Теперь-то я всё понял. Лишь минуту, пока я осматривал эту лесную поляну, длилось моё недоумение...
Выходит, я покойничек. Выходит, закончил свою очередную земную жизнь. И закончил скверно. Я, естественно, не помню, как заканчивал предыдущие свои жизни, только вряд ли более нелепо, чем эту. А всё ведь складывалось великолепно. Мне посчастливилось найти шлем Искандера. Мне посчастливилось встретиться с Туменджи. Я стоял на пороге открытия матрицы Вселенной. Ещё немного, и я бы научился контактировать с богами, пусть для начала хотя бы на низлежащих мистических уровнях.
Вся жизнь была впереди. Как славно я бы мог послужить и людям, и Богу! Не сложилось. Не срослось.
Я снова огляделся вокруг: крутой берег тихой речки с голубой прозрачной водой, заросли орешника на краю зелёной поляны, по кругу высокие деревья. Тишина. Матовое небо. И под этим матовым небом кое-где прогуливаются люди. А кое-где сидят группками под деревьями.
Здесь, в Межутности, обида носит мягкий, щадящий характер. А вот по меркам той, обыденной земной жизни получилось очень обидно. Хотя бы один погиб, а то ведь стал ещё, по сути дела, причиной гибели двух лучших своих друзей. Один только Мыча и остался жив. А ведь именно он и предупреждал меня, что кто-то следит за нами, кто-то идёт по нашим следам. Почему я не придал его предупреждению ни малейшего значения?
Нужно прямо сейчас идти на поиски Шифы и Юрсы.
Тут моё внимание привлёк прогуливавшийся невдалеке пожилой человек. Привлёк тем, что он зачем-то внимательно рассматривал свои руки и периодически взмахивал ими, словно хотел взлететь. А ещё тем, что рубашка на нём была уж больно пёстрого цвета, хотя практически все люди здесь, в Межутности, были облачены в одежды неброских, чаще светлых тонов. К нему из-за зарослей орешника подошёл другой пожилой человек. Седовласый.
– Прошу прощения, я вижу, вы один коротаете время? – обратился седовласый к «пёстрой рубашке».
– Прошу прощения, вы один коротаете время? – хрипло повторил «пёстрая рубашка».
– Да, один. И, знаете, меня это уже тяготит.
– Да, один. И меня это уже тяготит, – вновь повторил «пёстрая рубашка».
– Да что же это вы всё повторяете за мной?! – воскликнул седовласый.
– Повторение – мать учения.
– Оригинальное осмысление народной мудрости. Можно узнать ваше имя?
– С удовольствием, – откликнулся «пёстрая рубашка». – Зовут меня Попка-дурак.
Седовласый смутился:
– Что же это за имя такое? Скорее, похоже на обидную кличку. Словно вы не человек, а попугай какой-то.
– Я и есть попугай. Но не какой-то, а жако! Мне от роду двести девяносто один год и семь месяцев. Всего две недели не дожил до круглой даты.
– Вот как! Вы сами подсчитывали дату своего юбилея?
– Нет, мой друг Шакал. Он вообще-то полярный волк, а здесь он… этот… пральный пацан. Сам я умею считать лишь до одного, но повторить могу хоть до миллиона, хоть до сиксиллиона. Жаль, что погиб во цвете. Сын моего последнего хозяина, двоечник, забыл дверцу клетки закрыть. Наша кошка, Глиста, меня и сожрала. Знаете, сколько кругосветок я совершил?
– Сколько?
– Не знаю. Но видели бы вы, как я отважно бороздил моря и океаны! Пусть в клетке, пусть в каюте капитана, но несмотря на это я всегда был упитан и весел. И на суше мне некогда было скучать. Я всё время самосовершенствовался. У меня было много имен на разных языках, но все они означали одно и то же: попка-дурак. Хотите, заматерюсь по-португальски?
– Да… как-то… не особо, – замялся седовласый.
Он стал оглядываться по сторонам, видимо, подыскивая благовидный предлог избавиться от такого собеседника.
– Да вы не стесняйтесь, – стал ободрять его человек-попугай. – Я могу и на русском языке покрыть вас малым морским загибом, а если вам понравится, то и большим. Бога ради, без церемоний. Если вы желаете, чтобы я продрал вас на шведском от глотки до прямой кишки, лишь кивните головою.
Седовласый не кивнул.
– А вообще-то, – признался жако, – ругаться на шведском – лишь время зря терять. То ли дело на русском. О, великий и могучий, свободный и правдивый! Не я сказал – Тургенев. Был такой писатель. Ходил к моим хозяевам на Большую Морскую и читал по вечерам свои рукописи. Не смешной писатель. Гоголь смешнее: «Ей-богу, Иван Иванович, с вами говорить нужно, гороху наевшись». В этом месте все смеялись. А когда я кричал из клетки: «гороху наевшись, гороху наевшись», так просто за животики хватались. Смешной писатель, хотя по сравнению со мной слабоват, конечно. Я ведь долго жил в России и русским языком овладел в совершенстве. Знаю великое множество всяких поговорок, афоризмов, мудрых изречений, например, Степанида Аристарховна – подлюка. Правда, смешно?
– Нет, не смешно, – вдруг раздался чей-то голос.
Я только сейчас обратил внимание на стоящего чуть поодаль благообразного старичка.
