Известна задача, вопрос которой на бытовом уровне звучит так: «Как поймать льва в пустыне».
Лев ловится элементарно: делим пустыню пополам, отбрасываем пустую половину и повторяем процесс.
Вы себе не представляете, как быстро работает это правило, или, как говорят математики, итерационный алгоритм. Не верите? Давайте посчитаем. Возьмем Сахару – самую большую земную пустыню – примерно 9 миллионов квадратных километров! После первого деления получим 4,5, после второго – 2,25 миллиона км;,… И выполнив всего-то сороковое деление получим чуть меньше десяти квадратных метров, что меньше зоопарковой санитарной нормы на площадь вольеры для одинокого льва (но, заметим, больше той же нормы для жилья одного советского горожанина!). Между прочим, применение этой процедуры однажды спасло наших виртуозов, а с ними и весь НИС, а с ним и весь институт от неприятностей государственного масштаба. Но это другая история.
Да, так вот, Петровский начисто опровергал это вейерштрассовское утверждение: его просто невозможно было найти. Казалось, он одновременно находится везде и нигде – в лаборатории, на станочном участке, в покраске, сушке, пропитке, на складах, в гаражах, у слесарей, механиков, монтажников, наладчиков, конструкторов, чертежников, ремонтников, электриков, химиков, в гальванике, в фотолаборатории, на проходной, в раздевалке, в буфете, в туалете… Везде отвечали:
- Петровский? Только что забегал.
- Славка? Куда пошел? А кто ж его знает!
Короче, Петровский подтверждал фундаментальный корпускулярно-волновой принцип дуализма, с которым так долго и упорно не соглашалась (себе на погибель) официальная советская марксистско-ленинская наука. Но это все философия. Лучше давайте рассмотрим еще одну задачку, тоже про льва:
«Лев и человек, находящиеся на огороженной круглой арене, имеют одинаковую максимальную скорость. Какой стратегии должен придерживаться лев, чтобы быть уверенным в своей трапезе?». Так вот, понадобилось более четверти столетия, чтобы доказать, что лев все же может остаться голодным. Говорят, эта задача стоила десяток тысяч человеко-часов непродуктивно потраченного времени математиков (конечно, только западных!), занятых оборонной работой во время войны. Было даже предложение сбросить эту задачку на Германию.
Лишенные воображения ничтожества, погрязшие в своих пустых абстракциях! Достаточно было выполнить элементарную подстановку
человек = Славка Петровский,
как задача тут же решалась.
Петровский был из беспризорников-хулиганов с неплохим голосом и обширным жиганским репертуаром. Под водяру да под гитару, гармошку, балалайку, а то и вообще «без музона» он с неизменным успехом исполнял в поездах и на базарах «По приютам я с детства скитался…» и «Граждане, купите папиросы…», в подворотнях - «Цыпленок жареный…» и «Бублички», на хазах и малинах – свой обширный «женский» репертуар: «Мурку», «Катьку» - «Ох ты Катькая, Катэрына, ты ж пуховая пэрына, що ж будЕм робЫть, колы кортЫть?», «Маньку» - «Зануда Манька, что ты задаёшься!», Анюту - «Иду по Невскому проспекту», Дуньку - «У подъездного трамвая сидит Дунька чумовая», Зою - «Гоп-Стоп, Зоя! Зачем давала стоя?» и т.п. Но «под чифиром» - натянутые до предела жилы на шее, битые и гнилые зубы, закатанные под лоб скошенные глаза, мертвенная бледность и скрюченные трясущиеся руки - любил вынимать базарные души окружающих истошным завыванием в самом верхнем регистре:
А в адной клетке-е-…-е
ПАпугай сидит!
А в другой клетке-е-…-е
Мат его плачИ-и-…-и-т!
Ана его любит
Ана его мат,
Ана его хочи-и-…-и-т
Крепко абнимат!
Таш-туши, таш-туши, мАдам папугай,
Или любишь аль не любишь – так и атвИчай!
Смотреть на это, более того, слушать было просто невыносимо – это было еще более ужасно, чем безрукие и безногие инвалиды на досках с шарикоподшипниками, чем двухголовые младенцы в грязных тряпках, дуэтом сосущие плоскую, синюю от холода детскую грудь родимой мамки! Окружающие были готовы отдать или сделать что угодно, только бы заткнуть эту жуткую глотку. И получал он в основном полные шапки бабок. Но могли и крепко побить.
Словом, уже тогда, в ранней довоенной юности, у него прорезался широкодиапазонный, почти как у Фимы Собак, пардон! – Имы Сумак – голос, которым он совсем неплохо управлял в любую погоду, даже под киром, здорово пародировал жалкую базарную сиротку, упившегося в дупель мужика, кабацкого барда, Любу Орлову, Леню Утесова и даже занимался не без успеха чревовещанием. Если бы не хилые шмотки, да конкуренция, да базарные паханы, да менты, так он вполне бы неплохо жил «с музыкального таланта». Его коронкой была песня на стихи Аполлона Майского, которой очень удивлял широкий диапазон слушателей от воров в законе до законных научных работников:
Ее в грязи он подобрал;
Чтоб все достать ей – красть он стал;
Она ж в довольстве утопала
И над безумным хохотала.
И шли пиры… но дни текли –
Вот утром раз за ним пришли:
Ведут в тюрьму… Она стояла
Перед окном и хохотала.
Он из тюрьмы ее молил:
«Я без тебя душой изныл,
Приди ко мне!» - Она качала
Лишь головой и – хохотала.
Он в шесть поутру был казнен
И в семь во рву похоронен, -
А уж к восьми она плясала,
Пила вино и хохотала.
Однако больше всего Славка любил вспоминать:
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки клеш,
Соломенную шляпу,
В кармане – финский нож
Я мать свою зарезал,
Отца я зарубил,
Сестренку-гимназистку
В сортире утопил
Теперь лежу в больнице,
Отец – в сырой земле,
Сестренка-гимназистка
Купается в г…не!
