Каждый вечер большая семья Петровых собиралась, как раньше говорили, у домашнего очага – жила же семья, как и положено исстари, в большой многокомнатной квартире, полученной в своё время по распределению старшим её поколением путём хитрой, и не совсем понятной современным людям, живущим в мире наличных денег, квартирной махинации, о которой толком уже никто не помнил. На ковре, расстеленном поверх пола, что-то лепил из бумаги в свете торшера малыш Прометей – он находился в том возрасте, когда детство прошло уже ровно настолько, что говорить с родителями стало почти не о чем, кроме бытовых потребностей – купи то, хочу туда, - а до школы ещё надо было немного дожить. По телевизору, который тут же, в комнате, тихо передавал новости, показывали лётчиков – и Прометей мечтал о том, как вырастет, и станет лётчиком – анализируя же такую перспективу со всех сторон, приходил к выводу, что лётчиком бы он стал героическим. Но с другой стороны, его отец, проводящий каждый вечер за компьютером, вызывал у малыша не меньшее чувство белой зависти, и погружал его в не меньшие мечты – Прометей, став взрослым, хотел так же сидеть за экраном, играя с таким же серьёзным видом в игру – тем более что к компьютеру его подпускали редко, полагая, что занятия руками, типа складывания фигур из бумаги, разовьют в нём личность намного лучше. В другом телевизоре показывали певца на сцене, с остервенением кричащего что-то в микрофон – и Прометей подумал, что перспектива петь со сцены тоже неплоха, и исполнитель из него тоже получится такой, какого ещё не было в мире – который всколыхнёт мир до основания, и которому будут рукоплескать толпы. В общем, куда бы малыш Прометей не обратил свой взгляд – все приметы взрослой жизни говорили ему о том, что любая перспектива уж точно лучше, чем быть ребёнком – а достичь мирового признания он сможет в любом достойном его занятии. Школа же, грядущая через год, о которой иногда говорили ему родители, сидящие тут же, на диване – представлялась ему если не раем, то как минимум путём во взрослый рай, по типу дороги из жёлтого кирпича в «Волшебнике из страны Оз», пройдя по которой, он, наконец, может стать всем, чем только пожелает – мама с папой же это не вполне понимали, и, даже исполняя его желания, делали всё как-то не так, как ему хотелось.
Они, родители малыша Прометея, сидели тут же в комнате, на софе – мать, которую звали Мария, подогнув ноги на мягкую поверхность, сидела, приоблокотившись плечами на отца, которого звали Иван, обнявшего её одной рукой, оба они смотрели телевизор, ощущая взаимную нежность. Не то чтобы их сильно интересовало происходящее не экране, да и не были они мещанами, чтобы всерьёз интересоваться телевизором – сложно описать эмоции двух влюблённых, когда они находятся вот в таких семейных объятиях – ещё десять минут назад, когда Иван пришёл с работы, случилась у них небольшая ссора, про которые обычно говорят, что милые бранятся – только тешатся. Иван, задержавшись на работе, пришёл в возмущение от того, что борщ ещё готовится на плите, несмотря на то, что вернулся он довольно поздно – и он пытался объяснить своей жене, что для того, чтобы прийти в конце концов к некоему идеалу жизни, включающему в себя комфорт, уют, любимое занятие, пришедший через него достаток, друзей, и всё прочее, что можно себе представить, и в котором, естественно, должна быть заинтересована и она, потому что в этой грядущей жизни она будет неподражаемой вместе с Иваном – нужно, чтобы дома у него, пока но работает, был надёжный тыл – с готовым к его приходу борщом в кастрюле в качестве необходимого элемента. Мария же пыталась объяснить мужу, что в будущем, которое выглядело как некий семейный рай – не обязательно дворец, потому что с милым рай и в шалаше – но уж точно как пример для подражания любой семье, и как пример зависти – любой менее умной женщине, в котором она, может быть, даже