Лодка с названием Неженка
Лодка с названием "Неженка"
(рассказ)
Бревенчатый домик с покосившейся крышей стоял на высоком, заросшем молодыми сосенками обрывистом берегу.
От реки к домику по кочкастой, извилистой тропинке взбирались двое мужчин, два хозяина этой бревенчатой избушки – служебной жилплощади бакенных смотрителей. Шедший впереди Аркадий Татаринов с большой спортивной сумкой, в грубой брезентовой куртке, линялых джинсах, заправленных в кирзачи, насуплено молчал, покусывая длинные кончики усов. Отставая от него на несколько шагов, второй смотритель – Саша Дорохов, в чистом костюме, плаще, с чемоданчиком в руке что-то убежденно доказывал и, делая паузы, вопросительно посматривал в спину Татаринова. Тот не оборачивался, не отвечал, пыхтел и с упрямой торопливостью лез вверх по береговой круче.
Обогнув штакетный заборчик, взошли на скрипучее крыльцо. Дорохов поставил на перила чемодан, снял шляпу, плащ и вытер лоб тыльной стороной ладони.
– Ух, что это я так вырядился... С утра, вроде бы, прохладно было. Октябрь, как-никак...
Татаринов без ключа сдернул дужку навесного замка, широко распахнул дверь избушки.
– И все-таки ты на меня злишься, – сказал Дорохов, вешая на гвоздь в стене шляпу и плащ. Он посмотрел на Татаринова, перекладывающего в полотняный мешок из сумки буханки хлеба. – А, спрашивается, из-за чего? Представь себя на моем месте. Ну, представь: мужику тридцать лет, инженер-энергетик со стажем и с головой, предлагают интересное, творческое место, которое не каждому ученому светит... И что ж? Променять жизнь поиска и открытий, жизнь борьбы и побед на эту вот... хижину? Сидеть вот тут на бревнышке и смотреть на проплывающие мимо пароходы, баржи... и годы жизни? Так, что ли? – Дорохов закатал рукава свитера, присел у печки и принялся щипать топором лучинки, недовольно проворчав: – Даже электричества нет, чаю путем не вскипятишь... Нет, долго тут не протянешь, Аркаша.
Татаринов в это время чистил картошку и на слова Дорохова согласно кивнул головой.
Когда разожгли огонь и поставили в печь чугунок с картошкой, Дорохов открыл чемодан и стал собирать вещи. Снял с вешалки овчинный полушубок, с секунду подумал и повесил его обратно. Татаринов достал с полки над дверью запыленный фотоаппарат в футляре, протянул Дорохову.
- Не забудь.
– О-о, я про него и забыл, – Дорохов сдул пыль, расстегнул чехол. – Так ни разу и не сфотографировались. Щелкнемся напоследок, Кеш?
– Потом, – скучно улыбнулся Татаринов. – Не последний день живем. Давай вот селедочку нарежем с лучком, схрямкаем сейчас ее за милую душу. Поужинаешь последний раз на вольном бреге.
Дорохов растянул в улыбке полные губы, увидев, что его товарищ наконец-то смягчился, взъерошил пальцами свою пшеничную, кудрявую шевелюру. Полез в темный от времени кухонный шкафчик, искать луковицу и тарелку для селедки.
– Ты тут, Аркадий, без меня про витамины не забывай. На зиму овощей побольше заготовь... А ты что – и на зиму тут останешься? – Дорохов, вдруг погрустнев, обернулся к Татаринову.
– По всей вероятности, – кивнул Аркадий. Он, сняв сапоги, укладывался на широкий, сколоченный из досок топчан. Вытянулся, отдыхающе, всем телом. – У меня же нет таких лучезарных перспектив, как у тебя...
– Опять ты, – поморщился Дорохов будто от брызнувшего в глаза лукового сока. – Ты, значит, все-таки считаешь меня предателем и болтуном?
– Брось, Сашок. Ты, ей-Богу, как ребенок. – Татаринов, протянув руку, снял со стены обшарпанную гитару с выгравированным на коробке самолетом Ан-2. – Все в порядке. Хотя и жалко: хороший ты мужик, не психованный, хозяйственный. С таким хоть в длительный полет на орбитальной станции, искренне тебе говорю. И ты правильно делаешь, что уходишь. Всегда надо уходить от чего-то и куда-то... Обязательно - куда-то, к какой-то Цели, понимаешь...
Дорохов с тряхнул с пальцев селедочную чешую.
– Философ ты, Аркаша.
– Только это мне и остается... Я вот ушел, но не «куда-то», а просто
«ушел» и никуда дальше не иду, топчусь на месте, будто заблудился...Торчу здесь, на лоне природы,как Жан-Жак Руссо какой-то.
– Что-нибудь и у тебя образуется, – ласково посочувствовал Дорохов, – для каждого человека существует его прямое предназначение, и оно его обязательно вытянет, как магнитом, из любого угла. Могу даже выразить математически эту закономерность, тут есть определенная логика.
– Нету здесь никакой логики, – с какой-то внутренней злостью перебил его Татаринов. Он дернул струны, взял несколько тихих аккордов и невнятно, себе под нос, пропел: – То взлет, то посадка, то снег,то дожди. Сырая палатка – и писем не жди...
