13
Серые Воды были ссыльным городом.
А Кувецкое Поле было ссыльным селом.
До 1950 года сюда постоянно шли поезда с различными неугодными властям – что коммунистам, что монархистам, - элементами, которых решили вместо постановки к стенке просто убрать подальше, в глухую тайгу, бежать откуда невозможно, воздействовать на «советских граждан» - тоже. Перед самой смертью Сталина, в 50-51-м году, ссылать сюда почему-то перестали – видимо, сочли, что Серые Воды, и без того наполненные всяческой «пятой колонной», «контрреволюционерами», «вражденными элементами», начинают представлять нешуточную угрозу. Впрочем, места эти были многострадальными практически со своего заселения и освоения.
Видимо, именно на этих вековых слоях страданий и покоились Серые Воды – со своим городским микроменталитетом: свободолюбием, своенравием и лютой ненавистью к тирании во всех ее видах. В марте тридцать девятого в овраге, где сейчас Угольный переулок (тогда он уже был), привязали к дереву и заживо сожгли стукача времен ежовщины, написавшего то ли триста, то ли пятьсот доносов на всех, кто подвернулся под грязную лапу. Летом сорок пятого при совершенно непонятных обстоятельствах исчез отвечавший за выполнение плана по репрессиям товарищ – почему-то его не расстреляли во время «бериевской оттепели» 39-го года, даже не сняли с должности, где тот благополучно отсиживался во время войны, пока в Серые Воды потоками шли похоронки, горожане пухли с голоду, замерзали на улицах… В деле о пропаже этого деятеля – лишь сухие строчки «пропал без вести 19 июня 1945 года во время стихийного бедствия – смерча». Но ведь никто же не поверит, что это действительно было так…
Тем более, что смерч 1945 года никого не убил. Хотя и превратил половину города в развалины, заваленные упавшими деревьями, столбами и приземлившимися в самых неожиданных местах сорванными крышами. Старое здание, пропитавшееся само и пропитавшее все вокруг в огромном радиусе кровью и мучениями, после смерти Сталина долго пустовало, а затем было разрушено следующим смерчем – в 1971 году. Сначала с него сорвало крышу, а когда началась гроза – знатная гроза, тряслась земля, вылетали стекла из окон домов, - в этот проклятый дом ударила молния. Сгорел за двадцать минут. Никто даже не выехал его тушить.
Весной и летом пятьдесят первого по городу прокатилась целая волна самоубийств бывших и действующих работников органов госбезопасности – за один только апрель три трупа, два в июне, два в последнюю неделю марта. Все самоубийцы были действующими сотрудниками по состоянию на 1938 год и непосредственно выполняли данную верхами команду «фас» на наполнение лагерей. В шестидесятом, когда Хрущев выпустил из лагерей вместе с политическими всевозможную уголовщину и на улицу после восьми вечера было страшно высунуться – толпой избили на улице четверых хронических гопников, из которых трое потом получили путевки в страну вечной охоты, а четвертый остался одноглазым хромым инвалидом, больным вдобавок еще и на голову. В семьдесят шестом – семьдесят седьмом, когда по области бродил маньяк, людоед и убийца, собравший благодаря нечистому на совесть и лапу следователю из областного города двадцать шесть жертв, которого после ареста того следователя поймали за неделю, ни одного подозрительного убийства или похищения в Серых Водах отмечено не было. Знавший о этой сероводской особенности ублюдок не решился соваться туда. На удивление тихо было в конце восьмидесятых и девяностые – никаких бритоголовых ребяток с битами и пистолетами. Два похищения в девяносто седьмом – в сентябре девяносто восьмого в заброшенном доме находят труп бандита, бывшего чеченского боевика, матерого отмороженного уголовника, всю сознательную жизнь любовавшегося на небо в клеточку, после войны решившего подзаработать похищениями.