Летом сорокового судьба-злодейка в лице детского распределителя забросила Славку в Воркуту, где попал он «куда пошлют» в авторемонтные мастерские. Уже во время войны, стоя в многомесячных сумерках на морозе с краю огромной, задыхающейся от тесноты, толпы, ожидавшей отоваривания продуктовых карточек в охраняемой милиционерами при наганах магазине – простом черном бараке в голой тундре – он ждал своего часа. Все это до жути напоминало неизвестную ему трагическую Ходынку. Но там ведь раздавали царские подарки, а тут – кровно заработанное гегемоном Страны рабочих и крестьян. Когда двери барака открывались и по толпе катилась волна облегченного вздоха, авторемонтники забрасывали его, как самого легкого и юркого, на головы ожидавших и он, стиснув зубы, бледный от куража, где полз, а где и бежал по этой жуткой людской поверхности к заветной цели. Увертывался от милиционеров и поверху, в числе первых нырял в магазин, быстро пересчитывая, отоваривал карточки своего коллектива и, пряча голову и мешок, по-звериному уползал под стенку в угол. Через час-полтора в магазин пробивались его авторемонтники и, окружив плотным кольцом, бережно выводили. После таких прогулок все тело приобретало кроваво синий оттенок... Хорошо, что его ни разу снизу не пырнули…
Он уже умел работать на верстаке с тисками, молотками, зубилами, напильниками, ножовками… Особых успехов достиг в термообработке – калил в малюсенькой печурке инструмент и, самое главное - грелся. Быстро понял «почему мотор вертИтся» и эти самые моторы стали его слушаться, как кони цыгана. В 44-м самовольно свалил с Севера и вынырнул в Миассе уже в настоящей приборостроительной лаборатории с общагой. Это было закрытое оборонное предприятие и Славке пришлось подчиниться железной дисциплине. Он перестал пить, бросил курить, сразу сдал на второй разряд и учеником перешел на второй этаж к слесарям-лекальщикам. Вплотную занялся увеличением номера своего разряда, что давало единственную возможность повысить зарплату. Как потом выяснилось, у Петровского было уникальное зрение – он свободно читал последнюю строчку на таблице окулиста, и даже еще ниже, где еще мельче было напечатано «Ордена Ленина, ордена Трудового Красного Знамени Ленинградское производственно-техническое объединение «Печатный двор» имени А.М.Горького Союзполиграфпрома при Государственном Комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Ленинград, П-136, Чкаловский пр., 15», что он и зачитал потрясенной девушке в многодиоптрийных очках, белом халате с указкой в руке. Ему начали давать «мелкие и тонкие работы». За участие в создании первого советского малогабаритного шагового двигателя Петровский был премирован и даже висел на доске почета. Все эти почести он считал туфтой, а вот премию и повышение разряда воспринял с большим «энтуазизмом».
Даже руководство п/я[1] не смогло отмазать Петровского от армии. Но содержание распухшего от всяких характеристик и ходатайств личного дела привело к тому, что военкоматчики направили его на Украину, в Хмельницкую область, под тихий старинный город Староконстантинов на речке по не лишенном приятного намека имени Случ. А именно попал он механиком-ремонтником на самый закрытый стратегический аэродром. У него – привыкшего к бескрайним просторам тундры – даже дух захватило, когда первый раз увидел эту циклопическую взлетную полосу. Собственно никакой полосы не было – была это совсем не полоса, а огромный многокилометровый квадрат. Он был выложен большими бетонными плитами, тоже квадратными. Точно выложен, по всяким теодолитам и уровням. И расписан линиями и стрелами разных ярких цветов и направлений. Стоишь на плите – и все вокруг, как на огромном столе. А глянешь вдаль – и во все стороны убегает квадратобетонный паркет за горизонт. И ясно ощущается поразительная кривизна Земли! Все постройки – ангары, капониры, казармы, вышки, мастерские, медчасть, столовые, гаражи, въезды в подземные склады, подстанции, опоры ЛЭП, огромные стальные ворота, под которые уходили железнодорожные колеи в невысокие холмы, гостиница, тренировочные полосы препятствий, тройные колючепроволочные ограждения, и бесчисленные КПП – все это было вне квадрата. Все было за горизонтом. А здесь, как мухи, ползали по всем направлениям, разгонялись, взлетали и садились двухтурбинные стратегические бомбардировщики ИЛ-28А – единственные наши доставщики атомного оружия. Турбинный рев стоял круглосуточно, никогда не затухая – каждые тридцать-сорок секунд взлет или посадка. Часто по ночам над квадратом зависали парашюты, заливая все мертвенно-слепящим фосфорным светом. Такая «полоса» позволяла взлетать и садиться в любую сторону – при любом направлении ветра. Так что, - только свистни – и сотня машин уже ложится на крейсерский курс к далеким целям, от которых – только свистни – останется остекленевшая пустыня. Одно плохо – из космоса все это хозяйство, как на ладони.
Его командир, капитан «Борька-МузЫка», горький пьяница, имел грудь в орденах, золотую голову и нечеловеческий слух. Он никогда не просыхал и всегда кимарил как жмурик под брезентом на старом матрасе в углу аэродромного ангара. Кругом несмолкающий шум и рев, а он дрыхнет со свистом! Но стоило любой турбине на земле или в воздухе на любом режиме еще совершенно незаметно для нормального уха и указателей на приборной доске отклониться от нормы, как он тут же просыпался и, как болванчик из табакерки, срочно садился с открытыми осмысленными глазами. Немедленно приставленный к нему наблюдатель – чаще всего это бывал Петровский – крутил ручку вызова полевого телефона и тут же руководитель полетов тревожно выспрашивал, у кого и что там «обнаружила музыка». И часто за этим следовала команда на срочное глушение двигателей, запрещение взлета или немедленную посадку. Многих, очень многих уберег-спас алкаш Борька!