На столе остались неубранными остатки картошки, селедочные кости, жестянка с окурками, две порожние бутылки портвейна. Дорохов и Татаринов спустились к реке, ожидая «Капитана Кутякова" - маршрутного трамвайчика.
На берегу лежали, догнивая, давно списанные бакены, вешки, почерневшая, с проломленным бортом, остроносая лодка-казанка. Привязанная к уходившим в воду мосткам, покачивалась на мягких волнах служебная посудина бакенщиков – нежно-розового цвета плоскодонная моторка, штампованная из листового стекловолокна. Татаринов назвал ее «Неженкой» за девчачье-розовый цвет и за многочисленные залатанные пробоины на корпусе, остающиеся после встреч с мало-мальски мощным топляком. Яркой шаровой краской пару месяцев назад Татаринов вывел это имя-название на корме и на бортах лодки, закрасив казенный трехзначный номер.
В ожидании прохаживались по дощатому пирсу. Думали каждый о своем: Дорохов, по всей вероятности, о насущных проблемах теплоэнергетики; Татаринов – о близкой зиме, о заготовке дров.
На той стороне реки яркими желтыми, красными, оранжевыми заплатками красовались лесистые холмы. Непривычно контрастные, в прозрачном воздухе они казались аляповатыми рисунками неумелого художника.
– Ты извини, может быть, – с хрипотцой сказал Татаринов, – я хотел спросить, как у тебя закончилось с Маринкой?
Дорохов скучно посмотрел на друга и, опустив глаза, сказал:
– Закончилось. Две недели назад вывезла все свои вещи. Вот так.
За поворотом реки показался силуэт теплохода.
– Идет, – сказал Татаринов и принялся отвязывать чалки. – Грузи багаж.
Дорохов, подобрав полы плаща, осторожно спустился в лодку, уложил под кормовое сиденье свой чемодан. Взялся за шнур мотора.
– Отчаливаем?
– Давай, – Татаринов веслом развернул нос моторки в сторону реки. – Заводи.
Прочихавшись, мотор ровно затарахтел, и лодка понеслась наперерез теплоходу, прямо по лежащей на воде солнечной дорожке.
«Капитан Кутяков» сбавил ход и «Неженка», описав плавный вираж, ткнулась в его борт. Дорохов ухватился за висевшую на борту излохмаченную автомобильную покрышку.
– Хо, привет, речная авиация! – из верхней кабины высунулся капитан со жгуче-черными бакенбардами и большой проплешиной на темени.
– Привет, привет! – через шум дизеля закричали и Дорохов с Татариновым.
Прицелившись, Дорохов прыжком вскочил на покрышку, а с неё перебрался на палубу теплохода. Схватил протянутый Татариновым чемодан, прощально помахал рукой. Татаринов, улыбаясь, кивнул в ответ и веслом оттолкнулся от борта трамвайчика.
В избушке уже было сумрачно, и как-то особо остро чувствовалось
наступившее одиночество. Татаринов взял чайник, вышел во двор. Набрав щепок и сухих веток, развел костер, поставил на два булыжника чайник. Сел рядом, прислонившись спиной к шершавому стволу сосенки, и тут почувствовал под ладонью на колючей подстилке из опавшей хвои что-то маленькое, влажное и нежное. Татаринов отдернул руку и увидел раздавленный им крохотный, видимо, только что проклюнувшийся масленок в замшевой, величиной с копейку шляпке. Аркадий двумя пальцами поднял пострадавший грибок, виновато жалея его, как живое существо.
Порою подобное чувство он ощущал к самому себе, своей жизни.
Бывали иногда такие минуты: жалел себя и винил себя же. Другие неудачники...
Нет, уж, неудачником Татаринов себя никогда не считал, даже в самых потайных уголках души. Принципиально, упрямо и уверенно – не считал.
* * *
–... Ты, Татаринов – анархист! Авиация для таких закрыта по профнепригодности... за особенности характера. И не смей со мной разговаривать в таком тоне! Не забывайся! Ты!..
С горящим, будто от высокой температуры, лицом Аркадий процедил сквозь зубы «А пошли вы все...» – и вышел, по-хулигански демонстративно хлопнув дверью.
Решение аттестационной комиссии было такое же демонстративное, резкое и похожее по смыслу – уволить. Все верно по соблюденным формальностями с учетом воспитательного значения.
Работал Татаринов в то время на крохотном северном аэродроме на маленьком работящем самолетике Ан-2. Дослужился до командира экипажа, не ахти, конечно, должность, но все-таки. Жена работала в местной школе, дочка ходила в детский сад. Вокруг - мечта "охотника и рыболова".
И вот, как поется в песне прапрадедов современных пилотов: «Однажды дает мне начальник приказ...». Мела низовая метель, метеорологи ожидали еще что-то нехорошее, и поэтому аэродром был закрыт.
Но требовалось срочно вывезти в тундру к пастухам бригаду ветеринаров,начальника авиаотряда кто-то упросил, он, в свою очередь, не уговаривая особо, переговорил с Татариновым, тот взял пилотную карту и согласно кивнул.
