Каридад Браво Адамс Дикое сердце

     Перевод с испанского Людмилы Яхиной               
               
               
1.

В неспокойном Антильском море завывал октябрьский шторм. Под беспощадными ударами дождя гигантские волны разбивались о крутые скалы, стремительно падая в бурлящую пену. Непроглядная ночная тьма окутала землю.
Скалистые берега чередовались небольшими бухтами, в которых узкая полоса долин переходила в густой тропический лес.
Вопреки разбушевавшейся стихии, корабль вошел во французский порт Сен-Пьер [1]. Залп почтения из двадцати одного пушечного выстрела вместе с ветром и волнами отсалютовал ему из крепости Сен-Оноре.
Неподалеку от рейда Сен-Пьера, где укрылся фрегат, чудом отвоевала себе кусочек пляжа и ветхая лодчонка, укрываясь от ярости стихии, вновь набиравшей силу. Спрыгнув в воду, единственный член экипажа втащил на берег хрупкую индейскую каюку.
Вспышка молнии выхватила из темноты фигуру храброго моряка. Сильный и проворный, по-кошачьи гибкий и ловкий, он выпрямился, оценивая опасность места, где оставил лодку. Ему было около двенадцати лет, но уже с огрубевшей от непогоды кожей, крепкой шеей, квадратными плечами, узкими бедрами, мозолистыми руками. Босые ноги ступали по земле так, словно держались за нее когтистыми лапами.
Зловещий удар грома потряс ночную тьму. Подавляя невольный страх, мальчик посмотрел на всполохи молний и воскликнул:
— Святая Барбара!
Он замер на мгновение и оценил точным взглядом свой путь, чтобы поскорее добраться до ближайшего города, огни которого мерцали рядом с бухтой.
В намокшей одежде он нащупал небольшой конверт, словно сокровище; еще раз посмотрел на оставленную лодку, затем быстро и неслышно пустился в путь.


— Если не поторопитесь, друг Д'Отремон, то мы опоздаем на праздник в честь губернатора.
— Торопиться? Никогда не торопился ради кого или чего, друг Ноэль, да и льет как из ведра. Гостей придет мало, да и те опоздают, к тому же маршал Понмерси прибыл на фрегате каких-то двадцать минут назад, как вы видели. Он почетный гость.
— И вы, мой друг. Праздник в честь вас обоих, да и экипаж давно готов.
— Хорошо, друг Ноэль. Пойдемте…
С легкой досадой Франсуа Д'Отремон встал. Сделав несколько шагов, он внезапно услышал гулкие звуки дверного молотка и с удивлением остановился посреди роскошной прихожей. Недовольный, он надменно спросил у слуги:
— Баутиста, кто там стучит?
— Я только что собирался посмотреть, сеньор, — ответил слуга. — Не знаю, кто бы мог осмелиться…
— Так поставь его на место, — отрезал Д'Отремон.
Внутрь изысканного фойе со свистом ворвался порыв ветра и дождя. Сердитый Д'Отремон крикнул:
— Да закрой же эту дверь, болван!
Прежде чем слуга что-либо сделал, несвоевременный посетитель успел проникнуть в комнату. Взлохмаченные мокрые волосы надо лбом, полуголое тело, с которого стекала вода прямо на ковры — удивительная смесь смелости и отваги. Увидев его, Д'Отремон и Ноэль отпрянули, их возмущение сменилось удивлением.
— Черт побери! — воскликнул Ноэль.
— Что такое? — вопросил Д'Отремон.
— Я ищу сеньора Франсуа Д'Отремона… — решительно пояснил мальчик.
— Он, должно быть, сумасшедший, сеньор… — вмешался слуга. — Я сейчас…
— А ну оставь его в покое! — властно отрезал Д'Отремон.
— Вы Франсуа Д'Отремон? — спросил мальчик. — Это вы, сеньор?
— Да, это я. А ты кто? Какого дьявола осмеливаешься вот так приходить в мой дом?
— Меня зовут Хуан [2]. Я приехал с Мыса Дьявола, чтобы передать вам это письмо. Сеньор Бертолоци умирает и просит вас поскорее приехать. Если вы действительно сеньор Д'Отремон, пойдемте со мной. Я отвезу вас на лодке. Вы идете?
Мальчик шагнул к двери, но задержался, внимательно вглядываясь в изумленного Франсуа Д'Отремона с мокрым конвертом в руках. Это был высокий и видный мужчина, одетый с необыкновенной изысканностью. Рядом с ним, качая головой, словно не веря глазам и ушам, стоял невысокий и добрый Пьер Ноэль, его друг и нотариус. Тот удивленно и недовольно спросил:
— Ты отвезешь на лодке сеньора Д'Отремона?
— Я бы сказал, что он не в своем уме! Лучше я позову кого-нибудь, чтобы его увели… — настаивал слуга.
— Тихо! — приказал Д'Отремон и, будто вспоминая, забормотал: — Бертолоци, Бертолоци…
— Он просил вас немедленно приехать, потому что, к несчастью, не может ждать слишком долго. Если выйдем прямо сейчас, то на рассвете будем там.
— Бертолоци умирает… — шептал Д'Отремон.
— Лекарь оставил лекарство и заверил, что тот не доживет до утра. Но он не стал принимать лекарство и отправил меня с письмом. Попросил вас немедленно приехать.
— Ты ошибся. Я не знаю никакого Бертолоци, — хмуро воскликнул Д'Отремон.
— Но сеньор! — жалобно воскликнул мальчик. — Это невозможно, сеньор! Если вы дон Франсуа Д'Отремон…
— Я не знаю никакого Бертолоци! — повторил он. Затем повернулся к другу и пригласил: — Пойдемте, Ноэль?
Не глядя на мальчика, он вышел вслед за нотариусом. Кучер спрыгнул с козел и открыл дверь экипажа. Д'Отремон взглянул на мокрое письмо и бросил в карман; в экипаже он громко приказал:
— Во дворец губернатора! Быстрее!
Мальчик приблизился и умоляюще крикнул:
— Сеньор, сеньор, сеньор…!
Все бесполезно. Экипаж уехал; мальчик секунду помедлил, а затем двинулся прочь под проливным дождем.
Пьер Ноэль, нотариус семьи Д'Отремон, опираясь крупными руками о серебряную рукоятку трости, изредка поглядывал на сидящего человека. Несмотря на грубый ответ мальчику и ледяное выражение лица, Франсуа Д'Отремон казался очень возбужденным и обеспокоенным. Губы сжались, щеки побледнели, руки то и дело меняли положение и часто нащупывали влажный конверт в кармане. Наконец нотариус решил спросить:
— Вы не прочтете письмо? Возможно, речь идет о чем-то действительно важном. Ребенку потому и пришлось в такую ночь добираться с Мыса Дьявола до города, что этому Бертолоци, которого вы не знаете, нужно сообщить вам нечто очень важное… — он понизил голос и намекнул: — Бертолоци… Мне это имя кажется знакомым…
— Что?
— Кажется, теперь я припоминаю. Андреа Бертолоци приехал на Мартинику пятнадцать лет назад. Он происходит из одной знатной неаполитанской семьи. Здесь он приобрел обширное имение на юго-востоке острова с огромными плантациями кофе, табака и какао. Вскоре стал состоятельным человеком, был веселым, щедрым, искренним и приветливым, как большинство итальянцев. Он привез с собой жену, прекраснейшую девушку, которую безумно любил…
— Хватит! — оборвал гневно Д'Отремон.
— Простите, что надоедаю вам. Меня удивляет, что вы не помните Бертолоци. Вы были в Сен-Пьере, когда его постигло несчастье.
— Вы называете это несчастьем?
— Первым несчастьем стало бегство его жены.
— На что вы намекаете?
— Не намекаю, друг Д'Отремон, а напоминаю. Бертолоци публично поклялся убить человека, с которым она уехала, но его имя так и осталось тайной. Жена исчезла, а Бертолоци предался всем порокам: пьянству, играм, ходил к наихудшим портовым распутницам. В итоге он потерял имение и, полностью разорившись, исчез. Но мне приходят на память слова одного знакомого…
Экипаж остановился у дома губернатора, но Д'Отремон не шевелился. Напряженный, раздраженный, повернувшись к нотариусу, он ждал последних слов, которые Ноэль произнес как бы неохотно и с тонким намеком:
— Похоже, последний клочок земли, который он сохранил, — это голая скала, называемая Мысом Дьявола. Там он своими руками соорудил лачугу, оттуда и послал за вами. Вам так не кажется?
— У вас самая отвратительно-великолепная память, которую я знал когда-либо.
— Ради Бога, друг Д'Отремон, это моя профессия! Столько историй приходится выслушивать, когда распоряжаешься бумагами семьи, которые так часто отражают драмы спальни. Кроме того, Бертолоци человек интересный. Его дела давали много поводов для сплетен, и его несчастье…
— Меня не интересует его несчастье. Я не был ему другом!
— Порой и враги пробуждают интерес.
— Что вы хотите сказать, Ноэль?
— Вы позволите говорить откровенно?
— Может, лучше не стоит?
— Что ж, советую вам прочесть письмо и поехать к своему недругу Бертолоци на Мыс Дьявола.
Франсуа Д'Отремон заерзал на сиденье и яростно смял в кармане письмо. Едва скрывая беспокойство, он насмешливо спросил:
— Вы ведь вроде порывались пораньше приехать на праздник в честь губернатора?
— Да, полчаса назад это было важным.
— А теперь, что? По-вашему, гораздо важнее принять последний вздох этого развратника, пьяницы, этого несчастного, погрязшего во всех пороках только потому, что ему изменила женщина?
— Он любил жену, — мягко ответил Ноэль. — Она покрыла его имя позором, а ему так и не удалось встретиться лицом к лицу с соперником.
— Не удалось, потому что не хотел его найти! — гневно взорвался Д'Отремон.
— Вероятно, тот сумел хорошо спрятаться…
— Считаете его трусом?
— Нет, конечно, не считаю. Он мог противостоять всему, кроме скандала. К тому же Джина Бертолоци знала, что он был женат, а супруга вот-вот должна была родить ребенка. Я не виню того мужчину, друг Д'Отремон. Это грехи мужчины. Но не прийти на зов умирающего — тяжкий грех, как мне кажется.
— Хватит, Ноэль! Я поеду.
— Наконец-то! Извините, что так настаиваю. Друг Д'Отремон, я ведь знаю, что некоторые вещи вы никогда себе не простите.
— Тогда попрошу вас извиниться за меня перед губернатором.
— Сделаю это с превеликой радостью, друг мой.
— Тогда идите, — тут Д'Отремон воскликнул: — Минутку!
— Не нужно напоминать о деликатности дела, — с пониманием отозвался Ноэль. — Это… моя обязанность, друг Д'Отремон.

                2.               
 
