Глава 1.
«Весной хочется сладкого, Татьяна плавит сахар в чайной ложке зажигалкой. Вчера она подстриглась, в ее прическе есть что то французское, она в шортах сидит на новом диване который лишил нас денег, и теперь сгрызает зубами сладкий янтарь с стали. Вот апрель и уже пятое число, из окна видно трубы завода М. , небо серое и низкое как обычно. Около подъезда лежала вчера мертвая черная кошка и безголовый голубь, врятли это была схватка, скорее их тела были выброшены дворниками из подвала магазина или жилой гостинки. Да и что опасного может сотворить голубь для кошки, только застрять после смерти костью в ее гортани. У нас осталась последняя сигарета, я начал пить кофе, пью его уже второй день, снова начал писать стихи, и какие-то очерки похожие на рассказы в пятьсот слов. В том году, еще на старом месте нашего жительства я написал несколько подобных рассказов, всего их было восемь. Писал их на ковровом покрытии, на сером пятне, это пятно было, скорее всего, от тапочек бывших жильцов тех стен, засаленный серый ворс, как пластилин, въевшийся в ковер, я покрывал его старой кофтой и сидя по-турецки печатал. Мой любимый из тех рассказов был о человеке по прозвищу Салют, зеке, жившем в нашем дворе, лет пять назад, но, увы, все рассказы и написанные стихи я удалил нещадно в корзину и стер, а записи в тетрадях смял и выбросил. Таня кушает сахар уже ложками, запивает черным кофе без молока и слушает музыку напротив меня. Сегодня Вербное Воскресение, Великий Пост мне не удался, я нарушал его не только виски и коньяком и не только одиннадцать раз, это время посеяло во мне сомнения относительно того чего я старался придерживаться. Есть у меня один приятель, о нем я писал тоже несколько строк в том году, я думаю сходить до его дома, и поговорить о том, чтобы подробно раскрыть его жизнь на страницах моего ноутбука. На улице приятная погода, пасмурно-теплая. Моя Танечка собирается готовить коврижку в микроволновой печи, я не знаю, возможно, ли это, но сода масло и еще что-то там, уже стоят на столе. Нужно погладить джинсы и балахон, стрельнуть сигарету и двинуться в путь. Кстати по поводу вербы, я вспомнил один случай связанный с ней»
Вербный воробей.
В вазочке стояла верба, от тротуара веяло сыростью, ожили первые мухи инвалиды, они совершали спирали, в воздухе грузно жужжа и падали на еще прохладную землю. Надо было бежать за ограду, там ждали и кричали по имени дворовые соратники. Теперь они направились всей гурьбой на стройку соседнего дома, точнее, к тому месту, где на поляне были высыпаны песок и глина. Игра была простой, в кучах глины были вырыты еще несколько дней назад окопы, притащены фанерные огрызки и установлены как щиты, глина была коричнево красная, солнце ослепляло противников, и в их головы и тощие плечи летели пули из деревянных автоматов, а сухие комки разлетались осколками вблизи вражеского плацдарма. Кто-то стонал от обильной потери крови, другие хищными зелеными глазами искали темные макушки противников. Осколки от сухих глиняных гранат попадали за шиворот и в глаза, по спинам лил пот, стрекотали беззубые пулеметы, брызгая слюной, поднимался красный дым над багровыми холмами. Скупо на ветках весели знамена, сделанные из кофт. После победы над фашистами, ребята нашли в прошлогодней сухой траве, свеже-мертвого воробья. Птица была жирной, возможно она упала в траву от старости, когда ее крылья ослабли в погоне за синими и зелеными инвалидами и прочими крылатыми тварями. Тельце пернатого было окружено стаей десятилетних военных. Их автоматы и стройные винтовки уже не могли испугать охристо-перьевой комок с клювом. Вначале птицу хотели захоронить, с почестями и залпом из оружий, затем вскрыть ее тело для изучения внутренних органов, как в том году была вскрыта осколком стекла мертвая серая мышь. Но летуна ждала иная участь, он был взят маленькой ручкой с забитой под ногти глиной, и брошен в ближайший забор, граната врезалась в дерево и отскочив пала на землю, она была подобрана вновь, и брошена с большей силой. Когда глаза птицы стали выпуклыми, а клюв лопнул, выпустив красную жидкость, войны еще долго рассматривали тело, тыкали в него сухими палочками как копьями, расковыривая плоть. Пытка была не долгой, но вызывала неясное чувство азарта и страха, караульные осматривали дорогу, ведущую к водокачке на признак приближения взрослых. Остальные же капали в земле яму ногтями, чтобы скрыть свое преступление. Когда убитый труп зарыли, на его месте воткнули вербу, и кто-то сказал, что воробушек будет в раю. От места захоронения, ноги воинов поплелись по домам, они заходили в ограды, бросив свои ружья на землю, шли по влажным деревянным тротуарам к сеням, ели и пили, смотря в окна веранды. Это были первые похороны, на которых пришлось бывать.
