Долгая дорога

                Долгая дорога


   

     Уважаемый читатель!
     Читать можно или в линейном порядке, или в нелинейном порядке, как расположил автор.


I

         Сексуально-озабоченный молодой человек спешил на трамвайную остановку. Еще издали, в толпе, нетерпеливо ожидающей трамвай, он заметил хорошенькую девичью фигурку, ярким огоньком выделявшуюся среди серых невыразительных людей, и теперь торопился рассмотреть ее поближе. Но  не успел. Подошел, громыхая на стыках рельс, трамвай, со скрипом сдвинулись входные двери, и в открывшиеся прямоугольники вагона навстречу друг другу хлынули два людских потока.

         Ему пришлось энергично поработать локтями, чтобы попасть в трамвай и занять место рядом с девушкой. Зрачки молодого человека жадно вобрали в себя тонкую фигуру девушки в клетчатой юбке, серой курточке и бежевом берете, из-под которого как бы случайно выбивался завиток русых волос. Особенно долго его взгляд задержался на   лице девушки с вздернутым носиком, с полуопущенными верхними веками, на которых лежали густые коричневые тени, длинные ресницы были неподъемны от густой туши, а щеки покрывал восхитительный румянец от алхимических кухонь Тайваня или Гонконга, и такого же ядовито-розового цвета были раскрытые припухлые губки. Только, как ни старался, не смог увидеть ее глаза.

         Молодой человек почувствовал, как непроизвольно напряглись мышцы живота, губы моментально высохли и он быстро облизал их кончиком языка.  Он стал мысленно упрашивать девушку: посмотри на меня, какой я мужественный и сильный,  никто в трамвае не сравнится со мной, так уступи мне, помоги избавиться от внезапно возникшей и сводящей с ума жажды по твоему прекрасному молодому телу.
 
         Озабоченный молодой человек так долго и упорно смотрел на девушку, что она, кажется, вняла его просьбе, ее полуопущенные веки дрогнули, поползли вверх, и в лицо молодого  человека заглянули небольшие серые глазки. Однако в глазах девушки  не было столь нетерпеливо ожидаемого им покорного согласия на утоление его жажды свежим девичьим телом. Наоборот, её взгляд был лениво-равнодушный,  в нем явно читалось, чего пристал, к-к-козел, не пяль на меня зенки. Молодой человек зябко поежился, словно за воротник насыпали пригоршню колюче-холодного снега. Вдобавок губы девушки презрительно вздрогнули, и он словно услышал ее мысленный  посыл, выраженный в такой обсценной лексике, что молодой человек почувствовал, как быстро покатился вниз с вершины своей сексуальной озабоченности к жалкому прозябанию ненужной тряпки, которая годится только для протирания пыли.  Он не понравился девушке. Но почему?  Озабоченный молодой человек надулся и покраснел. В  голове вихрем пронеслось несколько вариантов  знакомства с девушкой, но ни на одном из них он не успел остановиться.

Трамвай  остановился, и вновь зашипели открываемые двери. Это была его остановка. Молодой человек вышел и унылым взглядом проводил трамвай, увозивший столь приглянувшуюся ему девушку.
         
Молодой человек поплелся своей обычной дорогой, пройденной несчетное количество раз. По ней, закрыв глаза, он мог пройти и ни разу не споткнуться. Сейчас был именно такой случай. Он шел и ничего не видел вокруг. Перед глазами стояла приглянувшаяся ему незнакомка. Ее гибкая фигурка дразнила и манила, и он никак не мог успокоиться. Он крепко зажмурил глаза и ахнул от изумления. Девушка явно пожалела его и предстала перед ним нагая, ее тонкое тело было покрыто золотистым пушком, торчком стояли маленькие грудки, а ее таинственное лоно скрывали рыжие короткие волоски. Молодой человек заскрипел зубами и протянул к ее  телу мгновенно вспотевшие пальцы, но девушка явно исчерпала лимит жалости к нему. Она вновь таким же лениво-равнодушным взглядом  посмотрела на него. У него бессильно упали руки, а девушка подчеркнуто медленно надела лифчик, маленькие белые трусики и, присев и вытянув по очереди стройные ноги, натянула серые колготки. Кровь ударила в голову молодого человека, он рванулся к девушке, чтобы ощутить ее манящее тело в своих руках, чтобы грубо сорвать  одежду и  вонзиться в нее.

         Однако вместо девушки он неожиданно очутился в объятиях пухлой, как подушка из гусиного пера, тетки. От неожиданности тетка громко взвизгнула и большим животом отшвырнула от себя, словно мяч, несчастного молодого человека. Вдогонку тетка негодующе прогудела: «тю, скаженный, ничего не видит, совсем ослеп».

         Тетка была права, молодой  человек ничего не увидел и не услышал. Он дрожал от возбуждения и обиды и никак не мог понять, почему же не подошел этой девушке. Ему было невдомек, что хорошеньких девушек надо прельщать не голодным взглядом, а увесистым кошельком. Тогда можно не обращать внимания на женские капризы, и на то, что у них или болит голова, или другие части тела. Тугой кошелек - и всегда можно найти здоровую, у которой ничего не болит.

         Молодой человек был старше этой незнакомки из трамвая всего на год.  В его карманах было пусто,  и он был скромно одет.  Он учился в техникуме,  жил с матерью  на ее небольшую зарплату и стипендию.

         Поэтому за душой молодого человека  не было ничего, кроме сексуальной озабоченности,  но автор не хочет его жалеть. Кто знает, во что с годами выльется его ненасытное сексуальное желание. Однако дальнейшее повествование не связано с этим молодым человеком, и поэтому автор с богом отпускает его, пусть бредет и мечтает о юных и прекрасных девах в  семнадцать лет. Это была просто случайная встреча. Молодой человек  никогда больше не встретит на своем пути так некстати возбудившую его юную незнакомку из трамвая.
 Arrivederci, loser! (прощай, неудачник)


XII

         Cкорее, скорее! Она точно помнила и не могла ошибиться. Где-то здесь была телефонная будка. Только бы найти. Эта мысль беспрестанно крутилась в голове, вытеснив  остальные, и подстегивало тело вперед. В глазах скакал темный асфальт, угрюмые фасады неосвещенных зданий враждебно смотрели  вслед, и каждый черный угол таил в себе неведомый страх и ужас, слишком мало фонарей освещали ее кажущуюся бесконечной дорогу.

         Она бежала по пустынным улицам, ставшими такими пугливыми в полночный час. Хрупкая тишина торопливо зажимала холодными ладошками уши, чтобы не слышать в ночной тиши громкий стук ее каблуков. Однако стук все равно назойливо лез в уши  тишине, и она страдальчески морщилась и умоляла незнакомую девушку прекратить громко стучать каблуками, ночная тишина священна, и любой, посмевший ее нарушить, был достоин самой изощренной казни.

         Через дорогу девушка увидела желтую телефонную будку, бросилась к ней и задохнулась от отчаяния. Под тусклым фонарем  было видно, что дверь телефонной будки злобно ощерилась осколками стекла, у телефонного аппарата отсутствовала  трубка, и оборванный провод сиротливо застыл в тягостном ожидании монтера. Надо срочно искать другую телефонную будку. Она постояла, собираясь с мыслями, и попробовала бежать дальше. Но не тут-то было. Слишком много сил  израсходовала на первый рывок, и теперь сердце отчаянно билось в груди, грозя разнести вдребезги хрупкие стеклянные ребра, посиневшие губы хватали холодный ночной воздух, а перед глазами от чрезмерного напряжения плавали красные и синие круги. Ноги, прежде упруго отталкивающиеся от асфальта, предательски подгибались и упорно отказывались нести ее тело дальше, и еле волочились позади туловища. Но мозг, не ведающий усталости, понукал телом, как безжалостный погонщик усталым мулом, и она, шатаясь, пошла в поисках другой телефонной будки.

         Один пустой квартал, другой, и в конце третьего квартала она увидела телефонную будку, сиротливо прижавшуюся к темному зданию. Тяжело хрипя, она ввалилась в нее и зачем-то плотно прикрыла дверь, словно кто-то мог ее подслушать. Левой рукой она сняла трубку, холодная пластмасса приятно остудила вспотевшую ладонь, и дрожащими пальцами правой руки стала тыкать в отверстия диска, пытаясь набрать две цифры, однако тугой диск не хотел поддаваться пальцам, и провернулся только со второй попытки.

