«Любили тебя без особых причин
За то, что ты – внук,
И за то, что ты – сын»
Валентин Берестов
– А, где здравствуйте, на улице забыл? – мама строго посмотрела, на влетевшего в дверь и опешившего от неожиданности Кольку: мало того, что родители дома, когда должны быть на работе, так ещё стол накрыт. Посреди, красуется большая ваза с апельсинами, от которых запах по всему дому, как на Новый Год, а за столом, вместе с родителями сидит гостья – красиво одетая, пожилая женщина, чем-то похожая на учительниц в его школе.
– Здравствуйте – сконфузился Колька, и, не дожидаясь ответа, юркнул в свою комнату, решив переодеться, попросить апельсинов и сразу же свинтить на улицу.
Но едва он успел бросить портфель, как вошла мама и мягко произнесла:
– Пошли за стол, пообедаешь, апельсинов поешь, а потом пойдёшь гулять.
– Да ну! Я и есть-то, не хочу, лучше сразу гулять пойду. – Кольке совсем не нравилась перспектива сидения за праздничным столом с взрослыми – локти не клади, вилкой не скреби, и так до тех пор, пока из-за стола не выйдешь.
– Пойдём, пойдём – мама приобняла его за плечи и повела к столу.
– Здрасьте! – ещё раз, на всякий случай буркнул Колька и сел за стол, не зная, куда деть руки и как вообще вести себя в этой ситуации.
– Здравствуй, Коля. Меня зовут Валентина Сергеевна – глядя ему прямо в лицо, ответила гостья сиплым, плохо слышным голосом. У Кольки тоже бывает такой голос, когда сильно волнуешься, например, перед дракой или когда надо читать стихотворение перед всей школой. Но как только начнёшь, так сразу всё проходит. Он заёрзал под её взглядом, не понимая, почему она на него так смотрит, и родители сидят и переводят взгляд то неё, то на него.
– Как дела в школе, как учишься? – по-прежнему не отводя взгляда, спросила Валентина Сергеевна то, что спрашивают у него все взрослые.
Он тоже ответил ей, как всем: – Хорошо, четверть закончил без троек. Коротко, исподлобья глянул на неё, на вазу и снова опустил глаза.
– Ой, у меня же для тебя подарок – она встрепенулась, ушла в комнату где, по-видимому, находилась её сумка, вернулась с коробочкой в руках и протянула её Кольке.
– Ух, ты! – у того аж дух захватило – фотик, «Зенит». Глянул на отца и, увидев его добродушную улыбку, тут же вынул фотоаппарат из коробки, щёлкнул пару раз, и снова посмотрел на отца – Я в магазин за плёнкой по быстрому сбегаю.
– Сбегай, только покупай в кассете, а не в рулоне, а то у тебя ничего не получится – легко согласился отец – мать дай ему полтинник.
– А можно, я дам Коле денег? – неожиданно обратилась к отцу гостья.
Отца этот вопрос застал врасплох, и он неопределённо пожал плечами. Но она так просящее смотрела на него, словно эти деньги решали её судьбу, что отец смущённо пробормотал: – Это лишнее, конечно, но если вы хотите то, пожалуйста, то … – и, не зная, что ещё тут уместно добавить замолчал.
Даже не заметив смущения отца, Валентина Сергеевна тут же метнулась к Кольке и, дав ему целый рубль, с явным удовольствием, стала объяснять, чтоб тот купил самую хорошую, какую сказал отец, плёнку, а на сдачу мороженное.
– Так нету же его – опешил Колька.
– Кого нет? – теперь уже не поняла она.
– Да мороженного, оно же только зимой всегда продаётся, а так – только иногда. Сегодня нету. Я, когда со школы шёл, видел – Колька недоумевал, что ей надо объяснять, всем известную вещь.
– Вот незадача. Ну, тогда купи, что пожелаешь, я же не знаю, что есть.
Вполне уяснив, что от него требуется, Колька рванул в магазин, не забыв прихватить из вазы рыжую вкуснотищу. Остановившись возле соседского дома, в котором жил его закадычный друг Шурка и громко свистнув, стал чистить, прямо уже жгущий руку апельсин. Причмокивая разорванным пополам, истекающим соком апельсином, они с Шуркой быстро решили, что купят на сдачу бутылку лимонада, кубик концентрированного какао и ещё чего-нибудь, на что хватит денег. Вытерли рукавами губы и уже вместе, побежали дальше, так как тратить деньги вдвоём куда веселее, чем одному.
