Мы невзлюбили друг друга с этой взрослой теткой сразу же, с первого взгляда.
Она была большой, с медно-рыжими волосами, высоко взбитыми на затылке, и ярко-красными вывороченными губами. А еще от нее слишком сильно пахло духами. Настолько сильно, что я, стоя около, все время боялась чихнуть.
Я была маленькой, некрасивой и плохо одетой девочкой и, видимо, оскорбляла ее взор. Особенно рядом с ее дочкой, которая была как две капли воды похожа на ангелочка с бабушкиной дореволюционной открытки. Такие же завернутые трубочками блондинистые локоны по обе стороны лица, розовые эмалевые щечки и огромные голубые глаза. И белое платье — все в бантиках и кружевах.
Правда, ангел на открытке приветливо улыбался окружающему миру, а эта девочка выражением лица копировала мать: брезгливо поджатые губки, нахмуренные бровки домиком и колючие зрачки-иголочки.
Мы сидели с девочкой рядышком на стульях в коридоре музыкальной школы, куда пришли на прослушивание с нашими мамами.
Я никогда в жизни не видела таких красавиц, как эта девочка. Особенно меня поразили ее локоны. Я в свои семь лет ничего не знала про щипцы для завивки волос и бигуди — мама была из простой семьи и проповедовала аскетизм во всем. Поэтому я наивно полагала, что волосы у некоторых девочек так и растут, завиваясь в тугие трубочки.
Почему же у меня они всегда некрасиво топорщатся у висков, выбиваясь из косичек? Я тихонько вздохнула.
Девочке я, судя по всему, тоже не понравилась, как и ее маме. Она соскочила со стула и, громко и ненатурально хихикая, запрыгала по коридору на одной ножке, стараясь как бы ненароком то задеть меня рукой, то наступить мне на кончик башмака.
Поведение девочки, с моей точки зрения, было вопиющим нарушением приличий, и я перевела глаза на ее мать — сейчас должен последовать сердитый окрик. Ничего подобного: та улыбалась и, судя по всему, одобряла все, что делает дочь.
Моя мама, пережившая войну, раннюю смерть родителей, голод и эвакуацию, работала на износ, изо всех сил стараясь, чтобы у меня было все «как у всех».
На деле это означало, что она устроила меня в немецкую школу и возила каждое утро с нашей рабочей окраины в битком набитом автобусе на другой конец города. По выходным водила в бассейн. А летом мы с ней обязательно ездили отдыхать, причем выбирала мама каждый раз не самый дешевый, «приличный», как она говорила, пансионат. Для этого приходилось экономить весь год, в основном, конечно, она экономила на себе.
«Чтобы Кате не стыдно было писать сочинение «Как я провела лето», - сказала мама однажды приятельнице.
А теперь еще придумала музыкальную школу. На пианино, которое очень хотелось мне, денег у мамы не было, и она решила, что это будет скрипка.
Сейчас мы сидели с ней в коридоре огромного старинного особняка, где располагались дом пионеров с музыкальной школой, и ждали своей очереди. Потому что в класс скрипки просто так не брали, как брали на баян и пианино — всех подряд. Здесь требовалось пройти прослушивание.
Ждать пришлось долго. И наши мамы разговорились. Вернее, говорила мама девочки, а моя только кивала.
Выяснилось, что зовут девочку Лилей, а ее фамилия — Самодурова — стала предметом вечных терзаний матери.
- Если сама я наотрез отказалась перед свадьбой брать фамилию мужа, мы — Строгановы, представляете, что было бы, если бы я стала Самодуровой? - мои друзья меня бы просто не поняли, то дать дочери нашу фамилия я не смогла, - тараторила она. - Муж уперся — прямо даже до развода! Такой странный! Я очень рада, что родилась девочка, все время говорю ей: «Потерпи, дорогая, выйдешь замуж и избавишься от Самодуровой, главное, выбирай мужа с красивой фамилией!»
Я уже даже тогда понимала, что мужей выбирают иначе, красивая фамилия тут ни при чем, и удивленно посмотрела на тетку.
- А ты, девочка, не подслушивай, о чем говорят взрослые, занимайся своими делами, вон, попрыгай с Лилечкой! - сказала она мне, а потом маме: - Вы бы постригли ее, что ли, челочку ей сделали, ушки закрыли — может, тогда она не будет такой страшненькой.
Лилечка захохотала. Я вспыхнула и посмотрела на маму, надеясь, что она заступится за меня. Но мама промолчала. И мне стало очень обидно.
