Рассказ
"Все мысли о смерти нужны для жизни". /Л.Н. Толстой/
Петр Петрович по своему обыкновению проснулся рано, когда только забрезжил рассвет. Он запустил обе руки в свою густую и уже совсем седую шевелюру. Затем встряхнул головой, отходя от короткого и неспокойного сна и чуть было не упал, теряя равновесие, только сейчас поняв, что всю ночь просидел на стуле.
С болезнью жены он давно уже замкнулся в себе и все больше проводил времени в своем импровизированном бункере на заднем дворике, где обычно чувствовал себя привычно и уверенно. Ведь на памяти три больших похода, а он и есть самый настоящий полковник. Теперь ему - офицеру в третьем поколении, снова каждую ночь снилась война. А там кровь, смерть и бесконечные невосполнимые потери. Вот и сейчас он проснулся в холодном поту, и даже досадовал, что так скоро оправившись от сна, не успел кому-то отдать важный приказ, кого-то победить, за кого-то отомстить...
Он вновь прикрыл глаза, пытаясь понять, что происходит в действительности. Его жена уже давно и тяжело болела. А он, словно поменявшись с ней местами, стал ей и мамкой и нянькой. Он не раз подскакивал по ночам на ее зов, а то, взбудораженный тяжелыми сновидениями, подолгу стоял у постели, прислушиваясь к ее дыханию и биению сердца. Сейчас же перед ним у стены с небольшим ковриком пустая, кем-то заботливо заправленная постель.
Петрович, как к нему по-дружески обращались все в деревне, прошел к рукомойнику в сенях, освежился. Все вроде было как обычно и все же, что-то было не так. Он помял еще какое-то время в руках полотенце, хотел было повесить на крючок, но, в плохо освещенном коридоре промахнулся и уронил. Наклонившись, он заметил, что в сенях, словно Мамай прошел – полы истоптаны, а половичок у входа так и вовсе перевернут и небрежно отброшен к стене.
В эту минуту он буквально физически ощутил весь груз обрушившегося сегодня на него горя… Нет, кажется, вчера. Или даже... В голове все смешалось:
- Поля, Полюшка моя!
Он прошел в гостевую комнату, а по ходу про себя пожурил свою жену, ушедшую из жизни так рано, то есть, прежде него:
- Эх, Поля, Поля… - Он непроизвольно покачал головой. - Не права ты. Знала бы ты, как не права.
Петрович прошел к окну, немного приоткрыл и заглянул за шторку. Все утопало в зелени лета, но совсем не радовало глаз. На подоконнике лежала пустая рамка от фотографии и едва заметно погнутый у основания гвоздик. Он отвернулся и тут только увидел стол, накрытый к поминальному обеду, на тарелках немного заветренные и совсем нетронутые закуски…
Он помнил похороны, помнил, как медленно, небольшими группами по несколько человек возвращались селяне к его дому... А вот… А вот, как сидели за столом, не помнил.
Его взгляд упал на стулья. Стулья вокруг стола были как-то небрежно отставлены в разные стороны, вернее даже - разбросаны. Не понимая, что происходит, он, силился вспомнить хоть что-то, что могло навести его на правильную мысль. Но в голове все окончательно спуталось.
Он огляделся. В углу комнаты стояли два плотно сдвинутых табурета под белым вышитым полотенцем. На них стояли три кастрюли, одна большая и две поменьше, а рядом аккуратно сложенные высокой горкой тарелки и сверху половник. Ему в голову пришла самая невероятная мысль, и он поспешил ее проверить, быстро приподняв крышку с одной из кастрюль. Она была доверху наполнена супом с домашней лапшой и равномерно присыпана свежей зеленью. Он в сердцах отбросил крышку в сторону, приподнял следующую и увидел там аккуратно сложенные небольшие кусочки отварных кур. И теперь Петр Петрович уже точно знал, что увидит в третьей кастрюле. Так и есть – застывшее и нетронутое картофельное пюре.
Он отбросил в сторону и эти две крышки. Одна из них отлетела к серванту и упала на пол с каким-то странным звоном, режущим слух. Он придвинул к столу, стоявший у него на пути стул, прошел вперед, чтобы поднять крышку и услышал хруст под своим ботинком. Палыч наклонился, достал с пола два крупных обломка тарелки с кружевными краями тонкой работы:
- «Мадонна»… Любимый сервиз Полины… Праздничный! И кто это только позарился?
