие, которое чуть, было, не открыло замысел Мазепы. Когда генерал Лагеркрон вошел в Стародубский полк, тотчас стали разноситься воззвания, называемые у русских “прелестными” письмами. Шведский генерал убеждал малороссиян не бояться шведов, жить спокойно в своих домах, а из Стародуба пусть выходят к нему навстречу бурмистр со знатнейшими обывателями и пусть везут к ним на продажу хлеб и всякое съестное. Жители не поддавались на эти прельщения, а бежали без оглядки, спасаясь как от шведов, так и от великороссиян. Между разжигателями таких “прелестных” писем попался польский шляхтич Якуб Улашин: он вез письмо от пана Понятовского, находившегося резидентом Станислава при шведском короле. Письмо было к Мазепе. Понятовский просил малороссийского гетмана отпустить на свободу его пленного брата в воспоминание доброго приема, оказанного когда-то Мазепе в Луцке. Почему-то этот господин оказался подозрительным, и генерал Инфлянт 1-го октября отправил его в походную канцелярию, бывшую тогда в Почепе. Улашина подвергли пытке огнем, и тот, не стерпев мучений, объявил, что Мазепа поколебался в верности царю, и Понятовский послал к нему передать словесно, чтобы, как только шведы войдут в Украину, он отписал бы к Понятовскому и при Божьей помощи со всем войском запорожским пристал к шведам. Улашина еще раз поджарили, но он более не открыл. Показанию Улашина не придали веры, и копии с него отправили гетману. Не только все происходившие перед тем явления в таком роде настроили царя и его министров считать всякие обвинения на Мазепу лживыми, но в это
272

самое время Мазепа заявлял свою преданность, сообщая Головкину весть, что Станислав со шведскими и польскими войсками направляется на Волынь, чтоб оттуда ворваться в Украину, просил скорейшей присылки регулярных войск, потому что малороссияне могут изменить и пристать к неприятелю. Вместе с тем снова звали гетмана на соединение с царскими силами. Мазепа отвечал, что показания поляка Улашина не более, как коварные затеи неприятеля, который хочет привести верность гетмана в подозрение у государя и тем посеять в Украине смятение. “Никакого брата Понятовского у меня нет, я о нем не слыхал”, - писал гетман. Что касается до требования ехать самому к великороссийскому войску, то Мазепа отговаривался тем, что в малороссийском крае возникли беспорядки от пьяных бродяг, безобразничающих толпами в полках Полтавском, Гадячском, Прилуцком, Миргородском, Лубенском и Переяславском, и это зло переходит уже в полки: Черниговский, Нежинский и Стародубский, которые прежде вели себя смирнее. Гетман на основании присланных ему донесений сообщал, что появились две шайки разбойников: одна под начальством Перебийноса в числе 800 человек, другая – Молодца в числе 1000 человек. Они своевольствовали, грабили и убивали людей в приднепровском крае и к ним притекали со всех сторон “куны” бродяг, словно вода. Если гетман с войском отдалится в Стародубский полк, то своевольники нападут на городы и встретят себе единомышленников в поспольстве. Полковники и полковые старшины ропщут и говорят, что если их поведут в Стародубщину, то на крайнюю погибель их семейств и на разорение их имуществ, потому что тогда простонародье захочет грабить и убивать частных и богатых людей. Кроме этих причин гетман указывал на опасность скорого вторжения Станислава в Украину.
Мазепе, естественно, хотелось, во что бы то ни стало оставаться с казаками в Украине до того времени, как войдет шведская сила, и тогда внезапно и неожиданно объявить себя на стороне врагов царя Петра. Но прежде чем шведский король появился со своими войсками, Мазепа вместе с царем обязан был воевать вместе с ним против шведского короля. Там уже никак неудобно было ему сделать крутой поворот на противную сторону. 6-го октября, когда Мазепа получил новое приказание идти с войском на соединение с великороссиянами и самому быть в главной царской квартире, он призвал на совет своих единомышленников и спрашивал, ехать ли ему к великому государю. Старшины закричали:
- Нет. Если поедешь, то погубишь и себя, и всю Украину.
Тогда Мазепа приказал написать и послал письмо, о котором сказано выше. Но, по замечанию Орлика, Мазепа спрашивал старшин только для вида и испытывал их: ему нужно было показать перед ними вид готовности ехать по царскому указу. На самом же деле он не помышлял о такой поездке: напротив он опасался, как бы министры не заманили его с тем, чтобы взять его в свои руки, тем более что в Польше, как Мазепу извещали повсюду, носились слухи и его тайном соглашении со Станиславом на сношениях со шведами.


VI

На посланное 6-го октября письмо Мазепа 10-го числа того же месяца получил ответ. Царские министры сообщили, что по совету с фельдмаршалом Шереметьевым, они постановили послать царский указ киевскому воеводе князю Д.М. Голицыну, чтоб он с царскими ратными людьми, находившимися в Киеве, и с пристойною артиллерией шел в
середину Украины с целью не допускать в малороссийском народе “шатости”. Гетман должен послать к нему для той же цели казацкий отряд из разных полков своего

273

регимента, а сам со всем остальным войском немедленно должен идти к Новгород-Северску, расставить свое войско над Десною и самому лично приехать в главную армию для совета с фельдмаршалом. Выставлялась, между прочим, и такая необходимость его прибытия: в народе носились слухи, будто гетман покидает Украину во время неприятельского наступления и гетману следует своим появлением при царском войске рассеять такие слухи. Притом ему известны нравы и местные обычаи народа, и он может наставлять царских министров и военачальников. Своевольства, начавшиеся в Украине, скорее усмиряются, когда народ увидит, что великорусское войско вместе с казаками могут их усмирить, насчет опасности вторжения Станислава министры успокаивали гетмана: слухи, полученные им о Станиславе, неверны. Министрам, напротив, подлинно известно, что Станислав находится еще в Марценбурге и ранее конца октября не выступит из Пруссии.
Страшная тревога волновала душу Мазепы. Он должен был скрываться и каждую минуту находиться в страхе, что вот-вот откроется его коварство, вот-вот министры догадаются. И действительно, кажется, министры уже начали догадываться, что в поведении гетмана есть что-то зловещее, но никто не смел заявить об этом царю, так как Петр не переставал доверять честности и прямоте своего гетмана. Петр настолько верил в него, что когда ему представили показания Улашина, то он заботился о том, что гетман может этим потревожиться, и писал к Меньшикову, чтобы князь повидался с гетманом и утешил его, потому что “бездельники опять своим воровством стали оскорблять его”. Чтобы лучше отклонить от государя всякое подозрение на себя, гетман в этом же месяце октябре отправил к Петру войскового есаула Максимовича – одного из своих соумышленников – с просьбой дать указ утвердить и отмежевать земли, скупленные им у помещиков Рыльского уезда, и дозволить населить их пришлыми вольными людьми. Кто бы мог после этого подумать, что этот человек намерен оторваться от царской державы, когда он в этой державе приобретает себе поземельную собственность. Максимович от имени гетмана поднес царю в дар 2000 червонцев, а царь, вероятно, тогда в них нуждался. В то же время Мазепа поздравил царя с победою при Лесном в красноречиво составленном письме, в котором по своему обычаю желал царю “до конца” сокрушить своих врагов. Царь после победы при Лесном находился в Смоленске и по обычаю своему, наблюдаемому после каждой военной удачи, праздновал победу: выезжал в город триумфально, устраивал пушечную пальбу. За ним везли отнятые от неприятеля знамена и пушки. Он посылал разные распоряжения на Дон, где князь Долгоруков добивал булавинцев, и на север, где Апраксин расправлялся со шведским генералом Любекером, а 20-го октября выехал из Смоленска к войску в Украину.
Надобно было предупредить приезд царя и провести как-нибудь царских министров до тех пор, пока Карл подойдет поближе. Царь требовал, во что бы то ни стало, чтобы Мазепа ехал к русским военачальникам на совет: Мазепа отвечал, что исполнит царский указ, хотя бы его постигла в пути смерть. Он поплывет на судне из Салтыковой Девицы вверх по Десне, а потом по Борзне до города Борзны. Сухопутьем же во время осенней колоти ему ехать невозможно по причине его хирагрических и подагрических припадков. В это время собрал он старшин и сказал:
- Меня зовут в царское войско. Но там у меня есть искренние приятели: они предостерегли моего канцеляриста Болбота, чтобы я не ездил к царскому двору, а паче старался бы охранять и себя, и весь малороссийский народ. Пусть бы всяк зарывал в землю все, что есть дорого, потому что царь, не надеясь на постоянство Украины в случае неприятельского вторжения, хочет устроить что-то недоброе над гетманом и над всем народом. Это сообщалось под большим секретом. Все это, как вследствие оказалось, был
вымысел, противоположный тому, что происходило на самом деле – канцеляристу

274

Болботу, напротив, говорили, что царь все еще милостивее к гетману, чем к Меньшикову, и не станет слушать никого, кто бы о нем дурно ни говорил. Относительно совета зарывать в землю все дорогое – совет этот, как мы уже видели, давался и прежде гетманом в предостережение от шведов.
Действительно, царь и его министры показывали заботливость о здоровье гетмана. К нему послали Семена Протасова с указом, позволяющим ради болезни оставаться при обозе на левой стороне Десны, а за Десну послать по своему усмотрению легкое войско компанейцев и сердюков. Протасов увидел гетмана в Борзне, куда он прибыл водою из Салтыковой Девицы. Мазепа лежал в постели, едва говорил и казался уже при смерти, однако он изъявлял готовность идти далее, хотя бы пришлось гроб за собою везти, хвалил министров за то, что указали Голицыну оберегать Украину от народного возмущения. Протасов, воротившись, говорил Головкину, что гетман, можно сказать, совсем при смерти.
В Борзну по приглашению умирающего Мазепы приехал киевский митрополит Иоасаф Краковский, возвратившийся из Москвы со своего посвящения, и совершил над ним обряд елеосвящения. Министры и послы после Протасова продолжали посылать к нему письма и торопить со скорейшим выступлением, а Мазепа в своем письме к Головину жаловался, что как будто не доверяют его недугу, тогда как на самом деле здоровье его и жизнь в безнадежном состоянии. Головкин в своем ответе уверял гетмана, что он ему вполне верит и сожалеет о его болезни. Никакой клеветник не посмеет говорить о гетмане дурно, потому что ему не поверят.


VII

Между тем, из письма Орлика мы узнаем, что у гетмана в Борзне происходит вот что.
Уже несколько дней Ломиковский и полковники настаивали, чтобы Мазепа посылал к шведскому королю. Мазепа все откладывал, представляя разные неудобства. Наконец, в Борзне, вечером, зовет к себе гетман Орлика и говорит:
- Иди к Ломиковскому и полковникам, пусть решительно скажут, посылать ли к королю или оставить эту посылку.
- Я думаю, - говорит в своем письме Орлик, - тогда Мазепа, говоря это, нас испытывал.
Ломиковский и полковники, выслушавши этот запрос, говорили с досадою:
- Мы видим у Мазепы слабость и умедление. Сколько раз мы предлагали и просили его об этом, надобно было посылать к королю еще тогда, когда он только доходил до границы, а Мазепа все медлил и через то навел великороссийские войска в Украину на разорение и всенародное кровопролитие. И теперь, когда уже шведы у нас под носом, он неведомо зачем, медлит.
Таким образом, гетман довел старшин до того, что они заговорили таким тоном, как будто гневаются на гетмана, зачем он, сообразно их общей воле, не пристает к шведскому королю. Услышавши такие речи от Орлика, он позвал к себе Ломиковского и других соумышленников.
- Все это лысый черт мутит Ломиковский, - сказал он.
Когда явились соумышленники, Мазепа принял гневный вид и говорил:
- Что это? Вы не советуетесь, а только меня судите! Ах, черт вас побери! Я вот возьму с собой Орлика и поеду ко двору царского величества, а вы себе тут хоть пропадайте.

275

Но, спустя некоторое время, он успокоился, и уже без гнева спрашивал:
- Ну, что же, посылать к королю?
Ему отвечали:
- Как же не посылать! Давно бы это надлежало сделать и теперь не надобно откладывать.
Тогда Мазепа, как бы соображаясь с тем, что услышал от старшин, приказал позвать Быстрицкого. Это был поляк, управитель у Мазепы в его гетманской Шептаковской волости. Он как говорят, состоял в каком-то родстве или свойстве с гетманом. Прежде всего, Мазепа велел ему перед всеми присягнуть, что он будет хранить в секрете то, что ему поручится. Быстрицкий исполнил это. Тогда Мазепа велел Орлику составить инструкции к графу Пиперу по-латыни, а своему аптекарю перевести ее на немецкий язык и вместе с латинским подлинником вручил Быстрицкому. Не было ни печати, ни подписи на этой инструкции. От себя лично Мазепа также не посылал никакого письма ни к королю, ни к графу Пиперу. Содержание этой инструкции было таково: гетман поручал Быстрицкому передать свою радость по поводу вступления шведского короля в Украину, просил Карла оказать протекцию гетману войска запорожского и всему народу малороссийскому в деле освобождения от тяжелого московского ига. Он предлагал шведским войскам безопасность и просил скорее прислать к нему наперед вспомогательный отряд для обороны, которому обещал устроить паромы для переправы по Десне у Макошинской пристани. Мазепа, отправляя Быстрицкого с неподписанною и непропечатанною инструкцией, не присоединивши к ней собственноручного письма, подверг Быстрицкого опасности: попавшись в руки русским, мог быть признанным одним из тех орудий, какими, по уверению Мазепы, его тайные и явные недоброжелатели много раз старались набросить подозрение на верность гетмана своему государю. Конечно, на это не рассчитывал Мазепа, отпуская Быстрицкого с таким незаконченным письменным видом.
Отправивши Быстрицкого к шведам, Мазепа в тот же день послал Головкину письмо, в котором извещал, что он уже более десяти дней не ест и не спит, и едва жив, только надеется чудотворного облегчения от елеосвящения.
Шведское войско двигалось по направлению к Стародубу. Главная квартира русской армии была в Подгоре. Высланный против неприятеля генерал Инфлянт принужден был отступить. Русские думали, что неприятель попытается овладеть Стародубом, но шведы прошли Стародуб мимо и пошли вправо двумя колоннами, из которых одна была под личным предводительством короля. В ночь с 20-го на 21-ое октября они были в Семеновке. Очевидно было, что они направлялись на Новгород-Северский. Русская главная квартира перешла в Гримач. Русские военачальники решили идти за неприятелем. Меньшиков с кавалерией находился между тем на другой стороне – между Стародубом и Черниговом, следил за движением неприятеля и, узнавши, что неприятель  поворотил от Стародуба, писал государю, что шведы, вероятно, намереваются удалиться на Волынь, потому что наступающая зима не дозволит им идти далее в Украину. Меньшиков послал к Мазепе и попросил приехать для совещания, а сам 20-го октября остановился со своею кавалерией в Горске. Но вместо Мазепы приехал к Меньшикову племянник гетмана Войнаровский и привез от дяди письмо. Мазепа извещал Меньшикова, что он при последнем издыхании: подагры и хирагры. Приключилась ему эпилепсия. Извещая об этом государя, Меньшиков изъявлял сожаление о болезни гетмана. Но вместе с тем, Меньшиков отзывался вообще неодобрительно о казаках, которых гетман по царскому приказанию отправил на службу против шведов.



276


VIII

Действительно, отправленные гетманом в поход полковники, бывшие в соумышлении с гетманом, докладывали ему рапортом, что казаки миргородские, прилуцкие и других полков заволновались и просят, чтобы их не посылали за Десну, потому что великороссияне причиняют их братьям всякого рода обиды и утеснения. Подобное настроение, казалось, показывающее неприязненное отношение к малороссийскому войску, было тогда на руку Мазепе и могло подавать ему надежды, что Карл найдет на Украине союзника.


IX

Быстрицкий, отправившись вместе со шведским пленником, представился шведскому королю в селении Поноровке на пути от Стародуба к Десне. Отпущенный немедленно назад, он не привозил Мазепе ничего писанного, но устно сообщил, что король обещал быть к Десне 22-го числа в пятницу, когда воротился и Быстрицкий. 23-го числа приехал второпях в Борзну Войнаровский и объявил, что вслед за ним едет в Борзну сам Меньшиков и прибудет к обещанному времени в воскресенье. Сам Войнаровский говорил, что убежал от Меньшикова тайно, покинувши и свои возы, и прислугу, потому что услыхал, как один офицер немецкого происхождения говорил другому офицеру:
- Помилуй, Господи, этих людей! Завтра они будут в кандалах.
- Я не знаю до сих пор, - говорил передающий события тех дней Орлик, - точно ли слышал это Войнаровский, или Мазепа научил его так говорить, чтоб нас всех обольщать.
Но из письма Меньшикова к царю видно, что Меньшиков действительно имел тогда намерение посетить Мазепу.
Гетман, получивши известие, что приедет к нему Меньшиков, тотчас “сорвался как вихорь”, по выражению современника, и поспешил в свой Батурин. За ним поехали бывшие при нем старшины. Последняя ночь, проведенная Мазепою в своей резиденции, прошла в размышлениях. Нужно было отпустить царского полковника Анненкова, и гетман отправил его к Меньшикову с письмом, в котором просил прощения своему племяннику Войнаровскому, ускользнувшему тайно от Меньшикова, и называл его поступок легкомысленным. Так под благовидным предлогом гетман успел удалить из Батурина царского наблюдателя за своими поступками, не смевшего, разумеется, подозревать ничего дурного за Мазепой.
После того гетман поручил Батурин сердюцкому полковнику Чечелу, арматному есаулу Кенигсену, немцу по происхождению, и батуринскому сотнику по имени Димитрий. С ними военной силы оставлено было в Батурине четыре сердюцких полка (Чечелов, Покотилов, Денисов и Максимов) и часть городовых полков Лубенского, Миргородского и Прилуцкого, остальная часть которых уведена была самим гетманом. Начальные лица, оставляемые в Батурине, уже настроены были к замыслу Мазепы. Гетман наказывал им не сдавать города, если приедут русские, отбиваться от них и дожидаться шведской помощи, он обнадеживал, что возвратится к ним на выручку скоро и привезет с собой самого шведского короля с его храбрым войском. Утром в воскресенье гетман простился навек со своим Батурином, переправился через Сейм, и в тот же день к вечеру прибыл в Короп, переночевал там с 24-го на 25-ое октября, и в понедельник 25-го числа переправился через Десну и Оболонь. Казаки были уверены, что гетман по царскому указу ведет их против неприятеля. С Мазепою переправилось войско от четырех

277

до пяти тысяч. Другая часть, от пяти до шести тысяч, оставлена была на левом берегу Десны. Так как иные казацкие полки были заранее разосланы на царскую службу в разные места, то вместо тысяч двадцати готовых и вооруженных казаков, как надеялся Карл по обещаниям от Мазепы, его новый союзник едва мог привести и четверть обещанного числа. Но и с теми нужно было еще объясняться. Кроме немногих единомышленников, никто ни из старшин, ни из рядовиков не воображал узнать внезапно от своего предводителя, что он ведет их вовсе не на бой с царским неприятелем. После переправы через Десну, двинувшись немного вперед, гетман приказал построить казаков и начал говорить речь. Тут только гетман объявил своему казачеству, что он ведет его не против короля, а против царя – утеснителя казацкой вольности. Гетман исчислял разные утеснения, которые творил царь на Украине, и как на главные, указывал, что не хочет казаков обратить в солдаты. Такие слухи уже давно ходили между казаками. Гетман уверял, что часто, беседуя с царем, он выведал все его тайные намерения: хочет он уничтожить все вольности и права Украины и ввести московское правительство в крае. Метко было задумано Мазепою затронуть казацкое сердце: боязнь московского правительства и начальствующих лиц великороссийского происхождения вместо туземцев тревожила малороссиян при прежних гетманах и передавалась в поколения.
- Я, - говорил Мазепа, - много раз старался отвратить царя от намерений, погибельных для всего народа малороссийского. Но из того не вышло ничего доброго: только я сам подпал его гневу и злобе и не нашел иного способа спасения себе, как обратиться к великодушию шведского короля. Он обязывается уважать наши права и вольности и защищать их против всех тех, которые на них посягают и вперед станут посягать. Братия! Пришла наша пора. Воспользуемся представившимся случаем: отомстим москалям за их долговременное насилие над нами, за все совершенные ими жестокости и несправедливости, охраним на будущие времена нашу свободу и права казацкие от их посягательств! Вот когда пришло время свергнуть с себя ненавистное ярмо и сделать нашу Украину страною свободною и ни от кого независимою. Вот к какой будущности я вас всех призываю. Вы, братия, верно достигнете этой цели при вашем мужестве и при содействии шведского короля, который предлагает вам воевать против москалей вместе со шведами.
Речь гетмана прослушана была без ответа. Каждый из непосвященных заранее в замыслы гетмана не смел ему противоречить. Каждый думал, что, вероятно, у гетмана есть уже много желающих поступать по его воле, следовательно, открытое противоречие не остановит предприятия, а только может повредить тому, кто станет говорить наперекор предводителю. Поэтому многие, сразу не пожелавшие идти по пути, указываемому гетманом, предпочли, не сопротивляясь ему, улизнуть от него, когда придет удобное время.
Гетман послал обозного Ломиковского и писаря Орлика к начальникам передового шведского поста, состоявшего из двух драгунских полков.
Они квартировали в деревне за Орловкою. Командирами были Гильм и Гулленстиенко. Они были изумлены таким неожиданным появлением. Полковник Гильм решительно не поверил и подозревал неприятельскую уловку. У него в полку служил капитаном один итальянец, который был прежде в русской службе и знал Мазепу лично. Гильм послал его к казакам узнать наверняка, что это значит. Недолго исполнял свое поручение итальянец: он вернулся быстро и донес полковнику, что сам гетман прибыл с ним.
Гильм принял Мазепу с честью, подобающею высокому званию главы народа и войска, и гетман оставался у шведских полковников до 28-го октября. Между тем, полковники немедленно дали знать обо всем своему королю, которого главная квартира находилась в Горках, под самою Десною.
278

Король должен был уже ожидать прихода казацкого гетмана, так как о том предупредил его Быстрицкий. Но король еще не доверял искренности человека, так долго и верно служившего своему государю, тем более что королю делались известными универсалы гетмана к малороссийскому народу, писанные напоказ русским и потому не выражавшие расположения к шведам. Это-то и было причиной, что король не торопился переходить Десну, тогда как у Мазепы было желание, чтобы король перешел эту реку прежде, чем гетман объявит себя во всеуслышание на его стороне. Вероятно, гетман рассчитывал, что край, лежащий по левую сторону Десны, ему будет более послушен: жители его в этнографическом смысле были коренные малороссияне, и притом этот край присоединен был с остальною Малороссией к московской державе только при Богдане Хмельницком, тогда как правая сторона Десны в давние времена, еще в XV и XVI веках, составляла достояние Москвы, и жители ее образовывали переходную народность между великороссийскою и малороссийскою. Очень может быть, что такие соображения побуждали гетмана желать, чтобы шведский король скорее перешел Десну, и тогда уже гетман мог прямо открыться со своим замыслом. Карл, по замечанию современников, сомневался, и потому, достигши Десны, заложил свой стан на ее правом берегу.
Пока извещали шведского короля, Мазепа опять созвал своих казаков и велел им присягнуть, что они вступают в союз со шведами для освобождения Украины от московского ига. Но тут только увидал Мазепа, как мало военной силы приходилось ему представлять своему союзнику. Осталось у него, по одним известиям, полторы тысячи человек, по другим – несколько сот, иного до тысячи. Все остальные дали тягу, раскусивши, в чем дело и что с ними замышляют творить, не спросивши у них предварительно о желании.


X

Вечером 28-го октября Мазепа приехал к шведскому королю. Гетман представился ему на другой день 29-го октября. Около короля находились тогда знатнейшие вельможи и военачальники. Между ними были: канцлер граф Пипер, генерал-квартирмейстер Гилленкок, верховный судья, два генерал-адъютанта и несколько полковников. С Мазепою внесли два знамени его гетманского достоинства – бунчук и булаву. Мазепа произнес перед королем короткую, но складно составленную речь на латинском языке. В этой речи он просил короля оказать казакам покровительство и благодарил Бога за то, что посылает им избавление от царского рабства. В уважение к летам и к подагрическим страданиям гетмана его пригласили сесть. Король беседовал с ним стоя.
Так велась беседа шведского короля с гетманом до полудня. Шведы с любопытством смотрели на Мазепу и слушали его речи. По известию секретаря Карла XII перед ними был старик 66 лет от роду, среднего телосложения, худощавый, без бороды, но с усами по польскому обычаю. Вообще, он имел вид важный, но временами проявлял проблески веселого и живого нрава, шутил с очень метким остроумием и веселил слушателей. В речах его замечали большой такт и много ума. Видно было, что он был человек образованный и превосходно владел латинским языком. Карлу он сразу понравился и был приглашен к королевскому столу вместе с ближайшими к нему особами из генеральных старшин. Для прочих казаков накрыто было два больших стола и, кроме того, некоторых из них пригласили еще обедать к себе граф Пипер и генерал Реншильд.
После обеда король отошел в свои покои, а за ним Мазепа с бунчуком и булавою, в знак своей покорности королевской воле он положил эти знаки к ногам шведского короля. Наконец, гетман простился с королем и сел на коня при звуке труб, на которых заиграли

279

его люди.
Пришло известие, что партия царского войска была выслана схватить Мазепу, не допустив его до переправы через Десну, и овладела несколькими экипажами из его обоза, не успевшими переправиться. Король  послал в тот же вечер полковника Дельдорфа со шведскою кавалерией и казаками вниз Десны к Оболони следить за движениями неприятеля и прикрывать левое крыло войска. От 25-го до 30-го октября шведская главная квартира продолжала находиться в Горках.
29-го числа совершился переход царского войска через Десну. Русские, следуя позади шведов, спешили предупредить переход через Десну своих неприятелей, приказавши задним частям войск жечь на покидаемом берегу жилые местности, в том числе Почеп и Погар. Русский главнокомандующий Шереметьев долго не подозревал Мазепы и в день своего перехода через Десну писал к нему, убеждая послать универсалы по всей Малороссии, чтобы народ не отклонялся на “прелестные” шведские универсалы, распущенные по краю.
Между тем, в воскресенье, 24-го октября, Меньшиков, как обещал посетить лично гетмана, отправился в путь, но, доехавши до Мены, встретил едущего к нему полковника Анненкова. Тот подал Меньшикову письмо от Мазепы и известил, что Мазепа приехал в Батурин. Меньшикову уже не было нужды ехать в Борзну, и он сказал Анненкову:
- Пошли же скорей наказного к гетману известить, что я к нему еду.
Но вдруг приезжает киевский губернатор, князь Д.М. Голицын, должно быть, он находился где-нибудь вблизи, так как на него возложена была обязанность наблюдать за спокойствием народа в Малороссии. Оба военачальника стали догадываться, что происходит что-то недоброе: последние поступки Мазепы заставляли всех, и даже самого царя, призадуматься и приглядеться, хотя ни царь, ни вельможи не решались оскорблять гетмана явным сомнением.
Меньшиков и Голицын переправились в ночь с 24-го на 25-ое через Десну и быстро покатили в Батурин. В селе Обмачеве, близ Батурина, явился к Меньшикову некто Соболевский, и объявил за собою слово и дело государево. Его позвали на свидание с Меньшиковым в одну сельскую хату. Он сказал:
- Мазепа уехал к шведскому королю, а в Батурине дал приказание не впускать русских, пока он сам не приедет со шведскими силами, если русские придут в большом числе. Если же в небольшом, то впустить, но задержать военачальников.
Поразительная была такая весть. Меньшиков обошелся ласково с Соболевским, но вполне ему еще не поверил. Оба военачальника поехали дальше в Батурин и приехали туда к полудню.
В батуринском подворке остановились русские офицеры и солдаты полка Анненкова. Они объявили, что гетман вчера, в воскресенье, уехал в Короп. Сердюки и батуринские обыватели ушли в замок и заперлись в нем. На стенах стояли вооруженные люди, наведены были пушки. Меньшиков отправил Анненкова объясниться с запершимися в осаду.
- Что это значит? – спрашивал Анненков, подъехавши к стенам. – Зачем вы укрепились, будто против неприятеля? Отворяйте ворота, впустите в город князей и с ними царских людей.
Ему отвечали со стен:
- Гетман не велел впускать никого из великороссийских людей, потому что от них делается великое разорение малороссийским людям, и уже немало городов и сел совсем от них пропали.
- Но где же гетман? – спрашивал Анненков.
Ему отвечали:
- Он уехал в Короп, оттуда отправится к царскому войску.
280

- Злой у них поступок! – сказали военачальники и отправились в Короп, где надеялись, быть может, застать гетмана.
Доехали до местечка Новые Млины. Там получили они известие, что Мазепа переправился через Десну над Оболонью.
- Теперь, - сказал Меньшиков, - уже ясно, что он отъехал к неприятелю! Вот зачем Войнаровский в прошлую пятницу ночью, не простясь со мною, уехал от меня и с тех пор гетман ко мне не отзывался! Вот зачем, уезжая из Батурина, он никого из русских с собою не взял, а заранее их по стенам разослал. Иначе нельзя рассуждать о том, как только, что он совершенно изменил.
Меньшиков отправился в Микошин. Там к нему стали являться сотники и разные казаки из ближних мест, подтверждали известие об отъезде Мазепы к неприятелю, порицали его поступок и просили ходатайствовать за себя перед царем, так как они вовсе не причастны к измене гетмана. Меньшиков отправил царю курьера, извещал о случившемся и подавал совет поскорее “утвердить” простой народ через публичное извещение, выставивши на вид все озлобление и тягости, какие чинились народу во время гетманского управления Мазепы. Чтобы таким образом народ не склонился к его “прелестям”. Впрочем, ни между полковыми старшинами, ни в простонародье Меньшиков не замечал пока ничего дурного.
Понятно, как должна была поразить царя такая новость. Ни для кого она не была так неожиданна, как для него, потому что никто, как он, не был так твердо убежден в прямоте и верности к себе Мазепы. Но никакая неожиданность не смогла поразить и потрясти царя Петра: он всегда и везде умел найтись и сообразить, что ему в данное время делать. Он получил письмо утром 27-го числа в Погребках, а в следующую ночь послал Меньшикову такой ответ:
“Мы получили письмо ваше о нечаянном некогда злом случае измены гетманской с великим удивлением. Надлежит трудиться, как бы тому злу забежать, и не допустить войску казацкому переправляться через реку Десну по прелести гетманской: немедленно пошли к тем местам, где они, несколько полков драгун, которые бы им помешали. А полковников и старшину вели, сколько возможно, ласково призывать и говорить им, чтобы они тотчас ехали сюда для избрания нового гетмана. А буде полковник миргородский где поблизости обретаться, то прикажи его сыскать, к нам прислать, обнадежа его милостию нашею, потому что он великий был неприятель Мазепе. И вы немедленно приезжайте”.


XI

Ни царь, ни его близкие советники не знали еще, как отзовется отступление гетмана к шведам на малороссийском народе, и потому первое, за что тогда ухватились, было обращаться к малороссиянам ласково, чтобы расположить их к себе и отвратить от гетмана. Царю мало были известны внутренние отношения в Гетманщине, и оттого в письме к Меньшикову, писанному, так сказать, сгоряча, обращается внимание на миргородского полковника, считавшегося врагом гетмана. Никто не подозревал, что этот мнимый враг одним из первейших участников замысла Мазепы.
В тот же день написан был манифест: царь извещал все войска казацкие, стоящие у Десны и по иным местам, а равно и все духовные и мирские чины в Малой России, что гетман Мазепа куда-то безвестно пропал и возникает сомнение, нет ли тут неприятельских “фракций”. Поэтому вменялось в обязанность всем генеральным старшинам и полковникам и прочим немедленно ехать в царский обоз для совета, а если бы оказалось,

281

что гетман изменил, то и для выбора нового гетмана. Видно было, что царь до такой степени доверял гетману, что и теперь еще сомневался и не решался заявить, что гетман изменил. Этот манифест разослан был во многих списках по всем полкам с собственноручною царскою подписью, а на обертке было означено приказание рассылать его от сотни до сотни как можно скорее (“пильно, пильно”).
На следующий день явился к царю убежавший из Батурина канцелярист Андрей Кандыба и принес царю писаное известие: гетман с некоторыми генеральными старшинами и полковниками ушел к шведам, а для защиты в Батурине оставил сердюков и казаков.


XII

Тогда издан был другой манифест, где уже прямо заявлялось об измене Мазепы государю: гетман Мазепа забыл страх Божий и свое крестное целование, отъехал к неприятелю, шведскому королю, по договору, заключенному прежде с ним и с Лещинским, дабы при их содействии поработить малороссийский край по-прежнему под польское владение и отдать в унию церкви Божии и славные монастыри. Приглашались все старшины генеральные и полковые съезжаться в город Глухов для выбора нового гетмана вольными голосами, сообразно старинным казацким правом.
29-го октября царь разослал пригласительные письма к полковникам обеих сторон Днепра и к кошевому атаману в Сечу. Царь убеждал всех их отвращаться от “прелестей” изменника, который имеет замысел поработить малороссийский народ полякам и ввести унии, каждого приглашал в Глухов для выбора гетмана, а тех, которые за отступлением настоящих полковников были наказными, заранее давал обещание произвести в настоящие. Тогда же было послано письмо и полковнику Чечелу, начальствовавшему в Батурине. Нимало не показывая ни тени сомнения в верности Чечелы, царь указывал впустить в замок один полк великороссийской пехоты для безопасности от неприятеля и обещал скоро сам лично приехать в Батурин.
Тогда царь написал об отступлении Мазепы к своим любимцам генералам, находившимся в разных сторонах: к Толстому, к Апраксиным, Шереметьеву, Долгорукову и другим. В одном из таких писем, к графу Ф.М. Апраксину, царь выражался: “Нужда повелевает явити, что ученик новый Иуда Мазепа, ибо 21 год был в верности, ныне при гробе стал изменником и предателем своего народа. Однако ж Бог правосуден, который таким злым никогда исполнить не допустит своего намерения. Понеже, как слышим, то житие его кроме Бога было, то надежда в Боге, что в себе вещее зло исходатайствует (чему пособил и кров Самуйлова) нежели тому, кому зла хотел”. Так в первый раз вспомнил русский царь о несчастном Самойловиче, тогда как последний  успел уже умереть в ссылке, нищете, а его семейство и родные гибли в угоду ласкаемого царем Мазепы, который только теперь показал себя, кем он был на самом деле.