– Не смешно, – подойдя к ним вплотную, повторил старичок. – Вероятно, было смешно, когда вы говорили это будучи попугаем. То есть существом неразумным. Сейчас вы являетесь человеком. А для гомо сапиенс изречение «Степанида Аристарховна – подлюка» не является ни мудрым, ни смешным… Позвольте представиться. Мурнуков Пётр Петрович. Учитель младших классов. По профессии историк, бывший профессор Ленинградского университета. Но ещё в тридцать седьмом из-за доноса вынужден был бежать из Питера и пойти на младшие классы в одной глухой деревне. Там была только начальная школа. Но я к детишкам привык. Всю свою жизнь проработал с ними. Так и умер на младших классах. От запора. Услышал русскую речь и дай, думаю, подойду. Не помешал?
– Помешал, – с обидой ответил жако. – Прежде чем заговаривать с умными людьми, потрудись хотя бы обзавестись чувством юмора. Оргпреступность с шестидесятых годов контролирует всю теневую экономику СССР! Что, это тебе тоже не смешно?
И он, недовольно качая головой и взмахивая руками, удалился. Потом обернулся и хриплым своим голосом прокричал на ходу:
– «Степанида Аристарховна – подлюка» – это очень смешно. Все смеялись. И сама Степанида Аристарховна смеялась. Один лишь ты услышал русскую речь и умер от запора. Если цены станут неуправляемы, я лягу на рельсы. Эту корку Ельцин отмочил. И это тебе не смешно? Значит, ты тоже подлюка!
Пора было отправляться на поиски своих ребзиков.
Пока я размышлял, какое бы направление выбрать, седовласый в свою очередь представился школьному учителю:
– Таманцев Святослав Олегович. Умер в милиции. Вернее сказать, не умер, а впал в кому. Слышали про Темрюк? Это небольшой городок в полустах километрах от Анапы. Вот в тамошней милиции и случился у меня инфаркт миокарда.
Я уже было направился идти вверх по течению, но, услышав название «Темрюк», приостановился. Да, золотое было времечко! Оставалось только вздохнуть и продолжить свой путь. И я, вздохнув, продолжил.
Но разговор седовласого с учителем всё ещё долетал до меня.
– За что же вас, Святослав Олегович, взяли в милицию в таком почтенном возрасте? – спрашивал учитель.
– Меня не взяли, – отвечал Святослав Олегович, – я сам туда заявился. По глупости. Я ведь, Пётр Петрович, нашёл, где схоронен шлем Александра Македонского…
Тут уж я остановился. Этого не может быть!
– Этого не может быть! – воскликнул учитель.
– Но здесь никто не врёт, – напомнил ему Святослав Олегович, – почему же вы меня?..
– Упаси вас Господь, – принялся оправдываться учитель, – здесь, в Межутности, действительно никто не врёт, некоторые, правда, пытаются, только у них ничего не выходит. Но я вовсе не это имел в виду. Ведь этот шлем все ищут вот уже более двух тысяч лет и не находят, а вы так спокойно говорите: «Я нашёл шлем Александра Македонского», словно обнаружили в дневнике школьника вырванную страницу.
– Я не сказал, что нашёл шлем, я сказал, что нашёл место, где зарыт шлем, – уточнил Святослав Олегович, – сам шлем подержать в руках не успел… А скажите, Пётр Петрович… Мне уже здесь сказали… Может, я не расслышал или неправильно понял… Сейчас действительно девяносто шестой год? Дело в том, что инфаркт у меня случился в июне девяносто второго…
– Вы находились в коме четыре года?! – вскричал учитель.
– Если сейчас девяносто шестой, то да, четыре года получается… Так и умер, не приходя в сознание. Вы бы, Пётр Петрович, не могли мне рассказать хотя бы вкратце, что произошло в России, да и вообще в мире, за это время?..
Я в нерешительности топтался на месте. Может ли он иметь какое-то отношение к нашей гибели? Вряд ли. Он ведь четыре года пребывал в коме. А до комы? Подойти и расспросить? Или послушать пока со стороны? Ладно, пока послушаю со стороны, а дальше будет видно…
– Конечно, Святослав Олегович, – доверительно положил учитель руку ему на плечо, – расскажу, хотя, правду сказать, ничего хорошего за последние четыре года не произошло. А вы пообещайте мне рассказать о шлеме Искандера. Очень уж интересно… А что это мы стоим здесь как неприкаянные? Давайте найдём уголок поукромней, присядем и спокойно побеседуем.
– Пойдёмте под вон тот платан, – предложил Святослав Олегович, – смотрите, какой раскидистый красавец, и ствол не меньше трёх охватов!
– Нет, под платан мы не пойдем, – не согласился учитель, – беспокойная там публика собирается. В основном русские. Спорят, орут о демократии, о социализме, о политике и о тому подобных мерзостях. В «козла» играют, а если большая толпа собирается, то в «ишаков и тюфяков». Помните такие игры?
– Ещё бы! – с каким-то воодушевлением ответил Святослав Олегович. – Я бы и теперь не прочь вспомнить лета младые да попрыгать с ними, подурачиться, размяться после своей комы, ибо лёгкость в теле ощущаю необыкновенную!
– Дело ваше, но не советую, – предостерёг учитель, – вас и обругать могут, и осмеять, и оскорбить. Впрочем, когда они заявятся, решите сами. А сейчас пойдемте, присядем на бережок под вербу. Чем не укромное местечко?
Но только они тронулись с места, как какой-то взъерошенный молодой человек, проходя мимо, заорал:
– Что, старые старпёры, менструируете? Жить надо в кайф! Жить надо прально! – и, поскольку развёрнутый доклад о смысле жизни в его планы, по-видимому, не входил, он проследовал дальше, даже не оглянувшись.
Походка его была странной: вихляющей и подпрыгивающей, словно в башмаках находились пружины.
