Тянулся жаркий день лета 1930 года. Уполномоченный ОГПУ Исмаил Дауров, облокотившись на плетень в тени фундука, следил за красноармейцами, раскулачивавшими односельчанина Ичрама Дзыбова. В мареве дня извивались горшки на плетне: то обретая уродливые формы, то принимая обычный вид, они словно строили рожицы, злорадствуя над людьми. Проходило раскулачивание под кудахтанье встревоженных кур, блеяние овец и коз, проклятья матери кулака - старухи Ханифы. Она, ошалевшая от горя, металась по двору, бросалась на красноармейцев, колотя их сухонькими кулачками.
За изгородью, на зеленой лужайке, стояли две телеги. В одну, в которой были запряжены два гнедых жеребца, усадили домочадцев Дзыбова. Глава семьи, славившийся в округе ростом и могучим телосложением, сникший в одночасье и осунувшийся, грустно смотрел с телеги на мать. «Голытьба проклятая, - не унималась Ханифа, - чтоб добро мое стало вам поперек горла, чтобы отхаркивали его с кровью и всем содержимым ваших поганых утроб!..»
Розовощекий рыжий красноармеец подхватил старуху и поволок на телегу, а она, отбиваясь, завизжала, как собачонка, которую пнули ногой. Дауров стыдливо отвернулся, невольно надвинул на глаза козырек форменной фуражки. Отвращение к тому, чем руководил, овладело им.
Со двора выгнали коров, овец и коз, птицу погрузили в мешки и забросили во вторую телегу. Только после этого рыжий красноармеец направился к Даурову.
- Товарищ уполномоченный, прикажете отправлять?
- Поезжай, Бадурин, - ответил он, - семью сдай на железнодорожной станции, живность - в местный колхоз.
Телеги заскрипели по пыльной и кривой улочке. Проводив их до ближайшего поворота, Исмаил пошел в противоположную сторону - в окружной отдел ГПУ, разместившийся в желтом кирпичном особняке.
- А-а, Исмаил, входи, - оторвав голову от стола и потерев ладонью глаза, приподнялся начальник отдела Заур Хаджемук, - я вот вздремнул слегка, ночь, понимаешь, не спал, Хаджитечико ловил.
- Ну и как?
- Взяли, - потянулся Хаджемук, - в изоляторе сидит.
- А зачем взяли?
- Как это? - повел плечами Заур.
- Насколько мне известно, Хаджитечико никому зла не сделал. Просто он нелюдимый по натуре, жил сам по себе в лесу. За это ведь не судят?
- Ну, не скажи! - ответил Хаджемук. - Кто же по-твоему воровал в аулах?
- Сами друг у друга, а на Хаджитечико вину валили.
- Предположить все можно, - Заур поднялся и прошелся по кабинету.
- Не предположение это, а факт, - возразил Исмаил. - Помнишь, осенью прошлого года участились кражи. Я в ту пору пять дней за ним следил. Он не выходил из леса в аулы, а добра пропало немало.
- Значит, выходил воровать в другой раз.
- Тебе, конечно, легче кражи на подозрительную личность списать, чем до конца разобраться, - не унялся Дауров. - Судьба человека, справедливость в счет не идут.
- Воровал Хаджитечико или нет, теперь роли не играет, - подытожил Заур. - Я доложил о его поимке в область. И еще. Для меня достаточно того, что он никчемный человек. Там, куда его определят, заставят приносить людям пользу.
- Целые семьи в Сибирь отправляем, десятки людей - в тюрьмы. Не много ли потерь для нашего народа?
- Шире смотри, Исмаил, шире, - представляя руками необозримые горизонты, ответил Хаджемук. - Не в одном народе дело, наше дело судьбу всего мира решает. Мы освободим его от рабства капитала.
- Вряд ли нам это удастся, если будем так действовать...
Хаджемук огляделся вокруг, словно сказанное могли услышать и передать кому-то стены кабинета.
- Ты о чем, Дауров? - надломил он брови.
Исмаил поднял голову:
- Знаешь, я человек не очень грамотный, но разуменье насчет происходящего имею. Нельзя бесконечно куражиться над людьми, пользуясь властью. Мы с тобой прошли гражданскую, работаем бок о бок годы. Кем мы стали? Злодеями!
Хаджемук не понимал Даурова. Последнего это еще больше разгорячило.
- Да посмотри на себя со стороны! - не выдержал он. - Как говорят в народе, будь твоя воля, ты травке, что часок двум овечкам хватило бы пощипать, не дал бы прорасти. Хватит воевать, жизнь надо строить!
- А с врагами советской власти как?
- Конечно, их у нас немало, - продолжил спор Исмаил, - но большинство врагов мы придумываем сами или получаем по разнарядке, чтобы было с кем бороться.