Буря стихла, море успокоилось. На рассвете свежий ветер разогнал тучи.
Ветхая лодка, которая выдержала бурю, застряла в глубокой расщелине скалы, высеченной ударами волн. Мальчонка снова прыгнул в воду, чтобы осторожно вытащить ее на берег и не повредить. Затем огрубевшие от непогоды босые ноги вскарабкались по острым камням большого утеса сначала с кошачьей гибкостью, потом с нарастающей неохотой. На вершине скалы ноги будто налились свинцом, останавливались каждую минуту, пока не добрались до дверной пустоты жалкой хижины — единственного человеческого жилища на Мысе Дьявола.
Больной злобно спросил:
— Кто там?
— Это я, Хуан.
— Хуан Дьявол!
С убогой постели лихорадочно приподнялся человек в грязных лохмотьях, похожий на скелет: давно не бритый, впалые щеки, грязные, спутанные волосы, перекошенный от боли рот. Он бы внушал глубокое сострадание, если бы не горящий яростный взгляд, полные ненависти и желчи слова:
— А где пес, за которым я тебя послал? Пришел с тобой? Где он? Где проклятый Франсуа Д'Отремон? Беги за ним! Попроси его прийти, мне осталось совсем немного!
— Он не приехал со мной, — начал оправдываться мальчик.
— Нет? Почему? Ослушался, окаянный? Не поехал к нему? Я тебе сейчас покажу…
Он попытался встать, но бессильно упал, истощенный, с остекленевшими глазами. Мальчик неторопливо приблизился к нему со странным выражением в гордых глазах и подтвердил:
— Да, я явился к нему домой.
— И отдал письмо?
— Да, сеньор, прямо в руки.
— И он не приехал, после того как прочел?
— Он не читал его. Сказал, что не знает никакого Бертолоци.
— Этот пес так сказал?
— Он уехал в экипаже на какой-то праздник.
— Мерзавец! А ты что сделал? Как поступил?
— Что я мог поделать? Ничего.
— Ничего… Ничего! Прекрасно знаешь, что я на пороге смерти и мне нужно, чтобы он пришел, а сам ничего не делаешь! Ты такой уродился!
— Но отец! — взмолился мальчик.
— Я тебе не отец! Сколько раз тебе говорил? Я не твой отец. Эта окаянная вернулась просить помощи уже с тобой на руках. Ты не мой сын! Если бы она обманула и еще украла сына, я б ее убил. Но она вернулась с сыном от этого негодяя… С тобой!
— С сыном кого?
— Кого? Кого? Хочешь узнать? Для этого я и послал тебя туда. Ты являешься сыном того, кто поехал в экипаже на праздник, а я лежу при смерти. Он украл у меня все, а в довесок дал еще и тебя.
— Не понимаю, не понимаю!
— Так пойми же! Сеньор, который ушел и сказал, что не знает меня, твой отец!
— Мой отец… Мой отец? — пробормотал изумленный мальчик.
— Не беспокойся, про тебя он уже не узнает. Какой ужас!
— Сеньор Бертолоци, повторите. Мой отец? Вы сказали, мой отец…?
— Твой отец Франсуа Д'Отремон. Кричи об этом везде! Твой отец Франсуа Д'Отремон. Все твои беды: нищета, стыд, голод — из-за него. Когда вырастешь, тебе в лицо бросят оскорбление, потому что он опозорил твою мать! Все это из-за него. Я зову его, потому что умираю, ведь ты останешься один, а он идет на праздник… — он зарыдал и уже ласковее произнес: — Хуан, Хуан, сын мой!
— Сеньор!
— Ненавижу тебя, потому что ты его сын, но можешь смыть позорное пятно. Когда вырастешь, найди Д'Отремона и убей, потому что мне не хватило на это смелости. Убей! — выдохнул он в последний раз и повалился без сознания на пол.
— Сеньор, сеньор! Ответьте!
Тщетно он тряс его. Бертолоци больше не мог ответить!


Ни души у глубокой расщелины — входа к узкому песчаному пляжу, на величественных вершинах скал, о которые разбивались волны, и на Мысе Дьявола. Ни человеческого пристанища — лишь жалкая лачуга, сокрытая темной вершиной Мыса Дьявола, уходящего вглубь моря.
Название хорошо подходило скалистой пустынной местности под низкими плотными серыми тучами, такими близкими к земле, словно хотели ее поглотить. Твердым шагом Д'Отремон подошел к хижине и громко позвал:
— Бертолоци!
Имя гулко отдалось в пустой комнате без дверей и окон, почти без мебели. На убогой кровати лежало окаменевшее тело, выделявшееся под простыней, удивительно чистой для такого места. Пораженный Д'Отремон прошептал:
— Бертолоци…
Махом он сдернул простыню и увидел лицо покойного, с трудом узнавая в нем здорового и высокомерного молодого соперника. Седина пробивалась сквозь спутанные темные волосы, густую бороду на худых щеках; тень великого покоя опустилась на сомкнутые веки. Вздрогнув, Франсуа Д'Отремон накрыл лицо и отошел.
Он пришел слишком поздно. Лиловые губы уже не раскроют тайн. Они замолчали навсегда. Д'Отремон нервно нащупал в кармане непрочитанное письмо. Он берег его, как оружие, как спящую ядовитую змею. Перед неподвижным телом он разорвал конверт и шагнул к окну без створок, сквозь которое проникал белый свет нового дня.
«Пишу тебе из последних сил, Франсуа Д'Отремон, и прошу прийти ко мне. Приходи без страха. Слишком поздно получать кровавую плату за все, что ты нам причинил. Ты богат, любим и уважаем, тогда как я нахожусь в унизительной нищете и жду приближающуюся смерть, как единственное избавление. Не хочу повторять, насколько я ненавижу тебя. Ты и так знаешь. Если бы я мог убивать одной мыслью, тебя бы давно уже не было. Меня иссушила злоба, овладевшая душой…»
Д'Отремон прервал чтение и взглянул на каменный лик под простыней, чувствуя нарастающую тревогу и как становится трудно дышать в лачуге, которая словно отвергала его. Он вернулся к чтению.
«…Злоба убивает меня сильнее спиртного и одиночества. Из-за ненависти я молчал столько лет. Теперь же расскажу самое интересное. Письмо вложит тебе в руки мальчик. Ему двенадцать лет, но никто не потрудился окрестить его и дать имя. Я зову его Хуан, а рыбаки побережья Хуан Дьявол. В нем мало человеческого. Он хищное животное, дикарь, я вырастил его в ненависти. У него твое порочное сердце, а я дал полную волю его наклонностям. Знаешь почему? Скажу на случай, если ты не решишься приехать и выслушать меня: это твой сын…»
Письмо задрожало в руках. Вытаращенными глазами он смотрел на влекущие огненные строки, одним глотком выпивая яд последних слов.
«…Если он стоит перед тобой, всмотрись в его лицо. Иногда он твой живой портрет. Иногда похож на нее, окаянную. Он твой. Бери его. У него отравлено сердце, а душа испорчена злобой. Он знает только ненависть. Если заберешь его, он станет твоим наихудшим наказанием. Если бросишь, станет убийцей, пиратом, грабителем и закончит дни на виселице. Он твой сын, твоя кровь. Вот моя месть!»
Побледнев от ужаса, затем покраснев от негодования, Д'Отремон скомкал последнее послание соперника и неподвижного врага. Он проиграл при жизни, но победил после смерти. Разгневанный и негодующий, он подошел к постели, открыл лицо покойного и выкрикнул:
— Ты лжешь! Лжешь! Это неправда! Почему не дождался меня, чтобы признаться? Ты лгун! Трус! Каким и был до самой смерти! Трус! Тебе не хватило духу встретиться со мной как мужчина, чтобы призвать к ответу. Почему же ты умер? Почему не дождался меня? — Он отступил, пошатываясь; перед глазами стоял красный туман, уносивший его от действительности. — Подлый обманщик, но твоя глупая месть меня не настигнет! Нет!
— Сеньор Д'Отремон! — раздался тихий голос Ноэля.
— Это неправда! Это неправда!
— Д'Отремон! — повторил Ноэль, приближаясь. — Д'Отремон!
— Трус… Негодяй…!
— Друг мой, вы лишились рассудка?
— Что? — расслышал наконец Д'Отремон.
— Вы не здоровы, не в себе. Очнитесь же…
— Ноэль, друг Ноэль…
— Успокойтесь, пожалуйста. Успокойтесь…
Д'Отремон заставил себя отойти от мертвеца. Ноэль же уважительно приблизился.