         В  трубке сначала  зазвучали томительно-долгие гудки, а ее существо продолжало отчаянно вопить: скорее, скорее, отвечай же скорее, иначе будет поздно. Но вдавленный в ухо кружок мембраны между гудками доносил неясные шумы и какие-то далекие, слабо различимые радиоголоса, которые радостно щебетали о чем-то своем, птичьем, и им не было решительно никакого дела до ее печали и беды. Наконец в динамике раздался долгожданный щелчок, и она услышала, как  усталый женский голос произнес: «скорая слушает».

         Она мигом подобралась и, уняв растрепанное дыхание, постаралась спокойно произнести, чтобы не выдать волнения,  короткую фразу: «ножом в живот ранен мужчина». Голос в трубке, словно не услышав о ножевом ранении, деловито продолжил: «фамилия, имя отчество и возраст больного». Она растерянно сказала: «не знаю, как его зовут, а возраст около сорока». Ее попросили назвать адрес, она сказала, и тот же голос из трубки спросил: кто звонит? Тут она не выдержала и сорвалась: «Вам какое дело? Вам позвонили, дальше ваша забота!», и резко нажала на рычаг телефона.

         Несколько минут она держала трубку в руках, а потом со всей силы ударила трубкой по корпусу телефона. Еще и еще раз. Она молотила трубкой до изнеможения, пока беззащитная трубка не выдержала, раскололась, из нее выскочил динамик и упал на пол, а в руках остался обломок трубки. Она отбросила этот обломок, который бессильно закачался на проводе. Вспышка обессилила, и она почувствовала, как противно дрожат ноги, и струйки пота неприятно холодили спину. Ей захотелось упасть и обо всем забыть, но  отсюда надо было уходить.

         Цепляясь за дверь, она буквально выползла из телефонной будки, и остановилась в растерянности. Куда ей идти? Впрочем,  теперь уже все равно, и усталой семенящей походкой, словно сделав скачок лет на шестьдесят вперед, если только удастся их прожить, поплелась, словно древняя старуха. В слезящихся старушечьих глазах все расплывалось, тело сгорбилось от тяжкого груза еще не прожитых лет, язык обсасывал голые десны с последним зубом наверху, а в усохших мозгах серой мышкой по пустому амбару сиротливо бродила последняя мысль: теперь не надо спешить,  впереди её ждет одна холодная могила.

         Над ней, в обманчиво-низком ночном небе, на фронтоне самого высокого в городе здания ярко горели, собранные из электрических лампочек, два лозунга, первым из которых был «СЛАВА КПСС!», а вторым, расположенный ниже первого, был «ДА ЗДРАВСТВУЮТ 80 ЛЕТ БЕСПРЕРЫВНЫХ ПОБЕД!».

         Автор кается, ему так хотелось написать, рука просто зудела, что у лозунга «ДА ЗДРАВСТВУЮТ 80 ЛЕТ БЕСПРЕРЫВНЫХ ПОБЕД» не горели лампочки в первом слоге слова «ПОБЕД», и лозунг уже звучал не так бодро, и над сермяжной правдой такого лозунга, хмуря брови, нужно  было задуматься, накатив этак грамм сто пятьдесят.

         Однако автор вспомнил, что в те времена электрики в штатском строго контролировали электриков в спецовках, и поэтому у лозунга «ДА ЗДРАВСТВУЮТ 80 ЛЕТ БЕСПРЕРЫВНЫХ ПОБЕД» не могло быть изъянов в первом слоге слова «ПОБЕД».


II

         Девушка, которую так поедал глазами уже позабытый  молодой человек, выпорхнула из трамвая и направилась в училище. Она, как всегда, опоздала на занятия, и поэтому пошла с черного входа, чтобы не нарваться на дежурного. Ей удалось незаметно проскользнуть в училище и по лестнице осторожно подняться на второй этаж, но у самой двери кабинета, где находилась группа, удача покинула ее. За спиной она  услышала грубый окрик: «Верещагина!». Она повернулась и закусила губку от невезухи, сзади стояла замдирша Каракатица.

         В училище уже никто не помнил, почему ее так прозвали, но прозвище передавалось от одного поколения учащихся к другому, и очень подходила к  чрезмерно полной в животе и бедрах, женщине с мелкими чертами вечно озабоченного лица и сосульками тускло-белокурых волос. При ходьбе Каракатица переваливалась, как утка, и из стороны в сторону мотался рыхлый живот.

         Девушка прислонилась к стене, окрашенной темно-зеленой краской и стала терпеливо ждать очередную порцию воплей, потому что по-другому эта замдирша не умела говорить со своими подопечными, и та не подвела, выдав привычное, не раз ею услышанное: «Верещагина! Дрянь паршивая! Ты нас позоришь! Где ты шлялась целую неделю? Опять пропускаешь занятия? Когда этому будет конец?», и так далее и тому подобное еще несколько минут громко разносилось по пустому коридору. Наконец, выдохнувшись, Каракатица произнесла, как припечатала: «Попомни мои слова, ты скоро сядешь в тюрьму!».

         Каракатица, в миру Мария Петровна Чуднова, знала о своем прозвище, поначалу обижалась, потом привыкла и не реагировала на него, что поделать, если родители наделили таким несуразным телом, которое к сорока годам расползлось, как квашня, во все стороны. Мария Петровна, еще молодой учительницей сумела вступить в партию, чтобы сделать карьеру, но карьера не задалась, и она навсегда застряла на должности заместителя директора по воспитательной работе в училище. Как правоверный коммунист, Мария Петровна не верила в мистику, и сначала ее испугал открывшийся у нее дар провидения, когда, увидев в первый раз поступившую в училище девчонку, смогла предсказать ее судьбу. Потом еще и еще раз, и она сбилась со счета, но каждый раз ее предсказания сбывались с пугающей достоверностью.

         Заместитель директора по воспитательной работе Мария Петровна Чуднова благоразумно никому не рассказывала о своем даре и озвучивала вслух свои пророчества только в том случае, если девчонка была совсем отвязная и безбашенная. Верещагина была из этой категории, поэтому и напророчила ей печальную судьбу.

         Однако дар для Марии Петровны имел и обратную сторону. Когда она озвучивала свое предсказание относительно судьбы какой-нибудь глупой девчонки, ее сердце острой иглой прожигала боль. Врачи, к которым Мария Петровна обращалась по поводу болей в сердце, благоразумно умолчав о своем даре, назначали лечение и ненавязчиво советовали сменить место работы, но выбора не было. Она  получала весьма приличную зарплату,  на ее шее сидел муж-инвалид и двое детей. Поэтому не могла позволить себе уйти с должности заместителя директора училища и стать просто учителем с небольшой зарплатой, и продолжала тянуть лямку, спасаясь от болей в сердце валидолом и корвалолом. Мария Петровна смирилась со своей участью и теперь старалась как можно реже высказывать вслух свои мрачные предсказания.

         Девушка, чью фамилию только что узнал автор и читатели, привычно пропустила мимо ушей вопли Каракатицы и привычно огрызнулась: «сама хочу уйти из училища, но только  не отпускаете», и зашла в кабинет. В большом кабинете было всего несколько девчонок из всей группы, которым в этот день было некуда пойти. Девчонки, скрепя сердцем, пришли в училище, и сейчас, сидя за столами, отчаянно скучали, а математичка выписывала на доске какую-то мудреную формулу и что-то бубнила себе под нос. Мел в ее пальцах отвратительно скрипел по классной доске.                               

         - Всем привет, вот и я! - весело воскликнула Верещагина, инцидент с Каракатицей уже забылся и уплыл прочь, словно щепка в бурном речном потоке.

         Девчонки мигом ожили, и словно преподавательницы не было в кабинете, стали шумно обсуждать ее появление.

