Хоронили меня скромно. Так царей не хоронят. Даже меотских. О скифских уж и говорить нечего. И хотя я сам перед битвой дал наказ в случае чего хоронить без излишеств, всё равно как-то обидно, тем более, что впереди процессии несли шлем Искандера, словно этот шлем, а не я, был при погребении главным объектом внимания. Странно было видеть собственные похороны… Жаль, что видел только начало…
Внезапный толчок в спину – и я слетел с обрыва в речку. Вместе со мной в воде оказался и толкнувший меня человек. Не успел я даже сообразить, что произошло, как этот человек с неимоверной быстротой выскочил из речки и по почти отвесному укосу вскарабкался на берег. На берегу он встал на четвереньки, как-то по собачьи отряхнулся и с ужасом на лице стал наблюдать за мною.
Речка была неглубока: вода едва доходила мне до подмышек. Я, не спуская глаз с этого любителя потолкаться на краю обрыва, вышел из речки чуть ниже по течению, где берег был намного положе, и направился к нему. Он вскочил на ноги и всё с тем же ужасом на лице забился в куст растущего неподалёку орешника. Я остановился. Одежда на мне просыхала на удивление быстро.
Мой новый знакомый, раздвигая ветки, выглядывал из куста то в одну, то в другую сторону, и испуг всё больше искажал черты его лица.
– Да что же это за лес такой? Кругом одни люди, – раздался из орешника его рыкающий голос.
Я не нашёлся, что ему ответить. Промолчал.
– Страшно тут у вас, – остановив на мне испуганный взгляд, сказал он.
Я вновь промолчал.
– Страшно тут у вас, – повторил человек в орешнике.
– У кого у вас?
– У вас, у людей.
– А ты кто?
– Волк, – ответил он и, немного подумав, добавил, – вожак. Только какой я теперь волк?
Вот оно в чём дело! Я засмеялся:
– Всё понятно. Был волк – стал человек. Переселили боги твою волчью душу. Значит, в новой жизни родишься человеком. Повезло тебе, однако: хищников они редко до людей поднимают. Чаще благородных животных.
– Каких таких благородных?
– Лошадей, например.
– Нашёл благородное животное! Из-за благородства одной кобылы я и издох. Всю челюсть раскрошила задним копытом! Даже череп треснул.
– А, понимаю. Несколько свирепых кобыл сбились в стаю и напали на мирно щиплющего травку волка…
– Да ты что! Волки никогда не едят траву, – то ли бывший волк был не способен воспринимать юмор, то ли моя шуточка получилась так себе, – и кобылы не умеют нападать на волков. А вот махать копытами умеют.
– Кто бы мог подумать! А в орешнике долго будешь сидеть?
– Долго. Я здесь буду прятаться, пока не найду лучшего места, какой-нибудь норы. Как только стемнеет – пойду на поиски.
– Не стемнеет, – огорчил я его, – здесь не бывает ночи, и неба как такового, с облаками и тучами, видишь, тоже нет. И солнца нет, и луны. Здесь нам что-то другое светит, невидимое, неведомое.
– А ты давно тут живёшь?
– Не знаю: может, миг, может, век. Здесь, в Межутности, нет ориентиров. Безвременье какое-то. Здесь не живут: не едят, не спят, не работают, не охотятся.
– А что делают?
– О жизни думают, о вечном размышляют. И все ждут встречи с Богом. Да выходи ты, наконец, из кустов. От кого прячешься?
– От вас, от людей, боюсь, что вы меня побьете.
– За что?
– Ты, например, за то, что я толкнул тебя в речку.
– А зачем толкнул?
– Я не толкал, я на тебя наткнулся. Бежал вперёд, а смотрел назад. Думал, что за мной погонятся люди.
– Вот так волк! Для вожака ты что-то больно робок. Успокойся: уж где-где, а здесь люди даже не ссорятся и тем более друг друга не бьют.
– Бьют, бьют! Вон, глянь, под деревом.
Я посмотрел в указанном направлении. Действительно, под раскидистым платаном на берегу речки черноволосый крепыш – серая шерстяная туника выдавала в нём скифа из Тавриды – наклонил, судя по одежде, херсонесского грека и дал ему пинка. Гордый эллин под хохот зрителей распластался на траве. Помассировав лежа свои ягодицы и поохав, он поднялся, подошел к скифу, повернулся к нему спиной и снова наклонился, отставив зад. Скиф прекратил смеяться, сосредоточился и так пнул бедолагу, что тот чуть не слетел с обрыва в речку, чем вызвал новый взрыв хохота.
– Это не драка, – пояснил я волку, – они играют в кости или, может, в пять камешков, и выигравший пинает проигравшего. Это просто дружеская игра. В той жизни они привыкли играть на деньги, но тут денег ни у кого нет, да и вообще кроме одежды ничего нет, вот и играют кто уж на что додумается. Выходи из орешника, не бойся.
– Как же мне не бояться? А вдруг…
– Не будет никакого вдруг. Раз уж боги решил тебя вселить в человека, так и будь человеком.
– Не хочу человеком. Не нужны мне эти руки. И одежда эта не нужна. Мокрая, и противно липнет, отряхивайся – не отряхивайся, не то что шерсть.
– Здесь не важно, чего ты хочешь или не хочешь. Важно, чего хотят боги. А они хотят сделать тебя человеком. Но посмотрят на твою нелюдимость, увидят, что ты не вылезаешь из кустов, и опять вернут тебя в волка.
– Да? Тогда я останусь в кустах. Хочу снова в волка.
– Не глупи! Одежда скоро просохнет. В новой жизни ты родишься человеческим детёнышем и, по мере взросления, будешь постигать людскую жизнь и увидишь, что человеком быть не страшно. Не бойся, выходи к людям. Общайся, разговаривай.
– Да у меня и разговор-то больше похож на рычание.
– Это я заметил. Но здесь на каком бы ты языке не говорил, всё равно любой тебя поймёт. Ну, выйдешь? Договорились?
– Не договорились. Знать хотя бы кто такие, эти ваши боги.
– Боги – это… такие... – замялся я.
– Люди?
– Нет, не люди... они переселяют души… Из волка, например, в человека или наоборот, – я понимал, что объяснение получилось никудышным, но уж какое получилось.
– А если они не люди, то зачем занимаются глупостями? Зачем отобрали лапы и хвост? Им что, мои клыки больше чем мне нужны?
На этот вопрос я вообще не нашёл ответа, и это меня раздосадовало.
– Ну, и сиди в своём орешнике, пока не отрастёт новый хвост!
– Хорошо, выйду, – сдался, наконец, человек-волк. – Только можно я буду всё время рядом с тобой? Ты, мне кажется, человек хороший: не бьёшь меня.
– Ладно. Рядом так рядом. Назови для начала своё имя... впрочем, я сам, кажется, сглупил. Какое уж у волка имя?
– Как какое? Имя у меня хорошее, зовут меня…
Он коротко взвыл.
– Нет, не то…
Волк сделал новую попытку и снова остался недоволен.
– Не беда, – рассмеялся я, – волчье имя тебе уже не понадобится. Давай-ка назовем тебя человеческим. Хочешь называться именем самого величайшего царя на всём свете?
– Хочу. Хотя царей из-за их царских охот на волков и недолюбливаю.
– Тогда будешь Искандером Двурогим.
– Не буду. Я всё-таки волк, а не корова. Не хочу зваться Рогатым.
– Ты уже не волк, ты человек.
– Да я и просто человеком быть не хочу, а уж человеком с коровьим именем – тем более.
– А Александром Македонским хочешь называться?
– Александром Македонским?.. Ладно. Согласен. Звучит красиво.
– Вот и славно. Пойдем, Александр, к платану. Посмотрим на игру.
Мы подошли к игрокам. Они, окружив одетого в чёрную симплу еврея, чему-то смеялись.
– Вы бессердечные люди, – с возмущением говорил иудей. – Неужели вам трудно отвесить мне две-три оплеухи?
– Послушай, любезный, – отвечал ему херсонесский грек, – мы уже дважды прогоняли тебя, ты припёрся в третий раз. Мы тебе в третий раз объясняем: хочешь получить по физиономии – бери пять камешков, ставь на кон хоть две, хоть семь оплеух и мечи. Проиграешь – получишь сполна.
– А вдруг я выиграю? Тогда что, бить вас?
– Естественно, не гладить же.
– Для меня это не приемлемо! Для меня побить другого еще хуже, чем быть непобитому самому.
– Побить другого... непобитому... чем самому, – вслух попытался постигнуть смысл мудреной формулировки высокорослый бородач, похожий на гениохского пирата. Косой шрам от левой брови через лоб к правому виску никак не опровергал такого предположения. Попытка восприятия у пирата, похоже, не увенчалась успехом, и он молча стал приглаживать свою окладистую бороду.
