Сидит в море чудачок – рыбка керченский бычок, в голове сказка, а на хвосте присказка.
***
Был у кузнеца Корчи молоток-ручник. Кузнец одной рукой им работает, а другая-то клещами железо раскалённое придерживает. Бьёт да мнёт железо ручник двухпудовенький, от жара так и подскакивает. А как невмоготу станет – по наковальне трень-тринь, боёк остудить, окалину сбить. Постучит вприпрыжку, даст руке передышку. Такой молоточек у других вместо молота, а Корчев молот не всяк и от земли оторвать мог. Потому и не было у него молотобойцев-помощников, не находилися.
Вот они вдвоём куют, не скучают и горя не знают. Потому и радость стороной их не обошла: родились у Корчи два сына. Молоток так застучал, что народ на Горку собрал. Все кузнеца поздравляют, счастья желают и здоровья сыновьям железного. Помощники, говорят, у тебя будут, как вырастут.
Лишь один Шушей не радуется. Не давал ему кузнец и прежде пакостить, а теперь их, Корчевых-то, утроилось. Знать, пришла пора злодею честно здравствовать, да этого ему ох как не хочется.
Вот дождался Шушей ночи тёмной и пошёл к чёрной ворожее, что за бугром на отшибе жила. Крадётся он тропкой малохоженной, спотыкается, с опаской вокруг озирается, как бы кто не увидел. Да честные-то люди по ночам спят, о тайных умыслах злодеев не догадываются.
Выслушала ворожея ночного гостя и спрашивает:
– Чем оценишь ты три головы, что со свету сжить просишь?
Выложил Шушей перед нею три яхонта звёздчатых. Сверкнули в глазах ворожеи лучи кровавые, от камней тех драгоценных отражённые. Выдернула она из своей головы самый длинный волос и подвесила к потолочной балке на нём стрелу калёную, вороньим крылом оперённую. Слева светильник с жиром дельфиньим поставила, справа плошку с водой, а три яхонта против стрелы уложила. Прикрыла ворожея глаза, помолчала и заговорила вполглуха-вполголоса:
– В чистополье дуб стоит, ворон на суку сидит, глаз не смыкает, добычу ожидает. Косточки-черепушки. Змеев волос на макушке. Вода оживляет. Огонь умерщвляет. Прах!
Не успела она заговор сказать, как стрела вздрогнула и медленно к огню повернулась. Два камушка острие отсчитало, а против третьего стало.
– Время пройдёт, да на две головы беда падёт, а третья сама от горя сникнет. Ступай себе, – сказала ворожея и камешки в горсть сгребла.
Щёлкнули они, будто зубы зверя хищного, а в кузне у Корчи молоток трижды по наковальне ударил. Но не услышал его никто и не проснулся. Вытащила ворожея из-под лавки кожу змеиную и в угол бросила. Скрипнула хатёнка вдруг да подпрыгнула, как ужаленная, даже крыша камышовая набок слегка съехала. С размаху об тот угол ворожея ударилась и обернулась желтобрюхом двухголовым. Ползёт желтобрюх в ночи, брюхом холмы разрывает, деревья хвостом вырывает. Торопится ворожея управиться затемно, потому как с рассветом сила колдовская слабеет.
Душно было, и потому дверь в доме у Корчи настежь открытой оставалась. Схватил желтобрюх в каждую пасть по младенцу, и был таков.
Тут молоток как застучит по наковальне, тревогу поднял. Вскочил Корча, молоток хватает, а куда бежать, не знает. Тьма вокруг, след не сыщешь вдруг. А молоток в одну сторону всё тянет да тянет, так руку и выкручивает. Корча и пошёл, куда он указывал.
Шагал он, шагал, и вот рассвет его под бугром застал. Остановился Корча возле куста тернового дух перевести. Тут, откуда ни возьмись, конь вороной. Шея у него лебединая, хвост распушил, скачет-играет, копытами искры высекает. У Корчи аж глаза от красоты такой разгорелись. Позабыл он обо всём. Захотелось ему коня поймать. А тот к себе не подпускает, всё дальше и дальше отбегает.
Вдруг за кустом младенец заплакал. Опомнился Корча, остановился. А вороной ударился оземь, и уж конь не конь, а желтобрюх невиданный ползёт. Смотрит он прямо в глаза, не моргает, Корче ноги хвостом обвивает, да так, что у того уж и мочи нет. Несдобровать бы кузнецу, да молоток выручил. Выпал он из ослабевшей руки, да прямо желтобрюху на хвост. Скрутился тот от боли, а Корча собрался с силой, молоток подхватил и размозжил одну голову, не мешкая. А вот вторая-то голова успела в колючках терновых незамеченной спрятаться.
Заглянул Корча за куст, а там сыновья его целы-целёхоньки. Один плачет, а другой крепко спит. Взял он их и домой побежал. А желтобрюх отлежался и уполз.
На вторую ночь к Корче старуха-странница переночевать попросилась. Полголовы у неё тряпицей обмотано, и на одну ногу припадает. По мосточку, говорит, шла, а он возьми, и обломись. Вот и расшиблась. Пожалел Корча старуху, впустил.
Как уснули все, поднялась она со своего места, взяла на руки младенцев и вышла тихонько. Дверь не скрипнула, и молоток не сразу спохватился. А как опомнился, старуха уж далеко была. Не догнал её Корча до рассвета. Он и куст терновый миновал, и бугор за ним перешёл, а нет нигде никого.
Вдруг видит: хатёнка-развалёнка стоит. Оконце мутное перекошено, дверь не закрывается, крыша уж земли касается. Вышла оттуда краса-девица: глаза синью всплеснулись, крыльями брови взметнулись, щебечет о чём-то. Глядит Корча, не наглядится, позабыл обо всём. Да вдруг в хатёнке младенец заплакал. Отстранил Корча девицу, видит – сыновья его под стрелою лежат. Один плачет, а другой опять крепко спит. Подхватил он их, но красавица руки расставляет, от себя не отпускает. Не стал Корча с ней раскланиваться, а поддал слегка коленом, она об угол и ударилась. И уже не девица это, а старуха вчерашняя сычом глядит, змеёю шипит. Никак сама чёрная ворожея пред ним предстала!
Повернулся он прочь скорее уйти, а ворожея из-под лавки кожу змеиную выхватила, на плечи ему накинуть вознамерилась. Да молоток начеку был. Зацепил он за угол, невзначай будто. Завалилась хатёнка, да ворожею собой и накрыла.
Воротились все домой здоровёхоньки. Сына, что голос подавал, Корча Остроумом назвал, а другого – Дубко, за сон крепкий. Выросли они, кузнецами стали, молоток-ручничок спасителем звали.
Далеко теперь слышны перезвоны, что железом раскалённым напоены. Ай да звоны-перезвоны синезвончатые!
1988