Капитан МузЫка был одной из важных, - если не решающих – составляющих стратегической мощи государства. Словом, спит капитан – можно спокойно летать. А трезвый – терял он начисто свой дар. Посему и следили, чтобы горючее всегда у него было. Спи, спи, наш дорогой боевой товарищ и командир! Жил он прямо в части и выполнял свою спасительную функцию во все времена суток и года. Даже в отпуск не ездил – не к кому было. Благодаря легендарному капитану Славка попал к гарнизонному стоматологу, который и украсил его насквозь битые челюсти сплошь стальными фиксами. Говорят, такие капитаны имеются в каждом военном округе.
В начале шестидесятых мы находим Станислава Павловича на слесарном участке просторного светлого цеха нестандартного оборудования огромного телевизионного завода им. Петровского, куда он поступил непосредственно по объявлению на проходной. Здесь Славка быстро доказал свою высшую квалификацию и поручили ему изготовить «профессора» - гнездовую пресс-форму для ламповых панелек нового оптического преобразователя. Это была работа высшего класса. Срок – месяц, расценки максимальные! Все уже хорошо усвоили, к работающему Петровскому нельзя даже приближаться. В работе он горит! Все делает сам – ждать других просто не может. С криком «Зашибу!», расталкивая и сшибая встречных, он несется с резцами к заточному станку, кряхтя от натуги, бегом тащит заготовки с механической ножовки, выгоняет токарей, фрезеровщиков с нужных ему станков, никого не подпускает к разметочным плитам, не отвечает на вопросы, только посылает, не воспринимает окружающее, не ходит в столовку, остается на вторую, иногда и на третью смену. Словом, псих - от души пашет!
Короче, за декаду Петровский заделал и даже испытал в лабораториях две пресс-формы. А че, за раз сделать две одинаковых детали – так это все равно, как одну или даже три: ничего перестраивать-переналаживать не нужно! Одну заныкал в верстак. И надо же, тут заболел Петюня - мастер его участка, а подменный - Павлуша по запарке опять же поручил Станиславу Павловичу изготовить вырубной штамп для контактных лепестков к тем самым панелькам. Срок – месяц, расценки высшие! Опять же, за декаду он дважды выполнил и эту работу. Тут на химии в подвале вырвало древнюю задвижку на самой верхотуре. Гальваника, конечно, стала и, конечно, Петровский, на стремянке весь в грязи и известке под низким потолком, матерясь, как последний урка и командуя, как адмирал Нельсон, все полторы смены устранял аварию и вновь запускал огромные ванны. За срочность при высоком качестве ему щедро закрыли наряд и выписали хорошую премию.
К концу месяца он отоспался в своем отдельном закутке заводской общаги и утром в раздевалке столкнулся с уже здоровым Петюней:
- Профессора закончишь?
- Уже готов. И акты испытаний!
- Молоток! – и мастер побежал докладывать начальнику цеха Петрову. Тот облегченно вздохнул, подписал премию Петровскому, снял трубку и доложил главному инженеру: «Оснастка для панелек готова!». В результате чего в цехах наконец-то запустили новую модификацию павильонного проекционного телевизора. Но, конечно, это была туфта для малолетних. Какие там телевизоры? Где эти павильоны? Известное дело, для военных все это! Дураку понятно - для всяких там космодромов, полигонов, центров РЛС, имитаторов, тренажеров… А то, чего вокруг них так военпреды вьются, да ко всему придираются? И в документации черным по белому «СТО - система телевизионного отображения» и вся под грифом – утром взял под расписку, вечером сдай.
Аккурат в конце смены прибежала перепуганная учетчица Надька:
- Станислав Павлович! По всем нарядам и двум премиям у вас получается огромная сумма к оплате!
- Так и что?
- Так такую сумму у нас в цеху никто сроду не получал!
- Ну и что? Расценки законные? Работа принята? – учетчица согласно и быстро кивала. - Вот и рожай.
Надька убежала, но эстафету подхватил Петюня:
- Славик, срочно давай профессора! Пресс уже греют.
- Все наряды закрыл?
- Ага!
- И на штамп тоже?
- Ага!
- Принеси. Посмотрю, тогда и получишь.
Мастер убежал, но эстафету подхватил начальник цеха Петров. Он несся к Славкиному участку с угрожающей скоростью и еще издали, перекрывая вой механической ножовки, орал:
- Петровский! Немедленно предъяви пресс-форму.
- Вот она, - бледнеющий от близкого куража, сквозь до боли стиснутые стальные зубы отвечал Славка, показывая на стоящую на верстаке раскрытую красавицу. Мириады бликов от сотен потолочных трубок дневного света блистали на зеркальных поверхностях ее сложных внутренностей. Это был шедевЕр, Маруся-Магдалина, как говорил поэт или chef-d’oeuvre[2], как говорят французы.
- Забирайте, немедленно в третий цех на пресс! – скомандовал Петров Петюне и Павлуше.
- Э нет! Сначала покажите все закрытые наряды!
Кругом уже побросали работу и срочно приблизились к месту назревающего скандала. Кто-то вырубил механическую ножовку.
- Потом! Время нету. Несите! Везите!
- Не пойдет, - сказал совсем уже бледный, как-то совсем уже нехорошо улыбающийся Петровский. И все увидели в его руке большой молоток, - неси наряды!
- Та уберите этого психа! Держите его, заберите кувалду!
Мастера сорвались, как цепные псы. И тут грянул страшный звон с грохотом и ужасным хрустом – черный молоток на длинной рукоятке с яростью обрушился в сияющее полированное нутро творения рук человеческих. Удар! Еще удар! Каленные полированные осколки зеркального блеска полетели в остолбеневших зрителей. Славка зарулил прыгающий молоток в дощатый пол и ушел в раздевалку сквозь молча и быстро расступившуюся толпу. Там он ужасно долго просидел в полном одиночестве, пока среди грязных, вонючих шкафов не запищала надушенная, опрятная цеховая плановичка в чистых туфельках:
- Станислав Павлович, извините, но вас срочно вызывает к себе товарищ Петровский!
- Уже поговорили. Хватит!
- Станислав Павлович, вас вызывает сам товарищ Петровский!
- Это кто такой?
- Станислав Павлович! Это же директор нашего завода.