Прослушивание оказалось совсем не сложным. Сначала вызвали Лилечку, потом меня, потом еще несколько мальчиков.
Пожилая тетенька за пианино стукала пальцем по клавишам и просила меня повторить звук. Потом другая тетенька, за столом, предложила спеть любимую песенку. Мы недавно посмотрели с мамой фильм «Дети капитана Гранта», я заболела им и теперь распевала целыми днями: «Капитан, капитан, улыбнитесь!..» Капитана я и спела.
Меня спросили, в каком я классе и как учусь. Это было совсем просто.
- Перешла во второй! Круглая отличница! - отчеканила я, и тетеньки заулыбались.
Поставил меня в тупик один вопрос: почему я хочу играть на скрипке? Я беспомощно обернулась в сторону мамы, которая стояла у стены.
- Не задавайте ребенку глупых вопросов, - сказал единственный в комнате дяденька, сидевший на подоконнике рядом с комнатным цветком. - Кажется, я ее возьму.
Он спрыгнул с подоконника, подошел ко мне и попросил показать руки. Я протянула ему их сначала ладонями вверх, потом тыльной стороной.
Утром я начисто вымыла руки с мылом, а мама постригла мне ногти. В школе дежурные тоже каждый день проверяли их у нас перед дверью в класс.
- Хорошие пальчики, длинные, - сказал он.
Потом мы ждали в коридоре результатов. Мама переживала, что я не смогла ответить на последний вопрос.
Лилина мама снисходительно посмотрела на меня, потом спросила дочь:
- Лилечка, а как ответила ты?
Та встала в балетную позу, выгнула спинку, картинно всплеснула тонкими ручками и воскликнула:
- О! Мой дядя — знаменитый скрипач! Он работает в Большом театре! Сейчас он на гастролях в Вене! Я тоже, когда вырасту, стану знаменитой скрипачкой и поеду за границу!
- Ты моя прелесть! - растроганно проговорила мать.
Потом нас всех — вместе с родителями — позвали в комнату, где проходило прослушивание. Меня взял в свой класс, как и обещал, тот самый дяденька с окна.
Мне он сказал, что его зовут Михаилом Абрамовичем, а маме - что надо купить восьмушку, нотную тетрадь и в следующий четверг приходить на урок.
Уже потом я узнала, что восьмушка — самая маленькая скрипка, меньше не бывает.
Лилечку взяла одна из тетенек.
Ее мать вскинулась:
- Но мы тоже хотим к Михаилу Абрамовичу!
Видимо, он считался лучшим, чем тетенька.
- Извините, - мягко, но твердо ответил он. - По вашей девочке есть вопросы. Пусть попробует. Но не у меня.
Лилечка и ее мама, не сговариваясь, повернулись в мою сторону. С одинаково разом покрасневшими лицами. Они вообще были очень похожи.
- Как она сильно пахнет, - сказала я маме, когда мы уже возвращались домой, имея в виду Лилечкину маму с ее духами.
- Чем сильнее женщина надушена, тем хуже она пахнет, - ответила мама, которая не пользовалась духами вовсе.
Уже потом, будучи подростком, я прочитала эту фразу у Куприна в "Юнкерах". А тогда, в детстве, поняла только одно - моей маме Лилечкина мать тоже не понравилась.
Прошло года два-три. Я уже довольно бойко пиликала гаммы, этюды и даже какие-то песенки и пьески. С Лилечкой мы не совпадали по времени, встречались лишь изредка в хоре. И то, приводила ее бабушка, которая сидела в коридоре с книжкой и ни на кого не обращала внимания.
На Новый год наша музыкальная школа обычно давала концерт в районном доме культуры. Сначала играли малыши, потом средние классы, а затем выпускники. Все заканчивалось сводным оркестром.
Мы с Лилечкой впервые участвовали в концерте и должны были выступить дуэтом, играть менуэт Моцарта — я первой скрипкой, она второй.
Лилечка обиделась на вторую скрипку, и ее мама ходила к директору музыкальной школы. Главным аргументом было то, что Лиля — племянница знаменитого музыканта. Но партии нам не поменяли.
Теперь мы репетировали вместе. Я ходила в музыкальную школу уже сама. Лилю водила мама, чрезвычайно взбудораженная предстоящим концертом.
- Ну и пусть вторая скрипка, - как-то обронила она. - Все равно в зале никто ничего не поймет.
Вторая скрипка, видимо, продолжала ее беспокоить.
Я тоже волновалась и готова была заниматься часами. Так, что бедная мама уже вынуждена была просить меня отдохнуть. Хотя, думаю, отдых был нужен ее ушам.