Полина любила красивую посуду, бережно ухаживала за ней и всегда восхищалась искусными мастерами. Разбитая тарелка была как раз из сервиза, который они привезли с собой из Германии по окончании службы мужа по контракту.
Старик повертел в руках обломки, пытаясь сложить между собой, но взглянув на остальные мелкие осколки фарфора, отложил на сервант. Он вновь повернулся к столу, его притягивал взгляд с фотографии, опиравшейся на стакан, наполовину наполненный водкой и прикрытый ломтиком черного хлеба.
Много служилому пришлось повидать на своем веку. Случалось не раз самому смотреть в глаза смерти, не раз хоронить сослуживцев, прощаться с родными. Но он совсем не был готов проститься с НЕЙ. Она просто давно уже стала частью его самого. Они так давно были рядом, что уж ни спорить, ни поругаться не о чем было. Так и прожили в ладу всю жизнь.
Петрович взял фотографию в руки, пристально рассматривая до боли знакомые и дорогие черты лица. На него нахлынули воспоминания прошлых, пусть трудных, но счастливых лет. Взгляд его застилали застывшие слезы. А она все смотрела на него, и - то улыбалась, светясь былой молодостью, то вновь становилась серьезной, облачаясь в налет прожитого и пережитого.
Для него она навсегда живая. Петрович быстро развязал и отбросил в сторону черную ленточку, развернул фото, сложенное вдвое и рядом с женой увидел себя. Разгладил бережно ладонью и скупо улыбнулся одними только повлажневшими глазами. Затем отошел к подоконнику и в пустовавшую рамку вставил фотографию. Он приладил на прежнее место между окнами гвоздик в стене, подбив его покрепче каблуком своего ботинка с железной набойкой. Теперь они снова были на месте и вместе:
- Порядок!
Наконец, он вышел во двор, где виляя хвостом, буквально вязал его по ногам Полкан.
- Ну, Полкашка! Дворняжище ты мой! - Он наклонился и добродушно, но, совсем не меняясь в лице, потрепал пса по голове и машинально почесал за ухом.
Он прошел дальше по двору до столба, где на привязи стоял его беспородный конь Борька. Провел рукой по холке. Затем взял гребень из картонной коробки, что стояла на деревянной скамеечке рядом, и хотел было расчесать хвост и гриву. Вот только руки не слушались. Почва словно уходила из-под его ног, потерян был всякий смысл и для себя он тоже умер. Он не мог и не хотел мириться с горькой утратой своей верной спутницы.
Петрович давно не видел свою дочь, устроившую свою жизнь за границей, да так далеко, что ему и сообщить о смерти матери не представилось возможным.
Он уронил гребень и почему-то подумал, обращаясь ни к кому и в никуда: «Вот и до лета дожили… Да только теперь это уж не моя жизнь». Он понимал, что не хватает у него ни тепла, ни терпения на ласки да неприхотливый уход за животными. Он обхватил рукой шею коня:
- И что мне теперь с тобой - бедолагой делать прикажешь?
И тогда он просто отвязал коня, подтолкнул вперед, а сам пошел, не оглядываясь на задний дворик в свой блиндаж, думая про себя: «Не пропадет, не зима на дворе». - Он глубоко вздохнул. – «А мне уж и за собой не больно хочется приглядывать».
Полкан побежал следом за ним.
Свое убежище, он устроил из небольшого хозяйственного вагончика, заросшего виноградной лозой, словно прикрытого маскировочной камуфляжной сеткой, наглухо скрывающей его от любопытных глаз.
Там у него в столе хранился наградной пистолет, а на плечиках под плащ-палаткой парадная форма в орденах и медалях. На столе рация, сумка-планшет, а по стенам – черно-белые фотографии боевых друзей, воспоминания о которых были ярче василькового поля. Здесь же в деревянном ящике покоилось, дожидаясь сезона и охотничье ружье, бережно уложенное в кожаный чехол на фланелевой подкладке. Все всегда на своем месте.
Приняв роковое решение, Петрович хотел было взять пистолет, но, поразмыслив минуту, передумал. Выбрал там лопату понадежнее из тех, что стояли рядом с косой и граблями. Притворил покрепче дверь, вернулся в дом, прихватил с собой чистую рубашку и уже у распахнутой настежь калитки, оглянулся, бросил последний взгляд на свое жилище и пошел прочь. Он подумал: «Сейчас его никто не заметит, и он уйдет… Уйдет из жизни, в которой его уже больше никто и ничто не держит».