Святослав Олегович опешил:
– Кто это?
– Шакал. Тот самый, который высчитывал дату трёхсотлетия попугая, – пояснил учитель, направляясь к вербе. – Требует, чтоб называли его Новым русским, поскольку он якобы чистокровный полярный волк. Но мать у него – шакалица. Да и сам признаётся, что пристрелили его чабаны на кошаре. А какие в Заполярье кошары? Нет, враньё здесь видно сразу. Да у нормального человека ложь в Межутности и не выговаривается, а у таких вот – без запинки. Зачем только Бог взял его сюда? Зачем такой душонке человеческое обрамление? Ничтожество. До этого он тут был на побегушках у братков. Они там, на какой-то «стрелке», десятка полтора самих себя настреляли, а здесь всё разборки устраивали, выясняли, кого завалили по понятиям, а кого по беспределу. Сейчас их тут уже, слава богу, нет.
– Вы, Пётр Петрович, полагаете, что души у тех братков были более просветлённые, чем у Шакала?
– И то верно, – засмеялся учитель. – Ну их к лешему. Присаживайтесь…
Хотя приглашение присесть ко мне не относилось, я тоже присел и даже прилёг на мягкую травку за кустами буйно цветущей жимолости. Слышно отсюда будет хорошо, а видно меня им не будет.
– Ну, поведайте, Пётр Петрович, что же произошло с Россией за четыре года? – не успев присесть, попросил Святослав Олегович.
– Давайте иначе поступим, – предложил учитель, – поскольку я тут уже старожил, меня из этого накопителя Бог может забрать в ближайшее время, и я не успею узнать от вас о шлеме Македонского, а мне очень это интересно. Вы же новичок, вам здесь ещё долго пребывать. Если я не успею рассказать – не беда, кто-то другой расскажет. Поэтому, если вы не против, начнём с вас. Как вы вышли на шлем?
– Ещё в марте сорок третьего я, уже нюхнувший пороху лётчик…
– Вы в войну были лётчиком?
– И лётчиком-истребителем, и военнопленным, и штрафником, и зэком… Не важно. Так вот, в марте сорок третьего я был направлен в двести девяносто восьмой полк девятой гвардейской истребительной авиадивизии на Кубани. Вскоре её командиром стал Покрышкин. Знаете, наверняка, о нём.
– Разумеется, – подтвердил учитель, – кто не знает о Покрышкине? Их всего трое у нас было трижды Героев: он, Жуков и Кожедуб. Правда, дорогой Леонид Ильич потом в мирное время проявил куда больше мужества и отваги, но это уже тема медицинская.
– Вот тогда я впервые и услышал, что шлем Искандера находится в кургане какого-то скифского царя на Тамани. В апреле месяце сбили меня близ Темрюка. Сбили во время «собачьей свалки». Мы тогда лишь начинали осваивать тактику «кубанской этажерки» и действовали против немецких асов еще не очень грамотно. Мы, более опытные летчики, затевали бой, а вторая полочка из-под солнца неожиданно для немцев сваливалась на них сверху, а за ней и третья. Мне удалось выпрыгнуть с парашютом со своей горящей «аэрокобры» П-39-Д-2. Приземлился я на курган, загасил парашют, а спрятаться негде: местность открытая. Лишь на вершине кургана заросли терновника.
Вот в них я и схоронился. И пролежал до темноты. И, знаете, Пётр Петрович, лежал я в совершенно незнакомом месте, я ведь никогда до этого не был на Тамани, а ощущение было такое, что курган этот хорошо знаю, что на нём я уже бывал… Не знаю, как выразиться…
– Дежавю, – подсказал учитель.
– Вот именно, дежавю. Более того… Это ощущение меня так расслабило и умиротворило, что я потерял всякую бдительность и, как только пригрело солнышко, уснул. И приснилось мне, будто пришла ко мне жена в военной форме и сказала, что вот здесь, в этом кургане, зарыт шлем Македонца… Верите ли, наваждение было такой силы, что, если бы меня на следующее утро не взяли в плен, если бы я тогда сумел пробраться к своим, я бы точно доложил командованию, что нашёл шлем Искандера. А ведь у нас в полку поговаривали, что молодчики Отто Скорцени с первого дня оккупации Таманского полуострова рыщут там в поисках шлема. Но это к слову. В дальнейшем жизнь распорядилась так, что…
– Что ты можешь знать о жизни?! – закричал кто-то под платаном. – Я покой Отчизны оберегал, а ты жрал всякую падаль в своем Заполярье! И ты, шакал вонючий, будешь меня, десантуру, лохом обзывать?! Держи, падла, плюху!
На поляну выскочил человек-шакал и с криком «жить надо прально, жить надо в кайф», вихляя из стороны в сторону, бросился наутёк. За ним гнался плечистый парень в тельняшке. За парнем, взмахивая крыльями, бежал человек-попугай и вопил: «Держи, падла, шлюху! Жить надо в кайф! Преступный мир взял на себя юридические и карательные функции государства!»
– Слышите, Святослав Олегович? – заговорил учитель. – Это уже начали под платаном собираться завсегдатаи. Насобирали новичков и сейчас устроят бедлам. Так вы всё-таки попали тогда в плен?
– Ну да, только мне вскоре удалось бежать. В СМЕРШе со мной обошлись хорошо. Сыграл роль мой послужной список: сто шестьдесят вылетов, сорок шесть боев, шесть самолетов, сбитых в группе, тринадцать достоверных личных побед и пять вероятных. Я ведь был даже представлен на звание Героя, поэтому, видно, на моё пленение посмотрели сквозь пальцы. Просто отправили в авиаштрафбат и всё.