Возвращаясь с рейса в условиях ухудшившейся видимости, зашел на посадку с нарушением схемы, зацепил лыжей телефонный кабель на столбах – и кувыркнул машину. Жертв не было, раненых, не считая царапин и легких ушибов – тоже. Был материальный ущерб в две тысячи рублей и грубое нарушение правил полетов.
Еще до этого происшествия, разбираясь в мотивах выбора им именно летной профессии, Аркадий задавал себе вопрос: призвание это или просто детское стремление в «моряки и летчики». Может, поменять профессию, ведь жизнь, действительно, кончается не завтра, а на свете такое множество интересных дел. Конечно, понимал он очевидную нелепость таких мыслей и, тем более, таких поступков.
Добиться специальности, квалификации, укрепиться на жизненной
позиции, иначе говоря, взять разгон, совершить взлет, чтобы дальше уже только парить по жизни – и вдруг все достигнутое насмарку: снова опуститься на землю, снова все начать с нуля.
И эта крамольная мысль, точно осенняя муха, бьющаяся между рамами, то и дело беспокоила, отвлекала на себя внимание. По вечерам находила тоска: раздражала упорядоченная, по-мещански спокойная жизнь с идеалами и целями материального порядка, доводили до злости атласные подушечки на диване и розовый свет абажура...
Аркадий пробовал делиться с окружающими терзающими его мыслями. Его выслушивали с непониманием, советовали вовсе не то, что хотелось бы самому Татаринову слышать в качестве совета.. Мудрый Семеныч, штурман наземной службы, в открытую, на полном серьезе посоветовал обратиться к психиатру. Жена, во всех отношениях, женщина умная и передовая, отмахивалась, как от махровых, до детской наивности глупостей, и никогда не дослушивала до конца. Однако со временем, наблюдая за мужем, она все больше и больше начинала проявлять беспокойство, по-женски чувствуя надвигающуюся опасность.
Приказ об увольнении, как камень, брошенный в окошко, заставил стряхнуть нерешительность, сомнения. И, вздрогнув от звона стекол в окошке, бывший пилот, тридцатилетний Татаринов посмотрел на мир глазами юноши, выбирающего жизненный путь.
– А давай уедем и начнем все сначала, – жизнерадостно предложил он жене. Жена не хотела начинать все сначала, она не видела в этом практической логики и не верила, что повторное «начало» приведет к чему-нибудь хорошему.
– Да, – согласился Аркадий, – теперь мы не сможем купить машину и поехать в отпуск на Черное море. Да, теперь на тебя будут смотреть как на жену скандалиста, пилота, выгнанного со службы, потерянного, пропащего человека... А я рад! Рад так, как не радовался уже не помню с каких времен. Потому что теперь я найду работу по душе, буду делать то, что мне нравится. Не знаю, по какому закону я обязан жить по принуждению... Жизнь дана нам одна, понимаешь, одна!..
Татаринов стал тяготиться встречами со старыми знакомыми. Все они лезли с советами или пытались выразить сочувствие, хотя в глубине души, как виделось Аркадию, даже радовались, что их жизнь по сравнению с чьими-то неудачами и мытарствами выглядит в более привлекательном свете.
Друзей у него тут не было и, раздумывая о своем дальнейшем существовании, Татаринов уходил в тайгу, пропадал там с ружьецом на дальней охотничьей заимке по двое, по трое суток.
– И долго ты собираешься жить на правах иждивенца? – спросила жена, когда Аркадий в очередной раз укладывал свой охотничий рюкзак. – Или думаешь, что твоей семье достаточно настрелянных тобой тощих куропаток? Где твоя работа, которая по душе? И, интересно знать, какую за нее дают зарплату? Мне кажется, что совсем
мизерную.
«В самом деле, хватит болтаться, – решил про себя Татаринов. – Того и гляди, что посчитают за психа или скажут, спивается в одиночку».
Он устроился промывальщиком в геологическую партию. Научился владеть лотком и кайлом, ходил в мокрых сапогах по сорока градусному морозу, сушился на пронизывающем ветру над пламенем чахлого костерка, ел недоваренную пшенку и мерзлую тушенку, отпустил бороду, чтобы не беспокоить бритвой отмороженных щек. Но к наступлению весеннего тепла, когда самое тяжелое осталось позади, уволился по собственному желанию.
– Непонятно, – пожал плечами начальник партии, подписывая заявление. – Работал хорошо, мужик стойкий, грамотешка есть – мог бы и в люди у нас выбиться. А ты увольняешься.
После этого подался Татаринов в пожарные десантники. В скором времени убедился, что для этой службы, в основном, пригодны не «геройские парни», а те, кому не хватает свободного времени для занятий по личному хозяйству.
– Ну как, бывший сокол, не нашел еще того места, куда душа хочет? – спросил Татаринова Семеныч, повстречавшись как-то вечером в поселковом магазине. – А обратно на «Аннушку» душа не хочет? А?
– Назад не ходим, – коротко ответил Аркадий, укладывая в сумку
пакеты. - Самолёты - не трактор. На одной гусенице не разврачиваются.
– Хе-е, – качнул головой Семеныч и с подозрительностью заглянул в глаза Татаринову. – Хе-хе... Ну-ну.