Правда, меня волновал не столько сам предстоящий концерт, сколько Михаил Абрамович. Я боялась сыграть плохо и подвести его.
Думаю, это была обычная девчачья влюбленность в мужчину, много старше себя. Но я тогда не понимала, что влюблена. Такого слова - любовь - в моей голове в принципе не звучало. Я просто из кожи вон лезла, чтобы заслужить его похвалу. И никакая сила — простуда или плохая погода — не могли меня заставить пропустить урок музыки.
Он никогда меня не ругал. Но и хвалил редко.
Его похвалы звучали странно:
- Около того...
Если он отпускал меня после урока молча, значит, был недоволен. Тогда я тихо плакала вечером в подушку.
В общем-то, все просто. Мы с мамой жили без мужчин, и он стал в моей жизни первым человеком противоположного пола, с которые я столкнулась близко. И инстинктом будущей женщины потянулась к нему.
Мне в нем нравилось все. Нравились его сдержанность и корректность. Его аккуратность, переходящая в педантичность. Нравилось, как он отбивал на уроке такт ногой в ярко начищенном ботинке с узким носом.
Нравилось, что он всегда ходит в строгом костюме с галстуком и обязательно белой рубашке. Даже летом, в жару, он не позволял себе скинуть в помещении пиджак, хотя вокруг были только мы, дети. Он не раздражался и обращался с нами, с мелюзгой, как со взрослыми. Только что на вы не называл.
А еще он был первым мужчиной, на руке которого я увидела кольцо. Серебряное кольцо с большим черным плоским камнем он носил на мизинце. Никто из наших соседей и отцов моих подруг колец не носил.
(Однажды, много лет спустя, даже не лет, а десятилетий, я перебирала старый-престарый альбом с фотографиями. И нашла карточку, которая была сделана кем-то из наших родителей в музыкальной школе. На ней среди стайки разновозрастных детей со скрипками стоял Михаил Абрамович.
Мне пришла вдруг в голову забавная мысль. Я стала доставать фотографии всех мужчин моей жизни, начиная с бывшего мужа, и раскладывать их рядком на столе.
Ну да, так оно и было: один типаж! Все — среднего роста, сухопарые интеллигенты, аккуратные до той самой педантичности и — всегда! - в костюмах и при галстуке. Даже прически одинаковые: короткие стрижки с пробором на боку. Ни одного бородатого, лысого или толстого. Спортсмена, вояки или хиппующего неформала. Сплошной учитель музыки. Хотя профессии у них, конечно, были разными.
Как оказалось, образ моего будущего мужчины сложился у меня тогда, в далеком детстве, раз и навсегда.
Я поделилась открытием с подругой.
- Мать, ты даешь! И охота была всю жизнь менять шило на мыло! - расхохоталась она.)
И тут, за месяц до концерта, меня скосил аппендицит.
Несколько дней у меня болел живот, и мама лечила меня надежными народными средствами, поила отварами трав, к которым всегда имела слабость, клала под бок теплую грелку. Считалось, что я съела что-то не то в школьном буфете.
Однажды ночью боль стала невыносимой. Я кое-как сползла с постели, из последних сил, согнувшись пополам, добрела до маминой кровати, что-то ей пискнула и потеряла сознание.
Очнулась уже в больнице, после операции, с трубочкой из живота. Оказалось, аппендикс у меня лопнул, и начался перитонит.
- Девочка, как же ты терпела столько дней такую боль? - спросил хирург, когда я более-менее пришла в себя.
На маму, когда ее пустили ко мне, он затопал ногами и начал орать нечеловеческим голосом:
- Дура! Ты чуть ребенка на тот свет не отправила!
Мама плакала и все совала ему в руки какой-то конвертик, от которого он злобно отмахивался.
Неожиданно меня навестили в больнице Лилечка с матерью. Они принесли мне апельсины, которых у нас дома никогда не бывало. Это теперь они продаются на каждом углу, а тогда были признаком шикарной, то есть, не нашей жизни.
Пока Лилечка сидела возле меня и жадно выспрашивала подробности операции, даже попросила показать ей мой заштопанный живот, ее мать сходила к главврачу. Договорилась, что вечерами мне разрешат заниматься в его кабинете.
Я обрадовалась, мысль о сорванном выступлении меня угнетала.
