1
Мир для Алексея сузился, точно он его наблюдал сквозь орудийную панораму. Но этот мир был неподвижен, будто в детской игре «Замри!» Алексей поймал его в перекрестие, но цель непонятно застыла, и вокруг неожиданно смолкли и зычно лязгающие гусеницы, и гул орудий, и грохот взрывов, и чирканье осколков по щиту пушки. Только белая тишина расслабляюще обволакивала его, заползала в уши, пеленала мысли. Потом он не мог понять, кому пришло в голову в этом глубоком, слепящем свежей белизной, овраге устанавливать орудия. И небо тоже было белым, заснеженным. Он хотел воспользоваться затишьем, спешно вывести пушки из оврага, пытался кричать, но его крик не мог пробиться сквозь эту цепенящую тишину. Алексей видел себя, словно со стороны, на белом, чуть мерцающем в луче киноаппарата экране. Наверное, киномеханик привёл в свою будку любимую девушку, отвлёкся на неё и проглядел звук. Потом звук стал едва пробиваться, откуда-то сверху, почти над ним, всё явственнее, похожий на голос Лены, которой он послал с фронта не одно письмо, но ответа почему-то до сих пор не было. Ну, конечно же, вот он и дождался её письма. Он пытался читать его, но взгляд скользил по белому листу, не обнаруживая на нём ни одной строчки. Вдруг лист утратил свою яркость, будто скрылся под тонким слоем воды, нет – проявителя, и писчая бумага оказалась фотобумагой, и на ней медленно стало проступать девичье лицо. Такое же доброе и загадочное, как у Лены. Оно всё чётче вырисовывалось сквозь прозрачную пелену проявителя, но застыло неконтрастно посреди листа, как бы отделясь от фона. Вероятно, фотомастер был тонким портретистом, из тех старых и редких мастеров, кто себя по праву называет – «художник-фотограф». Мраморный, матово светящийся девичий лик, весь в мягких тенях от робкого утреннего солнца, он окружил белой пустотой – больше никаких деталей здесь не требуется, только черты лица, даже волосы не должны отвлекать: они забраны под косынку, тоже белую. Алексей боялся, что фотографию можно передержать в проявителе – контрастность только нарушит замысел мастера – и потянулся к ней обеими руками. Но он не успел донести их до изображения, ещё подумал, что нельзя пальцами, загрубевшими от металла, прикасаться к нежной плоти портрета, нужен бы пинцет, – когда руки его будто споткнулись. Он ощутил тёплую, тонкую ладонь, вложенную в его руку, и на мгновение замер: было такое чувство, точно он опять прощается с Леной перед отправкой на фронт, когда они стояли посреди коммунальной кухни. Он так хотел её поцеловать, но боялся, что кто-нибудь может войти, и только держал её тёплую тонкую ладонь в своей.
2
Как давно Алексей мечтал о том дне, когда полковая школа будет позади и он, наконец-то, попадёт на фронт. А вот теперь, когда он прощался с Леной, вдруг с грустью понял, что, наверное, уже не скоро её увидит. Но, впрочем, подумал он, так уж ведётся из поколения в поколение: мужчины уходят сражаться, а любимые остаются их ждать. И эта мысль придала его грусти оттенок мужественности, и стало легче. Там, на фронте, который теперь уже в каких-то сотнях километров от города, идут жаркие бои. Его друг Димка, что также, как и он, не мог дождаться выпуска и сбежал из полковой школы на фронт, но был возвращён и поплатился гауптвахтой, рассказывал, как нашим тяжко сейчас приходится. А они здесь отсиживаются. Кому, спрашивается, нужен этот «морской бой», горячились они, даже забыв о том, что их выпуск ускоренный. И то сказать – они же с Димкой должны были принимать участие в боевых действиях ещё в первые месяцы войны. И вовсе не как служители «бога войны». Бог войны – это, конечно, звучит, но они-то в душе никакого отношения к артиллерии не имели, они-то готовились летать. В их вещмешках лежат синие пилотки, которые они иногда, тайком от других курсантов (артиллеристы, не поймут!) извлекают из тощих своих пожитков и любуются ими. Жаль, не пришлось их долго носить. В первые дни войны наша авиация понесла жестокие потери, и для них, новоиспечённых стрелков-бомбардиров, не хватало самолётов. Тогда и было решено, что они должны переучиваться на артиллеристов. В каждом из них невольно поселилась глубоко спрятанная обида. Мальчишки, они умом, может, и понимали: преподаватели, пытающиеся вколотить в них за короткий срок сложную артиллерийскую науку и требующие от них чётких школярских ответов (как будто всё это происходит в мирное время и где-то совсем рядом не громыхают снаряды), никакой вины не несут за то, что им пришлось спуститься с неба на землю. И всё же рвения к занятиям они не испытывали, и конспекты вели небрежно. Это был скрытый, неосознанный – но протест.