Домой Колька вернулся несколько позднее, чем рассчитывал изначально. Не потому, что они с Шуркой увлеклись, транжиря свою законную сдачу, а как раз наоборот оттого, что сдачи долго не было. Плёнку в кассете они нашли только в дальнем магазине, а уже потом принялись за мелочь. Впрочем, родителей заинтересовало не то, сколько он отсутствовал, а купил он или нет плёнку. Валентина Сергеевна, как только он вошёл, приподнялась, хотела подойти к нему, но отчего-то передумала, села и опять стала смотреть на него, как смотрела, когда он сидел рядом с ней за столом. Колька протянул плёнку отцу. Тот сначала усмехнулся – а я то что, твой аппарат, давай, заряжай. Потом, видя Колькино замешательство, не стал дальше над ним шутить, ловко щёлкнул крышечкой фотоаппарата, чуток поколдовал под ней и протянул обратно – Держи, инструкцию к нему завтра почитаешь, а сейчас, выдержку и диафрагму я выставил, как уж получится, не знаю, но аппарат хороший, что-то получиться должно. Главное, следи за резкостью, чтобы не двоилось в окошечке то, что ты фотографируешь.
Плёнка улетела в момент. Сначала Колька, возбуждённый и наполненный впечатлениями с головы до самых пяток, особо не задумываясь, щёлкал фотиком налево и направо, как игрушечным пистолетом. Потом, по просьбе Валентины Сергеевны, отец сфотографировал Кольку вместе с ней, поясняя при этом ему каждое своё действие. Она, на пару секунд, пока не раздался щелчок, с каким-то восторгом притиснула Кольку к себе, и со словами – ну, вот и хорошо – вернулась на своё место, а тот опять схватился за фотоаппарат.
Поймал в его окошечке лицо Валентины Сергеевны, навёл резкость, как научил отец, и ему стало немножко не по себе. Она смотрела прямо на него так, словно пыталась изучить его до мельчайших подробностей, отыскать или запомнить в нём то, чего он и сам в себе не знает. Казалось, она борется с собой, чтобы не кинуться к нему и не начать искать эти подробности наощупь. Колька взгляда не выдержал, смутился, быстренько пару раз щёлкнул, и плёнка кончилась.
Утром, когда он проснулся, гостьи дома уже не было. Родители сказали, что проводили её ночью к поезду. Ему от чего-то стало немножко грустно, но грусть по дороге в школу быстро растворилась, уступив место обычной мальчишеской радости жизни.
...Секретарь тенью, для которой не существует преград, и сама она никому не создаёт препятствий, или дискомфорта, скользнула сквозь толщу совещания, склонилась к плечу начальника и что-то шепнула. Он, едва заметно дрогнул так, словно эта самая тень скользнула по его лицу, но уже через секунду поборов волнение, тоже очень тихо ответил:
– Закажите билет на ближайший рейс, отмените запланированные на этой неделе встречи, в том числе и с теми, кто сейчас ждёт в приёмной. Объясните, пожалуйста, всем, что я ухожу в отпуск по семейным обстоятельствам. После совещания я сразу поеду домой, а потом в аэропорт. Позвоните Татьяне Михайловне, предупредите её. Да, детям пусть пока ничего не сообщает. Всё остальное обсудим с ней, когда буду дома.
Тень, выслушав указание, тут же поспешила к двери, что бы материализоваться за ней в неприступную крепость и кофе-машину одновременно. Только на обратном пути, её движение уже вызывало у присутствующих лёгкое волнение, которое улеглось, как только дверь бесшумно и плотно затворилась.