XIII

30-го октября приехал в Погребки Меньшиков и тогда состоялся военный совет, положивший взять Батурин и, в случае сопротивления, истребить его как главный приток силы, неприязненной царю Малороссии. Ранее Меньшикова приехал в Батурин князь Д.М. Голицын, и послал в замок царский указ. Бывшие там старшины и товарищи дали такой ответ:

282

- Без нового гетмана мы не пустим в замок никого, а гетмана надлежит выбрать общими вольными голосами. Теперь же, когда неприятель швед стоит в нашей земле, невозможно выбирать гетмана.
К полудню 31-го октября прибыл в Батурин Меньшиков с великими силами и послал в замок сотника Андрея Марковича. Замок был отовсюду закрыт, ворота засыпаны землею, но сотнику дали возможность туда проникнуть, втащили его по стене.
Сперва Маркович подвергся трепке от мятежной толпы и не без труда добился, чтобы его провели к сердюцкому полковнику Чечелу. Кроме Чечела и Ф. Кенигсена,
арматного есаула, которому Мазепа поручил охрану Батурина, там были в те дни влиятельными лицами: Левон Герцик, бывший полтавский полковник, генеральный есаул Гамалия, реент (делопроизводитель) Мазепинской канцелярии батуринский сотник и батуринский городничий. Маркович от княжеского имени убеждал отворить ворота и впустить царское войско в Батурин. Ему отвечали:
- Этого мы не смеем сделать, потому что гетман не приказал.
- Но гетман вам изменил, переехал к неприятелю – представлял им Маркович. – Вы же верные подданные люди государя, а князь Меньшиков министр нашего государя, так как же можно вам перед ним затворяться?
Ему отвечали:
- Мы не смеем без региментарского приказания, а чтоб наш гетман изменил и отъехал к неприятелю, тому поверить мы никак не можем.
Напрасно сотник уговаривал их не прикидываться незнайками, напрасно представлял им доводы, что в царском войске все уже довольно об этом знают – все убеждения остались безуспешны.
После полудня царские полководцы стали готовить полки к переправе через реку Сейм: там уже прежде были мосты, но перед приходом царских сил осажденные их разметали. Надобно было наводить их и исправлять, как вдруг из замка выставлено было шесть пушек и направлено на царское войско.
Полки двинуты были по берегу ниже и поставлены в строй: неизвестно, находили ли там удобнее строить мосты или переходить реку вброд. Но, увидя движение русского войска, из замка выехали пять человек мазепинцев, и кричали через реку:
- Не ходите, а если пойдете силою, то станем вас бить.
Из царского войска им закричали:
- Пусть придут к нам человека два-три на разговор.
Но из Батурина отвечали ругательными криками. Тогда в двух лодках предводители переправили 50 гренадеров на другой берег, и тотчас же батуринцы, которые были высланы из замка с пушками, “с великою тревогою” побежали в город, а русские свободно стали направлять мосты с тем, чтобы перебраться через реку ночью. “Ни малейшей склонности к добру у них не является, и все говорят, что хотят до последнего человека все держаться”, - писал Меньшиков в донесении своем царю вечером 31-го декабря.
Наступила ночь. Меньшиков помещался в хате, в поселке, находившемся за рекою. Тут явились к нему депутаты из Батурина: они уверяли, что если бы в самом деле гетман изменил государю, то они остаются в прежней верности и готовы впустить царские военные силы в батуринский замок, только просили дать им на размышление три дня сроку. Меньшиков понял, что это готовилось “с звычайною политикою” и батуринцы думают выиграть время, пока успеют шведы явиться к ним на выручку.
- Довольно с вас времени помыслиться одной ночи до утра, - сказал им Меньшиков.
Депутаты ушли, дожидаясь письменного ответа.
Наступило утро. Не получивши письменного ответа от Меньшикова, батуринцы
283

стали палить из пушек, и в это время вспыхнул пожар на подворке, иначе на посаде. Это показывало, что, собираясь защищаться и согнавши жителей в замок, мазепинцы готовы стоять до последней капли крови и истребляют жилища около замка, чтобы не дать своим неприятелям там пристанища. Меньшиков в виде ответа на их письмо, принесенное ночью, послал к ним письменное предложение.
Письмо послано было с каким-то Зажарским. Батуринцы впустили его в замок, собрали раду и хотели читать письмо Меньшикова, но тут раздались резкие крики:
- Некогда чинить нам отповеди.
Против самого Зажарского возбудилась такая злоба, что его чуть-чуть не растерзали в куски, однако удержались от убийства, и только выгнали с таким единогласным решительным ответом:
- Все здесь помрем, а президиума не пустим.
В ночь на 2-ое ноября все изменилось. В батуринском замке между казаками была часть Прилуцкого полка: один из полковых старшин, Иван Нос, явился к Меньшикову и указал ему тайный способ добить Батурин. По преданию Нос указал в батуринской стене незаметную ни для кого калитку, через которую была возможность во время ночи ползком царским людям проникнуть в замок. Меньшиков отрядил туда солдат. Тайный вход был открыт. За первыми туда вошедшими последовали другие, а с другой стороны был начат приступ, и батуринцы, отбивавшись в продолжение двух часов, наконец, сдались. Осталось еще предание, что когда в Батурине услыхали, что тайный вход открыт, туда послали часть осажденных, предводительствуемых диаконом, с которым неразлучно находилась его дочь-девица. И отец, и дочь погибли в бою. Петр получил известие о взятии Батурина, находясь уже в Воронеже. Он был чрезвычайно доволен. Немедленно благодарил письменно Меньшикова и отдавал судьбу взятого города на волю и благоусмотрение победителя, если найдет, что Батурин может отстояться от неприятеля, то оставить в нем гарнизон. В противном случае сжечь его и всю артиллерию постараться скорее увезти оттуда, а также взять с собою булаву, знамена и всю гетманскую канцелярию.
Тогда Батурин был сожжен. Жители от мала до велика подверглись поголовному истреблению, исключая начальных лиц, которых пощадили для казни. Впрочем, местные успели уйти заранее, и остаться целыми. Это видно из того, что впоследствии возвращались в Батурин многие обыватели на свои места. Кенигсен, тяжело раненый, думал скрыться, но был схвачен. Чечел успел убежать, но в одном ближайшем селении его узнали казаки и выдали Меньшикову. Общие свидетельства единогласно говорят, что над жителями Батурина совершенно было самое варварское истребление. Сам Меньшиков написал о том к царю, предоставляя сообщить ему обо всем изустно.
Весть о судьбе гетманской столицы произвела переполох в малороссийском крае. Жители окрестных городков и сел покидали свои жилища, бежали без цели, сами не зная куда, раздавались отчаянные крики:
- Москва неистовствует, Москва весь Батурин разорила, всех тамошних людей перебила и малых деток не пожалела!
- Ой, не зарекайтесь, братцы, в московской крови по колена бродить! – воскричали в запальчивости слышавшие об этом казаки.
А когда кто-нибудь, послушавши подобные речи, и замечал, что так говорить непристойно, на того накидывались, как на изменника, били, трепали, даже связывали и запирали в погреба. Один из таких, ушедши из рук ревностных патриотов, доносил о том Меньшикову, но тот, кого обвиняли, указывал на доносчика, что его сажали в тюрьму за пьянство и буйство, и он теперь в отместку вздумал доносить на других. Впрочем, такие порывы народного недовольство скоро улеглись и не приносили большой пользы делу Мазепы.
284

Отправляясь после своего военного подвига к царю в Глухов, Меньшиков,
уничтоживши прежде несколько тяжелых пушек, вез с собою часть артиллерии, знаки гетманского достоинства и скованных старшин, из которых один Кенигсен не был довезен до Глухова и умер в Конотопе, где над его  трупом совершена была казнь колесования, ожидавшая его живым в Глухове.
После присоединения Мазепы к шведам главная шведская квартира перевезена была в Дехтеревку, за четыре версты ниже Горок по течению Десны. Оттуда Мазепа отправил письмо к стародубскому полковнику Скоропадскому. Гетман выставлял причины, побудившие его сделать настоящий шаг. Издавна враждебная власть московская
в последнее время возымела намерение отобрать в свою область малороссийские города, ограбить и выжечь из них обывателей и пополнить их своими войсками. Так поступали москали не только в полках Стародубском, Черниговском и Нежинском под лживым предлогом будто делают так ради наступления шведов, но и других, более отдаленных полках, где шведов никак не ожидали.
- Нас предостерегли по секрету приятели, что москали хотят прибрать в свои руки гетмана, генеральных старшин, полковников и запроводить в тиранскую неволю, затем всех казаков обратить в драгунов, изгладить совершенно со света имя запорожское и поработить навеки весь малороссийский народ.
С этой целью Меньшиков и Голицын заманивали гетмана в московский обоз. Но гетман с согласия генеральных особ, полковников и всех старшин войска запорожского прибегнул к покровительству шведского короля в надежде, что он оборонит малороссийскую их отчизну от тиранского московского ига, и не только возвратит казакам отнятые вольности, но еще умножит и расширит их, и в том король дал свое слово и письменное утверждение. Гетман убеждал Скоропадского в согласии с полковниками переяславским и нежинским искоренять московский гарнизон в Стародубе, а если у него к тому не хватит сил и способов, то убежать в Батурин, стараясь не попасться в московскую неволю. Шведские историки говорят, что Стародубский полковник прежде был единомышленником Мазепы в замысле отступить к шведам, но потом отстал от замысла после неудач, понесенных генералом Любекером под Петербургом, и стал соображать, что счастье может изменить шведам. В официальных источниках того времени нет черт, которые бы подтверждали шведское известие, но обращение Мазепы к Скоропадскому показывает возможную до некоторой степени справедливость такого известия. Какие побуждения ни руководили бы Скоропадским, но он не сделал никакого шага по желанию гетмана, да едва ли бы и мог сделать, если бы на то покусился, будучи со всех сторон окружен великорусскими военными силами.


XIV

31-го октября шведский король подвинулся еще ниже по Десне к селу Игнатовка и в сопровождении генералов принца Виртембергского, своего родственника, Аксельспарре и своей гвардии наметил место, удобное для переправы через Десну близ села Мезина. Переправа совершалась 4-го и 5-го ноября, и притом с большим трудом. Русское войско берегло противоположный берег и устроило батареи, с которых палили на готовившихся переходить реку. Это побудило шведов начинать переправу там, где русские никак не могли ожидать ее, в месте неудобном. Берег был крут, солдаты и офицеры должны были сползать, а лошадей стаскивать веревками. У подошвы берега, близ реки, шведы наскоро нарубили деревьев, наделали колы, связывали их веревками и на таких плотах переправлялись на другой берег. Первым очутился там отряд генерал-майора

285

Стакельберга, который пробирался сквозь ряды русских с помощью холодного и
огнестрельного оружия. Установленные на крутом берегу 12 шведских орудий между тем осыпали русских картечью. Это заставило русских отступить, и тогда шведы построили два места, через которые уже свободно переправилось все их войско. Во время этой переправы Мазепа находился близ короля. 5-го ноября день был холодный. Король Карл XII, по своему всегдашнему обычаю, был одет очень легко. Гетман заметил ему:
- Вы, государь, надеетесь на свою молодость. Я понимаю, в молодости есть огонь, который греет, но он с летами проходит. И мне когда-то холод был нипочем, а теперь вот, как пришла старость, так нелишнею оказывается и шуба. Ваше величество вынесли уже
долговременную войну, от которой немало потерпело и ваше государство, и ваши подданные. Настоящая война может еще затянуться на многие годы. Вашему величеству необходимо сохранить свое здоровье, чтоб вы могли жить еще долгое время для счастия ваших подданных, тогда как Бог пошлет мир.
Карл отвечал:
- Не привык я к мехам, и никогда их не носил.
Однако Мазепа на другой день представил королю в дар несколько черных лисиц дорогой цены. Король думал, что это подносится от искреннего сердца, принял дар и подбил себе мехами сюртук. Но скоро до короля дошел слух, что в его войске какой-то весельчак сказал:
- С чего это наш король так потолстел?
Карл сбросил с себя обновку, и уже никогда не надевал меховых одежд.
Главная квартира русского главнокомандующего находилась в Чартории. К Шереметьеву приехал тогда князь Ф.Ю. Ромодановский – страшный человек своего времени, практикующий ужасающие пытки. Он был так поражен новостью об измене Мазепы, что впал в бесчувственное состояние и потому и потом разразился ругательствами.
























286


Движение  шведов  вглубь  Украины

Глава   двадцать   пятая

I

Отступление Мазепы от царя ни в коем случае не могло увлечь по тому же пути малороссийский народ, в особенности, когда великороссийское войско, с самим царем во главе, находилось в пределах Гетманщины. Правда, малороссияне показывали часто недовольство царскими служилыми людьми, тем более в военное тяжелое время, когда последние иногда и сами того не желая, обращались с туземцами сурово. По этому поводу во всем малороссийском крае раздавались резкие и враждебные крики против “московского панования”. Но тут очень ошибся бы, кто по этим крикам заключил бы, что народ пристанет ко всякой иноземной силе, которая станет разжигать его против московской власти. Факты, возбудившие в народе нерасположение к москалям, не были еще ни столько многочисленны, ни столько сами по себе сильны, чтобы образовать в народе такую вражду, которая могла бы сплотить его к всеобщему восстанию, а руководители к такому восстанию не имели в народе столько любви, чтобы увлечь его. Гетман Мазепа до сих пор главным образом держался только могуществом московской власти. Для малороссиян это был польский пан, передавшийся на московскую сторону, но оставшийся навсегда с польскими панскими приемами: всегда было огромное число таких, которые были бы рады, если бы только узнали, что царь его сменяет. Великорусские ратные люди с полковником Анненковым постоянно берегли его особу, и гости, посещавшие Гетманщину, замечали, что если бы не эти охранители, то малороссияне скоро бы избавились от своего гетмана. Если в народе малороссийском, как доносили постоянно Мазепе, и была наклонность к мятежам и переворотам, то уже не в духе Мазепы. Народ при удобном случае мог до некоторой степени поддаться наущениям запорожцев и неразлучных с ними “гультаев”, то есть непоседливых людей, искавших сами не зная чего – мог начать истреблять панов и арендарей с неясными и неосмысленными желаниями всеобщего оказачения, но это стремление, легко притом укротимое, как показало дело Петрика, никак не могло подготовить народ к тому, чтобы теперь идти за Мазепою. Против такого стремления до сих пор постоянно вооружался Мазепа, и в этом случае действовал в согласии с московской властью. Если бы теперь он и стал вторить народным инстинктам, то ему меньше, чем кому-нибудь иному, поверили бы. Но уже никак не должен был надеяться на народное сочувствие гетман, опиравшийся на вступившую в пределы Гетманщины иноземную шведскую силу, которой народ почти вовсе не знал, и на поляков, которых народ из поколения в поколение привык ненавидеть.
При таком настроении народных” чувствований” неудивительно, что как только стало известным, что Мазепа отступил к шведской стороне, неприязненной царю, так тотчас же последовали челобития, заявлявшие о преданности малороссиян московскому престолу, и притом не только из того края, где уже находились великороссийские ратные силы, но и из таких полков, где их еще не было – следовательно, нельзя признать их только действием страха. 5-го ноября пришли к царю челобитчики из Прилук, городов Лохвица, Новгород-Северска, из сотен полков Прилуцкого (Ворвинского, Сребненского, Иченского), Лубенского и Миргородского – тех полков, откуда полковники  ушли с Мазепою – все в одном духе, с обещанием верной службы царю.


287


II

1-го ноября в Богдановке явились по призыву царской грамоты к государю полковники: Стародубский – Скоропадский, черниговский – Полуботок и наказные: переяславский – Тамара и нежинский – Жураховский. Каждый приходил с кружком сотников и войсковых товарищей своего полка. Петр местом выбора назначил Глухов и поручил открыть избирательную раду ближнему царскому боярину князю Г.Ф. Долгорукову, при котором должен был находиться дьяк Посольского приказа Родостомов с двумя подьячими. Царь для безопасности в пути придал им Белозерский драгунский полк. Все делалось по старым обычаям, с теми приемами, какие всегда соблюдались при выборе гетмана.
3-го ноября все прибыли в Глухов. Сотник Туронский встречал их как хозяин места, куда они прибывали. Вечером в этот же день полковники и прочие начальные лица были у князя Долгорукова и обменялись с ним взаимными предположениями о выборе. На другой день, 4-го ноября, прибыл туда и сам государь.
Князь Долгоруков, погоривши также с полковниками, сообщил царю, что достойнейшими получить гетманский сан казаки считают двух полковников: черниговского и стародубского.
- Полуботок очень хитр, - сказал Петр, - из него может выйти другой Мазепа. Пусть лучше выберут Скоропадского.
Обстоятельства были таковы, что при малочисленности участников выбор вольными голосами мог считаться только для вида, а на самом деле гетманом должен стать тот, на кого укажет государь.
5-го ноября совершено было отрешение Мазепы от гетманства. Оно совершилось театральным способом. Устроен был эшафот, на нем воздвигнута виселица. Затем взошли на возвышение Меньшиков и Головкин и разодрали патент на звание кавалера. Потом прочитано было длинное писание, где излагались благодеяния Петра, долговременная доверенность государя к гетману и неблагодарность последнего. Вслед за тем сорвали с куклы Андреевскую ленту, палач зацепил куклу веревкою и повесил на виселице. Такая казнь над отсутствующим врагом была в духе того времени. Почти около того же времени, по поводу политической вражды между Францией и Англией, во Франции подобным способом творили поругание над изображением английского короля Вильгельма III, а в Лондоне над изображением Людовика XIV.
Вечером 5-го числа полковников призвали один по одному к Долгорукову, объявили, что во всем будут поступать по произволению царскому.


III

Рада совершилась 6-го ноября. После литургии и молебна в церкви Святой Троицы все вышли на улицу, где уже стояла толпа казаков и посполитых. Князь Григорий Федорович проговорил к ним вступительную речь, а посольский дьяк Родостамов взошедши на стол, прочитал с этого возвышения царскую грамоту.
- Теперь, - сказал князь Долгоруков, - по древнему вашему обыкновению пусть все войско малороссийское и народ, съехавшийся на избрание гетмана, подают голоса, кому быть гетманом.
Он отошел. Должны были произойти всеобщие обсуждения о выборе нового гетмана, но все уже было решено заранее.

288

- Быть гетманом стародубскому полковнику Ивану Ильичу Скоропадскому! –
провозгласили начальные люди. – Понеже он человек есть царскому величеству верный, и в войске малороссийском заслуженный и в делах искусный.
- Я стар, - отвечал Скоропадский. – Я не могу нести такого тягостного уряда. Гетманом следует быть человеку молодому и заслуженному. Изберите черниговского полковника Полуботка.
Большинство казаков действительно расположено было тогда избрать Полуботка. Его все любили. Полуботок притом был всегда верен царю, не приставал к замыслу Мазепы, да и сам Мазепа не решался бы открывать ему своего замысла: прежние отношения гетмана к нему, а еще более к его родителю Леонтию, никак не могли подготовить в нем друга Мазепы. Но царь, заранее предуведомленный, что найдутся желающие избрать в гетманы Павла Полуботка, уже заявил, что его не желает. Старшины, зная это, предупредили дальнейшие толки, еще раз провозгласили имя Скоропадского, схватили его под руки и поставили на стол, с которого перед тем посольский дьяк читал царскую грамоту. Скоропадский еще раз кланялся, говорил, что недостоин такой чести.
- Нет, нет, - кричали старшины, - ты достоин! Ты старый и верный слуга царского пресветлого величества!
Затем все ему кланялись и поздравляли с возведением в гетманское достоинство.
Тогда князь Долгоруков по принятому уже прежде обычаю вручил новоизбранному гетману один за другим клейноды: бунчук, знамя, булаву, царскую грамоту и печать малороссийского края, сделанную по образу печати, употреблявшейся прежними гетманами. По окончании этого обряда все пошли в церковь. Там произвели молебен, в котором за именем царя помянули имя нового гетмана, Скоропадский присягал по присяжному листу, выданному из Посольского приказа. В этой присяге, кроме обычного обещания верности, гетман обязался не водить пересылки и сообщения с царскими неприятелями, особливо с бывшим гетманом Мазепою, и доносить царю о всякой шатости и склонности к сношениям с неприятелями в малороссийском народе. Произнесением присяги руководил глуховский протопоп Борзаковский. Полковники со своими полковыми старшинами стояли тут же, но сами присягнули уже после 9-го ноября, когда к ним присоединился приехавший на избирательную раду наказной лубенский полковник Василий Савич со своими полковыми старшинами.
Во время рады царь находился в помещении Меньшикова. С царем были фельдмаршал Шереметьев и канцлер Головкин. Новоизбранный гетман с полковниками и полковыми старшинами явился к царю на поклон. Царь поздравил его, а за царем поздравили и вельможи. Гетман отправился от царя с почетом, в карете, запряженной шестью лошадьми в сопровождении князя Долгорукова. В тот же день был у гетмана обед и к столу его приглашены были полковники и полковые старшины. Целый день происходила стрельба, а народу разбрасывались от новоизбранного гетмана деньги в бумажных свертках от семи алтын до гривны в каждом свертке. Едва уехал от царя новоизбранный гетман, как явился приехавший на избрание черниговский архиепископ Иосип Максимович, поднес государю образ Пресвятой Богородицы Черниговской и был со всеми духовными допущен к руке государевой, а потом отправился к себе на подворье.
Царь, ближние вельможи и походная канцелярия оставались в Глухове несколько дней. 11-го ноября приехали туда со своим духовенством киевский митрополит Иоасаф Краковский и переяславский епископ Захария Корнилович. 12-го ноября в той же Троицкой церкви происходила присяга гетмана, после литургии в присутствии царя, вельмож и малороссийских чинов служился молебен, а после молебна духовными властями провозглашена была анафема и вечное проклятие вору и изменнику Мазепе. Новгород-Северский протопоп Афанасий Заруцкий говорил проповедь, в которой
пространно вспоминал прежде бывших изменников и оправдывал проклятие, наложенное
289

на Мазепу. Малороссийские архиереи, черниговский и переяславский, издали от себя
пастырские послания к народу о предании Мазепы проклятию и увещевали повиноваться новоизбранному гетману Скоропадскому. В тот же самый день, по заранее сообщенному царскому распоряжению в московском Успенском соборе после литургии в присутствии Алексея Петровича и царских вельмож духовные власти произвели анафему над Мазепою. Митрополит рязанский, блюститель патриаршего престола, Стефан Яворский, произнес поучение, сообразно настоящему событию, помянув похвалою прежние доблести и добродетели Мазепы, потом порицал его измену и, заканчивая свою речь, сказал:
- Нам собранным во имя Господа Бога Иисуса Христа и святых апостолов, дано от самого Бога взяти и решити, и еще что свежим на земли, будет связано и на небеси! Изменник Иван Мазепа за клятвопреступление и за измену великому государю анафеме!
Он провозгласил эти слова три раза. Все остальные архиереи за ним возгласили трижды:
- Анафема, анафема, анафема, буди проклят!
Во время пребывания своего в Глухове царь издал два манифеста к 
малороссийскому народу. В одном, от 9-го ноября, он увещевал всех малороссиян не верить “прелестным” универсалам врагов, старающихся уверить народ, будто московская власть нарушает их права и вольности.
“Может, непостыдно сказать, что нет ни одного народа под солнцем, который бы похвалился такою свободою и льготами, как малороссийский, так как во всем малороссийском крае мы не берем ни единой пени в казну”. Объявлялась денежная награда за каждого пойманного и приведенного шведского пленника, сообразно чину его: за генерала – 2000 рублей, за полковника – 1000, за прочих офицеров – менее, по их чинам, а за рядового по пяти рублей. За убиение же каждого неприятельского воина по три рубля. Под страхом смертной казни запрещалось привозить неприятелю на продажу всякие припасы. Царь убеждал народ из сел и деревень скрывать свои семьи и пожитки. Списки с этого манифеста приказано прибить по городским ратушам и по приходским церквам и, сверх того, прочитывать их народу. Другим манифестом от 10-го ноября царь убеждал всех, которые “изменой вора Мазепы заведены были в неприятельские руки” отлучиться от него и вернуться к верной службе своего государя. Объявлялось прощение тем, которые знали о злом намерении Мазепы, “но не доносили, опасаясь его власти, и потому были с ним в согласии”. Им давалось срока один месяц со дня 10-го ноября. Если в течение этого срока они явятся, то им обещалось сохранение чинов и местностей их без всякого умаления, в противном случае они будут объявлены царскими изменниками, лишаться чинов, урядов и местностей, которые отдадутся другим лицам, верным государю, жены и дети изменников будут посланы в ссылку, а всякий из таких изменников, когда будет пойман, подвергнется смертной казни.
Пребывая в Глухове, царь оказал милости тем, которые показали свою верность во время измены Мазепы. 14-го ноября наказные полковники получили звания настоящих полковников и жалованные грамоты на разные села и местности. Ивану Носу, получившему прилуцкое полковничество, дана похвальная грамота за содействие при взятии Батурина. Щедрее всех тогда наделен черниговский полковник Полуботок. Ему пожалованы местности шурина его, бывшего гадячского полковника Михаила Васильевича, которого когда-то так настойчиво преследовал Мазепа, и, кроме того, богатые местности в Черниговском полку – все это за верность к царю, так выражено в жалованной грамоте.




290


IV

Из приставших к Мазепе полковников миргородский полковник Данило Павлович Апостол и компанейский полковник Игнатий Галачан отстали от шведов в конце ноября. Апостол был издавна в недружелюбных отношениях к Мазепе. Перед изменою он, как видно, помирился с гетманом, вместе с ним перешел к шведам, а теперь явился к Петру со словесным предложением от Мазепы послужить царю, пользуясь своим настоящим положением. Судя по сохранившемуся ответу Головкина, Апостол от Мазепы привез даже предложение о доставлении в русские руки “известной главнейшей особы”, вероятно, разумея под этой особой Карла XII.
Вслед за Апостолом и Галачан явился с таким же словесным предложением. Он был представлен лично Петру в Лебедине, куда перенесена была главная квартира.
- Как, и ты с Мазепою изменил мне и убежал? – спросил его Петр.
- Я не бежал, - ответил Галачан, - но виноват тем, что допустил Мазепе обмануть себя. Я по приказанию шел со своим полком, думал, что веду его против неприятеля, и уже в виду неприятельского войска узнал, куда меня ведут. Меня принудили присягнуть на верную службу шведскому королю, но присяга невольная, только на словах. Как только неприятель перестал наблюдать за нами, так и убежал служить своему государю! Твоя воля, прости и дозволь умереть на твоей службе.
- Прощаю, - сказал Петр, - смотри только, не сделай со мною такой шутки, как с Карлом.
Малорусский народ решительно не пристал к замыслу гетмана и немало
бесчинствовал ему. За Мазепою перешли к неприятелю только старшины, но и те
бежали от него, лишь узнали, что надежда на шведского короля плоха, и что Карл, если бы даже и хотел, не мог доставить Малороссии независимости. Таким образом, в 1709-ом году убежали от Мазепы генеральный судья Чуйкевич, генеральный есаул Дмитрий Москитович, лубенский полковник Зеленский, Кожуховский,  Андриян, Покатило, Гамалия, Невенчанный, Лизогуб, Григорович, Сулима. Хотя они явились после срока, назначенного Петром для амнистии, и ясно было, что отвернулись от шведского короля тогда, когда увидели, что дело его проигрывается, но Петр не казнил их смертью, заменив ее ссылкою в Сибирь.


V

Переправившись через Десну, шведы сразу увидали, что народ не расположен принимать их как своих избавителей, напротив, все сельские жители разбегались при появлении незваных гостей. Исключение было, неизвестно почему, в одной Атюше, где их встретили с хлебом-солью.  12-го ноября шведы переправились через Сейм близ Батурина. Страшное зрелище представила им тогда гетманская резиденция, где Мазепа еще недавно надеялся принимать своих союзников и благодетелей. Все превратилось в безобразную кучу угля и щебня. Воздух был испорчен испарениями от гниющих и полуобгорелых человеческих и скотских трупов. Так что от смрада двигаться было невозможно. Король остановился на несколько дней в Городище. На Мазепу вид Батурина произвел потрясающее впечатление. Он стал жалеть, что ударился в такой замысел, который, как ему теперь стало казаться, не будет иметь успеха.
- О, злые и несчастные наши початки, - говорил он своему писарю. – Вижу, что Бог не благословил мое намерение! Но Бог мне свидетель, не желал я христианского

291

кровопролития, а замышлял так: прибуду в Батурин с королем шведским и оттуда напишу к царскому величеству благодарственное письмо за его протекцию, да в нем пропишу все наши прежние и теперешние обиды, отнятие прав и вольностей, крайнее разорение и приготовленную пагубу всему нашему народу, а на конец приложу, что мы, как добровольно ради единого восточного православия отдались под царскую руку, так и теперь, будучи свободным народом, добровольно отходим, благодарствуем царскому величеству за протекцию, не хотим рук наших потирать на кровопролитии, и будем ожидать под протекциею шведского короля совершенного нашего освобождения. Я надеюсь получить свободу не войною, а миром, через трактат. Я думаю всякими способами склонить шведского короля к такому миру с помощью царского величества. Но теперь пойдет все иначе: Украина, устрашенная судьбою Батурина, будет бояться держаться с нами заодно.
Конечно, не одно разорение Батурина растревожило Мазепу: он, слыша отовсюду, и ему самому в значительной степени стало ясно, что народ не туда обращается, куда он думал обратить его.
Даже и между единомышленниками, приставшими рядом с ним к шведам, он стал замечать колебание, особенно после Манифеста Петра, где царь обещал прощение и сохранение чинов и местностей всем тем, кто захочет обратиться от неприятеля к законному государству. Это побудило Мазепу пригласить всех их в свою Поросючку, под Бахмачем, где уцелел его дворец от разорения, постигшего Гончаровку под Батурином. Там Мазепа устроил с ними совет и взаимную присягу на Евангелии. Мазепа клялся, что не ради своих и приватных выгод, а в виду добра общины – Украины и всего Войска
Запорожского он принял протекцию шведского короля. Бывшие тогда с ним старшины,
полковники, сотники и знатные войсковые товарищи присягнули оставаться верными
гетману, надеясь на протекцию шведского короля. С их совета Мазепа разослал по разным сторонам универсалы, где излагал причины, побудившие его отступить от царя и искать покровительства шведского короля. Мазепа писал, что Москва, издавна ненавистная малороссийскому народу, постоянно замышляла приводить его к погибели, а в последние времена хотела, опустошивши города, села, выгонять малороссиян на селитьбу в Московщину: благодетели, бывшие при царском дворе, предостерегали гетмана о тех намерениях, иначе его взяли бы в неволю со всеми генеральными старшинами. Казаков бы обратили в драгунов, все поспольство перевезли за Волгу, а малороссийский край заселили бы своими великороссийскими людьми. Мазепа выставлял вступление в Украину Меньшикова и Голицына дурным замыслом над малороссиянами, хотя всем генеральным старшинам и полковникам хорошо было известно, что такое вступление великороссийских войск совершалось по его же ходатайству для предотвращения бунтов, о которых он доносил правительству ложно, как выражается в своем универсале Скоропадский. Вдобавок в числе причин приводил Мазепа и то, что шведы одерживали успехи над царскими войсками и последние бежали. Собственно говоря, это последнее, то есть вера в могущество шведского короля и в слабость московской державы перед победоносным северным героем, и было настоящею и единственною причиною измены. Мазепа привык всю жизнь соразмерять свои поступки с тем, что казалось ему выгодно в данную минуту, и тут оставался верен самому себе. Нетрудно было Скоропадскому опровергнуть обвинение против царя и великороссиян вообще: самые близкие к Мазепе люди не верили в противность того, что он тогда выдумывал.
Не ограничиваясь общими универсалами, рассылаемыми через своих агентов повсюду, Мазепа посылал особые письма к начальствующим лицам. Полковник полтавский Левенец, которого долго подозревали в склонности к замыслам Мазепы, отвечая канцлеру Головину на его приглашение прибыть в Глухов, препроводил к нему Мазепины письма, но не успел схватить того, кто их привозил. В письме, посланном к
292

запорожцам, Мазепа уверял, что передался шведскому королю ради защиты Украины от московской тирании, и убеждал запорожцев приехать к нему и постараться искоренить построенные близ Сечи московские городки.
Нежин находился во власти великороссийского войска. Крепость нежинская была пунктом власти царской над окрестным краем, и Головкин велел туда отправить жену управителя Мазепы Быстрицкого, схваченную на дороге. Нежинский полковник Жураховский был на царской стороне. Желая удержать за собою Нежинский полк, Мазепа писал к веркеевскому сотнику, побуждал его и казаков не слушаться московских указов и обещал скорую помощь от шведов. И полковники, шедшие со шведским войском, рассылали от себя универсалы, возбуждая к принятию замысла Мазепы. Так, миргородский полковник Апостол 16-го ноября из Красного Калядина писал к обозному своего полка Онисимовичу, что шведские войска расставляются от Борзны до Ромны, сам король будет иметь пребывание в Ромны, а обозный с полковым судьею и со всеми сотниками должны спешить на поклон к гетману. Тех же, которые будут шататься с грамотами царя и нового гетмана Скоропадского, велено ловить и приводить в шведский стан.
16-го ноября шведский король выступил из Городищ на Челенки, откуда послал генерала Лимрота к шедшим позади своим войскам. Но казаки напали на него по дороге и убили, вдобавок поиздевались над ним и над сопровождающими его шведами так, что один только шведский воин, сам раненый смертельно, был в состоянии сообщить королю весть об этом. Это было, так сказать, первое заявление тех чувствований, с какими готовились малороссияне принимать своих освободителей шведов.
17-го ноября король был в Дмитровке, а 18-го – в Ромнах. На другой день, 19-го
ноября, Мазепа отправился к Гадячу с отрядом шведов под командою полковника
Дельдорфа. Они овладели городом беспрепятственно. Мазепа оставил при Дельдорфе часть своих казаков, сделал некоторые необходимые распоряжения об укреплении городка и отправился снова в Ромны, чтобы находиться при короле.
Шведская армия расположилась от Ромны и Гадяча до Лохвицы и Прилук на расстоянии десяти и двенадцати миль вокруг. Край этот был довольно заселен, сел и хуторов много, и вначале все обещало шведам изобилие. Только малороссияне на первых же порах стали относиться к ним так, что шведы начали сомневаться, едва ли в этом крае будут они желанными гостями. Так в городке Смелом жители ни за что не хотели впускать шведов, которым отводились там квартиры, и на виду у них впустили отряд русского войска генерала Рена. После сражения, которое было довольно кровопролитно, и два шведских полка потерпели поражение, Рен скоро удалился, а король послал жечь Смелое. Русские войска расположены были на рубеже Гетманщины и Слободской Украины. Царь был в Лебедине. Меньшиков – в Хорунжевке. В середине Гетманщины оставалось два отряда царских войск: один – в Миргороде, другой – в Нежине. Король распускал по Украине свои универсалы, в которых уверял, что пришел избавить малороссиян от московского владычества, и убеждал народ повиноваться гетману Мазепе, так как он вступил в союз со шведами не по легкомыслию и не ради собственной корысти, а из желания освободить свое отечество, и притом по настоятельному прошению и желанию первенствующих в народе лиц. Такой универсал, составленный в подлиннике по-латыни и переведенный по-малорусски каким-нибудь мазепинцем (вероятно, Орликом), повторялся дважды и возбудил с противной стороны царский манифест, в котором опровергались обвинения, возводимые царским соперником. Так между двумя воюющими сторонами возникла в некотором роде полемика манифестами, обращенными к малороссийскому народу. И та, и другая сторона хотела оправдать себя перед этим народом и взвалить вины на противную сторону. Но, по признанию самих шведов, универсалы Карла и Мазепы со всеми уверениями в желании восстановить права и
293

вольности народные, попранные московскою властью, действовали на малороссийский народ менее чем царские манифесты и универсалы гетмана Скоропадского, потому что последние лучше сумели подействовать на дух народа, особенно уверивши народ, что в делах, найденных у Мазепы во дворце после взятия Батурина, оказался договор бывшего гетмана со Станиславом, по которому гетман отдавал Украину Польше. Тогда тотчас за прибытием Мазепы с королем в Ромны явились к бывшему гетману по его зову сотники Лохвицкий, Лукомский, Чигирин-Дубровский, пирятинский, Чернукский и Сенецкий – и Мазепа приказал им собрать на шведов с Лубенского полка провианта 24000 волов, 40000 свиней, 60000 “осмачек” ржаной и 40000 “осмачек” пшеничной муки. Но собрать этого было невозможно, потому что народ бежал, а шведы, не дожидаясь, что им дадут, сами стали по-неприятельски брать себе все, в чем нуждались, и тем еще более озлобили против себя малороссиян. Лохвицкий сотник Яков Еременко, по приказанию шведского генерала Мардефельда, стоявшего в Лохвице с четырьмя тысячами шведов, поехал для сбора запасов в Сенчу, а тамошний атаман препроводил его в Сорочинцы к русскому генералу Волконскому, который отправил сотника в главную квартиру на расправу. Немногие, однако, сотники под гнетом шведских войск заявляли готовность повиноваться Мазепе: многие сотники с первого раза отвергли его требования, как например, в Опошне, Груне, Котельве, и за это получили от Головкина похвалу за свою верность. Полтавский полковник остался верен царю, хотя на него, как уже было выше сказано, и бросалось подозрение. Сосед его по полку, ахтырский полковник Осипов, писал Головкину, что полтавский полковник Левенец не хотел повиноваться царской воле, не едет в Глухов и даже приказывает молиться в церквах не за царя, а за шведского короля. Однако, хотя
Левенец и не поехал в Глухов по зову Головкина, но ему за то не было преследования, так
как он отговорился необходимостью находиться в Полтаве, ввиду шатости от шведов, и
охотно, по приказанию генерала Волконского, впустил военных великороссийских людей в Полтаву, а вслед за тем возбуждал универсалами свой полк служить верно царю, и сам привел в Харьков заложниками своей верности семью свою, отдавши своих сыновей в тамошнее училище. Сами запорожцы, впоследствии горячо предавшиеся Мазепе, на первых порах не доверялись его наущениям и допрашивались от него, какую судьбу готовит им гетман, отводя их от русского царя. Правобережная Украина еще хуже отнеслась к гетману. Белоцерковский полковник Михайло Омельченко, несмотря на то, что прежде ему покровительствовал, заявлял царю, что на правой стороне Днепра все казаки верны законным властям и ненавидят имя Мазепы, тем паче, что Мазепа в этой стороне бросил казаков в мужиков и заставлял их исполнять разные панщины. В Чигирине, в Корсуне, в Богуславе жители похвалили агентов Мазепы, приезжавших туда с возмутительными посланиями, и доставляли их в Киев. Тогда в белоцерковской крепости была забрана казна, которую туда заранее отправил для хранения Мазепа. Другую немалую казну, принадлежавшую Мазепе, взял князь Голицын в Киево-Печерском монастыре. Царь издал манифест, которым повелевал отыскать повсюду пожитки Мазепы, и всем объявлял, где найдется что-либо принадлежавшее изменнику – половина указанного обещалась указателю, “понеже изменник раздает свои пожитки единомышленниками для возмущения народа”.
Мужики, возбуждаемые универсалами гетмана Скоропадского, стали составлять шайки и нападать на шведов. И мы, замечает Адлерфельд, неожиданно очутились в необходимости постоянно драться как с неприятелем, так и с жителями того края, куда мы вошли. Это сильно огорчало старика Мазепу, который пришел в неописанную скорбь, когда услышал, что русские овладели в Белой Церкви его сокровищами, а он на них возлагал надежды.
Из перешедших уже на сторону шведов и находящихся в стане шведского короля малороссиян стали являться охотники, желающие воспользоваться обещанными
294

прощениями и милостями со стороны царя. 21-го ноября из шведского стана ушли миргородский полковник Апостол и генеральный хорунжий Иван Сулима. За ними последовали некоторые другие лица, увлеченные прежде надеждою на шведского короля – Адлерфельд говорит, что Мазепа приказал привезти их семьи в Ромны, и это было поводом к побегу. Но по некоторым данным оказывается, что они ушли с тайного ведома самого Мазепы, который, уже разуверившись в силе своего союзника, подумывал, как бы найти средства, чтобы улизнуть от него. Он видел ясно, что обманулся в расчете, и нет возможности привлечь к своему замыслу малороссийский народ. 21-го ноября Апостол приехал в свою местность Сорочинцы и тотчас написал к Скоропадскому: просил ходатайствовать перед царем о смягчении царского гнева, уверял, что был завлечен Мазепою по собственному незнанию и должен был поневоле повиноваться ему, пока не представился случай освободиться.