– Побейте меня, – продолжал канючить иудей, – ну что вам стоит? Не хотите надавать оплеух – не надо. Я не привередливый, я простой зуботычине буду рад. Меня нельзя не бить. Я предатель! Вы даже не представляете, какого человека я предал!
– Послушай, уважаемый, – заговорил было пират…
– Не смей меня так называть! – перебил его иудей. – Я не уважаемый, я презираемый!
– Хорошо, пусть презираемый. Да если мы начнем давать друг другу оплеухи за каждую пустяковину, так все тут будем ходить с синими мордами.
– Ну, предал, ну и что? – поддержал пирата грек. – Я тоже иногда предавал своих друзей, и даже не по необходимости, а просто в силу скверности своего характера, но я никогда не считал это достаточно веским основанием ходить по Херсонесу и выпрашивать себе у каждого встречного в морду. Если я, к примеру, гадостный человек, то почему мне не позволительно кого-нибудь предать?
– Конечно, позволительно, да сколько угодно! Но только не такого как он. Вы его не знаете. Это был святой человек. За ним тысячами люди ходили, каждое его слово ловили как благодать! Вот я, например, выйду на улицу – две-три вшивых собачонки гавкнут и тут же от скуки зевать начинают. А он выйдет… Может, все-таки побьете? А? Верьте мне, люди: я действительно засранец.
– Да верить-то мы верим, тем более, что здесь вообще никто не врёт. Но не нам тебя судить. Судить тебя будут другие. Недолго уж осталось, – успокоил кающегося грешника скиф из Тавриды.
– Тебя, кажется, Йехудой зовут? – спросил грек.
– Да. Йехуда из Кариота.
– Так вот. Хочешь, Йехуда, я расскажу, как будет тебя судить твой бог?
– Как?
– Он скажет: «Не оправдал ты моих надежд, Йехуда. Не вышел из тебя приличный человек. Попробуй-ка прожить следующую жизнь крысою. Может быть, хоть крыса какая-никакая из тебя получится».
– Нет, нет! – возразил скиф. – В крысу – это если вор, а предателя – в выхухоля.
– Я вообще-то приворовывал из ящика, – признался Йехуда. – У нас был ящик, где мы хранили пожертвования и потом раздавали нищим, так я оттуда, как казначей, нет-нет, да и утащу два-три шекеля. Брать больше совесть не позволяла: заметно бы было.
– Тогда в крота, – выдал свой вариант пират-бородач.
И тут уж понеслось со всех сторон:
– Нет, в хорька.
– А я думаю, в шакала.
– В суслика.
– В гадюку.
– В ишака.
– В свиноматку.
– Не хочу в крысу! Сами вы свиноматки! – отчаянно завопил Йехуда.
– Почему это ты не хочешь? Крыса – такая же божья тварь как и слон, например, – пожимая плечами, сказал молодой человек, обёрнутый куском зелёной материи, держащейся на нём с помощью укруток.
Он был высок ростом, смугл, кареглаз. Волосы молодой человек имел чёрные и густые. Предположительно, чёрные и густые, поскольку череп его был обрит наголо до синевы.
– Будда, например, – продолжил человек в зелёном, – прежде чем достичь нирваны, в своих пятистах пятидесяти перерождениях, которые он помнил, был однажды крысой – и ничего! И гусем был восемь раз. Нормально. Правда, святым, царем и монахом он бывал чаще: сто шестьдесят пять раз, но приходилось ему и лягушкой квакать, и зайцем скакать, и двенадцать жизней курицей кудахтать, и в восемнадцати по-обезьяньи корчить рожи. Ну и что?
– А кто ты такой, чтобы указывать, какие мне нужно корчить рожи? – возмутился Йехуда.
– Монах я, – скромно ответил молодой человек с немудреной прической. – Монах с горных склонов западных Гад. Погиб после сильного землетрясения.
– Крышей, небось, придавило? – сочувственно предположил грек.
– Нет. У нас и крыши-то как таковой не было. Мы жили в пещерном монастыре вихара, и все успели выскочить до того, как обрушилась скала. А соседняя скала, где было два монастыря, уцелела. Там жили монахи Махаяна, что значит Великая Колесница. Это они сами так себя величают. А наше учение называют Хинаяна – Малая Колесница. У них, видите ли, великая, а у нас – малая! Но не это главное. Главное – у них осталось два монастыря, а у нас ни одного.
Мы вежливо попросили их уступить нам один вихара. Они отказали под надуманным предлогом, что наше учение и наш путь достижения нирваны по трем ступеням архата ошибочны. Тогда мы решили так побить их лица, чтобы им стало стыдно, и они добровольно отдали нам один вихара, тем более, что и молельный храм чайтья у них уцелел. Видели бы вы, как они яростно сопротивлялись! Словно у них последнее забирают. Словно они, а не мы, остались без крова. Меня в пропасть столкнули, на острые камни. Ну, не изверги?!
– А что же с вами, грабителями, еще делать? – возмущенно воскликнул бородатый пират. – Разве не стыдно покушаться на чужое имущество, если это, конечно, не ведёт к материальному благополучию ваших семей! Большие ли семьи у вас были на попечении?
– Семей, естественно, ни у кого из нас не было и быть не могло, ведь мы монахи.
– В таком разе, человече, ты совершил дурной поступок, – назидательно сказал пират, – грабить позволительно, только если это традиционное занятие в вашем роду, если вы грабите ради достойной жизни будущих поколений!
– Нет, нет! Вы не подумайте о нас плохо, – с горячностью начал доказывать буддийский монах. – Я сейчас вам расскажу как можно подробней о наших восемнадцати школах, и вы сами поймете, что драка наша за пристанище была благообразной.
– Да нам и кратко-то не надо! – замахал руками грек. – Мы заняты, у нас свои дела!
– Вот именно! – поддержал его скиф. – Иди ищи своих индусов.
– Почему обязательно индусов? – возразил Йехуда, – а почему бы и не евреев? Я, например, с огромным уважением отношусь к буддистам и с интересом выслушаю о всех их восемнадцати течениях. Пойдем, равви, подальше от этих грубиянов. Я буду с прилежным тщанием внимать твоему учению, а ты, чтобы я лучше усваивал, будешь меня при этом бить руками и ногами. Ты ведь умеешь бить ногами?
– Можно, конечно, попробовать, да только никого я тут бить не собираюсь.
– Но почему, мой друг?
– Потому, что… я дерусь только после землетрясения, да и то не после каждого.
– И ты не лучше остальных! А ещё монах… Сейчас же всем прекратить ржать! Я вам не выхохуха…хель. Я человек! Меня сам Йехошуа выделил из толпы и взял в ученики. Я был в числе двенадцати апостолов, самых верных его друзей и соратников! Он доверял мне быть нашим казначеем! По одному, по очереди подходим ко мне, отвешиваем пощечину и отходим, не мешая следующему! Такова моя воля. К выполнению моего повеления присту-у-упить!
Толпа принялась хохотать. Подходили новые люди и, зараженные общим весельем, даже не понимая в чем дело, начинали смеяться. Но вот постепенно смех и издевательские реплики пошли на убыль. Первым отдышался грек.
– Спасибо тебе, Йехуда, что повеселил нас, а теперь уходи. Ты уже битый час не даешь нам играть.
– Не прогоняйте меня, пожалуйста, – взмолился Йехуда, – вы так здорово умеете пинаться!
– Послушай, выхухоль, а этот Йехошуа после твоего предательства остался жив или умер? – спросил пират.
– Умер Йехошуа, на столбе его распяли.
– До твоей смерти?
– Сразу после моей. Но я всё равно успел увидеть, как его, невинного, распяли. Страшной смертью умер бедолага.
– Так это означает, что он сейчас здесь, среди нас. Вот иди и найди его. Пусть он сам с тобою разбирается, а мы продолжим игру, – пират раскрыл ладонь. На ней лежали два кубика, изготовленных из речной гальки. – Кто водит?..
– Я всё обходил. Я всё обыскал. Его здесь нет, – не унимался Йехуда.
– Как это нет?! – вскричал теряющий терпение грек. – Не мог он не попасть сюда! Не воскрес же он в самом-то деле, не вознесся же на небеса! Иди. Ищи хорошенько.
– Я хорошенько искал, я всю речку прошел по кругу. Она никуда не впадает. Впадает сама в себя. И другую речку прошел. Она течет навстречу и тоже впадает сама в себя. Я обшарил каждую поляну, каждый кустик, каждую пядь. Его тут нет! Народа много, но его нет. Какой это был человек! Зачем я его предал?
– А в самом деле, зачем ты его предал? – спросил скиф.
– Сатана виноват! Сатана в меня вселился. Если бы я не слушал его нашёптываний, а думал своей головой, разве я пошёл бы на предательство за тридцать сребреников? Ведь за Йехошуа можно было получить и триста тридцать! И даже семьсот восемьдесят! Никуда бы они не делись, заплатили бы как миленькие. Больно уж мешал он фарисеям, старейшинам и книжникам. Расстроил он им торговлю в Храме Соломона и ханжество их обличал, не страшась. Большую славу приобрел в народе. Весь синедрион от злобы зубами скрежетал.