Николай Игоревич, проработавший более двадцати лет в крупном государственном учреждении, и неожиданно для многих, в том числе и для него самого, возглавивший его четыре года назад, в силу профессиональных обязанностей, самолётами летал довольно часто. Имея, в свои неполные пятьдесят, весьма напряжённый, с большой условностью нормированный график работы, в полете, он отсыпался, восполняя упущенный сон, хотя бы за минувшие сутки. Сегодня же, прошло уже более половины полётного времени, а уснуть он так и не сумел. Задремав, сразу после взлёта, он, минут через десять, открыл глаза, и, не имея больше ни малейшего желания закрыть их и попытаться заснуть, вновь и вновь перебирал в памяти короткий разговор с сестрой:
– Всё очень плохо, Коля. Врачи ничего толком не говорят, возраст мол, чего вы хотите, хотя сердце крепкое и надежда есть. Прилетай поскорей, если можешь.
Он полагал, что внутренне был готов, услышать печальное известие с малой Родины. Воспитанник своего времени, а значит в большей степени материалист, подспудно он готовил себя к той неизбежности, после которой не будет дежурных телефонных звонков, желанных, но редких встреч с отцом, долгих разговоров и воспоминаний о былом, и коротких прогнозов о предстоящем. Ничего не будет, останется только память. Но сегодня, это известие подступило так близко, что он осязаемо, почувствовал его холодное прикосновение, равнодушное и к той беде, которую оно могло принести, и к тому, как он, Николай, будет после с этого жить. Боязнь, что вот так вот, может окончиться его сыновняя часть жизни, раздражение от неприсущей ему собственной беспомощности, надежда, что это ещё не конец, что главное успеть и всё образуется: будут все нужные лекарства, лучшие врачи и больница, будет всё, лишь бы успеть – образовали в голове такую мешанину, вызвавшую не боль, а нечто гораздо худшее, чему нет точного названия. В народе в таком случае говорят – душа болит, а медики называют по разному, в зависимости от того, кто чему учился. Впервые, Николай пожалел, что нет с собой снотворного или успокоительного. В борьбе с нервным напряжением, он отдавал предпочтение не таблеткам, а бане и доброй, умеренной выпивке. Правильный это или не правильный метод – вопрос второй. Главное, что действенный, а тут… Пребывать в беспомощном неведении становилось просто невыносимо. Он в сотый раз глянул на часы, как будто это могло что-то изменить, и, уже готов был завыть, когда над головой, наконец, загорелось оповещение «пристегнуть ремни».
Среди встречающих, он сразу же увидел сестру. Номер рейса он ей в разговоре сообщил, но о том, чтобы его встречали в аэропорту, речи не было. Напрягшись, одними взглядом спросил и облегчённо вздохнул, услышав:
– Пока без изменений.
– Ладно, тогда сейчас багаж дождёмся и сразу в больницу. К отцу зайдём. Я с врачами переговорю, узнаю, что надо и вообще, как и что.
– Ничего не надо. Всё есть, а отец всё равно без сознания, к нему не пускают. Сестра хотела сказать что-то ещё, но, глянув на Николая, кивнула: – Хорошо поехали. Лечащий врач – Паша Соколов. Недавно из Питера назад вернулся. Никто не знает почему, а он никому ничего не говорит. Может тебе расскажет, вы же в школе друзьями были.
Обсуждать свою личную жизнь Николай с Пашей не стали. Коротко обнялись – не тот случай, что бы восторгаться нежданной встречей – и Паша лаконично изложил суть происшедшего и свои наставления:
– Инсульт. Вовремя скорая подъехала, а так бы… Ты зря не суетись. Всё необходимое лечение проводится, лекарства есть. Я тебя прекрасно понимаю, и возможности твои знаю, но поверь, большего, чем сейчас делается, не требуется. Главное покой, даже не думай его куда-нибудь перевозить, да и не позволю я этого, как врач. Мотор, для его возраста, работает на удивление неплохо, так что будем ждать.
– Сколько ждать? – Николай глянул однокласснику прямо в глаза.
– Сколько ждать? – переспросил тот, словно искал время для ответа – может день, может год, а может... Не ко мне вопрос. Я только лечение провожу, а остальное не по моему ведомству. Не выдержав, отвёл глаза и продолжил: – Ты оставь свой номер телефона и поезжай домой, отдохни. Я часам к восьми подъеду, поговорим. И вот ещё что, не покупай по пути ничего из спиртного, я лучше сам возьму. Я ж теперь, снова местный, знаю, где тут, что «растёт». Пусть лучше Ольга картошки нам нажарит, а то у меня на слово «меню» уже аллергия, не говоря о его содержимом. Тебе, наверняка, доложили, что я сюда один приехал.