и состарившись физически, но оставшись такой же молодой внутренне и по привычкам, будет отжигать с подругами уже соответственно возрасту – в окружении массы детей и родственников, но по сути так же – пока он сможет пропадать на своей работе, объясняя молодёжи её тонкости, и тоже являя, в некотором смысле, повод для гордости – так вот, для всего этого, чтобы она не увяла и не впала в отчаяние, он не должен выносить ей мозг никогда, а от того, что борщ не готов – ничего особенного с ним не случится, ибо ради будущего можно и пять минут подождать. Но все подобные конфликты быстро проходят между людьми вменяемыми и уже немного притёршимися друг к другу – и вот уже они сидели в обнимку перед телевизором, благодаря друг друга мысленно за взаимную любовь, позволяющую каждому из них идти к воображаемому будущему, такому же тёплому в мечтах, как и их прижавшиеся друг к другу тела, и благодаря Бога за то, что они смогли для осуществления своих целей среди огромного мира найти друг друга – что же думал по этому поводу Всевышний, история умалчивает, ибо существование его в головах влюблённых носило характер сугубо утилитарный, прикладной к тому, ради чего они, собственно, и жили – к будущему, состоящему у каждого из рая то ли на собственных яхтах, то ли в шалашах, боевых друзей для потряхивания стариной и будущей внутренней молодости, и в котором каждый любящий находил некоторое, иногда даже главное, место другому – а насколько важны были для Господа эти планы, и насколько они вызывали его уважение и понимание – мы не знаем. Любому же, приходящему в мыслях к Богу, в какой-то мере приходит и частичка раскаяния – и Иван, заигравшийся на работе в онлайн турнир по компьютерной игре, а затем заехавший на чай к подруге, с которой познакомился случайно намедни, и обменялся телефонами, решил, что, увлекшись жизнью, забыл, что семья – самое необходимое на пути в грядущее, и решил впредь всё успевать и при этом быть спокойней. Мария же, с наслаждением проболтавшая два часа по телефону с подругой, менее успешной в семейной жизни, и надававшая ей кучу приятных советов – решила, что ей, как женщине, лучше бы было постараться побольше прощать – потому что нельзя было, чтобы все её надежда и любовь, рисовавшаяся в её голове в виде грядущего рая – вдруг уплыла по её вине. Переполнившись нежностью, они одновременно посмотрели на ковырявшегося в бумаге и клее малыша Прометея, и подумали о том, что хорошо бы им завести второго ребёнка. Ивану пришла в голову мысль, что второй ребёнок вместе с тем остепенит наконец-то его жену, и она будет ждать его без вопросов дома хоть сутками, как и положено жёнам. А Мария подумала о том, что второй ребёнок, во-первых, заставит приходить мужа домой раньше, а, во-вторых, два чада – это гораздо больший повод для гордости даже не когда-то, а уже сейчас, и решила сегодня же перестать пить предохранительные таблетки. Малыш же посмотрел на них в ответ, и ему представилось, как он – космонавт, после многолетнего путешествия по дальним мирам, прилетает в скафандре домой к папе и маме, и стоит в какой-нибудь дальней глуши посреди высокой зелёной травы, красивый и смелый, перед покосившимся деревянным домом, откуда навстречу ему выходят…, - «Стоп, почему перед покосившимся, и почему в деревне?», - подумал он, ибо тут же представил, как он построил родителям дворец, сам, а лучше купил, и всем папам и мамам на свете, и входит туда в скафандре, вернувшись с далёкой космической вахты, - впрочем, в каком-то смысле лучше, когда построил, но сцена с покосившимся домом и травой казалась ему всё равно куда более красивой, чем сцена с любым дворцом, поэтому малыш Прометей просто подумал о том, как он прилетает в скафандре из дальнего космоса к родителям, а куда – тут же и перестал думать, ибо окончательно запутался, и переключил своё внимание на бумажную модель космического корабля в своих руках.