- Тоже Петровский? Завод что ли его имени?
- Станислав Павлович, ну что вы такое говорите! Наш завод имени старого большевика, всеукраинского старосты Петровского Григория Ивановича, а наш директор еще не старый коммунист. Идемте скорее, он вас ждет!
И пошел в грязноватом халате плохо улыбающийся Петровский вслед плановичке, любуясь ее стройными ножками под короткой юбкой, и пришли они в новый административный корпус, и поехали на лифте с зеркалами, и пошли дальше по мягким ковровым дорожкам длинного коридора мимо огромных дверей лакированного дуба с золочеными полированными табличками. В торце их уже поджидала перепуганная секретарша. Стремительно провела через необъятную приемную с кучей ожидавшего народа. Но не в кабинет, а позвонила в небольшую неприметную дверку в дальнем углу, которая тут же отворилась. Вошли и оказались в темноте небольшого просмотрового зала с экраном стандартного кинотеатра. Здесь был смонтирован «Павильон» - первый еще макетный образец мощнейшего черно-белого проекционного телевизора – гордость спеццеха № 3, всего завода, да, по большому счету, всей страны! Работал он ненадежно, поэтому и обслуживался целой группой наладчиков-ремонтников. Начальство досматривало какой-то футбол со Спартакиады СССР. Бухтел Вадим Синявский[3]. Пользуясь случаем, Славка для охлаждения нервов обнял сзади плановичку. Та зашипела: «Вы с ума сошли!», но шевелиться все же побоялась.
К сожалению, тут раздался финальный свисток, экран вмиг погас, зажегся мягкий свет и на вошедших молча воззрилось все высшее руководство. Блестели лысины, очки, золотые зубы, погоны военпредов… Кряхтели, потягивались, закуривали. В маленькую дверь бесшумными тенями просочился начальник цеха Петров с папкой синек и близкая к обмороку учетчица Надька с пачкой нарядов. Петровский отпустил плановичку.
- Так вот, каков этот Петровский, - сказал самый толстый и лысый в глубоком мягком кресле с телефоном на подлокотнике.
- Так вот, каков этот Петровский. Сука кабинетная! На работе футбол, падла, зырит, - подумал Петровский.
- Так вот, каков тезка, который хочет получить в этом месяце больше директора!
- Он только что разбил пресс-форму! - прошелестел бескровными губами начальник цеха.
- Да ну! Вот это уже новость, - и на всех навалилась тягостная пауза, - Это что же получается? Хочешь сорвать месячный план? - генеральный наконец вылез из кресла и пошел на Петровского, - Хочешь лишить наших рабочих заслуженной премии? – и тут же повернулся к главному инженеру, - Новый преобразователь запустили?
- Уже в работе.
- Ну-ну! Что делать будем?
- Подпишите наряды, - в звенящей тишине сказал Петровский.
- Так докладывают, ты же пресс-форму разбил, - сам себе удивлялся Петровский, с интересом разглядывая этого отчаянного наглеца со стальными зубами в нехорошей улыбке.
- Подпишите наряды, - повторил Петровский бледнея.
- Нет, он просто сумасшедший, - прошептала секретарша, - сейчас он его выгонит.
- Стоп! - сказал директор и, не отрывая взгляда, протянул руку назад. Учетчица вложила в нее наряды. У цеховых зашевелились волосы. Главный затянулся сигаретой и подставил кожаную папку. Не отрывая взгляда от Славки Петровского Петровский положил на папку наряды и расписался на каждом – Надька только успевала подхватывать.
- Айда, - весело улыбнулся уже розовеющий Петровский и, не оборачиваясь, лихо понесся сквозь приемную в коридор. В лифт все не поместились - цеховые бежали по лестнице. Но на родном участке оказались первыми. Там никто не работал – обсуждали Славкино геройство.
- За работу! – заорал начальник цеха, - директор с Петровским идут! Врубите ножовку!
В цех влетели оба Петровских, за ними главный инженер и все футбольные болельщики. Даже секретарша прибежала - на телефоны уборщицу бросила. Кем-то убранный верстак Петровского вновь оказался в кольце. Но в каком! Концентрация начальства была просто неслыханной, пожалуй, даже невыносимой. За раз увидеть всю эту свору, этот иконостас и не там, в президиуме, а здесь, рядом, на слесарном участке!
Это был звездный час Станислава Павловича! Играя перед публикой, на виду всего участка, он отвернул полу халата, куражась на грани откровенного кривляния извлек связку ключей, открыл самолично врезанный английский замок, кряхтя выволок из нижнего ящика пресс-форму и небрежно грохнул ее на спружинившую верхнюю доску. Дирекция молча переводила взгляды с сияющего полированного творения рук человеческих на нач. цеха и мастеров, а те, как и вся слесарная массовка, не могли оторвать взгляды вылезших на лоб глаз от пресс-формы, которая только как на их трезвых глазах была разбита вдребезги! Осколки до сих пор под ногами скрипят. Ножовка почему-то опять вырубилась и стало совсем тихо. Николай Васильевич, ау-у-у! Где вы? Двигался только Славка – лихо устанавливал рядом с пресс-формой вырубной штамп.
- Так вот, каков этот Петровский, - повторил в гулкой тишине Петровский – директор завода им. Петровского, глядя на слесаря Петровского, - Ну что ж, несите пресс-форму в третий, - и пошел из цеха.
Тут врубилась ножовка.
Только главный долго рассматривал Славку, а потом и он ушел. Петюня и Пвлуша – «контора Петра и Павла», опасливо оглядываясь, погрузила пресс-форму и штамп на тележку и покатила к грузовому лифту. Петров вздохнул, поднял с пола молоток, задумчиво покрутил, глянул на Славку и осторожно положил на пустой верстак. Поглядел на слесарей и все задумчиво разошлись по местам. Из окна своей выгородки плановичка Петрова и учетчица Надька Павлова стоя разглядывали Станислава Павловича.
С тех пор с ним боялись связываться - Петровского обходили стороной! Работу давали, платили неплохо. Времени и денег была куча. Скука!