- Тебе ли говорить о человеколюбии?
- Можешь чем-то попрекнуть?
- Да, - Заур откинулся в кресле, - помнишь бой под хутором Молоканским, когда ты разрубил белогвардейца с плеча до бедра? Гордился этим.
- То было на войне. Не я его, он бы меня. Может, я и гордился, все мы тогда гордились умением рубить друг друга. Да, на мне много крови, но бесконечно в этой агонии быть не собираюсь.
- Ну и что надумал предпринять?
- Для начала уйду из ОГПУ.
- Еще чего! - рассердился Хаджемук. - Нет, брат-рубака, коль взялся за дело, имей мужество довести его до конца.
Духота и наступившее смятение чувств теснили грудь, Исмаил расстегнул ворот гимнастерки.
- Ты эти мысли брось! Не время! - пытался урезонить подчиненного Заур. - Классовый враг поднимает голову, коллективизации мешает, а ты допускаешь слабости.
Дауров слышал, но уже не слушал его. Они теперь были не на одной стезе. Заур остался с прежней правдой, Исмаил же искал другую. И не существовало такой силы, которая могла остановить его, ибо он хотел найти то, ради чего можно было жить завтра.
- Дзыбова раскулачили? - спокойно, словно не состоялось прежнего разговора, поинтересовался Хаджемук.
- Да, - ответил Дауров с тем же отвращением, которое испытал, когда красноармеец поволок на телегу старуху.
- Завтра поедешь в область, повезешь Хаджитечико, - закончил Заур. - А пока иди, отдохнуть тебе надо.
Ночью Исмаил проснулся от ощущения, будто его закрыли в тесном и прочно сбитом ящике. Не освободился он от него и тогда, когда открыл глаза. Теперь давило со всех сторон замкнутое пространство комнаты. Довольно просторная, на этот раз она показалась малой и неуютной. Через некоторое время путем простого, но казавшегося сложным умозаключения Исмаил обнаружил, что дело вовсе не в комнате, а в нем. Со вчерашнего дня он обрел душевный непокой, а с ним и тягостное состояние неустроенности. Потом, как бывало на привале перед атакой, Дауров заставил себя уснуть. Во сне побрел по гладкой и большой льдине, она вздыбилась, стала на ребро, а он упал и, крича от ужасающей невозможности ухватиться за что-либо, с пощипыванием в ладонях, поскользил стремительно вниз, в разверзшуюся бездну. Проснувшись вновь, Дауров не спал до утра и, едва забрезжило, поднялся с постели.
Он пришел в отдел, взял ключи у караульного и открыл камеру изолятора. В углу, на нарах, в холщовой рубашке сидел Хаджитечико. Он с безразличием посмотрел на вошедшего.
- Доброе утро! - поздоровался Дауров.
- Где ж оно доброе, - усмехнулся задержанный и с иронией добавил: - Коль считаешь его, Исмаил, таковым, будь гостем.
Они встретились взглядами, в глазах Хаджитечико вновь поселилось безразличие. Дауров же смотрел на него так, словно этот человек, может быть, познал в жизни то, о чем он только начинал думать.
- Странный ты, Хаджитечико, - сказал Исмаил.
- Это почему?
- Потому что даже здесь, в камере, будучи один, можешь держаться особняком.
- Так удобнее. Говорят, со стороны все виднее.
- Это в другие времена можно себе позволить жизнь со стороны наблюдать, в наше время надо быть с кем-то.
- А если я не нашел тех, кто мне по душе, как тогда?
- В тюрьму посадят, обобществлят.
Комиссарствовал Дауров без прежней одержимости. Вчерашний разговор с Хаджемуком, прошедшая ночь наложили на него глубокую печать усталости, он был напуган и сломлен внезапным переосмыслением себя. Хаджитечико заметил эту перемену.
- Похоже, тебе твое место в жизни изрядно надоело. Что сам другого не ищешь, прежде чем кого-то учить?
Уличенный Исмаил провел по лицу ладонью, стараясь стереть с него выражение усталости и растерянности. Он не возразил Хаджитечико, а только сердито бросил:
- Собирайся, в область тебя повезу.
- Это мы быстро, - засуетился задержанный.
Исмаил подождал, пока он наденет старые туфли, накинет телогрейку.
- И все-таки странный ты, - продолжил он, - меня всегда подмывало спросить, почему даже в сухую погоду ты ходил по-над плетнями, словно боялся испачкать на улице обувь в грязи?
- Любопытством, Исмаил, ты вроде никогда не страдал. Какая муха тебя укусила? - усмехнулся Хаджитечико.
- Знать интересно.
