Когда беда устает стучаться в стальные двери, она залезает в почтовый ящик.
Жаркое лето опустилось на Волгоград уже в середине весны. Пролетела, уносимая пыльными бурями саранча. Мошка дохла уже на взлете.
О чем я думал в то утро, когда после завтрака с сыном спускался по подъезду, не помню. Проходя мимо криво висящих почтовых ящиков, лишь иногда, вставая на носки, заглядывал в один из них.
Не любил писать писем. Еще больше их получать. Эта весточка была не похожа на письмо счастья из налоговой инспекции. Убогие слова и цифры, выпадавшие из казенных депеш, портили настроение, но не мутили душу.
Необычно длинный конверт, странная марка с символом почты России – черепахой, чужой почерк заставили меня съежиться. Белгородская область, село Бессоновка, читал я, улица Интернациональная, фамилия все вроде как надо. Но что-то не так было в этом послании.
Ладони вспотели. Во рту пересохло. Не вскрывая, посмотрел конверт на просвет. Внутри виднелись контуры тоненькой бумажки, размером в пол тетрадного листа. Нервно оторвав черепахе пол туловища, в моих руках оказалось потемневшее от времени письмо.
В виде заголовка на нем типографским шрифтом было набрано «Заметки». Вспомнил, в конце многих книг нашей библиотеки были пустые страницы для заметок. Библиотеку бросили в Ташкенте четверть века назад, а страничка, как напоминание о прошлом томила ожиданием.
Весь текст, написанный химическим карандашом, состоял из пяти слов. Пять резких ударов ножом «Сережа. Я ослеп, парализован. Помоги». На мгновение представил, как отец слюнявил карандаш. Оставляя на губах синюю точку, аккуратно выводил по линейке буквы.
Я не упал, не заплакал. Постепенно начал ощущать себя плюшевым медведем, из которого вытряхнули вату. Вернее на лестничном пролете находилась шкура человека, висевшая на остеохондрозном позвоночнике.
Вдруг осознал, я упустил в жизни что-то важное. Последние десять лет семейной идиллии напоминали не жизнь – существование, наполненное мелочной заботой о себе, детях, шмотках, кастрюлях.
Пару минут ушло на переваривание информации. После чего мозг приступил к реализации деталей плана. В голове крутились километры, два бака бензина, литр моторного масла, тормозная жидкость и деньги. Основываясь на моем жизненном опыте, план не предусматривал опору на людей, выносивших и воспитавших меня.
Мандраж перед кардинальными изменениями в моей судьбе был, но беспокойство ощущалось только за сына. Кто накормит после школы, проверит уроки? Как назло у отрока начался переходный период с лимонада на «отвертку». По звяканью ключей в замочной скважине, знал в каком состоянии пробирался домой сынуля.
Единственно, что спасло его от наклонной – мой постоянный надзор. Для чистоты отношений отцов и детей пришлось бросить вредные привычки. На развод жена отреагировала спокойно.
Не видел отца больше десяти лет. Тешил себя сладкими мыслями, мол, переехали, получили гражданство, дом у озера. Два здоровых мужика: брат и отец смогут прокормить себя и мать. И те редкие письма, которые получал от них, не настораживали меня.
Мать умерла годом раньше. Раздрай в душе был полнейший. Надо было сделать выбор. На одной чаше весов стоял тот, кто дал тебе жизнь, на другой – кого родил ты…
Не было ни сборов, ни спичек, ни соли. Прыгнул в машину, ударил по газам. Рассказывать о состоянии дорог Волгоградской области не имеет смысла. О сломанных на нашем бездорожье велосипедах, машинах, жизнях упоминалось еще в мемуарах пехоты вермахта.
Прошло уже несколько десятилетий, а все осталось по-прежнему. Только теперь наезжая на очередную колдобину, бродяга, ругаясь, вспоминал не только летчиков люфтваффе, но и матерей нынешних мэров с губернаторами.
Душной, пропыленной дорогой догнал Воронеж.
– Следующая остановка, станция Белгород,– шутил гаишник, пряча мои купюры себе в карман.
Люди и дороги везде разные, менты – на одно лицо.
«Чисто не там, где убирают. А там, где не мусорят» висел на подступах к Белгороду огромный баннер.
Не врало Черноземье. Действительно, мусорят не наблюдалось. Вокруг и без них был порядок. Возделанные поля, разлинованные словно по линейке, мягко перешли в два кладбища и закончились свинарником. Бессоновка, подтвердил алкаш у ларька.
В поисках заветной улицы исколесил село вдоль и поперек. Осталось спросить только у собак, коих здесь бегало так же много, как и в других уголках России.
– Где лучшие девчонки? У нас в клубе. Где лучшие тусовки? У нас в клубе,– доносилось из динамиков в машине.