VI

Царь потребовал Апостола в Лебедин, допустил его к себе, принял чрезвычайно ласково, объявил ему, что за ним остаются его прежний чин и местности, и обещал на будущее время царские милости. Тогда Апостол сообщил государю тайное предложение Мазепы. Государь принял эту весть с веселым тоном, но заметил, что это сомнительно, так как Мазепа не прислал с Апостолом ничего письменного. Впрочем, царь предоставил Головину рассмотреть это предложение Мазепы. Канцлер позвал к себе миргородского
полковника и, прежде всего, приказал ему самому от себя присягнуть в верности, потом подверг секретному допросу и объяснениям. Апостол говорил, что, бывши с Мазепою,
видел у него документы Станислава Лещинского, в которых обещались Украине по окончании войны все те вольности, какими она пользовалась при польской короне и Великом княжестве Литовском. Мазепа показывал ему и письма, полученные от великого канцлера коронного Яблоновского и Щуки, подканцлера литовского, уверения в том, что привилегии Станислава будут утверждены сеймом. Но ни с привилегий, ни с писем Апостол не мог составить списков. Вместе с тем Апостол сообщил, что из Бахмача Мазепа посылал к королю Станиславу какого-то Нахимовича с письмом от себя и от шведского короля, просил поспешить в Украину и обещал для его польского войска помещение в трех полках: Киевском, Нежинском и Переяславском. Он, Апостол, слышал, что у неприятеля имеется такой план: короля шведский пойдет на Москву, но подлинно неизвестно, через какие города, а Станислав – на слободские полки. Наконец, что важнее всего, миргородский полковник сообщил, что Мазепа обещает передать в руки царя шведского короля со знатнейшими генералами, но просил непременно, чтобы договор с ним о его безопасности гарантировали иностранные дворы, им указанные. Головин несколько затруднился относительно вопроса о гарантии. Но Апостол сразу сказал со слов Мазепы, что без этого условия ничего быть не может. Тогда Головкин объявил, что согласны будут и на гарантии, но все еще не показывал к этому делу полного доверия и не позволял Апостолу давать письменный ответ Мазепе.
Через несколько дней явился к Апостолу с письмами от Мазепы цирюльник, служивший у Войнаровского, и тогда Апостол писал Мазепе – впрочем, в неопределенных выражениях – о принятии его предложения. Спустя немного времени, явился новый перебежчик из шведского стана, охотный полковник Игнат Нголеган и принес от Мазепы повторение прежнего предложения. Тогда уже Головкин написал Мазепе, что государь изъявляет полное согласие на его предложение с тем, чтоб он постарался добыть “главнейшую особу”, или, по крайней мере, других знатных особ.

295

Апостол был обдарен щедро. Ему через гетманский универсал не только возвратили все прежние местности, но придали еще новые, во внимание к ущербу, понесенному от неприятельского вторжения. И Апостол, и его товарищи, возвратившиеся из шведского стана, подписались на “выборе” гетмана Скоропадского наравне с участвовавшими при избрании.
В какой степени давалась вера не только предложению Мазепы, но даже искренности самих тех лиц, которые словесно передавали это предложение – мы не знаем, но политика царя сообразно тогдашним нравам не пренебрегала никакими случайностями, когда они являлись и могли отнять у неприятеля надежду на дальнейший успех. Предположение о примирении с Мазепою не состоялось. Понятно, что со стороны Мазепы оно никак не могло быть искренним: оно делалось человеком, способным всех и каждого обманывать и обращаться на всякую сторону, когда того будут требовать обстоятельства. Затевая сношения с царем и показывая готовность предать своего нового союзника, Мазепа, однако, не знал, как посмотрят русские на его предложение, и продолжал действовать в пользу Карла, так точно, как он прежде работал и действовал в пользу Петра, когда исподтишка вел во вред Петру сношения с Карлом. Еще не получая никакого известия от миргородского полковника, 5-го декабря Мазепа отправил роменского жителя Феська Клюса с письмом к Станиславу Лещинскому, в котором вторично убеждал его поспешить с войском для взаимного действия против “Москвы”, которая своими грамотами возбуждает простой народ в Украине. Но посланец Мазепы был задержан в Лысянке и препровожден в Киев. Там у него вынули собственноручное письмо Мазепы с его печатью и отправили к Петру, а Петр приказал передать его Скоропадскому, для того чтоб обнародовать в переводе и изобличить Мазепу в лживости,
уверявшего соотечественников, будто отступил от царя. Затем, чтобы малороссийский край был независим, и не находился ни под царскою, ни под польскою властью, на самом   
деле в своем письме обличает себя, именуя себя подданным Лещинского, а Украину называет его наследием и тем показывает, что у него было намерение предать малороссийский народ под польское иго. Кроме того, был схвачен в селе Корейце, близ Глухова, посланный Мазепою казак Грицько Пархоменко. Он показал, что послан Мазепою с письмами к черниговскому архиепископу и к князю Четвертинскому, и отдал им эти письма. Когда его подвергли пытке, то он сознался, что ходил волновать народ, а писем с ним никаких не было, только Мазепа наказал ему разглашать о таких письмах, чтобы лиц, не сочувствующих его замыслам, привести в подозрение и немилость у государя. И это событие вместе с известием о перехваченном письме Мазепы к Станиславу, царь огласил в своем манифесте, чтобы внушить в народе омерзение к злобе и коварству бывшего гетмана.
Станислав Лещинский, конечно, не получил письма Мазепы, доставшиеся Петру, но верил ему и заохочивал своих поляков, указывал на пример Мазепы, на его доблестный подвиг, достойный подражания.
Итак, затевая устроить путь к примирению с царем, Мазепа сам себе испортил этот путь. Само собою разумеется, царь, получивши в руки доказательство, что Мазепа не оставляет своей измены, не хотел более вести с ним сношения. Но и шведы после побега миргородского полковника стали не доверять малороссиянам. За Апостолом хотел, было, уйти лубенский полковник Зеленский, но шведы поведали о его замысле и поставили во дворе его караул в 50 человек: одни стояли у ворот, другие в сенях, а третьи в доме. В такой тесноте держали Зеленского, пока прибыла в Ромны его жена, и только тогда ему стало вольготнее. Генеральный есаул Максимович также находился под стражей за то, что хотел, как говорят, писать письмо к царю. И за другими старшинами устроен был караул по два человека шведских солдат за каждым. Более доверия стали оказывать старшинам только тогда, когда к ним приехали их жены. Но все-таки и после того шведы наблюдали
296

за теми и другими и не дозволяли разом выходить из дома мужьям с женами. У Мазепы стоял всегда неотступно почетный караул, как будто бы ради чести, а, в сущности, за ним присматривали.
Главную силу Мазепы составляли компанейцы, которых у полковника Кожуховского было 500, а у полковника Андрияша – 150 человек. Из старшин близки были тогда к Мазепе – Орлик, Чуйкевич, Ломиковский и Горленко, прочие держались с ним на благородной дистанции. Сам Мазепа, воротившись из похода к Гадячу, постоянно болел и лежал в постели, обложившись пластырями. Недоверие шведов к казацким старшинам прекратилось только тогда, когда окончился срок, положенный царем для амнистии, но и не совершенно. Таким образом, если бы царь имел повод возобновить начавшиеся, было, переговоры с Мазепою, то уже сам Мазепа мало имел возможности не только оказать царю обещанную услугу, но даже дальнейшие секретные переговоры с Головиным.
С половины декабря открылись постоянно и надолго военные действия между русскими и шведами. В Лебедине, в главной царской квартире, собирался военный совет и составил план выгнать шведского короля из Ромны. Для этого прежде положили сделать нападение на Гадяч – передовой пункт шведов. Надеялись выманить туда короля, рассчитывая, что со своим горячим характером он не утерпит, чтобы не пойти на выручку своим, а тем временем, как он выйдет из Ромны, отправить туда другой русский отряд и занять этот город. Уже вблизи от Гадяча и прежде стояло русское войско. В 12 верстах от Гадяча есть местечко Веприк. В свое время оно было укреплено городом. После занятия Гадяча шведами и мазепинцами вооруженные малороссийские мужики, не желая
повиноваться Мазепе и предпочитая служить царю, просили себе помощи от русских. К
ним пришел тогда русский гарнизон из 1500 солдат. По окрестным селам и хуторам
расположился отряд генерала Рена. Этому генералу было поручено взять Гадяч, занятый неприятелем. Шведы, как только услышали, что русские пошли собираться напасть на Гадяч, бросились туда из Ромны, и как только подошли к Гадячу, русские, стоявшие под ним, ушли, успевши, однако, зажечь предместья, и это не осталось без большого вреда для шведов: они потеряли возможность иметь там помещение в домах, а в это время наступали жестокие морозы.


VII

Между тем, пользуясь удалением от шведов, русский генерал Аларт поспел на Ромны. План, составленный заранее в Лебедине, удался: шведского войска в Ромнах не было, а ночью на 18-ое декабря русские беспрепятственно вошли в Ромны. Мазепа за два часа до прихода русских убежал из Ромны и едва, было, не попался в плен. Роменские жители обрадовались, но их радость тотчас же обратилась в печаль: солдаты стали грабить и бесчинствовать, а их командиры недостаточно укрощали и допустили без нужды сжечь местечко и пригородные села. Впоследствии Петр по поводу этого события посылал нарочного производить следствие и наказать виновных.
Между тем, потерявши Ромны, Карл уже не воротился туда, но решился оставить часть войска в Гадяче, а с другою идти далее. Едва он дошел до селения Красная Лука, как настала такая ужасная стужа, что невозможно было следовать далее. Часть войска воротилась в Гадяч, но там недоставало помещений. Город был сам по себе невелик, а тут еще русские недавно сожгли целую треть его, и многие шведы принуждены были проводить ночи на снегу, на открытом воздухе за недостатком хат.
По общему свидетельству современников в эту зиму по всей Европе была ужасная

297

стужа. В Швеции снежные сугробы до такой степени были высоки, что захватили в себя деревья до самых вершин. Все Балтийское море стояло покрытое льдом. В озерах вода также покрылась льдом и замерзла до самого дна. В середине Европы погибли все плодовые деревья. Даже в Италии и Испании, где обыватели никогда не видывали льда на реках, теперь замерзли реки и болота, и земля очень глубоко промерзла. В открытых украинских равнинах морозы были тем нестерпимее, что там свирепствовали бури и вьюги. Птицы падали на лету: повсюду валялось множество замерзших диких животных. Снега нападало так изобильно, что за непроездными сугробами прекращались сообщения между жилыми местностями. Тогда от трех до четырех тысяч шведских воинов погибло от невыносимой стужи. Конные окоченевали, сидя верхом на лошадях, пехотинцы примерзали к деревьям или повозкам, на которые облокачивались в последние минуты борьбы со смертью. Сам король приморозил себе нос и должен был долго тереть его, пока не возбудил правильного кровообращения. Иные шведские солдаты думали согреться водкою, которой было большое изобилие в малороссийском крае, но водка им не помогала: при ее содействии они только скорее делались добычею смерти. Город Гадяч обратился в лазарет, так как туда при возможности тащили пострадавших от холода. Из домов слышались раздирающие крики больных, которым хирурги отпиливали отмороженные члены, а перед домами валялись куски отрубленных человеческих членов и между ними ползали еще живые, но обезумевшие от боли и отчаяния калеки. Но неутомимый шведский король не хотел терять времени: 27-го декабря он двинулся к Веприку и хотел, во что бы то ни стало взять его. Осажденные стали обороняться отчаянно. Комендант Веприк не хотел сдаваться, несмотря ни на какие убеждения и доводы. Между тем, мороз не ослабевал, мерзли волы и лошади, погибали бедные
солдаты, оставаясь на открытом воздухе, так как не всем удалось наделать себе из соломы шалаши, где можно было спрятаться, хотя, собственно, и такая защита представляла мало надежды на спасение.
Раздосадованные упорством коменданта, шведские генералы кричали, что, взявши городок, непременно следует коменданта повесить. Король принял сторону своего генерал-квартирмейстера Гилленкрока, который доказывал своим товарищам, что, напротив, этот комендант достоин уважения, потому что свято исполняет долг присяги своему государю. 30-го декабря шведы отступили и пошли к Зенькову. Там засели вооруженные мужики, не хотевшие впускать к себе ни шведов, ни русских. Они были постоянно пьяны и горячились. Но городок Зеньков был укреплен худо: вал был невысок, ров неглубок. Вся городская стена состояла из деревянного частокола. Шведы зажгли село и бросились разбивать городские ворота. Тогда осажденные сдались на милость победителя.
В Зенькове Карл встретил новый 1709-ый год. Мороз по-прежнему был жесток, но Веприк не выходил из ума у короля. Когда, наконец, мороз стал ослабевать, 6-го января король снова явился под Веприк и опять послал к коменданту убеждение сдаться, а в случае сопротивления грозил всех истребить без пощады. Комендант отвечал в почтительном тоне, что он, сообразно воле своего государя, будет защищаться до последних сил, но надеется, что король, уважающий мужество своих воинов, оценит это качество и у врагов, если возьмет крепость после упорного сопротивления. Пользуясь ослаблением мороза, комендант приказал полить городские валы водою, так что они покрылись ледяною коркою. Ворота были завалены.





298


VIII

7-го января, в полдень, шведы начали приступ. Они приставляли лестницы, думая
взобраться до гребня вала, окаймляющего Веприк, но осажденные поражали их и выстрелами, и камнями, и лили на них кипяток. Шведские ядра отскакивали от оледенелого вала и наносили вред самим шведам. Вечером король приказал прекратить приступ, еще раз послал коменданту предложение сдаться, обещал оставить пленным все их имущество, но замечал, что крепость не может быть не взятою, когда придет более войска, и тогда во время нового приступа никого не оставит в живых. Комендант согласился сдаться. Отворили ворота. Вошли шведы и взяли в плен 1400 русских и 400 малороссиян. У них были только четыре пушки. Комендант родом шотландец. Карл принял его ласково и оставил ему шпагу. Плененный гарнизон был отправлен в Зеньков. Много пленных погибло от мороза, а, прибывшие в Зеньков, получали хорошее содержание и ходили почти на свободе. Каждому из них король выдал по десяти золотых польских. Веприк по королевскому приказанию был сожжен майором Вальдемаром. Все малороссияне обоего пола были пущены на свободу по настоянию Мазепы.
С этих пор король, лишившись Ромны, которым овладели русские, заложил свою главную квартиру в Зенькове. Войско разместилось по окрестностям. Генерал Спарре с шестью пехотными полками стоял в Лютенке. Весь обоз с канцеляриею находился в Гадяче. С ним вместе был и Мазепа. 13-го января они перешли в Зеньков. Побывавшие в шведском стане говорили, что неизвестно почему Мазепу и в Зенькове постоянно сопровождал шведский караул, тогда как взятым в плен русским в Веприке дозволялось ходить всюду без караула. Была надежда прибытия короля Станислава с поляками своей партии. Уже русское войско, под начальством генерала Гольца, выслано было препятствовать королю Станиславу соединиться со шведами. Но против Гольца стоял в Лохвице шведский генерал Крейц. Прилуки также были еще заняты шведами.


IX

Карл, не дождавшись Станислава, считал важнейшим делом выгнать русские войска из Гетманщины и перенести войну за ее пределы. Граф Пипер, всегда рассудительный и осторожный, а потому часто расходившийся в планах с пылким и задорным королем, советовал, напротив, удалиться за Днепр и открыть сообщение с поляками партии Станислава.
- Через это, - говорил он, - король умножил бы свои силы, тогда как теперь в чужой стране, отрезанные от Швеции, они беспрестанно умаляются и отнюдь не пополняются.
- Нет, - отвечал Карл, - отступление за Днепр происходило бы на благо. Неприятель станет упорнее и высокомерней. Мы прежде выгоним из казацкой земли русских, укрепим за собою Полтаву, а между тем наступит лето и тогда оно покажет нам, куда направляться.
Мазепа изо всех сил старался удерживать короля в Гетманщине и отклонить от совета переходить за Днепр. Это было естественно: переход на правую сторону Днепра показывал бы совершенное оставление той цели, с какой Мазепа затянул короля в Гетманщину, и то его влияние на короля, которое современники, главным образом, приписывали возникшему у него желанию, во что бы то ни стало выгнать русских из Гетманщины и овладеть Полтавою. В ночь с 27-го на 28-ое января король с двумя тысячами конницы отправился лесом к Опошне, где стоял русский генерал Шаумбург с

299

шестью драгунскими полками, с 600 гренадерами и с 2000 казаков. Шведы получили успех, овладели городком Опошнею, взяли у русских много багажа, захватили даже обед, приготовленный Шаумбургом для Меньшикова, который прибыл туда, выехавши из Ахтырки для обозрения Полтавы. Оба русских генерала едва успели уйти. Но из письма Меньшикова к царю от 29-го января видно, что успех шведов был непродолжителен, и русские тотчас же овладели Опошнею.
Карл из Опошни двинулся к Котельве. Русские отступили в Ахтырку, Карл вступил в Слободскую Украину со своими драбантами,  с семью или восемью кавалерийскими полками и с полевою артиллерией. Русские ждали, что король пойдет на Ахтырку, укрепили ахтырский замок и сожгли предместье, чтобы не дать неприятелю в них установиться. Но король двинулся на Красный Кут 11-го февраля. Там стоял генерал Шаумбург с семью драгунскими полками. После первого нападения русские отступили к Городне. Шведские историки говорят, что русские убегали тогда в галоп, а сподвижник Мазепы, Герцик, отличился перед всеми храбростью, убивши собственноручно до тридцати неприятельских воинов. Полковник Дукерт вогнал бегущих русских в город: сделалась давка, суматоха, резня. Лошади, оставленные повисшими воинами, метались и увеличивали беспорядок. Русские падали на землю, притворяясь мертвыми, чтобы снова встать на ноги, когда минет опасность. Между тем, следуя за Дукертом, король, увлеченный погонею, сошел с высоты на плотину с тем, чтоб опять взойти на другую высоту. Но тут появился русский генерал Рен с шестью драгунскими эскадронами и двумя батальонами царской гвардии, и так ударил на шведов, что они потеснились назад на высоту, с которой сходили, и увлекли за собою короля. Русские заняли плотину. У русских силы было больше, чем у шведов, и воины короля были сильно истомлены. Оставалось отбиваться, дожидаясь подкрепления. По русскому известию король ретировался тогда в мельницу, которая была окружена русскими драгунами, и только наступившая ночная темнота спасла короля от плена. По шведским известиям полковник Дукерт, прогнавши русских в Городню, ворочался назад и наткнулся на русскую засаду, установившуюся возле болота, за плетнями и кустарниками. Шведы обратились в бегство:
сначала бежала прислуга, а за нею драгуны. Шведский генерал Круз встретил их,
остановил, привел в порядок и повел туда, где находился король. Генерал Рен не стал более вести битвы и удалился к Богодухову. Шведы признали эту стычку для себя победою. Русские приписывали победу себе. Известия об этом деле неясны. Достоверно только то, что это сражение совершенно бесполезное для шведов, как и весь поход их в слободской край, обессилело шведскую армию.
12-го февраля Карл пошел на Мурахву и оттуда дал приказание сжечь городки Красный Кут и Городню, а жителей вывести прочь. Генерал Гамильтон опустошил и сжег несколько городков и слобод, лежавших в стороне, и, между прочим, городок Опошню: там шведы встретили сопротивление. Несколько сот русских, составлявших гарнизон, были истреблены, воевода взят в плен.
У русских уже возникло опасение, как бы отважный король, для которого, как говорится, было и море по колена, не вздумал прорваться до Воронежа, чтоб истребить там царские корабли. У шведов же были до такой степени слабы географические сведения о южнорусском крае, что о Воронеже, где царь строит свои суда, думали, что этот город лежит у Черного моря.


X

Но всякие отважные затеи разбивала природа. После ужаснейших морозов, каких

300

не помнили старожилы в крае, наступила оттепель, а 13-го февраля произошло странное явление: подул сильный дождь с громом и молнией. В это время король ехал рядом с Мазепою, который получил тогда облегчение от своей болезни и отважился пуститься в путь с королем. Приближались к Коломаку. Мазепа, по своему обычаю, любивший говорить любезности, сказал:
- Война для вашего величества идет очень счастливо: нам уже осталось почти только восемь миль до рубежей Азии. - Король отвечал: “С этим не согласятся географы”. “Это, - замечает современный историк, - заставило покраснеть доброго старика”.
Зная, что король часто толковал о подвигах Александра Македонского и во всем ставил себе за образец этого древнего героя, Мазепа, в угоду королю, сочинил тогда, будто в этих странах недавно отыскан “александрийский” камень, воздвигнутый Александром Македонским.


XI

Когда войска остановились на отдых, король сообщил своему генерал-квартирмейстеру Гилленкроку, что Мазепа сказал ему, будто отсюда недалеко до Азии.
- Ваше величество шутит, - сказал Гилленкрок. – Но по этому направлению можно достигнуть пределов Азии.
- Я никогда не шучу, - отвечал король. – Ступайте и узнайте от Мазепы путь в Азию более детально.
Гилленкрока отправили к Мазепе. Тот встревожился, узнавши, какое действие произвела на короля его болтовня, и сознался, что говорил королю только из любезности.
- С нашим королем опасно говорить пустяки о таких предметах, - сказал Гилленкрок. – Этот государь любит более всего славу и легко поддается желанию двинуться туда, куда необходимо идти для его целей.
Началась полнейшая распутица. Нельзя было идти в неведомый путь. Короля
убедили отложить свое намерение и воротиться в Гетманщину. Но и обратный путь не
обошелся без затруднений и потерь. Берега Коломака уже походили на большое озеро. Река Мерла в полсуток покрылась водою. Мелкие речонки разливались с невероятной быстротою. Снега в предшествующую зиму было чрезвычайное изобилие, и теперь от быстрого таяния полились водные потоки. Пехота в продолжение целых дней шла в воде по косточки, и если не было возможности добраться к вечеру до сухого места, то приходилось всю ночь оставаться в воде. Воды везде было так много, что впереди невозможно было заметить, где находятся реки и протоки, а на речках, покрывшихся водою, лед стал так хрупок, что многие шведские солдаты потонули с лошадьми, наткнувшись нечаянно на реку, которой не могли заранее распознать в пространстве, объятом водою. От Коломака до Будищ было на пути несколько плотин длинных и высоких. На таких-то плотинах приключалась беда с людьми и лошадьми, особенно в темные ночи. Кто только на такой плотине споткнулся, тот и погибал. На реке Мерло прежде, когда шли шведы в Слободскую Украину, была большая плотина: теперь от нее ни малейшего следа не оставалось, кавалерия переходила реку вплавь. Лошади плыли, положивши головы на задние части передних лошадей. Много тогда пропало и лошадей, и повозок. Переправа на Мерло шла два дня. На Ворскле шведские полки переправлялись вплавь в течение четырех суток и еще с большими затруднениями. Ворскла была наполнена маленькими островками, вершины которых едва можно было заметить в воде, а между островками река была особенно глубока. Многие, попавши в такие места, потонули. Король благополучно переехал Ворсклу на лошади вплавь в числе первых. Его

301

примеру следовали многие офицеры. По прибытии в Опошню, король приказал строить на Ворскле мосты для переправы остального войска и всего обоза. Много погибло шведов в том походе, но те, которые вернулись целыми, восхваляли своего короля за то, что он разделял все неудобства наравне с простыми солдатами.
В то время, когда король совершал свой бесполезный поход в Слободскую Украину, позади него, в Гетманщине, русская сторона брала верх. Еще в январе князь Григорий Долгоруков, находившийся в Нежине, послал генерал-майора Гинтера взять Прилуки. Шведы, занимавшие этот город с конца ноября, ушли оттуда, не дождавшись прихода русских, а с ними вместе уехали находившиеся там некоторые начальствующие лица, перешедшие к Мазепе. Гинтер занял Прилуки, поставил там коменданта и прислал к царю составленную им опись этого городка. Из этой описи мы узнаем, что в Прилуках был тогда довольно обширный замок или город с высоким валом и рвом около него, но вал требовал в некоторых местах починки. Прилуки страдали недостатком воды, так что в замке не было ни одного колодца, и генерал Гинтер приказал туда навозить льду, “дабы в самой последней нужде можно оный вместо воды употреблять”. Вслед за Гинтером явился новопоставленный царем прилукский полковник Нос, который был встречен подначальными с покорностью, и тотчас распорядился о сборе и доставлении в Прилуки провианта. 22-го января князь Долгоруков из Нежина послал туда солдатский Ямбураский полк с пушками, приказавши командиру этого полка, Вестову, держаться в Прилуках до последнего. Ревностным деятелем в пользу царя явился тогда миргородский полковник, еще недавний соумышленник Мазепы. Он деятельно трудился против неприятеля, отбивал шведские и Мазепины возы, взял Гамалию и зятя своего с женами их, которых везли шведы, укрощал и искоренял своевольных разбойников, которые бесчинствовали, пользуясь военным временем и суматохою. Мазепа много полагал надежды на правобережных казаков, но обманулся в своих надеждах. Не говоря уже о том, что белоцерковский полковник в числе первых объявил себя на стороне царя, в других городах то и дело что ловили и доставляли русскому генералу Инфлянту Мазепиных комиссаров под видом чумаков, но под другими видами являвшихся для возмущения народа против царя.


XII

В феврале фельдмаршал Шереметьев отправил бригадира Беша с четырьмя драгунскими полками и с двумя батальонами лейб-гвардии, в числе которых были преображенцы, выгнать из Рашевки стоявших там шведов. В Рашевке находился шведский полковник Албедиль с 325 драгунами, а к нему из Гадяча отправлены были еще 130 пехотинцев с артиллерийскими лошадьми и значительным количеством скота под прикрытием капитана Дидрона. Албедиль вышел к ним навстречу со своими драгунами и наткнулся на русских. Произошла схватка, Албедиль был взят в плен, Дидрон убит, а те, которые пустились в бегство, были переловлены и истреблены мужиками. Тогда Шереметьев покусился взять Лохвиц, где стоял шведский генерал-поручик Крейц, и куда для безопасности Мазепа отправил свою покинутую гетманскую казну. В Лохвицы пришли тогда шведы, ушедшие из Прилук. Там же были казацкие госпожи из семейств соучастников Мазепы, последовавшие за шведами из Прилук. Генерал Крейц понимал, как важно было охранить гетманские богатства и не выпустить из шведских рук малороссийских госпож, заложниц верности шведскому королю своих мужей. Крейц снялся из Лохвиц, перешел Хорол, потом Псел и Савинцы. Русские пытались помешать их переправе, и захватили несколько возов, где, между прочим, были и пожитки Мазепы.

302

Здесь-то с русскими отличился миргородский полковник, захвативши в плен, как уже было выше сказано, двух соумышленников Мазепы – генерального есаула Гамалию и своего зятя Андрея Горлелия, сына Прилуцкого полковника: оба уверяли, что следовали за шведами с намерением уйти от них и отдаться русским. Крейц стал в Решетиловке. За Крейцом оставили свои позиции шведы, стоявшие в Камышине, в Зуеве, в Любенске – и все пошли к главному войску, которое расположилось вдоль правого берега Ворсклы, а главная квартира перенесена была в Великие Будинцы. Шереметьев стоял в Голтве. Таково было расположение враждебных войск в марте 1709-го года. Скорой тревоги не ожидалось до окончания половодья, которое в этом крае прекращается только в июне, и в то время не могло быть больших столкновений между войсками. Тогда обыкновенно низменные места заливались водою, и даже прерывалось сообщение между жителями различных местностей. Время это можно считать завершением первого периода военных действий Карла против русских в Малороссии. Начинается второй период, завершившийся Полтавским боем, эпоха самая значительная в нашей истории.


XIII

В предшествующую зиму последовали несколько царских милостей малороссиянам, оказавшим верность своему государю. Первое место между ними занимает семейство Кочубея. Вдова несчастного Василия Леонтьевича, как мы уже говорили, ограбленная, увезена была в Батурин и содержалась там под строгим караулом. В самое критическое время, когда Батурину угрожало разорение, въехала в Батурин какая-то черница в повозке, крытой будкою. Содержащиеся в Батурине вдовы казненных Кочубея и Искры, были кем-то предуведомлены об этом, вышли переодетые вместе с меньшим сыном Кочубея Федором, сели в повозку под видом черниц и выехали из города, а дочь Кочубея Прасковья с прислугою, переодевшись в платье простолюдинки, вышла пешком и соединилась с остальными за городом. Так освободились они и уехали в село Шишаки, местность пана Кулябки, женатого на одной из дочерей миргородского полковника Апостола. Оттуда пробрались они в Сорочинцы, местность Апостола. Там
уже находился старший сын Кочубея, Василий, с женою. Туда съехались и другие родственники. Пробывши в родном кругу несколько дней, они разъехались: Василий Кочубей с женою, тещею и своею сестрою, Анною Обидовскою, уехал в Крылов, а вдова Кочубея и сестра ее, Искриха, с давним приятелем дома Кочубеев, Захаржевским, поехали в Слободскую Украину и остановились в Ровенском хуторе на Коломаке, принадлежавшем Искре. Туда приехал родственник их, Жученко, и привез письмо от Меньшикова, писанное из Конотопа к сыну казненного Кочубея, такого содержания: “Господин Кочубей! Кой час сие письмо получишь, той час поезжай до царского величества в Глухов и возьми матку свою, и жену Искрину, и детей, понеже великая милость государева на вас обращается”. Мать немедленно послала в Кременчуг звать сына, а сама, в ожидании, отправилась с Искриной женой к старому родителю их, войсковому товарищу пану Жученко, жившему в Жукове, в 10 верстах от Полтавы. Но на дороге ей случилось препятствие, как она потом жаловалась, будто от полковника полтавского Левенца, находившегося в неприязненных отношениях к Кочубеям. Вдова опасалась даже, что он отошлет их к Мазепе, и в такой опасности она снова ушла в Слободскую Украину, чуть, было, не попавшись в руки пьяных мужиков в селе Петровке, которые их сначала не узнали, но, узнавши, тотчас отпустили. Обе сестры из Жукова уехали в Харьков, а оттуда перебрались в Лебедин, в главную царскую квартиру, узнавши, что царь уже находится в этом городе. В своем письме к киевскому митрополиту Иоасафу

303

Краковскому они описывали свои приключения.
К сожалению, неизвестно, было ли свидание царя с вдовами несчастных верных слуг, осужденных им на смерть по ошибке, из доверия к Мазепе. Но по царскому повелению гетман Скоропадский дал универсал, которым возвращались вдове Кочубея с детьми и ее сестре, вдове Искры, оставшейся бездетною, все местности покойных мужей с некоторою прибавкою новых. Около того же времени 16-го декабря пожалованы были местности разным войсковым товарищам: Андрею Лизогубу, Ивану Бутовичу и другим. Затем царь издал грамоту об охране малороссийских обывателей от бесчинств и самовольств великороссийских солдат, которые без офицеров, малыми партиями самовольно вторгались в местечки и селения, брали насильно у жителей хлеб, всякую живность, лошадей, резали скот, врывались даже в клети и выбирали оттуда одежду, принадлежавшую хозяевам. Чтобы сколько-нибудь изгладить впечатление, произведенное в малороссийском народе разрушением Батурина и истреблением его обывателей, Скоропадский по царской воле издал универсал, дозволявший разогнанным остаткам батуринского населения водворяться вновь на прежних местах.
Тогда вспомним об одной из прежних жертв Мазепы – о Палие, томившегося в сибирских пустынях. Первый, подавший мысль об его освобождении, был князь Г. Долгоруков, который, находясь в Нежине, имел возможность прислушаться к народному голосу и узнать, что память о Палие оставалась в уважении у всех его соотечественников, а это казалось особенно важным, когда Скоропадский и миргородский полковник старались склонить к верности царю запорожцев. Царь дал указ о возвращении Палия.





