- Это от скромности, - ответил он. - И потом, я всегда доходил туда, куда шел, для чего было необязательно занимать всю дорогу, как некоторые.
Исмаил понял намек и согласился. Его покорила независимость суждений этого тщедушного человека, независимость, к которой сам стремился давно и которую только стал обретать.
Хаджитечико связали руки, посадили на тарантас. Исмаил устроился рядом. Воспользовавшись тем, что Бадурин еще не занял место ездового, шепнул задержанному:
- Так, парень, знаю, невиновен ты. Сдать лет на десять - совесть не позволяет. За аулом спрыгнешь, где ближе к лесу. Потом уходи из наших краев. Найдут - дадут больше, жизнь проведешь на каторге.
- А он? - Хаджитечико кивнул на Бадурина, устраивавшегося за вожжами.
- Ты должен успеть!
Они выехали в поле. Исмаил поддел ножом веревку на его руках. Как и было условлено, в одном из оврагов у леса Хаджитечико спрыгнул. Дауров подскочил и стал деланно расстегивать кобуру. Прошла секунда, вторая, третья, беглец пересек овраг, но они недооценили Бадурина. Красноармеец бросил вожжи, проворно схватил винтовку, она глухо рыкнула - Хаджитечико упал на опушке.
- Сидеть! - приказал Дауров Бадурину, а сам помчался к подстреленному. Пуля пробила ему легкие, он исходил кровью.
- Не успел я, - задыхаясь, произнес Хаджитечико.
- Потерпи, парень! - Исмаил попытался поднять его и отнести на тарантас.
- Не надо, дай умереть на траве, - отстранился Хаджитечико. Дауров вскочил на ноги и лишь только потом, признавшись в бессилии что-либо изменить в происходящем, опустил руки.
- Присядь, Исмаил, - тронул его сапог раненый.
Дауров склонился над ним.
- Я домик в верховье реки построил. Пожить не дали, - силясь, продолжил Хаджитечико. - Места там безлюдные, а у меня корова с вечера на привязи, не дай скотине помереть с голоду...
Он вздрогнул и закатил глаза...
Вечером, терзаясь случившимся, Исмаил пришел в отдел, доложил Хаджемуку.
- Бадурин мне уже сказал, - равнодушно ответил тот. - Жаль, конечно, парня, но что сделаешь. Так и доложу в область - убит при попытке к бегству.
- И об этом доведи до их сведения, - Дауров положил на стол рапорт об увольнении.
Заур бегло ознакомился с ним.
- Знаешь ли ты, на что идешь?
- Да!
- Настаиваешь?
- Да!
- Неволить не буду.
Раздраженный тем, с какой легкостью Хаджемук отозвался о гибели безвинного человека, Исмаил решил досадить ему:
- А ведь это я помог Хаджитечико бежать.
- Даже так? - Заур нахмурился и почти крикнул: - Ты совсем уже не в порядке, и я не жалею, что расстаюсь с тобой.
- Может, меня посадишь? Я-то виноват, - зло и в упор спросил Исмаил.
- Будь кто другой на твоем месте, обязательно сделал бы так. Но ты мой боевой друг, к тому же заслуги перед властью имеешь.
- Не Бадурин Хаджитечико убил, а ты! - бросил Дауров.
Хаджемук по привычке откинулся в кресле, ответил:
- Нет, дорогой Исмаил, мы убили его вместе - ты, я, Бадурин, общество, которому он не желал быть полезным.
Они холодно попрощались.
На рассвете, оседлав коня, Дауров выехал к верховью реки. В дороге, пробираясь по тропам, на которые редко ступала нога человека, почувствовал себя наконец свободным. Дикая, нетронутая природа лесов, прохладой и безмятежностью раскрепощала от духоты и напряжения мирской суеты. Над верхушками деревьев, осторожно взмахивая крыльями, словно стараясь не нарушить гармонию природы, парил орел.
Пробираясь все выше и выше, Исмаил нашел дом Хаджитечико, что стоял у истока реки, взирая глазницами окон на водопад. От него веяло тоскою жилища, покинутого человеком.
Но место было замечательное, и Исмаил подумал, что желал бы дожить тут свой век в старости, но только не сейчас. В тридцать лет он осознал, что по-настоящему не нашел себя. Это в чем-то роднило его с Хаджитечико в столь сложное время. Они оба не смогли в нем определиться до конца. Один уже поплатился за это жизнью, другой только выходил на перепутье. Исмаил не любил одиночество, но сейчас оно пошло на пользу, придало душевного равновесия и бодрости. Как неистовый ныряльщик, вырвавшийся из толщи на поверхность воды, он получил желаемый глоток воздуха, а с ним и силы, чтобы снова погрузиться в пучину жизни.