А я, святая простота, даже не поторговался. Можно было запросить тысячу, а потом уж уступить за девятьсот сорок. Я ведь всю жизнь мечтал о богатстве. Из-за этого и к Йехошуа прибился. Все вокруг: Мессия! Сын Давидов! Сын Божий! Царь Иудейский! Царь Царей!.. Да и сам он постоянно говорил нам, что откроет царствие своё.
– И кем же ты, святая простота, собирался стать в том царствии? – поинтересовался грек.
– Как кем? Раз я был казначеем до его воцарения, то кем же мне быть после? Тогда бы можно было уже не по три-четыре шекеля выцепливать! И где то царствие? Вы уже определились, кто первый влепит мне оплеуху?
– Скажи-ка, почему тебе необходимо непременно быть побитым? – задал вопрос грек.
Этот вопрос, признаюсь, был интересен и мне. Да и Александр уже несколько раз шёпотом спрашивал меня о том же.
– Как почему? Да неужели кому-то может быть непонятно? – отвечал огорошенный всеобщей бестолковостью Йехуда. – Видели бы как страдал Йехошуа! Его побили, как только схватили по моему сигналу. Я подошёл к нему, поцеловал и сказал: «Радуйся, равви!» Это и был сигнал для стражи.
Почему мои губы тогда не превратились в слоновий хобот? А после вынесения смертного приговора эти нелюди заставили его нести тяжеленный столб со двора претории до места казни на Голгофе. Бедный Йехошуа от тяжести еле ноги передвигал, а священники, негодяи, всем синедрионом шли за ним следом и смеялись. Издевались, подлецы!
Дважды, трижды подлецы: мне вместо тридцати шекелей подсунули финикийские тетрадрахмы с профилем их кумира Мелькарта. Со мной, с правоверным иудеем, за такую великую услугу расплатились финикийскими деньгами! Деньгами, которые годятся разве что для грязных сделок, деньгами, которые людям Моисеева народа даже в руки брать грешно! Они должны были озолотить меня, а вместо этого…
Несчастный Йехошуа! Он мученически умер из-за двадцати восьми нечистых финикийских тетрадрахм! Я ведь, по причине врождённого благородства, не пересчитал их при расчете. Даже кошель не открыл. Вера в порядочность людей обошлась мне в два тетрадрахма. Как низко пала Иудея!
– И на что же ты, благородный страдалец, потратил свои сребреники? – спросил пират.
– О! Это была трагедия! Когда я понял, что стал жертвой сатаны, когда я понял, что упустил свой шанс и вместо девятисот девяноста пяти полновесных шекелей держу в руках эти вонючие двадцать восемь кругляшек с идолом Мелькартом, то пошёл и бросил в лицо первосвященнику Каиафе его грязные сребреники.
– Прямо в лицо? – подивился храбрости Йехуды скиф.
– Не в лицо, конечно, на пол, но это одно и то же.
– Но по морде, по морде-то, зачем ты выпрашиваешь у всех подряд? – спросил пират.
– Потому что Иегова должен видеть, что я тоже страдаю, что тоже подвергаюсь гонениям и, не ропща, несу свой крест. Чем сильнее меня побить, тем больше это будет походить на страдания за веру, за народ, за Него. Как будто я страстотерпец, а вы палачи. А все мои ученики, которых, правда, у меня сроду не бывало, как будто разбежались. Ведь когда схватили Йехошуа, из двенадцати его апостолов один только Иоанн остался с ним и был рядом до самого конца. Его любимчик Петр трижды отрёкся от своего же учителя! От своего равви! Вы, конечно, можете считать меня чрезмерно щепетильным, но я этому любимчику больше никогда не подам руки.
Да и остальные хороши! Разбежались от страха кто куда. А вот я не побежал. Просто пошёл до засохшей осины и удавился на своём же ремне. Ведь выне станете осуждать сей жест отчаяния? Куда же ещё кроме засохшей осины можно подвеситься скотинке навроде меня? Как было бы славно, если бы вы прибили гвоздями мои руки к… хотя бы этому платану.
– Ах, какой ты умница! – воскликнул скиф. – А ты подумал, в кого боги нас превратят, если мы затеем тебя дырявить? И чем дырявить? Тут что, на каждом шагу валяются гвозди и молотки?
– Приказываю бросать в мой адрес язвительные реплики! Отец Наш Небесный должен видеть мои тяготы и невзгоды. Тогда Он не переселит мою душу в выхахехо…хуля. А вы все ишаки!
– Уж не знаю, как боги оценят мой поступок, но я все-таки дам пинка этому стервецу, – сдался первым пират.
– И я два, – присоединился к нему скиф.
Остальные в стороне не остались:
– И я два!
– И я парочку!
– И я восемнадцать, – неожиданно заявил Александр.
– Почему так много? – удивился я.
– Хочется, – обосновал свой заказ волк.
– Восемнадцать – это не много, – горячо возразил Йехуда. – Восемнадцать – не предел! Верхний порог не ограничен. Вот увидите: бить меня – одно удовольствие. Я буду ещё вопить при этом: «О, Творец! Спаси меня и сохрани! Помоги, Заступник! Ты же видишь, как надо мною измывается обезумевшая от крови толпа!». Только вы не обращайте внимания на мои вопли. Работайте сосредоточено. Эти стенания не для вас. Эти стенания для Него. Теперь я спокоен. Теперь Он не сделает из меня выхехуха…холя…
– Хватит гундосить! Становись! – пробасил пират.
– Сию секунду! Сию секундочку!
Йехуда наклонился, отклячил зад и, извиваясь из стороны в сторону, продолжал вдохновлять обезумевшую от крови толпу:
– Бейте меня, друзья мои, бейте. Как же меня, такую вшивотень, не бить!? Я ведь вшивей самого вшивого волка…
– Волков оставь в покое! А то я могу и за ляжку! – не сдержался Александр Македонский.
– Правда? Вот славно! – обрадовался иудей. – Только никуда не уходи, возлюбленный брат мой. Я скоро освобожусь, и тогда ты можешь грызнуть меня за ляжку. За две ляжки. У меня две ляжки. Вот смотри, левая, а вот смотри…
– Да приякори ты, дырявая плоскодонка, свою корму, будто мы сами не видим, сколько у тебя ляжек! – взревел пират и ударил.
Тут же прокатился гул восхищения.
– Вот это удар!
– Достойно!
– Как тараном!
– Уважаю!
– А где же предатель?
– В речку, небось, упал.
– Нет, речку он перелетел: не слышно было, чтобы плюхнулся.
– Не видел что-то я его в полёте.
– Ты по низам смотрел, а он, наверное, пошел свечой.
– Всё. Я больше с пиратом на пинки не играю: тазобедренный сустав может выбить.
– А я сыграю. По курсу: один пинок – шесть кобылок.
– Ещё бы! Ты кобылки пальцами как молотками бьёшь. Когда я буду водить, то за семь скублей больше трех кобылок от тебя принимать не буду.
– Несправедливо! Есть же договор: семь скублей – пять кобылок.
– Может, ты ещё и две хрюхи против трёх чпоков откажешься брать?
– Да заглохните вы со своими чпоками! Человек пропал. Куда делся Йехуда?
– Человека нашёл! Отмачивает, наверное, в речке свое седалище.
– Нет его в речке. Я смотрел. Все камешки на дне видно, а его не видно. Странно как-то: обещал вопить – а улетел молча.
– Так уж у пирата поставлен удар. И пикнуть не успеешь.
– Не было удара, – возразил пират. – Там, куда я пнул ногой, ничьей задницы не оказалось. Я по воздуху ударил. Его, похоже, за мгновение до этого позвал ихний Иегова на беседу. А скорее всего, отправил на землю крысой. Чья очередь водить?
– Моя. – Скиф взял у пирата кости. – Делаем ставки…
– Как это твоя очередь? – возмутился грек. – Мы прошлый кон не доиграли. Давай сюда кости.
– Заиграно, заиграно! – сжал намертво ладони скиф.
– Желаешь сыграть с ними? – спросил я Александра.
– Как-то… не очень.
– Тогда пойдём, прогуляемся.
И мы пошли вниз по реке.
– Ну, как тебе среди людей? Уже не страшно?
– А чего бояться? Уж где-где, а здесь люди даже не ссорятся и тем более друг друга не бьют. Всё больше о своих богах размышляют. Когда ты мне покажешь богов?
Видимо, ошибался я: новый бог-покровитель юмором моего волка не обделил.