– Доложили. Я, что нужно, с собой прихватил, я тоже местный – Николай впервые за сегодняшний день улыбнулся – давай, до вечера. Будет тебе и картошка на сале и грузди под сметаной.
Ольга предложила ехать к ней, но когда Николай отказался, настаивать, зная упёртый характер старшего брата, не стала, сказав, что как только закончит дела подъедет и всё им приготовит.
Родительский дом, неброский снаружи и очень добротный, и удобный изнутри, когда-то находился на самой окраине городка, но в эпоху крупнопанельного домостроения оказался, чуть ли не в его центре, что вызвало большое недовольство родителей. В своё время, Николай с Ольгой, почти уговорили их переехать в благоустроенную квартиру, но неожиданно, к частным домам на их улице провели центральную воду, после чего переезжать куда-либо родители наотрез отказались. А после смерти матери, отец вообще разговоры об этом пресекал в самом зародыше, запретив даже менять в доме что-либо из мебели.
Николай поставил у порога небольшую, но увесистую сумку, бросил на диван куртку, и с удовольствием переобувшись в отцовы тапочки, прошёлся по комнатам.
За неполный год, что он здесь не был, ничего не изменилось. Тикали настенные часы, погромыхивал, включаясь и выключаясь, холодильник, поскрипывали половицы и дверцы шкафов, висели простенькие, но чистые и нарядные занавесочки. Напряжение последних часов начало постепенно отпускать, сменяясь вялостью и сонливостью. Самое время попить свежего, крепкого чая. Николай включил старый, хромированный электрочайник с выгравированной надписью на боку, до сих пор не поменянный на современный из-за этой надписи, да оттого, что чай заваренный кипятком из него, был почему-то вкуснее, чем все прочие чаи. Пока чайник набирал обороты, быстро распаковывал сумку и разложил привезённые продукты, в основном то, что любит отец, по исторически отведённым им местам. Сунул в морозилку матовую бутылку водки, заварил, подоспевшим кипятком, чай, которого у отца всегда было в достатке и хорошего сорта, присел и глубоко, даже с некоторым облегчением вздохнул. В родительском доме, пришла уверенность, что с отцом всё будет хорошо. Надо, действительно, подождать. Просто подождать. И гори она, эта работа, с её вечной нехваткой времени, синим пламенем. В конце концов, он давно уже подумывал уволиться и жить более спокойной жизнью.
Отхлёбывая мелкими глоточками горячий чай, наслаждаясь его вкусом и возможностью побыть в тишине и одиночестве, Николай вспомнил, что пару месяцев назад, отец, в телефонном разговоре, просил его, перебрать по приезду фотографии матери и бабушки. Выбрать из них подходящие и заказать по ним современные овалы на памятники, а то прежние, мол, скоро станут никудышными. Он, тогда ещё, подумал, что заодно надо будет подобрать фотографии и для того, чтобы заказать в хорошем ателье большой, в багетной раме, общий портрет родителей. Благо, фототехника сейчас легко позволяет смонтировать его из разных снимков, если нет одного.