Дауров выгнал корову со двора и только теперь, осматривая копыта коня, заметил бородача среднего роста, открыто следившего за ним. «А места тут не совсем безлюдные», - подумал он.
- Уважаемый, у этой коровы есть хозяин, - окликнул его незнакомец.
- Был, а теперь нет, - давая понять, что он не злоумышленник, ответил Исмаил. - Убит Хаджитечико!
Человек поспешил к дому.
- Когда, кто это сделал?
- ОГПУ.
Незнакомец с осуждением покачал головой.
- Мир его праху! Хороший был парень, отзывчивый. Месяц назад сам вызвался провести меня на Тхаган. Я адыг из Турции, Юсуф Шегуч, если слышал. До изгнания адыгов с Кавказа на Тхагане родовое гнездо наше было. Посмотреть не терпелось пепелище. Эх, Хаджитечико, эх, бедолага!
Незнакомец совсем расстроился.
- Если хотите, я вас проведу на Тхаган, нам по пути, - предложил Дауров.
Юсуф прихрамывал, и Исмаил отдал ему лошадь, а сам повел следом корову. Он прежде много слышал о Юсуфе, знал, что на заре советской власти Шегуч вернулся из-за моря на родину, открыл в аулах несколько школ, активно занимался политикой. В 1922 году Шегуч боролся за провозглашение Адыгеи республикой, чтобы потом добиться возвращения на родину соотечественников. С республикой не получилось, но он не терял надежду, писал письма в Совнарком, терпеливо ждал разрешения вопроса репатриации. Знал Исмаил и то, о чем Юсуф вовсе не догадывался. Несколько дней назад к Хаджемуку пришел приказ из областного отдела о немедленном задержании и препровождении в Новороссийск буржуазного националиста Юсуфа Шегуча.
Через часа два они добрались к Тхагану, острову среди реки. Пышные ивы, словно застывшие клубы синевато-искристого дыма, придавали ему загадочность.
- Он! - обрадовался, как ребенок, Шегуч. - Такой, каким описывал мне дед. На острове стоял наш дом, а там, за рекой, на горных террасах, росли сады. А вот тот правый рукав реки за Тхаганом, особенно буйный, называли потоком Батрая в честь моего прадеда. Он единственный, кто переплыл его на коне в половодье, за что и получил от князя остров во владение.
Исмаил подождал, пока Шегуч налюбуется пепелищем, после сказал:
- Дальше вам идти нельзя!
- Почему? - удивился Юсуф.
- Я бывший уполномоченный ОГПУ Дауров, - представился он. - Благодарите судьбу, что встретили меня, вас обвиняют в национализме, должны арестовать.
- Не может быть! - встрепенулся Шегуч, поправляя пенсне. - Если я хочу счастья своему многострадальному народу, - это значит национализм?
- Так выходит.
- М-да...
- Мне кажется, вам лучше пожить два-три дня на Тхагане, - предложил Дауров. - Я вернусь, проведу к морю, хотя путь не близкий. У меня знакомые в порту, постараюсь отправить вас в Турцию.
Шегучу предложение Исмаила не понравилось.
- А если я сдамся, докажу свою невиновность?- спросил он.
- Не имеет смысла, - ответил Дауров. - Вы им ничего не докажете. Уж я это знаю. Сдадитесь - пойдете по этапу в Новороссийск. Там вас расстреляют или осудят лет на двадцать пять.
Юсуф задумчиво кивнул и согласился.
Когда они через несколько дней пришли в порт, солнце уже коснулось моря и расплылось по гребням волн от горизонта до берега. Было душно, и как нельзя кстати заморосил дождь. Юсуф открыл ему лицо.
- В двадцатом году, когда я впервые ступил на эту землю, полный надежд, вот так же шел дождь, благодатный дождь, - грустно сказал он. - Семнадцатый год мы, адыги в Турции, ждали почти шестьдесят лет. Когда по миру пронеслась весть, что в России сбросили царя, власть взял народ, мы воспрянули духом, радовались революции, как великой победе. Люди собрали меня в путь. С чем я приду к ним теперь? Поверят ли они мне?
Исмаил сожалеюще кивнул.
- Знаешь, дождь на чужбине совсем не такой мягкий и нежный, хлещет и горше, - тихо закончил Юсуф.
- Может, еще устроится, главное - не терять надежды, - попытался ободрить его Дауров.
Шегуч в последний раз посмотрел на долину, в которую сползали сумерки, на горы в мрачном безмолвии.
- Устроится, думаю, не скоро, - ответил он, - но я надеюсь, что многие из наших детей, внуков когда-нибудь смогут вернуться на родину. Только этим и тешусь.