С недавнего времени Аркадий стал замечать за собой раздражительность и обидчивость. Ему мерещились насмешливые взгляды, шепоток за его спиной, покровительственный, а то и пренебрежительный тон тех, с кем приходилось сталкиваться и разговаривать. Даже в отношениях жены к нему Аркадию чудилось это же высокомерно-небрежное отчуждение.
Однажды за ужином Аркадий предложил:
– Тамар, давай уедем, вернемся назад?
Тамара не спеша прожевала и ответила:
– Ты как хочешь– а я останусь.
– Мне тяжело... на этом замкнутом пространстве. Чувствую себя,точно в стеклянном аквариуме, будто на меня все смотрят. Никак не могу собраться с мыслями...
Аркадий старался говорить спокойно, сдерживая надрыв в голосе. Но у него это не получалось, и все те слова, которые он произносил, понимал сам, вовсе не те слова, что смогли бы отразить его действительные чувства и его такие трудно определимые вслух стремления. Этого, вероятно, и невозможно объяснить, говорил он Тамаре, это надо почувствовать.
– Живи, как все, тогда никто не будет обращать на тебя внимания, – отставив мизинец, Тамара положила в рот кусочек помидора и кивнула головой в знак категоричности своих слов. – Ты, Аркадий, потерял себя и никак этого не уяснишь. Поэтому тебе и трудно выразить свое настроение... Потерялся ты в жизни, вот и все. Пойми, ты как бы споткнулся об какое-то сложное обстоятельство и не можешь теперь встать на ноги. Это слабость души, да... И я не собираюсь бросать всего, что достигла своим последовательным трудом, и бродить вместе с
тобой потерянной по свету. У меня есть обязательства перед дочерью,перед... окружающими людьми, перед обществом, наконец...
– А я что же?!.. – вспыхнул Аркадий.
– Не перебивай, – учительским голосом остановила его Тамара. – Я много раз замечала в тебе черты слабодушия, но стараясь видеть своего мужа в более приглядном виде, относила это на счет твоей доброты, мягкости, впечатлительности... Ты, Аркаша, слабодушен. Оглянись на свою жизнь и сам в этом убедишься. Жизнь таких не любит.
* * *
Закинув на плечо рюкзак, взяв за руку дочку, Татаринов вышел на
привокзальную площадь. Прищурился от бьющего в глаза солнца и непроизвольно заулыбался, радуясь встрече с городом юности. Дочка весело болтала, дергала Аркадия за рукав, удивлялась зеленой траве,голубям, разгуливающим по асфальту, – и Татаринов вдруг убежденно решил, что то необъяснимое, искомо-влекущее уже где-то рядом, скоро он найдет его, найдет – и все будет хорошо, будет шумно и ярко, как этот июньский день.
Он заехал на квартиру к теще и, как того требовала условленность
с Тамарой, оставил у нее дочь. В особые подробности при разговоре с тещей не вдавался, да и та, видимо, предупрежденная письмом и заимевшая уже свое собственное мнение, сдержанно выслушала зятя, поджав накрашенные губы. Аркадий кисло улыбнулся на вопрос, куда же он теперь.
– С завтрашнего дня приступаю к работе. Имеется, так сказать, договоренность... ну, в общем, по специальности. Дают жилплощадь, – Татаринов обозлился на себя, что он выкручивается и лжет, словно скрывает какое-то преступное и бесчестное дело. Он поднялся с кресла: – Извините, я пошел.
До вечера он прошатался по городу. Читал объявления о приеме на работу, зашел для интереса в две организации, приглянувшиеся
своими названиями. Однако в одной из них ему не подошла работа, в
другой – он не подошел к требованиям отдела кадров.
Уставший, как будто прошагал по тундре с рюкзаком, набитым пробными образцами, Аркадий вышел на набережную. Сел под зонтиком на веранде открытого кафе. Расстегнул ворот рубашки, расслабленно вытянулся в кресле. За аккуратно подстриженными кустами сирени шумел в своих делах большой город, из репродуктора на веранде лилась веселая песенка, перед глазами в широком, плавном движении несла свои воды река, словно в отрешенной сосредоточенности выполняя колоссальную вековую работу.
Татаринов вздрогнул от обращенного к нему вопросительного упрека официантки.
– Да-да, – закивал он головой, – извините, задумался.
– О чем же так грустно задумался молодой симпатичный мужчина?.. – официантка кокетливо вильнула бедрами. – Вам шашлык, блинчики, рыбу? Пива принести? Говорят, помогает от тяжелых мыслей. Более существенного, увы, не держим.
– А что еще помогает от тяжелых мыслей?
– Ласковая, добрая женщина...
– Несите пиво, – улыбнулся Аркадий.
Официантка отправилась выполнять заказ и тут к столику Татаринова свернул коренастый парень с пышными пшеничными волосами, держащий в охапке пиджак, папку для бумаг и несколько бутылок пива.
– Разрешите? – отодвинув ногой стул, он сел напротив, выложил на стол всю свою поклажу и вытер рукавом потный лоб.
Почти одновременно, обменявшись взглядами, они протянули друг другу руки и полные губы соседа растянулись в улыбке.
– Приехали?