Действительно, где могут обитать отщепенцы, в спешке бросившие свой скарб на чужбине и купив здесь задарма халупу?
Я поехал на запад. Вернее на запах. Оставив далеко позади особняки из красного кирпича, въехал в гетто. Покосившиеся деревянные дома, старушки на сросшихся с землей лавочках, бесхозно слонявшиеся черные, как смоль таджики, окруженные тучами мух. Я был на верном пути. Лишь тишина у свинарника насторожила меня. Списав безмолвие животных на тихий час, я постучался в первый попавшийся дом.
Из хаты показалась баба в двух, надетых друг на друга платьях и сарафане. На голове у нее красовалось воронье гнездо. Она несла птичий домик к калитке так осторожно, что я приподнялся на цыпочки, чтобы посмотреть, нет ли там яиц. На куриных ножках или человеческих несли в мою сторону рыжее гнездо, было не разобрать, сарафан стелился по высокой траве.
– Чо надо? – поправляя одну из одежд, спросила незнакомка.
Выслушав сыновний рассказ, как слушают учителя литературы не выученный учеником стих, птица Сирин переспросила:
– Игорешу, што ли? – И получив мое согласие, махнула крылом в сторону большого дерева.
У дуба я увидел нечто, смутно напоминавшее не золотую цепь, соломенный домик одного из героев сказки «Три поросенка». Откланявшись с женщиной-птицей, я направился к родне.
Ноги заплетаясь, несли меня к концу сериала. По моим подсчетам середину многосерийного фильма мне посмотреть не удалось. Я был готов ко всему, только не к увиденному. Уже у калитки меня временно контузило. Слова, мысли, картинки жили сами по себе. Выглядело это примерно так:
Мухи. Халупа. Двери нет. На пороге узбек. Руки черные. Босой.
– Вы к кому?
Не узнал.
– Отец где?
Замер ртом. В дом. Полы земляные. Паутина до пола. Машинально холодильник. ЗиЛ. Закопченная кастрюлька. Кусок печени. Ячейках кровь. Сердце сжалось. Думал человечина. Кровать. Сетка провисла. Комок шевелится. Приподнял овчину. Батя. Лег рядом. Обнял. Заплакал…
Это был не стыд, не горе. Это был крах всей моей никчемной жизни. С детями, плетями, в общем, со всей херней. Рухнули планы, надежды, мечты. Это напоминало смерть, чуму, сифилис в последней стадии.
Придя в себя – осмотрелся. На земле одной из комнат лежало все: книги, пакеты, документы, фотографии, шапки, шлепки, тряпки, носки … В другой обстановке я бы даже пошутил по поводу удобств. Нагнулся и на тебе, все под рукой.
Сейчас под рукой у меня сидело маленькое существо, больше похожее на узника концлагеря.
Вылезшие из орбит стеклянные глаза, лицо, размером с кулак, майка до колен в далеком прошлом белого цвета и четыре палки. Две из которых, с натягом можно было назвать ногами.
Я не верил, что эти существа не то, чтобы мои родственники, а вообще люди. За несколько минут мне пришлось примерить на себя шкуру бомжа и постепенно привыкнуть к запаху помойки.
В какой-то момент у меня возникла шальная мысль, может их завалить обоих? Прямо здесь. Посмотрев на братца и вспомнив свидетельницу с гнездом, передумал. Чего греха таить, кишка тонка.
Оправившись от шока, Игорян предложил пройти в его апартаменты.
– По-базарить,– уточнил он.
В центре низенькой кухни стоял огромный деревянный ящик – телевизор. Каналы на нем, переключались пассатижами. Рядом находилось кресло, в углу газовая плита. По всей комнате, как в избе Ильи Муромца до пола свисала паутина. Но у того понятно, спал пол жизни а эти то, судя по бардаку – бодрствовали.
Два паука людоеда затянули в свои сети третьего, который хоть и кочевряжился, но был с ними одной паучьей крови.
На столе появилась баклажка с пивом. Телевизор захрипел знакомой украинской песней. Дунув в стакан, братец налил мне пива.
Худой, черный от грязи и загара с немытыми года три руками, братан смотрел на меня, как на тушу пока еще не разделанной собаки. В какой-то момент пожалел, что нож оставил в машине. В упор смотря на своего родного брата, вспомнил наше с ним безоблачное детство и кажется, начал понимать, как люди превращаются в членистоногих. Причины такого перевоплощения были спрятаны именно там.
Пересказывать речь дельфинов достойное занятие для рассказчика, но диалог насекомых – увольте. Выкупив оставшимися деньгами родного отца на месяц, сгреб его в охапку и, не дав опомниться брату, рванул с ходу в карьер.