Да недолго музыка играла. Близился Новый Год, вернее - конец квартала, еще важнее – конец года. А новый «Павильон» не шел. Хоть ты лопни, не шел! Документация сырая, до хрена ошибок. Главные разработчики далеко – в Москве. (Вообще-то не в столице, а там – за бугром. Просто воровать сложную технику не научились, да и отечественная комплектация сами знаете какая.) Наладка давалась тяжело. Платы и блоки грелись, воняли, дымились и горели. Высокое напряжение прошивало изоляцию. Заводские испытания срывались, а ведь через месяц надо было начинать уже государственные. Под стеной в спеццеху срочно понастроили из листовой латуни боксы – экранированные буды, дабы, не сеять помехи, - набили их измериловкой, позагоняли туда инженеров и лучших монтажниц СКБ[4] – ПАШИТЕ, СПАСАЙТЕ ГОДОВОЙ ПЛАН! вернее – ГОДОВУЮ ПРЕМИЮ! На подхват собрали группу слесарей-механиков. И, конечно, не обошлось без Славки. Работали посменно круглосуточно, без выходных. За стенами на взлетной полосе аэродрома без умолку надсадно выли снегоочистители, в боксах – до сорока Цельсиев. Все потные уже в одних белых халатах, без маек и лифчиков, в белых тапочках. Дирекция выдала пищеблоку распоряжение: доставлять берлиоз, в том числе горячий, прямо в цех, во все смены и бесплатно. И КУРИТЬ РАЗРЕШИЛА только не в боксах! И спецодежда новая на каждые двое суток. Посреди цеха – четыре комплекта «Павильонов», кучи приборов и стоек, лес кабелей, жгутов, шнуров, на троссАх – гигантский экран. Вокруг, как муравьи, инженеры суетятся. Ох, тяжело, жарко! Уже с середины смены соображение стремительно снижается. Вот тут как раз кирнуть следует. В результате, - штынк в боксах, как в шалмане – благо ректификата «для обезжиривания, для растворения следов флюса, для протирки» - хоть залейся. И уже обнимки, сдавленный женский визг, засосы и вообще черт знает что! В боксы без стука не входи! Но и работать ведь надо. Распевая, Петровский носился на подхвате по боксам, щипал девок - ему больше всех доверяли срочную работу, которую исполнял он просто лихо, особенно если заказчицами были женщины, особенно если молодые.
А за стеной на взлетах и посадках многоголосо ревели на биениях турбины, по ночам проносились огромные многотонные тени с ослепительными фарами, краснели габаритные огни на башне управления. И вдруг рев внезапно оборвался, пол содрогнулся от тяжкого удара, где-то взвыли жуткие сирены, на башне заметались прожектора. Цех замер!
После секундного оцепенения потные, полуголые, почти босые ринулись в клубах пара в мороз, в ночь, в снег, мимо пакгаузов, гаражей, свалок строительного мусора, каких-то навесов, эстакад, рельсов, котлованов, через ограждения, шлагбаумы, объездные пути, какие-то распахнутые ворота, калитки в колючей проволоке на ярко освещенную взлетную полосу. Там, в сотне метров, недвижимо лежал с лопнувшим поверху и раскрытым, как ридикюль, от кабины до хвоста фюзеляжем, АН-10А. К нему от горизонта неслись завывая на все лады пожарные, скорые, какие-то вездеходы, джипы, а из него… мародеры! Совершенно непостижимым образом они, как из-под земли, первыми добрались до ужасной братской могилы и в страшной сатанинской спешке хватали чемоданы с полок, рыскали по еще теплым трупам, выискивая и выхватывая из мертвых рук сумки, портфели, рвали кольца с пальцев, цепочки и ожерелья с запрокинутых шей…
Петровский взвыл, - Эх, раскатись душа и дави гадов! - поддал, обошел распростертый лайнер и помчался вдогонку. Рядом бежал еще кто-то. Ближайшим мародером оказалась нехилая юркая женщина в ватной куртке и платке. Она бросила добычу, но было поздно – Славка перепрыгнул через чемодан, подсёк её и с воем помчался дальше.
За спиной уже совсем близко ревели джипы, хлопнул пистолетный выстрел, издали наперерез бежали люди со свирепо лающими овчарками. Петровский остановился – а вдруг спустят! И тут же в него вцепился мороз. Рывком его втянули в открытый газик, разодрали халат и кожу на локте. Потом привезли совершенно заледенелого в цех. Положили в бокс, прислали самых симпатичных монтажниц с широко раскрытыми зареванными глазами: «Славик! Ну что там? Какой ужас!». Привели еще пару растерзанных монтажников. В общем, открыли полевой лазарет. Растерли, напоили, отходили. Через пол часа с воем лихо примчалась городская скорая. Констатировала отсутствие серьезных повреждений и отклонений. Под утро в цех пришли угрюмые комитетчики и со всех поименно взяли подписки «о неразглашении». Петровскому и еще кому-то прилюдно выразили благодарность «за мужество и оказание помощи при поимке двух мародеров». Словом, ночь была еще та! Полностью выбила из графика.
Утром по дороге к трамвайно-троллейбусной площади всё оборачивались и удивлялись: неужели они смогли добежать и не покалечиться, не убиться до проклятой, - уже без всяких следов трагедии, - полосы через невероятные пересечения и взаимные ограждения территории завода и аэродрома.