304


Глава   двадцать   шестая

Мотренька   в    Полтаве

I

После ужасного ареста отца, Мотря вместе с матерью и другими сестрами находилась некоторое время под арестом, но потом они были освобождены.
Что пережила бедная девушка за все это время, известно только ей одной. И только необыкновенная живучесть молодости да страшно богатый запас здоровья, которым так щедро, так по-царски наделила ее чудная, благодатная природа Украины, спасли ее от смерти, от безумия, от самоубийства в порыве тоски и отчаяния, охвативших порою ее так, что она готова была искать забвение в могиле, в глубокой реке, в самоудавлении. Ведь она страстно любила и отца, которого сама же погубила, и мать, которая прокляла ее и не хотела видеть до смерти…
Проклятая и изгнанная с глаз матери, она приютилась у матери того, которого продолжала любить и любила с новою, небывалою нежностью, любила его, далекого, потерянного для нее навсегда, одинокого и славного в ее сердце, в ее памяти и проклятого всеми, как и она проклята матерью. Там, в монастыре у матери Мазепы, она с безумной тревогой в сердце расспрашивала, бывало, старушку об ее Ивасе, с которого та теперь в глубине своей души сняла материнское проклятие в тот день, как его начала проклинать церковь. Она постоянно, бывало, просила мать Магдалину рассказывать ей о том времени, когда курчавенький Ивась, мазепинька, был маленьким, как он рос, что любил, как шалил, как учился. И старушка в долгие зимние вечера рассказывала ей о своей молодости, о жизни при дворе польских королей, о том, как у нее родился Ивась, как она его лелеяла, холила, и какой это был страшный, неразгаданный мальчик. Слушая рассказы матери Мазепы, Мотренька чувствовала, что ее горе становится как будто менее острым и что тут, при этих рассказах, присутствует его душа, его мысль, его память о ней.
Из монастыря она ездила в Борщаговгу и Ковшевое просить Мазепу о помиловании ее отца и ее дяди Искры. Тот обещал, но обещание не исполнил, вероятно, не смог. Решение об их казне принимал лично царь Петр, а царь строг, вероятно, не смог его упросить Иван. Мотря на Мазепу за это зла не держит.
Теперь она с наступлением весны иногда посещала могилу своего отца, которого вместе с Искрою похоронили в лавре… Как часто девушка прочитывала скорбную надпись, высеченную на камне над братскою могилою ее дорогого татка и милого, жартливого дяди Искры!.. Вот эта горькая надпись:
“Кто еси мимо грядый, о нас невидущий,
Елицы здесь естесмо положены сущи!
Потеже нам страсть и смерть повеле молчати,
Сей камень возопиет о нас ти вещати,
И за правду и верность к монарсе нашу
Страдание и смерти испиймо чашу
Злуданьем Мазепы всевечно правы
Посечены заставше топором во главы,
Почиваем в сем месте Матери Владычне,
Подающая всем своим рабам живот вечный.


305

Раку 1708-го года, месяца июня 15 дня, посечены средь обозу войскового, за
Белою Церковью, на Борщаговке и Ковшевом благородный Василий Кочубей, судья генеральный и Иоанн Искра, полковник полтавский”.
“Ах, тато, тато! – думалось Мотреньке при чтении этой эпитафии. – Зачем же злуданьем Мазепы? Разве он виноват во всем, что случилось?.. Я, проклятая, виновата: я погубила и тебя, и Мазепу, и всю Украину… Не встать ей теперь больше никогда. А всему я, проклятая, виною… На что я родилась, кому на счастье, на утеху? Никому, никому таки на свете! На одно горечко да на зло родила меня недоля, родила на недолю всем. Не родись я на свет Божий, не знал бы меня маленькою мой гетман милый, не крестил бы меня в купели на горе, не носил бы меня на руках вместе с булавою, не полюбил бы меня, проклятую гадюку… А то полюбил, и я полюбила его, душу мою в него положила…
Думали и так, и так, и то, и это загадывали и далеко, и высоко – ох, высоко загадывали… А вон, что вышло… Теперь и этот швед сюда пришел, и царь нагрянул, а все из-за моей недоли, все из-за меня, окаянной: не будь меня на свете, не будь этой косы господской (и девушка горько улыбнулась, взяв из-за плеча свою толстую, мягкую косу и перебирая ее пальцами), не будь этой косы, не будь меня, гетман не полюбил бы меня, не пошел бы татко к царю… А вышло вон как: пропал татко, и гетману приходилось пропасть, а все из-за меня… Что же ему оставалось делать? Идти к Карлу, чтоб он заслонил Украину от царя, и он заслонил и гетмана, моего милого взял… А кто теперь верх возьмет? Возьмет царь, не станет моего гетмана: возьмет Карл, что тогда будет?.. Эх, татко, татко! Зачем ты это сделал? Да это не ты, а мама. Ты бы отдал меня моему гетману, так мама не схотела… “Не хочу, - говорит, - за молодого, за Чуйкевича”. А на что мне Чуйкевич, хоть он и молодой? На что мне был этот “козинячий лыцарь”, как его все называли с той поры, как он меня от гетманского цапа спас? Что я ему? Так только, счастье мое разбил, долю мою по ветру пустил да пылью развеял. А на что ему была моя доля, моя краса девичья? Вот женился он на Цяце нашей, значит, ему все равно было, что я, что Цяця”.


II

Недолго пришлось Мотреньке прожить в монастыре у матери Мазепы. Весною мать Магдалина тихо скончалась. Перед смертью она все вспоминала и звала к себе своего сына:
- “Ивасю мой, гетмане, где ты? Не увижу я тебя больше на этом свете…”
Умирая, она благословляла и Мотреньку, и еще другую девочку, Оксану Хмару, что была тут же, и говорила, качая головой:
- Ох, не будет вам доли на свете, деточки, не будет… Не так вы смотрите… Краса ваша погубит вас… Красота, деточки, это великое несчастье: красота – это целое царство, на волоске висящее… дунул ветер – фу! И нету царства… А потом все будет казаться, что корона на голове. А короны уже нет – одни седые волосы…
Со смертью игуменьи Магдалины Мотренька вместе со своею неразлучною нянею Устею переехала из Киева поближе к своему родному дому к Диканьке. А в Диканьке она не смела жить, там сама Кочубеиха-вдова жила. А она не хотела и на глаз пускать к себе несчастную дочь. Мотренька поселилась в Полтаве, у своей тетки, вдовы казненного Искры. Эта добрая женщина, и прежде любившая свою бойкенькую племянницу “с оченятами карыми да бровенятами на шнурочку”, как называл ее покойный “жартливый Искра”, теперь еще больше привязалась к девушке, справедливо сознавая, что не она, Мотренька, была причиною гибели мужа ее и Кочубея, а что сами они, Кочубей и

306

Кочубеиха, по упрямству своему, погубили всех, в том числе и лучшую из своих дочерей. “Вот диво какое, невидаль, что Мазепа держал ее, дитятку малую, на руках после купели, отчего б не держать ему ее и после у себя на коленях, как молжанку властную! – говорила она иногда, осуждая Кочубея за то, что “свет завязали своей дочери”.


III

С самой весны в Полтаве поговаривали, что шведы где-то недалеко, чуть ли не в Опошне, и что видели там и самого Мазепу вместе с королем: старый гетман, несмотря на проклятие, все таким же, говорят, молодцом езжает. А куда они двинутся, никто не знает: одни говорили, что на Киев пойдут, другие – что за Запорожье, третьи – что будто бы прямо на Москву, как только сойдут реки.
Мотренька слышала эти толки, и в сердце ее зарождались надежды, которых она никому на свете не доверила, разве только тому, о ком она день и ночь думала и чье имя ставила на молитве рядом с именем отца, только немой молитве доверяя свою тайну.
Раз в воскресенье, возвращаясь от обедни, она увидела, что какой-то москаль-коробейник, проходя мимо дома Искры со своим кораблем, помахивает ладонью и звонко распевает:
- Эй, тетеки-молодки,
Белые лебедки,
Красные девчата –
Червонные штаны,
Заплетали косы,
А ноженьки босы,
Идите до храму,
Нового товару
Принес купец Сашка –
Миткальных рубашек –
Стречек да мониста
Алтыков на триста…

Поравнявшись с Мотренькой, он, вдруг понизив голос, назвал ее по имени:
- Матрена Васильевна, панночка-боярышня! Я вам поклон принес.
Девушка невольно остановилась. В сердце ее шевельнулось что-то давнишнее, давно там как бы насильно задушенное – и дорогое, и страшное. Ей показалось даже, что она слышала где-то этот голос вкрадчивый, с которым обратился к ней коробейник. Она смотрела на него своими большими изумленными глазами и молчала.
- Поклон принес я вам, хорошая панночка, - еще тише повторил коробейник, и сердце у девушки дрогнуло.
- От кого? – чуть слышно спросила она, бледнея.
- От Ивана Степановича, от гетмана.
Мотренька с испугом отступила назад. Сказанное коробейником имя было так страшно здесь, во всей Украйне. Еще и сегодня его проклинали в церквах, откуда возвращалась Мотренька.
- Вы меня, барышня, не узнали, оттого и испугались, - продолжал коробейник, - я Демяшка, помните Демку, что от гетмана вам гостинцы из Бахмача важивал, да еще в последний раз, гетман велел мне передать вашей милости на обновку десять тысяч червонцев, а у вашей милости выпросил для его, для гетмана, прядочку вашей девичьей

307

косы на погляденье… Я и есть тот Демянка.
При последних речах коробейника девушка зарделась. Да, он правду отчасти говорит: когда ей запрещено было свидание с гетманом, то однажды действительно, встосковавшись по ней, прислал няне Усте десять тысяч червонцев, чтоб только она прямо с ее, Мотреньки тела, сняла сорочку или урезала небольшую прядочку косы и прислала бы к гетману, но кажется, не с Демянком, а с Мелашкою.
Да, это точно Демянко, Мотренька теперь узнала его, вспомнила: только прежде он одевался не по-московски, а по-украински, когда служил у Мазепы.
- А вот вашей милости и перстень алмазный от гетмана. – Коробейник подал ей перстень, блеснувший на солнце всеми цветами радуги. – Это чтоб вы мне верили, не сумлевались… Я всегда у его милости гетмана был верный человек.
- А где теперь гетман? – спросила Мотренька с большим доверием, однако голос ее дрожал, как слабо натянутая струна.
- Они теперь недалече будут, со свейским королем вас, барышня, ищут.
Краска снова залила бледные щеки девушки. Она чувствовала прилив глубокой радости. Такой радости, что готова была заплакать.
- А как его здоровье? – спросила она, не поднимая глаза.
- Его милость в здоровье, только о вашей милости гораздо убивается. А как узнали, что вы в Полтаве здесь, так и послали меня проведать, точно ли ваша милость тутошна. А коли де ваша милость тутотка, так гетман наказали меня: “Когда-де ты, Демьян, увидишь Матрену Васильевну, так скажи ей наедине, с глазу на глаз, что я-де, гетман, вместе со свейским королем приду под Полтаву и Полтаву-де возьму. Так чтоб-де, Матрена Васильевна не передались. И-де за ней иду, и ей-де никто никакого дурна не учинит…”. Так вот я, барышня, для ради этого, чтобы из свейского обозу прийти в Полтаву, и нарядился коробейником. Да мне и не привыкать-стать. Допрежь сего я и в России у себя с коробом хаживал, а опосля у Меньшикова Александра Данилыча в комнатах служил. Да как хотел меня царь в матросы взять, я и сбежал с Москвы к вашим черкасам, в Запорожье, а оттуда уж его милость гетман взяли меня к себе в ездовые.
Мотренька слушала его со смешанным чувством тревоги и счастья. Все это случилось так неожиданно, окутано было такою волшебною дымкою, что она думала, не сон ли это. Так нет, не сон: она чувствовала у себя в ладони что-то дорогое, что напоминало ей то время, когда по ее душе не прокатилось еще это страшное колесо судьбы, раздавившее ее жизнь, ее молодые грезы.
- Мотю! А, Мотю! – раздался вдруг чей-то голос.
Мотренька встрепенулась и испуганно взглянула на коробейника. Тот понял, что пора прекратить тайную беседу.
- Счастливо оставаться, барышня! Так ничего не купите? – сказал он скороговоркой.
Девушка ничего не ответила. А коробейник, вскинув на плечи свою ношу, зашагал вдоль улицы, звонко выкрикивая:
- Эй, тетки-молодки, белые лебедки, красные девчата…


IV

Оказалось, что Мотреньку окликнула ее “титочка”, вдова Искриха.
- Ты не забула, матко, що у нас на двори Купало?
Все это утро пани Искра вместе со старой Устею и маленькою покорною Орисею занята была серьезным делом – приготовлением на зиму разных “повидел” и других

308

прелестей из вишен, малины, полуницы и всякой ягоды, какие только производит природа Украины. По этому случаю среди двора весь день горел очаг – варенье всегда лучше варить на воздухе, вкуснее выходит - и пани Искра совсем испачкалась на очаге, тогда как у Ориси даже правое ухо все в варенье от усердного лизания тарелок и кастрюлек с пенками.
- Забула Купалу? – спросила добрая женщина, ласково глядя на Мотреньку, которая казалась встревоженною и рассеянною.
- Ни, титочка, не забула, - отвечала девушка, думая о чем-то своем.
- То-то – ни… Вечером хочешь, не хочешь, а я прогоню тебе с Орисею подивитися, як на Ворскли дивчата та парубки будуть через огонь скакаты, та купальских писень спивати, а то оно яка ты все сумна та невесела.
- Та мени, титуню, не до Купалы.
- Ну, вже – годи все плакаты та сумуваты, не вернешь его, уплыло…
Искриха настояла-таки на своем. Вечером Мотренька, сопровождаемая Орисею, пошла за город, где на берегу Ворсклы происходили купальские игры.
Вечер был великолепный. Западная часть неба еще не успела окутаться темною синевою, которая боролась с потухающею зарею. Но мало-помалу эта синяя темень надвигалась все ниже с середины неба к западному горизонту, сгоняя с запада и его бледную розоватость, и прозрачную ясность воздуха. Показывались звезды, которые как-то слабо, неровно мигали. Но когда взор от неба переносился к земле, в сторону, противоположную той, где гасла заря, то глаза прямо тонули во мраке, и тот мрак становился еще плотнее оттого, что в нескольких шагах впереди по берегу реки пылали костры, отражаясь золото-красными бликами то на реке, то на белых, как будто седых листьях серебристых тополей, кое-где темневших у костров и освещавшихся только красными, обращенными к огню, пятнами. У костров то мелькали тени, на мгновение заслоняя огонь, то двигались какие-то красные пятна – белые сорочки, лица, платки, руки, освещаемые заревом.
От костров доносилось пение, странная, солидная какая-то, словно застывшая во времени мелодия, которая всегда почему-то приносит воображение в серую, глубочайшую древность, когда вот так же пели поляне, кружась то вокруг истукана Перуна, то вокруг Ярыли, совершая эти игрища не как простые игры, а как моление, обрядовое торжество и славословие сил природы в образе многоразличных богов и полубожков…
Купала на Ивана,
Куповея Иван
Та в воду упав.
“Иван… упал в воду, сгинув навеки, - думалось Мотреньке под это монотонное пение, – а завтра Иван – завтра он, гетман, изменник… Где-то и с кем завтра будет он праздновать свои именины? Вспомнит ли обо мне, вспомнит ли, как в третьем году мы вместе с ним  смотрели в Батурине на купальские огни у берега Десны”?
По мере приближения к кострам темнота кругом, и на земле, и в небе, становилась непрогляднее, но зато тени, двигавшиеся у огней, выступали рельефнее, ярче, грубее: то блеснет над огнем красноватый диск круглого молодого лица со светящимися глазами и со смеющимися щеками, то вспыхнет пламенем белая сорочка с искрящимися на груди монистами, то огонь отразится на гирлянде цветов, обвивающих голову. Что-то волшебное, чарующее в этой картине… А вокруг костра медленно двигаются, схватившись за руки, убранные цветами девушки, плавно и в такт нежно покачиваясь из стороны в сторону, а красное пламя попеременно освещает то то, то другое лицо по мере движения их вокруг костра.
- Пидем и мы, панночко, у коло, - говорит, дрожа от восторга, Орися, которая давно отмыла свои щеки и уши от варенья и “заквечала” свою черную головку всевозможными
309

цветами, так что вся голова ее походила на громадный сплошной букет, а розовое личико с загорелыми щеками и светящимися глазами представляло подобие маленького живого букета, - пидемо, панночко.
- Та йди же, Орисю, - задумчиво отвечала Мотренька.
- А вы ж, панночко?
- Я постою, подивлюсь.
Орися порхнула в “коло”, а через секунду ее маленькая, чудовищно утыканная
цветами голова уже торчала между шитыми рукавами двух “дивчат”, только немного достигая им до поднятых локтей.
Мотренька остановилась под тополем недалеко от одного из костров, но так, что ей разом видно было два “кола”, которые “вели танок” – то есть кружились – то в одну, то в другую сторону, или, говоря по-старорусски, “посолонь”, или против хода солнца. С правой стороны чернела вода Ворсклы, отражая длинные полосы купальских огней, а влево за кострами расстилалась темень до самого горизонта и даже далее, до неба и на небо, которое чуть-чуть синело, особенно там, где моргали звезды – Воза, созвездие Большой Медведицы. Еще левее, к городу, высились крепостные валы, на которых иногда слышались окрики часовых.
И эти ночные окрики, и это пение у костров, иногда звонкий смех дивчины и грубоватый хохот парубка-казака – все это наводило Мотреньку на еще большее раздумье… Вспоминался ей и покойный отец, и Мазепа, “ищущий могилы себе”, и этот Чуйкевич.
Вон звездочка прокатилась по небу!.. Это чья-нибудь жизнь скатилась в вечность, свечечка погасла, и не будет уже этой звездочки на небе… А еще гетман говорил, что эта же звездочка как вот и эта земля, где купальский вечер справляют, а другие плачут… И там, верно, плачут:
Купала на Ивана,
Купался Иван.
Да так всю ночь из головы не выйдет это пение. А вот Орися как веселится… Счастливая! Она через огонь прыгает, как козочка перелетела…


V

А что это словно тени какие-то движутся от степи? Да, что-то мельтешится во мраке, что-то высокое-высокое, как будто бы и не люди, а что-то большее, чем люди… На темной синеве вычерчиваются, но так неясно, две-три, может быть, это казаки откуда-нибудь едут. Дорога идет левее, мимо самых крепостных палисадов… Да это конные…
Если б не это пение “Купала на Ивана”, не смех и не жарты у реки, и если б Мотренька стояла немного к стене поближе, то она могла бы расслышать даже шепот на незнакомом ей языке, на том языке, который она, впрочем, слышала в польских костелах, на латинском…
- Довольно, ваше величество, опасно дальше двигаться… Вы видите, что это не бивачные огни: это полтавская молодежь затеяла свои игры накануне Иоанна Крестителя… Это праздник Купалы, - шепчет один кто-то.
- Так я хочу посмотреть на этого Купалу, - отвечает другой шепот.
- Но вы рискуете собой, ваше величество, - снова шепчет первый.
- Я, любезный гетман, и люблю риск, - отвечает второй.
- Но тут близко крепостной вал, часовые там могут заметить.
- Пустяки, гетман! Я знаю, часовые далеко.

310

Все ближе темные фигуры. Они скоро приблизятся к линии света от костров. Вот
они выступают в эту область света, но так тихо-тихо… Видны уже лошадиные морды, кое-где искорками блестит сбруя, там свет упал на стремя… Еще ближе, свет костра
падает на лицо… Одно лицо, молодое, впереди – в какой-то странной шляпе… Еще лицо… усы белеются…
Боже!.. Мотренька узнала его! Это он, гетман…
Она невольно вскрикнула… Всадники встрепенулись… Мазепа тоже узнал ее…
Вдруг на крепостном валу забили тревогу. Всадники шарахнулись от костров в степь, в темень…
С вала раздались выстрелы… вдали, во тьме, раздавался конский топот…
Все всполошилось у костров. Пение прекратилось. Послышались визги, оханья, все бросились бежать в город, оставляя купальские огни на произвол судьбы.
Когда испуганная Орися подбежала к своей панночке, панночка лежала без чувств… Она “зомлила”.


VI

Таинственные всадники, подъезжавшие к купальским огням под Полтавой, был Карл, Мазепа, юный принц Максимилиан и генерал Левенгаунт, недавно присоединившийся к королю со своим отрядом.
Карл овладел в июне Опошнею и, ожидая подкреплений из Польши, на которые, впрочем, сомнительно было рассчитывать, зарядился вдруг, по обыкновению, безумною мыслью – завладеть Полтавою. Мысль эта, надо сказать правду, не сама забралась в его голову, а натолкнул на нее, как бы нехотя и случайно лукавый бес - Мазепа. Этот “полуденный бес”, как называла его хорошенькая молодая гетманша Настя Скоропадчиха, прослышав, что его “ясочка коханая” Мотренька находится в Полтаве, безумно захотел хоть еще раз в жизни взглянуть на нее, услыхать ее голосок, ее соловьяное щебетанье. И живучи были надежды, упряма была его железная воля! Бок о бок с нею идти к цели, добиться короны герцогской – что уже между ним и Карлом порешено было – а вместе с Мотренькою потом взойти на ступени герцогского трона. Под давлением этой двойной страсти он и забросил в шальную голову Карла мысль взять Полтаву, где должны были храниться огромные запасы провианта и боевых припасов, в которых шведы чувствовали ужасающий недостаток: шведские солдаты умирали с голоду во враждебной Украине, а порох их за зиму был подмочен и почти не стрелял. Полтава и должна была дать все это Карлу.
Зарядившись этой мыслью, король-варяг уже не слышал советов своих полководцев и министров.
- Что за безумная мысль пришла ему в голову – брать Полтаву? – ворчал Гилленкрок, допрашивая Реншильда, когда Карл сказал, что сегодня, 23-го июня, он хочет ехать ночью осматривать укрепления Полтавы.
- Король хочет, пока не придут поляки, немножко потешиться, то есть “навозиться”, как он юношей любил “возиться” с фрейлинами, а потом с волками и медведями на охоте, теперь с московитами, - с улыбкой отвечал старый фельдмаршал, хорошо изучивший своего коронованного ученика.
- Сегодня ночью цветет папоротник, я хочу найти этот цвет, - со своей стороны говорил Реншильду этот коронованный ученик его.
Осторожный Гилленкрок и голову повесил. Даже храбрый Левенгаунт задумался: “У него все шутки… он так же играет Швецией, и своей короной, и своею жизнью, как

311

маленький играл в Александра Македонского…”.
Вот за этим-то цветом папоротника он и явился под Полтаву, к самым купальским кострам, приняв их за огни бивуаков.













































312


Глава   двадцать   седьмая

Запорожцы  присягают  Карлу  XII

I

В половине февраля царь уехал в Воронеж, где постоянно устраивался его флот. В Украине военными делами распоряжался главным образом князь Меньшиков, состоявший в постоянной переписке с царем. С 1-го апреля его постоянное пребывание было в Харькове, откуда он делал недолговременные разъезды для осмотра войск и для наблюдения над театром военных действий. Важнейшею задачею было удержать запорожцев в покорности государю и отклонить от соединения с Мазепою. Для усовещания запорожцев был послан в Сечу архимандрит межигорский Иродион Жураховский. С ним царские стольники и гетманский посланец повезли царское денежное жалованье и, сверх того, особые денежные подарки кошевому, старшинам и всем товарищам. Задорная толпа “гультаев” оскорбила присланного к ним духовного сановника и гетманского посланца: их грозили сжечь или утопить. Но такого рода обращения с лицами, которых запорожцы должны были уважать, были не редкостью в грубом запорожском обществе и составляли обычную выходку, часто не имевшую последствий. И в ту пору на некоторое время в Сече взяла верх партия старых казаков, всегда стоявшая на стороне спокойствия и покорности царю. Расположение к законности до того проявилось у сечевиков, что они послали к Мазепе письмо, в котором, именуя себя царским войском, извещали, что вместе с царскими ратями будут стараться освобождению Украины от вторжения иноплеменников. Петр писал Меньшикову, что надобно всеми силами утвердить в верности к царю кошевого атамана, как главного начальника и руководителя запорожцев. Но этим кошевым атаманом был тогда в Запорожье кошевой атаман Гордиенко, страшный ненавистник Москвы. Гордиенко был человек передовой по своим убеждениям – горячий патриот и чистый народник. Он не любил Москвы. Не любил, может быть, потому, что родился вдали от нее, но вместе с тем, не любил и Польши. Идеалы Гордиенко были таковы: для Запорожья он хотел устранить всякое вмешательство со стороны Москвы во внутренние дела Коша и, так или иначе, удержать за войском, так называемые, казацкие права и вольности, а в Малороссии он желал видеть народное казацкое правление, но без участия местного панства и пришлого боярства. Потому ему был ненавистен гетман Мазепа с его полупольскими порядками в Малороссии. Ненавистны были и те малороссийские паны, которые играли на руку Москвы. И когда Мазепа поднялся против царя, то Гордиенко поневоле примкнул к нему и поневоле действовал с ним заодно. Политический идеал Мазепы был иной, и для достижения его он шел кривым путем. Оттого запорожцы и называли его “хитрый лись и махиавель”. При всем том те же запорожцы и малороссияне считали Мазепу недюжинным человеком, и недаром о нем сложилась пословица “от Богдана до Ивана не було гетмана”.
Константин Гордиенко прибыл в Сечь с Левого берега Днепра Малороссии, куда переехал его отец при восстании Богдана Хмельницкого с Правого берега пригорода Богуслава Медвина. Он родственник наказного гетмана правобережья Самуся. Их отцы братья.




313


II

Мазепа послал запорожцам воззвания, но Костя предупредил мезепинских посланных в Сечу, чтобы они собрали до тысячи единомышленников, взяли с собою девять пушек и пошли к Переволочне, которую Запорожская Сечь считала своею собственностью и держала там начальника, называемого полковником. В это время запорожским полковником в Переволочне был Нестулей. По зову Гордиенко он выехал к нему с 500 запорожцами, находящихся в Переволочне при полковнике. Туда же прибыли ехавшие в Сечу мазепины посланцы – генеральный судья Чуйкевич, киевский полковник Мокиевский и бунчуковый товарищ Федор Мирович, сын переяславского полковника.
12-го марта, в субботу, собрали раду. Прочли длинное послание Мазепы. В нем излагались разные тягости, которые терпела Украина от московского ига, а для Запорожья эти тягости выставлялись еще чувствительнее. Мазепа уверял, что сам слышал, как царь говорил: “Надобно искоренить этих воров и злодеев запорожцев”. У шведского короля,  объяснял Мазепа, нет вовсе этих умыслов ни против Украины, ни против Запорожья. Король только преследует своих неприятелей москалей, которые сами раздражали шведов, а теперь не в силах противостоять им и бросились на Украину, где поступают хуже, чем шведы, которых выставляют чужими неприятелями. Запорожцы вместе с малороссиянами должны радоваться прибытию шведского государя, потому что он всем подает возможность свергнуть с себя московское ярмо и стать свободным, счастливым народом. Затем в послании Мазепы приводилась прежняя сказка о намерении царя перевести малороссиян за Волгу.
Мазепины посланцы привезли кошевому деньги. Костя Гордиенко тотчас стал раздавать их товарищам, и те, выслушавши письмо Мазепы, кричали:
- За Мазепою, за Мазепою!
“Правда, - рассуждали тогда на этой раде, - царь послал в Сечу деньги, но за это мы не должны служить царю против шведского короля и Мазепы: деньги, присланные к нам, были прежде отняты москалями у наших же братьев казаков”.
Вероятно, они разумели тут удержание назначаемого в Сечь жалованья по поводу большой жалобы турецкого паши за грабеж греческих купцов. Много подействовало на запорожцев и полученное письмо крымского хана: он подавал совет держаться гетмана Мазепы и обещал помогать запорожцам в нужде. Нестулей со своими товарищами, бывшими в Переволочне, несколько, было, поупрямился, но потом склонился на сторону Мазепы. Костя Гордиенко написал к шведскому королю, что все запорожцы на его стороне, испрашивают его покровительства, готовы на всякие условия для восстановления своей свободы, и молят Бога об успехах шведского короля. По настоянию кошевого, с письмом в таком смысле, отправлена была депутация из запорожцев к шведскому королю. Депутаты прибыли в Будищи 19-го марта и были допущены к королевской руке. Им устроили угощенье, но фельдмаршал Реншильд заметил, что запорожцы безобразно пьянствуют, и постановил с ними условие, чтобы десять из них, которые представятся королю при последней аудиенции, не напивались ранее обеда, потому что король пьяных не терпит. Запорожцы сдержали свое обещание, но с трудом.
В то время, когда эти запорожские депутаты находились в шведском стане, другие их братья, возбужденные Костею Гордиенко и Нестулеем, начали неприязненные действия против русских. Сперва в Кобельках напали они врасплох на 60 сонных человек и 40 из них изрубили, а на другой день в Цариченки напали на бригадира Кампеля, стоявшего там с тремя полками, и задали такой переполох, что Кампель едва убежал с 400 своих солдат. 115 человек было взято запорожцами в плен. Этот успех сразу одобрил

314

низовскую удаль: набралось тысяч до пятнадцати сечевиков и гультаев, которые овладевали городками по Орели и по Ворскле, прогоняли великорусские гарнизоны, а жители того края, которые перед тем из боязни, не зная к кому приставать, скрывались в лесах, теперь возвращались в свои жилища, и, повинуясь запорожцам, доставляли запасы шведам.

III

26-го марта прибыл к Будищам сам Костя Гордиенко со своими товарищами. Не допуская их за полмили до Будищ, Мазепа послал к ним навстречу каких-то двух полковников с отрядом в 2000 человек, чтобы провести их в Диканьку, куда он приглашал Костю на свидание. Костя Гордиенко вступил в дом, где уже находился Мазепа (вероятно, то был дом Кочубея, хозяйка которого находилась тогда в Слободской Украине). Запорожских гостей встретили мазепины старшины – и Костя Гордиенко, в знак уважения, склонил перед ними свой бунчук. В другой комнате стоял Мазепа перед столом, на котором лежали знаки его гетманского достоинства. Гордиенко поклонился ему, склонил перед ним свой бунчук и говорил:
- Мы, Войско Запорожское низовое, благодарим вашу милость за то, что вы, как и подобало главному вождю украинскому, приняли близко к сердцу судьбу, постигшую наш край, и предприняли освободить его от московского рабства. Мы уверены, что с этой целью, а не для ваших собственных выгод, не из каких-нибудь приватных видов решились вы прибегнуть к протекции шведского короля. Мы хотим верно вам содействовать, мы разом с вами будем жертвовать и кровью, и жизнью своею, будем во всем повиноваться вам, лишь бы достигнуть желанной цели. Умоляем вашу милость понести на себе эту тяготу, а мы, по возможности, станем помогать вам нести ее. Благодарим вас равно и за то, что известили нас о намерениях и о благосклонности к нам шведского короля. Мы за тем сюда прибыли, чтобы испросить у его величества протекцию себе и надеемся получить ее при содействии вашей вельможности. Готовы перед Богом принести присягу в верности и повинности вашей милости, но желаем и чтоб и ваша вельможность обязали себя присягою действовать в согласии с нами и оказать нам содействие в деле спасения отечества.
Мазепа отвечал:
- Благодарю вас, запорожцы, за доверие ко мне. Славлю ваше ревностное желание добра отчизне. Бог мне свидетель, что, отдаваясь в руки шведского короля, я поступал не по легкомыслию и не из приватных видов для себя, а из любви к отчизне. У меня нет ни жены, ни детей: я мог удалиться в Польшу или куда-нибудь, и спокойно провести там остаток дней моей жизни, но, управлявши столько времени Украиною с заботливостью и верностью, насколько доставало у меня способностей, я по долгу чести и сердечной любви не могу сложить руки и оставить этот край на произвол неправедного угнетателя. Мне слишком известно, что царь намеревался переселить нас всех в иной край, а вас, запорожцы, всех повергнуть в драгуны и ваши жилища разорить дотла. Если вы, запорожцы, еще сохранили вашу свободу, то этим обязаны вы только мне, Мазепе. Если бы замысел царский осуществился, вы все были бы перевязаны, перекованы и отправлены в Сибирь. Уже Меньшиков двигался с ужасающею силою войском, и нужно признать особое руководительство Провидения над нами, что в эту самую пору шведский король вступил в наш край и подал всем доброжелательным людям надежду на освобождение от  угнетателей. Я счел своим долгом обратиться к шведскому королю и надеюсь, что Бог, избавивший нас недавно от опасности, поможет нам свергнуть с себя постыдное иго. Будемте заодно, запорожцы. Я обяжусь вам присягою, а вы со своей стороны присягните

315

мне в неизменной верности и дружбе.
Все бывшие с Гордиенко слушали этот разговор. Запорожцы не позволили бы своему кошевому говорить с гетманом наедине без свидетелей. Ничто так не поддерживало независимости в запорожском товариществе, как обычай всегда соблюдаемый, чтобы вождь не говорил ничего иначе, как от имени своих товарищей и в их присутствии. От этого – счастливый ли исход получали их предприятия или несчастливый – никто за то единолично не отвечал, потому что все приняли участие на совещании, и каждый мог там свободно высказать свое намерение.
Нелегко было воздержаться запорожцам от своих обычных приемов грубости и дикости. После представления гетману запорожцев пригласили к обеду. Кошевой и старшины за одним столом с гетманом. Всех равно угощали изобильно. В течение обеда они все хвалились своею привязанностью к гетману и готовностью во всем повиноваться ему. Но когда опьянели и стали уходить из гетманского покоя в отведенное им помещение, то стали хватать и уносить с собою разную утварь. Дворецкий дома хотел не допустить такого бесчинства и обратился к запорожцам с жесткими замечаниями, хотя за обедом пил с ними вместе не меньше прочих.
- Вы, - говорил он запорожцам, - рады были бы ограбить этот дом. Такой у вас обычай – делать подобное, куда вы только заберетесь.
Запорожцы не стерпели таких замечаний от человека, происхождение которого считали низшим, и пожаловались своему кошевому. Гордиенко вообразил, что обида была сделана умышленно ему лично, и что сам Мазепа напустил дворецкого. В досаде Гордиенко приказал всем запорожцам седлать лошадей и хотел с ними уезжать, не простившись с гетманом. Но Мазепа узнал об этом в пору и послал к Гордиенко сказать, что сожалеет о случившемся беспорядке, а чтобы доказать свою невиновность в этом деле, готов им отдать дворецкого на расправу. Такая снисходительность утешила Гордиенко и его товарищей. Дворецкий был им выдан головою. Запорожцы повалили его на землю, топтали ногами, перебрасывали его между собою от одного к другому, наконец, один из них ударил дворецкого ножом в живот и дворецкий умер под этим ударом.