— Он обманщик. Обманщик и мерзавец! — глухо отозвался Д'Отремон.
— Он уже ничто, друг мой, лишь грустные останки. Оставьте его и пойдемте.
— Как вы здесь оказались? — выйдя из оцепенения, спросил Д'Отремон.
— Я посчитал правильным отыскать вас. Баутиста указал дорогу. Похоже, я прибыл вовремя, а вот вы опоздали. Пожалуй, надо уходить.
— Подождите, а где мальчик?
— Какой мальчик?
— Который принес письмо. Где он?
— Не знаю. Я никого не видел. Несчастный Бертолоци, наверное, жил в полном одиночестве.
— Ребенок жил с ним. Где он?
— Повторяю, я никого не видел, но ежели вы настаиваете… О, посмотрите!
Д'Отремон быстро обернулся. На полу, за старым столом и парой сломанных стульев, рядом с кроватью, сидел мальчик, который приехал с письмом в Сен-Пьер. Спутанные волосы закрывали лоб, в темных глазах горел странный огонь.
— Что ты там спрятался, мальчик? — спросил Ноэль. — Поднимайся, сеньор спрашивает о тебе.
Хуан медленно поднялся, неотрывно глядя на Д'Отремона, и лицо последнего залилось краской. Взгляд мальчика как будто осуждал, обвинял и вопрошал…
— Ты там был? Был, когда я вошел? — нетерпеливо спросил Д'Отремон: — Отвечай же!
— Да, сеньор, — ответил мальчик. — Я там был.
— Зачем ты спрятался? — спросил Ноэль.
— Я не прятался. Я там был.
— Даже слова не сказал… — пожаловался Д'Отремон.
— А что я должен был сказать?
Мальчик встал. Высокий для своего возраста, стройный и крепкий, живой и проворный, как дикий зверек. Д'Отремон повернулся к нему и резко схватил за руки.
— Ты спрятался, чтобы подслушивать, да? Ты знал содержимое письма?
— Что?
— Ты прочел это письмо? Отвечай! — яростно давил Д'Отремон.
— Отпустите меня! Я не подслушивал вас! Отпустите! Вам незачем держать меня. Тем более я не читал письмо. Я не умею читать.
— Конечно же, друг Д'Отремон, — прервал примиряюще Ноэль. — Какая странная мысль! Как будто бедный мальчик умеет читать!
— Он сказал, что написал? Признавайся! — угрожающе обратился Д'Отремон к мальчику.
— Я же сказал, что нет, — ответил мальчик.
— Пожалуйста, друг Д'Отремон, — посоветовал Ноэль. — Успокойтесь.
Франсуа Д'Отремон отступил, губы подрагивали, кулаки сжались. Нотариус тем временем добродушно посмотрел на сурового мрачного мальчика и спросил:
— В котором часу умер сеньор Бертолоци?
— Не знаю. Но прошло уже некоторое время.
— Ты никого не известил?
— Я был у хижин. Мне дали эту простыню. Потом сказали, что придут из органов правосудия. Но я ни за кем не следил, — упорно настаивал мальчик. — Этот сеньор говорит…
— Сеньор Д'Отремон очень разволновался из-за случившегося. Просто твое поведение показалось ему необычным. Иди-ка сюда. Понимаю, тебе тоже не по себе. Кто ты сеньору Бертолоци? Друг? Родственник? Слуга?
Мальчик выпрямился и в упор посмотрел на Франсуа Д'Отремона, готовый уже отказаться от своих слов. Удивительно похожие взгляды столкнулись друг с другом; а нотариус, глядя на обоих, мягко спросил:
— Кем же ты приходился сеньору Бертолоци? Соседом? Ты из рыбацкой деревни?
— Нет, я жил здесь. Сеньор Бертолоци был… был моим отцом…
— В самом деле, — облегченно выдохнул Д'Отремон. — Наверняка мальчик — сын Андреа Бертолоци и его несчастной жены. Похоже, к концу жизни болезнь и алкоголь свели Бертолоци с ума, и он рассказал ему такие странные вещи, что бедный мальчик помешался.
Дрожащая рука хотела погладить Хуана по голове, но тот уклонился. Смущенный Д'Отремон медленно вышел из хижины, а Ноэль — вслед за ним. Вскоре он остановился и спросил друга:
— Позвольте спросить, как вы поступите?
— Пристойно похороню Бертолоци. Вы займетесь этим? — грустно спросил Д'Отремон, уже овладев собой.
— Разумеется, если прикажете.
— На рассвете я отправлюсь на свои земли.
— А мальчик?
— Я возьму его с собой.
— Вот как! Но захочет ли он поехать? Кажется, вы друг другу не понравились.
— Положусь на ваш хитрый ум, чтобы расположить его к себе, Ноэль.
— Простите, последний вопрос. Вы прочли, наконец, это пресловутое письмо?
— Прочел и сразу же порвал. Одно безумие и нелепость. Теперь я знаю, что Андреа Бертолоци окончательно спятил. Совершенно спятил!
Ноэль отошел вместе с мальчиком к дороге, которая соединяла город с пустынной местностью. Прошли часы, и мрачные формальности похорон тела Бертолоци подходили к концу. Остался один щекотливый вопрос, который Франсуа Д'Отремон поручил дипломатичному другу и нотариусу.
— Сеньор Д'Отремон увезет тебя. Понимаешь, что это значит? Отвезет в свой дом, где к тебе будут хорошо относиться и есть все удобства. Твоя жизнь изменится.
— Нет… Не хочу! — угрюмо запротестовал мальчик.
— Чего не хочешь? Наверное, ты не так меня понял. Сеньор Бертолоци умер. Тебе здесь делать нечего.
— Не хочу, чтобы меня увозили!
— Не упрямься. Ты поедешь в прекрасный дом с удобствами, где будешь жить как нормальный человек. Сеньор Д'Отремон хочет поддержать тебя, он очень хороший.
— Нет! Нет! Это неправда! Не хочу ехать с ним!
— Но тебе придется, по-хорошему или по-плохому. Тебе не причинят вреда. Хуже, когда увозят силой, засунув в мешок, как дикую обезьяну.
— Если меня увезут силой, я сбегу!
— И снова поймают, — мягко возразил нотариус. — Почему так упрямишься, мальчик? А ну-ка… давай заключим договор? Я поеду с вами, проведу два-три дня в Кампо Реаль — так называется имение сеньора Д'Отремона. Если не захочешь остаться, то я увезу тебя с собой в Сен-Пьер.
— Почему он не оставит меня с вами? Я могу делать разные вещи: рубить дрова, ухаживать за лошадьми. Я…
— Прекрасно. Вот и займешься этим. Но сейчас послушай сеньора Д'Отремона. Ты ошибаешься, он хороший и благородный, у него красивый загородный дом, его супруга красивая женщина, элегантная и приятная, у него сын примерно твоего возраста. Наверняка ему захочется, чтобы ты остался играть с ним, был его маленьким помощником. Тебе там будет хорошо, Хуан.
— Я хочу с вами или пусть меня оставят одного.
— Одного мы тебя не оставим. Я привезу тебя и…
— И увезете потом, пообещайте. Я не хочу там оставаться!
— Хорошо, дружок, хорошо. Я привезу и увезу тебя. Ты несправедлив к сеньору Д'Отремону. Хотя бы поблагодари его за добрую волю. Давай, иди к повозке, мне нужно с ним переговорить.
— Что происходит, друг Ноэль? — спросил подошедший Д'Отремон.
— Он очень сопротивлялся, но мне удалось его уговорить. Я пообещал поехать с вами, а если ему там не понравится, то я обещал увезти с собой. Он предпочел остаться со мной, не сочтите это пренебрежением. Мальчик странный, но боюсь, слишком умен, несмотря на дикий и неотесанный вид.
— Боитесь? Но почему?
— Просто к слову пришлось. Я предпочитаю общаться с умными, а не с дикарями. Он храбрый. Плыть на лодке в такую бурю требует большого мужества, которое есть не у каждого мужчины. Еще он кажется мне сдержанным и гордым, с некоторым природным достоинством. Необычно для нищего. В нем чувствуется порода.
— Оставьте в покое его породу! Я забираю его, потому что наверняка этого хотел попросить у меня Бертолоци. А жене незачем знать подробности. Женское воображение внесет только разлад. Не удивляйтесь, если я расскажу какую-нибудь другую историю о мальчике.
— Боюсь, дело осложнится, когда мальчик причешется и умоется, потому что не сойдет за мулата. Заметили, как он хорош собой? Его большие итальянские глаза чрезвычайно напоминают глаза несчастной Джины Бертолоци.
Ноэль увидел, как тот побледнел и сжал губы. Затем Д'Отремон беззаботно пожал плечами и объяснил между тем:
— Я еще не успел разглядеть. На худой конец, все уладится. Приказы в своем доме пока отдаю я.
 