         Верещагина, задрав нос, важно прошествовала к последнему столу, не забывая при этом усиленно покачивать красивыми бедрами и пыталась выписывать ими восьмерки. Такую походку она увидела в каком-то французском фильме у главной героини и теперь старалась подражать ее походке. Откровенно, получалось очень плохо, но  откуда девчонке из провинциального города могло быть известно, что такую походку изобрела Мэрилин Монро, и ей стали подражать по всему цивилизованному миру. Актриса из французского фильма, имя которой она не запомнила, но так хотелось подражать, до карьеры в кино была моделью и выступала на подиуме, а там хорошим кнутом умели поставить модельную походку!

         Математичка, перестав бубнить, косо посмотрела на Верещагину и застучала мелом по доске, призывая к порядку, но тщетно, девчонки ее не слышали, как и не слышали до прихода Верещагиной, и стали наперебой выкладывать ей последние сплетни из училищной жизни. Математичка еще сильнее застучала мелом по доске, он стал крошиться в пальцах, крылья носа училки стали опасно раздуваться, лицо резко покраснело. Сейчас заорет, подумала Верещагина и громко сказала: «хватит девочки, пусть эта болтает дальше», кивком головы показывая на преподавательницу.

         Ее слова возымели действие, девчонки стали успокаиваться и перестали громко щебетать, а математичка, молча проглотив оскорбление, благоразумно сделала вид, что ничего не слышала, продолжила урок и писать мелом на доске. Но у Верещагиной были дела поважнее, чем слушать учительницу с непонятной формулой на доске. Утром она увидела на носу прыщик, и теперь, положив на стол зеркальце, стала осторожно его выдавливать.

         Следующим уроком были правила дорожного движения.

         Старого хрыча, которого вел этот предмет, с первых минут урока было принято выводить из себя, и дальнейший урок превращался в цирк, когда старый пердун хромой лошадью скакал по кабинету, громко кричал что-то несуразное и брызгал слюной. Поэтому, дождавшись, когда старый хрыч стал распинаться о необходимости соблюдения правил дорожного движения, Верещагина намеренно громко фыркнула. Старый хрыч споткнулся на полуслове, уронил на стол тонюсенькую брошюрку с правилами дорожного движения, его лицо побагровело, губы задергались, и он стал мучительно долго выбираться из-за стола. Наконец он выбрался из-за стола, и, припадая на левую ногу, поскакал к Верещагиной, навис над ней и, задыхаясь, выплюнул: «пошла вон отсюда!».

        Верещагиной надо было сделать вид, что не услышала слов преподавателя, отвернуться к окну, выдержать паузу, а потом, словно случайно увидев старого хрыча, невинно захлопать глазками и голосом прилежной ученицы вежливо пропищать: «я пожалуюсь директору, опять ко мне пристаешь, невинности хочешь лишить, а я девочка порядочная, кому попало не даю».

         Затем начинался такое светопреставление, что об уроке правил дорожного движения можно было забыть, и до звонка старый хрыч, плюясь слюнями, начинал скакать между рядами в кабинете, а девчонки еще больше заводили преподавателя.

         Верещагина так и проделала, отвернулась к окну, но ей не удалось выдержать паузу, старый хрыч неожиданно сильно дернул за руку. Девушка вскочила, стул с грохотом упал за нее спиной, и чуть не залепила ему пощечину, но остереглась, преподаватель мог настучать директору, а та – сообщить в инспекцию по делам несовершеннолетних, где  ей прямо сказали, что больше церемониться с ней не будут и направят в спецшколу.

         Поэтому Верещагина дернула плечиком, презрительно посмотрела на перекошенную морду  старого хрыча и неторопливо пошла к двери. Обернувшись у самой двери, чтобы за ней осталось последнее слово, насмешливо сказала: «Ах, как я боялась тебя, ах, как ты напугал меня, старый пердун», и громко хлопнула дверью. Она ожидала, что девчонки рассмеются, но они неожиданно промолчали, в кабинете было почему-то очень тихо, но молчание девчонок не обидело Верещагину, только слегка разозлило. Ничего, в следующий раз она свое возьмет,  и спокойно пошла из училища. Сегодня ее занятия в училище закончились.
         


IV

         Тускло-серые стены, такой же тускло-серый потолок, и под стать стенам и потолку такого же тускло-серого цвета были полы. С одной стороны комнаты – тускло-серого цвета металлическая дверь с глазком посередине, с другой – под самым потолком маленькое окошко, забранное решеткой, сквозь которое с трудом просачивается тускло-серый дневной свет. Только посредине комнаты, - тягучим диссонансом, грубо прерывающим симфонию в тускло-серых тонах, - коричневый полированный стол, по обе стороны которого, чтобы все-таки поддержать симфонию в серых тонах,  две серые табуретки, намертво прикрученные к полу.

         Следователь достал из коричневого портфеля папку из серого рыхлого картона с наклеенным на обложке белым прямоугольником. На ней крупным шрифтом было отпечатано «Уголовное дело по обвинению…».  Папку следователь аккуратно положил на стол, достал из портфеля шариковые ручки, чистые листы бумаги и сел на табуретку возле стола.

         На другую табуретку опустился К. – очень вежливый, спортивного вида двадцатилетний мальчик из хорошей семьи, неутомимый  вор, недавно задержанный милицией. Его «специализацией» были автомобильные колеса. В этом деле он достиг больших сноровки и мог в считанные минуты лишить машину колес, владельца которой не спасали и болты с секретом, а утром счастливый владелец мог увидеть свой автомобиль, стоящий на четырех кирпичных столбиках. Онемевшие от увиденного владельцы бегом, но уже на своих двоих, мчались в милицию, где, брызжа слюной от негодования, строчили заявления на мерзавца, что посмел разуть  дорогого их сердцу железного коня.

         К. держался пока самоуверенно, и его светло-голубые брюки и синяя рубашка не успели сильно измяться на нарах и пропитаться тяжелым запахом камеры, но карие глаза уже с тоской смотрели на квадратики серого неба в зарешеченном окне. В голове К. назойливой мухой о стенки черепной коробки билась мысль: перемахнуть бы через стол, рыбкой выскользнуть в окно и упасть на той, другой стороне, плевать, если со всего размаха сильно разобьешься об асфальт, на той стороне ходят свободные люди, а он здесь; эх, ему хоть бы еще один денечек пожить на воле, всласть подышать свежим пьянящим воздухом,  а потом – будь что будет.

         Но сквозь частые прутья решетки не протиснуться, стену не прошибить лбом, надо смириться и отвечать на бесконечные вопросы, настороженно ожидая какого-нибудь подвоха. Ничего не поделать, теперь придется жить воспоминаниями, а они со временем будут терять свою яркость и скоро будут похожи на старые истертые монеты, давным-давно никому не нужные, но которые рачительный хозяин не спешит выбрасывать из кошелька. Еще хуже настоящее и будущее, - однообразная череда тоскливых дней, когда один день сменяет другой и его не отличить от предыдущего, и ничего не остается в памяти, парализованной долгой отсидкой впереди. Сколько ему на этот раз отмерят – четыре или пять? – ему неизвестно, но около пяти лет надо приготовиться вычеркнуть, легко сказать вычеркнуть, эти годы надо как-то пережить. Огромное количество дней, еще большее количество часов, а про минуты и говорить не стоит. Как будущий, но так и не состоявший инженер, он потратил время на подсчет. Пять лет – это почти 261 недель, 1825 дней, невообразимое количество часов и минут. Жаль, что эти недели, дни, часы и секунды нельзя положить, как деньги в банк, а потом истребовать их с процентами и с шиком гульнуть на них.

         Это мгновения его жизни, а не просто абстрактные цифры; эх, надо было быть умнее, надо было быть осторожнее, но ему не повезло, и он попался.
 
В то же время К. осознавал, что должен, просто обязан был попасться, слишком нагло он себя вел, прятал свой страх в дальний угол, но и там страх выгрызал ему душу, а теперь дальний угол вплотную приблизился к нему, и дышит в лицо сыростью и туберкулезом. Отбегался мальчик. Впору похороны устраивать по первому разряду, да плакальщиц не будет, а разве это похороны?