– Разве в авиации были штрафбаты?
– Был. Один единственный. При Третьей Воздушной Армии. Командовал нами Фёдоров Иван Евграфович. Сто тридцать четыре сбитых самолета. Больше, чем Кожедуб и Покрышкин, вместе взятые.
– Даже не слышал о таком! – удивлённо воскликнул учитель.
– Он на банкете в Кремле ударил одного чекиста в ухо, а тот взял да и помер, поэтому все наградные представления на Фёдорова заворачивались обратно. Страна не нуждалась в Героях, бьющих чекистов в ухо. Как и в Героях, побывавших в плену.
Тем более что в Карпатах меня сбили вторично. Снова плен, снова побег, снова СМЕРШ. На этот раз – трибунал и советские лагеря.
Перед самым освобождением попал я в больничку: «ссучившиеся» подрались с «законниками» и нечаянно всадили мне заточку чуть ниже поясницы. Рана была пустяковой и не слишком-то почётной, но на больничку потянула. Вот там я и познакомился с одним евреем, Иваном Хананъэльевичем Акерфельдом. Иваном его звали потому, что имя его было ещё более трудно произносимое, чем отчество. Он был не жилец. Туберкулёз. Я ухаживал за ним, и Иван Хананъэльевич, похоже, проникся ко мне симпатией и поведал кое-что. Он до войны пробавлялся чёрной археологией. И однажды раскопал в Фанагории рукопись некоего Итимона, бывшего Верховного Дельфийского жреца, который давал оракул Александру Македонскому. Из этой рукописи он и узнал, кто изготовил шлем, когда, из чего.
– Наверное, из электра? – предположил учитель.
– Нет, из орихалка.
– Орихалка?.. Постой, постой… Знакомое слово… – забормотал учитель. – Орихалк… Уж не тот ли это легендарный металл из платоновской Атлантиды?
– Тот, – подтвердил лётчик, – но только в данном случае он попал в Грецию не из Атлантиды, а из Гипербореи. Это тот металл, из которого гипербореи изготавливали свои летательные аппараты – виманы…
Я понял, почему шлем был таким лёгким и прочным. И почему так бесился наш «Гарретт»…
Мои размышления прервал вдруг усилившийся гомон под платаном. Там шёл какой-то яростный спор. Голоса спорщиков слились в общий гвалт, и разобрать в нём что-либо было невозможно.
Наконец кто-то перекричал всех зычным голосом:
– Заткнуться всем! Вы же покойники! Что ж вы ведёте себя живее всех живых? Играем по новой. Старое – заиграно. Стали в круг! Считаемся на козла. Попка считай!
– До сиксиллиона? – деловито уточнил попугай.
– Считалку давай! На золотом крыльце… Забыл?
– С удовольствием! – радостно завопил жако. – На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич…
Тут я спохватился: нужно меньше отвлекаться на игроков, а больше слушать о шлеме...
Лётчик тем временем говорил уже о каком-то римском манускрипте:
– Сама «Хроника славного рода Порциев Катонов» хранится в Ватиканской апостольской библиотеке. Составлена она римским сенатором Муцием Руфусом, личным другом последнего Порция Катона, на котором и прервался этот славный род. Не успел он оставить потомства, ибо убили его черноморские пираты совсем молодым…
Здорово! Выходит, что меня из-за шлема Искандера убивают уже не первый раз. И опять в молодости что ли? Нужно как-то рушить эту дурную традицию…
– К этой «Хронике», – продолжал лётчик, – подобраться даже теоретически было невозможно, но Иван Хананъэльевич говорил, что этого и не требуется. Нужно лишь найти монографию нашего историка Семёнова. А в ней есть выдержка из этой «Хроники», где сенатор описывает, как они вдвоём с Катоном посещали курган Диссотора. Я нашёл потом монографию, прочёл, но там не было никаких географических привязок. Лишь упоминался большой грязевой вулкан, а их на Таманском полуострове пруд пруди.
– А вы, Святослав Олегович, были после войны на том, на своём кургане? – спросил учитель.
Лётчик вздохнул:
– Нет, ни разу. Только перед смертью, вернее, перед комой. В девяносто втором. Да было уже поздно, опоздал я…
– Опоздал ты, коммуняка, я уже заказал с одним дополнительным! – раздался выкрик из-под платана.
– Что значит опоздал? – так же громко выкрикнул в ответ «коммуняка». – Ещё никто после тебя, дерьмократа, не прыгал, и я могу по правилам опротестовать!
– А тут и опротестовывать нечего! – кричал «дерьмократ». – Тут сходу, без промежуточного шага, никто не перепрыгнет!
– Я перепрыгну без! Становись!
– Он, видите ли, перепрыгнет! Вы, коммуняки, в девяносто первом уже допрыгались! Ты же сшибёшь меня!
– Чем больше вас, дерьмократов, сшибём, тем лучше!
– Не стану!
Толпа негодующе загудела:
– Давай, давай, становись!
– Ты обязан стать на «козла!»
– Играем по правилам!
– Он имеет право доказывать!
– За отказ по закону полагается по три пендаля от каждого!
– Хорошо, хорошо, я стану, – сдался «дерьмократ», – только пусть в прыжке бьёт поджопник щёчкой, а то он всё пяткой норовит! А пяткой – больно и обидно!
В этот раз толпа стала на его сторону:
– Никаких пяток!
– По закону – только щёчкой!
– Верховенствовать должен закон, а не политические пристрастия!