Ночью Юсуфа провели на судно. Дождь к этому времени перестал. С моря потянул свежий ветерок. Устроив из веток постель, укрывшись шинелью, Дауров проводил взглядом корабль, пока он, мерцая огнями, не скрылся. Исмаил помог человеку. От прежней взвинченности не осталось в сердце следа, и был он спокоен...
Глубоко же ночью прогремел выстрел и пронесся по горам, окутанным дремой, затем второй, третий. Дауров опрокинулся за ветки, на которых спал. Конь его, пасшийся рядом, поднял голову, насторожился. Через некоторое время выстрелы повторились. Ночь была ясная, и Исмаил увидел человека, выскочившего из кустарника на тропу. Озираясь, он бросился к коню на поляне, запрыгнул в седло, пришпорил. Пчегуаль, привыкший к рукам хозяина, не подчинился. Исмаил же в два прыжка настиг конокрада и выбросил из седла. Они крепко ухватились друг за друга и бились с той поспешной жестокостью, как могут двое сильных мужчин, - один, уходящий от погони, дорожащий каждой секундой, другой, не желающий расстаться с любимцем-конем, что ходил под ним с гражданской, понимал с полуслова. В одно из мгновений схватки они встретились в лунной ночи лицом к лицу, и конокрад внезапно ослабил руки
- Исмаил? - изумился он.
- Казбек? Осетин? - поразился Дауров.
- Они близко... Неужто сдашь? - торопливо спросил уходящий от погони.
- Вот оно что! Конь твой, дождешься меня в ущелье за портом, - бросил Исмаил.
Казбек вновь вскочил в седло, а хозяин хлопнул коня, и он понес седока по песчаному берегу в ночь.
Дауров затаился. По тропе, переговариваясь, прошли четверо, вероятно из местного ОГПУ.
Утром он встретился с Казбеком в условленном месте.
- Никогда не думал, Исмаил, сойтись с тобой так, как этой ночью, - сказал тот, прикрывая подбитый глаз. - За что воевали?
- Не за это, наверное, - выдохнул Исмаил.
Осетин открыл глаз:
- Славно ты меня уделал.
Дауров улыбнулся:
- Извини! Знал бы, не тронул.
Они принялись за скромный завтрак.
- Чем ты, Казбек, ОГПУ насолил? - спросил Исмаил.
- Колхоз в нашем селе собрались организовать, - пояснил осетин. - Я погнал туда телегу, двух коней, овец два десятка. Признаюсь, жалко было отдавать добро. Как-никак один своим трудом наживал, да и не хотел возвращаться после стольких лет с пустыми руками в Осетию. По дороге подвернулся мне первый на селе пьяница и бездельник Ахмед, и кричит: «Что, Казбек, сбылась моя мечта, уравнивает нас власть!». Не выдержал я и ответил сгоряча: «Никакая власть тебя, лентяя, не способна уравнять со мной, но меня, отобрав добро, отбив охоту трудиться, может в два счета сделать таким, как ты». Обиделся Ахмед, пожаловался: так и так, мол, Казбек против коллективизации. За мной пришли, а я огородами, по реке - и в горы, думал ушел, но и здесь достали.
- И куда теперь думаешь податься?
- Домой.
- Надеешься, что там не достанут?
- Заберусь под самые облака. Долетят разве что на аэроплане.
Он собрался и пошел, но прежде чем скрыться из виду, оглянулся и крикнул:
- А Хаджемуку салам от меня передай. Скажи, помнит тебя боевой товарищ Казбек-осетин, на всю жизнь запомнил.
Вернувшись, Исмаил зашел в ОГПУ, а Заур, взглянув исподлобья, встретил неприветливо.
- Ты почему отдал приказ арестовать осетина? - спросил Дауров.
- Кто тебе сказал об этом? - ответил вопросом на вопрос Хаджемук.
- Люди добрые.
- На него поступило заявление.
- Но ведь тебе хорошо известно, что осетин не враг.
- Он выступил против коллективизации.
- Быстро забыл, как Казбек вынес тебя раненого из-под пуль деникинцев, память коротка стала? - сорвался Исмаил.
- Сядь на мое место, - подскочил Хаджемук, - покопайся в дерьме, воплощай светлое будущее, за которое шашкой махал, а потом учи! Ты захотел - ушел. У меня этой возможности нет. Работай! Не то к стенке или в Сибирь.
- Работать можно по-разному!
- На что намекаешь, Исмаил?
- У тебя во врагах пол-округи ходит. Нельзя так относиться к людям!
- За три года в соседних округах четырех начальников ОГПУ сняли, - разгоряченно продолжил спор Хаджемук. - За что думаешь? Поблажки нездоровым элементам делали. И где эти товарищи теперь? Одни ведут задушевные беседы с аллахом, другие - камни таскают.