         Однако следователь, с которым встречался К. уже второй раз, не был похож на могильщика. Могильщиками были другие милицейские, с которыми, век бы их не видать, пришлось ему познакомиться после задержания. Этот следователь, который носил точно такую же темно-серую милицейскую форму, был другим, он произвел на К. приятное впечатление. Может быть потому, что не срывался на крик, как другие, не стучал кулаком по столу, не угрожал сгноить в тюрьме и возможно еще потому, что пахло от него каким-то заграничным одеколоном. К. долго мучился, аромат был знакомый, но никак не мог вспомнить его, пока однажды, проводя на нарах очередную бессонную ночь, вспомнил, - это был одеколон «Aramis».

         Такой одеколон К. видел у своего сокурсника, чей папаша регулярно совершал командировки в Москву. Он с удовольствием вспомнил коробку в коричнево-золотистых тонах, флакон с узким высоким горлышком, завинчивавшийся золотой пробкой, а какой был аромат у одеколона «Aramis»! Теплый, нежный, с запахом кожи, сандалового дерева, жасмина и массой еще незнакомых ароматов. Стоило открутить пробку, поднести горлышко флакона к носу, втянуть в себя его аромат, и можно было улететь или в Париж, или на какой-то другой райский уголок земли. Аромат одеколона «Aramis» вставлял почище всякой дури.

         Втянуть бы в себя этот аромат, чтобы забыть о милицейских и о грязных жестких нарах, на которых теперь приходится отлеживать бока. Эх, колеса, докатили К. до каталажки, лучше бы укатили его куда-нибудь далеко, на край земли, но проклятые колеса не вняли молитвам К.

         К. тяжело вздохнул, вслед за ним тяжело вздохнул автор и почему-то некстати вспомнил, что одеколон «Aramis» был выпущен парфюмером Бернардом Шантом в 1966 году.

         За время ареста К. прошел через многие милицейские руки. Особенно К. запомнился один, который вкрадчивым голосом совершенно неожиданно предложил ему покаяться, облегчить душу, стать чистым перед законом, прозрачно намекнув, что в этом случае поможет скостить срок, но с одной маленькой оговоркой, - взять на себя в качестве довеска, для ровного счета, еще пару-тройку нераскрытых преступлений, уж очень эти преступления по почерку походили на дела К. Он долго искушал К., рисуя перед ним манящие перспективы, пара-тройка чужих дел такой пустяк, зато К. потом с просветленным сердцем может вернуться в свободную жизнь. К. сначала воодушевился, услышав о возможности уменьшения срока, но повесить на себя  чужие дела ему почему-то не захотелось. Тот милицейский, что сначала сладко, как канарейка, заливался перед ним, после отказа поскучнел и закончил банально, как и другие, обещанием долгой и жесткой отсидки.

         На первом допросе этот следователь ничего не обещал К., он сухо задавал вопросы и записывал ответы на них. В конце допроса попросил прочесть его показания и расписаться под ними. По вопросам следователя К. понял, что этот хорошо знает о его похождениях и вытрясет из него все, до последней мелочи, как бы К. не хитрил и не пытался переложить на других свои, как про себя называл, «мелкие шалости». К. понял, что будет сложно противостоять этому следователю.

         Утром К. дернули на второй допрос. Постовой привел его в следственную комнату. К. привычно сел табуретку, следователь привычно достал из коричневого портфеля папку из серого рыхлого картона, положил на стол, достал из портфеля шариковые ручки, чистые листы бумаги и сел на табуретку возле стола.

         Начался новый допрос. Следователь был въедливым, он спрашивал о таких мелочах, о которых К. забыл или же с удовольствием постарался бы не вспоминать. Теперь его «шалости» следователь оценивал со стороны уголовного кодекса, но К., у которого это была уже вторая «ходка», знал, что одно, что два, или все его похождения (точное количество их не помнил, не считал), тянут на одну статью и больше указанного в ней срока не получит. С одной стороны это радовало его душу, но К. не собирался сам обо всем рассказывать следователю. Благодарю покорно, найдите другого глупца, он не из их категории, однако тяжелые ночи на нарах измучили его мозг, постепенно лишая возможности сопротивляться.

         Бесконечные часы, которые К. был вынужден проводить на нарах с вонючими скотами, окружающими его в камере, неожиданно пробудили в нем огромную жажду в хорошей беседе с умным человеком. До ареста в этом не было нужды, жизнь была плотно наполнена ночными эскападами-походами за колесами, легкими деньгами, которые также легко тратились на модные тряпки, дискотеки, выпивки и девочек. Среди этих девочек почему-то больше других запомнилась одна пэтеушница, как ее там фамилия, - э-э-э, кажется Щапова, нет, Шагина, вспомнил, - Верещагина! С ней было хорошо и легко, и от воспоминаний о ней вдруг повеяло чем-то приятным и теплым, почти родным.

         Сейчас, когда все резко изменилось, непривычно тяжелые думы стали одолевать К., но никто из допрашивавших его не спешил пролить на него живительный дождь умных бесед. Все допросы были конкретно-предметными: где был такого-то числа, с какой машины снимал колеса, кому продал, цену, можешь описать-показать покупателей, кто был с тобою, как распределялись роли между соучастниками.

         Больше его ни о чем другом не спрашивали, и, едва К. заканчивал в очередной раз рассказывать, как о нем тут же забывали, как о ненужной вещи, и сразу отправляли в камеру.

         К. стал чувствовать, что он достиг той грани, после которой, еще чуть-чуть, и у него начнется истерика.

         Когда этот следователь неожиданно попросил его вспомнить о прошлом, К. насторожился, его просветили в камере, что нельзя рассказывать  следователю о своей жизни. Следователь заработает себе очередную звездочку на погоны, а он, соответственно, или лишнюю статью, или лишний год отсидки. Однако следователь повторил, что хочет помочь ему. К. вспомнились данайцы, дары приносящие. Он замкнулся в себе и только тоскливо произнес: «помочь мне?».

         Следователь в подтверждение своих слов кивнул головой. К. горько усмехнулся: «разве можно помочь здесь?» и театрально-фальшивым жестом раскинул руки в стороны, словно призывая голые серые стены, видевших многих, хороших и плохих, в свидетели.

         - Вам нужна только свобода, - констатировал следователь.

         К. судорожно кивнул головой и провел кончиком языка по внезапно пересохшим губам. Слово-то, какое, свобода! Как солнечный зайчик, - греет и не поймать его.

         - Сразу говорю, свободу не обещаю, - огорошил К. следователь. - Для вас быть здесь – это благо.

         - Что это за благо? - вскинулся К.

         - Катарсис, - произнес следователь смутно знакомое слово, К. попытался вспомнить его значение, но измученный мозг не хотел ему помочь, значение слова ускользало от него, и К. обидчиво сказал:
         - Неужели я должен гнить в этом дерьме?

         - Что же прикажете делать с вами, чтобы вы принялись за старое?

         - Поверить мне, поверить!

         - Один раз уже поверили.

         - Один раз не считается, поверьте еще раз!

         - Что же надо будет делать?

         - Перевоспитывать, - буркнул К.

         - Как?

         - Это ваша забота.

         - Другого рецепта не придумали, надо просто не нарушать закон.

         - Так пела моя бабушка, - с издевкой подхватил К., - и померла как нищая церковная крыса. Даже в гроб не в чем было положить. Другие не попадаются, живут, жиреют и хвастаются, как умеют ловчить, плюют на ваш закон и не попадаются.

         - Другие не попадаются, а ты – попался, – задумчиво возразил следователь, и сразу же задал вроде бы наивный вопрос:
         - Разве лучше украсть несколько тысяч и провести долгие годы в колонии?

         - Тогда что есть у вас? – вроде бы наивно удивился К.

         Следователь помолчал и ответил:
         – Свобода и работа.

         - Что же это за свобода и работа, если я поневоле, а вы по воле, сидим здесь вдвоем и дышим этой гадостью? Чем ваша свобода лучше моей несвободы?

         Хорошо он поддел меня, подумал следователь, ему не откажешь в проницательности. Слова о долге будут звучать фальшиво и неискренне. Следователь решил не отвечать на вопрос К., иначе этот разговор мог завести слишком далеко. Придется признать, что следственная работа не столь романтична, как ее изображали в книгах и в фильмах, когда следователь с усталыми, но добрыми глазами изобличает хитроумного преступника. На поверку следственная работа оказалась полной грязи, и иногда, когда он выдыхался, хотелось самому себе, как на исповеди, признаться, что по своей воле обрек себя на эту тяжелую работу.