Как только мне разрешили вставать, мама принесла из дома скрипку. Моими слушателями стали дежурные медсестры и санитарки. Честно говоря, я плохо себе представляю, как они выносили этот кошмар. Но — удивительное дело — никто из них или больных не сказал мне плохого слова, не возмущался, что я оглашаю этаж пронзительными звуками. Какой там из меня был скрипач в одиннадцать лет? Горе луковое.
Меня наконец-то выписали, и я пришла в музыкальную школу.
- Совсем прозрачная, - сказал Михаил Абрамович. - Что делать-то с концертом будем?
А после урока обронил:
- Около того... Я думал, будет хуже.
После генеральной репетиции, на которой была и моя мама, Лилечкина мать подошла к нам.
- В чем будет ваша девочка?
- В каком смысле? - не поняла мама.
- Ну, во что будет одета? Какое платье? Как причесана? Что будет на ногах?
- Не знаю, - растерялась мама. - Что-нибудь наденем. Скорее всего, парадную форму — белый верх, черный низ.
- Вы с ума сошли! - возмутилась Лилечкина мать. - Это — событие, и девочки должны выглядеть! Мы будем их фотографировать! Придет мой муж, родственники, может быть, даже приедет брат. Рядом с Лилечкой должна стоять прилично одетая и хорошо причесанная девочка!
Моя мама наконец-то обиделась:
- Что неприличного вы находите в пионерской форме и косичках?
Но та ее не слышала и задумчиво смотрела на меня.
- Ваша помельче, думаю, ей подойдет прошлогоднее платье Лилечки, в котором мы отмечали ее день рождения. Оно все равно ей не нравится. Белые чулки я дам! Какой размер обуви? Этот вопрос я тоже решу... Прическа... - Она потрогала мои торчащие мышиные хвостики со скромными синими ленточками и поморщилась: - Никаких косичек! Мой парикмахер причешет обеих. Завтра утром за вашей девочкой заедет на машине шофер мужа.
Домой мы с мамой возвращались молча. Представляю, как она была унижена и оскорблена. Правда, этого я тогда не понимала. Чувствовала только одно — мне меньше всего на свете хочется стоять рядом с Лилечкой на сцене.
Что из того, что я играю первую скрипку, а она только вторую? Все будут восхищаться девочкой с крутыми локонами, кукольным личиком и балетной фигуркой. А рядом буду стоять я — тощая и некрасивая. В прошлогоднем Лилечкином платье.
Я ни за что не буду с ней играть! И не надену ее платья! Я сорву это дурацкое выступление!
Вечером я сказала маме, что у меня болит живот. Мама перепугалась. После больницы она больше всего на свете боялась, что у меня разойдутся швы.
- Ты не падала? Не поднимала тяжелого? Не бегала в школе по лестнице?
Она уложила меня и немедленно вызвала скорую.
Старенький фельдшер помял мой живот, потрогал швы, померил температуру, посмотрел язык. Ничего особенного не нашел, но, на всякий случай, предписал мне постельный режим и велел не нарушать диету.
Утром, когда за мной приехала машина — везти меня к парикмахеру, мама извинилась и сказала, что я заболела.
Через полчаса примчалась Лилечкина мама собственной персоной. Она умоляла меня потерпеть и отыграть концерт.
Я угрюмо молчала и смотрела в стенку.
Тогда она переметнулась к моей маме:
- Мы увезем вас с девочкой на машине и сразу же привезем обратно! Лилечка так готовилась! Мы сшили потрясающее платье! Прошу вас! Пожалуйста!
Но тут моя очень мягкая и очень неконфликтная мама проявила совершенно несвойственную ей твердость.
- Нет, - сказала она. - Врач прописал Кате постельный режим.
Потом, когда я уже подросла, я подумала, что мама в тот день как-то слишком легко согласилась на то, чтобы я осталась дома. Возможно, в ней бушевали те же гражданские чувства, что и во мне.
Неудобно было только перед Михаилом Абрамовичем, и я со страхом думала, как увижусь с ним после новогодних каникул.
Но увидеться нам больше не пришлось. Оказалось, за это время он уволился и уезжает в Канаду. Начиналась третья волна эмиграции.
Меня передали другому педагогу. Без Михаила Абрамовича уроки музыки потеряли свою притягательность. Музыкальную школу я окончила, но без блеска. Музыкантом не стала. Честно говоря, никогда об этом особо не пожалела.
Лилечку с матерью я увидела вскоре после того Нового года в коридоре музыкалки.
- Симулянтка, - прошипела мать и проплыла мимо меня. За ней, как обычно, растекся шлейф запаха крепких духов.
- Вредина, - сказала в тон матери Лилечка.
Я показала ей язык.