С недельным опозданием еле завершили заводские испытания. Еле упросили военпредов и начали государственные. Из столицы прибыла целая делегация. Программа – восемнадцать томов, да приложений еще тринадцать. Понимая, что предстоит дневать и ночевать, военные просто зверели. Только по пунктам «Внешнего осмотра» придирались двое суток подряд! То оттенок черной краски не нравился, то конфигурация некоторых жгутов. Винты декоративные, видите ли, недостаточно отполированы и шлицы некрасиво выставлены. Мать их в лоб! Еще и не включали, а уже кучу времени угробили. Мелочи, мелочи… Никак через них не продраться. Вот шесть часов испытывали блоки на вибростендах. Все прошло прекрасно. Пишут протокол, там таблица-перечень использованных приборов и аппаратуры. Выясняется, что у какого-то паршивого сетевого вольтметра, от показаний которого абсолютно ничего не зависит, просрочена годичная аттестация. Всего на 11 суток! Военпреды требуют заменить вольтметр и начать все сначала. На климатике – то же самое. Еще через неделю, наконец, первое включение. И, сами понимаете, началась уже настоящая нервотрепка. Со скандалами, криками, матерщиной… Сколько раз эти козлы в погонах заявляли: «Не соответствует!». И начинались эти упрашивания, уговоры, истерики, угрозы. Подношения, столы в боксах, девушки на любой вкус. «Не соответствует п. 23б, § 12, раздел 72, Приложение 7, том 3» и все тут! Творилось это на нижних этажах иерархии – в цеху, потом включался главный инженер. А испытания останавливались. Потом уходили в административный корпус. Курили в приемной. Директор завода и п/я Петровский с главным военпредом-полковником бухтят в кабинете. А испытания не идут. Под утро издерганные все, голодные, уже без курева, заросшие, круги под глазами вновь толпятся у аппаратуры. И так каждые, ну почти каждые сутки. А время летит!
Наступило 31 декабря. Три тома протоколов с заполненными таблицами, чертежами и километровыми рулонами диаграммных лент самописцев и нервных волокон уже оформлены, заготовлены последние подписи, но финальные акты еще не подписаны. Всем уже всё до лампочки, до фени, и премия тоже. Апатия полная! Домой, к семье, к ёлке, обнять, поцеловать и спать, спать, спать… Но заводская верхушка ещё держится. Надо отдать ей должное – не сдаётся. Как «Варяг»! Но и полковник - тоже. Только они и ведущие разработчики у этой растреклятой аппаратуры. Остальные в полной прострации по цеху кто где, кто с кем. Немая сцена - Николай Васильевич, ну где же вы! До курантов меньше двух часов. Петровский подпирает потолочную колонну. Вдруг полыхнуло и все видят, как на изображении, что на экране, проскакивает яркая горизонтальная полоса – выпадает группа строк. В бешенстве взрывается полковник:
- Всё! Понимаете, ВСЁ! Хватит! Конец! Продолжим в новом году.
И ВСЕ понимают, что это действительно ВСЁ! Кранты! Амба! Приехали. Щелкают тумблера – это выключают аппаратуру. Гаснут экраны и похоронная процессия во главе с директором и полковником, остервенело не глядя друг на друга, хмуро плетется к выходу из смертельно опротивевшего цеха. Они проходят мимо колонны. И тут слышен голос Петровского:
- Ну и мудаки вы все! Генералы-адмиралы сраные.
Колонна останавливается. «Выведите этого пьяного» и к Петровскому уже направляется пара крепких ребят. А он продолжает выступать:
- Козлы вонючие! Не туда смотрите, суки протокольные!
А его уже вяжут под белы рученьки.
- Стоп, - узнавая, говорит директор. – Петровский, в чем дело, куда смотреть надо?
- А вон туда, мать вашу за ногу, - показывает Славка на цеховые ворота, - на самописцы! – и начинает подвывать, как в юности на базаре, - Кислотным аккумулятором вам в глазное дно, начальнички. Порвать вас на фашистские знаки!
Ребята оглядываются на директора – тот чуть машет рукой - мчатся к воротам, за ними главный инженер семенит. Остальные остановились - внимательно разглядывают стальную улыбку Петровского, а вокруг весь цех опять в столбняке. Опять немая сцена!
- Товарищ полковник, - взволнованный голос главного, - подойдите, пожалуйста!
Всеобщее недоумение: да на эти всегда пыльные три самописца сроду никто в цеху внимания не обращал. Только раз в неделю появится драная девица из ЦНИЛа[5] – заменит рулон бумаги, чернила подольет, если надо, и всё. И что там мог увидеть Славка да с такого расстояния, да с бодуна?
Два главных возвращаются под колонну со снятым рулоном.
- Запротоколируйте, - тихо командует на весь цех полковник и возвращается к аппаратуре. Обратно щелкают тумблера. Главный инженер сообщает:
- Товарищи, как вы знаете, эти самописцы постоянно регистрируют величину цехового питающего напряжения. И только что они зафиксировали резкий бросок. Он существенно больше допустимого по ТУ[6]. В этом случае выпадение строк допускается. Испытания продолжаются. А вы молодец, - он подходит к Славке и тихо спрашивает, - Как ты догадался? На понт брал?
- Та нет, зрение у меня такое!
Через сорок минут госиспытания успешно завершились…
Отгуляли Новый Год, потом солидную премию получили. Новый трудовой начали. Петровского ещё пуще за десять верст стороной начальство обходило. Но оттуда - издали с огромным уважением приветствовало. А работяги так вообще не знали, как выказать свое восхищение. Словом, стал Петровский личностью легендарной – весь огромный коллектив спас от потери годовой премии. Тут по новой запищала цеховая плановичка:
- Станислав Павлович, извините, но вас срочно вызывает к себе товарищ Петровский - директор!
- Айда напару.
- Станислав Павлович! Меня он не приглашал.
- Ну ладно, сам дойду, - и пошел знакомой дорогой.
- Садись, тезка, - указал на кресло Петровскому Петровский, помолчал. – Да, выручил ты нас. Гениально и вовремя выручил. Сколько лет командую, а такого что-то не припомню. Но, понимаешь, Станислав Павлович, уж больно круто в открытую, при всём народе, поносил ты нас – руководство, и заводское, и военное, и, что главное - партийное. Крыл крепко. Заводчане привыкшие, да и помог ты всем нам, хоть и выпивши был. А вот военпреды забыть не могут. Фашистами обозвал! Офицеры! И наш секретарь парткома. Она ведь женщина освобождённая. Словом, схоронить тебя надо. Договорился я с «Теплоприбором» - там как раз эти самые самописцы делают. Берут тебя на такую же работу и оплату. А там, захочешь, через годик приходи обратно. Помозгуй и решай.