Никогда и никто не мог понять, как эти «мягкотелые людишки» умудрялись всегда найти и покарать возмутителя спокойствия. Сероводский парадокс. На удивление терпимый к чужим отклонениям от «традиционных ценностей» - из-за чего Серые Воды были городом людей, свободных от стереотипов и установок «как следует жить», - сероводский общественный менталитет не терпел в своем городе присутствия подонков – стукачей, палачей, уличных грабителей, маньяков, похитителей. В городе не было скинхедов и неонацистов. Демонстрацию затосковавших по палачу и его железной руке сталинистов разогнали сами же горожане, украсив физиономии некоторых особенно активных разной степени и оттенка отметинами. Пасшуюся около женской консультации кучку пролайферов, хором ревевших «здесь убивают детей» и трясших слезовыжимательными плакатами, мужики с близлежащих улиц и находившиеся поблизости мужья и парни пациенток просто завели за угол и поставили условие: чтобы покинуть район, дается тридцать минут. Агитационные материалы изъяли и тут же сожгли. Мимо тормознул полицейский уазик, однако разглядев, что происходит, стражи порядка лишь одобрительно похлопали мужиков по плечам, поинтересовались, не желает ли кто-либо из агитаторов в обезьянник, и уехали.
В Серых Водах было опасно кого-то учить жить и кому-то что-то навязывать. Иногда это доходило до перегибов – как в истории с тем же Кумашиным. На этой территории действовали свои законы и свои моральные ценности. И этими ценностями пропитывался каждый, кто жил здесь более полугода – не говоря уже про намертво засевшие сероводские идеалы свободы в головах коренных жителей.
Быть может, именно поэтому в Серых Водах спокойно жило и прекрасно уживалось рядом столько странных и совершенно разных людей?
14
Вечерние думы тяжки, особенно по воскресеньям – однако же, и вторники ненамного лучше. Скрючившись на своем раскладном кресле, бывшем одновременно и кроватью, Макс смотрел с ноутбука «Пуаро Агаты Кристи», однако в голову ничего не лезло, никакая информация, ни ход расследования, ни даже харизма детектива и актера. Просто не было сил. Или, точнее сказать, было, но не на это.
Вспоминалось, как в детстве Макс нашел в чулане пузырек из-под медицинского спирта, запечатанный сургучом. Абсолютно пустой. Кто и зачем его так надежно укупорил, оставалось только догадываться, мать на это ответила Максу, что в пузырьке сидит джинн, однако выпускать этого джинна сейчас никак нельзя – его час придет, если только все станет или очень хорошо, или очень плохо. В какой-то книге о культурах мусульманских народов Макс прочитал, что джинны живут, помимо бутылок и кувшинов, еще и в норах животных, после чего долго лазил по оврагу, надеясь наткнуться на змеиную или кротовую нору и позвать джинна. Кроты в овраге не жили – было слишком сыро, в змеиную нору соваться чревато, но какие-то загадочные дыры в земле ему встретились, после чего Макс долго призывал джинна, но тот так и не появился. Решив, что либо джинну тоже сыро в овраге, либо они вообще в Серых Водах не водятся – как-никак, джинн – мусульманское, восточное изобретение, а здесь веками жили сначала язычники, а потом христиане, он разочарованно ушел домой, а стоявший на полке пузырек унес куда-то назад в чулан, чтобы не мозолил глаза, не вызывал дурного искушения отодрать сургуч, отвинтить крышку и сказать уже наконец этому джинну все, что так давно хотел.