                3.

— Мама, мамочка! Вон там папа едет. Вон едет!
С искрящимися от радости глазами и зарумянившимися щеками, обычно бледными, в обрамлении прядей светлых волос, мальчик двенадцати лет вошел в спальню отдыхавшей сеньоры Д'Отремон, которая открыла глаза и медленно приподнялась с просторного гамака.
— Это точно? Но ведь я ждала его к субботе!
София Д'Отремон была женщиной тонкой и хрупкой красоты с большими бирюзовыми глазами, мягкими и прямыми светлыми волосами, как у сына, и такими же щеками цвета янтаря.
Болезненное выражение лица исчезло, когда она услышала эту весть. Она встала и шагнула, опираясь на его худые плечи.
— Ты уверен, что это папа приехал?
— Ну конечно, мама. Себастьен прибежал и сообщил, что видел с холма, как папа ехал на белой лошади, а позади него три экипажа. Хорошо, если они полны подарков.
— Для тебя?
— Для меня, мамочка. Если приплыл корабль из Франции, то папа тебе всего привез: шелка, духи, конфеты и все то, что всегда тебе привозит. Я попросил у него карманные часы. Он их привезет?
— Конечно, сынок. Позови-ка моих горничных. Изабель, Анну… кого встретишь. Мне нужно причесаться и одеться.
— Сеньора! Говорят, сеньор едет сюда. — Горничная Анна ворвалась в спальню.
— Видишь? Видишь, мамочка? Он уже здесь.
— Боже! Помоги мне причесаться, Анна. Переодеться уже нет времени…
— Сеньора, вы всегда красивая и прибранная.
Служанка-мулатка не обманывала: сеньора Д'Отремон была безупречна. Изящное белое платье, украшенное широкими кружевами, шелковые чулки, туфли с каблуком по моде Людовика XV и изысканные украшения, с которыми она могла появиться в любом высшем обществе своей родины. Однако она находилась в большом доме, в центре плантаций Кампо Реаль, огромном и величественном, с просторными роскошными комнатами, большими светильниками и блестящими зеркальными полами; роскошном, величественном доме с венецианскими зеркалами и позолоченными подзеркальниками; доме, который казался устаревшим в сердце американского острова, тропического и дикого; дом, достойный этой хрупкой дамы, которая шагала по чистому паркету, одной рукой опираясь на руку любимой служанки, а другую положив на голову единственного сына, так удивительно похожего на нее.
— Вот и папа! — радостно закричал мальчик, оторвавшись от нее, и побежал навстречу всаднику, который спешился у парадной двери. Он бросил вожжи дюжине слуг, подбежавших обслужить и поприветствовать его. Из полумрака просторной веранды София Д'Отремон созерцала влюбленными и ревнивыми глазами мужественную фигуру, гордую и стройную, перед которой все преклонялись, потому что хозяин Кампо Реаль был властителем этой земли.
— Ты привез мне карманные часы, папа?
— Нет, сынок. У меня не было времени их отыскать.
— А разноцветную шкатулку? А струны для моей мандолины?
— Сожалею, но в этой поездке у меня не было на это времени.
— Франсуа… — тихо произнесла София, приближаясь к мужу.
— София, как ты? — ласково спросил Д'Отремон.
— Как всегда. Забудем о моих недугах. Почему ты так рано вернулся? Мы тебя еще не ждали.
— Надеюсь, ты не огорчилась скорым приездом, — весело ответил Д'Отремон.
— Огорчилась? Что ты говоришь! Это радостная неожиданность, но все-таки неожиданность. Что же случилось? Не прибыл фрегат, который вы ожидали? Отменили все праздники в честь маршала Понмерси? Или ты сам его привез?
— О, нет, нет! Я даже не видел маршала Понмерси.
— Что случилось? Какое-то несчастье? Последнее время погода была ужасной.
— Несчастья не произошло. Фрегат благополучно вошел в порт и, скорее всего, торжество отмечают.
— Но…
— Мне не интересно было там оставаться, София. Вот и все.
— Неужели тебе не захотелось поговорить с известным соотечественником? Наверняка ему было что рассказать. Мы могли бы узнать какие-нибудь новости.
— Светские сплетни или политические интриги? Зачем они нам, дорогая? Мы находимся в семи тысячах миль от Франции, и даже солнце светит у нас в разное время.
— Но нельзя же из-за этого забывать родину, — упрекнула София.
— Моя родина здесь, дорогая. Потому что здесь мой дом и семья. Этот остров суров лишь для твоего здоровья. Но тебе не любопытно, что я привез? — он повернулся к цветнику, окружавшему парадную лестницу. У входа в особняк остановились три экипажа. Один совершенно пустой, из другого выходили личные слуги, а из третьего, ближайшего, вышел Ноэль и потащил за собой мрачного мальчика. Тонкие брови сеньоры Д'Отремон сдвинулись в гримасе чуть ли не отвращения:
— Кого тащит Ноэль?
— Кто займет ваше свободное с Ренато время, — объяснил Д'Отремон.
— Мальчик! — Вскочил радостно Ренато. — Ты привез мне друга, папа!
— Вот именно. Ты правильно сказал. Я привез тебе друга. Здорово, что ты сразу понял. Друга, товарища.
— Что ты говоришь, Франсуа? — прервала недовольная София.
— Приведите Хуана, Ноэль, — попросил Д'Отремон.
— Сеньора Д'Отремон, — поприветствовал Ноэль. — Для меня большая честь приветствовать вас. — Затем, обращаясь к Ренато, воскликнул: — Привет, красавец!
— Добрый день, сеньор Ноэль, — ответил Ренато.
— Это Хуан… — представил его Д'Отремон.
— Хуан? Хуан кто? — хотелось знать Софии.
— Пока просто Хуан. Он беззащитный сирота, но надеюсь, что в таком большом доме ему найдется место.
— Просто Хуан, да? — звонко выделила София.
— Еще меня зовут Хуан Дьявол, — спокойно пояснил хмурый мальчик.
— Иисус, Мария и Иосиф, — возмутилась горничная и перекрестилась.
 Наступил момент всеобщего оцепенения и сдавленного смеха, когда Ноэль примирительно вмешался:
— Простите, сеньора. Этот алмаз еще не огранен.
— Понятно. И не отделен от лишнего, — съязвила София. — Мужчины — это настоящее бедствие. И никому из вас двоих не пришло в голову искупать мальчика, прежде чем сажать в экипаж.
— Эту забывчивость можно исправить, — объяснил Д'Отремон, сдерживая недовольство. — Займись им, Анна. Отведи в ванную, приведи в порядок, причеши и одень на него чистую одежду Ренато.
— Ренато? — удивилась София.
— Не думаю, что моя одежда ему подойдет.
— Он не поместится в одежду моего сына.
— Все можно согласовать, — вмешался Ноэль-миротворец. — Наверняка найдется какая-нибудь подходящая одежда.
— Негритянка Паула отвечает за одежду батраков, — пренебрежительно заметила сеньора Д'Отремон. — Анна, попроси рубашку и штаны для этого мальчика.
— У меня есть костюм, который мне пока велик, мама, — предложил Ренато. — Именно поэтому я его и не одевал. Он из голубого сукна.
— Этот подарок тебе прислали из Франции дядя и тетя. — Недовольство Софии нарастало.
— Он предложил его по доброй воле, — пояснил Д'Отремон мягко, но решительно. — Не порть его великодушный порыв, София. Одежды нашего Ренато хватит на десятерых мальчиков. Сынок, иди с Хуаном и Анной и не забывай, что это новый для него мир, поэтому помогай ему, — оборачиваясь к жене, он любезно ее попросил: — ты пойдешь со мной, дорогая. Я тоже переоденусь более представительно, — и позвал слугу: — Баутиста, отведи сеньора Ноэля в комнату, которую он обычно занимает, и позаботься обо всем ему необходимом.
— Не беспокойтесь обо мне, — стал извиняться Ноэль. — Я здесь как дома.
— Так и есть. Через полчаса София распорядится подать нам аперитив, а потом мы сядем за стол. Сегодня ты прекрасно выглядишь, София. Явно сможешь составить нам приятную компанию. С тобой застолье будет иным.
Вышел Ноэль, за ним слуга. Супруги Д'Отремон остались вдвоем. София не скрывала ревности, разъедавшей душу:
— Кто этот мальчик?
— София, дорогая, успокойся.
— А ты ответь, кто этот мальчик? Где нашел его и зачем привез? Почему молчишь?
— Я отвечу, но со временем. Его зовут Хуан, и он сирота.
— Это ты уже сказал, — прервала София. — Я поняла, что его зовут Хуан Дьявол. Ответ весьма нахальный, когда никто его не спрашивал.
— В его ответе нет нахальства, София. Речь идет о прозвище, которое ему дали рыбаки, из-за места, где находилась хижина его родителей.
— Какое место?
— Рядом с так называемым Мысом Дьявола. — Д'Отремон пытался не придавать этому важность. — Там деревня с очень скромными и бедными людьми, где чинят сети и лодки. Среди этих бедных людей…
— На окраинах Сен-Пьера много сирот, нищих и несчастных мальчиков. Но ты впервые решил привести кого-то в качестве друга сыну, я бы сказала, в качестве брата.
— София!
— Именно таким и кажется этот попрошайка! — воскликнула София, краснея от гнева. — Зачем ты привез его сюда? Что у тебя с ним общего? Почему он не может носить одежду работников, а должен носить одежду Ренато? Почему наш сын обязан его приветствовать? И именно в нашем доме мы предоставляем ему место, хотя есть сотня бараков для работников, где всегда может поместиться еще один?
— Всегда считал тебя женщиной благородных и великодушных христианских чувств, София.
— У меня хватает сострадания к несчастным, и тебе это неоднократно казалось излишним.
— Речь не о слугах, которых нельзя баловать. Во мне должны видеть единственного хозяина. Без дисциплины и наказаний нельзя управлять этим захолустьем, все должны уважать власть. По этому поводу мы спорили много раз. А в этом случае…
— В этом случае все по-другому. Я это вижу. Это не просто жест сострадания, а возмещение ущерба. Этот мальчик слишком тебя волнует.
— Ну хорошо, София. Я скажу правду. Этот мальчик — сын человека, с которым я повел себя плохо. Человек разорился по моей вине. Умер в чудовищной нищете. Долг совести — помочь ему. — На мгновение он потерял уверенность. — Что происходит? Почему ты на меня так смотришь? Не веришь?
— Все это странно. Ты разорил многих, но никогда не приводил их детей к нам в дом. Более верна другая история. Этот мальчик — сын женщины, которую ты любил!
Это меткое обвинение Софии, словно дротик, полетело в броню равнодушия, за которой прятался Франсуа Д'Отремон, и попало в цель. Казалось, он готов взорваться от гнева. Затем медленно взял себя в руки, потому что только эта светловолосая и хрупкая женщина, болезненная, словно цветок из оранжереи, могла укрощать его своенравные порывы, и тогда буря растворялась в усмешке или двусмысленном выражении лица, превращаясь в неестественно-обходительное поведение.
— Почему ты всегда так упорно хочешь думать о том, что тебя мучит?
— Я думаю о плохом и угадываю… к сожалению.
— Не в этом случае.
— Как раз-таки в этом. Чей он плод любви? Почему у него нет имени? Как фамилия разоренного тобой человека, которому хочешь вернуть долг, приютив его сына?
— Что ж, дело в том, что упомянутый мужчина не дал фамилии мальчику, не позаботился, такое случается. Обещая позаботиться о нем, я успокаивал свою совесть. Ты не хочешь, чтобы я сдержал обещание благодарному мне покойному только потому, что в твою красивую головку пришла столь несуразная идея?
— Ты не успокоишь меня этими душещипательными историями.
— В таком случае уточню: я поклялся помочь этому мальчику. Вряд ли он будет тебе надоедать. Я сам займусь его обучением.
— Как вторым сыном? — горько намекнула София.
— Как другом и верным слугой Ренато, — отрезал Д'Отремон. — Я научу его любить, защищать и оказывать помощь Ренато.
— Защищать?
— Да, а что? Наш сын не силен и не отважен.
— Ты бросаешь мне это в лицо, будто я виновата.
— Нет, София, я больше не желаю продолжать этот спор, но взглянем правде в глаза: наш сын от переизбытка твоей заботы и ласки не готов к труду и обязанностям, которые могут свалиться на него уже завтра. Я и раньше говорил тебе, что ему не хватает смелости, силы, отваги. Пришло время приобрести эти качества.
— Мой сын поедет обучаться в Европу. Не хочу, чтобы он рос среди этих дикарей.
— У меня на него другие планы: я хочу, чтобы он вырос здесь, глубоко познал эту землю, знал, как управлять в будущем этим маленьким королевством, которое я оставлю ему в наследство. Будь у нас дочь, последнее слово оставалось бы за тобой. А он мальчик и станет мужчиной. Поэтому я так говорю и приказываю.
— А этот мальчишка?
— Этот мальчишка почти мужчина и великолепно послужит моей цели. Пусть он знает, что всем обязан Ренато, и если потребуется, отдаст за него жизнь. Это будет моя месть!
— Месть за что?
— За судьбу, участь, как хочешь называй. Прошу, София, хватит об этом. Позволь мне самому все уладить.
— Поклянись, что все сказанное — правда!
— Клянусь. Все сказанное — правда. Кроме того, окончательно я пока ничего не решил. Хочу понять, стоит ли ему помогать. От этого зависит его судьба. Если в его венах течет кровь, о которой говорится, то он докажет.
— Какая кровь?
— Разрешите? — Ноэль пришел своевременно, когда обстановка накалилась до предела.
— Проходите, Ноэль, — пригласил Д'Отремон и глубоко вздохнул, благодарный приходу друга. — Как раз пора выпить аперитив. Не беспокойся, София. Я распоряжусь, чтобы его принесли. — С этими словами он удалился и оставил Ноэля и Софию вдвоем.
София хотела было задержать его, ожидая ответа на вопрос, но остановилась, смущенная взглядом, которым Ноэль словно обволакивал, угадывая даже самые сокровенные мысли.
— Иногда лучше не вникать, не правда ли? Просто принять как данность, что даже великие имеют причуды, слабости и совершают печальные ошибки, которые можно снисходительно простить, дабы избежать зла.
— Что вы пытаетесь мне сказать, сеньор Ноэль?
— Ничего особенного, сеньора. Просто высказываюсь. Когда я шел по этому прекрасному дому, то думал, что ваш брак действительно счастливый, и дабы сохранить его, можно пожертвовать самолюбием.
— К чему вы меня подготавливаете, Ноэль?
— Ни к чему, сеньора, что за мысль! Вы вовсе не нуждаетесь в моих советах. Но если спросите, как вести себя с сеньором Д'Отремоном, я отвечу, что лучше переждать. Мой отец, бывший нотариус семьи Д'Отремон во Франции, всегда говорил: «Гнев Д'Отремон словно ураган: неистовый, но проходящий». Противостоять ему — это настоящее безумие. Он быстро проходит, и тогда все разрушенное можно заново построить.

                4.    

— Видишь, как ты хорош? Кажешься другим. Поглядись в зеркало, — посоветовал Ренато.
— В зеркало? — спросил Хуан.
— Ну да, в зеркало. Вот сюда. Посмотри на себя. Ты никогда не видел зеркала?
— Такого огромного — никогда. Оно как кусок неподвижной воды.
— Не трогай, а то запачкаешь, — вмешался слуга Баутиста. — Видали дикаря!
— Оставь его. Папа сказал, чтобы его никто не трогал.
— А кто его трогает? Чего ему надо?
Хуан шагнул назад, чтобы посмотреться в зеркало. Оно в самом деле напоминало большой кусок неподвижной воды и отражало весь его облик. Впервые в жизни он казался другим. В двенадцать лет он впервые видел себя. И поразился своему мрачному взгляду. Они с Ренато Д'Отремоном оказались одного возраста, но Хуан был его выше; стройное и мускулистое тело имело кошачью гибкость, сильные ладони, почти мужские, черные вьющиеся волосы были зачесаны назад, открыв высокий и гордый лоб, придавая некоторое сходство с хозяином Кампо Реаль, прямой нос, четко очерченный плотно сжатый рот с удрученным выражением, которое бы делало детское лицо суровым, если бы не большие темные бархатистые глаза, те поразительные глаза Джины Бертолоци.
— А теперь идем, пусть мама с папой полюбуются на тебя.
— Сеньор? Сеньора?
— Ну да! Сеньор и сеньора — мои родители.
— Твои, но не его, — презрительно вставил Баутиста. — Тебе не следует вести его в гостиную.
— Почему? Папа сказал, что я должен показать ему весь дом, мои книги, тетрадки, рисунки, мандолину и фортепиано.
— Показывай ему все, что заблагорассудится, но не расстраивай сеньору, не води его в гостиную и ее комнату, и где она может его увидеть. Понял? А ты тем более заруби себе на носу: не попадайся сеньоре на глаза, если хочешь остаться в этом доме.