Когда выехал из села, увидел на заднем сидении тощего паучка, очень похожего на себя. Тварь, потирала лапками, дышала мне в ухо перегаром, и словно с первомайской трибуны комментировала нашу поездку:
– По хорошей дороге. Да здравствуют российские дороги! Мимо тружеников села, жителей города и поселков вглубь России двигался автомобиль со странными людьми,– вещала козявка.– Необычность их заключалась в следующем: водителя, на одном перекрестке видели не адекватно смеявшимся, на другом – навзрыд рыдавшим, на третьем – бившим себя кулаком по голове, на четвертом – воспроизводившим все эти действия в хаотичном порядке.
Человек, сидевший на переднем пассажирском сидении, был напротив спокоен и тих. Во рту у него дымилась сделанная из газеты самокрутка. Он иногда что-то рассказывал, возбужденно жестикулируя, прожигая тем самым кожаный потолок автомобиля. За шиворот пассажиру сыпались искры. При этом майка на нем, казалась прострелянной дробью. Водитель ругался, машина останавливалась, майку тушили и далее все продолжалось по новой…
Паук исчез утром, перед Михайловским рынком. Через пару часов я уже отдраивал батяню в ванне собственной квартиры. Детей травмировать видом старца не стал. Помыл, приодел, подстриг и на смотрины. На счет паралича он мне набрехал, паучище хреново. Бывший друг напрасно вставил ему хрусталик, бывшая жена подшила пупочную грыжу, бывшая теща послала на х…
Вот с таким троекратным напутствием, после месяца больниц повез его в тещином направлении. На дороге, после плотного перекуса беляшами отец внезапно попросил остановить машину. Не чуя подвоха от близкого человека, в большей степени по простоте душевной, тормознул не далеко от поста ДПС.
Вырвав с корнями ремень безопасности, толкнув головой дверь, слепой атлант побежал в лесопосадку. Потеряв на стремительном ходу тапки, батяня с криком «а-а-а-а» скинул с себя портки, присел и замер в позиции роденовской скульптуры.
Поза мыслителя, расположившегося к лесу передом, к посту задом, заинтересовала одного из милиционеров. Видя направленные в свою сторону оголенные полушария, офицер погрозил отцу палкой. Поняв, что статуя в лучах заката смотрела в другую сторону, страж порядка перевел гневный взгляд на меня.
Грустный рассказ о слепых котятах, впечатления на лейтенанта не произвел. Тогда я перешел от чужих зассанцев к своему засранцу, который, сделав свое грязное дело, начал уже подавать признаки жизни. Натянув треники и выставив руки перед собой, он пошел прямиком на трассу, ревя голосом лося «Сережа, ты где?».
Оценив бесперспективность работы по сохатому в гон, постовой демонстративно отвернулся.
Дальнейшее путешествие напомнило мне тяжелую жизнь бродячего цирка. Он срал каждые десять минут. По выверенному расстоянию между его кучами можно было составить учебное пособие для начинающих саперов.
Иногда мне казалось, отец ставил метки, чтобы вернуться. Поначалу я стыдился его бледной задницы, прикрывая лицо руками. На десятой остановке сам неожиданно стянул с себя штаны и нагадил рядом. Пусть знают, здесь работал семейный подряд. К тому времени вода, бумага и салфетки кончились. Не сговариваясь, мы дружно взялись за подсолнухи.
Это было что-то не передаваемое. Отец мужественно молчал, смотря, насупившись перед собой. Мне же казалось, я сидел на раскаленной сковороде. С тех пор я исключил из рациона даже подсолнечное масло. Внезапный звонок дочери изменил мое отношение к своим и детям вообще.
– Как там дедушка?
Знал, чем заканчивались вопросы отроков «как дела?» – деньгами. Заботливость избавившейся от деда внучки мне показалась подозрительной. Грубо спросил в лоб:
– Что надо?
Виктория поведала мне о просьбе деда перед отъездом. Он попросил у нее слабительного! За что ты меня так Господи? Чтобы высказать все любимой доче, пришлось остановиться.
Свой экспрессивный монолог я закончил шекспировским вопросом: а если бы он у тебя попросил яд? В самых черных уголках моей души таилась мысль: а ведь это был оптимальный выход для всех, кроме брата. Из задушевной беседы с отцом выяснил:они последнее время делили вдвоем не только жилище, но и пенсию.
С горем пополам доехали до населенного пункта с романтическим названием Анна. Это судьба, решил я. Так звали мою бывшую жену. Пристроившись на обочине, решил часик отдохнуть. Хоть какие-то приятные воспоминания останутся от супруги. Закрыл глаза и тут же провалился …
Не знаю до сих пор, любил ли я своих предков в детстве или нет? С другой стороны, если тебе и во взрослой жизни родители помеха, какая разница как ты относился к ним в ранние годы? Сам того не замечая высказал кощунственные вещи. Был бы я один такой, можно было смешать меня с грязью. Ан нет. О жизненный бумеранг разбил свою голову не только я.