– Богов показать не могу, я и сам их никогда не видел, то есть видеть, конечно, после предыдущих своих смертей видел, но не помню, поскольку они это стирают из памяти, как и прошлые жизни. За редчайшим исключением. А вот сарматов показать могу. Видишь этих людей? – я кивнул в сторону группы мужчин в укутывающих тело туниках с орнаментом и в кожаных штанах, заправленных в мягкие высокие сапоги. – Это и есть сарматы. С ними мы сражались. Тысяч шесть-семь положили, никак не меньше. А своих дандариев я что-то не вижу нигде. Мало наших полегло – горстка, щепоть. Грамотно, что ни говори, мы бились. В шлеме Искандера любую битву можно выиграть. Да что там битву!..
И мне вдруг захотелось рассказать волку обо всём, что случилось со мною за последнее время. О том, как я, царь дандариев, попал в безвыходное положение и с парализованной волей ожидал, когда сарматы своей тридцатитысячной конницей обрушатся на нас и вырежут всех до последнего грудного младенца, а я ничего не мог им противопоставить. И помощи ждать было неоткуда: наши сородичи, вожди меотских племён, боясь мощи сарматов, отказались даже говорить со мною о совместном противостоянии степнякам.
Архонт Боспорского царства Рискупорид не верил, что вождь Сарматии Харнук посмеет сделать набег на Боспорское царство, ведь оно фактически входило в состав Римской империи. Не сумел я убедить Рискупорида, что речь шла не о простом набеге, а о завоевании Боспора, и не только Боспора. Харнук был в сговоре с таврами, аланами и скифами. Как только сарматы возьмут Фанагорию, аланы обрушатся на Танаис, а потом совместно на Пантикапей.
После этого, он намеривался собрать на Понте трёхсоттысячную армию и двинуть на Рим, обрастая по пути новыми противниками Рима. Хвалился совершить то, что не до конца удалось Митридату VI. Его путь на Фанагорию пролегал через мои земли, и, для внезапного нападения на город, Харнук уговаривал меня беспрепятственно пропустить его конницу. Я отказался вступать с ним в сговор. Более того, сказал, что предупрежу о его намерениях и Рискупорида, и Тиберия. Он поклялся своим богом Фагимасадом вырезать за это всех дандариев.
Мне захотелось почему-то пожаловаться волку, а ещё лучше кому-нибудь из людей, на безысходность, которая охватила меня, когда я понял, что помощи не будет, и мы остались одни против сарматских орд. Император Тиберий даже не ответил на моё письмо…
– После ваших битв столько человечины остается валяться, ешь – не хочу, некоторым нравится, мне же не очень. Сладковатое у вас мясо. Баранина вкусней, – прервал мои воспоминания Александр, и я понял, что вряд ли могу рассчитывать на волчье сочувствие, а уж тем более на чьё-то людское.
– Всегда удивлялся: вы ведь человечину не едите, зачем же набивать целые горы туш? Чтоб потом сжигать или в землю зарывать? Всех-то и не по силам. Вонища такая стоит – хоть с логова уходи. Воронам, конечно, раздолье: столько глаз склюют, что и взлететь не могут. Ну и мухи в кишках попируют вволю. Почему вы зимою не сражаетесь? Мясо куда дольше сохранялось бы. А то не успели отвоеваться, а уж черви так кишат в ваших потрохах, что дохляки аж шевелятся.
– Александр, мне не нравится говорить на эту тему.
– Странно: убивать нравится, а говорить не нравится.
– Мы вынуждено сражаемся. Когда деваться больше некуда.
– Понимаю: собираетесь в каком-нибудь местечке, гуляете себе, гуляете и вдруг – глядь! – ничего больше не остается, как поубивать друг друга!
Да. С юмором у него действительно было всё в порядке.
– Лучше, Александр, расскажи о себе. Например, в каком царстве ты жил? Сможешь сказать?
– В лесу я жил. Какое уж в лесу царство?
– Было ли поблизости море, или большая река, или город?
– Река была. И море было. Два моря. Город тоже был. Далековато, правда. Бестолковое место: ни овец, ни коров там почти нет, одни люди.
– Большой город?
– Не знаю. Я в нем не прогуливался. Издалека только смотрел.
– А какие берега были на морях? Песчаные? С лиманами и камышами?
– Ага. Ещё холмов было много, из которых жёлтая или голубая грязь вытекала.
– А людей часто видел?
– Частенько.
– На каком языке они говорили?
– На человеческом.
– Ах, да! Понятно. А какие одежды носили?
Александр глянул по сторонам, затем осмотрел мою одежду.
– Да вот как у тебя.
– А женщины как ходили?
– На двух ногах.
– А ноги эти голые были или в штанах?
– В основном, в штанах. А ближе к городу – голые. У городских мужиков тоже ноги были голые . На их плечах висели одежды как вон у тех, которые смеются.
Он показал на двух, судя по белым тогам, римлян. Правда, смеялся из них только один, лысоватый толстяк-великан, его же собеседник, небольшого роста старик, аскетического сложения, был серьёзен.
– Так мы, Александр, с тобой, оказывается, земляки! Знаешь, как те моря называются? Понт Эвксинский и Меотида, а город – Фанагория.
Говоря с Александром, я вглядывался в лысоватого римлянина, и его лицо мне казалось знакомым. И манера смеяться: слегка присев, колотить себя кулаками по коленям, – тоже была знакомой. Толстяк перехватил мой взгляд и всплеснул руками:
– Кого я вижу!? Диссотор, ты? А мы с Аппием Тулием в гости к тебе плыли. С нами ещё полманипула легионеров плыли.
И великан, распахнув свои ручищи, быстрыми шагами пошел на меня. Я, признаться, опешил.
– Добро пожаловать! Гостям мы всегда рады.
Большую глупость в моем теперешнем положении трудно было придумать. Но именно она пришла мне в голову и сорвалась с языка. Толстяк со своим римским приветствием «как потеешь?» заключил меня в железные объятия. Мои ответные объятия были менее горячи, поскольку, несмотря на отчаянные усилия, я никак не мог вспомнить этого человека. Но сознаться ему в том, после бурной радости с его стороны, было уже как-то неловко.
– Ну как тебе, дружище, моя последняя шуточка? – римлянин, держа меня за плечи и не отрывая взгляда, плавно водил головою, словно никак не мог мною налюбоваться.
– Шутка как шутка, – я старался дать ответу как можно большую обтекаемость. – Не хуже других и не лучше.
– Воображаю, какими словами ты меня костерил, когда она проснулась и начала кричать в сундуке…
Вот оно что! Теперь я узнал его. Это был римский патриций Мамерк Эмилий Лепид. Сенатор. Просто со времени нашего знакомства, он сильно изменился: исчезла буйная, чёрная как смоль, шевелюра, столь не типичная для римлян, да и объём талии увеличился как минимум вдвое. Полнота почти не меняет узнаваемость человека, а вот исчезновение волос – кардинально.
Сколько же лет прошло с той поры? Пятнадцать? Шестнадцать?.. Да, шестнадцать. Я, тогда ещё молодой, только что избранный дандарийским войсковым собранием царь, добивался от царя Боспора Рискупорида построить крепость на Гипанисе и поставить там греческий гарнизон: неспокойно было уже тогда на границах с сарматами. Но Рискупорид опасности или не видел, или не хотел видеть, надеясь на прочность стен Фанагории.
Тогда я и поплыл в Рим к Тиберию. Наивным был, думал, объясню ему, какую силу представляет собою Сарматия, он и крепость построит, и легион свой в Дандарии разместит. В его же интересах было, чтобы на понтийских границах Римской империи царило спокойствие. Тиберий принял меня сразу. Был приветлив и любезен, но и только. Приставил ко мне опекуна, пока я буду гостить в Вечном городе. Этим опекуном и оказался Мамерк Эмилий Лепид… Шестнадцать лет… Целая вечность…
– Что же ты молчишь, Диссотор? Рассказывай, как попал сюда. На войне погиб или на пирушке? Учти, других объяснений не приму, потому что других уважительных причин и быть не может. А я, дружище, утопленник. И мой друг Аппий Тулий тоже. Утопили нас пираты. И полманипула наших утопили. Да что же ты молчишь? Рассказывай, что ты подумал, когда нашел в сундуке Аспасию. Сначала, конечно, удивился. Так ведь? Еще б не удивиться! Через сутки или двое после выхода в море в закрытом на замок сундуке начинает кто-то визжать!
Лепид присел и, колотя кулаками по коленкам, залился заразительным смехом, временами переходящим в поросячьи похрюкивания и щенячьи повизгивания.
– Это я тебе удружил на дорожку! Думал, думал, чего бы отчудить на прощанье, и придумал! Да, славно мы тогда провели времечко! Мало ты в Риме погостил. Я тебя не по всем злачным местам успел выгулять. Да что же ты молчишь? Онемел от счастья, что встретился со мной? А меня, понимаешь, пират утопил. Здоровенный такой пиратище вот с такенной бородой. Мы как титаны бились с ним на палубе. Я его на дно с собой за его же бороду и утянул.
