Эта песня при всём желании и умении вряд ли поддастся однозначному истолкованию. Думаю, что, скорее всего, и у автора «Чёрной Волги» его нет: Васильев создал поэтическое произведение в полном смысле этого слова. Образы и идеи в нём неразрывно цепляются друг за друга и отбрасывают сознание по длинной цепочке ассоциаций в самые разные метафизические, историко-культурные и литературные дали. И уже и не хочется пытаться их особенно настойчиво интерпретировать, чтобы что-то понять, и не хочется сводить всё к единому знаменателю. Разве что облечь в слова пару-тройку взаимосвязей.
В основе «Чёрной Волги» – каламбур: Волга и «Волга». Но в этом каламбуре, в общем, ничего смешного. Напротив, всё бесконечно печально. Ничего забавного нет и в очевидной на первый взгляд постмодернистской отсылке к известному ошанинскому тексту про реку, что течёт издалека долго. Васильев заимствует из текста Ошанина не отдельные мотивы и не слова (начало – не более чем ключ к песне), он заимствует метафору, внутри которой Волга превращается в реку человеческой жизни. Грустная, кстати, метафора: может, и издалека, но точно не так и долго течёт эта река. Вот и легендарная исполнительница «Волги» унесена водами этой реки несколько лет назад.
Но к этой ошанинской метафоре Васильев через каламбур присоединяет ещё одно значение: «Волга» в облике чёрной ГАЗ-24 становится у него символом советской и постсоветской государственности, отчаянно мчащейся к катастрофе. Она разрушается по пути: от неё пахнет бензином, и она того и гляди взорвётся. Она грохочет на поворотах, её трясёт на ухабах, в её щели задувают бегущие за ворот сквозняки национальных конфликтов. И, как в морге, то и дело моргает в ней лампа, а лобовое стекло будто бы предчувствует лоботомию аварии.
По сторонам от дороги, которой она проезжает, раскиданы рукотворные приметы жизни страны, по которым ассоциативно можно даже чуть-чуть восстановить её историю: от свалок к стройкам и обратно – от строек к свалкам. Чёрная Волга едет мимо серого бетонного забора, за которым всё, что угодно: от завода до зоны и от детского сада до кладбища, – и мимо полей, цветущих красными маками её наркотического афганского разложения. И с каждым километром и годом «деревни, дороги, дома» становятся только хуже. Чем-то это песня, кстати, напоминает ещё «Петербургскую свадьбу» Башлачёва: там тоже страна тачанкой несётся навстречу репрессиям и целине.
Васильев каламбурит, как и Башлачёв, и этот каламбур отдаёт горькой и грустной иронией, и от падения Чёрной Волги в Каспийское море щемит сердце, как от последнего отчаянного прыжка состарившегося акробата в пустом цирке, который незаметно, но достойно уходит с афиш, в последний раз развешанных по городским улицам: «Это был номер!»
Вместе с государственностью гибнут и её достижения: например, национальное автомобилестроение. Ведь Чёрная Волга – это и чёрная «Волга» из семейства ГАЗ, которое скончалось-то совсем недавно, в 2010-м, вместе с «Volga Siber». По песне, кстати, «раскиданы» и другие советские машины: Волга вначале петляет за ЗИЛом, а в конце над местом её падения кружатся «Чайки».
Реквием по мечте, по прекрасной бескрайней и бесконечной стране и счастливой большой человеческой жизни, по строгой и сдержанной машине, которым во многом является эта песня, по-волжски окает от начала и до конца. В этом акценте на звуке «о», заданном ошанинской строкой – «издалека долго», заложен основный мотив песни – мотив долгого движения по бескрайнему простору, мотив времени, перетекающего в вечность – рекою в море – и делающего кольцо: от названия до итогового рефрена. И ещё в «Чёрной Волге» слегка подчёркивается «и», что звучит мотивом печальной женственности, в одиночестве по-вдовьи в темноте и черноте заканчивающей дни своей долгой и великой жизни.