В дальней комнате, являвшейся одновременно библиотекой и кабинетом, Д'Отремон вернулся к чтению смятого письма. Он читал его медленно, скрупулезно задерживался на каждом слове, пытаясь проникнуть вглубь каждой фразы. Подойдя к средней стенке, он отодвинул несколько книг, поискал в глубине полки потайную дверцу маленького сейфа и бросил туда обжигающую бумагу.
— Эй! Кто там? — спросил он, услышав, как позади закрылась дверь.
— Это я, папа.
— Ренато, что ты прячешься в моем кабинете?
— Я не прятался, папа. Пришел пожелать тебе спокойной ночи.
— Я не видел тебя весь день. Где ты был?
— С Хуаном.
— Ты близко пообщался с Хуаном. Как ему подошел твой костюм?
— Словно сшит на него. Мне он очень велик. Вот только туфли ему не подошли. Я сказал об этом маме и Баутисте, но она сказала, что ее это не волнует, пусть хоть босиком ходит. Но ведь это нехорошо, правда?
— Да, нехорошо. А где сейчас Хуан?
— Его отправили спать.
— Куда?
— В последнюю комнату для прислуг, — объяснил мальчик расстроенно. — Баутиста говорит, что ему так велела мама.
— Ну ладно-ладно! А почему ты не подходил ко мне ведь день?
— Я ходил с Хуаном, а Баутиста сказал, что мама не хочет, чтобы Хуан попадался ей на глаза. А так как ты был с мамой весь день… Ты ведь велел мне показать ему весь дом, но так сказал Баутиста. Я сделал плохо?
— Нет. Ты должен слушаться маму, как и положено.
— А тебя нет?
— А меня тем более, — отрезал Д'Отремон. — Завтра мы с мамой договоримся. А сейчас ложись спать. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, папа.
— Подожди-ка. Как тебе Хуан?
— Мне он нравится.
— Ты хорошо провел с ним время? Поиграл с ним? Показал свои вещи?
— Да, но они ему не понравились. Он был очень серьезным и печальным. Потом мы пошли в сад, отошли подальше и тогда стало гораздо лучше: Хуан умеет кататься на лошадях без седла, кидать камни так высоко, что достает до пролетающих птиц. Он словил живую змею рогатиной, которую сделал из палки, и положил ее в корзину. И она его не укусила, потому что он знает, как ее держать. Он сказал, будь у нас лодка, я бы увидел, как ловят рыбу, потому что он умеет закидывать сети.
— Думаю, это было его занятием.
— В самом деле, папа? Это правда, что он может на лодке один уплыть в открытое море?
— Правда, продолжай. Что еще произошло с Хуаном?
— Над ним смеялись в овраге, когда он шел босиком в моем голубом костюме, а он ударил кулаком того, кто был его здоровее, и тот упал навзничь. Остальные убежали. Но ведь ты не будешь его наказывать, правда, папа?
— Нет. Я хочу, чтобы ты поступал так же, если над тобой будут смеяться.
— Но надо мной никто не смеется; когда я прохожу, передо мной снимают шляпу, а если я разрешаю, то целуют руку.
Д'Отремон поднялся со странным выражением лица. Он погладил светлые прямые волосы сына и мягко подтолкнул к дверям кабинета:
— Иди спать, Ренато. До завтра.


С керосиновой лампой в руках Д'Отремон направился в комнаты прислуги и дошел до последней двери, где, утомленный сильными переживаниями минувшего дня, спал на соломенном тюфяке маленький Хуан.
Тут он поднял лампу и посмотрел на обнаженную грудь, хорошо выточенную голову, на благородные и правильные черты. С закрытыми глазами почти стерлось его сходство с матерью, на детском лице выделялись жесткие черты отцовской породы.
— Сын! Мой сын? Возможно… Возможно!
Тонкое и пронзительное сомнение разорвало что-то твердое и холодное в душе Франсуа Д'Отремона и разрасталось в жгучее пламя. Глядя на спящего ребенка, он наконец ощутил толчок. Возможно, Бертолоци не лгал и его последние слова оказались правдой. Впервые душу его переполняли любопытство и злость. Великая гордость, глубочайшее удовлетворение, страстное желание, чтобы эта мощная ветвь произошла от него, грубая и дерзкая — жгучая смесь его авантюрного духа и воинственной сути. Любой мужчина бы гордился таким необыкновенным сыном, закаленным, как настоящий мужчина пред лицом несчастий, и вопрос превратился в подтверждение:
— Мой сын! Да! Мой сын…
Дрожа от волнения, он обнаружил похожие черты: прямой и гордый лоб, густые брови, волевой и жесткий подбородок, длинные и мускулистые руки, широкую грудь. Он мучительно подумал о светлом и хрупком Ренато, хотя в его ясных глазах отражался превосходный ум. Ренато, похожий на мать, законный наследник его состояния и фамилии, единственный сын перед людьми.
— Франсуа! — окликнула взволнованная София и вошла в скромное помещение. — Что происходит? Что ты здесь делаешь? Что это значит?
— Это я хочу спросить у тебя, — ответил удивленный Д'Отремон. — Что это значит, София? Почему ты не отдыхаешь?
— Неужели я могу отдыхать, когда ты…?
— Когда я что? Заканчивай!
— С каких это пор ты ходишь с лампой проверять сон слуг?
— Он не слуга!
— А кто? Скажи же, наконец! Скажи!
— А? Что? — Хуана разбудили рассерженные голоса. — Сеньор Д'Отремон, Сеньора…
— Не вставай, спи. А завтра найди меня, как проснешься, — сказал ему Д'Отремон.
— Чтобы сделать мне одолжение и увезти его отсюда!
— Замолчи! Мы не будем говорить при мальчике!
Он схватил ее за руку и потащил вон из комнаты, глаза разгорелись от гнева, и возмущенно он упрекнул:
— Ты что, потеряла разум, София?
— А как тут его не потерять? — взвилась София — По-твоему, меня это не расстраивает? Ты смотрел на него спящего так, как никогда не смотрел на нашего Ренато!
— Хватит, София, хватит!
— Этот ребенок — твой сын! Ты не в силах отрицать. Твой и одной развратницы, с которыми всегда мне изменял. Из какой грязи ты его вытащил и привел в мой дом, чтобы он стал товарищем моего сына?
— Ты замолчишь или нет?
— Нет! Не замолчу! Пусть меня услышат глухие! Потому что я не смирюсь! Я не хочу видеть твоего сына здесь! Выгони его из этого дома! Иначе я уйду со своим!
— Хочешь устроить скандал?
— Меня это не волнует! Я поеду в Сен-Пьер! Губернатор…
— Губернатор делает лишь то, что хочу я! — заверил Д'Отремон, угрожающе понизив голос. — Тебя засмеют!
— Маршал Понмерси дружил с моим отцом, знает моих братьев и поддержит! Потому что я…!
— Замолчи! Замолчи!
— Папа! Что ты делаешь маме? — закричал взволнованный Ренато.
Д'Отремон отпустил белую шею, которую безумно сжимал руками. Пошатываясь, он отошел, а сын порывисто бросил:
— Не трогай ее! Не причиняй ей вред, потому что я… я…!
— Ренато! — упрекнул Д'Отремон.
— Я убью тебя, если ты ударишь маму!
Д'Отремон отошел еще дальше, бешенство вдруг потухло, он растерялся и посмотрел на ладони, сжимавшие шею Софии, а затем повернулся и скрылся во тьме.
— Ренато! Сынок! — воскликнула София и зарыдала.
— Никто не причинит тебе вреда, мама. Я убью любого, кто причинит тебе зло!

                5.

— Что это такое? Сеньор Д'Отремон? — этот вопрос Ноэль задал Баутисте.
— Да, белая лошадь хозяина. Из-за этого проклятого мальчишки все в доме переругались…
— Замолчите! Явно что-то случилось!
Из окна роскошной спальни, куда поселили Ноэля, было плохо видно. Он выбежал на широкую галерею, спустился по лестнице, проследил удивленным взглядом за белой лошадью, которая при лунном свете скрылась в полях, и воскликнул:
— Сеньор, сеньор… Какой ужас!
Удивленный и испуганный Хуан тоже видел статного Д'Отремона на любимой лошади. Он все слышал из своей комнаты, а когда выбежал оттуда, чья-то ладонь ухватила его за руку.
— А ты куда направился? — спросил Баутиста. — Куда идешь, я тебя спрашиваю.
— Я шел… Я…
— Тебе велели лечь спать еще два часа назад, а не бродить где попало.
— Просто сеньор Д'Отремон…
— Тебя не касаются дела сеньора Д'Отремона.
— Но сеньора София…
— Тем более тебя это не касается.
— Просто я все видел и слышал. Не хочу, чтобы из-за меня…
— Из-за тебя или нет, не смей вмешиваться. Ты тут не распоряжаешься. Тебя привезли, так что подчиняйся и молчи. Иди в комнату. По-хорошему говорю, иди спать. Иди же! — он втолкнул его в комнату и закрыл дверь на ключ.
— Откройте! Откройте! — закричал мальчик и с силой застучал в дверь.
— Замолчи, окаянный! Открою, когда придет хозяин! Замолчи!


— Анна, мне нужно срочно поговорить с сеньорой.
— Сеньора никого не желает видеть, сеньор Ноэль. Когда у нее мигрень, она никого не хочет видеть.
Монотонный и докучливый голос служанки сеньоры Д'Отремон растягивался, словно мягкое препятствие, сдерживая напор нотариуса, который намеревался пройти через занавески в покои Софии.
— Это очень важно, — настаивал Ноэль.
— Сеньора никого не слышит, когда у нее болит голова. Говорит, что тогда боль усиливается. К тому же еще рано.
— Доложи обо мне, это срочно, она меня пустит.
Служанка-метиска улыбнулась, обнажив белые зубы, и покачала кудрявой головой в кружевном чепчике по французской моде того времени. Мягкая и упрямая, упорная и кроткая — у нее был дар истощать терпение нотариуса.
— Передай сеньоре мою просьбу! Почему стоишь тут?
— Для этого я должна поговорить с ней, а сеньора не хочет, чтобы с ней говорили, когда у нее болит голова.
— Что происходит? — вмешалась София, выходя из спальни.
— Простите, сеньора, но мне нужно с вами поговорить. Это важно.
— Пожалуй, раз приходите в шесть часов утра.
— Сеньор Д'Отремон выехал на лошади и до сих пор не вернулся.
— Не вернулся?
— Нет, сеньора, и никто не знает, куда и почему он уехал. Я видел, как он умчался, спросил у слуг, но никто не знает.
София сделала усталое выражение лица, опираясь на служанку. Ни долгие слезы, ни бессонница не меняли ее внешности: бледная, хрупкая, как полузадохшееся тепличное растение в оранжерее, она притворилась, что впервые об этом слышит. Только поджала губы, а во взгляде мелькнула злоба.
— И вы полагаете, будто мне что-то известно?
— Говорят, он уехал после вашего разговора. Знаю, последнее время он пережил неприятные волнения и находился в злополучном состоянии беспокойства и тревоги.
— Так вы знаете больше меня. По-видимому, у жен грустная участь: от нас все скрывают. Поэтому мне нечего вам сообщить.
Нотариус взглядом поискал ребенка, но Ренато и так уже вышел из комнат матери, стоял с другой стороны занавесок и с интересом слушал нотариуса.
— Сеньора, осмелюсь попросить вас немного потерпеть сеньора Д'Отремона. Только вы можете облегчить или утяжелить его ношу, и хоть вы сомневаетесь, но супруг вас обожает, София.
— Ну тогда он странным образом обожает меня, — горько вздохнула София. — Но это дело личное. Повторяю, я не знаю, куда поехал Франсуа и почему он не ночевал дома. А теперь извините, я очень занята и готовлюсь к поездке в Сен-Пьер с Ренато. Сообщите мужу, если он спросит. Я уезжаю в Сен-Пьер и уже послала письмо маршалу Понмерси, чтобы он сразу принял меня.