В соседней же комнате, за стенкой, сидели Марина Михайловна и Пётр Петрович – она в кресле, с книжкой в руках, он же – за компьютером. У них, тоже в полумраке, так же, как и у детей, висел на стене огромный телевизор, и что-то тихо говорил, но его никто не слушал – он выполнял роль своего рода фонового шума, и говорил всегда. В их квартире – в каждой комнате – стояло по огромному телевизору, которые в основном вещали не прекращая, и даже в туалете и ванной стояли принимающие устройства с крошечным экраном, также в ней были холодильники, машины стиральные, швейные, посудомоечные, множество кастрюль, ковров, хрустальных слонов на многочисленных полках, картин, индийских звенящих побрякушек на стенах, и прочего – всё это было куплено, ни много ни мало – за пару лет. Произошёл до того между Мариной Михайловной и Петром Петровичем жесточайший разрыв, начавшийся с того, что к каждому приходило долгое время понимание, оформившееся вдруг окончательно, о том, что их союз совершенно случаен, и мог быть таким же образом устроен каждым из них с кем угодно – если бы мужем Марины Михайловны был не Пётр Петрович, а, скажем, Иван Иванович – ничего бы от этого не изменилось совершенно – и то же, положа лапу на сердце, мог сказать о Марине Михайловне и её муж. Думая об этой трагедии своей жизни постоянно, с утра до вечера, долгое время, супруги разошлись, и попробовали жить отдельно – ведь, как говорил советский писатель Поляков, в каждой нашей любви мы ищем подобие самой первой, настоящей любви – и Пётр Петрович принялся искать её со всем пылом, но, роясь в своей памяти, совершенно не мог понять, какая же из любовей была первой и настоящей – все они были разными, и, при анализе, каждая по своему не очень, а их история уходила так далеко, и настолько затерялась в череде усыпляющей монотонности, в которое он добровольно погрузился с Мариной Михайловной много лет назад – что от самых ранних и самых сильных любовей он помнил лишь ощущения, а объекты их и повадки были в памяти лишь аморфным пятном, имевшим человеческую форму, и которое невозможно было даже восстановить в сознании. Марина Михайловна же обладала более активной жизненной позицией, но, заведя несколько новых любовей, вдруг с печалью каждый раз обнаруживала, что находится рядом с человеком, в котором ей непонятно совершенно ничего, непредсказуемым, странным, и к которому нужно ещё привыкнуть – да и нужно ли?, - и испытывала всё большую тоску по старой жизни, в которой ей абсолютно всё было хотя бы понятно. Поэтому супруги после краткого ритуала перемирия, придуманного Мариной Михайловной, и милостиво воспринятым Петром Петровичем без каких-либо возражений, сошлись снова – но, так как делать вместе им было всё равно совершенно нечего, каждый из них стал просто заниматься делом, и параллельно они вместе стали обустраивать дом, накупив телевизоров, электроприборов, машин, и предметов быта. Они завели кучу друзей, беспрестанно ходили в гости и принимали гостей, ездили по выходным с ними на природу и в другие места – делая всё с каким-то остервенением, как будто боятся упустить каждый момент – но разве не к этому призывают психологи, советуя жить настоящим. Марина Михайловна и Пётр Петрович искренне радовались, когда вдруг оказывалось, что их семейная жизнь лучше, чем у кого-то из знакомых, и искренне приходили в ярость, обнаруживая где-то очевидное обратное – и тут же бежали в магазин за новым прибором. Иногда даже в своих искренних порывах оба мысленно перед очередным большим начинанием или покупкой просили Бога об удаче, и даже ходили для этого в церковь – но, как люди образованные, считали это просто ритуалом, в который люди обернули известный закон жизни – «то, о чём сильно мечтаешь, обязательно должно сбыться», - каждый день же они мечтали о новой покупке или поездке. На детей же своих, Ивана и Марию, они глядели с мудрой усмешкой, прекрасно понимая, что любовь живёт три года, а дальше начинается просто сосуществование, общественный договор. Иван же с Марией, планировавшие жить и в нищих таёжных шалашах, и в буддийских храмах, и в египетских пирамидах, и в манхэттенских небоскрёбах – уважали своих родителей, однако в глубине души считали их старомодными стяжателями и мещанами, только косящими под людей продвинутых – но, как известно, родителей не выбирают. Беспокойство Марины Михайловны и Петра Петровича вызывала лишь их младшая дочь Надежда – она была несколько не от мира сего, и родители опасались, что она может профукать всё ими нажитое – то есть частично или полностью похерить то, что в конце концов стало главным делом их жизни.