- Присмотри себе камеру, пока положение позволяет, - съязвил Дауров. - Не минет и тебя сия чаша, на заслуги не посмотрят, коль перестанешь кого-то наверху устраивать!
- Не будем загадывать наперед. К тому же, успокойся, не взяли Казбека, сбежал он.
Погорячившись, они смолкли. Исмаил присел в углу и прислонился к хранящей прохладу стене.
- Не выходит из головы Хаджитечико, - прервал он молчание. - Странная привычка была у парня - даже в сухую погоду ходил по-над плетнями, словно обувь боялся испачкать.
- Все не как у людей! - бросил Хаджемук.
- Я спросил его перед гибелью, зачем так ходишь. Из скромности, говорит, не хочу занимать дорогу, как некоторые.
- Чушь какая! Дороги для того и делают, чтобы по ним ходили.
- Нет, в его ответе был иной смысл, - произнес Исмаил. - Наша ошибка, Заур, в том, что мы с самого начала заняли всю дорогу - ни пройти, ни продохнуть людям. Так жить нельзя!
- Создается впечатление, что мы уже говорим на разных языках и никогда не поймем друг друга, - заключил Хаджемук.
- Может бытъ... - ответил Дауров.
А на улице по-прежнему тянулся в зное день лета и плыла в мареве, обезображиваясь, округа.
- Сейчас все бегут, - устало продолжил Заур. - Недавно вот сообщение получил из Златоуста. Бежал хорошо известный нам Бандурко. Будь осторожен, Исмаил, один из моих агентов видел его в Закубанье. Злопамятен этот бандит, на тебя выйдет рано или поздно счеты сводить.
- Я смогу защититься, - ответил тот.
Уволившись из ОГПУ, Исмаил записался в колхоз, несколько дней ездил на сенокос на дальние луга. С непривычки болели руки, зато спал он теперь крепким и здоровым сном. Но прошлое напоминало о себе. Простые колхозники относились к нему с некоторой опаской, начальство - с явным недоверием, и был он одинок.
Однажды ночью кто-то сбросил в его комнате со стола графин, который со звоном разбился вдребезги. Исмаил проснулся. В полумраке стоял человек. Это был Бандурко. Дауров присел в постели.
- Революционную бдительность потерял, дверь не запираешь, наган под подушкой не держишь, - вкрадчиво произнес незваный гость.
- Что тебе нужно? - Исмаил поднялся.
- Сиди! - приказал Бандурко. - Что нужно? Или сам не знаешь? Жизнь твоя!
- Кто же отдаст тебе запросто жизнь, - усмехнулся он. - Я, как и ты, совершил немало ошибок. Время нужно, чтобы исправить их.
- Не предоставится, - ответил Бандурко. - По твоей милости я пять лет баланду хлебал, чахотку заработал, руку правую на лесопилке потерял. Но ничего, справлюсь и левой.
Бандурко поднял револьвер.
- Вокруг дома засада, - соврал Исмаил. - Сам в руки Хаджемука пришел.
- Значит, вместе будем умирать, начальник.
Прошло несколько тягостных секунд. Бандурко не сводил с Даурова глаз.
- Что ж не идут твои чекисты? - спросил он.
- Будут, не сомневайся, будут, - ответил Исмаил, коснувшись увесистой пепельницы на тумбочке.
-Ты у меня, как агнец на заклании, - процедил Бандурко, - ничто не спасет!
- Тогда не стоит тянуть.
- Я не слишком добр, чтоб убить сразу. Помучайся, как я эти годы.
В таких ситуациях Дауров бывал не раз и хорошо знал, что все могут решить несколько секунд. Он сосредоточился, резко и точно запустил в лицо Бандурко тяжелую пепельницу. Тот успел выстрелить, ранил его в плечо, сполз по стенке и свесил голову. Исмаил отобрал револьвер, плеснул на него воду из чайника.
- Живой?
Бандурко невнятно пробормотал в ответ. Дождавшись, пока он придет в сознание, Дауров сказал:
- Каждый получает по заслугам. Ты грабил, а потому и гнил в лагере, бежал. В лучшем случае оставшуюся жизнь будешь скрываться, как затравленный волк. А теперь исчезни и не смей более переступать порог этого дома.
- Ненавижу! - выдавил Бандурко. - Не хочу пощады из твоих рук. Застрели!
- Это уже не по моей части. Убирайся! - приказал Исмаил, прикладывая к кровоточащему плечу лоскут.
- Не узнаю тебя, Дауров.
- Я вышел из игры.