– Не было ли у твоего пирата косого шрама на лбу?
– Ты его знаешь?
– Здесь он, рядышком. Треть стадия вверх по речке играет в кости. Видишь платан?.. Толпу под ним видишь?.. А над толпой бородатая морда торчит. Это его морда.
– Отлично! Пойду-ка проведаю человека. Мы теперь с ним как кровные братья, вместе, обнявшись, шли ко дну. Да ты так и не сказал ничего про свою смерть.
– В сражении погиб.
– С сарматами, небось?
– С сарматами.
– Вот здорово! А то мы бы и не увиделись. Обидно, согласись, могло бы получиться: я тут, а ты там живой. Ладно, еще наговоримся. Я мигом вернусь. Интересно, понимаешь, посмотреть, как будет выглядеть пиратская харя, если из неё выдрать бороду.
Он отошёл на несколько шагов, и, обернувшись, на ходу крикнул:
– Ты пока познакомься поближе с Аппием Тулием. Это мой лучший друг. Самый умный человек в Риме, учёный и философ. С ним поговорить – одно удовольствие: ужасный зануда и брюзга. А мы ведь плыли к тебе за шлемом Александра Македонского. Да. Сам Тиберий послал. Ну да тебе всё Туллий подробно расскажет. Вы только никуда не ухо… – Лепид споткнулся, но равновесие всё же удержал. – Я мигом вернусь!
– Какой такой шлем? – удивился Александр. – Откуда он вообще меня знает?
Я немного замешкался с ответом, и в разговор вступил Аппий Туллий.
– Тебя зовут Александром Македонским? – спросил он Александра.
– Да. Александром Македонским, – ответил человек-волк.
– Значит грек.
– Почему грек?
– Потому что только греки так лихо фантазируют со своими именами. Могут дать человеку имя насекомого или цветочка, а могут – бога.
– Никакое я не насекомое. Я волк, вожак, – с достоинством заявил Александр.
Мне пришлось объяснить римскому философу, как обыкновенный волк вдруг стал Александром Македонским:
– Это я его так назвал. Уже здесь. Свое настоящее имя он теперь и сам не может выговорить. Ну, не Волком же мне человека называть.
– А-а-а... понятно, хотя и не очень. Почему именно Александр Македонский? Можно же было подобрать для волка что-нибудь и попроще.
– Попроще значит римское? У вас действительно всё упрощено до предела. Вам хватает десятка имён на всех римлян в империи, но попробуй-ка разберись в их комбинациях! Преномен, номен, когномен, агномен! Я, по крайней мере, сию науку одолеть не смог.
Аппий Тулий смеялся.
– А я так подумал: коли боги решили из волчьего вожака сделать человека, то уж, верно, для каких-нибудь великих свершений. Вот и дал ему временное имя величайшего из царей.
– Ты же мне говорил, что величайшего из царей звали Искандер Рогатый, – насторожился Александр.
– Александр Македонский и Искандер Двурогий – это одно и то же.
– Всучил-таки коровье имя, – огорчился Александр. – Чем же он, этот Рогатый, так прославился?
– Я думаю, Тулий, ты объяснишь лучше меня: всё-таки ученый муж, а я лишь обыкновенный царь.
– Ты царь?! – вскричал Александр. – Из тех, которые затевают царские охоты на волков?.. А мне ты показался добрым человеком. Как, оказывается, бывает обманчива внешность у людей!
– Да, в общем-то, я не такой уж и любитель охоты, – мне почему-то было совестно перед Александром за свое царское прошлое, – разве что в гости забредёт кто из царей или вождей. Ну, посуди сам, не на тушканчиков же их приглашать охотиться.
– Лично я, когда буду человеком, ни единого волка не трону. И другим не дам.
– Ну-ну, – продолжая смеяться, покачал головой Тулий, – хотелось бы, чтобы ты в будущей жизни владел несколькими отарами.
– Несколькими отарами? Хотелось бы, – согласился волк и мечтательно прикрыл глаза.
– Так что тебе именно рассказать о твоём тезке?
– Ну, например, чем он уж так сильно знаменит? – открыл глаза Александр.
– За тринадцать лет своего царствования он сумел погубить столько народа, что иной царь и за сто тридцать не осилил бы и четверти.
– Какой молодец! – восхитился Александр. – Чем меньше людей – тем спокойнее волкам. У вас, выходит, чем больше убил, тем больше слава?
– Естественно.
– Вот почему вы целые горы трупов набиваете!
– У мыслителей и поэтов тоже есть слава, но побледнее. А на первом месте, конечно же, цари, императоры, полководцы – словом, мясники.
Меня, признаться, покоробила такая классификация людского величия.
– Ты, Тулий, так говоришь о царях, словно все они отъявленные негодяи.
– Ну почему? Есть и не отъявленные. А, возможно, есть и вовсе не негодяи. Только кто о них знает?
– А мне мой тезка нравится. Когда он умер тот Македонский?
– Лет триста назад.
– Ого! И за триста лет никто в убийствах не смог его превзойти?
– Наш Юлий Цезарь количественно, конечно, обошел Македонца, но если брать во внимание число убитых в единицу времени, да еще соотносить эти величины с численностью их армий, то Цезарь окажется всё же менее славен, хотя частенько и использовал, казалось бы, беспроигрышные методы достижения этой славы. Он мог, например, в одночасье в провинции Африка изрубить пятьдесят тысяч помпеянцев, которые уже прекратили сопротивление и сдались на милость победителя. Или истребить поголовно два германских племени, включая женщин, детей и стариков. А что? Труд невелик, а триумф обеспечен.
Мне не нравилось, с каким неуважением и даже презрением говорил этот ученый аскет о великих людях, и я возразил ему:
– Но ведь племена узипетов и тенктеров переправились на левый берег в низовьях Рейна, то есть фактически нарушили границу Римской империи. Их численность превышала триста тысяч. Разве это не представляло собой определённую угрозу Риму?
– О, да ты, Диссотор, неплохо знаком с Римской историей! Не ожидал я этого от скифского царьк… от скифского царя.
– От царька, от царька, ты, Тулий, не оговорился. Для вас ведь мы все просто дикие скифы, варвары. И по вашим масштабам я всего лишь царёк.
– Не обижайся, Диссотор. Я прекрасно знаю, что ты царь дандариев, просто у нас так уж принято говорить. Но откуда ты так хорошо знаешь нашу историю?
– Я ведь, будучи царевичем, до шестнадцати лет был в заложниках у греков.
– В Пантикапее?
– Нет, в Фанагории. Все меотские цари и вожди обязаны отдавать своих сыновей в заложники.
– Я знаю. Но вот, что им греки дают такое хорошее образование, для меня новость.
– В Фанагории прекрасный гимнасий. Ничуть не хуже пантикапейского: философия, мировая история, литература, музыка и танцы – всё на высшем уровне. О физическом воспитании я уж не говорю. Мои оба сына сейчас тоже там. В числе первых воспитанников. Как и я в своё время.
– Коль ты был в числе лучших, то должен знать, что тенктеры и узипеты перешли Рейн в поисках свободных мест для поселений. Это общая практика германских, да и не только германских, племён. Спутать их передвижения с военным походом мог только слепец, либо непроходимый глупец. Цезарь таковым не был. Он прекрасно понимал, что они просто переселяются и даже вступил с ними в переговоры, которые не могли закончиться иначе как согласием сторон: германские племена просто бы влились в состав империи. И вот по ходу мирных переговоров Цезарь вдруг дает приказ вырезать всех туземцев вплоть до грудных младенцев. Как ты, Диссотор, можешь это назвать?
– Ваш Цезарь очень плохой царь. Он не имел права быть вожаком, – ответил за меня Александр. – У нас, у волков, никто не посмел бы тронуть щенков. Независимо от того, какая самка ощенилась, они считаются щенками вожака и его волчицы, детёнышами стаи. Более того, если в лесу или степи потеряется человеческий детёныш, детёныш наших извечных врагов, то волчицы всё равно выкормят его из своих сосцов и вернут людям.
– Ты прав, Александр, именно волчица и вскормила двух брошенных на произвол судьбы младенцев, Ромула и Рема, ставших впоследствии основателями Рима, – согласился Тулий. – Бронзовая волчица с взъерошенной шерстью, установленная на Капитолии, является символом нашего города, нашего государства. Символа, более верно отражающего суть души Рима, хоть мозги вывихни, не придумаешь!
Со стороны платана раздался взрыв хохота. Этот хохот можно бы было назвать обычным ржаньем, если бы не художественное обрамление его басистыми раскатами с одной стороны и поросячьими похрюкиваниями, с щенячьими повизгиваниями – с другой. Видимо, выяснение отношений Эмилия Лепида и гениохского пирата не грозило уже последнему потерей бороды.