Неверующий в сказки Сотовкин, тем не менее, любил различную мифологию и в детстве, помнится, как-то даже писал рассказ про «бабыка» - сероводский аналог бабая, буки, балабая, названий не счесть у этого чудища, которым столько лет уже пугают малых детей, не желающих вовремя засыпать. Бабык жил в овраге, а где же еще ему жить? Стало быть, рассудил Макс, опасны только подгорные и расположенные близ оврагов улицы, а если до ближайшего оврага хотя бы квартала три, бабык туда не придет и никого не украдет. Харизма отрицательных и инокультурных персонажей ела Максу мозг, заставляла перелопачивать новые и новые массивы информации, он записался в библиотеку, часто разговаривал на эту тему с соседом – усатым мужиком лет сорока, у которого Макс любил летом тырить из огорода яблоки, мужик особо не обижался, яблоки есть не мог – маялся желудком, и рассказывал Максу про героев русских, восточных и европейских мифологий. Про бабыка сказал, что бабык – это конкретно сероводская, а точнее, областная фигура, в других областях России – даже в соседних – про бабыка никто не слышал и они там не водятся, там все на порядок скучнее и обходятся стандартными буками и бабаями. Потом мужик на словах пересказал ему рассказ Стивена Кинга «И пришел бука», который Макс в оригинале прочитал уже лет в шестнадцать, и заявил, что как раз-таки жителям других мест, где водятся буки, повезло куда меньше, бабык – чудище довольно безобидное, он может напугать, но по крайней мере не убьет, как бука. Ночью Макс на всякий случай запер чулан на замок – ну а мало ли, может, в Америке бука уже перепугал всех, кого только мог физически, и поехал промышлять своим черным делом в Россию, - а снилось ему жуткое, перекошенное лицо, ужасное рыло, мертвенно-бледное, как будто слепленное из мокрого снега, с черными, как смоль, прорезями широкого косого рта, ноздрей и круглых глаз, оно летело на него из темной шелестящей овражной сырости, беззвучно открывая свою огромную, зияющую черной пучиной пасть, Макс без оглядки бежал, спотыкался и снова бежал, пока не оказался где-то на совсем уже окраине города, причем окраине западной – пробежал весь город! – в каких-то кирпичных развалинах…
Это было лицо бабыка. Бабык все-таки добрался до Макса. Все-таки вылез из своего сырого оврага поглазеть на исследователя.
Дрожащий густой ужас того сна до сих пор порой приходил к нему темными осенними ночами на пустых улицах Кувецкого Поля, где в оврагах что-то загадочно шелестело и щелкало, по дорогам бежали, как удравшие из моря медузы, блуждающие огоньки, казалось, скрытые глубоко под толстым слоем жирной кувецкой почвы источники фосфора неисчерпаемы, создавали все новые и новые огни, а на склоне близ пустого дома без забора на Красноземельной – того дома, где, как говорят, в начале девяностых у хозяев жила и лечила свое сломанное крыло говорящая ворона, - из высокой травы торчала огромная одинокая поганка, высотой сантиметров двадцать, не меньше, испускающая больной, нездоровый бледно-лиловый свет.
Другая книга, уже претендующая на научность, делила всех фантомов на четыре группы. По этой классификации бабык относился к третьей группе – подвижных неозвученных фантомов. Говорилось, что дальше обморока последствия встречи с ними не заходили, однако Макс все равно начинал по ночам обливаться потом, приоткрыв глаза и увидев смявшуюся на веревке возле печки сохнущую простыню – если на улице бабык был размером примерно с две его головы, то прокравшись в дом, он раздулся до размеров простыни и медленно, шелестя тканью, подбирался к кровати, чтобы обмотаться своей бледной плоскостью вокруг Максовой шеи и задушить его, а труп уволочь в овраг, где долго, чавкая, пожирать его…
«Выходит на поверхность какой-то чуждый нам мир, от которого следует держаться подальше…»
Овраги Кувецкого Поля были порталами, через которые чуждый мир просачивался к людям, бродил по улицам, заглядывал в окна. Старая городская легенда, говорившая, что страшным грозовым летом семьдесят первого привидения заглядывали в окна к людям, заходили в дома, напугали кого-то до немоты, пересказывалась и пережевывалась до сих пор, старик с улицы Лучникова подтверждал, что да, было, сам видел – вот выглянул в окно, а у калитки фигура белая стоит, да я сразу штору задернул… - и когда глаза натыкались где-то на фразу «1971 год», Макса начинало трясти. Веселый был год – в январе вскрывалась Укметь из-за постоянных оттепелей и почти сошел снег, летом постоянно гремело, бродили призраки, по области в целом и Серым Водам в частности прошел смерч, разваливший старую резиденцию ежовских палачей, да и не только ее, а еще дед с Лучникова говорил, что грозы были и в самом начале весны, в марте, а первого января был ужасающий, совершенно необыкновенного цвета, сиреневый закат…
Макс закрыл ноутбук, потянулся за лежащими на полке сигаретами, когда по полу что-то гулко хлопнуло. Взглянув вниз, он узрел валявшийся на полу разбитый пузырек с запечатанной сургучом пробкой.