          Иногда он ставил себя в тупик простым вопросом: кто же больше свободен, - тот, кто сидит напротив него, - так для сидельца это всего лишь краткий и не самый удачный эпизод в ярком калейдоскопе его жизни. Он же цепями образования, однажды избранной специальности, деньгами за нее приковал себя к этому столу, и осужден навечно копаться в чужой грязи. Эта грязь засосала его, как питанские болота, и если сумеет выбраться из них, никогда не сможет отмыть ноги от этой грязи.

         Подчас  следователь мечтал плюнуть и уйти, прекратить копаться в чужих судьбах, но ничего другого делать не умел, и поэтому, проклиная все на свете, продолжал, как упрямый вол, тянуть это ярмо, утешая себя тем, что кто-то должен делать эту грязную работу. Он, черт возьми, слуга закона и защищает честных людей от преступников (только от частого употребления этих словосочетаний рот наполняла липкая слюна, которую было вовек не выплюнуть, так от них отдавало неискренней казенщиной). Для него К. – очередной преступник в нескончаемой череде уголовных дел. Папки с уголовными делами заполнили его сейф до отказа, и едва он открывал дверцу сейфа, как папки  снежной лавиной вываливались на стол.

         Поэтому следователь спокойно, не показывая своих сомнений, ответил:
         - У меня душа свободна, а твоя блуждает в потемках и не видит выхода.

         - Где же этот выход? – почти выкрикнул К.

         - У каждого свой, но есть общий, - не нарушать закон, (черт, опять унылая казенщина, прописные истины, подумал следователь), но других слов  не нашел.

         - Закон, закон, - после вспышки вяло пробормотал К. – Я хочу жить полно, а не прозябать на жалкие гроши.

         - Тогда придется лучшую часть жизни провести за решеткой, заработать кучу болезней, стать немощным и тихо помереть где-то в канаве.

         К. деланно рассмеялся:
         – Конец у нас с вами будет один, так лучше провести жизнь с блеском, а не сидеть за этим унылым столом.

         - Поживем - увидим, - спокойно ответил следователь. – Мы слишком далеко отклонились от темы нашей беседы. Давайте поговорим о Вашем прошлом.

         - Неужели оно Вам интересно, - искренне удивился К.

         Следователь кивнул головой.

         К. помолчал, а потом тихо пробормотал:
- Тогда слушайте.


III

         У светофора Верещагина остановилась в задумчивости: куда пойти? По магазинам –  была там вчера, в кино – афишу нового фильма еще не вывесили, а старый фильм уже видела, ее мальчик куда-то бесследно исчез, а без него было скучно, остались подруги, но неизвестно, кто из них сегодня дома. О, вспомнила, можно пойти к Ленке. Она хвасталась, что купила пластинку "Добрых молодцев"   с новой песней "Золотой рассвет". Сейчас самая модная  песенка!

         Пока Верещагина раздумывала, мимо нее, таща за собой шлейф пыли и отработанных газов, быстро потекли капли разноцветных автомобилей, среди них в основном были москвичи и жигули. Верещагина засмотрелась на них, мгновенно представив себя в шестерке, такой шикарной машинке, выглядевшей как игрушка, вся в блестящих хромированных накладках.

         Но если выбирать, лучше оказаться в волжанке, вот эта тачка, длинная, как такса, с мягкими диванами, в которой, откинувшейся на спинку в небрежно-изысканной позе moviestar, на большой скорости можно рассекать по городу. Другие драндулеты будут покорно уступать дорогу, а их водилы отчаянно завидовать владельцу волжанки. Эх, все-таки несправедливо, что она стоит на тротуаре, а не едет в машине.

         Ведь она очаровательная малышка, так сказал один мальчик, с которым она недавно славно повеселилась, и  тут же, придирчиво осмотрев себя в зеркальце, убедилась в правдивости его слов. Поэтому Верещагина стала тихо повторять себе под нос: «хочу в волжанку, хочу в волжанку». И, словно повинуясь ее прихоти, один автомобиль резко взял вправо, притормозил у кромки тротуара, дверца открылась, и из машины призывно замахали.

         Верещагина встрепенулась, но неторопливо, набивая себе цену, подняла глаза и убедилась, что перед ней стоит роскошная белая волга, именно такая, в которой только что мечтала прокатиться. Несмотря на пыльные дороги, корпус волжанки  сиял белым перламутром, а ее колеса сверкали хромированными колпаками. Ее сердце застучало быстро-быстро, и она с готовностью подбежала к автомобилю. В ней был пятидесятилетний мужик с курчавыми седеющими волосами, одетый в дорогие тряпки, и на правом запястье волшебно сияли ослепительные японские часы "ОРИЕНТ С КОРОНОЙ".

         Она прыгнула на переднее сидение, поерзала, устраиваясь поудобнее, и заметила, что у мужика от ее фигуры загорелись глаза. Это уже второй за день, кто облизнулся, глядя на нее, самодовольно подумала Верещагина. Но если первый  был безденежным сопляком, не имевшим за душой ничего, кроме сексуальной озабоченности, то этот, второй, солидный мужик с деньгами. Она легко раскрутит его, и мужик не пожалеет, что потратился.

         Девушка с наслаждением откинулась на высокую спинку, и придала лицу так удававшийся ей лениво-презрительный вид. Машина тронулась, и Верещагина гордо посмотрела на людей, понуро оставшихся стоять на тротуаре. Пусть все видят и завидуют черной завистью, она едет в такой шикарной тачке!
 
         Мужик, одной рукой управляя автомобилем, другую руку по-хозяйски положил на колено девушки и стал его гладить, забираясь все выше, к трусикам.  Верещагина отнеслась к этому спокойно, пусть гладит и пускает слюни, свое от мужика она обязательно получит. Мужик несколько раз внимательно посмотрел на нее, и, точно, не обманув ее ожидания, предсказуемо сказал: «пошли вечером в кабак», и предложил ей самой выбрать кабак.

          Девушка задумалась, в кабаках она была очень редко, по пальцам можно пересчитать, но слышала, что самый лучший, это центральный. Знакомые девки, которым посчастливилось там побывать, с придыханием говорили,  делая преувеличенно большие глаза,  какие там заоблачные цены, но там так хорошо-о-о!

         Верещагина, бросив внимательный взгляд на мужика и еще раз оценив его прикид, тачку и вспыхивающие, как бриллиант под солнцем, японские часы "ОРИЕНТ С КОРОНОЙ" на запястье руки, решила, что надо идти только в центральный кабак. Пусть потратится и доставит ей маленькую радость в жизни.

         Не отрывая взгляда от дороги, Верещагина, чуть помедлив, словно делая мужику одолжение, лениво кивнула головой, процедив сквозь зубы: «только в центральный». На передней панели машины лежала ярко красная пачка американских сигарет «Rotmans». Она не курила, но вид пачки импортных сигарет заровожил ее взгляд. Она взяла их в руки. Какая красота! Темно-красная пачка из твердого картона с золотой вязью латинских букв, поднимаешь крышку, а там пачка разделена на два отделения, где в серебристую фольгу упакованы длинные сигареты с приятно пахнущим табаком.

         Мужик, чья рука по-хозяйски неторопливо добралась до  ее лона, хриплым от возбуждения голосом произнес: «об чем вопрос, для тебя – любой кабак города, хошь в центральный, так в центральный. Я не против, завалим вечерком и хорошо там оттянемся».


               

VII

         Следователь никогда не ходил по своим подопечным. Только в плохих фильмах о тяжелых милицейских буднях следователи ходили по домам, где тщательно выясняли все обстоятельства преступления. Но киношные следователи за полтора-два часа экранного времени расследовали только одно уголовное дело, а у следователя от этих уголовных дел сейф с трудом закрывался. Когда ему выбрать время, чтобы незваным гостем, хуже татарина, пугать своими визитами жертвенных овнов, что заблудились в пространстве и их слабые копыта, трясясь и подгибаясь после перепоя, никак не могли донести штормящее тело до следователя. Для этих целей есть опера, пусть свой хлеб отрабатывают.