– Степанида Аристарховна – подлюка!
– Кончай базар, становись! И голову – в карман!
– Всё, я стал, прыгай! Ударишь пяткой, я тебе её выверну наружу!
Наступила тишина, через мгновение разразившаяся восторгом:
– Мужчина! Красавец!
– Кузнечик!
– Орёл!
– Как он корректно поджопник отбил!
– Жить надо прально!
– Гороху наевшись! Гороху наевшись!
– Гляди-ка, коммуняки шишку берут!
– И возьмём! Прокатим вашего Борю на выборах. Пущай тикает алкаш со своими олигархами к америкосам и целуется там с ними взасос!..
Наблюдая за событиями под платаном, правда, только в аудио режиме, я также прислушивался краем уха и к рассказу лётчика. И только он в разговоре подошёл к моменту, когда ему удалось конкретно определить местоположение кургана Диссотора, я полностью переключился на его рассказ. Он говорил:
– Зарос я и пошёл в парикмахерскую постричься. На журнальном столике лежал журнал «Вокруг света». Ожидая своей очереди, взял полистать. Попалась статья про моего тёзку князя Святослава Ольговича. Начал читать. Переворачиваю страницу – фотография недавно обнаруженной берестяной грамоты. Это было письмо молодого князя Святослава своей тётке Благуше. А под фотографией перевод с древнерусского. Святослав пишет тётке о нашествии половцев на Тмутаракань, описывает, как он перед битвой простился со своею женою Катериной Аеповной на кургане Дезадора. И – главное! – в бересте было сказано, что простились они в полдень, когда половцы были от них в четырёх поприщах, огибали конницей гору Гнилая могила, а солнце стояло как раз над горой.
– А курган Дезадора это, наверное, и есть курган Диссотора? – догадался учитель.
– Совершенно верно, – подтвердил лётчик, – и найти его было делом пустяковым. Нужно было лишь приехать на Тамань и посмотреть, не находится ли какой курган на расстоянии четырёх километров точно к югу от каждой мало-мальски высокой горы. И если такой курган будет найден, то это и будет курганом Диссотора.
– И вы его нашли? – спросил учитель.
– Сходу! И, представьте себе, Петр Петрович, им оказался тот самый курган, на который я приземлился в войну.
– Значит, не подвело вас тогда предчувствие?
– Предчувствие меня не подвело, – грустно усмехнулся лётчик, – а вот я своё предчувствие подвёл. Думаю, что и Бога подвёл. Ведь для чего-то же он наводил меня на этот шлем.
– Ну и дальше, дальше что? – нетерпеливо подгонял седовласого учитель.
– А то, что, когда я нашёл курган, кургана-то уже и не было. Его десять лет назад как распахали. Теперь там дачный массив. Но это меня даже обрадовало. Я с помощью местных жителей определил с точностью до метра местоположение кургана. На его месте оказался заброшенный дачный участок. И я решил выкупить его за любые деньги у хозяина и спокойно начать раскопки. Но, оказалось, опоздал. Неожиданно для меня на этом участке начали рыться какие-то молодые люди. Они завезли песок и блоки. У меня появилась надежда, что, может, действительно ребята собрались что-то строить. Но нет, стройматериалы были просто маскировкой, они всерьёз принялись за раскопки захоронения.
– Ну, а вы что предприняли?
– Первое, что я сделал, это растерялся, – признался лётчик. – Второе, что я сделал, это сделал глупость: поехал в милицию.
– И что в милиции?
– Дежурный никак не мог сообразить, чего я хочу. Потом отправил к следователю, какому-то старлею. Тот оказался с глубокого похмелья. И тоже не мог понять, чего я хочу. Чтоб отделаться от меня, сказал, что я могу быть свободен, а мои чертежи космодрома Байконур он передаст в КГБ.
– Вы принесли в милицию чертежи Байконура? – поразился учитель.
– Нет, нет, – спохватился лётчик. – Я вам, Пётр Петрович, упустил сказать, что в парикмахерской я хотел купить у них тот журнал «Вокруг света», но мастер отказала, поскольку это был не их журнал, а забытый какой-то постоянной клиенткой. Тогда я вынул из портфеля завалявшийся там лист… обычный чертёжный лист одиннадцатого формата, на котором был чертёж ножной швейной машинки «Подольск-2». Этот лист я взял у брата. Он работал на Подольском механическом заводе инженером, и у него этих старых чертежей валяется в кладовке целая кипа. Вот на обратную сторону чертежа швейной машинки я и переписал текст письма Святослава. И этот текст показал потом старлею.
– Ну, а Байконур-то тут при чём? – так ничего и не понял учитель.
– Да что ж это я стал таким рассеянным! – с досадою воскликнул лётчик. – Опять упустил! Понимаете, Пётр Петрович, под каждым чертежом обязательно присутствует чертёжный штамп. В нём указывается наименование изделия, кто чертил, кто проверил и кто принял. В том штампе было: чертил – Таманцев, мой брат то есть, проверил – Бойконур, его начальник, принял – тоже Бойконур. Ну просто такая фамилия у начальника брата. Не Байконур, а Бойконур.
Следователь читать текст письма Святослава не стал. Он перевернул лист и подумал на швейную машинку, что это и есть космодром Байконур. Мне бы встать и уйти, но я сделал очередную глупость: потребовал вернуть мне этот лист. Но старлей ответил, что это вещдок и что он обязан приобщить его к делу. Я возмутился и стал кричать на него.