Выпустил джинна…
15
Прохладное и свежее утро, отравленное смогом горящих торфяников. Сквозь дым где-то в соседнем дворе воет автомобильная сигнализация. Недовольно лает пес, выгуливаемый поблизости – хозяин не дал ему устроить грандиозную погоню за бездомной кошкой. Девять утра.
Панельная пятиэтажка уже почти опустела – разбежались на работу, учебу, кто куда.
На лавочке у подъезда тоже было бы пусто, если бы было чуть жарче. В этом огромном платье Мелиссе явно жарко.
- Зачем ты его надела? – безучастно спросил мужчина, закуривая сигарету.
- Хотела показаться тебе в нем.
- Но ты могла сделать это в другой раз…
- Ах, знаешь, другого раза может и не быть. Почему я должна тебе говорить об этом?
- Не знаю.
- А ты могла бы появиться хотя бы раз с простой прической и в брюках? Как-то неудобно мне становится от этого.
- Но ты же сам хотел, чтобы я была очень женственной, носила платья и делала прически.
- Ну, как – хотел. Да, я хотел бы видеть тебя такой более-менее регулярно. Но не каждый же раз.
- Будь спокоен. Мне во всем этом совершенно удобно. – Мелисса придвинулась к нему ближе и положила голову на плечо. – И все же, я не хочу, чтобы ты откладывал этот тяжелый разговор и дальше, давай все решим сейчас.
- Ну… давай. Какой именно тяжелый разговор ты имеешь в виду?
- Тот самый, который мы не завершили в той башенке на море. Я не буду разводить мыльную оперу, обещаю.
- Право, я не понимаю, чего именно ты хочешь от меня узнать.
- Я вижу, как ты думаешь обо мне в другое время. А во время сеансов почему-то артачишься. Стесняешься?
- Чего мне стесняться…
- Вот и я думаю, чего? Я в следующий раз надену платье покороче. Чтобы нам обоим было удобнее.
- Гм… Вот у меня и назрела к тебе такая просьба: ты когда перестанешь говорить намеками? Говори прямо, что ты хотела у меня спросить?
- Мы так и будем разговаривать разговоры или ты уже мне продемонстрируешь, что любишь меня и что я тебе нужна как женщина, а не просто от скуки?
- Кажется, я тебе все время это демонстрирую, но ладно. О какой именно демонстрации ты говоришь?
- О той, о самой. Как обычно демонстрируют женщине, что любят ее?
- Ну…
- Не нукай, дурачок, я знаю, что ты подумал о шубах, кольцах и цветах, а ты не прав. Может быть, им там – Мелисса показала пальцем на землю, - это и нужно, но мне-то здесь что может быть нужно? Я и так все могу.
- И тем не менее. Пойдем в сквер. Здесь душно как-то. Этот дым изнутри меня уже закоптил, - он поднялся, подал Мелиссе руку, та, изящно подобрав платье, чтобы не распахнулось неудобным образом, встала, засеменила за ним в сторону сквера.
Сквер оказался еще более прокопченным смогом и дымом, чем двор, яркая когда-то зелень потемнела и поблекла, хотя воздух был чище – здесь, в отличие от двора, гулял ветер, со свежей, западной стороны, в отличие от несущего смрад и дым восточного – торфяники горели с восточной стороны. Они расположились прямо на траве, на склоне небольшого холмика, где было удобнее всего сидеть, так как скамеек в сквере не было.