         Однако здесь выбирать не приходилось, по уголовному делу К. истекал срок следствия, его надо было заканчивать и сдавать в прокуратуру. Поэтому, если он не срочно не найдет и не допросит Верещагину, придется получать очередной разнос от начальства за это уголовное дело. Хитрые опера, которым он давал задания привести к нему неуловимую девицу, вместо Верещагиной приносили отписки, что ее никак не могут найти.

         Следователь, проклиная оперов, которые явно ленились и вместо поисков  Верещагиой строчили  рапорты о невозможности ее розыска, не выходя из кабинетов, был вынужден сам искать эту девицу. Оказалось, что найти Верещагину было просто. Достаточно было поднять трубку и позвонить в инспекцию по делам несовершеннолетних. Начальник инспекции тут же прислал своего сотрудника, который точно знал, где живет  Верещагина.

         Когда в кабинет зашел молодой инспектор,  следователь, привычно ругаясь, затолкал в сейф очередное уголовное дело, которое недавно принесли от начальства с грозной резолюцией о скорейшем его расследовании. В очередной  следователь привычно пожалел, что сейф сделан из стали, а не резины, и решительно отказывался принять в свою утробу еще одно дело. Однако ему удалось  утрамбовать и это уголовное дело среди других, и он с натугой закрыл дверцу сейфа и повернул ключ в замке.

         Потом, проникновенно глядя в глаза инспектору, умоляюще попросил помочь найти  Верещагину. Только его помощь может спасти никчемную в глазах начальства жизнь следователя.

         - Верещагину? Точно? – не поверил инспектор.

         Следователь клятвенно побожился, что эта девица ему нужна как воздух.

         - Наконец-то! – с восторгом воскликнул инспектор. – Наконец-то я избавлюсь от Верещагиной. Вы не представляете себе, как она надоела! Я хожу к ней чаще, чем к любимой, у Верещагиной не квартира, а настоящий притон. Меня все соседки-старушки замучили, каждый день звонят и жалуются, а что я могу сделать? В очередной раз побеседовать и в очередной раз грозно предупредить, что нельзя себя плохо вести? Чихала она на мои последние китайские предупреждения. Уставится на меня невинными глазками, пустит слезу: «я вся такая из себя одинокая, разнесчастная и некому наставить ее на путь истинный», - что впору пожалеть ее.

         - Неужели приходилось жалеть? –  вроде как наивно удивился следователь.

         - Покорнейше благодарю, не успел. Я с радостью умываю руки, теперь ваша очередь, - ехидно парировал инспектор.

         - Надо будет – пожалеем, - бодро пообещал следователь. – Всех пожалеем, нам для работы здоровья не жалко.

         Инспектор довольно заржал:
         - Могу еще парочку таких подкинуть.
         
         - Спасибо, но в следующий раз, как придет разнарядка, - ухмыльнулся следователь. - Провести меня насчет Верещагиной.

          - Разве  Вы не знаете ее историю, - удивился инспектор, - мне казалось, что о ней знает весь отдел.

          - Не надо преувеличивать, - возразил следователь, - Верещагина – не звезда экрана, у нас таких, как она, по самую макушку, плохих по тринадцати на дюжину кладут.
         
         
         Инспектор, хмыкнув, согласился со следователем и продолжил свой рассказ, и следователь узнал, что родители Верещагиной расстались,  когда девочке исполнилось десять лет. Отец ушел к другой женщине, забыл о дочери, а мама сначала пустилась во все тяжкие и, соответственно,  закончила плохо: ее нашли задушенной в канализационной трубе. Отец отказался забрать дочь, у него уже была другая семья, в которой появились дети, и вторая жена была категорически против нее, а девочка, ставшая уже подростком, сначала оказалась в интернате, а потом ее взяла бабушка. Сейчас бабка сошлась с каким-то дедом и живет у него, а Верещагина осталась в бабкиной комнате в коммунальной квартире. Туда сейчас они и пойдут. В заключение инспектор, покачав головой, сказал: "Ох, и наплачетесь Вы с ней". Как потом выяснилось, он словно  в воду глядел, но следователь был еще счастлив в своем неведении.


         Их путь оказался недалеким, едва они вышли из отдела милиции, как инспектор свернул на тихую провинциальную улочку с выщербленной булыжной мостовой и тротуарами из длинных каменных плит. Следователь был удивлен, он и не знал, что в городе еще сохранились такие ветхозаветные улочки, на которых время словно остановилось и казалось, что сейчас из-за угла выйдет городовой, а по булыжной мостовой звонко процокает лошадь, впряженная в пролетку с колоритным кучером на козлах. Просто удивительно, как эта улочка сохранилась в первозданном виде в большом городе, закатанном в асфальт по самую макушку.

         Однако на улицу, нарушая ее сонную ветхозаветность, выехала не пролетка, а убитая копейка, что громко рычала мотором, скрежетала коробкой и оставляла за собой синий шлейф удушливого дыма. Копейка, покорно кланяясь капотом всем ухабам булыжной дороги, остановилась у старого трехэтажного дома, явного ровесника века. Дом окружали высокие раскидистые тополя. Едва заглох мотор копейки, как на улочке воцарилась прежняя патриархальная тишина. На лавочке, возле дома, положив на колени изуродованные артритом руки, зорко дремали старушки.

         Инспектор вежливо поздоровался с ними и потянул за собой следователя во двор дома, он поспешил за ним, и они очутились в темном колодце двора, застроенного ветхими сарайчиками.

         - Смотри, вот ее окно, - рука инспектора поднялась вверх и остановилась где-то на уровне третьего-четвертого этажа.

         Глаза следователя послушно последовали вслед, и над следователем навис угрюмый дом, его первые два этажа были сложены из серо-коричневого камня, а с третьего по четвертый, - из темно-красного, подкопченного временем, кирпича. Под стать старым стенам были и широкие квадратные окна, с частыми переплетами, в свинцовых стеклах которых отражалось нависшее над домом угрюмое небо.

         Следователь хотел уточнить, где окно Верещагиной, но инспектор нетерпеливо дернул его за рукав и потянул дальше. Они вошли в подъезд, дверь в который никогда не закрывалась, поскольку дверь давно сняли с петель по причине ветхости, а новую не удосужились поставить. По скрипучей деревянной лестнице они поднялись на четвертый этаж, и инспектор постучал в пятнистую от осыпавшейся краски дверь. Следователь прислушался и уловил, как в глубине квартиры что-то щелкнуло, послышались шаркающие шаги, и дверь со скрипом открылась.

         На пороге появился божий одуванчик с редкими седыми  волосами, в старом заношенном халате. Мигнув подслеповатыми глазками, божий одуванчик, прищурившись, узнал инспектора и без слов посторонился, пропуская их в квартиру. Было видно, что божий одуванчик часто пускает инспектора в квартиру, и у него не осталось слов на привычные жалобы о бессовестной молодежи.

         Коммунальная квартира встретила следователя запахом старости: мочи и резких кошачьих духов. Они прошли по еле освещенному длинному  коридору, который  неожиданно повернул налево, и уперлись в  тупик.

         В полутьме инспектор пошарил рукой по стене, щелкнул невидимым выключателем, и жидкий свет очередной маломощной лампочки осветил тупик, который оказался завешенным старым жаккардовым покрывалом. Инспектор приподнял покрывало и нырнул в открывшийся проем, следователь последовал за ним, и инспектор предупредил, осторожно, ступеньки. Следователь ногой нашарил ступеньки. Первая, вторая, третья, четвертая. Они очутились на площадке с одной единственной дверью. Инспектор постучал в дверь. Никто не открыл. Следователь прислушался и уловил из-за двери звуки музыки. Инспектор еще раз постучал, и опять никто не открыл. Тогда инспектор с силой рванул дверь, ригель старого замка выскочил из паза, и дверь широко раскрылась, оглушив звуками очень популярной песни «Take me tonight I want to be your lover» .

         Инспектор посторонился и сказал на ухо:  «Прошу  на праздник молодой беззаботной жизни. Вы проходите-то, проходите, а я уж в сторонке постою. Насмотрелся я на них».

