Памяти моей крёстной матери Шлыковой Марии Георгиевны
и её мужа Сергея Харитоновича
Как-то сразу, одним махом, стемнело. Входила Варвара в стайку постелить свежей соломы коровке, единственной оставшейся во дворе животине, засветло, а вышла уже в сумерках. Даже не заметила, как темнота загустела. Зима, вечереет скоро, да и времени у Варвары на ту же работу уходить стало намного больше. Раньше бы в пять минут с таким хозяйством управилась. Сейчас же весь день хлопочет, хлопочет, а что сделала — сама не видит.
Прикрыла ставни, заперев их на случай ветра прибитой под каждым окном деревянной вертушкой. Прихватила попутно из-под навеса охапку дров, казавшуюся при ее небольшом росте и сухощавости непомерной, и направилась в дом, размышляя, что, по всему, ночью будет мороз и надо было корову поить согретой водой, а не почерпнутой из колодца.
Растопив в доме обе печи, на плиту русской поставила сковороду с ужином и, пока тот согревался, присела к столу, на котором были только накрытый белым полотенцем хлеб и давнишнее письмо в потертом конверте. Ничто не предвещало ни беды, ни радости. День заканчивался, ничем не отмеченный в череде таких же коротких зимних дней, которые, в свою очередь, мало чем отличались от летних, если не брать за главное холод или тепло.
Рано похоронив мужа и оставшись с двумя малолетними детьми на руках, всю вдовью жизнь Варвара провела в чередовании таких дней, состоящих из нелегкой работы на своем и колхозно-совхозном подворье. С утра до вечера гнула спину на огороде или в поле, лопатила навоз, косила сено, сажала в неимоверных количествах картошку, без которой было не выжить. Да много чего пришлось за свою жизнь переделать. Сама порой удивлялась, что все это ей под силу оказалось. Сядет иной раз, как сейчас, поужинать, ни с того ни с сего зацепится памятью за что-нибудь, расплачется, наревётся досыта, с тем и спать ложится. А утром встанет, засуетится по дому да ограде, больше по привычке, чем по делу, и, что расплакалась с вечера, сама не поймёт: может, от жалости к себе, может, от обиды, что так вот жизнь проходит и скоро кончится вся до последней слезинки. В последнее время часто она о своей смерти стала задумываться. Без всякой боязни, даже деловито думала о ней, как о вещи, связанной с посторонним человеком: в чем будет лежать, кто придет проститься, кто что скажет, как понесут через всё село на кладбище. Одного Варвара опасалась: вдруг не сразу обнаружат, что померла. Ну ладно зимой, а если летом, да в самую жару, тогда как? Очень уж ей не хотелось лежать в гробу синюшной да некрасивой. У неё даже наряд погребальный давно был приготовлен в отдельной сумке. Там же деньги лежали, которых хватит и гроб сколотить, и могилку выкопать, и поминки справить. Тратиться на её похороны никому не придется.
Но так-то Варвара себя к больным да немощным не причисляла. Бог даст, можно ещё пожить. Пенсию приносят плюс за Харитона, у которого с войны одних орденов было четыре, стали платить. Корова худо-бедно прибавок дает, хоть трудновато за ней ухаживать. Вернется Сашка — конечно, легче будет, лишь бы вернулся насовсем. Дети у них с Харитоном усыновленные. Своих долго хотели, да Бог, видно, все предвидел, не давал им детей, чтобы не сиротить потом. А они с мужем по-своему решили, поперёк судьбы. Да только кто её хоть раз сумел обмануть, судьбу-то свою. Надюшка, может, помнит отца, а Саше и пяти не было, когда Харитон помер. Они, пока Надя восьмилетку не закончила, не знали, что приемные. Соседка «по доброте душевной» рассказала. Варвара отчихвостила её за то, что она свой огород за счет их земли наладилась расширять, та Наде секрет и поведала. Прибежала дочь в слезах, с расспросами, а что тут скажешь — поплакали вместе, потом Сашке всё открыли — пусть лучше от них узнает, чем от кого другого, и стали дальше жить, как жили. Только не получилось доброй жизни. Саньку, только школу успел кончить, первый раз посадили за кражу совхозной пшеницы. Домой потом, как на побывку, приезжал, больше полугода не задерживался. Украдёт чего по мелочи — и снова в тюрьму. Сейчас вот в мае должен выйти.