Надежда же сидела за стеной в третьей комнате – в полумраке, на небольшом напольном коврике, она располагалась, скрестив ноги и закрыв глаза, и бормотала что-то себе под нос – веря в то, что, отключив сознание по древним методикам, получит ответы на все вопросы, коих у неё к реальности накопилась масса. Некую же безучастную силу, стоящую за непонятным физическим миром, Надежда называла собирательным словом «Бог», и представляла её в человеческом обличье в виде фиолетового индуса в золоте, сидящего в сказочных кустах – но при этом понимала, что просить о чём-то её бесполезно в силу полной безучастности и безразличности этой силы к людям – и поэтому сидела, отключая сознание. Впрочем, если бы кто-нибудь другой дал ответы на все вопросы, и объяснил подробно, как бы взяв за руку, что вообще вокруг происходит – то будь это хоть Христос, хоть ацтекский Вицлипуцли или древнегреческий Зевс, хоть кактус на подоконнике, случайный прохожий, или бродячая кошка на улице – она бы с радостью согласилась и на это, - но мир не хотел объяснять ничего, стоя перед ней враждебной бетонной стеной. Все же, присутствующие в квартире, были объектами, требующими разъяснения, в первую очередь – особенную неприязнь вызывала бабка, в комнату к которой её подселили, и которая и сейчас сидела тут же на стуле, уткнувшись в телевизор почти что лбом, вопреки запретам врачей.
«Паук!», - шептала с ненавистью Пелагея Мефодьевна в экран, на котором выступал какой-то политик в строгом костюме, о чём именно он говорит – она не до конца понимала, но именно при их власти она практически перестала слышать, видеть, и понимать – поэтому и сидела вплотную к телеэкрану. На верхушке принимающего устройства была установлена небольшая иконка – не то, чтобы Пелагея Мефодьевна сильно любила Бога – скорее, она очень боялась будущего, и смотрела на иконку в страхе и неизвестности – организм уже какое-то время назад начал вытворять странные фокусы, и она ходила в туалет раз в неделю, а то и реже – тщательно скрывая этот факт от окружающих, и тратя все душевные усилия на сохранение реноме здорового человека. Старость пришла внезапно, как наводнение в весенней степи, но она по прежнему хотела всего вокруг, но уже ни до чего не могла дотянуться – поэтому с тем же остервенением, с каким её дети мечтали об очередной покупке или поездке, хотела побольше внуков и правнуков – просто как факт, единственное возможное для неё «хочу» - ибо, сидя вплотную к экрану, и объявляя очередного политика пауком, никого на самом деле нянчить не могла. Политик ушёл, собрав бумаги, и Пелагея Мефодьевна со злостью повернулась к Надежде, сидящей в углу комнаты со скрещенными ногами, - «Ну, и когда будем нянчить правнуков?», - прошипела она, - Надежда же, находясь в состоянии самадхи, сделала вид, что ничего не слышала. Будь такое дозволено природой – прабабушка бы обращалась с тем же вопросом ко всем, включая малыша Прометея, и по возможности каждый день – но она с горечью понимала невозможность этого, и младшая восемнадцатилетняя внучка была главным объектом её пристального внимания. Впрочем, не только её – Мария периодически подкидывала сестре парней, давая понять от родственной участливости, что к счастью, мерцающему далеко впереди оазисом, можно идти с любым человеком, раз уж всё зависит только от женского ума – Надежда же, в зависимости от того, какую ветвь старорежимных индийских учений в данный момент считала верной, либо категорически отказывалась от подгонов, либо принимала их с благосклонностью – но при этом замуж не собиралась – вызывая тем самым искреннее сестринское недоумение.
Так проходил вечер обычной большой семьи – в тишине, покое и уюте, за завешенными шторами, под нежный шёпот многочисленных телевизоров. Известно ведь, что патриархальная семья, здоровая, целеустремлённая, и даже иногда вспоминающая о Боге, что подразумевает некую духовность – основа всего, от государства до человечества. «Кушать готово!», - вдруг раздалось с кухни, и нараспев, - «Все идём кушать!», - отчего началось некое движение среди людей, на вид хаотичное, но устремлённое в одном направлении – на кухню, просторную и залитую светом.