- Вот-вот, - обрадовался с ехидцей Бандурко, - устроили в стране бардак, не так еще запутаетесь, не поодиночке, а скопом скоро в кусты броситесь. Загубили Россию. И ради чего? Ради несбыточной идеи всеобщего равенства.
-Тебе ли об этом судить?
- Каждый человек наделен от бога правом высказывать свое мнение, - ответил Бандуроко. - Насчет грабежей скажу одно: куда еще было пойти мне, бывшему белому офицеру и дворянину, которого вы отовсюду гнали, как не на большую дорогу да с кистенем? Жить была охота, ох, какая охота...
Он вышел. Потом его выследили в камышах за аулом, загнали в плавни, и он утонул. А через несколько недель вздувшееся тело Бандурко всплыло. Рыбаки похоронили утопленника.
Время шло, наступил год 1933. Улица, на которой жил Исмаил, голодала. Голодал и он. Однажды в холодный зимний день Исмаил зашел в сарай, долго смотрел на Пчегуаля, мирно жующего сено, погладил его:
- Старый конь, добрый конь.
Тот отозвался на ласку, ощупал влажными губами ладонь хозяина. Она была пуста. Конь фыркнул.
- Обиделся? - потрепал животное Дауров. - Тут, брат, ничего не поделаешь. Не ты, дети на нашей улице сахара несколько месяцев не пробовали.
Потом Исмаил созвал мужчин-соседей, которые стреножили и повалили коня, а он перерезал горло другу, живой памяти о прошлом... Мясо засушили. Из него готовили жидкую похлебку почти месяц. Весну протянули на подножном корме, а по лету заколосились колхозные хлеба. Это время для голодающих было особенно трудным: сохли под палящим солнцем и отходили травы, закончились скудные запасы кукурузной муки, а брать пшеницу с полей не разрешали.
Исмаил был для этой улицы братом, отцом, лучшим добытчиком. Главной своей человеческой заслугой он считал то, что люди, с которыми пришел в лихую годину, уходили с ним из нее, хоть и изможденные голодом, но живые.
Он всегда недоедал: болела голова, опухли руки, ноги, шея. По утрам не хотелось подниматься с постели, потому что движение стоило сил, которых оставалось меньше и меньше. Как-то к нему наведался Хаджемук.
- Э-э, друг, оказывается, ты совсем плох, - сказал он. - Так и помереть недолго. Неужто не мог обратиться ко мне?
Исмаилу было неприятно сытое лицо Заура.
- Я не один, - ответил он, - разве тебе по силам накормить всех, кто живет со мной рядом?
- Была бы возможность, накормил бы.
Хаджемук принес из тарантаса булку черного хлеба, кусок сыра, положил их на стол.
- Казенный паек, -пояснил он, - поешь. И потом, не сиди без хлеба, заходи, чем смогу, тем помогу.
Едва Заур уехал, через порог переступилала и уселась на нем в голодном ожидании маленькая Мелеч, дочь соседской вдовы Кары. Жиденькие волосы, одряхлевшее личико делали ее похожей скорее на старушку, чем на ребенка. Она что-то прошамкала ртом с разрыхленными и кровоточащими от цинги деснами, протянула ручонку. Дауров усадил ее за стол и не прикоснулся к пайку, пока девочка ела.
- Мелеч! - послышался с улицы голос ее матери.
Исмаил открыл окно:
- Девочка у меня, Кара.
Женщина остановилась в дверях.
- В самом еле дух держится, - тихо прошептала она, - а еще с кем-то делишься.
- Мне много не надо, - отрезал полбулки и кусок сыра Дауров. - Возьми детям!
Кара прижала еду к груди и указала на дочь:
- За нее и старшего я не беспокоюсь, с младшей дочуркой горе, совсем ослабла, не дотянет до сбора урожая.
Исмаил изучающе посмотрел на вдову.
- Ты мать, Кара, и должна быть готова на все ради своих детей, не правда ли?
- О чем ты? - спросила женщина.
- Один я много не осилю, пойдем вдвоем, - вкрадчиво предложил Исмаил, - на колхозное поле...
- Упаси, аллах! - испугалась она.
- Тогда я пойду один, - сказал Дауров.
Женщина взяла за руку дочь и, опустив голову, вышла. Но мать есть мать: решившись идти, ночью она вернулась.
Они взяли два мешка и направились за аул. Предательски ярко светила луна. Чтобы быть незамеченными, Исмаил и вдова, ползая по-над клином, осторожно срезали колосья. Чуть позже, перекликнувшись, пошли в обход сторожа. К этому времени воры поневоле уже набрали с полпуда колосьев.
- Пора! - скомандовал Дауров.
Но женщины уже не было рядом. Услышав голоса охранников, она схватила мешок, метнулась на дорогу, попала в колею, выбитую подводами, тихо вскрикнула и присела:
- Кажется, я вывихнула ногу.