IV

На другой день после этого Гордиенко с 50 товарищами представлялся королю в Будищах. Все были допущены к королевской руке. Представили королю приведенных с собою 115 русских пленных, взятых в Цариченках. Гордиенко произнес речь, выражал благодарность королю за обещание покровительствовать им и всей Украине против общего врага. Государственный секретарь Гермелин от имени короля произнес им ответ на латинском языке, а комиссар Сольдан перевел его. В этом уверяли запорожцев в неизменной благосклонности к ним короля и поставили им на вид, как много хорошего могут они получить, если воспользуются представившимися обстоятельствами, чтоб утвердить свою старинную вольность, воздали, наконец, запорожцам хвалу за их храбрость, оказанную в Цариченках.
- Мы, - сказал Гордиенко, - уже послали с собою москалей крымскому хану напоказ и надеемся, что когда их увидят татары, то станут с нами заодно.
В продолжение нескольких дней по королевскому приказанию угощали запорожцев. Те, которые воевали в цариченской битве, получили 1000 золотых в разделе между собою. Гордиенко и старшины получили еще особо суммы от короля при закрытом письме, которое надлежало прочитать в Сече на раде. Иначе сечевики стали бы домогаться, что и эти суммы следует разделить между всеми поровну, как обыкновенно у

316

них делилась добыча. Мазепа от себя подарил запорожцам 50000 золотых в раздел, а сечевым старшинам особо каждому немалые суммы. Запорожцы и украинские казаки заключали между собою обязательство действовать взаимно, и Мазепа как гетман казацкий, за  все украинское казачество присягнул на Евангелии и на распятии, в которое вложены были частицы святых мощей. Мазепе сделалось опять нездоровье, он не выходил из покоев и принес присягу у себя. Запорожцев прислали в будищанскую церковь. Тогда составлен был проект договора со шведами в четырех пунктах, и Мазепа представлял его на утверждение королю. Король шведский обещал не заключать с царем мира иначе, как с тем условием, чтоб Украина и Запорожье навсегда были изъяты от московского владычества со своими древними правами и привилегиями, какими пользовались с незапямятных времен. Король обещал во все пребывание шведов в пределах Украины размещать свои военные силы так, чтобы занятие квартир не причиняло обывателям вреда. Король обещал прощение сельским жителям, покидавшим свои жилища и показывавшим вражду к шведам, если они возвратятся в места своего жительства и станут доставлять шведам продовольствие. Король даст своим войскам приказание по отношению ко всем малороссиянам соблюдать строгую дисциплину. Король шведский все это подписал.
Тут запорожцы заявили перед королем желание: как бы открыть поскорее генеральный бой с неприятелем. На это от короля дан был им ответ в таком смысле: заранее невозможно определить времени и места для битвы. Но король похвалил запорожцев за их воинственные побуждения и будет по возможности им содействовать. Запорожцы были довольны таким ответом и в знак удовольствия махали шапками и саблями. В последний день запорожцы были допущены к целованию королевской руки и приглашены к королевскому обеду на два стола. После этого они уехали.
Гордиенко толковал с Мазепою и присягал в будищанской церкви с 50 человеками: то были куренные атаманы, но с ними проходил в королевскую квартиру немалый отряд сечевиков. По отходе от короля проезжали они мимо Полтавы. Русские, завидя их со стен, начали по ним палить. Тогда, по приказанию Гордиенко, сотня запорожцев подскочила к городским стенам, и повалили несколько человек на стенах. Один запорожец ловко попал пулею в стоявшего на башне офицера царского войска в расшитом золотом мундире, и Гордиенко заметил провожавшим его шведам, что у них наберется 600 молодцев, умеющих так метко попадать из ружья. Запорожцы взялись провезти служившего в шведской армии волоха Сандула с письмами от Мазепы к сераскиру. Мазепа извещал последнего, что теперь самая удобная пора атаковать москалей. Король шведский был тогда очень недоволен медлительностью турецкого двора.
- Турки ослепли: не видят случая воротить себе отнятые у них московитами провинции.
То обстоятельство, что запорожцы объявили себя за Мазепу, отчасти могло поднять его дело хоть на короткое время. Малороссийское поспольство не любило гетмана Мазепу, издавна привыкши считать его ляхом, перекинувшимся в казачество, но могло поддаться обаянию запорожцев, на которых издавна смотрело как на борцов за простой народ, и недаром князь Г. Долгоруков писал царю от 3-го апреля: “Вор кошевой яд свой злой продолжает и непрестанно за Днепр пишет, чтоб побивали свою старшину и к нему через Днепр переходили, и уже такая каналья за Днепром собирается и разбивает пасеки”.





317


V

Наказным атаманом в Сече за отсутствием Гордиенко был Яков Симонченко. Неутомимый миргородский полковник прислал в Сечь казаков с письменным увещанием не слушать Гордиенко и пребывать в верности государю. Симонченко приказал прочитать письмо Апостола в “раде” и спрашивал совета – что делать. Запорожцы закричали: послать “лист” миргородскому кошевому, а тех, что привезли этот лист, приковать за ноги к пушке. Немногие стали говорить, что не нужно поступать таким образом, но голоса их оказались в меньшинстве. Перекричали сторонники Гордиенко, приковали к пушке казаков и послали письмо Апостола к Гордиенко, совершенно полагаясь на волю последнего. Через пять дней воротился в Сечу есаул, ездивший к Гордиенко, и тогда казаков миргородских приковали к пушкам за шеи, а не за ноги, и сказали им, что наказной кошевой Симонченко хочет их расстрелять. Но ловкие казаки ночью разломали друг у друга оковы, и ушли из Сечи к своему полковнику. Они сообщали, что в Сече осталось запорожцев не более тысячи, из них казаки старые не хотят изменять царю, но верный товарищ Гордиенко, Симонченко, и с ним вся “сирома” склонны к бунту против царя и ненавидят москалей. Вообще, однако, запорожское братство стояло на такой тряской нравственной почве, что нельзя было поручиться за долговременность ни того, ни другого направления: сегодня в Сече возьмет верх одна партия, на другой день переселит ее противная. Не могли слишком полагаться и шведы на обещанные Гордиенко единодушие и горячую готовность запорожцев идти в бой против москалей. Сам Гордиенко, ворочаясь от короля и Мазепы в Сечу, говорил на пути жителям:
- Разглядел я этих шведов – полно при них служить. Мне теперь кажется, лучше нам по-прежнему служить царскому величеству.
У него то было обычное запорожское “вередование” (капризничанье): часто запорожец говорил вслух совсем противное тому, что думал. Но действительно, в Сече не совсем еще бессильной была партия старых казаков, не расположенных вообще к крутым переменам. Еще не успел вернуться Гордиенко в Сечу, как к нему прибыло 17 человек с письмом, в котором запорожцы писали своему кошевому: “Как ты делал, так и отвечай. Ты без нас вымышлял, а мы верные слуги царского величества, выберем себе вместо тебя другого кошевого”. Об этом известился 5-го апреля Меньшиков, находившийся в Харькове, а 12-го апреля  в Харьков пришло известие, что в Сече “рада” отрешила Гордиенко и выбрала в кошевые атамана Петра Сорочинского. Этот человек правительственными лицами считался благонамеренным, и когда известили царя Петра о таком выборе, он отвечал Меньшикову:
- Сорочинский человек добрый, я его сам знаю.
Сначала этот новый кошевой таким действительно и показал себя: он отправил универсал к запорожцам, находившимся при Гордиенко, и своей властью приказывал им покинуть отрешенного кошевого, воротиться в Сечу и оставаться в верности государю. Но в Сече затем собирались рада за радою, и на этих радах происходили междоусобные драки. И это привело, что и хваленый Петро Сорочинский предался на сторону Мазепы и по его поручению отправился лично в Крым просить у хана помощи против москалей.


VI

Еще в феврале царь послал к шведскому королю генерал-аудитора предлагать размен пленных.

318

Русским особенно хотелось освободить из плена русского резидента в Швеции Хилкова, арестованного в самом начале войны в Стокгольме, тем более что царь уже отпустил на свободу шведского резидента в России Клинперкрона. Карл не согласился отпускать Хилкова, представляя, что Клинперкрон несколько лет кряду прежде был резидентом в Москве, а Хилков приехал и задержан тогда, когда уже царь начал войну. Царский посланник привез письмо от Головкина к Пиперу с предложением съезда уполномоченных для заключения мира с тем условием, чтобы России уступлена была часть Карелии, издавна составлявшая часть русской державы, и часть завоеванной в Ингрии полосы, где находился Петербург: за это, однако, изъявлялось желание дать Швеции вознаграждение деньгами. Сверх того, царь хотел, чтобы обе стороны обязались не вмешиваться в дела Польши, предоставив ей самой устроиться. Но такие предложения были не новы для короля, и Карл сказал:
- Это предложение делается нам только для того, чтобы раздуть огонь войны. Пусть царь заплатит нам все убытки, понесенные Швецией войною, которую он поднял.
Такие убытки шведы ценили до миллиона рублей. После того в марте приехал к  царю в Воронеж по делу размена пленных посланник от короля шведского и, между прочим, просил у царя от имени Карла позволения купить лекарств и вина для шведского войска. Петр не только дозволил, но велел отпустить то и другое безденежно.




VII

Между тем шведы, занявши Украину, нашли там своих единоземцев, взятых в плен, между которыми были женщины и дети. Иные с радостью обращались к соотечественникам и просили их взять с собою, но были и такие, что, живя долгое время в чужой земле, приняли православную веру, завели семейные связи, а некоторые, будучи невольниками, полюбили своих господ и не хотели с ними разлучаться. Не зная, что такое шведы, ненавидя Мазепу, приставшего к ним, и возбуждаемые царскою стороною, малороссияне с первого раза относились к ним враждебно. Но когда с ними ознакомились, то начали относиться к ним иначе. И это было заметно по окраинам Полтавского полка в соседстве с запорожцами, которые всегда имели на жителей этого края нравственное влияние. Со своей стороны, русские военачальники не слишком мягко относились к тем малороссиянам, которые приставали к шведам. Генерал Рен, русской службы немец и лютеранин, посылал народу универсал, угрожая бедою тем, которые будут оказывать расположение шведам, и честил последних неверными. Другой русский военачальник, также немец, Кампель, взял городки Маячку и Нехворощу, и в обоих городках истребил всех жителей. За то запорожцы овладели Новыми Санжарами и другими городками вдоль Ворсклы до ее устья у Переволочны, и просили шведов выгнать москалей с полтавской территории, чтобы открыть сообщение с Запорожьем. Король, в содействие запорожцам, послал туда с отрядом генерала Крузо. Шведы и казаки перешли Ворсклу и Соколки, и вплавь 12-го апреля нанесли поражение генералу Рену.
Но этот успех был недолговременным. Шереметьев отправил полковника Яковлева с двумя тысячами солдат на Келеберду. Приплывши к этому местечку 16-го апреля, Яковлев послал требование, чтобы жители покорились царю. Келебердинцы, поджигаемые запорожцами, “учинились противны”. Тогда Яковлев приказал идти на приступ. Келебердинский сотник предлагал покориться, но это предложение показалось Яковлеву неискренним, и он приказал солдатам продолжать приступ. Сотник и жители 

319

успели уйти. Сотник убежал в Переволочну. Яковлев сжег Келеберду, пощадивши только церковь. Это сделано было в отместку за то, что прежде келебердинцы доставляли провиант Мазепе и запорожцам, а свои семьи отправили под защиту запорожцев. 18-го апреля Яковлев прибыл к Переволочне. Там находился запорожский полковник Зинец с тысячью сечевиков. Ему повиновались тамошние обыватели и набежавшие в Переволочну люди из окрестных селений в числе двух тысяч. В местечке Переволочне был замок с гарнизоном из 600 запорожцев и достаточно запасов, так что можно было держаться несколько дней. Яковлев, по данному ему наказу, прежде всего, послал предложение сдаться и признать власть царя. Запорожцы отвечали выстрелами из пушек и ружей. Запорожцы считали себя искуснее москалей в военном деле, но ошиблись. Русские военные люди были многочисленнее и искуснее защитников Переволочны: они ворвались в местечко, рассеяли защищавших его казаков, и стали метать в замок ядра и бомбы. Защитники отстреливались, но ничего не могли сделать. После двухчасового боя замок был взят, все запорожцы побиты, иные засели обороняться в избах и сараях, и были там сожжены вместе с их убежищами. Прочие все бросились спасаться бегством, но попали в Ворсклу и Днепр и потонули. Взято было в плен только 12 человек. Солдаты в погоне за беглецами без разбора всех убивали, не щадили ни женщин, ни детей. В Переволочне была самая удобная переправа через Днепр, и потому там находился большой запас судов, на которых сразу можно было переправить через реку до 3000 человек. Полковник Яковлев приказал все эти суда сжечь, также велел истребить огнем местечко и все хоромные строения, которых было там немало, потому что Переволочна считалась в Украине городом богатым, где существовала и таможня, доход с которой шел в войсковой скарб Запорожской Сечи. Неудача до такой степени навела уныние на запорожцев, что они стали покидать городки на Ворскле, где уже разместили свои гарнизоны.


VIII

Исключительно только там, где находились запорожцы, укреплялось до некоторой степени в народе расположение к шведской стороне. Во всех других местах Украины народ продолжал оказывать вражду к шведам. В апреле, как только началась теплая погода, мужи, оставляя шайки, уходили в только что зазеленевшие леса и оттуда выскакивали на партии шведских солдат, ездивших за фуражом, а самые смелые даже беспокоили шведов в их квартирах. Как только офицеры и солдаты выйдут за чем-нибудь из своих помещений, так внезапно и нападут на них мужики. Не было возможности помешать таким набегам после того, как из Гадяча и Зенькова удалились шведские войска. Напрасно Мазепа рассылал свои универсалы и в них убеждал собиравшихся в лесах мужиков возвратиться в свои дворы, уверял, что шведы люди добрые, за каждую малую услугу щедро вознаграждают, что, наконец, напрасно хозяева прячутся в лесных трущобах, потому что шведы там могут удобнее их истребить и “владеть всем, что они туда сносят, тогда как во дворах шведы с хозяевами ничего дурного не делают”. Малороссийские мужики выходили из своих лесных берлог только за тем, чтобы красть шведских лошадей или убивать шведских солдат. Некоторые были пойманы шведами или казнены. В Решетиловке, где стоял генерал Крейц, схватили двух мужиков, которые подкладывали огонь под избу. Им отрезали уши и носы, и в таком виде отправили к Шереметьеву. Но эти примеры не прекратили повсеместной партизанской войны малороссиян против шведов. В самой главной квартире короля и Мазепы, Будищах, делалось опасно, ожидали точных нападений, а смелый король, презирая всякие
опасности, не заботился учреждать караулы.

320

Шведское войско не пополнялось свежими силами, умалялось и начинало деморализовываться. Хотя короля своего все уважали, но повиновение генералам ослаблялось. Возникли сомнения в счастливом исходе войны, а служившие в шведском войске чужеземцы стали мало-помалу переходить к русским. В военном совете генералов происходила рознь. Некоторые по-прежнему советовали отступить за Днепр, в польскую территорию. Пипер был того же мнения, представляя, что тогда король может соединиться со Станиславом и с корпусом генерала Крассова, стоявшего в Польше. Мазепа более всех противился этому и добивался прежде овладеть Полтавою, дабы иметь опору в Украине и находиться в постоянном сношении с Запорожьем. Карлу казалось, что Полтаву взять легко, потому что она укреплена не особенно искусно, а осадные работы предоставлялись запорожцам. Тогда генерал-квартирмейстер Гилленкрок вообще не расположенный оставаться в Украине и постоянный противник Мазепы, иронически сказал своему королю:
- Если с нами не станется какого-нибудь чуда, то ни один из нас не выйдет из Украины. Потеряет король и свое войско и свое государство, и будет несчастнейшим из государей в истории.
Еще 17-го апреля Карл отправил часть своего войска держать в блокаде Полтаву. Копание траншей было возложено на запорожцев и на малороссийских мужиков, которых согнали туда поневоле. 24-го апреля по приказанию короля вышел из Решетиловки генерал Крейц, счастливо избегнувший преследования от Шереметьева и примкнувший к королевскому войску. 1-го мая Меньшиков из Харькова прибыл с частью царского войска к Полтаве и установился на левом берегу Ворсклы, против Олешки до Котельвы. Шереметьев 19-го апреля стал между Сорочинцами и Голтвою и находился в постоянной коммуникации с Меньшиковым, для чего учреждена была почта. Письма передавались через мужиков генералу Рену, стоявшему с кавалерией на берегу Ворсклы, ниже Полтавы. Некоторое время не было никаких действий между неприязненными военными силами, которые разделяла река Ворскла. Но у самой Полтавы происходила деятельная работа: копались траншеи, насыпались шанцы, в Полтаву бросались понемногу бомбы. По временам посылались партии для поимки языков.


IX

Между тем из шведского стана и из мазепинского кружка приходили перебежчики. Так, к миргородскому полковнику пришли два ротмистра с двумя волоскими хоругвями и мазепин конюший, а потом от Мазепы ушел какой-то полковник с 80-ю казаками – человек, в котором Мазепа так был уверен, что сказал: теперь не знаю, кому верить. 1-го мая шведский король переехал в Жуков, поближе к Полтаве. Мазепа с обозом оставался в Будищах. 7-го мая, когда шведская артиллерия действовала против Полтавы сильнее, чем прежде, Меньшиков созвал генералов на военный совет. Порешили: для отвлечения неприятеля от Полтавы отправить вниз по течению Ворсклы сильный отряд под начальством генерала Беллинга, перейти Ворсклу, обойти Полтаву и направиться к Опошне, а другой отряд под начальством генерала-квартирмейстра Гольца послать вверх по течению Ворсклы, переправиться через мост против Опошни и из этого отряда послать в Будищи часть кавалерии под командою генерала Шаумбурга и полковника Кропотова. Переход через Ворсклу в обоих пунктах был совершен ночью с большими трудностями: конница принуждена была переходить через безмерные болота и вплавь через глубокие воды. Посланные вверх по течению Ворсклы после ее перехода встречены были сперва
огнем из ретраншамонта, устроенного на берегу, а потом натиском трех конных и двух

321

пеших шведских полков, которые были выдвинуты из Опошни на выручку сидевшим в ретраншамонте, но русские отбились, заставили неприятеля уйти в Опошню, и зажгли предместье за нею. Неприятель заперся в замке. Если бы генерал Беллинг мог подоспеть, замечал в своем донесении Меньшиков, то ни единого бы человека не ушло тогда от русского оружия. Но Беллинг не мог поспеть в ту пору и действовать на неприятеля с тыла, потому что ему приходилось совершить большой обход ночью. Тем не менее, русские успели взять в плен 750 шведов и освободить несколько сот малороссийских мужиков, согнанных шведами из разных селений на работы к Полтаве. Между тем из Будищ поднималось шведское войско: сам король шел на помощь к своим с графом Реншильдом. Русские благополучно отступили через мост, разрушивши его за собой. Цель была достигнута. Неприятель встревожился, стал отступать от Полтавы. Комендант Келин сделал вылазку. Изрубили многих шведов, оторвали часть шведского обоза, а на другой день перекопали неприятельский подкоп, ведший под часть полтавских укреплений, называемых Мазуровским валом, и выбрали подложенный шведами порох.
После этого шведы оставили Будищи и разрушенную Опошню – и все шведское войско приблизилось к Полтаве. Главная квартира Мазепы заложена была в Жуках.
Русское войско перешло реку Мерло и стало прямо против Полтавы. Почва, где оно расположилось, была болотистой. Русские устроили себе ряд мостовой из фашин и возвели несколько батарей. Против них король приказал устроить два ряда с четырьмя орудиями.
Полтавский гарнизон умаялся. Надобно было впустить в город свежие силы. Меньшиков приказал в разные места посылать новые редуты и строить мосты, показывая вид, будто намерен переправлять войско. Но то были сложные атаки, предпринимаемые и вверх и вниз по течению Ворсклы, чтобы привлечь туда внимание шведов. Между тем при помощи малороссийских поселян, знавших хорошо местность, в ином месте была насыпана плотина, и ночью с 15-го на 16-ое мая по этой плотине благополучно проведен был бригадир Головкин с 1200 солдатами (по иным известиям с 900) и со всею потребною амунициею в Полтаву. Но за этим удачным событием, по оплошности того же Головкина, произошло другое событие, неприятное для русских. 18-го мая, когда между шведскими и русскими редутами шла горячая перебранка, Головкин из Полтавы сделал вылазки с 400 человек, но так неудачно, что шведы две роты положили на месте, а сам бригадир Головкин был взят в плен с сорока солдатами. Остальные, “приведенные в великую конфузию”, ушли в Полтаву.
В то же время совершилась окончательная расправа с Запорожьем. Полковник Яковлев 28-го апреля получил из Харькова от Меньшикова царский указ и поплыл по Днепру в Старый Кодак. Запорожский полковник, начальствовавший в этом городе, не сопротивлялся с большинством товарищества и принес повинную, но некоторые удальцы убежали на острова. Яковлев всех покорившихся законной власти отправил в Новобогородск, а против убежавших на острова послал погоню. Спасаясь от погони, многие из бежавших ушли с островов в степь. Русские успели остальных побить и взяли в плен 11 человек, из которых трое оказались великороссийскими беглыми солдатами из Киева. Были там и бабы с детьми – остатки жителей, убегавших из Украины в запорожский край.
30-го апреля Яковлев переплыл через Казацкий порог. Разбило у него два судна, но людей на них не погибло никого. Причиной такой потери было то, что лоцманов, умевших проводить суда через пороги, не было: все казацкие жители разбежались, а место их на судах занимали новобогородские стрельцы. Тут стали приходить к Яковлеву запорожцы с повинною, но Яковлев заметил, что это делается неискренне. Взятые в плен на островах показали, что приезжавшие к ним запорожцы уговорили их, чтобы они не склонялись на
царскую сторону, а шли бы в Сечу чинить отпор царскому войску. Полковник Яковлев
322

приказал сжечь Старый и Новый Кодак с их предместьями с той целью, чтобы там уже не было более пристанища “ворам”. Он отправил в обе стороны от Днепра в степи отряды, в одну сторону – царского войска подполковника Барина и казацкого полковника Кандыбу, в другую – царского войска подполковника Башмакова, и приказал истреблять без остатка бежавших мятежников. Скоро потом подоспела конница, отправившаяся по берегу Днепра, в то время как пехота села на суда. Тогда полковник Яковлев сообразил, что теперь плывущие по Днепру будут обезопасены от внезапного нападения противника с берега, и плыл далее.


X

7-го мая приплыл Яковлев со своим отрядом к Каменному Затону, к городку, построенному близ самой Сечи. Вступать в городок было небезопасно: слышно было, что там есть люди, хворающие заразительною болезнью. Яковлев расположился близко городка и послал в Сечу казака Сметану с уважительным письмом князя Меньшикова к запорожцам. Сметана не возвратился. Пойманный запорожский казак сказал, что посланца, привезшего письмо, вместо ответа бросили в воду. Яковлев попытался послать в Сечу другое письмо, уже лично от себя, применяясь к прежде посланному письму Меньшикова. Пришел от запорожцев ответ – неизвестно, словесный или письменный – в таком смысле, что запорожцы не бунтовщики, держатся стороны царского величества, но царских посланных близко не допускают. Между тем один запорожец, подвергнутый допросу, сообщил, что кошевой Петро Сорочинский и Кирик Менько ездили в Крым, а потом хан прислал из Крыма в Сечу 15 татар, которых запорожцы отправили к Мазепе, а сами с часу на час ожидают вспомогательной татарской силы. Яковлев послал сделать осмотр, как бы ему проникнуть в Сечь. Оказалось, что по случаю сильного половодья вся Сечь была окружена водою и многие курени затоплены. Невозможно было пристать к Сече судами, а по степи, где обыкновенно в другие времена года был сухой путь, глубокая вода захватила пространство сажень на тридцать. Яковлев послал офицеров, переодетых в казацкое платье, рассмотреть, откуда бы можно было приступить к Сече. Они сообщили, что вода нигде не допускает прохода. Посланная на лодках партия солдат напала на запорожский объезжий караул. Русские перебили и потопили многих запорожцев, привели живым одного пленника, и тот показал, что все запорожцы, как один человек, не хотят склониться к царскому величеству. “Замерзло воровство во всех”, - выражался Яковлев в своем донесении Меньшикову.
Яковлев приказал насыпать шанцы и поставить на них орудия, но стрелять через воду на далекое расстояние приходилось трудно, а сухопутьем никак нельзя было приблизиться к Сече. Приступ начали на лодках. Он пошел неудачно для царских сил. У Яковлева было убито от 200 до 300 человек, а раненых было еще больше, и в том числе подвергаемых бесстыдным истязаниям и мучительной смерти.
Но дело вдруг поворотилось иначе. Явился присланный от генерал-майора Волконского компанейский полковник Игнат Кгалачан со своим полком и с драгунами, поверенными ему от генерала Волконского. Кгалачан был знаком с запорожцами. Он провел молодость в Сече, отмечался много раз в удалых казацких подвигах. Его избрали даже в кошевые. Воротившись от Мазепы, он получил царское прощение и милость, стал верно служить своему государю и теперь, исполняя царскую волю, шел громить Сечу, ему когда-то близкую и, так сказать, родную. Он знал все входы и исходы этой Сечи, все казацкие “звычаи” сечевой братии ему были известны. Сначала запорожцы, увидя
идущую к ним новую ратную силу, думали: не татары ли это, которых хан обещал

323

прислать. Но потом, когда узнали, что за части прибыли к ним, пришли в смятение. Русские ворвались в город и начали избиение. Кгалачан кричал:
- Положите оружие и сдавайтесь, будет вам пощада!
Запорожцы впоследствии говорили, что Кгалачан дал тогда присягу на верность, и только доверившись такой присяге, запорожцы покорились. 300 человек было взято в плен. В числе их были старшины запорожского коша. Яковлев приказал знатнейших из пленников заковать, а прочих казнить на месте “по доступности”. Запорожцы впоследствии говорили, что казни эти сопровождались страшною свирепостью. Все пушки, военные принадлежности и войсковые клейноды были описаны и взяты. Яковлев, исполняя царский указ, всех курени и всякое строение в Сече, “чтоб оное измен ничье гнездо весьма искоренить”, а Кгалачан в ревности к исполнению царской воли, не остановился только на том, но отправился в погоню за разбежавшимися запорожцами, ловил их и отдавал на расправу войсковому русскому начальству.
Петр, получивши известие о разорении Сечи, был чрезвычайно доволен, потому что считал Запорожье важнейшим корнем измены и всякой смуты в Украине. Он издал манифест ко всем малороссиянам, излагал в нем вины запорожцев, их коварство, с каким они в последнее время старались обмануть русское правительство, прикидываясь покорными, и в то же время вели вредные для России сношения с неприятелем. Царь оповещал, что запорожцы сами виновны в своей погибели, приказывал ловить убежавших из Сечи и доставлять полковникам для отсылки на расправу. Но тем из них, которые сами явятся с повинною и принесут раскаяние, обещалась пощада.


XI

27-го мая к войску, стоявшему против Полтавы, прибыл Шереметьев, а 1-го июня приехал туда же давно ожидаемый царь и привел с собой свежие военные силы.
С тех пор шведская сторона заметно стала оказываться слабейшею в сравнении с русскою. У русских беспрестанно прибывали силы, и скоро у них было, как говорили, до 80000 воинов. Шведы, между тем, беспрестанно теряли свои силы от большого числа побитых в боях и умерших по причине болезней и всякого рода лишений. Все чаще и чаще становились случаи перебега к русским. Добывание Полтавы не удалось так легко, как думал вначале король, поддаваясь советам Мазепы и своего фельдмаршала Реншильда, который надеялся, что русские, неучи и варвары, не сумеют вести правильной защиты и скоро сдадутся. Осада затянулась. Попытки небольших приступов были отражены. Шведам удавалось иногда взобраться на крепостной вал: тогда из Полтавы бежали отбивать их не только царские воины, но и жители со всяким оружием, даже старики, женщины и полувзрослые ребята. Шведы подводили под крепостной вал мины, но один унтер-офицер из шведского войска, похитивший ратные деньги и страшившийся за то кары, убежал к русским и открыл им, куда ведется мина, а русские, по его указанию, устроили контрмину и выбрали порох, подложенный к шведской мине. Король со своею обычною отвагою и стойкостью употреблял всякие усилия, чтобы воодушевить воинов собственным примером. Он приказал устроить помещение для себя близко от полтавского вала, так что до стен домика, построенного для короля, долетали неприятельские пули. Все это поддерживало высокое уважение в шведах к своему государю, но делу не могло помочь настолько, чтобы дать шведам перевес в войне. У шведов уже чувствовался недостаток пороха и боевых запасов, и шведские солдаты подбирали на поле неприятельские пули, чтобы снова заряжать ими свои ружья. Почти все инженерные
офицеры были у них побиты, и их заменили офицерами из строевых полков,

324

малосведущими в инженерном искусстве. Запорожцы, работавшие в траншеях, после нескольких поражений, нанесенных им вылазками осажденных, стали покидать свои земельные работы и кричали, что копаться в земле – дело мужицкое, недостойное их рыцарского звания. Уже в шведском стане чувствовался и недостаток в съестных припасах. Истощился небольшой округ окрестностей Полтавы, где размещалось шведское войско. Солдаты питались кониною и плохим хлебом, а кружка водки у маркитантов продавалась от семи до десяти талеров. Бедные голодные солдаты вопили: или смерть, или хлеба!
Петр на другой стороне Ворсклы ошанцевал свой стан и устроил на берегу редуты, откуда беспрестанно палили на шведские войска, стоявшие вдоль другого берега Ворсклы, а между русским войском на левой стороне реки и осажденною на правом берегу Полтавою не прерывались сношения. Русские передавали между собою известия посредством писем, заложенных в пустых ядрах и картечах. Вскоре после своего прибытия к войску, 4-го июня, Петр послал в пустой бомбе к полтавскому коменданту письмо, извещал о своем приезде, благодарил весь гарнизон за стойкость и утешал его скорым освобождением. Таким способом переброшено было в Полтаву несколько списков и к солдатам, и к горожанам. Это возбудило в Полтаве такую бодрость, что по прочтении царского письма дали в соборской церкви присягу защищаться до последней капли крови и заранее объявляли изменником всякого, кто захочет поступать противно этой присяге. Один благоразумный обыватель на сходке стал толковать, что ввиду ослабления сил и недостатка средств для осажденных, не лучше ли будет сдать Полтаву, выговорив у неприятеля льготные условия. Полтавцы, услышавши такое слово от своего земляка, пришли в неистовство, тотчас позвали протопопа, приказали ему напутствовать оратора причащением Святых Тайн, а когда дело духовника было исполнено, вывели из храма и побили камнями и дубинами. В русскую армию слались из Полтавы таким же способом письма с извещениями о положении гарнизона. Кроме того, малороссияне с правой стороны Ворсклы бесстрашно переплывали реку и переносили русским известия о том, что делается у шведов, так что русским известны были все движения их неприятелей.
14-го июня шведы потеряли городок Старые Санжары, лежавший вниз по Ворскле, покоренный ими еще в апреле и с тех пор служивший пунктом опоры шведской линии и связи с запорожцами, находившимися несколько ниже по течению Ворсклы в городе Новые Санжары, которых привел кошевой Гордиенко. В Старых Санжарах поставлен был немногочисленный шведский отряд, но туда отправлены были в качестве военнопленных русские, составлявшие веприкский гарнизон, сдавшийся шведам. В числе пленных был там подполковник Юрлов. Он через шпиона дал знать в русский стан, что шведов, охраняющих Старые Санжары, немного. Стоит только послать поскорее войско – и можно будет овладеть им, потому что содержащиеся там пленные русские тотчас помогут соотечественникам. По этому сообщению Петр отрядил туда генерал-поручика Гейкинга с семью полками, который прежде прогнал шведский генерал-майора Крузе, потом 14-го числа напал на Старые Санжары. Русские пленные перебили своих караульных и содействовали Гейкингу овладеть городом. Шведы, однако, оборонялись упорно: 800 пало в битве, а остальные сдались в числе 300 человек. Освобождено было 1200 русских пленных. Эта победа стоила русским убитыми и ранеными до двухсот с лишком человек.







325


XII

В половине июня к довершению неудобств для шведов, стоявших под Полтавою,
наступила чрезвычайная жара, которая усиливала болезненные страдания раненых. Король собрал военный совет затем, чтобы подумать, как дальше вести дело. Шведские генералы находили, что всего лучше оставить осаду Полтавы и уйти за Днепр в польские владения. Но король топнул ногой:
- Отступать перед ничтожными русскими? Смешно!
Но сам он думал не так. Отступать было некуда: за спиной стоял вновь избранный гетман Скоропадский с казаками и князь Г. Долгоруков с полками волохов. Королю нужен другой совет, но с кем, с Левенгаунтом? Король был на него в гневе еще за Лесную. Тем более последний отсутствовал на совете.
Наконец, Карл не вытерпел, пошел сам к Левенгаунту. Тот лежал на кровати, одетый. Заслышав шаги короля, он только повернул голову, даже не встал.
- Что будем делать? – прямо спросил Карл.
- Снять осаду и ударить всеми силами  на врага.
Карл объяснил Левенгаунту, что теперь это не так-то легко: позади стоял гетман Скоропадский с малороссийским войском в Сорочинцах, а к нему примкнул князь Григорий Долгоруков с шестью полками и с 4000 калмыков и волохов. Далее фельдмаршал-лейтенант Гольц вступил на правый берег Днепра, двинулся на Волынь и соединился с польским войском Огинского, противником Станислава. Они в половине месяца одержали победу над сторонниками Станислава, старостой бобруйским Сапегою при реке Стыри, недалеко от Берестечка. Поэтому возвращение Карла назад, ввиду большого русского войска, стоящего за Ворсклой, было предприятием слишком отважным и небезопасным.
Карл заходил по комнате. Резко остановился перед Левенгаунтом.
- Русские, кажется, хотят перейти речку. Нужно лично ехать на рекогносцировку.
- Может, подождем до утра?
- А они тем временем переправятся…
Подъехали к Ворскле. Король стал ездить взад и вперед по берегу неизвестно зачем, и так прошла ночь. Стало рассветать. Наступил день 17-ое июня – день рождения короля. Тут король спустился еще ниже к реке. Из-за реки засвистели пули русских, увидавших неприятелей, совершающих рекогносцировку. Карлу такая прогулка под неприятельскими пулями доставляла приятнейшее удовольствие – это у него носило название: удалый и отважный, и он нередко любил таким образом проезжаться со своими генералами, чтобы показать врагам свою бесстрашность.
- Ваше величество, - сказал ему Левенгаунт, - не оставайтесь здесь так долго. Без всякой причины нельзя выставлять на убой простого солдата, не то что королевскую особу.
Карл будто не слыхал этих слов.
- Вот брод, переправляться можно только здесь. Вон на том холмике надо поставить пушки. Они будут держать под обстрелом, чтобы не допустить переправы противника.
Солдаты испуганно пригибались под свистом пуль. Левенгаунт нервно кусал ногти. Неожиданно конь под ним вздрогнул, жалобно заржал и осел на землю. Генерал едва успел вытащить ноги из стремян.
- Ваше величество! – закричал падающий Левенгаунт, - ради самого Бога оставьте это место!