Мудрено ли, что для подготовки к самому последнему экзамену Алексею не хватило ровно одних суток. Экзаменаторы сидели за длинным столом, покрытым зелёным сукном, торжественно-неприступные. Среди них были военные в больших чинах, возможно, присланные из самого штаба, который находился в городе. Лица у них были строгие, и это не предвещало никаких поблажек тем, кто будет «заваливаться». Нет никаких гарантий, что в числе их не окажется и он, курсант Мальцев. Если, экзаменуясь в авиационной школе, он всегда старался ответить одним из первых, то теперь стремился угодить в серёдку: идти последним тоже не выгодно – хочешь уморить экзаменаторов, а, оказывается, доводишь до нервного истощения самого себя, и уже не в силах отмобилизовать расслабившуюся, да к тому же не слишком обременённую знаниями память.
Алексей не без внутренней дрожи, недостойной стрелка-бомбардира, вытянул билет, и – застыл: скользящим зрением он схватил вопрос, который и вызвал у него состояние лёгкого нокдауна – «Теория полёта снаряда»…
– Номер билета, курсант Мальцев, – прервал его растерянность преподаватель, выдав голосом едва сдерживаемое раздражение. Кадровый военный, по состоянию здоровья вынужденный разыгрывать бои возле чёрной ученической доски, он не терпел замешательства в поведении своих курсантов. «Считайте, что вашу батарею уже накрыл немецкий снаряд», – сурово вставлял он обычно в затянувшуюся паузу курсанта-тугодума, и усаживал его на место.
Алексей, неуверенно растягивая слова, точно читал по слогам, назвал номер, хотя уж номер-то он мог отчеканить. А вышло, что выказал свою неуверенность. Именно на теорию полёта снаряда и не хватило ровно одних суток. В своих конспектах он не нашёл этой темы, взял их у соседа по ближайшей койке, тот неохотно оторвался от тетради, потому что ему тоже недоставало суток. Алексей второпях попытался вникнуть в расчёты, но с лёта они не давались, и чтобы не задерживать товарища, вернул ему тетрадь: «Авось, пронесёт…» – решил он. И вот нА тебе: считайте, что вашу батарею уже накрыл немецкий снаряд… Завалить экзамен – значит, ещё на неизвестное время задержаться в школе, притом, что твои товарищи уже будут на фронте. Обо всём этом он думал те несколько минут, что были отведены на подготовку, подперев лоб ладонью и незряче уставясь в трудный билет. Какие, действительно, тут раздумья, когда речь, можно сказать, идёт о жизни и смерти. А жизнь для мужчины – там, на фронте, а не эта тыловая нора. Алексей решительно вышел к столу экзаменаторов. Преподаватель коротко взглянул на него и что-то отметил в своих бумагах. Другие члены комиссии, судя по всему, знакомые между собой, но оказавшиеся вместе лишь за этим зелёным столом, шёпотом обменивались новостями.
– Стрельба из пушки по танкам, – как можно уверенней выпалил Алексей.
Эту тему он изучил досконально. Она ему даже не раз снилась. Алексей во всех подробностях видел этот свой первый бой.
3
…Воздух словно детонирует от разрывов, от рёва танков, наползающих откуда-то из-за горизонта, всё ближе и ближе. Он прильнул к панораме, которая вдруг превращается в увеличительное стекло, танк на ней угрожающе растёт, всё чётче видны его блещущие гусеницы и с геометрической точностью вычерченные четыре прямых угла, сведённые в зловещий крест. И над ним ствол, мерно колеблемый, как язык ядовитой змеи, гипнотически парализующий волю своей жертвы. Но прежде чем змея успевает выбросить смертоносное жало, Алексей ловит её в перекрестие панорамы. Она, ровно оборотень, обращается в танк. «Огонь!» Танк, словно опешив, на секунду останавливается, ещё несколько гнетущих секунд, и над ним празднично и озорно взвивается красное пламя, неожиданно верх его оказывается обшитым полосой чёрного крепа. Алексей просыпается. Детское разочарование охватывает его. Когда там ещё его первый бой?.. А пока одна забота – сдать бы экзамен…
– Стрельба из пушки по танкам… - эхом отозвалось в его ушах, ударило по перепонкам, как залп своего же орудия, когда ты по оплошке не успел распахнуть рот.