«Сегодня так и не получилось сходить до приятеля, общение с ним не приносит ни малейшего удовольствия. Вчера вечером написал пару строчек о женщине, которая живет на первом этаже, и если уж чем-то я отметился в Великий пост, так тем, что кормил ее и двух ее соседей несколько раз. После этого мой пуховик, его рукава пахли не очень приятно, то ли мочой, то ли иным зловонием. И вот первое что я написал в этом году, было пятьсот двадцать семь слов связанных с этой женщиной»
Вечное Аллилуйя.
Сухая манка, ее осталось меньше половины в шуршащем пакете. В детстве она любила манную кашу, ее готовила бабушка, разливала черпаком в белую тарелку с позолоченной каймой и бросала в центр густой жижи масло, которое расплывалось жиденьким солнцем. Аккуратно маленькой ручкой, собирала кашку по краю тарелки и в рот, обжигая болтливый язык. Тогда начинали лаять собаки, и багровый закат убегал за темно-синий лес, взамен призывая ночь и серебрено-черные тучи с раскатами грома. Тогда было хорошее время, спать приходилось на полосатом матраце, взбивать подушку, врезаться в нее руками и переодеваться в пижаму такую белую и наглаженную старым чугунным утюгом. Утром после крепкого сна, на окнах капельки наперегонки до мертвой мухи за рамой, чай с сахаром, и прочие. А что тут? Что сейчас с ней сталось? Да что тут сталось, пришла мгновенно старость, и жизнь пригвоздила ее к этому месту, пригвоздила нещадно через сухожилия к креслу. К расколотому унитазу с пыльным сливным бочком, к распахнутой двери, к бетону в четыре стены. За этими стенами, соседи мусульмане, два алкоголика, побирающихся вблизи супермаркета, а дальше этот чертов город, город, где она впервые вырывала ниточкой молочные зубы, кривляясь перед зеркалом, потом языком зализывала ранку, и этот вкус кровоточащей десны был тоже впервые любим. Впервые кормила свою семицветную кошку, впервые надевала банты, любила, дышала этим сиреневым низким небом, ища в нем звезды с запретной крыши, здесь впервые она умрет. Вот часть ее жизни, ее искры, что горела в ней, вот это красное кирпичное здание с вымощенным крестом на боку. Ранее это здание использовали как морг, те голубые кресты и звезды что покосились к мерзлоте, уже не удивляют ни кого, они не затрагивают чувства тех кто смотрит на них из панельного дома. Эти люди из дома, так же лгут, так же едят, так же живут, как будто вечны, но подкошенные годами и ветром памятники, и ржавые ограды, молча, говорят им обратное. В этом здании она, славила Того в кого верила, они читали по средам и пятницам несколько глав из Библии, пели песни, среди строгих рядов скамеек, кричали вечное Аллилуйя. Теперь она сидит одна, с белыми волосами, растрепанными в стороны, с глазами цвета весеннего неба, пусть от нее воняет мочой и всем ее телом, ее глаза выше всего, что вы замечали, когда либо. Это глаза одной пожилой женщины, может быть, забытой матери или вдовы, эти глаза смотрят из темноты своей комнатки, в ее блеклых руках пакет с манной кашей, и на губах беленькие крупинки сухого лакомства. О ней не знает ни кто, все видят ее но бегут как от смерти, как завтракая перед работой, отводят глаза от памятников жильцы панельного дома вблизи баптистской церкви. Свет в ее доме не горит, он не горит больше четырех лет, за неуплату по счету. Она чувствует запахи жареного картофеля в общежитии, она просит наполнить ее заляпанный чайник вахтершу, она помнит только одну фразу о силе в немощи которую совершает Тот в кого она верит, и она сильная в своей немощи, поет вечное Аллилуйя. Она поет его тихо сидя на полу, на прожженном пуховике, а за стенами люди надевают банты и выдергивают молочные зубы. А за стенами зима, и белый снег падает, как и пятьдесят лет назад, и кто-то пьяный ловит взглядом звезды в сиреневом низком небе на запретной крыше.