Тогда он предложил оформить мой шпионаж на космодроме как мелкое хулиганство. Только для этого я должен сделать явку с повинной и сознаться в том, что своровал пять ящиков пустых бутылок в кафе «Кубанские зори». Но бутылки, дескать, я не сдал в приёмный пункт, ибо это будет квалифицироваться как кража, а разбил их на мусорке. Тогда я пойду по «мелкой хулиганке» и получу не пятнадцать лет строгача, а лишь пятнадцать суток. Тут уж я не смог сдержаться и потерял над собой всякий контроль!.. Ну а дальше вы знаете.
– А скажите, Святослав Олегович, допустим, не было бы этих ребят, допустим, ваш план купить участок и откопать шлем Македонского удался. Вы продумывали, что с ним дальше делать?
– Да тут и думать нечего, – уверенно ответил лётчик, – подарил бы Ельцину.
– Ельцину? Ельцину?! Этому… этому… – учитель никак не мог подобрать соответствующего слова.
– Да, Ельцину. Борису Николаевичу. Я представляю, какие усилия он прилагает, чтобы остановить на краю пропасти такую махину, как Россия! А нужно ведь не только остановить, нужно ещё и развернуть, и придать ей импульс движения в нужном направлении. Как бы ему помогли в этом благородном деле мистические свойства шлема! Впрочем, возможно, он всё это уже проделал и без шлема Македонского? Вы ведь мне так и не рассказали о событиях последних лет в России. Кстати, не сообщалось ли в СМИ о находке шлема? Боюсь, не переплавили ли его в слиток те четыре оболтуса. Что скажете, Пётр Петрович?
Ответа не было. Да и самого Петра Петровича уже не было.
Лётчик удручённо вздохнул.
Вздохнул и я, один из этих четырёх оболтусов. Нет, этот человек к нашему убийству не имеет ни малейшего отношения. Это бесспорно. Как же мне поступить? Вместо учителя рассказать ему, что творится в стране и мире? Очень долго. Да и про шлем Искандера всё ему в двух словах не расскажешь. А мне нужно ещё найти Шифу и Юрсу.
Виноват я перед ними. Нужно было всерьёз воспринять мычино сообщение о двух гоминоидах, расспрашивавших про нас Веру. Но и Мыча с Юрсой хороши! Ни разу больше об этом не напомнили. А потом ведь всё шло замечательно. Выкопали шлем. Весь оставшийся день купались в Псекупсе, обмывали шлем, римские монеты, встречу с Юрсой, благо он прихватил и ром, и виски, и бренди. Пели песни у костра. Что ж мне нужно было обшаривать что ли все кусты вокруг в поисках подозрительных личностей?
На следующий день Мыче приспичило в издательство в Москву. Кое-как пристроили его в Чинарах на московский поезд и поехали к предкам Юрсы на Пересып. Опять же никто ничего подозрительного в дороге не заметил. На Пересыпе купались, гостили у деда Дуплия, пили вино, ходили на глиссере в море, в Ахтанизовский лиман. Ни у кого и мысли какой-то нехорошей не возникало.
Всё пошло наперекос , когда мы с моря через Соловьёвское гирло вошли в Курчанский лиман и проплыли километра полтора. Юрса заглушил мотор и тихо сказал: «Картина Репина: «Птички приплыли». Слушайте внимательно и не перебивайте». То, что он нам сказал, было настолько неожиданным, что мы с Шифой буквально онемели. Оказывается, в глиссере, ещё с моря следовавшем за нами и теперь синхронно с нами остановившемся, на рулях сидел Корень, главный криминальный авторитет на всей Тамани. А ещё Юрса, подпустив в гирле этот глиссер поближе, узнал и второго хмыря. Этот хмырь отирался возле нас на станции «Чинары», когда мы договаривались с проводником взять в вагон зайцем Мычу.
И означает это одно: с этого лимана домой мы уже не вернёмся. За нами давно ведётся слежка. Просто мы раньше её не замечали, так как следили аккуратно. Они знают, что шлем с нами, поскольку мы с дольменов и до сих пор ни на минуту не расстаёмся со своим рюкзаком, и ещё они знают, что просто так этот шлем у нас не отнять. Это не местные бандюки, московские. Были бы местные, Корень на мокрое дело сам бы не пошёл, послал бы подручных. А тут его лично самого припрягли, чтоб не расширять круг посвящённых в это дело.
Раз почти не таятся, значит, решение нас замочить уже принято. Мы сами идеально подставились. На открытой воде они валить нас не станут, опасаясь возможных, скрытых камышами свидетелей из рыбаков-любителей. А вот в первом же укромном местечке перестреляют как диких уток. Уйти от них нереально: у них в моторе вдвое больше лошадей, чем у нас. И Юрса предложил свой план нашего спасения.
«Я завожу мотор, потихоньку, на малых оборотах трогаюсь, – сказал он, – и начинаю громко, якобы перекрикивая шум мотора, кричать вам, что сейчас мы подойдём поближе к острову Чумяному, остановимся, искупаемся, а потом пойдём через Горький лиман в Довгий. Бандюки, услышав это, обрадуются: малые лиманцы – идеальное место, где можно нас прикончить без свидетелей. Они остановятся где-то между островом и горьковской перетяжкой и будут ждать, пока мы накупаемся.
Рисковать шлемом мы не будем, поэтому купаться будете только вы. Я же со шлемом и сапёрной лопаткой пронырну от глиссера до камышей. Зарою шлем на острове и так же незаметно для них вернусь назад. Потом убедимся, что на лимане поблизости никого нет, и на полных оборотах пойдём на перетяжку. Не доходя до бандюков, я резко закладываю вираж на них и бью. Они как жабы повылетают со своего глиссера. Мы этот глиссер топим, поочерёдно вылавливаем их, затаскиваем в свой глиссер и беседуем с каждым поодиночке. Потом принимаем решение, что дальше делать и с ними, и с нами».