326

- Подайте ему другого коня, - воскликнул Карл.
После этих слов Карл спустился еще ниже к реке и стал ездить взад и вперед, явно издеваясь над опасностью. Левенгаунту привели другую лошадь. Его беспокоила безрассудная дерзость короля, он подъехал к нему, попытался еще раз отвлечь его и сказал ему в дружеском тоне:
- Ваше величество! Нельзя бесполезно губить и солдат, не то что генералов. Я
поеду своей дорогой.
И с этими словами он повернул свою лошадь. Королю стало неловко: выходило, что он подвергает опасности без всякой цели не только себя, но и своих верных генералов. Он поехал за Левенгаунтом, но ехал медленно. Вдруг король завидел или услышал, что неприятель пытается переходить Ворсклу. Встретились ему свои воины, и он приказал им ехать с ним отгонять русских. Русских не было. Быть может, королю неверно показалось, что они переходили или, быть может, они уже отступили, сделавши ложно движения. Король снова стал ездить по берегу то взад, то вперед: наконец, когда он разворачивал свою лошадь, чтоб удалиться от реки, вдруг неприятельская пуля задела ему пятку левой ноги, прошла вдоль подошвы и застряла между ножными пальцами. Карл держал себя так, как будто с ним ничего не произошло. Служитель, провожавший его верхом, заметил, что у него из сапога выступает кровь. Карл не тревожился, но стал ослабевать и бледнеть. Подогнал его лошадь, чтобы он мог скорее достигнуть стана. На пути встречает его Левенгаунт.
- Ах, ваше величество! – произнес он, - сталось-таки то, чего я так боялся и что предрекал.
- Скорее за лекарем!
- Ничего, - отвечал король, - это только в ногу. Пуля в ноге застряла, но я велю ее вырезать. Это пустяки. Позовите Спарре и Гилленкрока.
- Мы здесь, ваше величество.
- Генерал, - обратился король к Спарре, - пошлите две тысячи солдат в траншеи к Полтаве. Осаду не снимать. Полтаву мы возьмем боем. Две с половиной тысячи направьте для охраны обоза гетмана. Вы, Гилленкрок, возьмите половину своего корпуса и станьте на Ворскле вон там, чтобы не зашли с тыла.
Карл чувствовал, что силы покидают его. Не хотелось упасть при солдатах и офицерах. Подъехал Реншильд.
- Ваше величество, с провиантом…
Левенгуант дернул его за рукав. Однако Карл услышал.
- С провиантом плохо? Послезавтра будем обедать в московских шатрах, там хватит, - и дернул повод.
Несмотря на свое ослабление, он поехал не к себе, а к траншеям продолжать раздавать приказания своим генералам Спарре и Гилленкроку, и не раньше как через час вернулся в свое помещение. Рана между тем произвела воспаление, так что нога распухла, и нельзя было снять сапог, пришлось его разрезать – и это причинило королю жестокую боль. Много костей в ступне оказались раздробленными. Хирург производил глубокие врезы и вынимал осколки костей. Карл не кричал от боли, но ободрял хирурга, говоря:
- Режьте живее – это ничего.
Он даже не допустил никого из присутствующих помогать себе и собственными руками поддерживал изуродованную ногу. После того явились к нему генералы Реншильд, граф Пипер и гетман Мазепа. Карл увидел в их чертах соболезнование и стал их утешать.
- Не беспокойтесь за меня, - говорил он, - рана вовсе не опасна. Я через несколько дней опять буду ездить верхом.
Карл, которому в то время перевязывали ногу после операции, с мертвенно-
327

бледным лицом, видимо, искаженным страданиями, которых он, однако, не хотел из упрямства обнаружить, с блестящими лихорадочным огнем глазами рассматривал только что вынутую из ноги пулю.
- Какая славная пуля, - говорил он, словно в бреду. – А, помялась немножко… Посмотри, Реншильд, какой дорогой алмаз…
Реншильд нагнулся и ничего не сказал. Он только вздохнул.
- Проклятый кусок! – проворчал Левенгаунт, тоже нагибаясь к черному кусочку свинца, помятому и окровавленному.
- Зачем проклятый, фельдмаршал? – возразил задумчиво юноша. – Я велю оправить его в золото, и буду носить в перстне. Это моя гордость, мой драгоценный алмаз.
- Да, ваше величество, это великая истина, - подтвердил Мазепа, тоже всматриваясь в пулю. – О! Это королевская регалия… Только это не нашего, не казацкого литья, а московского… Эту пулю, ваше величество, надо вделать не в перстень, а в корму… это драгоценнейший диамант в короне Швеции, он будет светить вечно во славу Карла XII.
Карл даже приподнялся на постели и глядел безумными глазами на Мазепу.
- О, да! Мой гетман прав! – воскликнул он восторженно, хотя слабым голосом. – Мой мудрый Сократ всегда скажет что-нибудь умное… Да… да… эту пулю надо вдеть в мою корону, в корону Швеции… это лучший перл в истории Швеции…
- И с кровью, ваше величество, - прибавил гетман.
- Как с кровью? – он глядел на Мазепу, видимо, не понимая, почти в бреду.
- С кровью вашего величества пуля эта должна быть вделана в корону Швеции.
- Да… да… да… О, великий ум у гетмана, великий! – бормотал король, все более слабея.
- И вокруг этой окровавленной пули, - продолжал Мазепа, - будет вырезана, ваше величество, надпись: “Потомкам Карла XII будет принадлежать священное право вызывать восхищение у всех народов Скандинавии, живущих под северными звездами, славой своих предков”.
- Да!.. Да!.. О, слава, о, вечная слава! Пусть это запечатлеется в неподвластном времени камне…
Далее он не мог говорить. Голова его опрокинулась на подушку. Карл лишился сознания.
Когда через несколько минут его привели в чувство, доктор сказал:
- Вашему величеству несколько дней строго запрещается всякое умственное занятие и физические движения… Это запрещаю не я, а медицина.
- Медицина мне не бабушка! – возразил упрямый король. – Слава Швеции для меня старше медицины…
- Так слава Швеции запрещает вам это! – строго сказал старый Реншильд.
- Хорошо, славе Швеции я повинуюсь, - уступил упрямый швед, - но что я буду делать?
- Лежать и сказки слушать.
- Да-да, сказки… я люблю сказки о богатырях… Так пошлите ко мне моего старого Гетриксоне: пусть он рассказывает мне сагу о богатыре Рольфе Гетриксоне. Ретузори и завоевал Данию и всю Россию на острове.
Мазепа только головой покачал… “Ну, вже ж и чертиня!.. Из одного, десь, куска стащив коваль и сего, маленького, и того – великого… Ой-ой-ой! Кто кого – кто кого?”-  саднило у него на сердце.
Вошел Гультман, нечто бесцветное, грязноволосое, красноносое и с отвисшею нижнею губою. Глянув на короля, Гультман укоризненно покачал головой.
- Ты что такой сердитый? – весело спросил его Карл.
Гультман не отвечал, а ворча что-то под нос, начал сердито комкать и почти
328

швырять платье короля, разбросанное в разных местах палатки. Карл улыбнулся и подмигнул Реншильду.
- Гультман! А, Гультман! Ты что не отвечаешь, старина? – снова спросил король.
Гультман, не поворачивая головы, отвечал тоном ворчливого лакея:
- Да с вами после этого и говорить-то не стоит – вот что!
- Что так, старина? (Карл, видимо, подзадоривал его). – А?
Гультман, порывисто повернувшись к Реншильду, и не глядя на короля, заговорил обиженным тоном:
- Вот и маленький был таким же сорвиголовой: то он на олене скачет, то спит на полу с собаками, а платья на него не припасешь… Хуже последнего рудокопа, а еще королем называется! Я и тогда говорил ему, маленькому: не сносить вам, говорю, головы… Так вот – на поди!.. Эх.
- Полно-полно, старина! – успокаивал его Карл. – Знаешь, сегодня ведь канун Иванова дня, когда цветет папоротник, я нашел этот самый цвет… – и он показал Гультману пулю.


XIII

Однако как ни бодрился отважный король, а рана заставила, против его воли, пролежать несколько дней в постели. После первой операции появилось дикое мясо, хирург боялся употребить в дело инструмент и хотел выжигать больное место ляписом. Король не допустил его, взял у него из рук ножницы и собственноручно, по указанию хирурга, обрезал себе дикое мясо. Была сильная жара, все боялись, что образуется гангрена и придется королю отнимать ногу. Медики уже оставляли ему какие-нибудь сутки жизни. Это состояние постигло короля на пятый день  после получения раны. Только тогда уговорили его принимать предписываемые врачами лекарства, так как он всегда не терпел лечиться. Когда его, наконец, принудили принять медикаменты, он заснул, и после того ему становилось лучше. В продолжение того времени, когда раненый должен был оставаться в постели, его “тафельдекор” Гультман потешал больного короля рассказами о старых скандинавских битвах героических времен. Особенно королю понравилась сага о Рольфе Гетриксоне, который одолел русского волшебника на острове Ретузори, покорил своей власти русскую и датскую земли и через то приобрел себе славу на всем свете. Очевидно, Карлу хотелось тогда сделаться таким сказочным богатырем.
















329


Глава   двадцать   восьмая

Полтавское   сражение

I

Для обеих враждующих сторон стало одинаково несносно стоять долгое время на двух берегах реки и не предпринимать ничего решительного. Обе стороны желали скорее чем-нибудь кончить. Шведы в чужой стороне оставались без свежих сил, им грозило оскудение средств к жизни, но и русских не могли не беспокоить известия из Полтавы, что жизненных средств могло там хватить не более, как на две недели. Сначала Петр думал освободить Полтаву от осады, не вдаваясь в генеральное сражение, но 18-го июня пришел к иному убеждению. На военном совете вечером этого дня решено было перевести всю армию на правый берег Ворсклы. 19-го июня русские начали переход под селом Петровским по устроенному там мосту, а 20-го числа все войско было уже переправлено. 25-го июня русские подвинулись к Полтаве и выстроились версты за полторы от шведского войска. С чрезвычайною быстротою русские вывели в одну ночь рентроншемент, по правую сторону от него расположили свою кавалерию между лесом, а впереди кавалерии устроили 10 редутов.
Ни в русском военном совете, ни в шведской стратегии не пришли к окончательному решению – начать ли атаку или ожидать ее от противников. Этот вопрос решил Карл со своей обычной отвагой и героизмом. В шведский стан явился  из русского перебежчик немец и сообщил, что русские ожидают прибытия многих тысяч калмыков. Таким образом, русские силы должны будут умножиться. Король решил, что надобно предупредить усиление от неприятеля и вызвать русских на бой ранее, чем успеют присоединиться к ним калмыки. Русские силы в их настоящем размере несравненно превосходили количеством шведские, но король не верил ни в храбрость, ни в искусство русских, и потому при малочисленности своих войск не устрашился еще и разъединить их. Две тысячи человек послал он охранять траншеи, чтобы во что бы то ни стало овладеть упрямою Полтавою. 2400 человек посланы были для охранения багажа, где находился Мазепа, который от старости и тревог, видимо, уже день ото дня угасал. 1200 человек были посланы караулить Ворсклу ниже Полтавы, чтобы не дать русским в этих местах переправиться и окружить шведов с тыла. Сверх того, шведы расставлены были в городках: Новых Санжарах, Великих, Соколках и Кобыленках, что составляло вместе 1200 человек. У Карла оставалось в деле, по шведским источникам, в строю только 13000 шведских солдат, кроме запорожцев. По русским источникам шведов было 40 тысяч. Нет сомнения, что шведские сведения о такой малочисленности войска, бывшего в деле на полтавском поле, не выдерживают никакой критики, как показывает нам известное число убитых и взятых в плен.
В воскресенье, 26-го июня, после вечерней молитвы, которую Карл XII, как благочестивый лютеранин, всегда служил в походах, было объявлено в шведском стане, что завтра буде генеральное сражение. Карл объявил, что будет принимать участие в битве, но по причине раны не может командовать войском лично: он назначил вместо себя на время битвы главнокомандующим фельдмаршала графа Реншильда. Король был в самом бодром настроении духа и говорил своим генералам:
- Завтра мы будем обедать в шатрах у Московского царя. Нет нужды заботиться о продовольствии солдат – в московском обозе всего много припасено для нас.

330


II

И в русском войске готовились к генеральному сражению. Петр объезжал свои войска, и, остановившись перед дивизией А. Лорта, произнес такую ободрительную речь: “Король шведский и самозванец Лещинский привели к своей воле изменника Мазепу, и клятвенно утвердились отторгнуть Малую Россию, учинить из оной независимое княжество под властью того изменника, присоединив к оному Волынь и подчиняя ему же, Мазепе, казаков запорожских и донских. Такою надеждою изменник уповал собрать войска казацкого до двухсот тысяч, подкупил Порту, крымского хана и орды на нас, и для исполнения сего злоумышления призвал в Малороссию короля шведского со всеми его силами и Лещинского, поспешившего уже для соединения с ним с 25000 польских войск. Но помощью Божией казацкие и малороссийские народы вразумлены, остались нам верными, шведского войска через разные победы и лютость прошедшей зимы истребилось до половины, войска Лещинского побиты и разогнаны, султан мир с ними подтвердил и от помощи их войскам им отказал, хану и ордам соединяться с ними строго воспретил. И ныне неприятельского войска против нас осталось только 34 полка и те неполные, изнуренные, оробевшие. Остается над силами оставшимися довершить вам победу. Порадейте же, товарищи! Вера, церковь и отечество сего от вас требуют!”.
В сумерки вся шведская пехота была выведена в поле – показано было всем каждоминутно быть готовыми к бою. Кавалеристам дан был приказ, чтоб у всех лошади были оседланы. Наступила темная ночь. Луна была в ущербе. Карл велел обвязать себе больную ногу свежею повязкою, другую ногу обул в сапог и сел в носилки, держа обнаженную шпагу в руке. Его главный министр  Пипер, генералы Реншильд и Левенгаунт легли на землю около королевских носилок. Некоторые из шведов на короткое время уснули, другие не хотели засыпать и развлекали себя разговорами, толковали, как на этих самых полях, по их представлению, Тамерлан покорил себе западные народы. С полуночи, когда взошла луна и стало виднеться, шведы стали двигаться вперед различными колоннами. Занялась заря. Шведы заметили, что и в русском стане уже копошатся. Стало всходить солнце, и шведам представилась русская кавалерия: она уже стояла в строю, прикрытая только что выведенными редутами, из которых три не были вполне оконченными.


III

Утром, 27-го июня 1709-го года, только начинает брезжиться Полтава, еще окутанная дымкой ночи, и только на верхних частях ее крепости да на верхушках и крестах церквей отображается белесоватый свет от бледной полосы неба, все более и более расширяющийся вдоль восточного горизонта. Звезды еще светятся, мигают, но это мигание уже какое-то слабое, трепетное, словно веки выглядывающих с неба чьих-то неведомых глаз, которые все чаще смежаются.
Между тем, выше Полтавы, вдоль нагорного берега, по всхолмленной равнине, кое-где за холмами торчат, словно из земли, какие-то темные точки и иногда как бы дрожат, движутся, обнаруживая при ближайшем рассмотрении то высокую казацкую шапку, то длинное ротище копья, то ствол мушкета. Это передовые сторожевые пикеты левого крыла шведского войска.
Восток, луговое Заворсклье глядит все яснее и яснее, и Полтава мало-помалу словно из земли выползает, сбрасывая с себя темное покрывало.

331

Карл не вытерпел: надоело ему лежать на носилках и слушать глупые предположения своих генералов. Нужно начинать. Лазутчики из казаков накануне донесли ему, что царь со дня на день ждет двадцатитысячный калмыцкий корпус. Где ж тут ждать!
- На пир! На пир кровавый, мой храбрый Реншильд! – бормотал король. – На пир, мой мудрый гетман! Повторим Нарву!
Король попросил драбантов перенести его на высокий курган.
- Вот, здесь и дышится легче… Сна мне нет… но под победный грохот пушек и под победные крики моих богатырей я усну в этой качалке под колыбельную песню…
И он в горячечном жару махнул рукою, и грохнула вестовая пушка, за ней другая, третья…
Теперь, как из земли, из палатки, из-за шанцев, из-за холмов и из рвов вырастали люди и смыкались в стройные ряды, ряд к ряду, колонна к колонне, словно живые параллелограммы, покрытые синею краскою. Это утренний бледноватый свет падал на синие груди шведских войск, строящихся в колонны и развертывающихся внизу на равнине перед лихорадочно блестевшими глазами железного полководца в горячке. Свет уже отражался на оружии, на конях, на латах. А по бокам, словно разноцветная бахрома, нестройно, но внушительно волнуется и строится конница на нетерпеливых конях: это малороссийские мазепинские войска, сильно поредевшие, казацкие полки в своих невообразимых шапках и разноцветных кунтушах и дикое, нестройное, но страшное и пугающее глаз этой самой нестройностью запорожское “лыцарство”, пестрое до боли глаз, разношерстное, богатое и бледное, цветно разукрашенное и ободранное, как липка, на конях всевозможных мастей, а народ и в кунтушах, и в свитках и штанах всевозможных цветов, как цветы этого Полтавского поля, уже притоптанного там и сям конскими копытами.
Когда Карл махнул рукою и откинулся на своей качалке, с холма, как бешеные, понеслись вестовые, его дружинники и казаки к отдельным командирам и частям войск, а за ними, окруженные своими штабами, спустились сами военачальники – Реншильд, Левенгаунт, Гилленкрок, с одной стороны, и Мазепа, Орлик, Костя Гордиенко – с другой стороны.
В это время, когда войска смыкались в ряды и передвигались, как огромные синие шапки по неровной шахматной доске, артиллерия, расположенная на холмах, бороздила воздух и взрывала землю ядрами, выбрасывая огромные клубы белого дыма, как будто бы это дымилась и курилась вздувшаяся холмами и пригорками земля. Впереди всех, как стройная стая волков перед овцами, движется отборный легион Карловых дружинников – в блестящих рыцарских латах, с блестящим оружием, на отборных, привычных к бою, словно к игре, конях. Виднеется и коренастая фигура Гинтерофельта и рядом с ним жиденькая фигурка юного принца Макса.
И Мазепа, бледный, сумрачный, сосредоточенный подъехал к своим полкам и, указывая на Полтаву, где маковки и кресты церквей уже золотились веселым солнышком, сказал:
- Туда, хлопцы! Там ваше добро, ваши жены, ваши дети! Вызволимо их из московской неволи, бо московска неволя гирша неволи турецькой! Вызволемо Украину-неньку!
И вечно серьезный Орлик тоже бледен… “Черт их несет на эту Полтаву! – думалось ему нерадостно. - Обломаем мы об нее последние зубы, а все этот старый дьявол!”
И Костя Гордиенко, “батько кошевой”, подъезжает к своему “товариству”, к запорожцам. Все готовы к бою: шапки насунуты на самые очи, чтобы на скаку не спадали, чубы расправлены, мушкеты и ротища наготове, только гикнуть да гаркнуть, и пошли в
332

сечку чертовы дети, пошли задавать москалю резака да чесока знатного.
Маленькие глазки у батька кошевого веселы, радостью и отвагой светятся: курносая “кирпа” так раздувает ноздри, мушкетного дыму нюхать хочет. Усищи подобраны, за плечи закинуты, словно косы девичьи, чтоб не мешали казаку “коти то есть стриляти, та у пень Москву рубаты…”


IV

Через два часа после солнечного восхода Реншильд приказал делать атаку на русские редуты. Начальство над этою пехотою поручено было генералам Акселю Спарре и Роосу. Первый должен был овладеть тремя редутами влево, а Роос – другими четырьмя вправо. Первый удачно исполнил свое дело. Русская кавалерия была смята, пехота покинула редуты. Впоследствии Петр сознавался пленным шведским генералам, что в это мгновение в русском стане произошел большой переполох. Русские собирались уже запрягать багажные телеги и отступать. Увидя замешательство русских, Пипер испросил у короля дозволения двинуть генерала Крейца, командовавшего левым крылом, в содействии со Спарре и вместе с ним преследовать русских, покинувших свои редуты, и не допустить им придти в себя после поражения. Но Реншильд оскорбился: как смеют другие без его ведома вмешиваться в распоряжения, когда король назначил его одного главнокомандующим. Прибежавши к Пиперу, Реншильд в присутствии короля стал выговаривать министру. Король остановил порыв своего фельдмаршала, и в угоду ему тотчас послал приказание Крейцу оставить преследование русских и занять лесное возвышение, находившееся на западной стороне вне действия русских орудий.  Эта ошибка внезапно поправила дело русской армии, начинавшей уже расстраиваться.


V

Москва заговорила из своих пушек. Видно, как они черные, словно старухи какие пузатые, стоят окорочь на холмах да рыгают в шведа и в казаков дымом и огнем пепельным, да ядрами с карьтечью жарко бьют!
Но что это несется вдоль рядов московского войска, такое большое, словно дут либо двор, на коне? Фу! Какое большое да страшное. И конина под ним страшенная… Да это ж он сам, сам москаль, самый большой и страшный из всех москалей, это батько москалячий, царь московский… У! Какая детина здоровенная! – дивуются казаки-мазепинцы.
А за ним – казакам это видно с высокой “могилы” – трюх-трюх-трюх кто-то невеличек, сгорбленный, и чуб и ус серебрятся на солнце… Не поспевает за царем, куда поспеть! Да это, братцы, сам батько Палий, которого царь вернул из Сибири после измены ему Мазепы. Так и задрожало сердце у казаков, у тогобочных да охочекомонных при виде их любимого “батька”.
Битва страшно разгорается. И швед крепко напирает на москаля, и москаль на шведа. В одном месте сшиблись ряды, в другом уже сотни валяются по полю мертвых, раненых, с перебитыми и переломленными костьми, с разможженными головами… Сшибутся-сшибутся, смешаются в кучу, а там разойдутся, живые, побросав мертвых, а все ничья не берет… Ряды опять расходятся.
А царь, проскочивши перед рядами, остановился, снял шляпу и перекрестился на
полтавские церкви. Перекрестились и ряды, несмотря на адский огонь шведской

333

артиллерии и пехоты…
- Дети мои! Сыны России! – громко, голосно сказал царь, да так голосно, что ни гул орудий, ни треск и лопотанье ружей не в силах были заглушить этого голоса. – Помните, что вы сражаетесь не за Петра, а за государство, Петру врученное… Вы сражаетесь за свои кровы, за детей, за Россию. И о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Русь, слава, честь и благосостояние ее!
В этот момент пуля с визгом пронизывает его шляпу. Он снимает шляпу и снова крестится.
- Борис, и ты, Александр! – говорит он Шереметьеву и Меньшикову. – Думайте только о России, а меня забудьте… Коли я нужен для блага России, меня спасет Бог… А убьют, не падайте духом и не уступайте поля врагу… Изгоните шведов из моего царства и погребите тело мое на берегах моей Невы, это мое последнее слово!
Опять запищала пуля и впилась прямо в грудь царя, на которой висел золотой крест.
- Государь! – вскрикнул Меньшиков.
- Ничего, Бог хранит меня, пуля как воск сплюснулась.
И с обнаженною шпагою царь скачет вперед. Увидев царя впереди всех, Москва буквально осатанела: с каким-то ревом бросилась она по полю, спотыкаясь через трупы товарищей и врагов.
Карл видел все это с холма и задрожал всем телом.
- Несите меня туда, к этому великому! – закричал он, порываясь броситься с носилок.
Драбанты сбежали с холма, подняли носилки с королем выше головы, словно плащаницу понесли вдоль войска.
Шведы, увидев своего идола, бледного, простирающего вперед руки, как бы с желанием схватиться с тем великаном, что издали виднелся на белом коне, пришли в звериную ярость и сделали нечеловеческие усилия в сражении.
Но как ни незыблем был этот ряд, как ни стойки были московские рати, как ни старались расстроить шведские, словно скованные цепями, колонны, малороссийским полкам, врезывающимся в самую гущину шведского живого боя, ничего не помогало… Страшная плащаница, носимая над головами сражающихся, осиливала…
Московские ряды дрогнули… Дрогнуло левое крыло армии, где командовал Меньшиков… Как полотно побелел “счастья баловень безродный полудержавный властелин” и выстрелил в первого попятившегося назад…
Но в эту минуту, откуда ни возьмись Палий, обхватив руками шею коня, чтоб не упасть, сопровождаемый другим всадником, без шапки, с развевающимися по ветру, словно грива, сивым чубом, с громким воплем, врезался в правое крыло шведского войска, которое составляли запорожцы.
- Ой! Дитки! Дитки! – отчаянно кричал он с плачем. – Убийте вы мене, диточки! Убийте старого собаку! Я не хочу, щоб мои очи бачилы поругу Украины. Поругав ли лях, поругав ли татарин, теперь швед поругается…
- Не дамо на поругу Укарину! Не дамо ни шведу, ни татарину! – зазвучал голос запорожца.
- Не дамо! Не дамо! – дрогнуло по всему правому крылу.
И в одно мгновение несколько сот запорожцев, повернув коней, с тылу врубились в шведские ряды. За ними шагнули другие сотни… Шведские ряды разомкнулись, расстроились.
- Зрада! Зрада! – закричали мазеповцы. – Запорожцы своих бьют!
- Бейте шведа! Рубайте Мазепу проклятого! – отвечали запорожцы.
Затем сам Реншильд бросился в омут битвы и тотчас был взят в плен.
334

“Подобно кораблю, разбитому бурею, метался остаток разбитой шведской армии”, - говорит шведский историк. Офицеры были побиты или взяты в плен, солдаты без команды метались то в ту, то в другую сторону, сами не зная, что им нужно делать. Левенгаунт, видя, что делается с королем, кричал:
- Ради самого Христа, не оставляйте короля в беде!
Кучка солдат подняла короля, к ним пристали конные. Драбант Бладке посадил
короля на свою лошадь. Уложив больную ногу на шею лошади, Карл отдался другим спасать его от опасности быть убитым или плененным.
- Что теперь делать? – спрашивал он, встретившись с Левенгаунтом.
- Отступать к багажу, - говорил Левенгаунт.
Но отступление было уже немыслимо. Происходило полное беспорядочное бегство разбитого в пух и прах войска. Командиры кричали на подчиненных:
- Стой! – подчиненные кричали один к другому: - “Стой!” - и все бежали.
Вдруг неприятельская пуля поразила лошадь, на которую посадили Карла, и в это время настигали его русские. Шведский король неизбежно попал бы в плен, но капрал Гиерта, поспешно дал ему свою лошадь. Не без труда Карл, при помощи других, сел на нее и ускакал во всю прыть, все-таки каждую минуту ожидая, что его или убьют выстрелом, или нагонят и возьмут в плен. Капрал Гиерта, отдавши королю свою лошадь и сам, будучи ранен, дотащился под плетень, чтобы там умереть, но его увидел королевский конюх, который вел одну из карловых лошадей, посадил его на лошадь, и таким образом капрал Гиерта догнал короля, скакавшего к тому месту, где находился обоз.
Дрогнувшие, было, московские полки, ободрились и ринулись в гущу смешавшихся шведских полков, и началась уже резня: в русском солдате сказался мужик – он начал буквально косить, благо, не привыкать – стать хоть к косьбе, хоть к молотьбе… Другие колонны конницы, разрезав надвое шведский центр, отбросили шведского главнокомандующего фельдмаршала Реншильда от остального войска и вогнали в Ворсклу часть его пехоты.
У старого Реншильда опустились руки, когда он увидел себя отрезанным. Когда к нему поскакал Меньшиков, упрямый варяг, расстрелявший все свои патроны, с отчаянья переломил свою саблю об луку седла и бросил в Ворсклу. Принц Максимилиан хотел, было, броситься с кручи, но его удержали, и этот безумный мальчик сдался только тогда, когда у него выбили из ослабевших рук саблю.
Кавалерия, порученная генералу Бауэру, за рекою командовавшего прежде генерала Рена, пришла в порядок, а тем временем царь приказал Меньшикову,
командовавшему левым крылом русской армии, ударить на неприятеля с десятью полками, составлявшими 10000 воинов. Тут судьба всей битвы повернулась иначе. Меньшиков ударил на часть корпуса Рооса, находившегося под командою Шлиппенбаха, и нанес ему такое поражение, что сам Шлиппенбах со всем своим штабом был взят в плен. Генерал Роос обратился в бегство, но Меньшиков отправил за ним в погоню генерала Ренцеля: тот загнал Рооса до шанцев, воздвигнутых шведами под самою Полтавою, и принудил сдаться его в плен со всем отрядом.
Был девятый час утра. Между шведскими военачальниками не было никакого ладу. Когда генералу Спарре был дан приказ спешить на выручку Роосу, он, воротившись без успеха, говорил, что у Рооса достаточно войска, и если Роос с ним не сможет обороняться, то пусть идет к черту. Левенгаунту король дал приказание соединиться с Крейцем, но Реншильд, уже прежде не ладивший с Левенгаунтом, был раздражен за то, что это делается без его ведома, и начал браниться с Левенгаунтом, а король заперся в том, что дал Левенгаунту приказ. Отряды шведского войска двигались с места на место, не зная сами, что делают. Это заметил царь Петр, двинул на них все свое войско и принял над ними сам верховное начальство.
335

Тогда наступило полное замешательство. Короля повезли в носилках лошадьми. 12 драбантов и 24 гвардейца окружали его. Карл велел вести его в самый огонь битвы. Под его носилками была убита лошадь. Гвардейцы выпрягли из-под носилок убитую лошадь и понесли носилки на руках. Но близ короля пало трое драбантов, побиты были носильщики и, наконец, сами носилки раздроблены пулями. Тафельдекер Гутман кое-как связал их уздами с павших лошадей. Пользуясь минутным перерывом битвы, Карл выпил воды, приказал перевязать себе раненую ногу и нести себя далее в разгар битвы, чтобы собственным примером отваги возбуждать своих воинов. Генералы Левенгаунт, Спарре употребляли все усилия, чтобы привести в порядок войско, но все было напрасно. Солдаты, издали увидев эту сцену, думали, что король уже убит, и это увеличило смятение. Король лежал на земле, думал еще как-нибудь остановить потерянных воинов и кричал:
- Шведы! Шведы!.. – но его отчаянный крик терялся в суматохе.
К королю подбежал Реншильд и, обращаясь во все стороны, громко вопил:
- Наша пехота пропала, ребята, спасайте короля.


VI

От всего левого крыла шведской армии остались отдельные отряды и кучки пленных, которых, словно разогнанное оводами да слепнями стадо, гнали к Полтаве то малороссийские казаки и запорожцы, то московские рейтары. Правое крыло, увидев упавшего короля и не видя главнокомандующего, старого рубаки Реншильда, также дрогнуло и попятилось назад, несмотря на то, что оставшиеся верными Мазепе запорожцы во главе с кошевым, Мазепа, Орлик и Гордиенко с самыми отчаянными головорезами прорубались, было, через все правое крыло русской армии, но, не видя ни короля, ни Реншильда, ни Пипера, ни Левенгаунта, поворотили к степи и скрылись в облаках дыма и пыли.
- Или, или! Лама савах фани! – как-то говорил Мазепа евангельскими словами, с горя и стыда припав к гриве коня своего старою обездоленною головою. Ему казалось, что там, в красующейся зеленью Полтаве, на возвышении стоит Мотренька и ломает свои нежные ручки. – Боже мой! Боже мой! Зачем же ты оставил меня!
- Но еще не “свершишася” пока, гетман, - мрачно сказал Орлик. – У нас за пазухою Крым и Турция.
Мазепа безнадежно махнул рукою…
- Что мне Крым, что мне Турция, что мне вся вселенная, если в Полтаве остается моя Мотренька.
- Я с рассветом послал за ней коробейника Демьяшко, - обрадовал Мазепу Орлик. – К вечеру она с ним будет в нашем обозе.


VII

Граф Пипер, постоянно находившийся при своем государе, когда увидел, что все уже пропало, поворотил к обозу вслед за Карлом. Пипера сопровождало несколько особ, и в числе их был историк Карла XII Нордберг, сочинения которого служили нам в числе источников истории. Он описывает, что когда они, следуя за бежавшим королем, переходили небольшую долину, заросшую кустарником, и уже выходил на ровное место,
вдруг появились калмыки и татары. Идти далее казалось невозможным, чтобы не

336

попасться в руки этим азиатским варварам, от которых европейцы шведы не ждали пощады. Они повернули к Полтаве и сами отдались в плен. Их привели в русский стан к Шереметьеву. Фельдмаршал принял графа Пипера очень любезно и почетно. Ему приготовили богато убранный шатер. Шереметьев беседовал с ним о тогдашнем положении дел, и шведам речь его показалась очень умною. Много шведских генералов попалось тогда в плен. Из них знатнейшие были: Стакельберг, Шлиппенбах, Гамильтон, Роос, принц Максимилиан Виртенбергский. Когда их представили царю, Петр принял последнего за короля и, обнаружив свою ошибку, воскликнул:
- Неужели-таки я не увижу сегодня брата Карла?
Но тут царю принесли разбитые носилки короля, до сих пор показываемые в сокровищнице московской Оружейной палаты. Несколько времени Петр думал, что Карл убит, вскоре, однако, пришло ему известие, что король успел убежать к обозу, и Петр, узнавши, что Карл жив, был этим очень доволен. Он питал большое уважение к своему врагу.
После полудня всему русскому войску приказано было выстроиться. Царь выехал без шляпы, благодарил всех за храбрость, дал приказание перевязывать раны и лечить раненых, показывал к ним сострадание. Между тем на поле приготовлена была походная церковь. В час пополудни там отслужили благодарственный молебен и во время пения “Тебе, Боже, хвала” дано было три пушечных залпа. По окончании молебна царь позвал сподвижников на пир, устроенный в шатрах. Царь с генералитетом пировал в особом царском шатре, полы которого были подобраны, и перед шатром на карауле стояла гренадерская рота Преображенского полка. К этому пиру приглашены были знатные шведские пленники – генералы и полковники. Во время пира привели Пипера. И его усадили также за стол. Царь ласково обращался со всеми пленниками, собственноручно вручил фельдмаршалу Реншильду шляпу и похвалил его за храбрость и верное исполнение своего долга. У прочих пленников, хотя шпаги были отобраны, но тут же милостиво возвращены царем.
- Господа! – сказал, обратившись к пленникам, Петр, - брат мой, Карл, пригласил вас на сегодня к обеду в шатрах моих, но не сдержал королевского слова. Мы за него исполним и приглашаем вас с нами откушать.
Поднявши налитый вином заздравный кубок, Петр воскликнул:
- Пью за здоровье моего брата Карла!
Потом, при громе пушечных выстрелов, Петр провозгласил тост за здоровье своих учителей.
- Кто эти учителя? – осмелился спросить Реншильд.
- Вы, шведы, - отвечал царь.
- Хорошо же, ваше величество, отблагодарили своих учителей, - сказал Реншильд.
Если бы русские, говорит шведский историк, неустанно преследовали шведское войско, то без сомнения не выпустили бы с полтавского поля ни короля, ни всего остатка его армии, но Петр, увлекшись пиром на радость о победе, одержанной в такой степени, в какой, быть может, он даже и не ожидал, уже только вечером спохватился отправить в погоню за отступившим с поля неприятелем генерал-поручиков: князя М. Голицына и Бауэра. Они не застали уже неприятеля и, действительно, это была большая ошибка со стороны Петра: вся цель Северной войны была бы уже достигнута в этот день, и Россия без дальнейших потерь приобрела бы все то, что получила по Ништадскому миру.