С Александром Дороховым Аркадий познакомился благодаря тому, что их жены являлись близкими подругами. Татаринов тогда уже работал после окончания училища, а Дорохов еще учился в политехническом. Уступчивый и добродушный по характеру Дорохов с первых же минут знакомства стал относиться к Аркадию с полным признанием его первенства и авторитета, со временем приятельские отношения переросли в настоящую дружбу. После отъезда семьи Татариновых на Север они часто переписывались, а потом перестали обмениваться письмами и постепенно потеряли друг друга из виду.
– Ну, как вы? Рассказывай, рассказывай, – в радостном возбуждении теребил Аркадия Дорохов.
– А ты сам-то как? Как Маринка твоя? Где работаешь? – уходя от ответа, задавал вопросы Татаринов.
– Во-во, – замахал указательным пальцем Дорохов, – где работаешь, кем работаешь... А нет чтобы спросить: о чем думаешь?
– Ну, о чем думаешь?– переспросил Татаринов в шутливом тоне.
– А думаю, Аркаш, о том... как бы послать эту мою работу ко всем известным чертям и... – Дорохов обернулся назад, показал вытянутой рукой в сторону реки, – и устроиться где-нибудь на природе простым рабочим человеком, без всякой должности. Чтобы, знаешь, делать свое дело, не зависеть от всяких там типов, которых и пивом не пои, а дай что-нибудь скомандовать. Чтобы, понимаешь, вспомнить, Аркаш, какая бывает роса на траве, как птички, фьють-фьють, поют... Как в лесу после дождя пахнет, чтобы замечать вокруг себя весну и лето...Вообще, чтобы чувствовать жизнь...
Татаринов с растерянным видом, широко открыв глаза, слушал Дорохова, точно тот, как на гипнотическом сеансе, пересказывал в мельчайших подробностях его собственный сон.
- Я, Аркаша, деревенский дурак, полез, наверное, не в свои сани, искал
то, чего мне и не надобно вовсе. Я вон там работаю, – Дорохов показал на дымящиеся вдалеке трубы ГРЭС, – начальником цеха. Знаешь что,Аркаша, забери меня с собой на Север. Может, там что-нибудь подберу для своей натуры...
Дорохова перебила официантка, подкатившая к их столику тележку на колесиках:
– Однако вы здорово изменились за последние пять минут, – поглядела она на Татаринова. – И чем это вас так обрадовал ваш сосед? Вы ему не верьте, мужчины все – болтуны.
* * *
С реки донесся протяжный гудок буксира-сплотки.Крапал мелкий дождик. Татаринов выплеснул на догорающий костер остатки чая, натянул на голову капюшон. Нужно было идти проверять обстановку фарватера, возвращать на место сорванные плотами бакены.
По-вечернему тихой поверхности реки разбегались дождевые круги. «Неженка», как ласкучий кутенок, терлась бортом о мокрые доски пирса.
Через неделю на место уволившегося Дорохова прислали Аркадию другого напарника, низенького щуплого мужичонку по фамилии Дрыгин. Он проживал в близ расположенной деревне и оказался расторопным, а по мнению Татаринова, даже слишком суетливым человеком. Поутру Дрыгин приплывал из деревни на своей лодчонке к бакенному посту, вертелся полдня, не присаживаясь ни на минуту, занимаясь всякими нужными и ненужными делами. После обеда заискивающе отпрашивался у Аркадия и, срубив несколько бревнышек в леску, загружал ими свою лодчонку и возвращался к себе домой.
По ночам уже подмораживало и Аркадий, натопив к вечеру печку, усаживался около огня с книжкой или ложился на нары, слушая цвирканье сверчков, наблюдая за бегающими по потолку отблесками пламени.
«Самая естественная жизнь, для которой, наверное, изначально и
предназначен человек. Минимум необходимых материальных благ и полное раскрепощение от всех этих общественных условностей и культов, – размышлял Татаринов, как будто кому-то что-то доказывая. – Ни от кого не зависим, никем не подгоняем, нет никакой боязни оказаться не таким, как все... И полная защищенность от любого зла, как в надежном бомбоубежище, непробиваемом для грубостей, насмешек, унижения, обмана... Дышу свежим воздухом, собираю на завтрак грибы и ягоды...»
И от того, что у него все так гладко выстраивается, Татаринов начинал сомневаться в верности своих рассуждений: почему же тогда до этого простого способа существования не додумаются другие, почему им не приходит в голову такая мысль – а если приходит, как Дорохову, то со временем они ее отвергают?
Запутавшись в анализе истин, Аркадий скептически хмыкал над собственными выводами, зажигал керосиновую лампу, принимался за приготовление ужина. От света лампы на бревенчатой стене возникала угловатая колеблющаяся тень и с коварным видом начинала подкрадываться исподтишка к Татаринову.
* * *
– С первым снежком, Аркадий Палыч! – поздоровался Дрыгин, причаливая на своем лесовозе прямо к песчаной кромке берега.
Напарник был экипирован по-зимнему: в валенках с галошами, в шапке, завязанной под подбородком, толстом брезентовом плаще поверх ватника.
Татаринов возился на берегу, меняя релейное устройство у вышедшего из строя бакена. На холодном ветру костенели руки, и Аркадий то и дело прятал их в овчину оставленного Дороховым полушубка.