Ренато сбежал, улучив минуту, пока не видели мать с Анной. Голова его пылала, мысли и чувства беспорядочно кружились. Впервые услышанные резкие слова от родителей, жестокость Франсуа Д'Отремона, которой любящий сын благородно противостоял, — вся эта масса странных событий вертелась у него в голове. Набежали тучи в голубом небе его счастливого детства, и впервые в жизни он ощутил себя ужасно несчастным. Не хотелось говорить со слугами и причинять боль матери, но хоть кому-нибудь надо было излить детскую грусть. Вспомнив о друге, он бросился на его поиски. Но комната оказалась пуста. Выходящее на поле окно распахнуто — исчезнувшая железная балка открыла проем, через который сбежал Хуан. Он искал его с тоской и горьким чувством незащищенности, ведь впервые родители, которые были его евангелием и оракулом, покачнулись на своем пьедестале.
Ренато выпрыгнул через проем и громко позвал беглеца:
— Хуан! Хуан!
Наконец он увидел его довольно далеко от дома, у каменистого русла ручейка, стремительно и бурно стекавшего с горы, как и все на этом острове, поднявшегося из моря извержением вулкана. Он запыхался, пока бежал.
— Хуан, почему ты не отзывался?
Хуан медленно встал, посмотрел на него с досадой, чувствуя какую-то злобу. Он так сильно отличался от других ребят. С длинными, светлыми и прямыми волосами, в узких вельветовых штанах и белой шелковой рубашке он напоминал фарфоровую куклу, сбежавшую из украшенного салона. Но Ренато улыбался ему мужественно и прямодушно, ясные глаза смотрели приветливо, с искренней доброжелательностью, и Хуан Дьявол сдержал недовольство, пожав плечами:
— Зачем ты кричал? Хочешь, чтобы меня поймали?
— Разве ты сбежал?
— Конечно! Не видишь, что ли?
— Хм, Баутиста сказал Анне, что запер тебя, чтобы ты не мешал. При первой возможности я сбежал из маминой комнаты, чтобы открыть тебе дверь.
— Чтобы не мешать, я проваливаю.
— Проваливаешь? То есть уходишь?
— Естественно. Но только не знаю, куда. Я больше не хочу здесь оставаться!
— Но папа хочет, чтобы ты остался, и я тоже. Ты же мой друг. Не уходи, Хуан. Мне грустно. Сеньор Ноэль сказал маме, что тебе сильно не повезло, что слишком много страдал для своих лет. Тогда я его не понял, потому что не знал, что значит страдать по-настоящему.
— А теперь знаешь?
— Да, потому что сейчас мне очень грустно. Папа вдруг стал плохим.
— Вдруг? Они раньше никогда не ссорились?
— Нет, никогда. А ты откуда знаешь, что они поссорились? Ты не спал?
— Они меня разбудили.
— Кто? Папа или мама? А вот я не спал. Папа отправил меня спать, но иногда я не слушаюсь. И тут я увидел, как он проходит, и решил, что пошел тебя ругать, ведь я рассказал, что ты делал вчера. Потом прошла мама, а затем я услышал, как они кричат, а когда пришел… ну, если ты не спал, то слышал. Папа… — его голос задрожал, — папа повел себя плохо с мамой.
Теперь он смущенно избегал смотреть на Хуана, когда узнал, что тот все слышал. Но Хуан промолчал, ощущая себя мужчиной перед Ренато. Надо сохранить эту мучительную тайну, неважно, правда это или ложь.
— Не знаю, как началась ссора. Вроде как мама хотела поехать в Сен-Пьер, а он не хотел ее отпускать. И разозлился, когда она сказала, что поедет в любом случае на встречу с губернатором или с этим маршалом, не знаю, как его зовут, который был другом моего деда. И тогда… ну ты знаешь. Мне пришлось вмешаться, чтобы защитить маму, мы с папой поссорились. Он ускакал на лошади и до сих пор не вернулся. Поэтому мне грустно.
Ренато ждал ответа, но Хуан хмуро молчал, и Ренато мягко продолжил:
— Думаешь, папа больше не вернется? Я знаю, если мужчину сильно обидели, он может уйти из дома.
— Наверняка он вернется.
— Вернется? Правда? — радостно воскликнул Ренато. Но тут же забеспокоился: — И снова будет ссориться с мамой? И со мной, Хуан? Он больше не любит меня?
— Любит?
— Ты не знаешь, что такое любить? Тебя никогда не любили? И ты никого не любил? Даже маму?
— У меня ее не было.
— У всех она есть. Ты просто не помнишь ее. Мамы очень хорошие, и когда люди маленькие, мамы о них заботятся и укачивают на руках. У всех есть мамы. Даже у самых бедных, кто живет в хижинах.  Некоторые не помнят, но у всех есть мать, — вдруг он повернулся и воскликнул: — О! Посмотри, там столько народу.
— Да, кажется, несут покойника.
— Покойника?
— Ты не знаешь, что такое «покойник»? Никогда не видел мертвеца?
— Нет, никогда. Хотя… это не покойник. Это носилки. Там лежит мужчина.
— Раненый или мертвый.
— Это папа! — испуганно вскрикнул побледневший Ренато, — папа!

                6.

— Что стряслось? — встревожилась София.
— Он еще жив, сеньора, — грустно ответил Ноэль. — А пока он жив, есть надежда.
Сломленная жестокой новостью, София рухнула на подушки дивана, закрыв ладонями лицо, и зашептала:
— Франсуа…
— Когда он ускакал, я боялся несчастного случая. Поэтому велел его искать.
— Но что случилось? Как это произошло? — спрашивала встревоженная София.
— Полагаю, он мчался галопом до скалистых обрывов. Само собой, они с конем свалились в овраг. Он поехал в слепом гневе, даже не позволил оседлать лошадь!
— Где он? Я хочу его видеть!
— Его несут. Я поторопил оседлать самую быструю лошадь и послал человека за столичным доктором. Он упал с большой высоты. Вот и они!
— Франсуа, мой дорогой, ты видишь меня? Слышишь?
Опустившись на широкое ложе, София Д'Отремон рыдала и с тревогой ждала его слов. Веки с трудом разлепились, и неопределенный взгляд задержался на ней: душа уже отрывалась от земного бытия.
— Ты слышишь? Понимаешь меня? Франсуа!
— Думаю, это не имеет смысла… — грустно сказал Ноэль.
— Не говорите так, — сокрушалась София. — Когда явится доктор?
— Боюсь, он задержится. К сожалению, мы потеряли много времени. Несчастный случай произошел с ним несколько часов назад. Уже потом его принесли сюда.
— Ре…нато, — зашептал Д'Отремон.
— А…? — В сердце Софии встрепенулась надежда.
— Ренато… — повторил Д'Отремон.
— Он сказал «Ренато», — проговорила София.
— Позовите сына, — пояснил Ноэль. — Он зовет его, хочет видеть. Где он?
— Ренато, сынок! Подойди!
София позвала сына и подошла к двери, где два мальчика молча и напряженно держались за руки, наблюдая горькую сцену, рывком оторвала Ренато от Хуана и потащила к умирающему. Его веки открылись, в глазах горела тревога и нетерпение.
— Мы оба здесь, Франсуа.
— Ренато, ты остаешься вместо меня.
— Не говори так, — прервала София, — доктор скоро приедет, ты поправишься.
— Скоро ты станешь здесь хозяином… — Он с трудом поднял голову и посмотрел на мать с сыном. Коснулся детского лба в ореоле светлых волос. — Знаю, ты позаботишься о матери, сумеешь ее защитить, когда меня не станет. В этом я совершенно уверен, но еще прошу тебя позаботиться о Хуане! Ренато, люби и помогай ему. Как своему брату!
— Франсуа… — забеспокоилась София.
— Прости меня, София, дай Ренато исполнить мою последнюю волю.
— Сеньора, доктор из столицы почти прибыл, — объявил запыхавшийся Баутиста. — Видели, как он выехал из ущелья, уже подъезжает.
— Поздно, слишком поздно! — закричала София и затряслась в припадке.
 
                7.

Похороны Франсуа Д'Отремона затянулись на три дня. Вдова пожелала, чтобы отпевание проводили не в Сен-Пьере, а в маленькой часовне Кампо Реаль, гордости поселка, где над его телом среди восковых свеч и цветов проводилась заупокойная служба — последняя дань уважения, начиная с работников его земли, до важных деятелей столицы: губернатора, высокопоставленных лиц правительства, маршала Понмерси и высшего офицерского состава фрегата, из-за похорон отложившего время отплытия. Молча ходили по дорогам, садам, по огромному дому, и над всей этой скорбной сутолокой возвышалась хрупкая, убитая горем женщина, вопреки всем ожиданиям преодолевавшая эту муку без слез и рыданий.
В роскошном костюме из голубой шерсти, порванном и запачканном, растрепанный и босой, забытый всеми Хуан бродил вокруг белой церкви. Его одолевало желание подойти к покойному, которого Бертолоци велел ненавидеть. Он любил его с как-то странно, глухо и мучительно, впервые ощутив себя беззащитным и брошенным:
— Отец! Он был моим отцом.
И вот он у гроба, в усыпанной цветами часовне, где чудесным образом никого не оказалось в тот момент. Мальчик не заметил хрупкой женщины в трауре, разозлившейся, когда тот положил руки на край гроба. София крикнула:
— Что ты здесь делаешь? Зачем пришел сюда? Тебе нечего здесь делать! Уходи! Убирайся! Уходи, чтобы я больше тебя не видела! Уходи навсегда, проклятый!
Ослепшая от злости София указала Хуану на дверь часовни. Мальчик испуганно отступил, ощутив, как смертельно ранит выражение лица и слова женщины. Здесь находился отец, давший ему жизнь, окоченевший в роскошном гробу, с запоздалым раскаянием попытавшийся помочь ему. Впервые за двенадцать лет в его мрачном и диком сердце зарождалось чувство любви. Но голос и слова женщины мгновенно все разрушили. Пристально глядя на нее, как невменяемый, он попятился к дверям и вышел из часовни. Тут с противоположной двери показался Ренато Д'Отремон:
— Мама, что случилось? Почему ты выгоняешь Хуана?
— Оставь в покое Хуана! Твое место рядом с отцом.
— Но папа велел…
— Замолчи!
Она крепко сжала ему руку, а в передней настежь распахнутой двери показались величественные фигуры губернатора и маршала Понмерси.
Начиналась торжественная часть похорон. Рука Софии ослабла и выпустила Ренато. Затем она горько зарыдала, а Ренато сбежал.