337


VIII

На другой день утром по приказанию царя с 4 часов начали копать могилы для
погребения убитых. Все войско было выстроено в этом месте. Две могилы были готовы, и
в 6 часов прибыл туда государь. В одну могилу положили тела офицеров, в другую –
унтер-офицеров и рядовых солдат. Всех их клали в мундирах, в которых они пали на поле битвы. Отслужили над ними обычный обряд погребения. Царь, обращаясь к убитым, произнес перед всеми такую речь:
- Храбрые воины, за благочестие, отечество и род свой души положившие! Вам, яко страдальческими  венцами вы увенчалися и у праведного подвижника Господь дерзновение имати: споспешествуйте мне в праведном оружии моем против врагов отечества и благочестия, молитвами вашими да воспоем в мире прославить Бога и ваши подвиги.
Затем царь положил перед убитыми три земных поклона и первый собственноручно стал засыпать могилы землею. Другие командиры последовали ему, и так совершилось погребение при громе пушек, беглой ружейной пальбы и звуках полковой музыки. Образовался высокий курган: на его верхушке Петр собственноручно водрузил крест с надписью: “Воины благочестивые за благочестие кривдою венчавшиеся, лета от воплощения Бога слова 1709 июня 27 дня”.
После отправления всего обряда над убитыми русскими Петр приказал похоронить неприятельские тела, поручивши совершить над ним погребальный обряд пленным протестантским священникам. Дано было приказание жителям везде отыскивать и хоронить человеческие и конские трупы.
Наконец, после всего того, в этот же день, Петр, вообще любивший торжественные въезды и выходы, в сопровождении своих генералов въехал в Полтаву, принимал поздравления от освободившихся из осады солдат своих и всех полтавских жителей, хвалил их за храбрость и стойкость и при всех, в знак своей милости, поцеловал в голову коменданта Келина. В Полтаве царь слушал в церкви благодарственное молебствие при пушечных и ружейных выстрелах, посещал раненых, объявлял награды, и в заключение стал обедать у коменданта, “чем Бог послал”. Во время этого обеда явился к царю в Полтаву шведский генерал Мардефельд. Карл послал его из-под Старые Санжары без всякого письменного вида, но со словесным заявлением согласия заключить мир на таких условиях, на каких сам  царь предлагал прежде. Петр сказал:
- Поздно король принимается за мир. Прежде предложенные нами кондиции уже не соответствуют настоящему положению дел. Впрочем, я не отрекаюсь от мира, но только на условиях приличных и сходных со справедливостью.
Он послал такой ответ с трубачом, приехавшим с Мардефельдом, а самого генерала Мардефельда на время задержал под тем предлогом, что он явился без письменного вида. Вслед за тем царь отправил Меньшикова с целым корпусом преследовать шведов, давши приказание, если поймают в плен Карла, то возвратить ему шпагу и провожать его, не стесняя, с подобающим уважением, а изменника Мазепу везти, заковавши, под строгим караулом и наблюдать, чтобы он над собою чего-нибудь не учинил. Вероятно, эта отправка происходила уже позже, после всех описанных церемоний, и это было понятно, что Меньшиков уже не мог поймать ни Мазепы, ни Карла, как этого желал государь.





338


IX

29-го июня был день царских именин. Устроен был в шатрах другой такой же пир, как и в день победы, и опять были приглашены к нему шведские пленные военачальники. На этом втором пире был, между прочим, и шведский историк Нордберг. По его
известиям, шатры, в которых происходил этот пир, были каждый более чем на аршин длиною.
Шведских пленных было там много. Когда уже вставали из-за стола, вошел царь, заговорил ласково с некоторыми из пленников и провозгласил за здравие шведского короля. Нордберг при этом замечает, что хотя писали и разглашали, будто Петр ласково говорил с Пипером, но он, Нордберг, как очевидец, может удостоверить, что Петр не сказал ни единого слова шведскому министру. После пира в тот же день пленные шведские военачальники розданы были под наблюдение русским вельможам: Меньшикову поручен был принц Виртенбергский, Головину – Пипер, Шереметьеву – Реншильд, все другие были розданы русским офицерам, сообразно чинам, какие носили шведские пленные, до самых унтер-офицеров и рядовых. Всех отправили в Россию через несколько дней. Худшая участь постигла малороссиян – мазепинцев, которые взяты были в плен и большею частью сами сдались, увидя шведский проигрыш. Нордберг, в качестве очевидца, говорит, что их подвергли ужаснейшим истязаниям, ломали им руки и ноги, и выставляли изуродованные тела их. Других вешали и на кол сажали. Шведский историк, сообщая эти известия, тут же счел уместным опровергать какого-то другого историка, имени которого он не называет и который утверждает, будто Петр оказал им какую-то милость. Нордберг положительно заявляет, что такой милости не было. Мы не можем, безусловно, отвергать известия Нордберга, так как свирепые казни мятежникам и царским изменникам были в обычае у Петра, но есть несомненные официальные сведения, что некоторые самые крупные из мазепинских соумышленников еще до полтавского сражения добровольно явились с повинною в русский стан. То были бывший генеральный судья Чуйкевич, генеральный есаул Максимович, лубенский полковник Зеленский, компанейский полковник Кожуховский, сердюцкий полковник Яков Покотило, Антон Гамалия, Семен Лизогуб, канцелярист Григорий Григорович и писарь Яков Гречаный. Им не было прощения, как они того просили, напротив, их подвергли аресту, как преступников, и уже после 8-го августа сняли с них допросы, которые сохранились в делах архива коллегии иностранных дел. Все они уверяли, что не были заранее в соумышлении с гетманом, прикрывались завлеченными посредством обмана. Но срок, объявленный для них, которые отстанут от Мазепы, давно прошел, и ясно было, что эти малороссияне явились уже только тогда, когда увидали, что затея освободиться от московской власти никак не удастся. Их увертки не были приняты во внимание. Царь указал, что хотя они за измену достойны смертной казни, но он их милует и дарует им жизнь, заменяя смертную казнь ссылкою – одних в отдаленные места Сибири, других  в город Архангельск. После этого приговора следовало их отправить в Москву, но они оставались на Украине за караулом до апреля 1711-го года. Предлогом такой отсрочки служили появившееся в крае моровое поветрие. Из этого видно, что все-таки смертная казнь не постигла их. Если известие Нордберга о жестоких казнях, совершенных над малороссийскими изменниками, не вовсе ложно, то оно может относиться к каким-нибудь запорожцам, взятым в плен в Полтавском сражении.




339


Глава   двадцать   девятая

Путь   в   никуда

I

Карл XII, убегая от погони с поля битвы, достиг своего обоза в первом часу пополудни и увидал там раненых: генерала Мардефельда и полковника Гиерта. Верховая езда, и притом быстрая, разбередила рану короля и причинила ему страдание. Он кричал:
- Снимите меня с лошади и посадите в коляску!
Карла сняли и внесли в шатер. Он съел холодного жаркого и спрашивал про своих генералов, которых не видел близ себя:
- Где Реншильд?
- В плену, - отвечали ему.
- Где тот, где другой генерал? – был один ответ.
- В плену у русских! – воскликнул король. – Да это лучше, чем у турок… Вперед!
Он думал сначала, что с русскими придется еще схватиться. Но тут один за другим возвращались с поля битвы растрепанные отряды пораженного войска. Явился к королю и Мазепа, во все время битвы находившийся в своем шатре в обозе.
Нам теперь трудно вообразить те ужасные минуты, которые переживал тогда украинский гетман. Все надежды его разбились, все рушилось, вся жизнь его пропала, кончилась. Ни на что не пригодился ему весь ряд коварств и козней, которыми так богат был пройденный им путь. Уже скоро после своей измены стал он предчувствовать неудачу. Уже не раз сожалел он, что ступил на скользкую дорогу и пробовал сойти с нее, но ему не удалось. Тоска и раскаяние мучили его уже не один день. И вот ударил решительный, страшный час. Медлить было невозможно. Никто в побежденном стане не имел такого повода страшиться, как Мазепа. Русские с минуты на минуту могли появиться, взять его и повезти – куда? – к царю! Что там ожидало его – от одного воображения должна была останавливаться в жилах кровь у слабого старика. Он принялся просить, умолять Карла немедленно бежать с остатками сил своих в турецкие владения. Не было иного притона. В Польшу невозможно было пробраться. Одни русские силы преследовали бы бегущих сзади, а за Днепром стоял Гольц с другими. Бежать степью в Турцию казалось тогда самым подходящим делом. Запорожцы брались перевезти короля через Днепр.
  Очнувшемуся от обморока Карлу перевязали рану. Сначала он долго не понимал, где он и что с ним, но злая память не замедлила воротить к нему то, что он желал бы навеки забыть: он вспомнил этот день, первый в своей жизни, когда от него отвернулось счастье. Когда же он узнал, что старый Реншильд, юный Макс, старый Пипер и другие генералы в плену и любимец его Адлерфельд, писавший историю Карла, раздробленный русским ядром, уже не может продолжать своей истории, несчастный безумец воскликнул:
- Те убиты, а эти в плену, в плену у русских! О! Так лучше смерть у турок, чем плен у этих варваров! Вперед! Вперед!
- Позовите Левенгаунта! – закричал король.
Прибыл Левенгаунт.
- Ну что теперь нам делать? – спрашивал Карл.
Левенгаунт сходился в мнении с Мазепою.

340

- Ваше величество! – отвечал он. – Остается поступить так, как сделано было под
Лесным: бросить все тяжести, артиллерию, провиант, амуницию, лошадей распределить между воинами, сколько кто сможет взять, а остальное все сжечь и уходить как можно скорее. Русские скоро здесь будут.
Воспоминание о Лесном не понравилось Карлу, он не мог забыть этой неудачи своего лучшего генерала. Карл послал Левенгаунта по какому-то незначительному поводу. Тогда Мазепа опять стал настаивать, чтоб уходить как можно скорее. К нему присоединили свой голос некоторые шведские военачальники: все хором умоляли Карла не терять времени и уходить. Карл все еще храбрился, кричал, что бегство постыдно, лучше биться с врагом до последней капли крови, но потом, наконец, склонился на усиленные моления Мазепы и своих генералов. Впрочем, он дал приказ отступления совершенно противный тому, что советовал Левенгаунт: он приказал забирать с собою весь багаж и артиллерию с 31 пушкою и двигаться вдоль Ворсклы по направлению к ее устью. В виду у него было присоединить к себе отряды шведского войска, расставленного в городах: Новых Санжарах, Белках, Кобыляках, Соколках. Карл сел в коляску генерала Мардефельда. Вечером шведы двинулись с распушенными знаменами. Они надеялись переправиться через Днепр у Переволочны, как обещали им запорожцы, но русские успели уже заранее истребить там суда и паромы.


II

Наступала ночь. Полтава чуть-чуть виднелась в вечернем сумраке, как тогда, когда около нее горели купальские огни. Печальный кортеж двинулся степью в безызвестную даль. Мазепа со своим штабом ехал впереди, открывая шествие и руководя движением шведского войска. Как хорошо ему была знакома эта широкая чумацкая дорога, этот “битый шлях” мимо Полтавы до Днепра и до самого Запорожья, где провел он молодость, какою далекою теперь казалась ему Полтава, в которой он оставлял все, что было самого дорогого в его жизни! А между тем, вон она тут, под боком, да только дорога к ней заросла теперь для него могильною травою…
Вон взошла звездочка над Полтавою… Может быть, и те добрые, ласковые “очинята”, что когда-то на него с любовью глядели, тоже теперь смотрят на эту звездочку…
- О, моя Мотренька! О, мое дитятко! Кто-то закроет мои очи старые на чужой стороне?.. Не в твои чистые, чистые, невинные очи гляну я в последний  раз моими очами бедными, закрываючи их в путь, в далекую-далекую безызвестную дорогу…
- Тату! Тату! Ох, таточко! – послышался вдруг стонущий голос в стороне от дороги. – Ой, тату! Возьми меня с собою!
Мазепа задрожал всем телом, он узнал, чей это был голос… Он поскакал туда, где слышал тот милый голос, и через минуту казаки увидели гетмана с дорогою ношею на руках.
- От нам Бог и дитинку дав, - добродушно говорили казаки, с любовью, - посматривая, как старый гетман, утирая скатывающиеся на седые усы слезы, усаживал в свою походную коляску что-то беленькое да бледненькое такое, да жалкое…
- Ну, теперь хоть на край света!
Только край этот для Мазепы был недалеко, очень недалеко.




341


III

Шведское войско шло довольно медленно и спокойно, так что отступление их на первых порах не походило на бегство. Кроме военной силы, при шведском обозе было множество рабочих малороссиян. Были там, сверх того, и поселяне, приводившие в шведский стан живность на продажу. Карл не хотел, чтобы эти люди попались в руки великороссиянам, и приказал не спешить, чтобы дать им время уйти.
Перед рассветом на другой день Карл был в Новых Санжарах. Хирург перевязал ему раненую ногу. Карл уснул глубоким сном. Но едва стал заниматься новый день, как короля разбудили.
- Русские гонятся за нами, ваше величество, - сказали ему. – Прикажете следовать далее?
- Делайте, что хотите! – отвечал Карл.
Тогда генерал Крейц, взявши на себя ответственность, стал поступать так, как советовал прежде Левенгаунт. Зажгли тяжелый багожемент, а лошадей раздали пехоте. С этой поры поход стал совершаться так быстро, что русские не успевали гнаться за шведами. В погоню за ними шли еще только генералы Голицын и Бауэр. Меньшиков с корпусом выступил только пополудни 28-го числа. С Карлом в этот день случилось приключение: коляска его повредилась, и он принужден был приказать посадить себя снова на лошадь, а с наступлением ночи с 28-го на 29-ое число король заблудился в лесу, и это, разумеется, замедлило еще более бегство шведов. К счастью шведов, Меньшиков со своим корпусом был еще неблизко. На рассвете беглецы добрались до Кобыляк. К восьми часам утра прибыл туда Меньшиков. Но шведов там уже не было: только при переходе через речку Кобылячку шведский арьергард задерживал переправу русских с целью дать время уйти далее своему войску с королем.
Страшные дни потянулись для Мазепы, не говорим - для Карла. Этому оставалась еще молодость, у которой нельзя всего отнять, которую никогда и никакими победами нельзя ни победить, ни ограбить. У Карла оставалось еще целое царство где-то там, за синими морями, да за высокими горами. А у Мазепы ничего не оставалось, кроме старости да воспоминаний, да вот еще этого дорогого существа, личико которого выглядывает вон из той богатой коляски, безмолвно созерцая неизмеримую, безвестную даль, расстилающуюся перед очами. Что-то с нею будет, когда его не станет на чужой стороне, да и как ему самому покинуть это сокровище, хотя бы для загробной вечной жизни? Бог с нею, с этой вечной жизнью, без земли, без этого жаркого голубого неба, без этой степи, выжженной солнцем, без этих милых глазок, по временам с нежною грустью останавливающихся на нем, на бездольном старике, лишенном всего. Бог с нею!
“Вот и опять едем искать моей могилы в неведомой степи”, - думает Мазепа при виде бледного личика Мотреньки, выглядывающего из коляски, и ему вспоминается тот день в Батурине, когда он в первый раз узнал, что Мотренька любит его. Но он не выдаст ей своих мрачных мыслей.
- Дитятко мое! Ясочка моя! – тихо шепчет он, подъезжая к коляске.
- Таточку мий! Любый мий! – страстно молится Мотренька, с тоской замечая, как этот последний год и этот последний вчерашний день состарили ее милого, ее гордость, ее славу, и придали что-то мягкое, детское его вечно задумчивому лицу… И она любит его больше и беззаветнее, чем когда-либо любила.
А ему вдруг в безумную старую голову лезет шальной стих, который он любил повторять о себе еще пажем, когда на виду великих панов при дворе короля Яна Казимира он так беспутно ухаживал за всеми паннами и паненками.

342

Сильно пришпорив коня, Мазепа поскакал вперед, мимо коляски короля, завидев вдали синюю полоску Днепра, где они должны были переправляться на тот берег, за пределы Гетманщины. “Прощай, мое славное царство”, - колотилось у него в сердце.
К вечеру 29-го числа беглецы достигли Переволочны. Она была расположена в углу, образуемом Днепром и устьем впадающей в него Ворсклы. Пространство между этими реками было невелико, покрыто болотистыми топями и открыто для неприятельских выстрелов, если они начнутся с возвышенностей. Не было ни судов, ни паромов, не было и людей в Переволочне. Торчали только груды развалин после посещения ее русскими. Шведы успели отыскать запас строевого дерева, годного для постройки паромов, но им недоставало ни цепей, ни веревок, а главное – недоставало времени. Неприятеля можно было ожидать каждую минуту. Нельзя было помышлять об отпоре. Мало было у шведов пушек, ядер не было, порох был подмочен, и войско упало духом.
Подъехали к берегу и коляски, в одной из которых ехал король. Он лежал, страшно страдая от раны, сломленный упрямою судьбою, а из другой коляски выглядывало задумчивое прелестное личико Мотреньки. Солнце клонилось к заходу, хотя все еще жгло невыносимо. Мотренька вышла из коляски и спустилась к самому берегу Днепра, припала коленями на камень, торчавший у самой воды, сбросила с головы белый фуляр, защищавший ее от солнца, и, зачерпывая пригоршнею воду, стала освежать ею и пылающее лицо, и усталую от горьких дум голову… Намоченная коса стала так тяжела, что ее нужно было расплести, чтобы выжать из нее воду, и Мотренька, усевшись на прибрежный валун и выжав косу, стала приводить в порядок свою голову.
- Ото, мабуть, мавка косу чеше, - шутили казаки с того боку Днепра, суша на солнышке свои кантуши да чоботы.
А Мотренька, глядя, как перед нею плавно катились днепровские воды, с грустью думала: “Не добраться им уже до Киева в родную землю, не воротиться им никогда назад из-за моря, не воротиться, как той попивне Марусе Богуславке, которая потурчинилась, побасурманилась ради роскоши турецкой, ради лакомства поганого…”.
И вспоминалась ей та далекая Пасха, когда Мотренька была еще маленькою, десятилетнею, а может быть, и меньшею девочкой, и когда у них в Диканьке на дворе сидел седой слепой лирник и, потренькивая на бандуре, жалостливо пел про Марусю Богуславку да про “бедных невольников”, проводивших святой день – Великдень – на далекой чужбине, в тяжелой неволе и в темной темнице. Как охотно отдала бы она тогда свои “писанки” да “крашонки”, чтоб только им легче было!.. А теперь и она, и ее тато милый – те же “бедные невольники”, и так же как те казаки-невольники, не будут знать в чужой земле, когда в христианской земле Великдень настанет.
Между тем, запорожцы, что оставались еще на этой стороне Днепра с Мазепою, Орликом и Гордиенко, успели наладить нечто вроде паромов – плавучие плоты на маленьких лодках, чтобы на них можно было перевезти коляски с королем и Мотренькою да богатые сокровища Мазепы и разной утвари, да бочонки с золотом.
Мазепа так торопился перевезти на тот берег свое единственное сокровище, Мотреньку, боясь, чтобы ее не настигли царские войска, что почти совсем забыл о своих бочонках с золотыми дукатами, и Карл тихонько от Мазепы велел их потом похитить.
Увидев Мотреньку, сидящую у воды в глубокой задумчивости, Мазепа, покончив все распоряжения с переправой, сам сошел к воде и тихо положил руку на голову девушки.
- О, моя Клеопатра! – сказал он, стараясь казаться веселым, хотя на душе у него было очень смутно. - Иди до своих кораблив…, - и он указал на приготовленные к переправе плоты.
Девушка радостно взглянула на него, думая, что он в самом деле весел.
343

Когда они подошли к экипажам, стоявшим на берегу, чтобы вместе с коляской и каретой самого Мазепы (его собственная карета следовала за ним в обозе) перейти на плоты, из одной коляски выглянуло молоденькая бледное лицо с такими глазами, каких Мотренька ни разу не видела в жизни, и пристально посмотрело на девушку. Мотренька невольно почему-то, а вероятно, по этим странным глазам, тотчас догадалась, что это был король, которого она до сих пор не видела, так как он ехал не в передовом, не в казацком обозе, а в шведском. При виде бледного лица у девушки сжалось сердце… “Боже! Да какой же он молоденький еще, а уже что испытал!” – подумалось ей.
Карл сделал знак, чтобы Мазепа приблизился. Мазепа повиновался.
- Кто эта прелестная девушка? – спросил король, глядя на Мотреньку.
- Сирота, ваше величество, родственница моя, крестница…
- Какое милое существо! И она решилась разделить вашу суровую участь?
- Да, ваше величество… это мое единственное сокровище, которое мне оставила немилосердная судьба…
- О! Не говорите этого, гетман, мы ее заставим быть милосердной! – вызывающе воскликнул упрямый юноша, и глаза его стали какими-то стеклянными. – Фортуна – это брикливая лошадь, на которой может ездить только смелый… Мы ее объездим…
- Вы, я в этом уверен, ваше величество… но я… меня уже ждет Харон с лодкою, чтобы перевезти в область Аида…
И Мазепа мрачно указал на плот, стоявший у берега.
- Так познакомьте меня с вашей прелестной Антигоной, Эдип, царь Украины! - С улыбкой сказал король.
Мазепа кликнул Мотреньку, которая стояла в стороне и смотрела, как казаки втаскивали на плот ее коляску и карету гетмана.
- Дитятко! Ходи сюда! – сказал он. – Их величество мають сказати тоби жичливисть.
Девушка подошла, потупив голову, и сделала молчаливый поклон.
- Очень рад познакомиться с вами, прекрасная панна! – сказал Карл по-польски.
Мотренька снова поклонилась и подняла на короля свои робкие, стыдливые глаза.
- Это делает вам честь, что вы не бросили вашего батюшку… Только в несчастии познаются истинные привязанности.
Но в это время к коляске подскакал Левенгаунт, весь встревоженный.
- Ваше величество! За нами погоня, - торопливо заговорил он. – За Переволочью уже показались русские отряды… Торопитесь переправляться.
- Я раньше моей армии не переправляюсь.
- Государь! Умоляю…
- Мне бежать? Некогда!.. Я эту коляску сделаю моей крепостью и буду защищаться в ней, как защищался в Нарве, - отвечал упрямец. – Вот кого поберегите, женщин.
И он указал на Мотреньку. Мазепа тоже больше всего  боялся за нее и потому, откланявшись королю, взял под руку свою любимицу и торопливо повел на плот. Там было уже несколько женщин, тоже оставляющих Украину вместе со своими мужьями и родственниками. Они оказывали Мотреньке необыкновенное внимание и уважение.
Солнце было уже низко, когда плот пристал к тому берегу Днепра.
- Теперь мы, доненько, в запорожских волостях, се их земля, их и царство, - сказал Мазепа, вступая на берег. – Колись я тут, ще молодым, походив, як був у Дорошенка… Дорошенко тоди гетманував на сим боци Днепра…
Мотренька с грустью оглянулась на уже покинутую ею сторону Днепра, на которой лежали красноватые полосы света от заходящего солнца. Девушка мысленно прощалась с тогобочною Украйною, где оставались лучшие воспоминания ее молодой, незадавшейся жизни.
344

Господствовал беспорядок. Незаметно было ни заботливости о спасении армии, ни дисциплины. Король, всегда отважный и самонадеянный все еще верил в стойкость своих шведов и в волшебную силу своих речей.
- Пусть только увидят солдаты меня верхом на лошади – станут они сражаться также храбро, как и прежде, - говорил он.
- Нет, ваше величество, - отвечал ему Гилленкрок, - если неприятель явится, то многие наши солдаты или сложат оружие, или бросятся в воду, чтобы спасти свою честь.
Тотчас стало сказываться, что король заблуждался насчет воинственной стойкости своих воинов. Многие самовольно стали овладевать паромами, приготовленными их товарищами для себя, а не для них. Тогда Мазепа стал умолять короля переправиться как можно скорее через Днепр и уходить в турецкие владения. Стали рассуждать, каким путем уходить, потому что представлялось два пути: в Крым, к хану-подручнику турецкого султана, или в Бендеры – к сераскиру-паше. Многие склонялись к тому, чтобы уходить в Крым, полагая, что там за них станет готовая воинственная сила орды. Случившийся здесь какой-то татарский мурза обещал Левенгаунту сам проводить войско через степь. На пути в Крым, представлял он, после Днепра не будет уже больших рек, через которые трудно было бы переправиться. Но Мазепа советовал избрать путь на Бендеры.
- Следуя в Крым, - говорил он, - нам придется проходить слишком большое степное пространство и русские, погнавшись за нами с большою силою, могут нагнать нас, тогда как на пятый день мы уже достигнем границы и будем в безопасности.
Король не решался ни на то, ни на другое: он никак не мог победить в себе чувство стыда при мысли, что он побежит от неприятеля.
Тогда Левенгаунт, уговаривая короля, стал перед ним на колени и говорил:
- Всемилостивейший государь! Дозвольте спасти вашу особу, пока еще возможно. Если неприятель сюда явится, то всех нас истребит или в плен заберет.
- Нет, нет, ни за что, - говорил с жаром король. – Не покину своих солдат. Вместе будем обороняться, вместе погибнем!
- Невозможно, - говорил Левенгаунт, - солдаты, видимо, упали духом. Местоположение здесь неудобное для обороны. Повторяю: нас непременно или истребят, или в плен заберут. Бог поставил ваше величество правителем народа, и вы должны будете отдать Богу отчет за него. Если спасете вашу особу, то найдете еще способ спасти отечество и всех нас, своих несчастных подданных. Если же попадете в неприятельские руки, тогда все пропало.
- Я, - сказал решительно король, - согласен скорее попасть в неприятельские руки, чем умышленно покинуть войско.
Пришел Гилленкрок и пристал к совету Левенгаунта.
- А что будет со мною, если русские возьмут меня в плен? – спрашивал король.
Гилленкрок отвечал:
- Сохрани нас Бог от этого!.. Но если бы такая беда нас постигла, то русские влачили бы вашу особу с триумфом по своей земле и вынудили бы от вас унизительные для Швеции условия.
На это Карл сказал:
- Шведы не будут обязаны соблюдать условия, вынужденные от меня насилием.
- Вы сами, - сказал Гилленкрок, - не предадите себя такому бесчестию и не подумаете о своих верных подданных, чтоб они нарушили обещания, данные их королем, хотя бы вследствие насилия.
Карл вдруг опомнился и сказал:
- Господа! Не верьте тому, что я сейчас говорил.
Но когда генералы принялись снова его уговаривать, Карл уже не возражал им, а порывисто произнес:
345

- Господа, оставьте меня в покое!
Все в тихой скорби от него удалились. Но вошел к королю генерал Крейц, и неизвестно, одумался ли король, или речи Крейца подействовали на него более чем речи Левенгаунта и Гилленкрока, только Крейц, вышедши от короля, сказал генералам:
- Король решается оставить свою армию и переправиться через Днепр.
После отплытия Мазепы король назначил Левенгаунта главнокомандующим оставляемой на берегу Днепра армии, а с собою переправляться через Днепр определил генералам Ансено Спарре, Лагеркрону, генерал-квартирмейстеру Гилленкроку, полковникам Герду, Гиерту, Дельдорфу и Гротгузену, статс-секретарю Мюллеру, нескольким писцам и служителям. Для прикрытия взял он из войск, не участвовавших в полтавском сражении, 1100 человек и, сверх того, оставшихся целыми драбантов и так называемых одноупряжных. Некоторые офицеры и солдаты заранее успели уйти за Днепр и могли пристать к королю в степи, так что всей военной силы, сопровождавшей короля в Турцию, могло набраться от двух до трех тысяч.


IV

Гилленкрок успел отыскать на берегу Ворсклы несколько паромов и пустил их до Переволочны. На эти паромы посадил избранное войско. Запорожцы проводили через Днепр шведских лошадей и приводили в изумление своих иноплеменных союзников ловкостью, с какою они переправились вплавь, держась за гривы лошадей. Когда королю приблизилось время переправляться, то, кроме тех, которых король назначил для переправы с собой, на берегу стали толпиться шведские солдаты, пытались и сами, вслед за прочими, каким-нибудь способом перебраться за реку.
Ломали багажные телеги, усаживались на них, и на таких, наскоро сделанных плотах пускались в волны, а вместо весел употребляли тележные колеса. Однако сравнительно немного нашлось тогда шведов, которые таким способом перебрались на противоположный берег. Некоторые тут же утонули. Запорожцы переправляли войско, отобранное королем и посаженное на паромы. Они приготовили веревки, один конец вправляли, а другой держали в руках, и даже брали в зубы, и таким образом, плывя верхом на своих лошадях, перетащили союзников на другой берег. Переправа окончилась в одиннадцать часов ночи. В это время понесли и короля на берег реки, чтобы посадить его для отплытия. Успели взять его серебряный сервиз и немалые денежные суммы, доставшиеся ему с контрибуции, наложенной на Саксонию. Короля посадили в коляску, саму же коляску поставили на двух суднах так, что одни передние колеса стояли на одном, а задние на другом. У берега подошел к нему Левенгаунт и сказал:
- Ваше величество, всемилостивейший государь! Я человек небогатый. Если со мною что-нибудь случится, не оставьте моей жены и детей, чтобы им не пришлось нищенствовать.
- Ваша просьба будет исполнена, - отвечал король, - только и вы исполните в точности мои приказания – сохранить в целостности войско и перейти в татарскую степь.
Левенгаунт поцеловал королю руку.
В полночь отчалили от берега. 12 драбантов служили королю гребцами. Отправивши своего короля, утомленное до крайности войско легло спать, и для безопасности оставлены были караулы.
Утром Левенгаунт и Крейц стали приводить в известность и порядок свои военные силы. Тут Крейц первый провозгласил зловещую новость:
- Мы опоздали – Меньшиков уже за высотами.

346

Вслед за тем на возвышенности появилось 9000 русской кавалерии с прибавкою пехоты. Русские от одного пойманного шведского полковника узнали уже о бегстве короля за Днепр.


V

Таким образом, главная цель – взятие в плен короля и Мазепы – достигнута быть не могла. Оставалось русским разделаться с оставшимся шведским войском.
Но русское войско было тогда чрезвычайно истомлено быстрым маршем. Меньшиков приказал бить в барабаны, чтобы шведам казалось, что на них идет большая сила, а князь Голицын позади войска, вдали, поставил несколько сот лошадей с солдатами при  них, чтобы издали они могли показаться шведам еще одним наступающим корпусом русских войск. В шведском войске сразу наступило уныние, и Левенгаунт сообразил, что нечего и думать бороться с неприятелем. Он послал к Меньшикову генерала Крейца, полковника Дукера, подполковника Траутфетора и капитана Дугласа узнать, не располагает ли русский военачальник, не вступая в бой, заключить какие-либо условия. Меньшиков от имени царя объявил им, что они должны сдаться на капитуляцию как военнопленные и выдать победителям все запасы и оружие. Шведы, чтобы дать время своему королю уехать подалее, думали тянуть переговоры о сдаче и просили у Меньшикова дозволения снестись о таком важном деле с Левенгаунтом. Меньшиков дозволил Дукеру ехать к Левенгаунту, а Крейца с другими его товарищами задержал. Тогда Крейц, находясь у русских в стане, видел неприятную для него сцену: казаки приводили пленных шведов к Меньшикову, бежавших из шведского лагеря, а другие шведы кучками сами являлись в русский стан, заранее избегая возможности сражения, которого не надеялись выиграть. Левенгаунт получил через полковника Дукера требование Меньшикова, собрал военные совет. Шведов было от тринадцати до четырнадцати тысяч, но из них тысяч до пяти было нездоровых и раненых, так что годных к бою могло набраться не более как от восьми до девяти тысяч. Левенгаунт сказал полковникам:
- Проезжайте по своим полкам и спросите солдат, будут ли они драться.
Когда полковниками были сделаны такие запросы, три полка объявили, что готовы биться не на жизнь, а на смерть. Мужественнее всех заявила себя рота Альбедина, состоявшая из самых опытных солдат. Когда подошли к ним, они лежали на земле и читали молитвенники. Им сделали запрос:
- Зачем это нас спрашивать? – сказали они, поднявши головы. – Нас прежде не спрашивали. Скажут, бывало, только вперед! – и мы идем.
Но ныне не с такою охотою отзывались, хотя и не противились из чувства стыда, чтобы не показаться трусами. Некоторые не дали никакого ответа. Обо все об этом принес Дукер известие Левенгаунту, заметили тогда же, что те, которые больше обещают и храбрятся, первые убегают. Дисциплины в войсках совсем не стало, солдаты самовольно расхищали багаж.


VI

Между тем Меньшиков, вслед за Дукером, прислал парламентера к Левенгаунту и торопил шведского военачальника скорейшим ответом. Левенгаунт выпросил еще один час и поехал сам лично обозревать свое войско. Он узнал, что во многих полках недостает

347

уже половины солдат, а многие сдались уже русским, не дождавшись команды. Ясно было, что Меньшиков не станет уже ждать более, и надобно было на что-нибудь решаться. В полдень Левенгаунт, соображая, что король  уже отъехал далеко, послал сказать Меньшикову, что сдается на капитуляцию.
Запорожцы умышленно были изъяты от капитуляции Меньшиковым. Узнавши это, они бросались в реку, предпочитая добровольческую смерть мукам, которые ожидали бы их, если б они сдались русским. Их примеру последовали некоторые раненые шведы. Не хотели идти в плен к русским, которых считали лютыми варварами. Они срывали сами с себя повязки и бросали в Днепр. Два шведских офицера прокололи друг друга шпагами. Но большинство вообще было довольно. Сдались в качестве военнопленных: три генерала, 11 полковников, 14 подполковников, 20 мастеров, 250 капитанов, 300 поручиков, 320 корнетов и федрихов и от тринадцати до четырнадцати тысяч рядовых. Число пленных – по одному источнику – простиралось до 16275 человек, по другому – 15753, по третьему - всех взятых в полтавском бою и в Поволочье – 16947.


VII

Все запорожцы были лишены всякой надежды на сколько-нибудь милостивое и человеколюбивое снисхождения к себе, не у всех достало отчаянной решимости утопиться в Днепре. Со шведским войском взято было в плен русскими 220 человек. Вслед за Меньшиковым приехал в Переволочну сам государь. Тогда бывшие с Мазепою малороссияне, не успевшие с ним переправиться, решились отдаться на милосердие государя. По известию Головкина царь оказал всем им пощаду, ограничивши кару над ними только тем, что приказал всех их обратить из казаков в поспольство, то есть в мужиков и запретил им носить оружие. Это, вероятно, были прежние мужики, только недавно поступившие в казаки по приглашению Мазепы, увлекаясь давно уже господствовавшею в поспольстве страстью оказачиться. Таких было 2700 человек. Не так милостиво отнесся царь к запорожцам, которые со своею Сечею были уже обречены царем на истребление в видах государственной безопасности и спокойствия. Их заковали и более виновных отправили на казнь, а других на вечные времена в Сибирь. Государь принял очень ласково пленного Левенгаунта и всех его офицеров. Узнавши от них, что шведский король побежал в Турцию, Петр отправил в погоню за ним бригадира Кропотова и генерал-майора Волконского с четырьмя конными полками.