Всё так же попивая чай, Николай разложил на столе семейный фотоархив, и стал разглядывать его с интересом, который всегда возникает, когда смотришь на узнаваемые лица и события, что уже немного подзабылись, но которые всегда приятно вспомнить вновь. Отобрав с десяток, подходящих на его взгляд фотографий, решил от нечего делать, пересмотреть старые бумаги и документы, которых, было не так уж много, и в которые он, в общем-то, до этого никогда не заглядывал. В старой, с тряпочным переплётом, шнурочками и особенным запахом папке из толстого картона, хранилось с десяток грамот с овалами вождей, различные свидетельства об образовании, вплоть до курсов повышения квалификации. Здесь же лежали удостоверения о награждении знаками ударника коммунистического труда и юбилейными медалями, пара депутатских мандатов районного масштаба и один областной. Отдельно были сложены справки из различных органов и инстанций. Некоторые органы уже и существовать перестали, а справки вот, поди ж ты, целы. Были здесь и тщательно сшитые в отдельную стопочку квитанции о погашении кредита, что был взят ещё в семидесятые годы, как сейчас принято говорить, прошлого столетия. В одном из аккуратно вскрытых конвертов, с подробным обратным адресом, лежало письмо, пара любительских фотографий и загсовские свидетельства: зелёное – «О рождении» и фиолетовое – «О смерти». По всему было видно, что в конверт с письмом они были сложены с одной целью – если кому-то будет нужно, то всё здесь. А понадобиться они могли только одному человеку – Николаю Игоревичу Воронову, то есть ему. Но не понадобились, а потому и узнал он о них вот только-только и отчасти случайно. То, что он увидел в официальных бумагах, его не расстроило – далеко не тот возраст, чтобы переживать по такому поводу. Да, без этого, наверное, было бы сейчас спокойнее, но не более того. Его зацепили фотографии, да так зацепили, что за несколько секунд, вывернули ему наизнанку всю память. Николай хотел прочесть письмо, но не успел его даже раскрыть, как неожиданно запиликал телефон, лежащий здесь же, среди фотографий.
– Это я. Кажется, Игорь Петрович в сознание входит – буднично и устало сообщил Паша.
– Еду – Николай, прижимая плечом телефон к уху, на ходу схватил куртку, сунул содержимое конверта в её карман, кое-как впихнул ноги в туфли и выскочил за дверь.
– Да, подожди ты бежать – догнал его в телефоне голос Паши – я слышу, как ты там уже рванул. Это совсем не то, о чём ты думаешь. Просто появились рефлексы, а значит, шансы сильно возросли, вот и всё, что я хотел тебе сообщить. Он даже ещё не скоро начнёт понимать, на каком свете находится, а ты уже видимо поговорить с ним собрался?
– Ну да – огорчённо ответил Николай – раз в сознание входит. Слушай, я всё-таки приеду, а то мне что-то нехорошо здесь одному стало, тоскливо как-то.
– Вообще-то, больница тоже не самое лучшее место для развлечений, ну как хочешь. Обратно тогда вместе поедем, я постараюсь не задерживаться...
– Быстро добрался – хмыкнул Паша, встречая его в приёмном покое – только, ещё раз повторюсь, не вижу сейчас смысла в твоём нахождении здесь. Вот как очнётся по настоящему, и потребуется, так сказать, неквалифицированный уход за больным, вот тогда милости просим. Ладно, пошли в ординаторскую, посиди там пока, чаю или кофе попей.
В белой, казавшейся холодной, ординаторской было пусто и тихо. Паша сделал жест рукой, располагайся мол, и ушёл. Ни чая, ни кофе не хотелось. Николай сел в видавшее виды, но удобное, даже какое-то уютное и потому видимо до сих пор не выброшенное кресло и достал захваченные с собой бумаги. Мельком, глянув в тонюсенькие, совсем, как новые, несмотря на почти полувековую дату выписки, книжечки загсовских свидетельств, обратил в них внимание лишь на фамилии. Что тут особо смотреть, и так всё ясно – отец, лежащий в реанимационной палате буквально за стенкой, оказывается ему не отец, в прямом смысле этого слова, а усыновитель, ставший отцом, когда Кольке не было и двух лет. Но, что это меняет? Ничего. Он носит его фамилию и отчество, и других не помнит. Он получил от него всё, что только может получить сын от любящего отца, и другой отцовской любви не знает. Да и бывает ли другой отцовская любовь: нежная и сдержанная к мальчишке, добрая и понимающая к юноше и всеобъемлющая, к взрослому мужчине, когда тот сам становится отцом. Нет, совсем не это – кто родной, а кто не родной – взбудоражило Николая. Он взволновано смотрел на фотографии с надписями, сделанными на обратной стороне, ровным материным почерком – фамилия, имя, отчество, дата – потом перечитывал короткое письмо и вновь смотрел на фотографии. Он вспоминал то, что казалось, давно забыл.
