Пип.
На небольшой черной камере загорелся красный огонек. Издал мерзкий, режущий ухо звук и мигнул.
Этот огонек показывает, что мне нужно начинать говорить. Однако я молчу. Я вообще не обращаю на него внимание. Моя спина, плечи, бедра, ноги, - все затекло. Я сижу так около получаса. Не могу сказать точнее, так как понятия не имею даже какое сегодня число, день недели, месяц. Штопаные-перештопаные серые штаны-трубы висят на моей худой фигуре. Серая, грязная, давно не стиранная безразмерная футболка делает меня шире в три раза. Стоптанные плоские ботинки без намека на каблук, размера на два меньше, чем надо, уже окончательно стёрли мои ноги не то что до крови, а уже до мяса. Пятками упираюсь в серые невзрачные плиты комнаты.
Комната. Два квадратных метра, четыре грязно-серые стены, два предмета мебели — потертый стол с отбитыми краями, шатающийся стул, на котором я сижу. Одна стена мутная, затемненная, зеркальная, но я знаю, что за ней сидят три взрослых мужчины: психолог, полицейский, детектив. И охрана. Как всегда. Ха.
Все серое. Слишком много серого. Никогда не любила серый. Нет.
Пип.
Снова мигнула эта лампочка. Звук стал еще громче и гаже. Теперь мне уже приказывают говорить, а не то … Да что еще можно со мной сделать? Я и так явно далека от выигрыша лотереи.
Вот Вы, наверное, сейчас думаете — такая покорная, спокойная, равнодушная. А ведь всего три месяца (или больше?) назад я бы сейчас уже бросалась на стены, кричала во всю мощь своих легких, не жалела бы ни ногтей, ни сил. Лишь бы выбраться. Но сейчас... Сейчас уже все равно.
Пип.
Мерзкий звук. И стук в стекло, напоминающий, что меня ждут неприятности. «Не-при-ят-нос-ти». Какое сладкое слово. Равнодушно пожимаю плечами и смотрю прямо в камеру. Психолог мне говорил, что перед тем, как начать говорить, мне нужно откашливаться. Но я игнорирую его слова. Все равно ничего не изменится: мой голос останется таким же тихим, безразличным, сломанным, чужим.
Самую малость пододвигаюсь вперед и открываю рот, говоря заученную фразу, которую мне написали и буквально всунули в лицо.
– Запись номер 645. Меня зовут Эмберли Пойзен. Я проживаю..., - мой голос вздрагивает, и я перестраиваюсь, - я проживала по адресу Вайлет-стрит, 26. Мне двадцать два года. Я осуждена за убийство своего жениха, Джозефа Уиллса.
Ненавистный огонек моргает и гаснет. Шаги за стеклом. Открывается дверь.
– Встать, - команда. Черт, да я уже наизусть знаю всю последовательность. Я встаю и сцепляю руки в замок еще до того, как слышу мужской голос, - руки за спину, - да пожалуйста. Грубые мужские руки толкнули меня в спину, выводя в незаметную с первого взгляда дверь в стене. Коридоры. Коридоры. Один, два, три поворота. С четырех сторон от меня идут по охраннику. Здоровые, мускулистые мужики, которые боятся даже посмотреть на меня, не то, что заговорить. Слегка кошусь на того, что слева, и замечаю, как он моментально отвел глаза, побледнев и плотнее сжав ружье. Ну, давай, стреляй, мне какое дело. Хоть выдохну.
Вот и моя камера. Кровать без одеяла и … хм, и все. Ну, и четыре стены да бронезащитная дверь с маленькими окошками сверху и внизу — ну а как без них? Около двери меня ждет психолог.
– Я повесил на стене ИХ фотографии, чтобы ты подумала и признала, наконец, свою вину. Тогда Бог простит хотя бы малую часть твоего греха, - смотрю на него, не видя, и, даже не думая обходить его — и так знаю, что он отскочит, едва между нами окажется два метра — иду к кровати и сажусь на нее в позе лотоса спиной к мужчинам. На стене — три фотографии. Три молодых парня.
Стриженый полупанк с татуировкой на шее. Рун Байк.
Блондин с зелеными глазами в очках. Кэвин Лойс.
Шатен с теплыми сероватыми глазами. Джозеф Уиллс.
Вот они снова со мной. Касаюсь каждой фотографии, но ничего не чувствую. Сползаю вниз и скручиваюсь в непонятный узел у стены.
Что я тут делаю? Хороший вопрос.
Где мои друзья и семья, спросите Вы. А нигде. Друзья, услышав, что я сделала, тут же обозвали меня «убийцей» и свалили. А предки... что ж - они еще и поплакали, оставляя меня на попечение десяти охранников, которые держали меня за руки и ноги, чтобы затащить в машину. Я не хотела идти. У одного мужчины, я надеюсь, до сих пор не зажил локоть, а второй, кажется, лишился возможности иметь потомство.
Глаза снова скользят по стене.
Один.
Второй.
Третий.
Всего трое.
И четвертого не будет.