         Следователь вошел в комнату, посредине которой стоял большой круглый стол с голой столешницей. Такой стол он видел в далеком детстве и не ожидал увидеть вновь такой раритетный стол. Стол был заставлен нольсемилитровыми пустыми бутылками из-под портвейна «Агдам», открытыми консервными банками с оранжевыми этикетками рыбных консервов и бело-красными, столь памятными по студенческим временам этикетками консервов «завтрак туриста». Этим завтраком туриста брезговали даже вечно голодные помойные кошки, но следователь помнил, как в годы учебы крепкие студенческие желудки с удовольствием и  урчанием поглощали эти консервы и никогда не болели. Помимо бутылок и вскрытых консервных банок на столе валялись серые огрызки хлеба, объедки зеленых огурцов и красных помидор. Воздух в комнате был тяжелый, пахло несвежей пищей, застоявшимся табачным дымом.

         За столом в одном углу комнаты была широкая кровать с железными спинками, а в другом – диван с высокой спинкой и валиками по краям. На кровати, диване и на полу лежали в разных позах парочки. Парочки от их неожиданного появления застыли, как в стоп-кадре, и следователь стал разглядывать присутствующих здесь девушек, пытаясь угадать, кто из них Верещагина.

         Но инспектор не стал ждать, когда следователь сыграет в увлекательную игру-угадайку. Он, переступая через голые тела, подошел к кровати и потянул на себя одеяло. Из-под одеяла показалась тонкая девичья рука, потянувшая одеяло на себя, и после короткой борьбы с инспектором, одеяло слетело на пол, явив следователю голеньких парня и девушку. Парень спрятал голову под подушкой и стыдливо прикрыл рукой свое мужское достоинство.

         Девушка, не стесняясь наготы, села,  свесив длинные ноги, а потом встала и намеренно медленно, выгибая, как кошка, спинку, потянулась, чтобы нежданные гости  могли полюбоваться  ее красивой фигурой с дерзко торчащими небольшими грудками, увенчанных острыми розовыми сосками. Затем девушка, подняв руки вверх и показав  подмышки, заросшие рыжими волосками, пригладила растрепанные русые волосы, а ее небольшие серые глазки уставились в следователя.

         В ее глазах явно читалось любопытство, что это еще за новый зверь пожаловал к ней в гости. Инспектора девушка не удостоила взглядом, а следователю неожиданно улыбнулась, словно говоря, что раз зашел сюда, в гости, давай, не стесняйся, присоединяйся к ним, здесь не содом и гоморра, тебя нагло обманули, это не обитель греха, ты – не жена Лота и за один погляд точно не превратишься в соляной столб. Здесь молодежь просто отдыхает от ночных трудов праведных и прячется от мира взрослых.

         Следователя не смутила нагота девушки, за время работы в милиции ему пришлось повидать всякое, и если нравится ей, пусть будет голой, он спокойно перенесет очередное искушение святого Антония.

         Пока девушка и следователь играли друг с другом в гляделки, инспектор, кашлянув, чтобы привлечь к себе внимание, преувеличенно широким жестом, как провинциальный факир, собирающийся вытащить очередного кролика из своего поистине бездонного цилиндра, показал на девушку и утрированно-торжественным голосом циркового шпрехшталмейстера, объявляющего очередной цирковой номер, произнес: «Па-да-бум! Теперь можете не беспокоиться за свою жизнь. Перед вами неуловимая Верещагина!».


VI

          К. понял, что слишком легко пообещал следователю рассказать о своем прошлом. Воспоминания хаотично теснились в голове, накатываясь одно на другое, крутились в бешеной карусели, и так трудно было остановить это вращение, ухватить за кончик, чтобы разом вытянуть нить из этого перепутанного клубка, чтобы спеленать ею следователя и попытаться от него чего-нибудь добиться. Начать надо, пожалуй, с того, что он был пай-мальчиком, а сейчас стал падшим мальчиком (эх, почему не падшим ангелом), но едва он хватался за одно воспоминание, только что-то манившее и переливавшееся всеми цветами радуги, как оно увядало, словно давно срезанный цветок.

         К. уже хотел бросить эту затею, но, с другой стороны, он пообещал следователю, и так приятно чувствовать себя человеком слова, хотя бы в такой мелочи, как в повествовании о своей печальной судьбе. С другой стороны, из общения с сокамерниками К. вынес твердое убеждение: все милицейские суть гиены мерзкие, что невыносимо мучают невинных людей, брошенных в узилище. Каждый пассажир в камере бил  себя в грудь пяткой и пытался убедить, что он не «при делах», попал совершенно случайно и виноватым себя не считал, обвиняя во всех своих бедах других, но только не себя, горемыку несчастную. После таких уверений сокамерников как-то не хотелось верить этим милицейским.

         Поэтому К., закрыв глаза, словно ему предстояло броситься вниз с головой с высоченного моста в едва виднеющееся внизу голубенькое блюдце воды, начал свой рассказ. Чтобы было легче рассказывать, он стал говорить о себе в третьем лице. Он рассказывал о себе и о своей жизни в первый раз и надеялся, что и в последний, больше никому и никогда не будет рассказывать о себе.

         O sancta simplicitas! , не удержавшись, воскликнул автор и тут же стыдливо прикусил свой болтливый язык, автору надлежит писать, а не болтать по пустякам.

         К. начал с того, что ему было девятнадцать, и он учился на втором курсе института, готовился стать инженером. Учеба приелась, серые монотонные будни, ничего интересного, каждый день одни и те аудитории, одни и те же рожи однокурсников и болтливые преподы, которым иной раз хотелось силой перекрыть их фонтан красноречия. Он почти осязаемо чувствовал, как уходит его драгоценное время, время буйства молодости и жажды любви!

         День за днем он уныло тащил свое тело из одной аудитории в другую, как свершилось чудо, да, да, не смейтесь, для него это было чудо. Среди толпы студентов он встретил девушку, именно такую, о которой мечтал, как о своей возлюбленной: стройную блондинку с красивым капризным лицом, водопад ее жемчужных волос ниспадал на плечи и на спину, ослепительно вспыхивая на солнце, а когда она шла по улице, все мужчины невольно оборачивались ей вслед. Просто удивительно, что он раньше не замечал эту девушку с соседнего факультета.

         Забыв обо всем, он, как в омут с головой, бросился ухаживать за девушкой с жемчужными волосами, и любые ее прихоти становились для него законом, он не жалел денег, деньги – такой пустяк по сравнению с тем, что он мог каждый день видеть эту девушку. Но деньги скоро кончились, и он вдруг ощутил легкий ледок в отношении девушки к нему, нет, она по-прежнему приветливо улыбалась ему, но от ее улыбки становилось весьма неуютно, и цветы, которые он продолжал ей дарить, в ее руках почему-то покрывались инеем.

         Нет, девушка с жемчужными волосами не была меркантильной, он и в мыслях такого не допускал, но он прекрасно видел и понимал, что от своих кавалеров девушка не знала, ни в чем отказа, а он оказался с дырявым карманом. Он стал замечать, что ее окружили другие, которые якобы невзначай, но настойчиво стали оттеснять его на третью-четвертую позицию. Эти счастливчики окружили таким плотным кольцом девушку с жемчужными волосами, что сквозь них было невозможно пробиться.

         Он, вспомнив о баскетболе, в который неплохо играл в школе, несколько раз попытался совершить что-то вроде мощного данкинга , чтобы только увидеть девушку с жемчужными волосами. Зря пытался, его возлюбленная всякий раз отворачивалась, и он замечал, что ее улыбки были предназначены не для него, а для других счастливчиков.

         Нужны были деньги, и он пустился во все тяжкие, чтобы их найти, стал занимать и перезанимать, клятвенно обещать и свято верить, что скоро отдаст, как только, так сразу, он же порядочный человек. Едва получив деньги, он сразу тратил их на подарки для девушки с жемчужными волосами, которые та благосклонно принимала и на краткий миг становилась очень милой и приветливой. Однако непоседа ветер не позволял ей надолго задержаться возле него, ведь она обещала быть у подруги, а свои обещания она, подчеркивая важность своих слов, поднимая вверх тонкий указательный пальчик с ярко-красным маникюром, в отличие от него, всегда выполняет.

         Всякий раз, когда  на чужие деньги он делал ей подарок, он представлял, как осторожно берет ее пальчики в свои неуклюжие лапищи и  благоговейно касается их губами. Однако наяву его пальцы хватали пустоту, а след девушки уже терялся в перспективе улиц, и только его ноздри жадно вдыхали шлейф ее кружащих голову духов.