Исмаила бросило в жар.
- Нужно идти, Кара...
- Не могу...
Сторожа приближались. И Дауров принял единственно верное, на его взгляд, решение. Он достал револьвер Бандурко, который прихватил для самообладания и приказал:
- Бегом, женщина!
- Не могу...
- Тогда мне придется застрелить тебя! - твердо и без колебаний произнес Исмаил.
Вдова, забыв о боли, с ужасом посмотрела на него, ствол револьвера, поднялась и засеменила к аулу, охая и западая на правую ногу. Дауров подобрал оставленный ею мешок.
Они не вспоминали об этой ночи почти год. Но вот однажды, вернувшись домой с пастбища, куда выгоняли на лето колхозный скот, Исмаил присел в саду. Вслед забежала во двор Мелеч.
- Дядя, дядя, а мне мама платье сшила! - радостно поделилась девочка.
- Вот и хорошо, - улыбнулся он.
Пришла в сад и Кара. В руках у нее была тарелка со свежеиспеченными пышками и кувшин молока.
- Проголодался, небось, покушай, - поставила она их на стол.
- Балуешь меня.
- Что ты, Исмаил! - встрепенулась соседка. - Я и мои дети в таком долгу перед тобой.
Дауров понял, о чем она, попросил:
- Не надо, забудь это.
Кара смолкла, не говорил и он. Оба любовались девочкой в белом платье с красными цветами, порхающей в саду от дерева к дереву, словно бабочка.
- А тогда ты и вправду мог убить меня? - с явным, долго носимым любопытством поинтересовалась женщина.
- Нет, конечно, - ответил Исмаил. - Просто я знал, что страх поможет тебе преодолеть боль.
Подъехал и свесился с коня через плетень Бадурин, позвал:
- Товарищ Дауров, начальник просит вас зайти.
Хаджемука в кабинете не было. Исмаил нашел его за домом. Он стоял у пруда, смотрел на гладь, нервно сминая сорванный с дерева лист.
- Зачем звал? Что стряслось? - спросил его Дауров.
- А то и стряслось, - повернулся к нему Заур, - прав ты был, Исмаил, ох, как прав... Я только вернулся из областного отдела, ездил по вызову начальника нашего Джеджукова. Ошибки грубые, сказал он, в работе допускаю.
- А у кого их не бывает?
- Ошибки ошибками... Выражение его одно сразу не понравилось, обожгло. Предателем назвал меня. Какой же я предатель, с семнадцати лет за советскую власть боролся? Надерзил ему за это и ушел.
- Это серьезное обвинение, - заключил Исмаил. - Уходить надо.
Заур отмахнулся.
- Куда от них уйдешь!
- Скрываются ведь люди и живут.
- Это не по мне...
Налетел ветерок, поднял на глади пруда зыбь, погнал по ней опавшую листву.
- Вот времечко, а! - продолжал Заур. - Надо ли было верить им? Видел же, как они втаптывали в грязь хороших людей. Нет, чтобы чем-то помочь обиженным, найдя свою третью правду, отличную от тех двух, которые столкнули мир, а я все у судьбы в заложниках сидел, палачом служил. Поделом теперь.
Горьким было его раскаяние, поздним.
- Что об этом говорить, жизнь не воротишь назад, - Исмаил взял друга за руку. - Жернова завертелись, не надейся, никто их не остановит. Общество в агонии, понимаешъ, в агонии! В ней одному до другого дела нет. Самому о себе, Заур, надо думать. Не возвращайся к ним. Я помогу уйти, к Казбеку проберемся в конце-концов. Он примет, не сомневайся...
- Не для этого я тебя позвал, - прервал друга Хаджемук. - Если меня возьмут, побеспокойся о семье, знаю заранее: житья ей тут не будет.
Заур направился домой. За ним перебежала дорогу и скрылась в зарослях бурьяна большая и толстая крыса. На следующий день ему вменили причастность к националистическому заговору, и он застрелился в своем кабинете.
Поздней осенью Дауров перевез семью Заура к их родственникам в Черкесию. Возвращаясь обратно, встретил повозку с сеном, которую гнал к казачьему хутору невдалеке подросток лет пятнадцати. Она углубилась в долину и загорелась. Видимо, парень нарушил крестьянскую заповедь - не курить на сене. Ездовой снял рубашку и принялся сбивать пламя, но оно, полыхая, охватило повозку. Потеряв всякую надежду одолеть огонь, паренек спрыгнул и стал распрягать лошадей. Исмаил замер. Происходящее чем-то напоминало нынешнюю жизнь, а сам он подростка, метавшегося у пылающей повозки.