«Торт, который днем делала Т. ,на вкус был как медовые соты, он был сделан без молока и яиц, пригорел к тарелке, и после дегустации двух ложек мы решили не травить желудок. Сварили суп, и пошли наполнять легкие долгожданной весной. Возможно, завтра я напишу пару строк, о чем либо»
Глава 2.
«Будут прощены сынам человеческим все грехи
и хуления, какими бы не хулили» (Мк.3:28)
« За окном иномарки был вроде декабрь. Тьма и снег, полярная ночь скушала наш город, и мы варились в ее желудочном соке. В руках у нас было по одному пистолету, В. ждал гудка на телефон, и тогда мы должны были вылезти из припаркованной белой иностранки и ринуться в бой с какими-то приезжими парнями с Северного Кавказа. Но кто-то пожал кому-то руку и все разошлись и разъехались. Сейчас В. Олегович окунулся в мир работы коллектором, возможно, ему это нравиться, года полтора назад они с приятелем выпустили обойму в ноги какому-то должнику. В общем, веселая жизнь головореза ученика технического колледжа, хотя голову, конечно, он еще не кому не резал. Теперь вот жду прихода на чай, этой персоны, ибо коньяк он купить не в состоянии, как и я в причину отсутствия средств. Горячительный напиток помог бы мне пуститься в мир философии и написать хоть пятьсот слов на интересную тему жития-бытия. Все суета сказал Екклесиаст, все суета и томление духа»
Застрявшие волокна.
Вам нравиться кусать плоть? Я бы впивался зубами в ткани тела и отрывал куски податливой мякоти. Чувство, когда клык входит в упругое вещество, в котором кипит жизнь, это наивысшее чувство доступное мне. И она, эта плоть, впитывает в себя острие моего зуба, поддается и обволакивает всю полость рта, оставляя свой вкус на языке. Все началось, когда мне было восемнадцать лет, мы с Галей гуляли около искусственно насаженного леса. Она была в платье, которое развивалось на ветру, оно было легче самого ветра, и кружило мою голову. Больше всего вскружили голову мне ее персиковые колени и ляжки, которые были обнажаемы ее подвижным прозрачным платьем. На ее изящных руках висели разноцветные браслеты из ткани. Мы шли вдоль молодых стройных кедров, рассекая ногами влажную траву, и капельки росы текли по ее икрам, по открытой бархатной спине ползли мурашки от утренней прохлады. Бутылка красного дешевого вина была выпита на половину, я начинал прищуривать глаза по этому поводу и слегка оступаться, не поспевая за игривой Галиной. Через час я прижимал ее к коре безмолвного кедра, вытирая вспотевший лоб о ее лопатки, я толкал ее в бедра, обхватив за талию и шею. С далекой автострады доносился шум резины, которая терлась об асфальт, солнце уже слепило мои глаза. Она просила кусать ее, и я кусал, сгибая ее спину, в шейные мышцы, пока не пошла капиллярная кровь. Подобное я видел мальчишкой, на заборе где черный кот, вцепившись клыками в холку нашей Муры, удерживая