И решил Славка сваливать. Но не сразу! Сначала он неспеша продумал и между делом изготовил джентльменские наборы специнструментов, приспособления для ремонта двигателей, рихтовки, шпаклевки, покраски и даже сушки кузовов; каленые плитки и угольники для тисков, втихую уволок из лабораторий несколько кронциркулей, штангелей, микрометров, два комплекта плиток Иогансона, металлические линейки, рулетки и даже небольшую разметочную плиту с часовыми индикаторами умудрился в ночную пронести через проходную – ремнем привязал петлей и на шею под зимнее пальто с шарфом навесил. Потом неделю горбуном ходил. На толчке за грошИ набрал всякого ржавого лома – молотки, киянки, отвертки, пассатижи, кусачки, ножницы по металлу, надфили, напильники, рашпили, стамески, гаечные ключи, керны, патроны, две дрели, ножовки с полотнами, битые камни, ломанные резцы, сверла, фрезы… Все это посносил в инструменталки для списания, а заводской инструмент, конечно, уволок.
Он тащил паяльники и припои, пасты и флюсы, обмоточные провода на катушках и монтажные в бухтах, многожильные и коаксиальные кабели, сетевые шнуры с вилками и без, киперные ткани и ленты, кембриковые и хлорвиниловые трубки, монтажные стойки и расшивки, комплекты разъемов и монтажные скобы, наборы торцевых и разводных ключей, патроны с наборами цанг, штуцеры и шаберы, пружины витые, плоские, биметаллические, стальные троссики и гибкие валы, шарикоподшипники, сельсины и микродвигатели, магнитоэлектрические головки и головки громкоговорителей, миниатюрные кинескопы и осциллографические трубки… Его карманы были постоянно набиты каждый раз новым крепежом: винтами и саморезами с потайными, цилиндрическими, полукруглыми головками, стальными и латунными, покрытыми и черными, гайками, гроверами, шайбами всех размеров от М2 до М5. Болты и шпильки тащил отдельно. Тырил, что под руку попадало. Миниатюрные самописцы, электролитические, керамические, слюдяные, пленочные и всякие другие конденсаторы, триммеры, сопротивления, реостаты и потенциометры, ферриты и трансформаторное железо в наборах, сегнетодиэлектрики, селеновые и еще секретные опытные диоды и транзисторы, лампы накаливания, неонки и радиолампы прямо в упаковках, тумблера, переключатели кнопочные, клавишные, галетные, магнитные пускатели и реле, малогабаритные аккумуляторы… Два полных комплекта деталей и узлов телевизоров последней модели с корпусами и кинескопами. В ночную, за две поллитровки.
Все таранил к знакомому в просторный гараж. Там же открыл подпольную ремонтную мастерскую. Пахал вечерами и на выходные. Зашибал большие бабки, но справедливо, не рвал. Скоро пришлось уже отбиваться от наседавших клиентов и устраивать очередь – милиция начала посматривать на необычное скопление машин вблизи гаража. Славка начал вредничать – принимал только солидных – в очках и на хороших машинах. Он широко и неприветливо улыбался, сверкая фиксами, говорил малопонятной скороговоркой и как-то в сторону, совал для приветствия грязную руку, с грохотом швырял в ржавую ванну инструмент (специально подобранные для этой цели старые напильники-молотки) и носился по гаражу, как молодой орангутанг. Но все это охотно прощалось и щедро оплачивалось – работал он споро и надежно. Бывали и мелкие стычки с заказчиками. И только с одним - коротышкой сильно не поладил. Как потом выяснилось, был это какой-то профессор из политеха. Водила совершенно дурной, но с гонором – все пытался стоять за Славкиной спиной и наблюдать за работой. А Петровский этого ужасно не любил. Предложил погулять и приходить завтра утром, но «Карлуша» и слушать не стал: как это так без него кто-то будет разбирать его машину! «Та ты ж ее не любишь – совсем угробил», - начал заводиться Славка. Тут этот окурок тоже завелся и лекторским тоном стал объяснять принцип работы двигателя внутреннего сгорания. А вот этого Петровский вообще не выносил. Он замер с карбюратором в руке, затем молча установил его на место, взял маципуру за локоть, затолкал за руль, захлопнул дверцу, через окошко повернул ключ и сквозь шум чихающего двигателя крикнул в ухо этому мелкому бобру:
- А ну газуй отседова, пока цел! - и во всю глотку многоэтажно матерясь бежал за автомобилем еще метров двадцать.
Через два месяца Петровский купил через автоклуб старенький «Москвич», а еще через месяц выкатил его, - лучше нового! – и поехал за номерами. Пришлось «рихтануть» пару милицейских кузовов - и вот он с номерами очутился - «… на два месяца. Ты уж прости, Станислав, больше – никак!» - в шикарном каменном гараже какого-то барыги, ожидавшего в КПЗ суда.
И как-то в проливной дождь у проходной после смены Петровский из треугольного окошка окликнул Петрову – цеховую плановичку:
- Садись, домой свезу.
Холодный дождь, как из ведра, до трамвая далековато, на остановке – толпа, зонт почти не открывается, каблук шатается, Станислав Павлович улыбается.
С ветерком, с комфортом привез Павлину домой. Зонт и каблуки починил, с маманей познакомился. В кафе, кино начал водить. Даже в «Бристоль» и «Интурист». И как-то поздним вечером, - мама уже спала в своей комнатке, - снял со стенного ковра гитару:
- Ты, Петрова, хоть и тихоня писклявая, а все же женщина роковая! Такие с ума сводят, – и, как в юности на хазе, проникновенно запел не лишенном приятности голосом с придыханиями и соответствующей мимикой:
Жил граф Родериго с графиней Эльвирой
Под самою крышей именья родного,
А рядом, в хибарке за ихней хавирой
Жила одинокая некто Петрова.
Графиня была, словно птичка, невинна,
Не знала ни грязи, ни тУфты грошовой,
А граф был свинья и большая скотина
И быстренько спутался с этой Петровой.