– Это как же – спецодежда?– Дрыгин вежливо потрогал пальцем татариновский рукав. – А мне как же, полагается? Заявление, что ли, писать на такое?
– Не полагается, – серьезно ответил Аркадий. – У тебя изба теплая и жена каждую ночь под боком.
– Ага, учитывается, значит. Выходит так, тому, кто с супругой живет, детишек воспитывает, по хозяйству ломается, можно вообще ползарплаты платить? – Шурша своим дождевиком, Дрыгин нагнулся и принялся аккуратно укладывать на дощечке валявшиеся под ногами Татаринова инструменты, винтики, гайки.
– А ты, Дрыгин, думаешь, на чью долю трудностей больше достается: тебе или мне?
– Тому, кто дурнее.
– В принципе, верно, – подул согревающе на пальцы Татаринов, – так и есть.Вот, например, мне как живется, по-твоему? Легко?
– А что ж тяжелого? Сидишь один тут на пеньке, хочешь – чай пей,хочешь – песни пой. А не хочешь ни того ни другого – спать ложись.Полная свобода всех прав и обязанностей, так я понимаю.
Татаринов установил детали на место, проверил, правильно ли положены уплотнители, и стал завинчивать крышку. Не докрутив последнюю гайку, повернулся к Дрыгину, который уже в обычной заботе что-то выискивал на берегу.
– Вот все ты верно сказал, Степан Степаныч, а почему-то обидно. Одиночество, говорил один, вот такой же, как и ты, умный мужик, прекраснейшая в мире вещь. Но обязательно, уточнял он, нужно иметь рядом кого-нибудь, чтобы поделиться с ним этой мыслью.
Дрыгин, шурша плащом, возился у старых бакенов и в ответ ничего не сказал.
– Я ведь летчик, слышь! – окликнул его Татаринов. – А живу тут в лесном одиночестве, вон чем занимаюсь. – Татаринов подождал, что ответит его напарник, но тот, занятый своим делом, даже не повернул головы. – Я ведь летчик, – еще громче сказал Аркадий и ткнул себя большим пальцем в грудь, – слышишь, Степан Степаныч.
– Да поди ж ты... – отозвался без всякого удивления Дрыгин и снова уткнулся в кучу железок.
Татаринов собрал инструменты и, ссутулившись, поплелся по скользкой тропинке наверх к избушке. С обрыва крикнул Дрыгину:
– Алло, Степаныч! Лезь ко мне, чайком погреемся!
Дрыгин, войдя в дом, снял у порога галоши, развязал тесемки шапки, двумя ладонями взял алюминиевую кружку. Аркадий посмотрел, как он отхлебывает чай, вытягивая в трубочку губы, и, немного смущаясь, попросил:
– Ты бы подежурил, Степаныч, эту ночь вместо меня. Я хотел бы в город смотаться. Жена моя должна в отпуск приехать, дочка там у бабушки... Ну, в общем, надо мне. Как ты, а?
Дрыгин повернулся к Аркадию, посмотрел на него как-то по-лошадиному: с молчаливым сочувствием. Татаринов повторил свою просьбу и напарник, чередуя слова с прихлебами из кружки, сказал:
– Смотрю я на тебя, Аркадий Палыч, живешь ты, будто голый на морозе... Согласный я, чего уж там. Езжай.
Торопливо, точно он куда-то опаздывал, Татаринов спустился к берегу. Завел мотор, наддав своей «Неженке» максимум оборотов, развернул ее в крутом вираже. Выйдя на стремнину течения, быстро скрылся в снежной дымке. Густая от плывущего в ней снега вода шуршала по бортам лодки. Пряча лицо от секущего ветра, Аркадий, словно со стороннего взгляда, удивлялся своему капризному поступку. К кому и зачем понесло его в неблизкий путь по такой сволочной погодке? Все это, конечно, было похоже на истерику – но если бы он не сделал этого, объяснял постороннему наблюдателю Татаринов, то прямо хоть бейся головой об стену, ну до того вдруг замутилось на душе, такая пронзила досада на свое тихое существование, на уходящую, как дым в трубу, жизнь...
До города он добрался на последнем литре бензина. Усиливающийся ветер разогнал снеговые тучи и выжимал из воды злые пенные барашки. Аркадий выбрал более-менее тихое место между двумя бетонными глыбами у недостроенной лестницы набережной, привязал лодку к торчащим из бетона концам арматуры, проверил, чтобы ее не очень-то сильно било по нежным бортам. По скользким камням пробрался на заасфальтированный берег.
В осенних сумерках уже горели уличные фонари. Отвыкший от цивилизации Татаринов чувствовал себя слегка оробевшим от множества народа, суеты, шума, света. И он – стеснительно ссутулившийся, с небритыми щеками, в хлюпающих мокрых сапогах, бесформенной шапчонке, с красными, шершавыми, как клешни рака, руками, сжимающими бензиновую канистру, плетется по одной из центральных улиц.
Аркадий виновато промолчал, когда его бесцеремонно толкнули, испугавшись испачкаться об его канистру. Осторожно втиснулся в переполненный автобус и деликатно притих на задней площадке.