равновесие творил нам прибавление в четыре котенка. От этой мысли я улыбнулся, и когда мышцы моего живота свело от удовольствия, я зашипел как котяра, пытаясь удержать равновесие на обмякших ногах. Как приятно вспоминать то время. На часах уже четыре утра, тело моей жены давно покрылось синими пятнами, кровь я выпустил в ванной, пробив артерию, и держа ее, закрыв рот и намотав волосы на кулак. Как я люблю ее волосы, черные как смола, и довольно крепкие как я узнал теперь. Они пленили меня в день нашего знакомства, о, эти пряди по бокам павшие на глаза прекрасной девушки. Чаплин пес, уже тоже не дышит. Я задушил его поводком, он хрипел как моя первая Галя, все же люди, как и животные, хрипят одинаково, и в глазах их одно выражение – твари, которая чувствует, тьму своей предстоящей долгой ночи. Мрак. И только пустота, там нет голода и знойных ветров от реки Ангары, там нет этого хиуса пробирающего до костей, там нет мыслей и нет пустоты, потому как она ничего не может наполнить. Волокна застряли между зубов, и ее плоть хороша только с виду, жесткая как недоваренный баран. Ничего, сигарета меня спасет, она успокоит как надо, перед тем как мне отправиться в путь. Продольно, от кисти и вверх, как по маслу знаете?
«Последние два дня, оказались не очень приятными, я получил по спине шнуром от ноутбука, был душим руками с бардовым маникюром, бил головой о шкаф в отместку. Утром обнаружил разбитое зеркало на полу, рассыпанное стекло, записку от Тани. Вчера стараясь попасть в унитаз, я возможно попадал на пол, поэтому он теперь липкий, в ванной все разбросано. С головной болью, которая будет терзать меня до ночи, я грыз рассыпанные по полу сухари, потом курил сломанную сигарету. Сегодня, вымыли всю посуду, разложили обратно в шкаф вещи из сумок, убрали стекло. Закат облизывает стену за моей спиной до самой входной двери, мы покрасили ее в цвет молочной дымчатой сирени. Прятались, вбегая в лифт от продавщицы, ее маленький магазин на первом этаже. Теперь я должен в нем шестьдесят шесть рублей за сигареты, которые взял в долг вчера. Этих сигарет я не могу найти в нашем домике. Было время, мы в старом общежитии в газетные полоски потрошили бычки из пепельницы, я мастерски слюной скручивал подобие сигареты, и тогда дым, наконец, врывался в наши легкие. Мы тогда лежали, смотря в желтый потолок, наша входная дверь шаталась от сквозняка, и были счастливы, под песни «The xx» засыпая на мертвом диване, из ран которого торчали куски поролона. Я люблю тебя Тань. Сейчас пойду варить горох, сделаю пюре, с жареной говядиной. Продукты кроме гороха дала мама, а то наш холодильник стал напоминать голову буддиста, в которой пусто, буддиста который все-таки достиг просветления. Его оранжевые одежды ласкают траву, по которой он идет. В комнате пахнет горелым, горох прилип во время варки»
Архангел.