За большой накрытый стол подали второе. Малыш Прометей выпятил нижнюю губу и заёрзал на стуле, будучи несогласен с тем, что человека, который пусть и младше других, и ещё не ходит в школу, кормят насильно – но понимая, что ничего с этим сделать не может. «Иди», - тем не менее сказали ему, хлопнув по столу тарелкой, и тем самым показывая возмущение – и он радостно убежал, закрыв за собой дверь кухни. Надежда тщательно выбирала из еды кусочки мяса, предполагая, что именно в нём, возможно, и находится причина всего непонятного и противоестественного, что происходит вокруг, и вообще во вселенной. Пелагея Мефодьевна, увидев это, пробормотала, - «Мяса не ешь – какие потом будут внуки?», - сама же она, обглодав небольшое ребро, отставила тарелку в сторону, не выпуская из головы мысль, что не выходит в туалет уже четвёртый день, и стараясь есть поменьше – любую же еду без мяса она обычно называла баландой. Иван и Мария, блестя искрами в глазах, и скрестив взоры и руки, кормили друг друга с вилок. Марина Михайловна и Пётр Петрович, сидящий во главе стола, поглощали еду деловито, уперев взоры в тарелки, и думали каждый о своём. Присутствующие были увлечены трапезой, и никто не заметил, что в углу комнаты прямо по воздуху пробежал длинный электрический разряд, какой бывает при молниях, тут же ещё один, целая связка молний – всё происходило настолько быстро, что когда Пётр Петрович, отреагировав на непривычный треск, поднял глаза от тарелки – на кухне в снопе искр уже оформился силуэт человеческой фигуры – и тут же прекратило искрить, и нарисовался в воздухе пришелец в странной, похожей на облегающий комбинезон, серебристой одежде, которая тут же раскрылась на месте головы, подобно яйцу – и предстало усталое мужское лицо с грустными глазами и длинной висячей бородой. Родственники же, собравшиеся за столом, так и застыли в позах, в которых сидели, открыв рты – как будто вдруг собрались петь хором. Первой опомнилась Пелагея Мефодьевна – решив, что потустороннее существо пришло за ней, она начала истово осенять пришельца крестным знамением, и, шипя, посылать в его сторону меткие плевки через стол. Вырастя в советскую эпоху, она ничего не знала и не читала об ангелах и архангелах, и при слове «ангелочек» ей представлялся не грозный посланник с карающим мечом, а пахнущий кожей младенец, и переполох в квартире перед выпиской мамы, и нежность при взгляде на живой кулёк, перерастающая в остервенелое «хочу!», и далее в здоровую злость на потомков, так редко делающих ей подобные подарки – тем не менее, стоящий в углу персонаж напомнил ей лицо на иконе, стоящей в её комнате поверх телевизора – и хотя отгонять его при помощи крестных знамений было бы ещё более странно – в представлении Пелагеи Мефодьевны любое потустороннее существо, пришедшее, чтобы её забрать, было, безусловно, злым и недружественным – поэтому она и делала всё, что могла. «Ты пришёл за мной», - прошипела она, и послала через стол ещё один меткий плевок, пролетевший прямо, как самонаводящаяся ракета, над покрытой клеёнчатыми цветами поверхностью. «Нет», - грустно ответил пришелец, - «Пелагея Мефодьевна, успокойтесь, я пришёл не за Вами», - после чего её настроение мигом поменялось, и она села, скрестив руки, как сидят одинокие бабуси в банке в ожидании пенсии – и с равнодушным интересом наблюдала судьбу, вновь думая о том, что будет нянчить ещё много внуков и правнуков. Пережив эмоциональный шок, она решила в мыслях, что нужно дорожить каждым днём, и давить на восемнадцатилетнюю Надежду ещё сильней и решительней по поводу продолжения рода. Иван же и Марья сидели, даже не обнявшись, а буквально вцепившись друг в друга, всем своим видом выражая желание встретить в такой позе что угодно – безусловно, хорошее – а другого и быть не могло, ведь не зря же мысленно благодарили – вот он и пришёл.
- Спасибо, Боже!, - начала с придыханием говорить Мария, но была перебита пришельцем.