Через несколько остановок вышел, и тут он задумался в нерешительности, к
кому сначала зайти – к Дорохову либо на квартиру к теще. Решил – к Дорохову, там он хоть немного адаптируется и приведет себя в порядок.
Бывший напарник предстал перед Татариновым на пороге своей квартиры в линялой тельняшке, штопаных спортивных штанах и с выражением раздраженности на пухлощеком лице.
– Ого! – Дорохов, то ли еще более расстроившись, то ли обрадовавшись, взлохматил пятерней волосы.
– Я очень рад, как говорится. Привет, Аркаша.
В однокомнатной квартире из всей обстановки существовали только чертежный кульман, уважительно поставленный посередине комнаты, и раскладушка, застеленная спальным мешком. Татаринов обвел все это глазами, понимающе вздохнул и, усевшись на полу, с трудом стянул свои сапоги.
– Ты извини, Сашок, я только что прикатил на нашей «Неженке».
– Ну и ну, – покачал головой Дорохов. – С чего вдруг такая спешка.
Что-нибудь произошло?
Он разыскал старые тапочки, кинул их Аркадию. Показал, на какой батарее можно просушить сапоги и портянки. Потом усадил Татаринова на раскладушку, а сам пристроился на стопке толстых справочников.Татаринов еще раз оглядел комнату и спросил:
– Так, значит, освободили тебя от всей, как ты говоришь, престижной мишуры вплоть до последней табуретки? Квартира-то тебе осталась?
– Ты знаешь, Аркаш, – думая о чем-то своем, ответил Дорохов, – живу я сейчас,как в тумане каком-то. Даже - само устранёно.
– Переживаешь из-за Маринки?
– Нет, вовсе нет, – отмахнулся Дорохов. – Бог с ней и с ее новым мужем, пускай живут счастливо и долго. Я совсем о другом... Не знаю, что будет дальше, как обернется... но сейчас я, так сказать, в самом оптимальном режиме. Я работаю – и не чувствую усталости, все, как в одном порыве: я могу, я делаю, я нужен...
– А когда ты был начальником цеха, ты ничего не делал, ты был не нужен? – хмыкнул Татаринов.
– А-а, – махнул рукой Дорохов, – это совсем другое. Для кого-то, может быть, и то дело – порыв души. А я не администратор: не хочу командовать и не могу подчиняться – и наоборот. А сейчас... Не собираюсь пересказывать высокие слова о творческой работе, но у меня то самое и есть... Завидуешь? – посмотрев на лицо Аркадия, тихо спросил Дорохов. - Брось, Аркаш, я же ведь такой, как и ты. Я нашел себя, и ты, ей-Богу, найдешь... Найдешь, время приведет. У тебя даже должно быть грандиозней, чем у меня, потому что ты рискованней.
- Да-да, – с материнской нежностью уговаривал Дорохов, – жертвы – это вспышки, в которых рождается новая субстанция. Кто-то живет, и красотой лопуха доволен, а кто-то – всю жизнь за эдельвейсом карабкается...
– Какие к черту «образы, вспышки»! – огрызнулся Татаринов и сердито заскрипел раскладушкой. – Что ты меня жалеешь? Его спрашивают, как он живет, а он ахает да охает, словно над калекой каким. Еще слезу пусти давай...
Татаринов улегся поудобней, положив голову на руки, закинул ногу на ногу и, покачивая босой ступней, с усмешкой посмотрел на приятеля.
– Глаза у тебя какие-то сегодня... трагические такие глаза, – объяснил Дорохов. – Может, заболел? – Увидев, что лицо Татаринова опять недовольно скривилось, быстро заговорил: – Ладно-ладно. Я живу превосходно. Недавно двинул одну оригинальную штуку: по первоначальным подсчетам, дает на некоторых системах котлов плюс два процента капедэ. Ну, может, окончательно когда подсчитают, будет поменьше, но все равно идея очень красивая. Знаешь, как на меня посмотрели? Они думали, что я после бакенщиков способен лишь на элементарные арифметические действия. У меня сейчас целая куча разных идей, лезут и лезут из меня, как грибы после дождя. Я ничего вокруг не замечаю,живу, точно в тумане.
Дорохов разговорился сверх обычного. Азартно жестикулируя, он ходил вокруг кульмана и сыпал техническими терминами, будто выступал с обзорным докладом по всем проблемам современной теплоэнергетики. Татаринов полулежа смотрел мимо него на качающиеся за окном голые стволы деревьев, с тревожностью подумал о фарватерной обстановке, о «Неженке», привязанной между двумя шершавыми глыбами. Он поднялся, пошел за сапогами.
– Ты уже уходишь? – Дорохов заморгал длинными, светлыми, как у теленка, ресницами, вышел вслед за Аркадием в прихожую. – А я-то разболтался, будто с цепи сорвался. Все время один, поговорить не с кем... Так ты чего приезжал? По такой погодке-то, бр-р-р. Случилось что-нибудь, Аркаш?
– Все нормально, соскучился просто. Заеду сейчас к своим да обратно, – Татаринов хлопнул друга по плечу и, подхватив свою канистру,вышел.