...Как она прижала его к себе, когда их фотографировал отец. Как она всё время смотрела на него, и как этот взгляд его очень смущал, а когда он делал этот снимок, почти напугал. Бабушка и сейчас смотрела на него с этой фотографии, как тогда – пристально и печально, словно до сих пор пыталась его запомнить. Приехав в первый и в последний раз повидать внука, она, ради его спокойствия, ничем кроме взгляда не выдала себя, а он её взгляд, понял только сегодня. Мама и отец любили его, а он любил их, и нет в этом никаких сомнений. Но в то далёкое время ему казалось, что родители вечны, родителям казалось, что он всегда будет при них. А у бабушки был только один день – чтобы посмотреть, чтобы запомнить, чтобы любить взглядом, потому что нельзя было даже просто погладить по голове и поговорить. Поговорить о чём угодно, о чём вообще разговаривают бабушки со своими внуками. Господи, каково же ей было всё это терпеть. Не в тот короткий день, а всю оставшуюся, хочется надеяться, долгую жизнь. Грусть неразделённой любви в юности – ничто по сравнению с этим, осознанным отказом от любви внука, лишь для того, чтобы тот никогда не догадался, что у него есть ещё одна бабушка, кроме тех, что он знает. А значит, был и другой отец – хороший, добрый человек, который очень любил бы своего сына. Если бы был жив. А усыновившему его и принявшему на себя груз ответственности отцу, каково было. Не оттого ли он сейчас лежит в больничной палате, что столько лет носил всё это в себе и всю жизнь помнил, как заклинание, просьбу пожилой женщины – «не обижай» – возможно, сравнивая свои поступки по отношению к сыну с тем, как бы в этом случае поступил «тот», который был сыном этой женщины. Когда в шестнадцать лет пришла пора сдавать документы для получения паспорта, и он попросил, маму приготовить их, она ласково и просто ответила, чтобы сынок не беспокоился и не тратил своё время, что обо всём позаботится сама. Сколько душевных жертв и мук, было принесено только ради его, Колькиного спокойствия, только ради того, чтобы он никогда не почувствовал себя не родным или не любимым. А он, Колька, смог бы тогда, не имея ни жизненного опыта, ни устоявшейся психики, пересилить свои детские или даже юношеские эмоции и сохранить нынешние чувства к отцу, если бы взрослые открыли ему эту тайну.
Раздумия прервал вернувшийся в ординаторскую Паша. Он хотел прямо с порога что-то сказать, но увидев лицо, сидящего в кресле школьного друга, осёкся на полуслове, и лишь вопросительно глянул на него. Николай молча встал и протянул бумаги. Паша перелистал их, прочитал письмо и вернул обратно.
– Я не знал.
– Никто не знал. Можно я к нему зайду?
– Зайди – достал из шкафчика в углу чей-то халат, с вышитыми на груди инициалами – надень.
Николай стоял у кровати и смотрел на отца так, будто видел его впервые. Лицо отца было совсем не бледным, как ему представлялось. Оно было необычайно спокойным, даже застывшим. Да он же не дышит – ударило вдруг Николая в голову. В тот же миг изнутри его окатило волной какого-то жуткого холода, он хотел закричать, но вовремя остановил себя – прибор, стоящий у изголовья на тумбочке, мерно попискивал, рисуя на экране сердцебиение человека, к которому был подключен. Николай успокоился и снова замер, рассматривая отца. Смотрел на него и ничего не мог с собой поделать – он сравнивал внешность отца со своей. Все говорили, что он очень похож на него. Он и сам видел, что похож. Причём до мелочей. У обоих острые, скуластые лица, чуть вьющиеся волосы тёмно-русого цвета. Даже форма носа, цвет и разрез глаз и то одинаковые. Да, что это со мной – подумал Николай – в какое-то детство впадаю – похож, не похож. Присел на стульчик, стоящий у кровати, взял тёплую, как-то по особенному мягкую ладонь отца в свои, такие же широкие, как у него ладони.
– Выздоравливай, батя. Ты, главное, выздоравливай. Остальное не важно – либо уже прожито и переболело, либо это такие мелочи, что и внимания обращать не стоит. Вот выздоровеешь, и поедем мы с тобой, как ты давно хотел, в твою родную деревню. А на обратном пути заедем к родне. У нас с тобой, оказывается, есть родня, которую мы никогда не видели. Ты только выздоравливай, батя.