План Юрсы был рисковым и каким-то диковатым, но делать было нечего, и мы вынуждены были принять его. Но воплотить в жизнь этот план удалось только наполовину. Юрса незаметно спрятал на острове шлем, а потом… Бандюки догадались, что мы пойдём на таран, и перестреляли нас ещё до того, как Юрса направил на них свой глиссер.
Жаль, что бандиты не ответят за это преступление, поскольку никто и никогда о нём не узнает. Утешает одно: шлем Искандера они так и не заполучили. Он покоится теперь в земле плавневого, сплошь поросшего камышом Чумяного острова посреди Курчанского лимана. Наши же тела, привязанные к глиссеру, покоятся вместе с этим глиссером на дне Азовского моря.
Я поднялся, стряхнул воспоминания и огляделся. Лётчика поблизости уже не было. Да если бы и был, вряд ли я стал бы ему рассказывать о шлеме. Зачем? Чтобы втолковать ему, что с его намерением подарить шлем Ельцину он был заранее обречён на неудачу? Что Бог никогда не допустил бы этого? Но и лётчик мог бы задать мне вполне резонный вопрос: «А тебе почему Бог не позволил распорядиться шлемом?» И что бы я ответил? Предположение, что все, к кому попадал в руки шлем, гибли в результате предательства близких людей не катит. Меня никто не предавал. Не катит также и поверье, что нельзя надевать шлем. Ни я, ни мои друзья не надевали. Здесь что-то другое… Одно утешает: шлем Искандера остался в России…
Ладно, пора отправляться на поиски своих ребзиков. И я отправился. Но у платана задержался. Толпа, напрыгавшись в «козла», решила играть в более интеллектуальную игру «ишаки и тюфяки».
– Делимся на две команды, на «работяг» и «дерьмократов», – кричал «коммуняка».
– Согласен, – кричал в ответ «дерьмократ», – делимся на «коммуняк» и на «демократов».
– Я первый набираю команду, – заявил «коммуняка».
– Фигушки! – возразил «дерьмократ». – Давай считаться.
– Давай. Попугай, считай!
– До сиксиллиона?
– Ты что, дурак?
– Ага, Попка-дурак.
– Считай нормально!
– С удовольствием! В топ грот-бом-брам-стеньги бейфут! В мартин-гик, гюйс-шток, минреп! В фор-брам-лисель-спирты, дейдвуд! В ватервейс, дедвей, фалреп! В лисель, трисель…
– Стоп-стоп-стоп! Что это за билиберда? – замахал руками «коммуняка».
– Это малый морской загиб.
– Да какой же он малый?
– Малый, малый, отвечаю! Есть большой морской загиб, так тот – большой. А этот – малый. Он очень хорошо заканчивается: в гроба-бога-душу мать!
– Оставим бога в покое. Вышел месяц… Ну!
– А-а! С удовольствием! Вышел месяц из тумана, – попугай начал считать, поочерёдно касаясь то груди «коммуняки», то «дерьмократа», – вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, с кем останешься дружить?
Дружить выпало «коммуняке». Он набрал команду «работяг». Остальные вошли в команду «демократов». Человек-попугай остался вне игры, поскольку оказался последним нечётным участником. «Дерьмократ» предложил ему быть судьёй, и попугай с восторгом согласился.
– Не судите, да не судимы будете! – радостно заголосил он. – Треть российской экономики принадлежит мафии!
– Пральные пацаны крышуют прально, по понятиям! – разделил радость человека-попугая человек-шакал.
Сформировав команды, стали считаться, кому быть «ишаками», а кому – «тюфяками».
– Судья, считай!
– До сиксиллиона?
– Идиот! Эники-беники…
– А-а! С удовольствием! Эники-беники ели вареники...
«Ишаками» выпало стать «работягам». «Коммуняка» на правах капитана принялся строить команду:
– Первыми станут у кого коленки пожиже: ты, вот ты, вот ты, вот ты! За ними – вот вы втроём, я и Десантура становимся последними. Согнулись, стали! Головы убрали подмышки! Шире ноги, выше зад! Руки сцепили замками намертво! Готовы?
– Всегда готовы! – дружно ответила команда.
– И там, в России, уже все готовы! – крикнул кто-то. – Вот увидите, президентом изберут Зюганова!
– Готовы ишаки, грузите тюфяки! – дал сигнал «тюфякам» капитан «ишаков».
– Сначала прыгают длинные, кто вырос в ботву, – начал руководить погрузкой «тюфяков» «дерьмократ», – запрыгивайте подальше, держитесь руками, ногами, зубами! Потом грузятся солидолы пожирней, последним буду я. Первым пойдёт Бодылка. Первый пошёл! Второй пошёл! Третий… Я верю в вас, братья-демократья! Слабо коммунякам сбросить нас за полминуты! Зацепились, закрепились?
– Закрепились! – ответили братья-демократья.
– Работяги, стоим мёртво, как на Малаховом кургане! Судья считай!
– До сиксиллиона?
– До тридцати, бестолочь пернатая!
– А-а, с удовольствием! Один… А дальше как? Я до тридцати не умею, я умею только до сиксиллиона.
– Кто такого судью придурковастого поставил?
– Братья-демократья, кто же ещё! Какие сами, такие у них и судьи!
– Тогда, работяги, давайте считать сами!