Она не жалела ни брошек, ни пудры,
Что день – то другая обнова,
А граф все же топал до этой лахудры
И все ей нашептывал: «Ух, ты, Петрова».
Однажды, с мечом подойдя к кабинету,
Графиня сказала ужасно сурово:
«Герба на тебе, на мучителе нету!
Отстань ты, паскуда, от этой Петровой!»
Но граф был как будто в чаду алкогольном
(Точнее сказать, был под мухой слоновой) –
Он шваркнул графиню башкой с антресоли,
А после потопал до этой Петровой.
Графини роскошное, пышное тело
Лежало в пыли на дорожке ковровой,
Шептала она языком онемелым:
«Ужо же попомню тебе я, Петрова!»
Ее хоронили роскошно и пышно,
Граф прОлил слезу на скамейке дерновой.
Весь день его не было видно и слышно,
А ночью потопал до этой Петровой.
Но в полночь восстала графиня из гроба,
И, с крышкой явившись мореной, дубовой,
Она таки съездила этого жлоба,
А после заехала этой Петровой.
Вот так богачи разлагались и жили,
Теперь уж давно не бывает такого –
Давно похоронены в братской могиле
И граф, и графиня, и эта Петрова.
Здорово пел Станислав Павлович! Что называется – исполнял. За душу брал, аж слезы катились. А песня-то с каким подтекстом, с намеком каким! Видимо и впрямь любит! И гитарой владеет виртуозно - не хуже надфиля и штангеля. За таким никогда и нигде не пропадешь!
И дрогнуло давно ждущее и жутко жаждущее сердце. В один день подали заявления: на отпуск, в ЗАГС и укатили в Прибалтику. Потом Славка написал еще парочку: на увольнение и прописку. И законно зажил Петровский в квартире Петровой - Павлина Петровна фамилию менять не стала: ей нравилось: «Петрова и Петровский». Только вот своего гаража еще не было. Но он и это дело поправил быстро – продался в месячное рабство знакомым ментам, так те и гараж ему присмотрели, а позже и работу хорошую нашли – в лаборатории НИСа политехники. Правда, напахался Славка крепко, но свое авторемонтное реноме поднял до заоблачных высот вполне заслуженно…
Итак, он добился всего: гараж – мастерская, квартира, даже участок с дачей, интересная работа с коллективной халтурой, очень уважающая теща, стройная любящая жена. И он принял мудрые в своей очевидности заветы своих новых коллег:
ВСЕХ ДЕНЕГ ВСЕ РАВНО НЕ ЗАРАБОТАЕШЬ!
И НЕ В НИХ СЧАСТЬЕ.
бросил халтурить в гараже и уже для души занялся новыми для него радио- и кинолюбительством.
В первый же день, когда обустраивал он свое новое рабочее место в угловом аппендиксе, Крачинский формовал головки пустотелых монтажных пистонов. Сам того не замечая он стучал ювелирным молоточком в такт легкой мелодии из радиоприемника. Галактионыч слегка разнообразил этот рисунок резиновой киянкой – выколачивал тонкостенный полусферический экран. Петя добавлял легкое шипение надфиля, Днепров расставлял акценты стеклянным шариком. Петровский остановился, оглянулся: все усердно делали свою работу. Он выбрал любимый инструмент – молоток и концом ручки по батарее центрального отопления свободно вошел в этот весьма слаженный ансамбль ударных и шумовых инструментов. Такие хохмы они иногда спонтанно откалывали при визитах всяких начальничков. Звучало очень ритмично, с акцентами и даже заразительно.
В субботу после первой получки Петровскому наказали явиться к семи вечера ко входу кинотеатра «Мир». Славка удивился, но пришел. Новых коллег узнал с трудом, особенно Крачинского – настоящий граф! Оказалось все идут не в кино, а напротив - в ресторан «Интурист». Славка удивился еще больше. Но когда их встретил какой-то штымп в фирменном смокинге и почтительно сопроводил в лучший зал кабака – Кавказский и усадил за уютный шестиместный, уже сервированный стол, Петровский удивился не на шутку. Пожалуй, так он давно не удивлялся! Пожалуй, так шикарно он никогда не проводил время за шикарныи столом с удивительно красивым и вкусным берлиозом с потрясным киром и в компании уважаемых коллег. Как оказалось, это традиция – дважды в месяц по авансам и получкам лаборатория тут обедала-ужинала и решала важные вопросы, и не только производственные! По мере надобности приглашались близкие и доверенные люди.
Новых коллег Петровский тоже сразу научил кой-чему. Он – урка, сколько себя помнил – всегда чувствовал что творится сзади, везде искал на грани рефлекса место, куда можно заныкаться, путь, по которому можно незаметно и срочно ухилять. В тот же день он внимательно осмотрел окно, забранное мощной решеткой. Оно единственное выходило на улицу, остальные – в огороженный двор институтской библиотеки. Из него открывался живописный вид на узкую улицу, мощенную мелким камнем. Прямо напротив, на небольшом косогоре шла каменная стена, за ней какой-то храм в саду. Слева через палисадник какое-то здание с табличками у подъездов, за ним виднелась часть красного фасада тоже с зарешетчатыми окнами. Петровский знал - там гормилиция с КПЗ. Где-то вблизи грохотал трамвай. В выделенном большом шкафу Славка оставил пустой нижнюю полку. Он сразу же заметил спрятанную дверь. Вышел на работу в субботу, по контуру аккуратно прорезал многолетнюю штукатурку, вскрыл. Показалась лестница в подвал… Он подкрасил старые потемневшие торцы двери в тон стен и тщательно вымел мусор. В понедельник коллеги увидели почти незаметные следы Славкиных упражнений и… промолчали. Посмотрим, мол, что дальше будет.
1 – почтовый ящик – кодовое обозначение закрытых предприятий военно-промышленного комплекса.
2 - шедевр, образцовое творение.
3 – легендарный советский спортивный комментатор.
4 – специальное конструкторское бюро
5 – центральная научно-исследовательская лаборатория
6 – технические условия