Надя после школы тоже недолго с матерью жила. Собрала однажды свои нехитрые вещички, взяла у Варвары деньги, сколько та дать смогла, и уехала в город. Да так ни разу с тех пор дома и не была. Живет где-то под Саратовом, семья у неё, дом свой, письма изредка присылала, а приехать так и не приехала. Вышло, что две вещи судьба Варваре, не скупясь, отмерила — ждать да работать. В войну работала и ждала — ладно, все работали больше, чем сил хватало, а ждали и того больше. А ей еще и после досталось — работать за двоих и ждать. Вечно ждать: когда сын вернется, когда письмо придет, когда дочь опамятуется да мать навестит. А где ж сил-то на это напастись?
Собрала в прошлую весну Варвара деньги на билеты туда и обратно, до саратовских краев, и отправила Наде письмо, чтобы та приезжала со всем семейством, что все расходы на дорогу, когда приедут, она им вернет. Скоро получила ответ, что по такому случаю нынче летом обязательно приедут. Точной даты пока не знают, но, скорее всего, в начале августа, после покоса, чтобы своим гостеванием не мешать матери косить сено. Варвара тогда очень обрадовалась, даже как будто помолодела. Порхала по двору да по дому, изъяны какие-то выискивала. Что могла — сама исправляла, что не могла — нанимала мужиков отладить, все боялась чем-нибудь гостям не угодить. Только недолго пришлось в радостных хлопотах бегать. В июне пришло письмо, в котором дочь сообщала, что приехать они не могут, так как затеяли строительство нового дома. А раз уж Варвара накопила на дорогу денег, то пусть их вышлет. Ей, старой, они ни к чему, а им пригодятся.
Свет померк для Варвары, когда она это прочитала. Тускло вокруг стало, тоскливо до невозможности. Так ясно осознала она, что никогда не увидит дочь, что никогда та к ней не приедет и что сама она дочери тоже не нужна — за двадцать пять лет ни разу не позвала она мать в гости. До того просто проникло это осознание к ней внутрь, что сопротивляться ему, как раньше, не стало ни сил, ни желания. В голос завыла Варвара, сев на крыльцо дома. Без оглядки на соседей и прохожих заплакала так, как не плакала, прижав к себе детишек много лет назад, когда с этого крыльца стали выносить мужа. Как не плакали в войну женщины чуть старше ее, получив похоронки. А ведь всего лишь письмо получила. Радоваться надо — дочь дом строит. Только забила ее лихоманка с этого письма страшней, чем с похоронки.
Подружка отвадила тогда от подступившего припадка. Шла мимо, услышала, а когда вошла, сама испугалась, увидев, что с Варварой делается. Но, скоро сообразив, подняла из колодца воды, плеснула ей пригоршню в лицо, омыла аккуратно ладошкой и обтерла насухо передником. Потом заставила через силу выпить полковша той же ледяной воды, и только когда Варвару затрясло мелкой дрожью, вернулась к ней способность осознавать окружающий мир, не теребя расспросами, прочитала письмо.
Долго они в тот день во дворе сидели. До тех пор пока разговор из горестного постепенно не стал обычным, бытовым, то есть озабоченным видами на урожай, прибавкой к пенсии, погодой и еще Бог знает чем. Варваре после разговора, конечно, стало легче. Выплакаться, излиться до самой глубины души тому, кто способен тебя выслушать, много значит. Только пропала теперь эта самая глубина. Внутри как будто высохло все, и образовалась одна большая короста. Не кровит, не гноит, только мешает. Стянула так, что ни в душу радости не попасть, ни из души выплеснуться. Может, когда Сашка вернется, отпустит эта проклятая сухота. В то время, когда он между отсидками находился дома, Варвара прямо чувствовала, как ей легче живется. В чем угодно можно было обвинить ее сына: в воровстве, беспутстве, пьянстве, но никогда он, неоднократно судимый и признанный судом рецидивистом, не обидел матери. Мог утащить из дома и пропить деньги или просто запить, бросив домашние дела. Но потом явится домой как побитая собака, отоспится и за пару дней, трудясь до глубокой ночи, справит недельную работу, выслушивая при этом Варварины причитания о том, что накажет его Господь за все ее страдания. Улыбается, хмыкает, терпеливо снося выговор матери, которая, однако, и инструмент в нужный момент подать успевает, и холодного квасу принести не забывает.