- Знаешь, я не думаю, что из этого что-нибудь хорошее выйдет.
- Ты забыл некоторые обстоятельства, - поправила его Мелисса. – Ну, выйдет? И что такого нехорошего может из этого выйти?
- А если я рехнусь?
- Я бы сказала кое-что. Но не могу…
- Да знаю, знаю, я и так уже законченный псих, иначе бы всего этого не возникло, но зачем усугублять и без того паршивое положение вещей?
Руки Мелиссы – тонкие, изящные наманикюренные женские лапки, мягкие и нежные, пахнущие дорогим кремом, - оказались неожиданно цепкими, высвободиться удалось далеко не с первой попытки, во время которой она творила все, на что была способна в данную минуту.
- Ну? – В голосе проскользнула нотка тревожности. – Я что-то сделала не так?
- Да нет… Все так… - безучастно ответил он, отодвигаясь на несколько сантиметров и ища в кармане сигареты, но не находя их. – Мне хорошо было.
- А будет еще лучше.
- Будет, будет, - завершил он, - но только в следующий сеанс. Теперь давай на этом пока закончим. Буду ждать тебя.
- И я тебя, милый! – донеслось со стороны дорожки.
16
Солнце уже не грело, оно по-августовски жгло, и не будь на земле снега – уже стояла бы форменная жара, но снег еще не растаял, отзеркаливая губительную жгучесть назад, Макс проклинал себя за торопливость, в ходе которой вместо тонкого свитера схватил толстый зимний, да еще и в почтальонской куртке поверху.
Работа встретила неприветливо. Замороченное лицо начальницы отделения не предвещало добра, означать это могло лишь два события – «к нам едет ревизор» и «ты впорол косяк, безответственный балбес».
- Ну? – сварливым голосом поинтересовалась она.
- Что? – Макс сгреб в охапку письма.
- Сотовкин, я тебя убью! Я тебя упакую в ящик и пошлю посылкой куда-нибудь в тундру к чукчам! И пусть тебе почтальон тоже кинет извещение, а ты сначала на сортировочных центрах месяца два позависаешь, а потом в отделении недели три, пока за тобой придут!
- Красавиной дома не было точно, что я, ломиться туда буду? Горская у нас мадам занятая. Грачеву так вообще ничего не надо. Ему хоть бензопилой дверь пили, он не высунется. А может, он просто на очке сидел.
- Нет, дорогой мой, я не про извещения. Я про одну милую добрую девушку с улицы Рыбацкой. Которую ты чуть желобом не пришиб. Ты понимаешь, что это уголовное дело?
Кто бы сомневался.
- Желоб сам свалился, - буркнул Макс, ища на столе ручку, чтобы расписаться в журнале. – Пусть парня приведет, брата там или отца, чтобы прибрал ее двор в божий вид. Ей скоро не то что желоб, а крыша этого гнилого дома на башку свалится. Или мне теперь прикажут хозяйничать у каждой ленивой дамочки?
- А еще она мне за утро телефон оборвала! Сказала тебя позвать. Вот сейчас позвонит – и сам с ней объясняйся. Что хочешь делай, я тебя отмазывать не буду, надоели твои фокусы.
- Отлично, - фыркнул Макс, - пусть зовет ментов, пусть берут обломки желоба и проводят экспертизу, а также соображают, каким это таким образом я его сорвал и переломал пополам, да еще и об башку этой твоей милой девушки. Он, конечно, гнилой, но эта бандура в сыром виде весит кило тридцать, как не сорок. Мне ее одними лишь голыми руками без применения хотя бы колена не сломать при всем желании, а если бы я действительно ломал его об ее глупую черепушку, она бы сейчас в реанимации была.