Преподаватель на миг оторвал перо от бумаги, его бровь раздумчиво поползла вверх. Алексей обомлел – это был миг его позора.
– Продолжайте, курсант, – сухо бросил экзаменатор, не терпевший в общении военных людей театральных пауз.
Алексея самого увлёк его ответ, который он мысленно иллюстрировал не однажды возникавшими в юном воображении батальными картинами, и даже члены комиссии с интересом слушали его, а строгий экзаменатор, что, слава богу, так и не уловил подвоха, одобряюще кивал ему.
– Что-то ты уж больно бойко отвечал, – не без иронии заметил Димка, поджидавший его в коридоре.
– Просто счастливый билет достался, – слукавил Алексей. Не мог же он во всеуслышанье признаться ему в своём прегрешении.
А настоящий счастливый билет он уже вытянул на фронте.
4
…Батарейцы везли свою пушку, впрягшись в лямку. Это был труд почище бурлацкого. Высокие колёса увязали в грязи, цеплялись за колдобины, упирались на подъёмах вконец разъезженной просёлочной дороги. Алексей, вминая ногами моклую землю, оскользаясь и вновь нащупывая опору, толкал тяжёлое колесо, то и дело враставшее в землю, – его снова и снова нужно было сдвигать с мёртвой точки. Он видел только медленное перемещение обода да бесконечную грязь: она налипала на сапоги, на шинель и, казалось, обволакивала весь мир, который внезапно вспыхнул, как молния, возникшая из земли, из-под колеса, и в этой магнийной ослепляющей зарнице разом пропали и колесо, и земля, из которой его больше не нужно было выдирать. Алексей закрыл рукою глаза, чтобы не видеть этого обжигающего блеска. На какой-то миг промелькнуло в сознании: может, у него нет уже глаз? Он услышал совсем рядом голос замкового, что толкал второе колесо. Тот был в батарее новичком, из последнего призыва, и взрыв противопехотной мины, угодившей под колесо пушки, видел впервые. Он суетился возле и всё спрашивал-частил: «Что с вами, товарищ младший лейтенант? Что с вами?..» Алексей медленно раздвинул пальцы, и сквозь них опять увидел грязную землю, тяжёлое грязное небо и впервые обрадовался им.
Батарейцы продолжали тянуть пушку без них, и Алексей, поотстав, увидел, как она скрылась в перелеске. Вместе с замковым (кажется, ещё больше, чем Алексей удивлявшимся, что всё обошлось) бросились догонять своих. Они ещё не успели войти в перелесок, когда оттуда раздался сильный взрыв. И дальше – полная тишина. Что-то случилось с их расчётом! …Пушка лежала вверх колёсами, бойцы сбились в кучу вокруг заряжающего, один из них бинтовал ему спину. Оказалось, что пушка наехала колесом на противотанковую мину, и осколки достали заряжающего: он был ближе всех к нему.
Алексей видел, как сквозь бинты проступали, расползаясь, пятна крови, и стоял, запыхавшийся, возле раненого. И вдруг он понял, что не ослепи его противопехотная мина, не оторвись он от колеса, – теперь бы его уже не было в живых. Он взглянул на замкового – тот стоял, невидяще глядя в одну точку, с лицом, выбеленным смертельным ужасом.
В этот раз судьба уберегла Алексея. Но уже через полгода он был тяжело ранен.
5
…До сознания Алексея, словно прорываясь из небытия, не совсем ещё внятно, но стало доходить, что он вернулся в жизнь. И стерильная белизна перед глазами – это, похоже, госпитальные стены. И с Леной, чью руку он держит в своей, можно будет не расставаться вплоть до новой отправки на фронт. Он хотел ей, молча, в жесте, передать своё чувство, и вторая рука потянулась, чтобы накрыть её ладошку сверху, но почему-то ему это не удавалось. Он напряжённо всмотрелся в то место, где должна быть не подчиняющаяся ему рука. Взгляд упёрся в белый бинт, замуровавший запястье, наглухо, вместе с кистью. Алексей попробовал пошевелить пальцами – и жуткая догадка пронизала его мозг: у него нет руки!
Медсестра гладила его единственную ладонь, и говорила какие-то ласковые слова, голосом, так похожим на голос Лены. А он плакал, впервые за те долгие два года, что провёл на фронте, он, уже боевой офицер, плакал, как мальчишка.