- Мария, скажешь тоже – Боже, - и на его лице растянулась улыбка человека, давно отвыкшего улыбаться принятыми у людей сознательными улыбками, а, скорее, рефлективная.
- Неважно, - продолжила Мария с ещё большим придыханием, призванным донести благодарность и надежду, - Пусть не Боже, пусть ангел, посланник – всё равно, спасибо тебе за то, что мы вместе – за мужа, в первую очередь, и указала глазами на Ивана, изображая любовь. Знать бы вот только, что нас ждёт?, - мечтательно закатила она глаза, представляя нежное, но как всегда изображённое в размытых тонах будущее, подробности которого всегда были ей интересны, - Сбудутся ли наши мечты?
- Ну как бы тебе сказать, Мария, - немного смутился пришелец, - Чтобы обсуждать ваши мечты, вас придётся развести по двум комнатам – настолько они у вас разные.
- И что, мы не будем вместе?, - обиженно и с сомнением проворковала Мария, немного испугавшись – тот, кто выдавал себя за божество, на самом деле, судя по всему, оказался чёртом.
- Нет, - ответил пришелец, как отрезал, - С другим будешь. Но недолго, дальше – с третьим.
- И что будет?, - уже без интереса поинтересовалась девушка.
- Да всё то же самое.
- Я что-то неправильно делаю?, - задала она вопрос, свойственный умным женщинам, и вообще людям, - Мне нужно что-то делать с собой?
- Не с собой, - поправил пришелец, - С мечтами.
Иван и Мария замолчали, по-прежнему обнимая друг друга – но уже ничего не понимая, и доверившись судьбе. Надежда же, убедившись в том, какая форменная ерунда интересует всерьёз людей, поставила вопрос ребром.
- Махабата-бха утверждает, - произнесла она, старательно выговаривая каждое слово вопроса, - Что миры создали не асуры, - и, стараясь тоном говорить на равных, - Так ли это?
- Кто такой Махабата-бха?, - спросило существо.
- Вот!, - Надежда победоносно оглядела собравшихся, ибо сама придерживалась той точки зрения, что Махабата-бха – никто, самозванец и шарлатан.
- Что будет со Вселенной?, - задала она следующий важный вопрос.
- Видишь ли, Надя, - стал отвечать пришелец совсем не в тему, - Не надейся слишком на людей, по крайней мере старайся – никакие человеческие учителя ничему, кроме собственных ошибок, тебя не научат – ибо сами понимают во всём происходящем не больше тебя - пусть даже и говорят всё с добрыми намерениями.
- Что будет со Вселенной?, - повторила вопрос Надежда, пропустив мимо ушей явную глупость существа – судя по всему, оно было низшего порядка, и от него вряд ли можно было ждать внятных ответов – но на всякий случай.
- Да всё то же самое и будет, - сказал пришелец, - До самого конца времён, пусть даже и будет меняться всё – но люди останутся ровно теми же.
- Расскажи о себе, - почти потеряв интерес к странному существу, на всякий случай спросила Надежда.
- Ну если вопросов больше нет, если удивление прошло, и вы спокойны, - подытожил пришелец, и замолчал, переводя грустный взгляд с одного лица на другое. Пелагея Мефодьевна, закряхтев, встала, и спросила у него, как спрашивают у школьного учителя, - «Можно мне выйти?», - «Идите, бабушка», - ответил он. Пётр Петрович положил голову на кулак, и изобразил внимание – но на самом деле решил по возможности не слушать, а был напряжён, и, как и любой мужчина – собирался действовать по ситуации.