– А мой тёзка тоже убивал прибылых щенков… ну, младенцев? – спросил Александр.
– Только при плохом настроении.
– И часто у него бывало плохое настроение?
– Как вторгся в Индию – постоянно. Ещё бы! Ведь у него там пропал знаменитый шлем с Гемаполлом. Его воины, особенно наёмники греки, бывало, поднимали ропот, не желая тащиться неведомо куда. И то сказать, завоёваны немыслимо огромные территории, покорены бесчисленные племена, а Александру всё мало! Пусть ответит царь, почему они должны страдать в этих тропических джунглях от гнусов, от жары, от бесконечных ливней и гнилой воды, от неперевариваемой их желудками пищи! И царь отвечал.
Он надевал свой царский шлем и выходил к толпе. Достаточно ему было бросить две-три фразы, как воины выстраивались в шеренги, и недовольный ропот перерастал в восторженный рёв. Они уже сами требовали от Александра вести их на самый край Ойкумены. Всё точно так случилось и на реке Гифасис.
Так, да не совсем так: царь вышел к армии без шлема. И недовольство армии с тех пор постоянно сопровождало поход. Разве могло это не огорчать царя, равного богам? А если истребить поголовно пару-тройку племён, то настроение себе можно было хоть как-то приподнять.
Правда, поголовно он истреблял только чужие племена. А в своём роду, в роду Аргеадов, Искандер ещё до похода в Азию уничтожил только мужчин и мальчиков. Девочек и женщин не тронул.
– В свой стае он уничтожил всех мужчин? Зачем? – удивился Александр.
– Чтобы никто не мог претендовать на его место. Зачем же еще?
– И ты полагаешь, Диссотор, что я когда-нибудь научусь жить по-человечески? Кстати, мне разонравилось моё имя.
– Это потому, Александр, – объяснил я, – что уважаемый учёный кособоко представляет тебе фигуру этого необыкновенного человека.
– А Александр Македонский и в самом деле был кособок. У него с детства были перекошены плечи и тянуло вбок шею.
– О! Тебя, Тулий, радуют физические недостатки великих? Мелковато для первого учёного Рима. Кстати, его отец Филипп был одноглазым. Здорово! Правда?
– Филипп и одним глазом видел намного дальше двуглазых.
– Хвала Папаю! Хоть один нормальный царь был в истории человечества. И на том спасибо.
– Почему Папаю? Разве меоты не приняли греческих богов? – удивился Тулий.
– Конечно, приняли, вернее, смешали со своими. Как и вы, римляне. Только мы своих богов переименовали в греческих, а вы – наоборот. А Папай... просто осталось присказкой. И всё-таки, Тулий, ты напрасно принижаешь Александра, пусть у него и были какие-то недостатки, но сколько за ним истинно славных дел, сколько…
– Например? – перебил меня римлянин.
– Он хотел, например, уравнять все племена и народы.
– Ах, хотел! Он много чего хотел. Ему и нельзя было мало хотеть, поскольку боги ему столько дали, сколько никому никогда не давали. И как он этим распорядился? Получив самую боеспособную в мире армию… Да, он её увеличил, да, он с ней завоевал огромные территории, но после бесславного похода в Индию всю её погубил в пустыне Гедросии. Не в битвах, не в сражениях – в песках. Каждые восемь человек из десяти умерли от зноя, жажды и голода.
Вот ты, Диссотор, говоришь «уравнять все племена и народы»… Уравнял. На одной свадьбе с Сузах принудил пожениться десять тысяч македонцев и греков на персиянках. Сколько браков из той сузской свадьбы сохранилось после смерти Александра? Ни одного. Не только эти браки развалились, вся его империя развалилась. И что началось?
– Бэллум омниум контра омнэс, – вынужден был ответить я.
– Правильно, война всех против всех. Не успело остыть тело царя, как его диадохи расчленили державу на удельные сатрапии, разорвали империю на лоскуты, и началась новая полувековая бойня. А что же сами диадохи? Фердикка, хилиарх Азии, убит своими же военачальниками. Антигон, царь Великой Фридии, убит заговорщиками. Убит царь Фракии Лисимах, убит царь Вавилонии Селевк… Всех перечислять не хочется.
А что стало с родом Аргеадов, который столетиями управлял Македонией? Сгинул род. Всех мужчин, кроме слабоумного Арридея, Александр казнит за якобы участие в заговоре против Филиппа. Хотя Филиппа убила Олимпиада. Она же после смерти Александра живьём замуровывает в подземелье несчастного эпилептика Арридея с его женой Эвридикой. Она же приказывает зарезать крошку Европу прямо на коленях её матери Клеопатры, а затем вынуждает покончить с собой и Клеопатру. Она же уничтожает всех отпрысков побочных жен Филиппа, да и самих жён.
Правда, саму «эпирскую ведьму» тоже казнят. Но и потом смерть продолжит гулять по царскому дому: казнят жену Македонского Роксану, казнят её малолетнего сына. Другого сына от Барсины также казнят, а заодно с ним и саму Барсину. А ещё казнят несчастных…
Имён этих несчастливцев мы так и не узнали. Поскольку со стороны платана раздался зычный голос:
– Слушайте все! Я, сенатор Рима, Мамерк Эмилий Лепид, от имени Божественного императора Тиберия и Римского сената с верхушки этого высокого дерева уполномочен заявить: мы, римляне, никогда не будем воевать со скифами Тавриды, потому что боимся жидко обделаться!
Надо ли говорить, что официальное заявление сенатора Рима сопровождалось веселым ржаньем разноплеменного форума, расположившегося под раскидистыми ветвями. Очень уж неудачную ставку сделал сенатор в игре.
– У тебя отлично поставлен голос! – кричал скиф. – Повтори ещё два раза и можешь спускаться.
Лепид еще дважды громогласно оповестил округу, что при виде скифов у римских легионеров начинает твориться с кишечниками какая-то чертовщина, и под одобрительный рёгот грузно спрыгнул с дерева…
– Каким он был шестнадцать лет назад, таким и остался, – отсмеявшись, сказал я.
– Да, ничуть не изменился, – согласился со мною Тулий и обратился к Александру, – ты удовлетворён моим ответом, чем славен твой тёзка Александр?
– Не зови меня так. Не хочу. Зови моим настоящим именем... – Александр было рыкнул, но, спохватившись, поправился, – зови просто Волком или Вожаком.
– Вожаком, пожалуй, благозвучнее. Так вот, Вожак, сам и суди о величии Александра Македонского.
– А как он умер?
– Так же как и наш Юлий Цезарь. Оба они себя так дообожествляли, что их ближайшим соратникам стало невмоготу. Прикончили обоих. Только Цезаря закололи кинжалами, а Александра отравили белой чемерицей. А ведь с какими благими намерениями ступал он на трон! Какой шлем имел! Как ему благоволили боги! Подвёл он их. Потому и кончина такая. Не могли боги и дальше потворствовать царю, который с женщиной – мужчина, а с мужчиной – женщина.
– Так больше о вашем Цезаре говорят, – вставил я.
– О! Здесь они равновелики!
Вернулся улыбающийся Лепид.
– Ну что, Диссотор, я не обманул тебя? Марк Тулий действительно ужасный зануда? Ох и славно я поиграл! Знаете, с кем в паре мы бросали камни? С Лидом-бестиарием!
– С гладиатором? Из Утренней школы?
– С ним самым. Загрыз его на арене волк.
– Волк? Не может быть! – удивление Тулия было так велико, словно ему сказали, что император Тиберий загрыз волка. – Он же на львов и тигров выходил с плащом и кинжалом! Волк! Он с медведями и носорогами справлялся как с поросятами. А тут волк! Жаль, очень жаль. Такие гладиаторы родятся раз в сто лет!
– Чем же волк хуже тигра или медведя? – с вызовом спросил Вожак.
– Да ничём. Я, например, очень благодарен тому волку, – заявил Лепид. – Лучше Лида мне бы здесь напарника и не найти. Публика стонала от восторга! Таких игроков, как мы, они сроду не видали. Да что же вы стоите? Пойдем присядем в тенёк под этот клён.
– Здесь нет тени, – заметил Тулий.
– Все равно приятно посидеть на травке. Заодно дать ногам отдохнуть. Мои, например, гудят от усталости.
– Еще бы! При твоей комплекции утомительно, небось, лазать по деревьям? – съехидничал Тулий. – Да и для голосовых связок серьёзная нагрузка так громко славить воинскую доблесть римских легионов!
– А это не считается, это не считается, – протестующее замахал руками Лепид, – была помеха, была помеха! Только собрался бросить камни, глядь – какая-то финикийка идет. Видели вы бы ту финикийку! Какая у неё походка, как у неё колышутся при ходьбе бёдра! А рука-то уже пошла на бросок. Бросал в линию, а получилось веером. Да у вас на моем месте тоже дрогнула бы рука, да и не только рука. Это можно приравнять к несчастному случаю и не считать проигрышем. Я сразу же хотел догнать эту финикийку, чтобы … выразить соболезнование в связи с её кончиной, а скиф заупрямился, не отпустил. Говорит, мол, сперва полезай на платан, отдай проигрыш. И не римлянин, а скотина! Потом уж где её искать? И скифу не успел отомстить: забрали его боги. В осла переселят упрямца. В кого же ещё?