Всякий раз пытаясь вспомнить о своих самых ранних впечатлениях об отце, натыкался на несколько эпизодов: горкой сложенные черные трусы в ванне, оставленные для стирки бабушке и усовершенствованный унитаз. И если с его исподнем можно было как-то бороться, стыдя и доказывая, что бабушка не прачка, то с нано технологиями туалетной комнаты ситуацию было не исправить.
Холодную воду в нашем районе давали два раза в день: утром и вечером, часа по два. Зато кипяток из крана лился, как в чайхоне.
Пошевелив инженерными извилинами, отец подвел горячую воду к сливному бачку. Кто-нибудь варил у себя на кухне дерьмо? Реально, зачерпнув из выгребной канализации кастрюльку своих испражнений, поставить ее на быстрый огонь. Можно было бы воспользоваться медленным, но наша цель не наваристый бульон (так и хотелось продолжить – а коммунизм).
Вот примерно тоже самое происходило у нас. Туалет, ванна и кухня шли друг за другом. Смытые закипавшей водой экскременты, в виде горячего ароматного пара полчаса радостной вестью висели в воздухе.
Само собой разумеется, людям со слабой психикой поесть, помыться и постоять в прихожей, было не безопасно. Хотя соседи сверху утверждали, тяжелый смрад, оттенявший легкий свежий дух нашей квартиры напоминал им запах индийского мыла «Махарани».
Что касалось нашей семьи, то про таких в Союзе говорили: не люди – гвозди. Я бы сделал уточнение – шурупы. Тебя забивали, а ты выкручивался.
Вспоминались еще более мелкие моменты, как батя пытался отрастить живот и начать курить. С пузом было понятно. Без «мамона», огромного брюха в Узбекистане на приличной должности не усидишь. А вот с куревом, это он затеял зря.
Во-первых, мы с братом воровали у него сигареты. Если мать ловила с запахом табака, валили все на него. Мол, любит нас папаша, целует, не то, что некоторых.
А во вторых не нравились у взрослого мужика повадки начинающего курильщика. Затем в холодильнике появилась початая бутылка водки. Здесь мы с Игорем дружно поставили ему пятерку. Теперь выход во двор без глотка огненной воды – упущенная выгода.
Любой вопрос на улице решался легче, когда от тебя хоть не много, несло спиртным.
Взрослея, я все больше отдалялся от своих родителей…
– Ну, что поехали? – вернул меня из небытия, знакомый голос.
Посмотрев на часы, с удивлением обнаружил, сон длился две минуты. Укоризненно глянув в единственный отцовский глаз, изредка видевший только тени, подумал, может и мне придется такое пережить? Тогда я не придал этому значение. Постарался объяснить бате об усталости. Вроде понял. Еще через десять минут послышалось очередное гагаринское «поехали».
На пятом дубле я не выдержал. Без лишних слов вывел его из машины в ночь. Отвел от трассы метров на десять и оставил. Это я сейчас понимаю, поступил как конченая сука. А тогда мне адски хотелось спать.
Жестокий поступок вывел меня из состояния анабиоза. Я смотрел на слепого старика, стоявшего у дороги и не мог понять, почему не бегу к своей кровинушке? Почему не валяюсь у него в ногах, прося прощение? Более того мне даже не хотелось к нему подходить.
Понравилась в нем легкость, с какой он отвечал на мои вопросы: от чего умерла мать и почему брат не работал?
– Пила, наверное, много,– сразив меня жуткой интонацией, спокойно ответил он.
О брате отец говорил теплее. Мол, содержал же Советский Союз Африку и ничего. Всем было хорошо. Вот и я его кормлю. При этих словах лицо его оживилось…
Через год после гастролей с цирком-шапито мне позвонили. Услышав в трубке голос женщины с вороньим гнездом, меня заклинило навсегда:
«Три дня в огороде. Май месяц. Лежал. Стонал. Слепой. Парализованный. Брат в хате. Ходил. Спотыкался. Видел, мается мужик. Не добил. Спасибо. Околел больницей. Челюсть из горла вытаскивали втроем. Кто засунул? За что? Ментам по хрен. Приезжай. Забирай. Он морге».
Каюсь. Плохой сын. Люблю своего. Может. Не перешагнет. Хоть челюсть из пасти вытащит.
Жизнь одна. И прожить ее надо, как сможешь. А мучительно больно тебе сделают не только бесцельно прожитые годы.
Идущий. Ошибается. Не боги. Горшки серим.
Тварь театре. Христос борделе. Всё.