- Не знаю с чего начать, - растерянно сказал пришелец, - Тяжело говорить немного, я только что падал в чёрную дыру, - Пётр Петрович же понимающе кивнул, что означало, - «Это нормально, все иногда куда-то падают, и люди тоже». И пришелец продолжил – он рассказывал о том, как летел через пространство в космическом корабле, но чёрные дыры до сих пор до конца не изучены, и когда корабль начал в неё падать, и он понял, что скоро все погибнут – нажал кнопку на устройстве, которое не планировал использовать никогда – были у них устройства из разряда «неизвестно, сработает или нет, ещё не пробовали, скорее всего просто уничтожит тебя самого» – но ведь они летели в один конец, в экспедицию к ближайшей экзопланете, полностью идентичной нашей. Именно таким устройством был прибор двухэтапной телепортации – никто не знал на практике, как он сработает – в лучшем случае, в атмосферу переместится просто мясная каша, а, скорее всего, что и просто молекулярный газ. И, осмотрев через визиатор мир внизу, - продолжал пришелец, но вдруг осёкся, - «Впрочем, я, наверное, непонятно рассказываю, начну с самого начала», - и долго рассказывал о том, как записался добровольцем в первую межзвёздную экспедицию, летящую к ближайшей звезде, точнее, планете, полностью идентичной нашей – в один конец, чтобы основать там колонию. Что же заставляет людей записываться в подобные мероприятия, благоприятный исход которых не только невозможно предсказать точно – ведь наши знания о дальнем космосе на момент первого полёта туда носили характер только теоретический, но и вообще дикое для обычного человека, ибо разрывает участника с миром людей навсегда?, - это отнюдь не фанатизм, а именно желание навсегда порвать с миром, и невозможность принятия ничего из того, что постоянно предлагает мир, тем более, что каким бы разным не казались с виду эти предложения – на поверку за ними всегда проглядывало нечто одинаковое, постыдно человеческое, и больше ничего. Пришелец говорил, что он не хотел устраивать свою жизнь в том виде, в котором это принято у всех без исключения – и прошёл всемирный конкурс в этот полёт, условия которого ему понравились сразу – ведь записаться туда, и попасть – могли только люди, в точности такие же, как он сам, а ведь это абсолютное счастье – находиться среди своих – по тому же принципу устроен рай на небесах. Он рассказал о быте звездолёта и о порядках, существующих в экспедиции – например, на корабле нельзя было заключать браки, и вообще хоть как-то укрепляться в жизни – и, отчасти, это сделало полёт самым счастливым временем для каждого из его чуть менее ста участников – за несколько лет в космосе они смогли, не спеша под гнётом социальных симулякров, привыкнуть и понять друг друга для жизни в колонии. Тем временем в коридоре тихо раздавалось бабкино шипение в телефон – «Да, псих, и одет как псих, точно говорю, записывайте адрес», - но он, возбуждённо рассказывающий, единственно ничего не слышал, как это обычно и бывает с не вполне здоровыми душевно людьми. Пётр Петрович толкнул ногой под столом Марину Михайловну, что значило «смотри как в кино, скоро начнётся шоу». Пришелец же опять прервал себя, - «Но я опять, наверное, рассказываю непонятно», - и опять перешёл к концу. «Итак, я совершил первый этап двухэтапной телепортации», - говорил он, - «И оказался в земной атмосфере. Осмотрев прибором мир внизу, я понял, какой сейчас год – не существовало лунного центра NASA, вообще ничего не существовало из того, что могло бы быть мне полезным. Ожидалось, что многолетний полёт с субсветовой скоростью ускорит и наше объективное время – но нам было всё равно до земного времени, ибо возвращаться обратно мы не собирались. Причиной же такого изменения континуума, когда земное время не только отстало от нашего, но и ушло вспять – могла послужить, наверное, близость чёрной дыры – объекта, до сих пор совершенно практически не изученного, в том числе и во влиянии на время. Но факт оставался фактом – в этом мире и этом времени ещё не было никого и ничего, кому бы я мог рассказать хоть что-нибудь с надеждой на понимание – тем более что моя функция заключалась в ремонте части приборов, для которых сейчас не изобретено не только теоретических основ, но даже и математических функций, описывающих эти основы, и в этих функциях ещё даже не появилась необходимость – впрочем, я и не знал теоретических основ, для ремонта они были мне не