Мы присели на траву под клёном. Лепид лег на спину, раскинул руки, блаженно закрыл глаза.
– Как тут славно! – но тут же спохватился. – Глупости, конечно, говорю. Славно было бы, если бы мы, Диссотор, встретились в твоей Дандарии. Закатил бы нам пир? Конечно, закатил бы! Я плыл к тебе и мечтал: попирую, познакомлюсь для начала с двумя-тремя скифянками, или с восьмью, а потом рыбалка, а потом охота!
– На волков? – осведомился Вожак.
– На них. На матёрых, на скифских! – Лепид чуть приподнялся, опершись на локоть. – Мы, кажется, с тобою не успели познакомиться?
– Волк. Вожак, – представился волк.
– Волк?! – Лепид с удивительной легкостью для его грузной туши вскочил на ноги. – Волк? Ты ничего не путаешь?
– С кем это я себя, волка, могу спутать? С тушканчиком что ли?
– Да!.. Всех нас можно сердечно поздравить! Настолько мы измельчали, что уже бедным богам приходиться волками облагораживать людское племя! И не только волками. Я тут уже успел познакомиться с медведем, оленем и жеребцом, правда, тоже диким. К слову сказать, – Лепид чуть наклонился и положил ладонь волку на плечо, – я, Вожак, немного напутал, я ведь на зайцев хотел поохотиться…
Он немного смущённо потоптался и присел на траву. Тут же вскочил и радостно сообщил:
– А мы, Диссотор, плыли не с пустыми руками. Тридцать две тысячи ауреев тебе везли от Тиберия. Неслыханная щедрость при его скупости! На эти деньги ты бы мог купить четыре особняка в центре Рима, да хоть прямо у Колизея!
– Зачем мне у Колизея? Да ещё четыре!
– Да, действительно, не подумал, – почесал в затылке Лепид, – но тогда тебе нужно было бы поручить это дельце мне, я бы на Палантине и Авентине, чуть поодаль Колизея, шесть особняков сторговал бы, но один забрал бы себе. Уж, извини, дружба дружбой, а свою работу я привык уважать. В придачу к особнякам Тиберий дал тебе два легиона, которые ты просил. Тринадцатый уже во Фракии на марше, а еще один, Пятый легион Жаворонков, через месяц тронется из Германии. И все это в обмен на шлем Александра Македонского! Тулий, как учёный, должен был лично убедиться в его подлинности.
– А если бы я не согласился продать шлем?
– Отдал бы даром, когда бы пришли легионы, – Лепид вновь растянулся на траве.
Я возразил:
– Когда легионы стали бы подходить к Боспору, то Боспорского царства уже бы не существовало. Они бы встретили идущую навстречу им многотысячную армию меотов, синдов, аланов, сарматов, скифов и других понтийских племён под моим командованием. И у ваших легионеров был бы выбор: либо вступить в сражение с нашей армией, либо перебить своё командование и влиться в эту армию. Поскольку рядовыми легионерами у вас давно уже служат преимущественно варвары, нетрудно догадаться, что они предпочли бы второй вариант. И твоё посредничество, Лепид, в приобретении особняков в центре Рима мне вряд ли понадобилось бы. Я бы их взял даром. Вместе с Колизеем и со всем Римом. И с потрохами сенаторов и Тиберия.
– Забавную картину нарисовал ты, Диссотор, – лениво подал голос Лепид, – впрочем, не столь уж и фантастическую, как может показаться. Именно так я и представляю себе падение Рима. Здоровым шакалам не трудно загрызть больного волка, но они не решатся на атаку, пока не уверятся, что волк не просто прилёг отдохнуть, а у него от дряхлости подкосились ноги. И если ты, Диссотор, решился бы на бросок, то правильно бы сделал – волк уже одряхлел.
Вот только тебе для этого нужно бы было сперва разбить Харнука, перевербовать его конницу, потом либо привлечь в своё предприятие Рискупорида, либо, при его отказе, разгромить Боспорское царство и только тогда думать об объединении понтийских племён и походе на Рим. Но жизнь-то распорядилась по-другому: шлем сейчас у Харнука.
Я, стараясь не выказать в голосе торжество, ответил с безраличием:
– Шлем Искандера сейчас лежит со мной в кургане.
– Да брось! – опять вскочил на ноги Лепид. – Неужели Харнук тебя с такими почестями похоронил?
– Харнук, возможно, похоронил бы меня и с ещё бо;льшими почестями, но у него не было возможности. Он сейчас в Фанагории вместе со многими тысячами пленных сарматов с нетерпением ждёт, когда греческие работорговцы на триерах станут развозить их по всем невольничьим рынкам Римской империи. Владельцы каменоломен должны быть довольны. Цена на рабов в ближайшее время, думаю, существенно снизится.
– Ты что, – навис надо мною Лепид, – разбил сарматов?! Ты же сам писал Тиберию, что у Харнука двадцатипятитысячная конница, а у тебя всего две тысячи всадников. Не мог же ты, в самом деле, выиграть битву при таком раскладе! Или всё-таки тебе помог…
– Никто мне не помог. Шлем помог. Да ты присядь, Лепид, я неуютно себя чувствую, когда над моею головою нависает туша весом более пяти талантов. Ни Рискупорид, ни меоты, так до конца и не поверили, что Харнук осмелится пойти на Боспор, а потом на Рим.
– И Тиберий не поверил, и Сенат. – Лепид присел рядом со мною и дружески приобнял своей лапищей. – Помнишь, как в термах на вилле цензора Луция Агенобарба мы с тобой использовали в качестве коней его голых гостей и демонстрировали на них, каким способом скифы объезжают диких жеребцов? Умора! Нас тогда вся стража виллы целый час не могла – двоих! – вышвырнуть за ворота!
Тиберий – свинья. Он никогда никому не поможет. А ты ещё за помощью к нему тогда по молодости приезжал! Напрасно… Хотя почему напрасно? Разве плохо мы с тобой… Помнишь, как мы напоили до бесчувствия клиентов Миния Суилла, нарядили в проституток, а под утро свезли и сгрузили напротив Форума? А над ними на стене написали: «Проститутки голосуют за Миния Суила»… Со мною Миний до сих пор не разговаривает! С него тогда весь Рим покатывался. А куда же ты дел мой прощальный подарочек?
– Высадил на Сицилии.
– На Сици-и-илии, – разочарованно протянул Лепид. – Я думал, будет тебе забава до самой Меотиды.
– Нашел забаву! Более взбалмошного существа в жизни не встречал. Дал ей денег, взял слово, что отдаст их отцу и бросит свое ремесло и высадил в Сиракузах, на её родине. Она родом из квартала Ахродина.
– Проще было бы бросить в море.
– Хотел, клянусь Папаем, не раз хотел. Но не поднялась рука: подарок друга всё-таки. Где ты нашел такую бешенную? И чем напоил, что она двое суток спала в сундуке?
– Подмешал ей в фалернское отвар застынь-травы. В таверне «Непьющий кабан». Помнишь «Кабана?»
– Как же не помнить?
– Подпоил я её и запихал в сундук. А при погрузке сказал шкиперу, что в сундуке драгоценности, поэтому его нужно установить в твоей каюте, дескать, ключ от замка у тебя, а на самом деле я его зашвырнул в воду. Опасался лишь, что прикажешь вынести сундук из каюты до её пробуждения.
– Да зачем? Он мне не мешал. Уже на третьи сутки после отплытия проснулся ночью от какого-то шума в каюте. Первая мысль – наемный убийца. Темнота. Оцепенел от испуга, но тут же собрался и скользнул на пол, спружинился и выскочил за дверь. Выскочил, подпёр её плечом и кричу: «Огня!». Прибежал шкипер, принесли огня. Входим в каюту – никого. Только стук и вопли из сундука…
Лепид самозабвенно хрюкал и взвизгивал. Вожак с недоумением переводил взгляд с него на меня и обратно. Тулий качал головою:
– Сенатор и царь! Охо-хо-хо-хо-о… Скажи-ка лучше, Диссотор, почему ты ничего не написал Тиберию о шлеме Александра? Легионы пришли бы незамедлительно.
– Да не было у меня тогда еще никакого шлема.
– А почему из всех меотов Харнук решил уничтожить именно дандариев?
– Потому что я один из меотских царей знал о его планах. Путь-то на Фанагорию лежит через мои земли, вот он меня и попросил беспрепятственно пропустить его, чтобы нападение на греков было внезапным. Мало того, звал присоединиться к нему со своей конницей, открыл мне, что он в союзе с таврами и скифами, что конечная его цель – Рим. Я отказался вступать в сговор.