Небольшая деревня на юге страны, каких немало было в Союзе в 80-х, в период перестройки, пока никак не коснувшейся перемен российской глубинки, жила по давно сложившемуся своему укладу. Так, вместе с Полканом, они пошли напрямик, ступая по мягкой траве, и скоро оказались на проселочной дороге, ведущей к районной управе.
Петрович повернулся на восток, солнце быстро поднималось. Там же вдалеке виднелись кресты сельского кладбища. Он перекрестился, поклонился и продолжил свой путь. За спиной послышалось мерное постукивание лошадиных копыт и тележки в упряжке. Это глухой на одно ухо Семен повез излишки молока после утренней дойки на районный рынок у вокзальной площади:
- Тпруууу! Тпру, милая.
Лошадь стала, остановился и Петрович. А Семен, придерживая одной рукой поводья, другой, обернувшись назад, разровнял немного сено, устилавшее днище телеги с невысокими бортиками, и жестом предложил по-соседски подвезти.
Старик молча согласился, положил лопату и сел сам. Они тронулись, а Полкан, виляя хвостом, побежал следом.
- Петрович, ну ты как сам? – Через плечо, не оборачиваясь, спросил Семен. И, не услышав ответа, продолжил. – А не хорошо вчерась получилось, скажу тебе… Мы, всем селом, со всей душой к тебе… Все, как полагается, мужики в аккурат и яму вырыли, и гроб достойно несли… Детишки вон и те цветов насобирали, венок сплели… А бабы наши? – Он задал вопрос и сам себе тут же ответил, не прерывая монолога. - Все чин-чинарем с обедом постарались…
Петрович по-прежнему молчал.
Проехали еще немного. Дождей давно не было, а дорога, как подсохла, да так и осталась вся разбитая в глубоких изрезах от колес.
Семен сплюнул в сторону:
– А ты?! Не пойму я тебя, Петрович. Мы вона только сели, водочку вскрыли. Хотели помянуть жену твою, посидеть душевно. - Он чуть повернул голову в его сторону. - А ты? Да, ты сам подумай, где посуды много, там и чашке разбитой быть! И что ты за нее так уцепился?
И тут только Петрович вспомнил, как расстроился, увидев на полу поутру разбитую тарелку, чем Полина так дорожила и, не найдя виновного, разгорячился и повыгонял всех из дома. И снова гнев застлал его глаза:
- Останови! – И, подтолкнув глуховатого Семена в плечо, - да стой же, тебе говорю!
Повозка остановилась. Петрович сошел с нее, прихватил свою лопату и совсем скоро поравнялся с опушкой леса. Он оглянулся, Полкана нигде не было: «Ну, что же, - подумал старик, - видно сам все понял и был таков».
Пройдя немного вглубь, он заметил, что под пышными кронами деревьев, было значительно темнее. Он долго шел, потеряв счет времени, и вдруг остановился, заметив какую-то уж очень обособленно стоящую березу. Недолго думая, разметил рядом землю как раз в свой рост и неглубоко окопал с четырех сторон. После чего, рассчитывая свои силы, начал размеренно рыть яму.
Затем, переоделся в чистую сорочку, огляделся, поклонился на Восток, да и полез в свое последнее убежище. Но скоро понял, что ошибся в размерах:
- Поширше копать надо было.
Подкопал немного по двум сторонам. Примерился еще раз:
- Порядок! – По-военному, лаконично заключил Петрович.
Прикрыл глаза да, как и положено, сложил на груди руки. Но тут-то его и осенило: «Батюшки светы, а закапывать то кто меня станет? Непорядок».
Полежал так чуток, пока не услышал шаги, направлявшиеся точно в его сторону. Прислушался. Вскоре на него немного осыпалась земля из-под сапога незваного гостя, в котором он узнал соседа с нечетной стороны улицы.
- Я за тобой, Петрович!
Старик раздосадовался случайной встрече, а потому и не шевельнулся даже, только прикрыл глаза покрепче. А сосед стал объяснять цель своего прихода:
- Видал я твоего коня. Скитается Борька неприкаянный по деревне. Вот я и вспомнил, что Семен-молочник, у сельмага рассказывал, как подвозил тебя спозаранку до опушки леса, да еще и с лопатой. – Ответа не последовало. – Тут я и понял в чем дело. Понял чего ты удумал.