Мой друг, играл на скрипке, потом он ее выкинул, еще он занимался боксом и употреблял наркотики. Мы всегда прощались на углу дома номер пятьдесят, там, на кирпиче здания мы оставили наши имена лет семь назад. Отец его оставил семью, сейчас у него бизнес в Китае. Друг носит имя одного из архангелов, было время, по его ноздрям бежала белоснежная пыль, в легкие, а на День Победы впервые он принял дым марихуаны. Потом обдолбаный он в такт качал головой, его кожа становилось зеленоватой. Где только он не качал головой, сидя в позе эмбриона вблизи своего исторгнутого обеда или может быть ужина. Время бежит. Бежит, обновляясь, кровь в наших венах. Вот мы рождаемся, клетки нашего тела обмирают, и в момент пятидесятилетия состоим ли мы из тех же частиц что были тогда, когда мы разверзали ложесна. Если нет, то мы не те, кем мы родились, наши глаза это не наши глаза, волосы меняют свой цвет, наша кожа полностью обновляется. Мы ли писали на кирпиче наши имена? Это были другие, другие были детьми. Наши легкие принимали дым из бутылок в темно-зеленой волге? Время возможно вовсе не движется. Нет прошлого и будущего, есть одно настоящее. В нашем настоящем мы умираем, наша кожа сыпется с нашего тела как прах, прах под нашими ногами, это мы, и мы топчем себя, своих детей, отца и мать, мы топчем их часть, втирая в ковер нашего бывшего общежития, где на сером затертом пятне я писал стихи. Друг читает молитву, по утрам или вечерам, но отвечает ли ему архангел? Тот, кто просил вчера, тот же, кто должен получить сегодня? Я сейчас видел новое солнце, новые облака, и теперь я вижу новую ночь.
«Горох чертов. Воняет. У меня затекли ягодицы, я сижу на телевизоре прошлых хозяев, мы используем его как стул. Раньше трусы прилипали к телу, оставляя красные сопревшие ожоги, теперь я стелю поверх этой серой коробки плед. Нам в окно мерцает звезда. Гудят редкие машины, мы курим сигарету одну на двоих и скоро заснем на нормальном диване, до этого четыре месяца спали на полу»
Глава 3.
«Моя работа заключается в том, что я набиваю насосы сальниками, насосы в свою очередь качают растворы. Это вкратце. Платят за эту работу хорошие копейки, ранее я работал охранником в магазине парфюмерии «левого берега», до этого я был грузчиком, и возил цветы в коробках, которые мы получали с дебаркадеров на В. шоссе, затем эти цветы развозились по магазинам. Самое тяжелое было носить в перчатках промерзшую тяжелую землю, она норовила выскользнуть из рук. Перед работой грузчиком я думал начать разносить газеты по подъездам, до этого я был уволен за прогул из ЧОПа, где была довольна скучная двенадцатичасовая работа. Я пялился в монитор, курил тонкие сигареты и охранял старый ржавый металл. Общаясь с бывшим участковым о самоубийцах нашего города. Забыл сказать что, когда я забрал документы с училища, я месяц работал в какой-то бригаде, мы убирали снег с памятников и двух навесных мостов. В бригаде был я, Дмитрий, человек с восковым лицом, и еще один мужик, имя которого я не помню. Дмитрий постоянно шутил, восковой человек постоянно молчал, он был с впавшим носом, видно, что пьет давно, но работал без устали. Человек имя которого вылетело из моей памяти, рассказывал что воевал в Чеченской войне, жена и неродной сын его давно бросили. Он пришел пьяным на работу когда мы чистили памятник войнам, погибшим в Чечне и Афганистане, и потом его уволили. Я ненавидел обледеневшие ступени, ведущие к черному цветку на горе, я бил их ломом что есть силы, а черный цветок стоял монументом, и его лепестки не дрожали на северном ветре»
«Отдали шестьдесят шесть рублей, небо голубое рассекают самолеты, оставляя белые хвосты, во дворах началась уборка снега. Прочту, какую-нибудь книгу. В библиотеке соседнего городка-района Таня задолжала много книг, некоторые из них остались в столице, другие у друзей в городе на Неве. Хотели сходить в галерею, посмотреть работы художников, хотели сходить в библиотеку, и в театр, так не куда не сходили. Подержал в руках книгу Булгакова, прочел слово «Морфий» и положил книгу на место, так и не прочитал. Спросил знакомого католика, о чем написать, он пока не отвечает на сообщение. Кстати о католиках, были в моем роду поляки, возможно католики, расстреляны были или сгинули иначе в Акатуйской тюрьме в Забайкальском крае, за монархические взгляды. Все что мне известно, что звали моего далекого предка Мишель Ковалевски, имя его жены мне не ведомо. Возможно, в тюрьме она родила ребенка, этого ребеночка усыновили кулаки, назвали Кириллом. Все это происходило в городке под именем Балей. Там и мне пришлось родиться. Город специализировался на добыче золота, а его жители были ссыльные поляки, немцы, цыгане и румыны, русские и буряты. В городке было японское кладбище, на нем были позже построены склады, на которых работал мой дед. От деда остались японские часы на светло-коричневом кожаном ремне, с разбитой выпуклой линзой, и замерзшими стрелками. Еще осталась отвертка, которую я своровал у него в детстве, эта отвертка воткнута между деревянной полкой и стеной в кладовке моего отца. Католик спросил: «Куда написать?»»