— Хуан, Хуан!
— Оставь меня, Ренато. Я ухожу.
— Ты не можешь уйти! Папа не хочет!
— Сеньора меня выгнала.
— Я слышал, но это неважно. Папа мне завещал о тебе заботиться.
— Тебе? Позаботиться обо мне?
— А ты как думаешь? После родителей я отдаю приказы.
— Но теперь твой папа умер и приказывает сеньора. Она не хочет меня видеть и велела уйти.
— Уйти из церкви, но не из Кампо Реаль. Сен-Пьер очень далеко. Тебе придется ехать в экипаже или верхом. К тому же тебе не дадут уехать.
— Кто не даст?
— Слуги, работники, солдаты. Ты не видел, сколько солдат?
— Да, много. Но они не имеют ко мне отношения.
— Нет, имеют. Папа не хотел, чтобы ты уходил. Все знают. Если они увидят тебя, то схватят и запрут.
— А я сбегу!
— Ты не знаешь дороги.
— Знаю. Если идти вдоль берега, всегда придешь в Сен-Пьер. Ну а если я найду лодку, то приеду туда раньше.
— И будешь ловить рыбу?
— Конечно, мне ведь нужно чем-то питаться.
— Ты ешь рыбу, которую ловишь?
— Это лучше, чем помирать с голоду.
— Возьми меня с собой, Хуан!
— Тебя? Ты что, спятил?
— Возьми с собой! Я хочу научиться ловить рыбу и управлять лодкой. Когда я вырасту, то стану моряком и буду управлять фрегатом, как маршал.
— Отправишься в рейс, когда вырастешь. А пока рано.
— Я уеду, а потом вернусь, как папа. Он всегда говорил, что, когда его не станет, я буду управлять в доме, как он. Но сейчас я хочу поехать с тобой, у меня есть деньги на лодку.
— Деньги? Твои деньги? — живо заинтересовался Хуан.
— Ну да. У меня много денег в шкатулке.
— Ниньо [3] Ренато! — позвал голос Баутисты.
— Тебя уже ищут, — презрительно улыбнулся Хуан. — Представь, что они сделают, когда ты уйдешь.
— Мы уйдем с моими деньгами, если подождешь меня до вечера. Знаешь где? Там внизу, рядом с ручьем.
— Ниньо Ренато! — уже ближе раздался голос слуги.
— Мне пора. Я сбежал сказать, чтобы ты не уходил. Самое главное, чтобы ты взял меня с собой. Мы уедем, я позабочусь о тебе, как хотел папа.
— Ты оглох, мальчик? — приближаясь, спросил Баутиста. — Мама послала за тобой. Ты ведь понимаешь, что должен находиться с ней.
— Уже иду, Баутиста. Не надо кричать.
— Я не кричу, но сеньора в отчаянии, — слуга понизил голос. Но тут же воскликнул: — А еще сказала, чтобы я нашел тебя и не дал сбежать. Понял? Сеньора устраивает твою судьбу, потому что теперь она приказывает в доме.
Время тянулось медленно. Тело Франсуа Д'Отремона уже покоилось в земле. Попрощавшись с вдовой, важные чиновники вернулись в столицу. Стояла гробовая тишина, тягостная, изнуряющая и изматывающая, опускаясь на роскошное жилище и плодородные земли, на сотню крестьянских домов, и ее траурный креп повис в небе, окружая мраком богатое имение Кампо Реаль.
В покоях Софии горел свет. У дверей испуганный Баутиста, старый и верный слуга, сообщил:
— Сеньора, мальчика нигде нет.
— Что?
— Мы с Изабель и Анной искали по всем комнатам. Я велел обойти поля и спросить в крестьянских домах, но там его тоже нет.
— Не хватало еще и этого!
— Сеньора Д'Отремон, Анна сказала… — Ноэль ворвался в спальню Софии.
— Ренато исчез, — объяснила встревоженная София. — Его не нашли и не видели. Везде искали.
— Пожалуйста, успокойтесь. Он недалеко. Всего час назад был с вами. Наверное, спрятался в каком-нибудь углу. Дети, когда им грустно, часто так делают.
— Если моему сыну грустно, ему следует быть со мной.
— Действительно, но дети ведут себя странно. А что думает об этом Хуан?
— Это другая неприятность, — вмешался Баутиста. — Первым делом я хотел найти его и спросить, но Хуана тоже нигде нет.
— Ну, значит они вместе, — предположил Ноэль.
— Этого я и боюсь. Что Хуан втянет ребенка в сумасбродства. Мальчишка хуже животного. Настоящий дикарь.
— Как я и говорила… — пожаловалась София.
— Хватит, Баутиста. Не надо волновать сеньору, — приказал нотариус.
— Мы ведь приняли его за безумца в Сен-Пьере, — вспомнил Баутиста, — когда он вошел передать то письмо сеньору…
— Что? Какое письмо? — прервала София.
— Прошу вас, успокойтесь, — мягко попросил Ноэль. — Когда случается несчастье, все пророчат трагедию. Нет причин волноваться. Просто детей плохо искали. Насколько мне известно, невозможно за час обойти дом и усадьбу. Сеньора, позвольте мне этим заняться.
— Уже всю прислугу всполошили, только бы этот Хуан не увез далеко ребенка. Помню, как он собирался увезти в лодке сеньора той ночью, когда нещадно хлестал дождь и сверкали молнии.
— И куда это он хотел его увезти? — заинтересовалась София.
— София, пожалуйста, успокойтесь. Мальчик приехал с письмом от умирающего отца, попросившего сеньора Д'Отремона помочь его сыну. Ничего особенного. А сейчас пойдемте искать Ренато!


— Хуан… — тихо позвал Ренато.
— Я здесь. Ты принес деньги?
— Само собой. Посмотри. Вместе со шкатулкой.
— Шкатулка нам не нужна. Бросай монеты в свой платок и уходим.
— В платок?
— У меня же его нет. Вываливай их в платок, сделай одолжение. Ну же!
Хуан грубо вырвал у Ренато платок, набитый монетами, словно вновь проснулась старая, жгучая и всеохватная злоба на весь мир, которую Андреа Бертолоци щедро излил ему в душу. Он повернул их к свету луны, чтобы лучше рассмотреть, и с удивлением подтвердил:
— Это серебряные монеты.
— Ну да. И есть две из золота. Видишь ли, каждая золотая стоит сотни серебряных. Папа всегда дарил мне одну золотую монету в день рождения. Я много истратил. Можно купить кучу вещей на золотую монету. У нас будет большая-пребольшая лодка с парусами, и мы будем ходить на ней по морям.
— Слышишь? — Насторожился Хуан, напрягая слух.
— Да, — спокойно подтвердил Ренато. — Нас везде ищут, но не в этой стороне. Думают, мы побоялись глубокого ручья.
— Я ничего не боюсь и ухожу прямо сейчас. — Он завязал платок с монетами и крепко привязал к поясу. Быстро сбросил куртку, подвернул штанины и рукава рубашки, а Ренато зачарованно наблюдал за ним.
— Ренато! Ниньо Ренато! — раздавался вдалеке голос Баутисты.
— Это тебя ищут, — прошептал Хуан.
— Хуан, Хуан! Где ты? — послышался голос Пьера Ноэля.
— Тебя тоже ищут. Как мы пойдем? — спросил Ренато.
— Я по ручью, — сказал Хуан и тут же зашлепал по воде.
— Хуан! Подожди меня! Помоги мне! Хуан…
Хуан не ответил и не обернулся. Он прыгал по камням сбегавшего каскадами ручья и шел по течению, падая и поднимаясь, затем зацепился за лианы над водой, вскарабкался по ним и затерялся в непроходимом лесу.
— Ренато! Ренато!
Голос матери остановил маленького Ренато, готового следовать за Хуаном. С голубым жакетом в руках, опустив ноги в грязную жижу, он выдерживал первую тяжелую битву между голосом, зовущим на приключения, и нежной любовью к матери и наконец с неохотой ответил:
— Я здесь.
— Сынок! Мой Ренато! — вскрикнула София, обнимая сына. — Что ты здесь делал? Почему ушел в такой час из дома?
— Голову даю на отсечение, что его заманил Хуан, — утверждал Баутиста.
— Где же он? — встревожился нотариус. — Куда забрался? Надо его искать.
— Клянусь, он был с ребенком. Посмотрите, у него в руках его жакет! А вот серебряная шкатулка.
— Она моя! — сообщил Ренато.
— Здесь ты хранишь свои монеты, Ренато. Что это значит? — спросила София.
— Ничего, мама.
— Как ничего? Где Хуан? Говори правду!
— Мама, мы собирались сбежать. Я хотел, чтобы он научил меня управлять лодкой и ловить рыбу, но он ушел один и не дождался меня.
— Он ушел, но унес твои деньги. Воришка! — утверждал Баутиста. — Если сеньора разрешит, я пойду за ним.
— Нет, Баутиста. Пусть уходит! Хоть это мы выиграли! Пошли домой, сынок.
София Д'Отремон выпрямилась и повернулась к ручью, по которому убегал Хуан, нервно сжимая ладонь сына. Как хищница, она привлекла его к себе, нежно и властно утащила из этого места.
— Не помешало бы этому Хуану получить хороший урок, прежде чем убраться отсюда, — злобно проворчал Баутиста.
— Почему вы так дурно относитесь к этому мальчику, Баутиста? — мягко спросил Ноэль.
— Как же иначе, сеньор нотариус. Его появление принесло только несчастья и беды. Ведь случившееся с сеньором Д'Отремоном…
— Лучше не упоминать настоящего виновника случившегося.
— Хотите сказать, что это сеньора? — пришел в негодование Баутиста.
— Ребенок не виноват, что его произвели на свет, и относиться к нему дурно из-за грехов родителей — низость и преступление.
— Это вы о сеньоре?
— Это я о вас, Баутиста. И напомню: сеньора велела оставить мальчика в покое. Не пытайтесь идти за ним, иначе будете иметь дело со мной. К тому же помощь ребенку — последняя воля сеньора Д'Отремона.
— Я бы ему помог палкой! Он жулик, воришка! Сперва украл копилку ниньо Ренато, а закончил бы тем, что украл бы все в этом доме.
— Это ваше мнение.
— И я прав, потому что знаю мир, а это не первый случай. Сеньора знает, что именно известно нам с вами. Не надо разыгрывать дураков, когда все и так понимают.
— Я никого не разыгрывал и не заявляю того, чего не могу доказать. В данном случае…
— Да и нет доказательств. Они бы только все запутали.
— Вы понимаете, что выходите за рамки приличия, Баутиста?
— Если хотите, жалуйтесь сеньоре. Она знает, что я самый преданный слуга. За сеньору и Ренато я жизнь отдам. А что касается этого ублюдка…
— Замолчите! Гляньте, как разлаялись псы, когда утих голос хозяина!
— Сеньор нотариус… — позвала Анна, приближаясь к мужчинам.
— Что случилось?
— Сеньора ждет вас в комнате, ей надо срочно с вами поговорить. Она уезжает.
Возмущенный Ноэль ушел, а служанка-туземка с глупой радостью наблюдала за яростными мужчинами и крутила пальцами передник, ехидно поясняя:
— Сколько всего произойдет! Мне нравится, когда что-нибудь случается. А то скучно без этого.
— Занимайся своими делами, Анна!
— Черт побери, Баутиста! У тебя голос как у хозяина. Понятно, ведь когда ты станешь управляющим… — усмехнулась шутница.
— Над чем смеешься, дура? — злобно проворчал Баутиста.
— Над всем, что произойдет…


— Сеньора, я вас слушаю, — проговорил Ноэль. И тут же посоветовал: — Но если мое скромное мнение чего-нибудь стоит, вам нужно сперва отдохнуть…
— Времени для этого будет достаточно. Я так понимаю, все бумаги Д'Отремон находятся у вас?
— Разумеется. Свидетельство о рождении, браке, завещание нашего неоплаканного друга Д'Отремона, которое и не потребуется. Ведь все это, безусловно, принадлежит вам и вашему сыну Ренато.
— Я знаю, что все в порядке, но хочу хранить все бумаги у себя. Абсолютно все! Вас не затруднит привести их в порядок и отдать мне на хранение?
— Ни в коей мере не затруднит. — Огорчился удивленный Ноэль. — Они будут готовы через час, если прикажете. Я сейчас же выезжаю в Сен-Пьер и завтра вам передам их в своем кабинете.
— Баутиста приедет за ними. Мой старый и лучший слуга. Я назначила его главным управляющим имения, и он позаботится обо всем.
— Но это совершенно нелепо! Я бы посоветовал вам…
— Я не стану слушать ваши советы, Ноэль. Не теряйте время.
— Очень сожалею о вашем странном поведении, сеньора Д'Отремон.
— В нем нет ничего странного, я лишь защищаю сына.
— Вашего сына? — удивился нотариус.
— Сеньора… — Ворвалась в комнату взволнованная и заикающаяся Анна.
— Что случилось, Анна? — спросила София.
— Ренато очень плохо. Изабель послала сообщить.
— Плохо? То есть, он болен?
— Да, сеньора. У него лихорадка, он говорит непонятные вещи.
— Ренато, сынок, Ренато!
София упала на колени у кроватки Ренато. Открытые глаза не видели, светлые волосы взмокли, он метался в лихорадочном бреду. Вслед за Софией пришел бледный, изменившийся в лице Ноэль и встал под дверной аркой между двух перепуганных служанок.
— А доктор? Где доктор? — спросила София.
— Он ушел, сеньора, как и все.
— Пусть бегут в Сен-Пьер за ним! Ренато, сынок!
— Хуан, Хуан! — шептал Ренато в бреду. — Не оставляй меня, возьми с собой. Возьми меня в плавание, я буду о тебе заботиться. Папа так сказал! Папа сказал, как о брате, Хуан…
— Боже мой! — расплакалась София. Она отступила и пошатнулась, словно земля качнулась под ногами. Гнев и боль пронзили сердце и, повернувшись к Ноэлю, она съязвила: — А вы еще удивляетесь, почему я защищаю сына? Да я должна защищать его зубами и когтями!
— Сеньора Д'Отремон, на него никто и не нападал. Вы ошибаетесь, материнский эгоизм…
— Хватит! — прервала София. — Больше ни слова! Уходите из этого дома и не возвращайтесь!