нужны. Поэтому, некуда было совершать второй телепортационный прыжок – точнее же, это было абсолютно всё равно – но надо же быть чем-то полезным, поэтому, вися на низкой орбите, я нашёл то, о чём могу рассказать людям, пусть даже об этом и можно рассказывать только случайному прохожему на улице, либо сразу и всем – о том, как нужно жить, что такое счастье, и обо всём подобном – благо, за всё время полёта я прошёл через многое. Но для того, чтобы рассуждать о жизни – надо до конца понять собственную. Я понимал свою жизнь в звездолёте, и понимал, как отвращение в жизни среди людей привело меня туда – но я не понимал, чем оно было вызвано изначально, а ведь каждый человек должен постоянно задавать себе вопрос «почему?» - именно в причинно-следственных связях сам Бог, и каждая из них являет собой маленькое повседневное чудо. И все мои «почему?», уходя в прошлое, неизменно натыкались на некую временную границу, за которой любой человек помнит уже с трудом – но, не вспомнив, невозможно было понять жизнь полностью, как картина неполна без какого-нибудь единственного штриха. Поэтому я вспомнил адреса и имена, наблюдая через прибор, выбрал время и точки геолокации – и вот, я здесь – не бойтесь, я скоро уйду, через дверь, как обычно уходят люди», - успокоил пришелец, оглядев собравшихся – речь его становилась всё более путаной, но его всё равно уже никто не слушал – минуту назад клацнул тихо замок входа, и за дверью в кухню уже слышалось тяжелое служебное дыхание нескольких человек, - «Так вот, всё что я помню о себе в этом времени – какие-то отрывочные кадры, например, как я, сидя на полу под торшером, клеил из бумаги какие-то модели, наверное, вон в той комнате» - и он показал глазами в стену, - «Но это неважно. Понимая, что моя жизнь, что бы ни происходило с ней дальше – я готов ко всему – уже сложилась несравненно лучше ваших, я всего лишь хочу узнать изначальную причину – ведь не родился же я таким – что послужило стартовой площадкой пути, который привёл меня к полному неприятию земного уклада жизни, и, в конце концов - на этот звездолёт?», - в этот момент дверь распахнулись, и в комнату ворвались молниеносно люди, пара из них, в форме, заломила руки пришельцу, амбал же в белой одежде с крестами с ловкостью воткнул ему в руку шприц. Процессия, держась друг за друга, и перемещаясь на куче ног, подобно пауку, выползла в коридор. «Иди быстрее!», - пнул человек в форме пришельца под коленку, - «Тише, он же больной», - сказал успокоительно амбал, сам же заломил пришельцу руку почти до основания. Молча и неподвижно провожала глазами семья толпу уходящих – так, как зрители провожают обычно на казнь виновных преступников – пока входная дверь не закрылась.
Прошло какое-то время, может год, или два – и многое поменялось в семье, но не в мире. Иван и Мария развелись, но всё произошло без трагедий – ибо вдруг выяснилось, что каждый из них давно имеет по любовнику, к которому тут же и ушёл, и продолжил строить собственное будущее уже в новой компании. Надежда, не объяснив ничего, покинула дом, и больше никто про неё не знал – да и особо не стремился. Пелагея Мефодьевна так и не увидела новых внуков – по правде же говоря, в последний месяц она об этом и не думала, ибо мечтала только о том, чтобы прошла нестерпимая нарастающая боль, и когда та стала настолько адской, что бабуся про себя попросила умереть, ибо ни о чём другом мечтать уже не могла – то тут же и померла, потому что человек, если чего сильно захочет – получает всегда и неизбежно. Лишь Марина Михайловна и Иван Иванович не поменялись совсем, а лишь нахватали из мира новых вещей и впечатлений, до которых смогли дотянуться – когда померла их мать, Марина Михайловна вспомнила как-то о Надежде, в том смысле, что «комната освободилась, могла бы теперь вернуться», - но та не вернулась уже никогда – видимо, вляпалась во что-то основательно во враждебном и непонятном реальном мире. Прометей же, уже не малыш, но школьник – шёл из своего учебного заведения, удручённо думая о том, что школа оказалась не меньшей пакостью, чем то, что было до неё, иногда путь его пролегал вдоль длинного бетонного забора психиатрической больницы, и Прометею казалось – правда, при этом он всегда отводил взгляд, будучи предупреждён матерью о педофилах и прочих нехороших людях на улице – что из крохотной дырки в непроницаемом заборе лечебницы на него смотрит глаз, переполненный гордости и грусти.