Он мышью скользнул в открытую дверь в подсобку, намереваясь разделаться с заказными, побросать в сумку свежую почту и уйти дальше лечить больную душу целебным кувецким воздухом, заодно продумывая маршрут, который позволял не попадать в поле зрения, открывающееся из окон дома 29 на Рыбацкой. И это если только Камелина не устроит на него охоту с привлечением третьих лиц. Правду говорят – нет вещи страшнее, чем обиженная женщина, правда, на что она обиделась, Максу было глубоко непонятно, а еще изнутри грызло какое-то странное ощущение противоречия. Сегодня четверг, со дня первого пересечения с ней прошла почти неделя. Тревога начала утихать, во вторник на доме Камелиной и вовсе висел замок – Макс еще подумал, что она решила сменить место жительства из страха перед ветхой крышей, которая может в любой момент рухнуть. Она уехала куда-нибудь далеко – в «новостройки» (новостройкам было уже лет двадцать – улицы Нефтяников, Западная, академика Лихачева – но их по привычке все в Серых Водах называли новостройками, потому что года этак с 2000 здесь вообще уже ничего не строилось, кроме магазинов), в гопнический район юго-запада, грязные двух-трех-этажные кирпичные коробки, понатыканные на месте бывшего стадиона в районе 1976 года, - да хоть на улицу Южную, на Скобу, в вокзальный район, на Промышленную… Но никуда, похоже, не уехала. Тропинки Кувецкого Поля, нитями вившиеся между домов, кустов и оврагов, позволяли обойти практически любую часть участка – так, Макс долгое время обходил дом 11, избу психопата, одержимого поисками несуществующих врагов своей сестры.
Четверг был легким днем – почты немного, большая часть – заказные письма, несколько газет, иногда – журналы… На сборы по четвергам у Макса уходило от двадцати до сорока минут, после чего тот оперативно цеплял на плечо сумку и уходил. Сколько раз позвонила Камелина с утра? Ну, раза четыре. Будем надеяться, что ей надоело…
Скрылся через служебный выход. Вроде пока пронесло… однако же… Вот и она. Собственной персоной. Поджидала на углу Мартовской. Молодец, девчонка. Соображаешь. Знаешь свой район.
- Постойте, - она ухватила его за рукав, пока Сотовкин, сделав морду ящиком, безучастно проплывал мимо, уставившись на дом 22, куда направлялись три простых письма.
- Слушаю.
Не отвертишься.
- Я бы поговорить хотела.
- Слушаю, - машинально повторил Макс.
- В общем, - перейдя на повышенную передачу речи, защебетала Камелина, - приходи ко мне как-нибудь. Я же не могу это так оставить.
- Что – так оставить? – Макс начал закипать.
- Ну… тот случай, со снегом…
- Пишите заявление, пусть приезжает полиция, проводит экспертизу. Устанавливает мотивы, ищет, какую выгоду я преследовал, и выкапывает следы двухдневной давности и методы, которыми вы их замели. Я на всякую, что смогла втереться в доверие к начальству, горбатиться не собираюсь. Избу свою сами ремонтируйте своими средствами. Придумала какой-то бред и пытается еще на меня верхом сесть. Не выйдет. Понятно?
Камелина пыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь нечленораздельный звук.
- А еще на таких, как вы, статья номер триста шесть существует. «Заведомо ложный донос» называется. До шести лет, на зоне, в том числе женской, мягко говоря, не уважаема, хуже только педофилам. Понятно? Еще одно ваше появление в поле зрения – и в полицию звоню уже я сам.
Макс решил пойти ва-банк.
- А там уже я найду, как вашу охоту на дураков прикрыть за грубое браконьерство. Ясно теперь?
Он вырвал рукав куртки из пальцев Камелиной.
- Какой донос? Какая полиция? О чем вообще? – перепуганным голосом забормотала девушка. – Какая охота на дураков? Ничего не поняла!
- Ах, не поняла она. – Сотовкин уже почти рычал. – Как звонить на почту и орать «ваш сотрудник пытался убить меня водосточным желобом», так вы все прекрасно поняли. А как принимать ответный ход – так непонятно. Следователь объяснит. Чао. Слышать и видеть вас больше не желаю.
Он отвернулся и быстро зашагал в направлении следующего дома. Камелина закрыла лицо руками и побрела домой.