– Не по закону! – запротестовали братья-демократья. – Вы будете считать слишком быстро. Считать будем мы!
– Хрен вам на босу морду! – возмутились «работяги». – Вы считать будете слишком медленно. Нам что, таскать вас на своих хребтах до гроба?
– Это вы, коммуняки, считали, что будете ездить на чужих горбах до гроба! Просчитались, захребетники!
– Да, я коммунист, но, кроме пассатижей и отвёртки, ничего в руках не держал! А вот вы и есть захребетники, бывшие коммуняки, только сейчас в дерьмо перекрасившиеся! Раскачивай дерьмократов! Влево-вправо, влево-вправо! И-и эх, и-и эх!..
– Кто-то начнёт считать или не начнёт?!
– До сиксиллиона?
– Дурак!
– Сарынь на кичку!
– Что за бардак!
– Братва придёт – порядок наведёт!
– Влево-вправо! И-и эх, и-и эх!..
– Стряхивай их! Долой дерьмократию!
– Не стряхиваются! Вцепились, падлы, как Чубайс в ваучер!
– И-и эх, и-и эх!..
– Кто-то начнёт считать или не начнёт?!
– Начнёт, начнёт! Братва скоро всех поставит на счётчик! По понятиям!
– Влево-вправо, влево-вправо! И-и эх! И-и эх!..
Человек-попугай, проворно вскочил на спины «тюфяков» и с вдохновением продолжил ранее прерванный малый морской загиб:
– В лисель, трисель, апсель, марсель! В бензель, трюмсель, штаг, бакштаг! В книппель, скугель, кренгельс, брамсель! В ватер-штаги, в оверштаг!..
Ниже малого морского загиба гудел густой рой всевозможных выкриков:
– Меня этот Новый русский шакал за лопатку, сукин сын, укусил!
– Ему не грех и всех коммуняк перекусать!
– Подбивайте им коряги! По коленкам пятками, пятками!
– Они уже шатаются, как пьяные, скоро упадут!
– Работяги выстоят, хотя ваш Боря уже четыре года спаивает их по образу и подобию своему!
– Дамы, дамы, помогите Боре, помогите Боре, вам говорят, – сдавленным от напряжения голосом полуспел-полупрохрипел начало известного куплета кто-то в нижнем ряду.
Человек-попугай тут же прервал свой малый морской загиб и закончил этот куплет:
– Он наделал лужу в коридоре шаг вперёд и два назад.
После чего, отбивая на «тюфяках» чечётку, попугай запел частушки:
– Такелаж у нас старьё, паруса – одно рваньё, но зато у кэпа с коком шире камбуза харьё…
– Кто уцепился за правую ноздрю?! Усароплю сволочугу! – раздался чей-то душераздирающий крик.
– Влево-вправо, влево-вправо! И-и эх, и-и эх!
– Кто там прыгает наверху?
– Это судья пляшет!
– А кто считает? Бордель да и только!
– Да начинайте же считать, мать вашу в…
– В гинцы, кницы, шканцы, транцы! В фок, гюйс-шток, киль-блок, буёк! В палы, балы, фалы, кранцы! В грот, лот, шкот, драёк, реёк! – это судья, запыхавшись от бешеного темпа чечётки, вновь вернулся к малому морскому загибу.
Внизу под ним кипели страсти:
– А ты, сявота, не трожь грязными лапами коммунизм!
– Коммунизм – это вековая мечта человечества!
– Вековая мечта человечества – это нажраться колбасы!
– Вы, иудушки, не только за колбасу, но и за пачку жвачки готовы продать Россию!
– Раскачивай лодку! Они сейчас черпнут бортом!
– Вправо-влево, и-и эх, и-и эх!
Масса сцепившихся человеческих тел, конвульсивно дёргаясь, набирала всё большую амплитуду раскачки. «Тюфяки» всё сильнее скользили влево-вправо на спинах «ишаков», но и «ишаки» всё менее твёрдо держались на ногах.
– Будет кто-нибудь считать или не будет? Чтоб я ещё раз связался с такими кулёмами! Чтоб…
– Чтоб в норд-ост, в штормягу, в качку брамселя вам поднимать, ростр вам в пачку, хрен в заначку, в гроба-бога-душу мать! – завершил наконец-то свой малый морской загиб человек-попугай и спрыгнул на землю.
И очень вовремя это сделал: буквально в ту же секунду и «тюфяки», и «ишаки» свалились в кучу малу. Все тяжело дышали. Никто не поднимался. Так лёжа и спорили, на чьей стороне победа. «Тюфяки» доказывали, что сначала упали «ишаки» и потянули их за собой, а «ишаки» доказывали, что сначала они сбросили «тюфяков», и только потом упали сами, тем более что продержались они не тридцать секунд, а тридцать суток.
И только судья, единственный, кто остался на ногах, томным голосом рассказывал о своей усталости.
– Ах-ах-ах, – вилял он задом, – я, господа, смертельно устала! У меня, господа, сплин! Я сегодня решительно не в голосе, я, господа, умираю от запора. Степанида Аристарховна – подлюка. Это очень смешно, господа! Запад готов нам предоставить любую сексуальную поддержку! Радуйтесь, господа!
Тут я вспомнил, что опять отвлёкся от поисков друзей, и направился вниз по течению.
Погода была чудесной. Зеленела трава. Не шелохнув ни единым листочком, стояли деревья. Тихо журчала речка. Её вода была кристально прозрачной. И только небо оставалось всё таким же матовым.
Ничего! Будет у нас ещё и небо голубое, и ласковое солнышко, и всё-всё ещё будет!
Не последний раз живём!