                8.

Ренато болел долго. Жар никак не спадал, и сотни раз в бреду он будто хотел навечно соединить имена Хуана и отца. Наконец однажды утром он очнулся, узнал мать и заплакал в ее объятьях.
В тот же вечер:
— Ты поедешь в Сен-Пьер, Баутиста.
— Да, сеньора. Как прикажете. Ниньо уже вне опасности, врач сказал, что тот скоро поднимется с кровати.
— Как только он поправится, я отправлю его во Францию. Поэтому забери бумаги у Ноэля и передай это письмо лично губернатору. Он поможет мне.


— У меня нет слов, чтобы выразить вам благодарность за великую милость, которую оказываете мне, сеньора де Мольнар. Вести с собой Ренато — дело хлопотное.
— Ради Бога, подруга. Вовсе не хлопотное. Когда едешь с двумя девочками, что может быть лучше общества такого мальчика, как Ренато, который ведет себя как маленький мужчина?
— Он станет настоящим кабальеро [4].
— Повторяю, я очень рада. И надо же, как хорошо он ведет себя с моими малышками, учитывая, что старшая такая кроткая, а младшая шаловливая.
У причалов, на корабле, готовом отчалить во Францию, в каюте капитана порта Сен-Пьер беседовали София Д'Отремон и родственница губернатора, Каталина де Мольнар, женщина зрелая, робкая, добродушная и спокойная; она с нежностью смотрела на детей, которые стояли неподалеку по ту сторону распахнутой двери: Ренато Д'Отремон и две малышки Мольнар, девяти и семи лет. Старшая — стройная, изящная и нервная, с большими светлыми глазами. Младшая девочка — с румяным лицом и горящими глазами напоминала роскошный тропический фрукт.
— Ренато нужно забыть о многом. Эта поездка — лучшее для него лекарство.
— Вы очень храбрая, ведь разлучаетесь с единственным сыном. Повторю, я восхищаюсь вами. К тому же вы стремитесь исполнить последнюю волю супруга.
— Действительно, — вынужденно солгала София Д'Отремон и замолчала. Натянуто улыбнулась и поменяла щекотливую тему разговора: — Ваши девочки очаровательны. Мне много о них говорил ваш кузен губернатор. Которая Айме?
— Младшая.
— Старшая ведь Моника? Благодаря отцу они получат образование во Франции.
— Но я не такая смелая и не разрешу им ехать одним, пусть даже расстанусь с мужем. По-моему, вас спрашивают.
— Ах, да! Это Ноэль. С вашего разрешения…
— Все в порядке, корабль готов к отплытию. Я только что передал приказчику бумаги Ренато, на этом моя миссия закончена, — объяснил нотариус.
— Благодарю вас, Ноэль. О, подождите! Проводите меня, пока не отчалил корабль с Ренато.
— Это будет большой честью, — сухо и враждебно отозвался Ноэль.
— Понимаю, вы сердитесь. Я повела себя грубо, — оправдывалась София.
— Забудьте, сеньора. Это не имеет значения.
— В таком случае позвольте задать вам нескромный вопрос.
— Конечно, хотя не обещаю на него ответить.
— Буду вам очень признательна. Вы искали того юношу, которого мой муж хотел забрать к себе? У вас есть какие-нибудь сведения о Хуане… Дьяволе?
— У меня есть новость, вас она обрадует, а вот меня расстроила.
— Надеюсь, с ним не случилось несчастья.
— Пока нет, но я удивлюсь, если когда-нибудь мы услышим о нем.
— Почему?
— У меня есть сведения, что он сел юнгой на грузовую шхуну, отчалившую на Ямайку. Но мне не дали названия шхуны, имени капитана, поэтому я считаю след юноши потерянным. Мне так жаль. Он просил оставить его в качестве слуги, а учитывая трагедию, так было бы лучше. Но кто мог все предвидеть? Что ж, два мальчика будут одновременно пересекать море, — голос Ноэля прервал гудок судна. — Этот корабль забирает вашего сына. Пойдемте?
Корабль ускорял ход и оставил позади скалистый мыс, где высился маяк. Стоя у ограждения, ощущая на лице поцелуи и слезы матери, Ренато смотрел на исчезающую землю вместе с малышками Мольнар: Айме улыбалась, а Моника смахивала слезы. Ренато поклялся, как на могиле в Кампо Реаль, в сердечном порыве двенадцати лет:
— Я скоро вернусь, папа. Вернусь и найду Хуана!

                9.
 ПРОШЛИ ГОДЫ…

Эта история могла случиться только на Мартинике, на бурном и цветущем вулканическом острове, возникшим от всплеска энергий клокочущего огня, на земле любви и ненависти, несдержанных страстей, самоотверженности и жестокости. На земле, где столкнулись четыре страстных сердца Моники, Айме, Ренато и Хуана.

В стенах кельи трепетала молодая жизнь. Большие глаза и даже бледные щеки горели страстью. Судорожно сжимались молитвенно соединенные нежные ладони. Точеная фигура была скрыта за белым облачением, на тонкой талии висели четки. Послушница страдала, сгорая от любви. Приблизившись к распятию, она упала, как подкошенная, и зарыдала. 
— Моника, дочь моя, вы поговорили с духовником?
— Да, матушка-настоятельница.
— И что он посоветовал? Полагаю, то же, что и я.
— Да, матушка, — с грустью согласилась Моника де Мольнар.
— Видите? Слишком рано принимать окончательное решение для пострига.
— Я страстно этого желаю, матушка. Всей душой!
— Даже если и так. Рясу одевают и дают обет навсегда, поэтому нельзя делать этого в порыве. Моника, вы должны понять, истинно ли ваше призвание. Испытать себя не в этом святом месте, а в миру, пред лицом искушений.
— Я не хочу возвращаться в мир, матушка. Хочу принять постриг. Не выгоняйте меня. Не отвергайте!
— Никто вас не отвергает. Мы так решили ради вашего же блага. Сейчас я поговорю с вашим духовником. А пока молитесь и ожидайте, дочка. Молитесь и возноситесь сердцем к Богу. — С этими словами настоятельница тихо удалилась.
— Боже мой! Иисус! Не допусти, чтобы меня отвергли, — со слезами в прекрасных глазах умоляла Моника де Мольнар. — Прими меня в число своих жен. Даруй мне покой и покровительство дома твоего. Пусть затянется рана в моем сердце. Пусть закончится эта любовь, которая унижает и смущает меня. Иисус, очисти мое сердце от человеческой любви и призови к себе!


Светловолосый мужчина пересекал плодоносные земли. Статный и хорошо одетый кабальеро сидел на арабском скакуне, привезенном из Америки. Гордо и уверенно, красивой рукой он держал поводья, вонзаясь серебряной шпорой в бока животного. Ясный взгляд властно осматривал землю, где он был хозяином и повелителем. Когда он проходил, в поклоне склонялись спины, обнажались смиренные головы работников, как будто сбрасывали лепестки креольские цитроны и белые цветки кофейных плантаций. Но он не улыбался, взгляд его был неспокоен, губы напряженно сжимались. Этот человек искал кого-то, но пока не встретил…
— Баутиста! Баутиста!
— Я здесь, ниньо Ренато. Что случилось?
— Я иду с кофейных плантаций и уже говорил тебе, — еле сдерживаясь, упрекнул Ренато Д'Отремон, — люди не могут работать в таких условиях. Это нелепо, бесчеловечно. Как могут мужчины работать по четырнадцать часов в сутки, не говоря о женщинах и детях? Что это такое?
— Так выгоднее. Это длится пятнадцать лет, ничего особенного.
— А заключенные из тюрьмы Сен-Пьер работают в цепях. Это вообще как понять?
— Ай-ай, ниньо Ренато! Вы привезли эти мысли из Европы. Но здесь все по-другому. При жизни вашего отца…
— Мой отец был суровым, но не бесчеловечным, — возмущенно прервал Ренато.
— Имение приносит двойной доход с тех пор, как я им управляю, — дерзко подчеркнул Баутиста.
— Меня не интересует накопительство! Я хочу, чтобы ты относился к работникам справедливо и с добротой.
— Сеньора согласна с моими действиями.
— Я это выясню. Согласна моя мать или нет, но я не согласен и исправлю эту ошибку, — проворчал Ренато, удаляясь.


С ручья доносилось журчанье воды. Под зноем тропического полудня женщина покачивалась в гамаке и улыбалась. Она источала аромат не цветка, а зрелого и сладкого фрукта. Внешне казалось, что она отдыхает, но если заглянуть в ее душу, то там, как в вулкане, накалялись и бурлили страсти. Эта женщина притаилась, как пантера в засаде, как медленно растущая лава, готовая перелиться через край.
— Айме! Что это такое? Прекрати бренчать на фортепиано! Хватит! Как ты осмелилась? — упрекнула Каталина де Мольнар свою дочь.
— Играть канкан? Видела бы ты, как я его танцую. Это последняя мода Парижа. Посмотри этот журнал.
— Убери подальше эту бумажку! А если приедет твой жених? Если Ренато увидит, что ты читаешь подобное…
— Пожалуйста, мама, — язвительно возразила Айме. — С Ренато или без него, я буду делать то, что хочу.
— Это дурно для будущей жены, а тем более для невесты. Если Ренато узнает…
— Хватит, мама! — оборвала Айме. — Он ничего не узнает и надеюсь, что ты не станешь ему докладывать. Ренато далеко. Слава Богу, достаточно далеко и не побеспокоит меня до нашей свадьбы.


— Санта Барбара! Поворачивайте на правый борт! Опускайте кливер! Три человека на левый борт вычерпывать воду! Право руля, право руля! Отойди, болван, дай мне штурвал! Не видишь, что идешь на скалы? Быстро! Вон отсюда!
Прыгая через рифы, бросая вызов взбешенной стихии, морская шхуна миновала Мыс Дьявола, с потрясающей быстротой кружась меж отточенных скал и песчаных отмелей, и устремилась к узкому проливу, который вел к безопасному рейду. Почернело небо, омрачилась земля, но мужчину за штурвалом не страшила ярость неба и моря. Вот он преодолел последнее препятствие — и, поворачиваясь кругом, чудом достиг высокого утеса, а затем с гордым видом передал штурвал в руки помощника и спрыгнул на мокрую палубу.
— Бросайте якорь и спускайте шлюпку, чтобы пристать к берегу!
Он погрузился в воду по пояс, чтобы вытащить маленькую лодку и смело спрыгнул на песчаный берег. С кошачьей гибкостью повернулся и вызывающе посмотрел на море и мрачное небо. Вспышка молнии осветила крепкую фигуру капитана. Сильный и ловкий, его босые ноги вгрызались в землю подобно кротам; обветренная непогодой кожа, сильная шея, широкая грудь, мозолистые ладони, а в гордом лице по-дьявольски сверкала победа. Сын бури, изгой, восставший против мира. В свои двадцать шесть лет это был самый бесстрашный мореплаватель на Карибах. И звали его Хуан Дьявол.


ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ.

СО ВСЕМИ ВОПРОСАМИ ПИШИТЕ НА ПОЧТУ clara511@yandex.ru