Он помолчал немного и, понимая, что его увещевания, что мертвому припарка, собрался с духом и поведал впервые вслух свою историю:
- В тот злополучный вечер я поругался с женой, выпил немного, уж и не помню сколько. А потом впервые нетрезвый сел за руль. Не проехал и двух кварталов, сбил женщину с ребенком… Тысяча мыслей пробежала тогда у меня в голове. И, как без меня будет обходиться моя семья, если сяду в тюрьму? Что станется с женой, которая никогда не работала? А дочь? Ей как раз в тот год поступать в институт надо было. Наконец, работа, где от меня так много зависело. – Он разрезал двумя руками воздух. - В общем, все планы враз рухнули!
Он замолчал, присел на край ямы, свесив вниз ноги. Желваки на его лице заходили так, что слышно было, словно хруст обломившейся ветки. Он смахнул рукавом слезу и вновь заговорил. - Так и стоит перед глазами такая молодая…, такая красивая… И чего выбежала?! – И чуть тише, - куда спешила?
Немного помолчал, потом выпрямился и его голос стал ровнее:
- С ней вместе девочка была лет шести. Дочка верно, - он пожал плечами, - а может сестренка младшая… И обе - насмерть! – Он крепко зажмурился, прячась от нахлынувших на него страшных воспоминаний. - Старшая-то поначалу еще жива была… Я подходил, видел… А я ее, уезжая… Нет, сбегая, крепко зацепил еще…
Его голова безжизненно упала на грудь.
Старик приоткрыл глаза, приподнялся, посидел так минуту. Затем вскарабкался и сел на край ямы напротив рассказчика. Сосед немного приподнял голову. Его лицо отражало весь ужас пережитых вновь жутких мгновений тяжелых воспоминаний. Через минуту он вновь заговорил:
- Страх… Такой страх завладел мной тогда!
Мужчина достал сигареты, зажигалку и стал судорожно прикуривать. К нему за куревом потянулся и Петрович, поморщив лоб он, наконец, заговорил. Сначала повторил:
- Страх... – И тут же безапелляционно заявил. - Какой там страх? Трусость, а не страх тебя обуял! И теперь вот живешь этой своей никчемной жизнью! Мои ребята с поля боя раненных ценой своей жизни порой на себе выносили… А у этого - страх. Мое бы тебе горе! - Он затянулся сигаретой, обволакивая себя густым облаком дыма.- А как скажи, теперь здесь тебе живется, когда сбежал от наказания? – негодовал Петрович. Он брезгливо отшвырнул сигарету, которой только что угостился.
Сосед взмолился:
- Я потерял ВСЁ!
- Угу, - покачал головой и, рассуждая, заметил не без сарказма Петрович. - И обрел покой. Да?
- Нет! От себя я не смог убежать. Не могу не спать, не есть… Дышать ровно и то разучился.
- Так чего ты мне здесь все рассказываешь?
- Это - мой крест! – Он стал неуклюже сползать в яму, пока не уложился там. - Ты пойми, старик, я бы давно… - Он немного помедлил, - но, уйти из жизни добровольно тоже преступление.
- Ну, а чего ты тогда место мое занял?
- А ты сам подумай теперь: кому в петлю или в этой самой яме лежать. Тебе, а может мне? Может так я хоть одну жизнь спасу.
Он посмотрел прямо в глаза Петровичу, чтобы понять, внимает ли ему старик.
А Петрович смотрел прямо перед собой незрячим взглядом:
- Ну, что же? Яма вырыта, значит…
Затем он встал, вероятно, решив, что так тому и быть, пару раз стряхнул ногой землю с холмика в яму. Сплюнул на руки, ухватил покрепче лопату, и хотел было уже забросать яму землей, но тут же отшвырнул в сторону:
- Вот почему я и имени твоего не знаю? А ведь живешь на селе, поди уж года два, как будет. Растерял ты себя в трусости своей. - И совсем тихо добавил. - Господи, прости заблудшего сына своего!
* * *
Когда Петрович вышел из леса, небо было затянуто тяжелыми тучами. В это самое время, со стороны церкви послышался колокольный звон, - «Служба закончилась. Порядок», - подумал и согласно кивнул Палыч.
Он направился по тропинке в сторону поселка, где на дороге смирно сидел, поджидая своего хозяина Полкан.
- Ох и бестия ты, Полкашка! Опять тут как тут.
Петрович прислушивался к красивому переливу колоколов, уходящему куда-то далеко в небо. Затем еще раз посмотрел вверх. Над ним прямо на глазах разрасталась, смело отодвигая тучи, голубая высь. «Видно правду люди говорят», - подумал он. - «И мне не грех повторить будет - всему свое время».
И теперь он твердо решил, что обязательно напишет письмо дочери.
_____________________