Что говорить, ждала Варвара Саньку, очень ждала, надеясь, что с его приходом жизнь по-другому наладится. Тем более что тот в последних письмах клятвенно заверял мать, что на зону больше не вернется. Немного осталось — столько в жизни ждала, до мая как-нибудь стерпит. А пока надо купить ему одежду. Придет опять в одних штанах и рубашке, в село выйти не в чем будет. Старая одежка хоть и висит, да в ней теперь только по двору шастать осталось. Деньги на обновки есть. Не стерпела ведь Варвара после того письма, не выдержала дочериного молчания. Сразу денег не отправила. Написала только, что раз к живой приехать некогда, ждите, когда помру, приезжайте и забирайте все, что останется после мертвой. Ответа не получила, а без того редкие письма от дочери перестали приходить вовсе. Помаялась, помаялась Варвара несколько месяцев, перечитала в сотый раз злосчастное письмо, а потом взяла и свела телка, которому и года не было, к мясокомбинатовским заготовителям. Вчера получила за него полный расчет, а завтра, как решила, пойдет на почту и пошлет Надюше деньги на строительство дома. Оставит только Сашке на обновки, а остальное завтра же и отошлет.
Её раздумья прервал настойчивый стук в остекленную дверь холодной веранды, закрытую, как и дверь в дом, на крючок изнутри. Вздрогнув от неожиданности, Варвара встала, положила на стол лежавшее на коленях письмо, которое она сама, того не замечая, оглаживала, подошла к входной двери и откинула крючок.
Удар был хоть и неожиданным, но трусливым и, может, оттого слабым и неточным. Пришёлся не куда целили, а вскользь, рассадив по всему лбу кожу. Но ей и того хватило — повалилась баба Варя на пол с таким же стуком, как брошенные ею недавно возле печи поленья. Не понимая, что произошло и что происходит, сквозь красную пелену и плавающий в ушах шум различила она только треск давленого стекла, переступившие через нее какие-то лохматые тени и грохот, похожий на то, как падает мебель.
Постепенно шум в ушах превратился в мягкий, даже приятный звон, и сквозь него эхом донесся окликнувший её голос, который она узнала бы из тысячи голосов, хотя не слышала его почти полвека.
— Испугалась? — уже явственно, участливо спросил Харитон.
— Чё это, Харитоша? Не пойму, черти меня, штоль, за грехи какие? — в свою очередь переспросила Варвара, недоумевая от случившегося и оттого, что столько с Харитоном не виделись и надо бы не разговоры разговаривать, а на шею к нему кинуться, а она не то не может, не то не хочет.
— Да какие твои грехи. Грабят тебя. Морды свои бесстыжие попрятали, тюкнули слегонца и шуруют вон по шкапам да полкам.
Варя хотела глянуть, но не смогла — голова не слушалась, а розовая пелена совсем залила глаза.
— Как же это, Харитон, там же деньги, — возмущенно и в то же время как-то жалобно запричитала Варя. — Наде приготовила отправить, и Саше тоже надо. Хосподи! А мои похоронные — как нищенку хоронить и то не на чё будет!
— Да брось ты, твоя, штоль, забота. Схоронят, поверх земли лежать не оставят. А дети? Дети у нас большие, сами как-нибудь должны. Пора им уже своим умом жить, а не материным сердцем, — ответил Харитон так, словно ему доподлинно было известно, как должно быть и, самое главное, как будет.
— Оно верно, конечно. Дак ведь жалко, свои же, не чужие. А платье? Там, с деньгами, платье мое, в гроб приготовленное, — синее, с вытачками, как ты любишь. Затопчут ведь или еще чё сделают, — не унялась Варя и вновь попыталась повернуть голову, чтобы глянуть, цело ли платье. Наверное, ей бы это удалось, но Харитон вдруг строго сказал:
— Не об том печалишься, — и, словно поясняя свою суровость, добавил: — я тебя без всяких платьев ещё больше люблю.
«А и вправду, что это я, — застыдилась Варя. — Муж наконец-то рядом, а я о своих нарядах пекусь». — Сразу вспомнив, как долго она ждала этой встречи и сколько всего надо рассказать, как нестерпимо сладостно хотелось ей все эти годы к нему прижаться, ощутив в себе такую необычайную невесомость, что на миг почудилось, будто она стала бабочкой, Варюша легонько вздохнула и всей своей истосковавшейся в ожидании душой устремилась к Харитону.