6
Наверное, думал он, это была его судьба: он оказался в тыловом госпитале в том городе, где живёт Лена. Медсестра сказала, что она обязательно съездит к Лене и передаст его записку. Алексей выводил давно сложившиеся слова, прижимая непривычно лист забинтованной культёй. «Почему Лена не ответила на его письма с фронта? Может быть, в почтовый вагон угодила бомба, может, полевая почта не нашла его?» – размышлял Алексей. Но всё оказалось иначе. В Лениной коммуналке теперь жили другие люди. Они слышали, что Лена вместе с родителями эвакуировалась куда-то на Урал ещё года два назад. Одна из новых жилиц даже сохранила письма Алексея, в надежде передать их когда-то адресату – медсестричка принесла эти письма с собой, и он читал их теперь так, как будто они написаны между боями совсем другим юношей, живущим совсем на другой, жестокой и скрежещущей, с лязгом вращающейся планете. Вероятно, когда он выйдет из госпиталя, нужно будет зайти в райисполком – может, там знают, куда эвакуировалась семья Лены.
…И вот он шёл по знакомым улицам и по привычке отдавал честь встречным офицерам – он пока так и не спорол погоны, хотя и был комиссован подчистую. Алексей незадолго до госпиталя получил свою вторую звёздочку и втайне был горд лейтенантскими погонами. А теперь будет их хранить, как и синюю пилотку, что до сих пор лежит в его вещмешке.
Алексей и не заметил, как дошёл до улицы Лены. Вот и её дом. Ему долго не открывали дверь, потом старушка разглядывала его, не снимая цепочки, и, наконец, разобравшись, к кому он, заохала, запричитала, рассказала, что недавно здесь была девушка, назвавшаяся медсестрой, и взяла с собой его письма, которые все соседи читали, переживая за него и Лену, хотя не были с ними знакомы. Алексей стоял в коридоре, где под потолком зависали трубы буржуйки с подвешенными к ним консервными банками, куда из стыков капала дёгтеобразная жидкость, и нужно было своевременно опоражнивать их. Всё, как было при старых жильцах. Помнится, те забавлялись, когда из переполненной банки срывалась вязкая капля – прямёхонько на лысину соседа, чья очередь была выливать содержимое из жестяных ёмкостей, но который упрямо манкировал своими обязанностями. Алексей прошёл в кухню – здесь они стояли с Леной в их последний вечер, и он боялся поцеловать её…
В училище он поехал на трамвае, что так же весело звенел и празднично сыпал бенгальскими огнями, будто давно уже нет войны. Странно, но к своей полковой школе он подходил, ощутив неожиданное волнение и даже (совсем уж непонятно) ревностно отнёсся к незнакомым юношам, которые с видом хозяев ходили по коридорам, что раньше принадлежали им с Димкой. Правда, новые юноши с неприкрытой завистью смотрели на его золотые погоны, на его видавшую виды шинель, и это Алексея несколько примиряло с ними. Он так был погружён в свои невесть откуда нахлынувшие чувства, что чуть было не прошёл, не отдав честь, мимо офицера, старшего по званию. Тот мгновение напряжённо вглядывался в его лицо, и они одновременно шагнули навстречу друг другу. Это был его требовательный экзаменатор, от которого когда-то зависела боевая судьба курсанта Мальцева.
Алексей спрашивал его о своих преподавателях, потом стали вспоминать бывших курсантов из выпуска двухгодичной давности.
– Впрочем, что ж мы стоим? Пошли, лейтенант, в столовую, там и потолкуем, – вставил его первый наставник, чью науку он не однажды поверял во фронтовых условиях.
Алексей скинул шинель, и тот вдруг увидел, что у него нет руки. Поинтересовался, где он получил ранение, но не стал углубляться в эту тему – так уж было принято у фронтовиков, и в тылу знали об этом, и здесь тоже не было принято исходить сочувствием.
В столовой в послеобеденное время никого не было. Как и прежде, кормили щами и перловкой, которая именовалась «шрапнелью». Алексей не очень ловко развязал вещмешок и достал из него флягу, куда медсестричка налила ему на прощанье спирт, и банку американской тушёнки, полученной по продаттестату. Разлили спирт по кружкам, звякнули ими:
– За победу!
Закусывали «вторым фронтом», опять говорили о положении на фронтах, о новых артиллерийских системах, о современных способах боевого применения полевой артиллерии.
– Кстати, а помнишь, лейтенант, как ты меня обвёл вокруг пальца на выпускном экзамене? – и весёлые чёртики запрыгали в строгих глазах усталого, уже далеко немолодого человека.
Алексей на секунду оторопел, поперхнулся куском недожёванных консервов. И – оба громко, как дети, расхохотались, смутив столовскую обслугу.
А на душе у Алексея всё же было неспокойно. Жизнь нужно начинать с чистой страницы. Алексей уже знал, что она будет экзаменовать куда жёстче, чем полковая школа. Но он верил в свой счастливый билет.