Капустницы.
С луковой грядки, которая тянулась вся к солнцу, своими головками распушенных семян, он заточал в прозрачную неволю капустниц. Они мазали стенки банки с пробитой гвоздём крышкой, своей пыльцой с крыльев, оставляя пурпурные разводы. Бабочки бились, хватая черными тонкими лапками тела свои собратьев, выпуская хоботки. Их количество росло до десятков в огромной таре, солнце сжевало уши охотника до корочки, под которой томилась кровь. Он крался босоногий в китайских шлепанцах, хватал несчастную и бросал без следствия в камеру, всякую, что посмела сесть на высокий лук. Заключенные были залиты каплями бензина и подожжены, их тела сворачивались от огня, крылья исчезали, расплавляясь с чужими лапами. Потом горсть погибших, приходила к охотнику во снах, они тянули свои черные отростки, касаясь его тела, и пытались навредить убийце. Они роем били его по лицу, заползали в рот и ломаясь, под белыми зубами отступали. Их головы становились подобны человеческим лицам, они караулили отбирателя жизни в тумане, вязали его обгоревшими лапами, раскрашивая его тело подобием нефти – влажных остатков их слипшихся пальцев. Они ритуально обрили тело охотника лезвием, улыбаясь ему человеческими губами, из которых хоботки, вываливаясь, облизывали голое безбровое лицо. Когда кости охотника после сожжения начинали падать одна под другой, как карточный дом, он просыпался в поту и плакал, слыша в голове остатки нечеловеческого смеха. Охотник, больше не трогал капустниц, сожалел, что размахивал трупом кошки на палке, и бросал воробья в деревянный сырой забор, с потом между складок своего живота, по утрам он ел блины, и с огромным сочувствием однажды выпустил всех карасей из морозилки в наполненную ванну стоявшую вблизи бани. Где те ожили и еще прожили до вечера, а затем были убиты гвоздем в голову рукой взрослого человека, источая кровь в эмалированную посуду.