VIII

Шведский король с остатками своей армии и Мазепою с кучкою соумышленников бежали по дикой степи в совершенном бездорожье. Сначала за Днепром почва была болотистая, покрытая кое-где камышом и осокою, но потом беглецы очутились в необозримой степной равнине, в которой однообразие нарушалось кое-где выдававшимися из степного уровня возвышениями. По всем сторонам не мог увидеть глаз ни человеческого жилья, ни людей, ни домашних животных: беглецы увидали только множество дичи в высокой траве, никогда не кошеной и не сжигаемой. Не было ни малейшего признака леса. Туда шел путь в Брацлавское воеводство, путь, по которому ходили чумаки. Там была проложена последняя дорога. Там были еще развалины прежнего жительства, уничтоженного эпохою “Руины”. Беглецы не пошли поэтому влево, и пошли не по проложенной дороге, а по такой девственной степи, что, казалось, нога

348

человеческая не ходила там с сотворения мира. Идучи по степи, шведы охотились за дичью и за одичалыми овцами, которых  встречали там во множестве. У некоторых шведов сохранилась провизия, взятая с собою. По замечанию очевидцев, нужда заставила всех делаться бережливыми и скупыми. Все припрятывали полученную добычу. Сам король ел овсянку. Все войско было разделено на две половины: одна шла за королем, другая за Мазепою и его казаками. Конные ехали верхом. У редких не было вначале лошадей. Пастбища были превосходные. Дикая степь для лошадей представляла более удобств, чем для людей. Сам Мазепа ехал в коляске с Мотренькою, которая, как видно, ухаживала тогда за дряхлым стариком. Потрясенный последним поражением, он, видимо, приближался к своему концу: постоянно лежал в подушках, едва был в состоянии привстать на ноги, и притом находился в ужасающей душевной тревоге, ожидая с минуты на минуту русской погони, от которой отбиться было уже невозможно. Тем не менее, злосчастный изменник приносил еще своим союзникам большую пользу. Ему были известны все пути по этой дикой степи. Он ходил по ней много раз и в молодости, и во время своего гетманства, когда воевал турецкие городки. Впрочем, ни один Мазепа, а и другие бывшие с ним казаки обладали также знанием примет в безграничной степи и тем приводили в изумление шведов. Первый день беглецы проколесили по степи под томительным зноем в беспрестанном страхе появления погони, а к вечеру, руководимые Мазепою, добрались до какого-то болота. Тогда они обрадовались, думали, что после знойного дня могли, наконец, прохладиться и напиться воды. Но вода оказалась дурная, хотя солдаты все-таки набирали ее себе во фляги, так как вожди предупреждали их, что на другой день долго не увидят воды. Тут беглецы постояли не более двух часов, и притом не выпуская из рук лошадей в опасности заснуть и потерять их, а некоторые, будучи не в силах преодолеть усталость, задремали, и лошади ушли от них искать пастбища. Проснувшись, они должны были пешком ловить их, и было несколько таких несчастных, что не поспели за отходившими товарищами и остались в степи на произвол диких зверей или русской погони. В два часа пополуночи беглецы двинулись далее, не выспавшись и не поевши, как бы следовало. На рассвете они стали жаловаться на холод, который, к их удивлению, казался для них почти таким же невыносимым, как дневной зной. С восходом солнца беглецы продолжали спешить, а часам к восьми началась такая же томительная жара, как и прежде, и еще хуже, потому что не утолялась даже и маленьким ветерком. К полудню увидали беглецы воду и сделали привал. Вода здесь была чистая, гораздо лучше той, какою довольствовались на ночлеге, но голод беспокоил многих. Казаки, привыкшие к татарским обычаям, резали лошадей, отставших и неспособных к дальнейшему пути, сушили на солнце мясо или клали под седло, чтобы оно там подмякло и согрелось. Шведы отвращались от таких яств. На беду здесь не видно было дичи. Простоявши три часа, беглецы отправились снова и продолжали свой путь до полуночи.
В следующий, в третий день своего пути (14-го июля нового стиля), голодные беглецы увидали по сторонам зайцев, диких овец и дроф. Они занялись охотою. Травы  были так высоки, что овцы бродили в них как в лесу, а птицы не могли летать высоко, и казаки не только их стреляли, но даже ловили руками. Набрали немало они такой добычи, но у них недоставало дерева развести огонь. Тогда казаки показали шведам туземный, степной способ топлива: они набрали конного навоза, скоро высушили его, благодаря необычайному солнечному жару, и, смешавши с сухою травою и камышом, сделали кизяк, развели огонь и приготовили себе жареную баранину и дичь. Шведы научились у них такому неизвестному для них способу. Другие казаки в густой траве нашли кустарники диких вишен, на которых, сообразно времени года, поспевали ягоды. Хотя они были кислы, но зной и жажда мучили всех пуще голода, и эта находка показалась очень пригодной. Следуя далее в путь, шведы по указанию казаков, беспрестанно бегали в сторону рвать ягоды на вишневых кустах.
349

На следующий затем день (15-го июля нового стиля) наткнулись беглецы на дорогу, которая вела из Броцлавского воеводства в Украину. По ней ехали чумаки с солью. Казаки отняли у них соль, чтобы не давать этого необходимого материала неприятелю, которому соль должна была достаться. Они отняли также и лошадей, которых также, по таборному обычаю, употребляли в пищу. Так повествует современник, хотя для него странно, что чумаки везли соль на лошадях, а не на волах, как это обыкновенно водилось.
Вот уже проходил четвертый день, а погоня, которой все так боялись, не показывалась. Русский отряд Волконского и Кропотова, посланный царем за Днепр, пустился в степь, не зная хорошо ее примет, и напал на след, оставленный повозкою. Ехал какой-то большой шведский офицер. Он отстал от своих и заблудился. Хотя Волконский, как говорили, над этим офицером выместил свой собственный промах, но уже не мог догнать короля. Сам швед, которого русские принуждали быть их вождем, не мог указать им пути. Это-то неожиданное событие спасло беглецов в эти опасные дни.


IX

Мазепа, следивший за движением этого похода, объявил, что уже пройдена большая половина расстояния между Днепром и Бугом. По его совету Карл отправил генерала Понятовского и своего секретаря Клинковстрема к турецкому коменданту очаковской крепости просить сообщить Дивану о прибытии шведов и распорядиться приготовлением судов для переправы через Буг.
- Паша, - говорил Мазепа, - мой давний приятель и все для меня сделает.
Понятовский отправился, взявши с собой казаков в путеводители. Доехавши до Буга, он не увидал там никаких признаков переправы и нашел там только пять рыбаков, показавшихся ему по наружному их виду разбойниками. Они за деньги перевезли его на лодке на другой противоположный берег – это были уже турецкие владения. Там он нашел турецких рабов, из которых один оказался понимавшим по-французски, с ним Понятовский мог объясниться, не зная турецкого языка. Турецкий раб дал ему лошадь и Понятовский на ней доскакал до Очакова. Остановившись в городском предместье, Понятовский просил караульных доложить о нем паше, но паша заставил прождать его до 9 часов следующего утра. Когда, наконец, его допустили к паше, и он изложил ему просьбу короля дать суда для перевозки, то паша оказался вовсе не таким любезным, как описывал его Мазепа. Он не прежде согласился, как после предложения ему 2000 дукатов. Тогда паша сказал, что пришлет пять судов с запасами для продажи шведам и на этих судах может переправиться король. Понятовский обратным путем принес известия королю. Между тем паша очаковский послал дать знать сераскиру в Бендеры.
Тем временем шведы, отправивши вперед Понятовского, шли за ним и вступили в край, несколько отличный от той степи, которую проходили прежде. Они дошли до Великого Ингула - первой реки, встретившейся им после Днепра. Почва была песчаная и бестравная. Они перешли Ингул и достигли Буга. Не доходя за милю от этой реки, пришлось им стать на ночлег. И людям, и лошадям стало тяжело. Вместо превосходной травы на солонцеватой степи росло плохое зелье. И воды хорошей не было. К счастью, казаки отыскали маленький родник, и когда разнесся об этом слух, все шведы бросились туда, и в одну минуту родник мог быть исчерпан, так что к роднику приставили караул, чтобы сохранить свежей воду, по крайней мере, для короля. На этом ночлеге явилась близ шведского стана стая волков, и своим страшным воем произвела большой переполох. Шведы долго не могли сообразить, что этот звук значит.

350

Утром 6-го июля (17–го июля нового стиля) после двухчасового пути беглецы приблизились к Бугу, который в этом месте, уже за несколько миль от своего устья, был шириною около двух верст. У берега стояли турецкие суда с присланными турецкими запасами. Голодные шведы с жадностью бросались покупать их, но, не зная по-турецки, только пальцами указывали на то, что желали купить, а сами развязывали свои кошелки и продавцы брали из них, что хотели. Шведы заметили, что турки с особенной жадностью хватались за червонцы. Более всего привезли в изобилии баранины, говядины, кур, хлеба, сухарей, разных пряностей, крымского и греческого вина, преимущественно красного, смокв, которые по турецкому обычаю продавались нанизанные на нитках. Баранина оказалась превосходного достоинства, хлебы были свежи и вкусны, вино приятное и крепкое. Сам король покупал всего этого для своих солдат, а один турецкий купец представил ему в дар барана, несколько кур и хлеба, за что король отблагодарил его 12 червонцами. Увидя это, другие турки стали подносить Карлу дары, чтоб и себе получить что-нибудь от его щедрот.
Но королю сообщили, что присылают судно только одно, для переправы его лично и несколькими господами, а для переправы всего войска нужно подождать разрешения из Константинополя. Ждать было невозможно. Казаки, рыскавшие по сторонам, приносили известие, что русская погоня уже приближается. Волконский, проблудивши в степи, исправил свою ошибку: он потерял время, чтобы нагнать беглецов в степи между Днепром и Бугом, но потом напал на след бегущих и шел к Бугу. Король послал к паше снова, ссылаясь на то, что сераскир уже прежде обещал ему приют в Турции с его войском. Паша остался непреклонен. Он дозволял переправиться только королю с приближенными особами, а прочим шведам запретил давать суда. Некоторые тогда толковали, что очаковский паша потому именно не пускает шведов, что с ними находится Мазепа и казаки: турки мстят теперь казакам за то, что они делали нападение на Очаков. Другие подозревали даже, что турки нарочно хотят задержать шведов и казаков, чтоб их выдать русским и за то получить от царя награду. Теперь шведы и казаки обратились к купцам, приехавшим с товарами, и обещали им немало денег, лишь бы они дали суда переправиться на другую сторону. Купцы артачились, хотели сорвать с них побольше и отговаривались тем, что не смеют этого сделать без дозволения паши. Так прошел целый день, прошли за ним и ночь. Утром 7-го июля (18-го июля нового стиля) шведы самовольно начали хватать суда, бросая, однако, за них деньги хозяевам, и поплыли. В одном судне сел король с Мазепою, генералы и казацкие старшины: запорожцы были у них гребцами. Хозяин судна, увидя, что королевские офицеры и драбанты хотят взять другое судно, поднял крик и требовал, чтобы шведы вернулись назад. Шведы не слушали. Турок кричал:
- Стрелять!
Шведы стали показывать ему карабины и сабли. Однако все ограничилось взаимною перебранкою. Турки успокоились и даже помогли шведам и казакам в переправе, потому что им заплатили по два червонца за каждого человека. Казаки переправились вплавь, держась за хвосты своих лошадей. За полмили вверх они увидали мель, поплыли туда и оттуда тем же способом удобнее добрались до противоположного берега.


X

По вине упрямого очаковского паши, продержавшего беглецов понапрасну на левом берегу Буга, не все шведы и казаки успели благополучно перебраться на турецкий

351

берег. Наскочила русская кавалерия с Волконским, когда еще от 800 до 900 человек шведов не успели отчалить от берега. Часть их была загнана в реку и утонула, другие числом до пятисот были взяты в плен и принуждены были совершить обратно пройденный уже ими путь по дикой степи: некоторые из них не вынесли утомление и умерли. Были такие, что, завидя русских, бросались в реку, но не утопились подобно своим отчаянным товарищам, а притаившись в тростниках, просидели там до тех пор, пока русские не отошли. Потом благополучно перешли через реку и соединились со своими. Удачно избежали беды и казаки, которые не успели прежде перебраться: они, как только завидели русских, тотчас пустились бежать в широкую бескрайнюю степь, она многим из них была известна, а русские не осмеливались искать их там, как в море.


XI

Переправившись через Буг, следовало идти в Бендеры. “Мы думали, - говорит шведский описатель этого последнего путешествия Карла с Мазепой, - что теперь наши неудобства кончились. Мы будем проходить через жилые места, находить везде приют и средства содержания. Но еще не пришел конец всем нашим печалям. Опять пустыня, зной, томительная жара, бессонница”. Теперь, правда, беглецам было что есть, потому что за ними из Очакова ехали торговцы со съестными припасами. Хотя они были невысокого достоинства и продавались по высоким ценам, но все-таки и то было хорошо, что шведы могли что-нибудь достать, а не терпеть голод как прежде. Некоторые закупили себе в Очакове крытые войлоком повозки в одну лошадь, и такие повозки служили им для спасения от зноя, а ночью для спанья. В них сберегали они себе и дорожные запасы. Два дня постояли шведы близ Очакова.


XII

В это время Карл отправил в Константинополь немца Нейгебауэра, который служил некогда в Московском государстве, был в приближении у царя, учил его сына, а потом перешел к шведам. Король вручил ему письмо к падишаху. В этом письме король сообщал о своем несчастии, просил дать ему убежище в султанских владениях и оказать содействие к возвращению в отечество через Польшу. О полтавском сражении и о бегстве шведов падишах уже знал от аги, бывшего недавно у шведского короля, и скоро побежавшего домой, чтоб известить своего государя о том, что сталось под Полтавою. На другой день после отправки Нейгебауэра (23-го нового стиля) приехал к Карлу от сераскира посланец из Бендер. Сераскир писал королю разные мудрые утешения и приглашал в Бендеры. Он прислал королю в дар разные турецкие товары и, между прочим, превосходный шатер, в чем действительно король нуждался. Крымский хан прислал Карлу в подарок коляску, запряженную четырьмя лошадьми. Король подарил обоим посланцам – и ханскому, и сераскиру – по тысяче червонцев.
После продолжительного и спокойного пути по знойной анкерманской степи полтавские недобитки достигли, наконец, Бендер 1-го августа (12-го августа нового стиля). Там королю сообщили, что царь посылал просить падишаха не принимать под свое покровительство изменника Мазепу, а выдать его царю. Падишах отверг такое домогательство. У магометан считалось противным выдать корону тех, которые, будучи гонимы судьбою, прибегают под их покровительство. Царский посол Толстой напрасно предлагал великому муфтию 300000 талеров за содействие к выдаче Мазепы. Два раза

352

кряду была повторена царем такая просьба к падишаху (июля 10-го и 27-го старого стиля). Подобное предложение царь сделал и своему сопернику. Пока была надежда поймать бежавшего из-под Полтавы шведского короля, Петр задержал присланного к нему генерала Мардефельда. Но, узнавши, что соперник перебрался в турецкие владения, царь отпустил  Мардефельда и бывшего в плену королевского секретаря Цедергельма и поручил им словесно сообщить шведскому королю, что он, царь, готов заключить мир, если Карл уступит ему всю Ингрию, Карелию с городом Выборгом, Истляндию с городом Ревелем и Лифляндию, признает Августа польским королем и выдаст царю изменника Мазепу. Такие условия были сообщены Карлу в Бендерах. Король отверг их, и особенно был раздражен за требование выдать Мазепу. В таком смысле он послал протест свой графу Пиперу, находившемуся в плену. Когда Петру сообщили этот протест, он заметил, что его требование относительно выдачи Мазепы таково, каково было требование Карла от Августа выдать ему Паткуля. Это настойчивое желание гневного царя, во что бы то ни стало добыть в свои руки павшего изменника, окончательно потрясло старика. Его жизненные силы и без того уже были так надорваны последовательными ударами судьбы, что нужна была необыкновенно твердая, закаленная в бедах казацкая натура, чтоб эти силы еще держались. Теперь они окончательно исчезли. Сераскир принял Мазепу ласково, сообщил ему, что падишах приказывал беречь его. Но Мазепа хорошо знал нравы и обычаи мусульманского Востока. Он знал, что при оттоманском дворе червонцы пользуются громадным могуществом. Если Петр, которого Мазепа знал всегда бережливым, не щадил больших сумм единственно из-за того только, чтобы добыть хилого старика в свои руки, то Мазепа мог опасаться, что еще два-три таких настойчивых домогательства, сопровождаемых подарками, и Диван прикажет его выдать. Этот страх ускорил разрушение одряхлевшего организма. С прибытия своего в Бендеры Мазепа уже не покидал постели и с каждым днем угасал все более и более. Он умер 22-го августа. Распространяли слух, будто он от страха быть выданным Петру, отравил себя ядом, но это известие не имеет под собой исторической достоверности. Тело его было по распоряжению Войнаровского опущено в землю, в тамошней церкви. Спустя немного времени было решено перевезти гроб его в Яссы и там совершить торжественные похороны.


XIII

Из села Варниц, недалеко от Бендер, под заунывные звуки труб и литавр выступила похоронная процессия. Впереди трубачи и литаврщики в глубоком трауре на конях, покрытых траурными мантиями от ушей до самых копыт. За ними  на траурном коне выступал кто-то знакомый: это запорожский кошевой атаман Костя Гордиенко. Открытое его лицо смотрело задумчиво, а громадные усы как-то особенно мрачно опустились на грудь. В руке у него гетманская булава, которая так и горела на солнце дорогими камнями да крупным жемчугом. Вслед за кошевым шестерка прекрасных, белых, как первый снег, коней, в трауре же, везла погребальный катафалк, на котором стоял гроб, покрытый дорогою красною материею с широкими золотыми нашивками на краях. По краям катафалка почетная стража с обнаженными саблями, готовая поразить всякого, кто бы осмелился оскорбить бренные останки покоящегося в гробе. За гробом шли женщины… Как голосно плакали и причитали! Как раздирала душу горькая мелодия этого народного причитания, с которым хоронили когда-то и Олега Вещего, и ослепленного Василька, и старого Богдана Хмельницкого… От времени Перуна и Дажбога шла эта мелодия слез, мелодия смерти… Только одна женщина не плакала, это Мотренька, она шла, глубоко

353

наклонив голову, и переживала всю свою горькую, незадавшуюся жизнь… За нею на коне Филипп Орлик, новый гетман: еще серьезнее его вечно серьезное лицо, еще сосредоточеннее взгляд… “Над кем гетмановать я буду? – вот что выдавало задумчивое лицо. – Да и где моя гетмановщина?” Рядом с ним Войнаровский, племянник того, кто лежал в гробу. За Орликом и Войнаровским выступала варяжская дружина Карла XII. Как мало ее осталось с того дня, как она оставила родную землю, чтобы следовать за своим беспокойным конунгом скандинавского севера. Как много их полегло на чужих полях, не зная даже, что делается дома. Из 150 варягов-дружинников, вышедших с Карлом из Швеции, до Полтавы едва уцелело 100 человек, а под Бендерами только 24 королевских варяга провожали до могилы труп Мазепы: остальные полегли в чужих полях, а конунг их лежал раненый. По обеим сторонам всей процессии ехали запорожцы с опущенными долу знаменами и кружнем.
Мотренька шла за гробом, по временам взглядывая на него и прислушиваясь к печальной музыке, отдавшей последнюю честь одиноко умершему старику, и память ее переживала последствия тяжких дней, последние часы дорогого ей покойника. С переходом через степь и через Буг, со вступлением на Турецкую землю дух, могуче действовавший в старом теле гетмана, как бы разом отлетел, оставив на земле одно дряблое тело, которое двигалось машинально, да и двигалось как-то мертвенно. Старик, видимо, умирал изо дня в день. Целыми часами он лежал, устремив глаза в потолок и как бы припоминая что-то. Иногда он делал отрицательные движения то рукой, то головой, словно бы отрицался от всего прошлого, от всей его лжи, от горьких ошибок и жгучих увлечений, от которых остался лишь саднящий осадок.
Когда Мотренька подходила к нему, лицо его принимало молитвенное, но страдальческое выражение, и часто слеза скатывалась на белую подушку, на которой покоилась такая же белая голова умирающего…
- О, моя ясочка!.. Закрой мне очи рученьками своими та вертайся до дому, на Вкраину милу… у той садочок, де мы с тобою спизнались.
Мотренька безмолвно плакала и целовала его холодеющие руки…
- Не вдержу вже и булавы, - бормотал он, - а хотив скипетр держати та тоби его, мое сонечко, передати…
Почувствовав приближение смерти, Мазепа потребовал свой ларчик, вынул оттуда бумаги, потребовал при нем их сжечь и, думая, быть может, о Головкине, о Шафирове промолвил:
- Це хай одын я буду безталанным, а не многие, о якых вороги мои мабуть и не мыслили, або и мыслить не смели: злая доля усе переиначила для невидимого конця.
В последние минуты он глазами показал, чтобы Мотренька передала гетманскую булаву Орлику, и она с плачем передала ее. Тут стоял и Войнаровский, и Гордиенко, стояли словно на часах, ожидая, когда душа умирающего расстанется с телом…
Тихо отошел он, вздохом, глубоко-глубоко вздохнул о чем-то, вытянулся во весь рост, и лицо стало спокойное, величественное, царственное… Да, это она, “смертизамашная коса” наложила печать царственного величия… “Ну вже бильше ему не лгати… буде вже… теперь тилько первый раз на своем вику сказал правду, вмер”, - думал молчаливый Орлик, держа булаву и серьезно глядя в мертвое лицо бывшего гетмана…
Скоро похоронная музыка смешалась с перезвоном колоколов, когда процессию увидели с колокольни церкви, стоявшей от Варниц несколько на отшибе.
У ворот церковной ограды два казака держали под уздцы боевого коня Мазепы, покрытого длинной траурной попоной. Умное животное давно догадывалось о чем-то недобром и жалобно, фальцетом, словно скучающий по матери жеребенок, заржало, увидев приближающуюся процессию. С большим трудом казаки могли удержать его. Когда же гроб проследовал в ворота, казаки увидели, как из умных, черных глаз
354

гетмановского коня катились слезы.
- Що, жаль, косю, жаль батька? – спросил казак, ласково гладя морду животного.
- Эге! – философски заметил другой казак. – Може одному коневи й жалко покойного, но никто в свити не любив его, лукавый був человек.
Конь заржал еще жалобнее.
Когда гроб хотели опустить уже в склеп, Мотренька быстро подошла к передней и вечной “домовине” гетмана, обхватила ее руками и вскрикнула со стоном:
- Тату! Тату! Возьми мене с собою…
Стоявший тут же на клюшках король подошел, было, к девушке, с участием нагнулся к несчастной, чтобы поднять ее, но она была без чувств…
Карл быстро повернулся и с каким-то странным неуловимым выражением оловянных глаз погрозил кулаками на север…
Гроб малороссийского гетмана опустили в могилу, приготовленную в церкви, находившейся за городом, и казаки в знак почести в эти минуты дали залп из своих мушкетов.
Однако в марте следующего года состоялась повторная, гораздо более пышная и торжественная церемония, на этот раз в Яссах. Его перезахоронили, труп перевезли из Варниц в Яссы по распоряжению Войнаровского.


XIV

Гетман Мазепа оставил после себя 160000 червонцев, из которых король взял себе 40000 взаймы. Карл и раньше брал у Мазепы в долг 240000 талеров, обещая в случае кончины Мазепы вернуть их его племяннику Войнаровскому. То, что Мазепа увез с собой в Турцию, были ничтожно малые обломки огромного богатства, которое он приобрел в Украине во время своего гетманства, благодаря щедротам искренне любившего его Петра. Все его имения – и жалованные, и купленные – были конфискованы. Множество движимого имущества и принадлежавших ему денежных сумм отнято русскими. Все нажитое им и правыми, и кривыми способами, пошло прахом, как и все его планы, замыслы и затеи.
После смерти Мазепы, по воле короля, казаки должны были выбрать себе нового гетмана. Но голоса разделились. Два соперника стали один против другого: Орлик и Войнаровский. Спор между ними доходил до того, что Орлик подозревал у Войнаровского замыслы на свою жизнь. Тогда выдвинулся третий претендент – прилуцкий полковник Горленко, свойственник Мазепы по жене последнего. Однако избран был Филипп Орлик, так как ему покровительствовал король шведский, прежде расположенный к Войнаровскому, но потом увидавший, что Войнаровского за молодостью не хотят выбрать. Нового гетмана в его звании могли признавать только одни чужие люди – шведы да немногие казаки, которые находились с ним в изгнании, так как во владении у него не было ни одной сажени казацкой земли.
Гетман Мазепа, как историческая личность, не был представителем никакой национальной идеи. Это был эгоист в полном смысле этого слова. Поляк по воспитанию и приемам жизни, он перешел в Малороссию и там сделал себе карьеру, подделываясь, как мы видели, к московским властям и отнюдь не останавливающимся ни перед какими безнравственными путями. Самое верное определение этой личности будет сказать, что это была воплощенная ложь. Он лгал перед всеми, всех обманывал – и поляков, и малороссиян, и царя, и Карла, всем готов был делать зло, как только предоставлялась ему возможность получить себе выгоду или вернуться из опасности. Он воспользовался

355

существовавшим у малороссиян желанием сохранить автономию своей страны и свою национальность и обманывал старшин, будто у него план – приобрести для Украины самость. Но на самом деле, как показывает его тайный договор с Лещинским, он думал отдать Украину под власть Польши, иначе сказать, он в старости делал то, что делал в юности, когда король Ян Казимир посылал его агентом в Украину проводить план возвращения этого отпавшего от Польши края к прежнему господству. Он и не мог добиваться перед королями шведским и польским независимости Украины: Станислав, как польский король, не мог и не должен был отрекаться от наследственных прав Речи Посполитой на Украину. Притом сам Мазепа знал хорошо, что народ, ненавидевший его, не будет повиноваться новой династии, которая должна была начаться с него, Мазепы. Он безразумно выговаривал себе владения в белорусском крае, а Малороссию отдавал на жертву междоусобной войны, которая неминуемо вспыхнула бы с поляками, если бы Украина поступила под польскую власть – это Мазепа знал по опыту, разыгравшемуся уже в Правобережной Украине. Но ему не жаль было того народа, у которого он за 20 лет своего правления не мог приобрести любви. Мазепа только обманывал своих малороссийских соумышленников призраком независимости, а на само деле собирался ввергнуть их со всею страною в рабство – в этом не может быть сомнения, и Петр, обличивший в том Мазепу перед всем малороссийским народом, был совершенно прав. Шведский историк, королевский секретарь, близко стоявший к делу и лично видавший Мазепу, сообщает о его коварном замысле без всякой задней цели чернить нового шведского союзника. Не доверять этому нет никакого основания. Ясно, что Мазепа не изменил бы царю Петру, если бы не показалось ему, что, так сказать, акции царя падают, а акции Карла поднимаются. Карл заставил отречься от польской короны. Карл ограбил Саксонию контрибуциями. Польские паны один за другим спешили признавать королем Станислава. Европейские государства присылали Карлу поздравления и благожелания. Карл собирался идти расправляться с царем. Между тем, в царской державе происходили внутренние смуты, а царские войска терпели от шведов поражения за поражениями. Уже царь трепетал даже за свою столицу и собирался увозить оттуда все драгоценности, чтобы они не попали в руки врагов. В таких-то обстоятельствах эгоист-гетман не задумался изменить своему благодетелю, и, конечно, думал, что он совершает акт мудрой и проницательной политики. Но не прошло и месяца, как Мазепа увидал, с чем он останется. И большинство казаков, и весь малороссийский народ – все пошли не с ним, а против него. Думая оказать важную услугу царскому неприятелю, он причинил ему только зло. И что же? Не задумывался Мазепа изменить и своему союзнику, замышлял он купить его гибелью свое примирение с оскорбленным царем. Никогда во всю свою жизнь не проявит себя этот человек во всей полноте, как в этом новом замысле. Но коварство не удалось! Нить, которую он начал вести так осторожно, оборвалась прежде времени. Приходилось вместе с подведенным в беду героем отважиться на конечную гибель.
Во всей русской истории ни одно сражение не имело таких важных последствий, как Полтавское, и ни одно, исключая разве Куликовскую битву, не отпечаталось до такой степени в народной памяти. Церковь русская освятила его навеки ежегодным воспоминанием. На самом деле, счастье для Русского государства было неизмеримое. Честь Русской державы вырвана была из бездны почти неминуемой. Опасность была чрезмерно велика. Если бы, как того надеялся Карл, малороссийский народ прельстится обольщениями своего гетмана и славою северного победителя, Петру ни за что бы ни сладить со своим соперником. И если кто был истинным виновником спасения Русской державы, то это – малороссийский народ, хотя эта сторона дела не выставлялась до сих пор историею в настоящем свете. В последнее время много было говорено о внутреннем смысле, какой проявляет масса народа в важные минуты своего исторического бытия. Иногда эта истина не являлась так наглядно, как в эпоху Мазепы. Нельзя сказать, чтобы в
356

те времена народ малороссийский питал какую-то привязанность к русской державе и к соединению с “москалями”. Напротив, мы на каждом шагу наткнемся, так сказать, на факты взаимного недружелюбия и даже чтобы народ малороссийский не осознал своей народной личности и не желал национальной независимости. Много было условий, делавших возможным отпадение малороссиян от верности русскому царю. И, однако, вышло не то. Народ инстинктивно почуял ложь в тех призраках свободы, которые ему выставляли. Он уже и прежде лучше самого Петра и его министров раскусил своего гетмана, считая его ляхом, хотевшим изменить царю с тем, чтоб отдать Украину в рабство Польше. Никакие уверения изменника, никакие лживые обвинения, рассыпаемые им на московские власти, не переменили к нему народной антипатии. Народ инстинктивно видел, что его тянут в гибель, и не пошел туда. Народ остался верен царю даже не из какой-либо привязанности, не из благоговейного чувства к монарху, а просто оттого, что из двух зол надобно было выбирать меньшее. Как бы ни тяжело было ему под гнетом московских властей, но он по опыту знал, что власть польских панов стала бы для него еще тяжелее. Оставаясь под русскою властью, по крайней мере,  “москали” не могли бы  так угнетать народ, как поляки, которые совершенно игнорировали народные права малороссиян. Этого одного уже было достаточно.
Между тем, последующая история показала, что русская власть еще менее чем русские историки, оценила в этом здравый смысл малороссийского народа и заслугу, оказанную им Русскому государству. Измена Мазепы ни в коем случае не могла падать на малороссийский народ, который в продолжение двадцати лет так не любил этого гетмана, что последний должен был охранять свою особу великороссийскими стрельцами и солдатами, присылаемыми ему по царской милости. Малороссийскому народу следовало быть совершенно изъятым из пятна, павшего на Мазепу: народ за Мазепой не пошел. Память о Мазепе не испарилась совершенно в народе, но осталась никак не в привлекательном виде. В народных песнях и преданиях – это какое-то злое и враждебное существо, это даже не человек, а какая-то лихая проклятая сила: “Проклята Мазепа!”. Более всего сохранилась в народной памяти его борьба с Палием: Мазепа хочет сам свергнуть царя с престола и клевещет на Палия. Палия ссылают в тюрьму, но скоро открывается злоба “проклятой Мазепы”. Палий, хотя уже дряхлый старик, получает свободу и побеждает Мазепу. Сама Полтавская победа по народному мировоззрению приписывается Палию. Однако измена Мазепы оставила надолго, если не навсегда, подозрение русских властей на малороссийскую народность. Во все остальное царствование Петра в отношении к Малороссии замечалась осторожность, переходившая неоднократно в насилие. Приемник Мазепы Скоропадский был до того стеснен недоверчивостью верховной власти, что должен был терпеть нарушение своих прав, предоставленных ему законом. После кончины его одно только вполне справедливое и законное ходатайство о выборе нового гетмана повергло Полуботка с его товарищами в заточение и навело к устройству фальшивого отзыва, будто бы от всего народа, о нежелании иметь гетмана. Потом в продолжение многих лет заставляли Малороссию управлять без выборных властей при посредстве особо учрежденной Малороссийской коллегии, состоявшей главным образом из великороссиян, мало знакомых с малороссийским бытом и языком. Появление избранного гетмана в особе Апостола было только коротким промежутком. Так было до избрания в гетманы Разумовского при императрице Елизавете, которая, однако, только по особому расположению к семейству Разумовских, по-видимому, оказала уважение к старинным формам. Со вступлением на престол Екатерины II русская государственная политика нашла окончательно несообразным держать отдельное гетманское устройство.
Оно действительно имело рядом с хорошими сторонами и некоторые отжившие, требовавшие коренных изменений. Но приняты ли были такие изменения в пользу
357

народа? Если и были, то мало. Напротив, из видов политики принято было известное правило: опасались, чтоб уничтожение порядка, к которому страна привыкла уже веками, не возбудило в ней смуты, и вот создали небывалое в Малороссии устройство, которое, как показывает история, всегда бывает язвою там, где не вырабатывается сама собою из исторической жизни, а навязывается по теории. Поспольство закрепощается во власти этого новоизмышленного дворянства, и таким образом народ разбивается на два сословия, противоположные по своим интересам. Правда, зародыши такого строя существовали уже прежде в отношениях между богатыми землевладельцами и селившимися у них бедняками. Но то бывали злоупотребления, всегда сознаваемые как таковые, а с нового порядка вещей они узаконились. Малороссия наравне со всею остальною Россией подверглась надолго всей мерзости крепостничества, от которого облегчилась только в недавнее время. Кроме того, в великорусском народе измена Мазепы, несмотря даже на царские указы, объяснявшие непричастность малороссийского народа к поступку бывшего когда-то гетмана, не забывалась, и память о ней набрасывала всячески тень на все грядущие поколения. Великороссияне, рассердившись на малороссиян, первым делом считают помянуть Мазепу, и выражение “хохол-Мазепа” остается во всей силе до нашего времени. Даже и последнее, близкое к нам время показывает,  что чему, как не памяти о Мазепе и его измене, можно приписать гонения на “украинофилов”. Появилось подозрение, что в намерениях дать малороссийскому народу воспитание с сохранением своей речи и своей индивидуальности, в стремлении поднять путем литературной обработки родное наречие малороссийского края кроется какое-то тайное политическое измышление, вредное для государственной цельности Русской империи. Все это – прямые последствия не вполне понятого администрацией Украины и литературного отношения малороссийского народа к самому себе и к своим соседям в эпоху Мазепы. Если в те времена, когда действительно поступки московских властей возбуждали в народе возможность стать враждебно к Русской державе, народ этого из инстинктивного чувства остался верен этой державе, то невозможно подозревать что-нибудь подобное теперь, когда эти два народа настолько сблизились и соединились, что их расторжение уже немыслимо в силу освященного опытом сознания обоюдной пользы их соединения.


XV

После смерти Мазепы Мотря вернулась в Украину, приняла монашеский постриг, стала игуменьей Нежинского женского монастыря, и там после тяжелой болезни умерла в январе 1738-го года.














358


С о д е р ж а н и е




Глава первая                Первый крымский поход      ___________________      3
Глава вторая                Избрание гетмана     __________________________     11
Глава третья                Первый гетманский год правления     ____________     17
Глава четвертая              Второй крымский поход     ____________________     26
Глава пятая                Новый благодетель     _________________________     35
Глава шестая                Подметные письма на гетмана     ________________    43
Глава седьмая                Миссия Соломона     __________________________    54
Глава восьмая                Идея “Самосбийництва”     _____________________    63
Глава девятая                Возмущение Петрика     _______________________    67
Глава десятая                Осада Азова     _______________________________    89
Глава одиннадцатая        Второй азовский поход     _____________________     98
Глава двенадцатая          Палий – противник Мазепы     _________________    105
Глава тринадцатая          Перемирие с Турцией     ______________________    113
Глава четырнадцатая      Кавалер ордена Андрея Первозванного     _______    124
Глава пятнадцатая           Малороссияне в Северной войне     ____________    133
Глава шестнадцатая        Мазепа     __________________________________    150
Глава семнадцатая           Мазепинское сватовство     ____________________  173
Глава восемнадцатая       Донос Кочубея и Искры     ____________________   184
Глава девятнадцатая        Поход Мазепы с войском в Турцию     __________   201
Глава двадцатая                Искушение Мазепы передаться шведам     ______    207
Глава двадцать первая     Отношение царя к гетману     _________________    228
Глава двадцать вторая     Донос Кочубея и Искры на Мазепу     __________    235
Глава двадцать третья     Размышления Мазепы над будущим     _________    263
Глава двадцать четыре    Измена Мазепы русскому царю     _____________    267
Глава двадцать пятая       Движение шведов вглубь Украины     __________    286
Глава двадцать шестая    Мотренька в Полтаве     ______________________   304
Глава двадцать седьмая   Запорожцы присягают Карлу XII     ____________   312
Глава двадцать восьмая   Полтавское сражение     ______________________   329
Глава двадцать девятая    Путь в никуда     ____________________________   339