– Почему же ты отказался?
– Просто тогда затея Харнука казалась мне безумной авантюрой, и я не хотел, чтобы римляне распнули меня на кресте, а моих дандариев продали в рабство.
– А потом?
– А потом у меня появился шлем Искандера, и многое представилось в ином свете.
– Как шлем-то к тебе попал?
– Случайно. Сразу после того, как я отправил письмо Тиберию. Приехали какие-то люди, назвались торговцами из Алании, предложили купить золотые и серебряные изделия своих мастеров. Я сразу насторожился: говор у них был не аланский. Показали несколько вещиц. Говорю, что все забираю. Если есть ещё, тоже заберу. Они и выложили всё, что у них было. Бог мой Папай и жена его богиня Аппи! Чего там только не было: и бляшки, и налобники, и диадемы, и навершия, иглы, блюда, амулеты – сразу видно: из захоронения. Были вещи, которые вообще на продажу не делают, только на заказ. Какие-то глуповатые гробокопатели оказались: золотые обивки для керамических сосудов есть, а самих сосудов нет. Кто же изготавливает обивки раньше сосудов?
– И как ты с ними поступил?
– С мародёрами? Согласно нашему закону. Приказал головы им срубить, насадить на шесты и расставить вдоль дороги. Завыли негодяи, признались, где и чей курган разрыли, умоляли пощадить. Мол, если дашь слово помиловать, принесём тебе шлем Искандера. Я, конечно, сначала не поверил, думал, принесут подделку. Но ювелиры из Фанагории подтвердили, такого камня они не знают, он уникален, похоже, что действительно Гемаполл. И металла такого не знают. Шлем, значит, подлинный…
– То есть как это не знают такого металла? – Лепид в очередной раз вскочил на ноги. – Что же это за ювелиры такие, что золота не знают? Может, вы в Фанагории драгоценнее трухлявых пеньков сроду ничего не видали?
– Видали, Лепид, видали. Мы в Фанагории много чего повидали, в том числе и золота.
– Значит, это был электр, и не морочь нам головы. Не шкура же дранной кошки.
– А вот и не электр, электр мы тоже видывали. Это был чрезвычайно лёгкий металл либо сплав. И намного прочнее любого металла или сплава. И блеск его поярче будет, чем у дранной кошки. Впрочем, не могу судить: шлемов из дранных кошек мне не доводилось встречать. Видимо, сражаться в таких шлемах чисто римская привелегия.
– Что ты привязался к нам со своими кошками? – проворчал Лепид и, как кочевник скрестив ноги, уселся на траву. – И из чьего же кургана они его вырыли?
– Не смогли сказать кроты, откуда этот шлем, у таких же мародеров украли. Знают лишь, что издалека. Откуда-то из-за Гирканского моря.
– А как ты двумя тысячами разбил двадцать пять?
– На самом деле перед битвой у меня было уже три тысячи восемьсот воинов, а у Харнука – больше тридцати.
– Да, сам Александр Македонский при таком соотношении сил почесал бы затылок!
– Шлем помог. В то время от бессонницы я уже был на грани сумасшествия. Надел как-то в одну из таких ночей шлем Искандера… Зачем надел, не знаю – и вышел во двор. И такая благодать на меня сошла! Словно я и не один, а в окружении богов, словно Харнук со своими полчищами – это такая мелочь, что о них и думать на ночь не стоит. Лишь мгновение постоял во дворе, тут же вернулся и улёгся спать. Проснулся только через день, но с какой светлой головой я проснулся! Во сне обсудили мы с богами все мельчайшие подробности моих дальнейших действий. Я уже знал, каким образом разобью сарматов, каким образом возьму власть в Боспорском царстве, как организую поход на Рим, как потом… Что вы смотрите на меня такими глазами? Не верите?
– Верим, верим, – откликнулся Лепид, – прервись-ка на секунду, что это за женщина? Вон остановилась и смотрит в нашу сторону. Не дандарийка?
– Нет. Ситтакеянка.
– Не знаешь её?
– Да что же я, по-твоему, знаю лично всех женщин меотских племён?
– Не беда, если ты их не всех знаешь. Беда, если ты к этому даже не стремишься. Странно, но поначалу мне ужасно не понравилось, что ваши женщины носят штаны. Да еще кожаные! Казалось, что уродуют себя и только, но присмотрелся – ничего подобного, очень даже ласкает взор. Видите, какие у неё отрешённые глаза?
Ситтакиянка постояла, опустила голову, сделала несколько шагов к зарослям жимолости и вновь остановилась.
Лепид вскочил на ноги, почесал лысину и попросил меня:
– Ты про битву дальше не рассказывай, поговорите о чём-нибудь другом.
– О чём?
– Ну, о женщинах, например, или о… гетерах. Я на минутку отлучусь. Вернусь – расскажешь, чем закончилось у вас с Харнуком. Жалко мне эту ситтакиянку. Совсем, видно, ей плохо. Нужно как-то помочь бедняжке.
– Да чем же ты ей можешь помочь? – удивился Вожак. – Она же покойница!
– О, вы, волки, просто не знаете женщин! Чтобы возвратить женщину к жизни, иногда достаточно просто ущипнуть её за талию.
Вожак ущипнул себя за живот и покачал головою:
– Не верю я, что, ущипнув за талию, человека можно вернуть к жизни.
– Ну, я категорически и не утверждаю, что именно за талию.
Ситтакиянка тем временем скрылась за кустами цветущей жимолости. Лепид мягкими шагами поспешил за ней и тоже исчез в зарослях. Вскоре оттуда раздался сочный громкий звук, который можно было бы принять за звук одной пощёчины, если бы он не прозвучал четырежды.
– Лепид, похоже, преуспел, – ухмыльнулся Тулий. – Вернул-таки ситтакиянку к жизни, причем к жизни, судя по всему, очень даже активной. А ты, Диссатор, что, так и погиб в шлеме Искандера?
– Нет, я бился в обычном, кожаном. Шлем Александра был мне немного великоват.
– Он для всех был и будет великоват. Даже Александру был не по размеру. А кто тебя предал?
Я удивился:
– О каком предательстве ты говоришь?
– Достоверно известно, что после Александра его шлемом владели, как минимум, четверо вождей дахских, массагетских и согдийских племён. Все они вначале имели несомненные военные успехи, но потом погибали именно из-за предательства родных или близких людей. Не верится, что ты вдруг стал исключением. Ты видел свои похороны? – продолжал с недоверием расспрашивать Тулий.
– Видел, но не до конца. Видел только траурную процессию. Себя видел на погребальной колеснице. Передо мной на щите несли шлем.
– Но как положили шлем в захоронение, ты же не видел?
– Нет, не видел. К тому времени я окончательно потерял связь со своим телом. Но ведь шлем лежал на щите! Не забрал же его кто-то со щита!
– Сколько лошадей везли погребальную колесницу? Шесть? – вдруг спросил Вожак.
– Да. Шесть. Запряженных цугом.
– Лошади чёрные и белые?
– Четыре чёрных и две белых.
– Значит, я видел твои похороны. И как тебя хоронили, и как насыпали курган, и как на нём устанавливали камни. Разного народу много было. И в штанах, и с голыми ногами. Плач стоял невообразимый, а в небе собрались, казалось, все чайки-хохотуньи побережья. От их дикого хохота вверху и человеческого плача внизу на нас с волчицей шерсть поднялась дыбом. Мы наблюдали, как охраняется под горой кошара, и вдруг услышали этот жуткий плач и хохот. Даже моя волчица не выдержала, завыла.
– И что, Вожак, шлем действительно положили в захоронение? – не унимался Тулий.
– Да. Правда, положили шлем отдельно от Диссотора, в другую яму. Мы хоть и наблюдали издалека, из кустарника со склона горы, но не видеть шлем было невозможно. Уж очень он горел на солнце! А потом... потом я увидел пасущуюся вдалеке, в лощине, одинокую кобылу. Лучше бы я её не увидел…
– Тут дельце одно уморительное наклевывается, – издали крикнул возвращающийся откуда-то Лепид. – Одному никак, нужен помощник, который тонко чувствует женскую натуру. Учёный и царь не пригодны, а вот хищник – да! Поможешь, Вожак?
– А справлюсь? – засомневался Волк.
– Конечно.
– А ты саттикеянку воскресил?
– Какую саттикеянку?
– Ну, ту, с печальными глазами, которая в штанах.
– Не знаю я никакой саттикеянки, да и дура она к тому же беспросветная. Я даже с ней разговаривать не стал. О чём вообще можно говорить с женщиной в штанах?! Пойдём, времени это много не займёт. Вы только никуда не уходите, мы мигом вернёмся. Вот увидишь, Вожак, позабавимся на славу!