Ветер, будто подстерегая, злобными порывами налетал из-за угла, швырял в лицо колючие, как толченое стекло, снежинки. Непросохшие сапоги скользили на замерзших лужах.
У Татаринова ко всем другим чувственным неудобствам прибавилась еще досада на самого себя: почему именно с Дороховым он позволяет себе высокомерный тон, грубость и пренебрежительность. Скорее всего, оттого, что Сашкина жалость обостряет «комплекс неудачника», а может, потому, что Дорохов – человек добрый и понимает его лучше других, а обидеть доброго и понимающего не так опасно, как злого и насмешливого. И, наверное, со временем все закоренелые неудачники неумолимо перерождаются в подлецов.
Погруженный в свои мысли Аркадий даже не заметил, как свернул
в знакомый двор. Во дворе было пустынно, завывал из подворотни ветер, качались фонари да кружился, как одинокая чайка, подхваченный сквозняками обрывок газеты.
Татаринов замедлил быстрый шаг, ему вдруг явственно представилась встреча с женой, с которой не виделись около полугода: что они друг другу скажут, кроме того, что уже было высказано перед его отъездом, что сам-то он может добавить нового?.. А если так, то какого дьявола примчался он на это свидание, за какими радостями и надеждами? Увидеть уставшую от разлуки жену, осчастливленную его появлением, покорную, согласную на жизнь в неопределенности – может ли его Томка сделаться покорной и согласной?
Татаринов обогнул стоящее с зеленым огоньком такси и вошел в полумрак подъезда. В этот самый момент он услышал, как хлопнули, открываясь, двери лифта и раздался громкий, веселый голос Тамары.
На грани темноты и бьющего из лифта света возник высокий мужчина. Он, оттеснив Аркадия в сторону, с элегантной услужливостью поддержал двумя руками локоть Тамары и помог ей спуститься по ступенькам. Словно заряженные светом, блестели в темноте его меховая шапка и ее кожаный плащ.
Аркадий вышел следом. Они садились в такси и Томка смеющимся голосом говорила:
– Я не спорю, не спорю... И во всем с тобой согласна...
«Наверное, моряк... или летчик, – скучающе решил Аркадий. – Ей
всегда нравились моряки и летчики».
Он проводил взглядом отъезжающую машину, переложил из руки в руку канистру и пошел к трамвайной остановке. Внутри у него что-то стронулось с места, словно он после долгих колебаний согласился на тяжелую операцию.
«Поездка закончена, – подумал Татаринов, стоя на задней площадке трамвая и прижимаясь лбом к вибрирующему стеклу. – Захвачу бензин – и домой. К утру доплетусь потихоньку, хоть и против течения, но зато ветер в спину... В избушке хорошо, лес шумит, сверчки переговариваются. Скоро лед станет. Буду жить один, буду жить спокойно. Буду жить и думать – как быть дальше?..».
Татаринов вздрогнул от громкой музыки. В трамвай ввалилась компания парней. Человека четыре, разгоряченные, с нагловатыми лицами, не признающими преград своему веселью. С ними две, похожие на беспризорных болонок, девчушки лет по шестнадцать.
Под орущий до хрипоты в динамиках магнитофон вся компашка вальяжно развалилась на сиденьях, а немногочисленные пассажиры съежились, втянули головы в плечи, стараясь сделаться незаметнее.
И Татаринов тоже, поймав на себе неприязненный взгляд масляных, прищуренных глаз, почувствовал тошнотный холодок, как-то внутренне сжался и отвернулся.
– Пляши, Люська! Пляши! – послышался позади Татаринова крикливый приказ. – Пляши, дура, а то ноги повыдираю!..
Хныкающий голос Люськи что-то ответил. Раздалось громкое ругательство и новый приказ: «Пляши!». Затем женский голос потребовал прекратить безобразие, вслед за этим – опять громкое ругательство одного из парней и потом женский визг и крик о помощи.
Татаринов резко обернулся всем телом, отшвырнул упавшую под ноги канистру, сделал два шага вперед.В проходе, в сбившемся на лицо платке лежала пожилая женщина. Над ней – парень в сдвинутой на затылок шляпе. И этот в шляпе, как только женщина пыталась встать, методично, не меняя брезгливого выражения лица, ударял ее ботинком в грудь.
С белым от бешенства лицом, не сознавая своих действий, как при первом прыжке с парашютом, в полной машинальности выполняя хорошо усвоенный инструктаж, Татаринов рванулся к этому шпанёнку.
Грохнулся на пол от подставленной подножки. Быстро вскочил, почувствовал удар в лицо и в низ живота, увидел окруживших его парней. Не заслоняясь от сыпавшихся на него ударов, лишь наклонив низко голову, дернулся вперед, к тому, в шляпе, но тут же замер от пронзившей грудь горячей боли. Запахло кровью, и перед глазами быстро стал меркнуть свет, потом все закружилось и стало совсем темно.
Кто-то закричал в этой темноте пронзительно-тонким голосом, и Аркадию показалось, что это кричит он сам, наблюдая с берега, как сорванная ветром «Неженка» бьется о тяжелые, грубые валуны; трещат и ломаются ее борта; исхлестанная волнами, она заполняется водой, переворачивается и, кружась, опускается в тёмную глубину.
------- " " ---------