«Гулял один по ночному городу, пожал три руки вытаращенных вряд, скурил две сигареты, рассматривал огоньки, и приметил две звезды на небе»
«Пасхальной ночью, в три часа, не дождавшись на кассе кассирши, мы пустились в бега с пакетом сухарей, на пачке писано было «со вкусом бекона». Украв пачку сухарей, ринулись на заднее сиденье машины, и мчались по пустым дворам, пока не стали собирать слюнявыми пальцами крошки из шершавого пакета, потом Таня уснула у меня на плече, ехали, обгоняя свет фонарей по скользкой дороге, на утро играли вдвоем в снежки до прямого попадания в грудь. Замочили ноги, в жиже, теперь варим пельмени»
«Пишу рассказ о художнике, вчера сильно ругались, надо завязывать с алкоголем»
« Жду дома «головореза» В., пожарил ему рыбу, макароны залил кетчупом, украшу орехами и изюмом по бокам, сверху лист петрушки и укроп. Чудесная еда, сам пью уже третью бутылку светлого пива, писал рассказ, немного прибрался дома»
« Пьем водку с другом детства, и говорим о религии под латиноамериканскую музыку. Друг как раз тот, что носит имя архангела. Вот, прошло примерно три часа, я дописал «Ультрамарин» и созвонился с Таней, она на вокзале ждет автобус, будет минут через сорок пять. Друг спит на диване под песню о белом теплоходе, который кого-то куда-то уносит. Отпуск для нашего человека это зло. Мы становимся праздными, как говорил один фараон. Делаем то, что вредит нам и нашим ближним, а именно безмерно пьем, раскрывая наши наболевшие вопросы друг другу на маленьких кухоньках нашего города, праздные евреи в Египте приносили жертвы своему Богу. Кто на что учился»
« Слушаю Моцарта, Татьяна смеется, она пишет диплом, уже три дня я шифруюсь от друзей, не беру телефоны, и когда мы слышим за входной дверью звуки, мы убавляем музыку на ноутбуке. Сегодня мы лежали на диване, и думали о свадьбе, хотели после церемонии отправиться на гору «Сокол» и провести ночь на вершине с палатками и шампанским, разглядывая ночное небо. Гора скажу вам скудная, но нет таких людей, кто в нашем маленьком городке решился бы на такое безумие. Пишу попутно, какой-то мелочный рассказ»
«Скачал электронные книги о буддизме, из философии, по-моему, скачал Платона, а так же некоторые книги связанные с религией Магомеда. Может быть, прочту, в гимназии меня впечатлил рассказ или что там это было, с главным героем по имени Юшка. О чем был тот рассказ, я уже не вспомню, помню только имя. Помню, как меня везли в коляске, а из моих рук собака-овчарка выкрала какую-то конфету, дерево помню, и забор, и руль «запорожца» плетеный и бежевый в гараже, и рога оленя на стенке в веранде. Горы помню вблизи нашего города, и железную прищепку на своем языке, а так же качели напротив собачьей будки и все, больше в голову не пришло ни чего. Собаку звали Джек. Сейчас, может, костей Джека нет. А может рыхлые кости валяются, где то под землей, а на землю капает дождь, по ней стелиться снег, или бегает, чей-то другой Джек, и растут летом цветы или полынь на месте костей старого Джека. А может, не Джек его звали, может вообще была сучка, ей богу не помню. Но кости точно были, или остались где-то»
Тронутая не тронутая.
Стены поклеены обоями зеленого цвета, по обоям пятна местами. Местами затертые капли крови, жир, и другие не совсем приятные, неизвестно от чего появившиеся в этом месте. Место раньше было весьма красивым, натяжной потолок, розетки европейского стандарта, кафель на кухне и в ванной, синий ковер. Раньше было красиво, но что было раньше, можно было лишь только представить. Теперь ковер был засален, а на этой однокомнатной квартире курили и нюхали наркотики, варили снадобья на продажу, дрались и встречали календарные праздники в своем узком кругу, разные люди. Круг этих людей постоянно менялся, теперь же двое листали газеты, украденные из почтовых ящиков, и звонили на номера в разделе «досуг». Первую партию куртизанок они окинули взглядом, и отвергли на радость пришедшим девушкам. Из второй партии выбрали двух, и взяли на час свой товар. Спешно распили шампанское в честь выбора, залили им без того липкий стол, и пол с хаотично рассыпанными семенами подсолнуха. Затем на полу, на сложенных подушках в центре синего ковра, один утолял свой голод, с раскинувшейся в неоне от телеэкрана разбитой натурой. Она уже не думала не о чем, вероятно она давно не думала не о чем, но хорошо исполняла свою роль, исполняя сладкие томные стоны - ноты удовольствия, с раздвинутыми и выбритыми ногами. Другая стоила так же, что и ее коллега, но ей повезло больше. Этой ночью ей не пришлось стонать, не пришлось раздвигать бедра, не пришлось отрабатывать час. Она пила зеленый чай и улыбалась, и ей нравились затертые сальные обои, и ей нравились семечки под столом, что кололи ее ступни, и наверняка оставляли зацепки в колготках.