         Скоро все знакомые и незнакомые, у которых он занимал деньги, стали пока что ненавязчиво интересоваться, когда же он отдаст деньги, и он клятвенно обещал, что скоро, очень скоро. Только если честно, как на духу, он не знал, когда наступит это скоро, поскольку со стыдом признался себе, что по уши погряз в долгах.

         Каждое утро он настойчиво твердил себе, что ему надо остановиться, отдать долги, но дальше обещаний самому себе дело не шло, все кошельки, которые ранее охотно открывались для него, вдруг плотно захлопнулись, как створки раковин, куда прятали свое нежное тело моллюски при виде хищника.

         Он старался не расстраиваться, ведь любой день обещал быть прекрасным, в институтских аудиториях он обязательно должен был встретиться с девушкой с жемчужными волосами. На занятиях он старался сесть рядом с ней, но она капризно надувала губки и говорила, что не надо быть эгоистом, у нее есть другие знакомые и подруги, которым она просто обязана уделять внимание, и демонстративно пересаживалась на другое место.

         Тогда он, вполуха слушая нудно зудящих преподавателей, вспоминал подзабытые знания, полученные в  художественной школе и на каждой странице толстых тетрадей в девяностошесть листов в коричневой ледериновой обложке, в которых полагалось добросовестно конспектировать лекции, он рисовал точеный профиль девушки и так восхищающие его жемчужные волосы, разметавшиеся по плечам, обтянутыми фирменной блузкой.

         Его постоянное мельтешение рядом с ней однажды породило маленький скандальчик, когда она прямо сказала ему: «отстань, отвянь, исчезни с глаз долой, надоел, клоун нищий». После этих слов ему надо было удалиться с гордо поднятой головой, чтобы зализать свои любовные раны и показать ей, что он не клоун и не тряпка. Однако он опять по глупости решил, что все дело в деньгах, которых у него уже не было.

         Мысли о деньгах постоянно отравляли его существование, а тут еще скоро должен был быть день ее рождения; его, правда, не пригласили, как в прошлом году, но он почему-то был уверен, что если придет и с дорогим подарком, его простят, и  отношения  с девушкой с жемчужными волосами наладятся.

         Опять нужны были деньги, которые он смог добыть, уведя из секции, где он занимался, два дорогих спортивных велосипеда, которые продал, а на вырученные деньги купил своей возлюбленной подарок…

         К. замолчал и больше не проронил ни слова.

         - Как дальше сложились Ваши отношения с девушкой? - спросил следователь.

         К. безнадежно махнул рукой:
         – Как в старом английском фильме «Леди Гамильтон», когда леди, после расставания с Нельсоном, сказала: «больше ничего не было». Так и у нас, - едва узнав, что я попался на краже велосипедов, эта стерва («во, как, от любви до ненависти всего один шаг», - не удержался от комментария следователь), перестала меня замечать, а я решил ей отомстить.

         - Для чего? – удивился следователь.
    
         - Вам не понять.

         - Я не претендую на понимание ваших отношений с девушкой. На мой взгляд, обычная история первой любви, еще одна маленькая трагедия, которым несть числа, и лечится она очень просто - временем. Мне важнее другое, - почему принялся за старое, неужели не понимал, что в следующий раз будет еще хуже?

         - Я должен был ей отомстить, - упрямо повторил К., - доказать, что я не камень на дороге, меня нельзя просто так обойти и забыть, я хотел, чтобы она каждый раз спотыкалась и вспоминала меня.

         - Как-то нелогично выходит, может, все было гораздо проще, - в спецкомендатуру не явился, а надо было на что-то жить и есть, вот и вспомнил о старой специальности, - следователь с нажимом в голосе выделил слово: «специальности».

         - Нет, - упрямо замотал головой К.

         - Пусть будет тогда по-твоему, но очень жаль, что первый суд не научил тебя уму-разуму.

         - Разве это был суд? – удивился К. – На суде было все как в школе: напроказил, нечаянно попался, тебя поругали между делом и отпустили с миром.

         К. запнулся, вспомнив, как плакала мать, несмотря на то, что выпила целых два флакона успокоительного: до приговора и после приговора, который она выслушала вместе с ним в суде. Отец еще до суда прямо сказал, что ему стыдно, и он не пойдет на суд, а узнав от матери о приговоре, первый раз при памяти К. напился.

         Отцу после выпивки было очень плохо, его прихватило сердце, и матери пришлось вызывать скорую, но врач скорой не стал ругаться, когда увидел пьяного отца, что, по его мнению, было бы привычно в такой ситуации, а с брезгливой миной стал осматривать отца. К. стало стыдно за отца, на которого в первый раз посмотрел чужими глазами, - плешивый дядька с дряблыми мышцами, отвисшим животом, от которого несло перегаром, а когда ему сделали промывание желудка, стал громко икать, из воспаленных глаз бежали слезы, а изо рта по подбородку тянулась густые слюни. На отца было противно смотреть, и К. впервые жизни возненавидел отца, который за всю жизнь так и не смог научиться зарабатывать деньги, из-за чего он попался на этих проклятых велосипедах.

         Такими же чужими глазами К. посмотрел на мать и увидел молодящуюся тетку с кудряшками пегих волос, бестолковую, пришибленную, которая не понимала, что ей говорили, ей вновь повторяли, а она кивала головой и опять ничего не понимала.

         В этот день К. страшной клятвой пообещал себе, что больше никогда не встретится с родителями, его дражайшие родители, похожие на ощипанных синих кур, которых изредка «выбрасывали» в продажу в продуктовых магазинах, не поняли его, не посочувствовали его большой любви, и отныне у него своя дорога в жизни.

         Задумавшись, К. пропустил очередной вопрос следователя:
         – Как теперь думаешь жить?

         - Разве Вы не видите, - тоскливо сказал К., ожидая, что следователь непременно начнет читать ему мораль, что воровать это очень и очень плохо, но следователь молчал.

         Пауза затягивалась, К. ожидал очередной вопрос следователя, но он не последовал, а К. уже не мог остановиться, так автомобиль на большой скорости не может сразу затормозить, и странное дело, пообщавшись со следователем и вспомнив старое, К. неожиданно почувствовал облегчение.

         Старое отпустило его, девушка с жемчужными волосами тихо опускалась в глубину вод забвения, и только сквозь мутно-зеленые воды слабо просвечивали ее жемчужные волосы.

         - Почему больше ничего не спрашиваете? – К. не выдержал затянувшейся паузы.

         - Жду, когда начнешь рассказывать о своих похождениях в нашем городе.

         - Я уже рассказывал.
         
         - Ничего, как в школе, закрепление пройденного материала только освежает память.

         К. поморщился, - я все рассказал, больше, как не пытайте, мне рассказывать нечего.

         - Тогда еще один вопрос, который почему-то упустили при предыдущих допросах. Где жил в этом городе после приезда?

         К. задумался, но, кажется, в этом вопросе не было подвоха, и поэтому честно ответил на него:
         - Сначала в разрушенном павильоне, а потом у Верещагиной.

         Верещагина, записал следователь. Эту фамилию уже называли и другие обвиняемые по делу. Надо срочно ее вызывать.


V

         Яркий свет фар вырезал в темноте улиц голубой дымящийся туннель, по которому неслась машина. На передней панели машины уютно перемигивались разноцветные огоньки, и негромко звучала проникновенная музыка. Было так приятно сидеть, покачиваясь на мягком сидении, правая рука на подлокотнике двери, а левая, нырнув в брюки, поглаживала уверенное мужское тело, и Верещагина была готова ехать в этой машине куда угодно, лишь бы звучала музыка, да надежно, как большой шмель, басовито гудел мотор.

         Но любая, даже самая длинная дорога на свете имеет свой конец, и Верещагиной пришлось с сожалением сказать: «остановись здесь». Мужик послушно повернул руль и приткнул машину к тротуару. Погасли фары, стих мотор, на мгновение заикнулся магнитофон и продолжил тихо наигрывать музыку.

         Надо было выходить, но Верещагина забыла о своей просьбе, она была там, где звучала другая, задорно-танцевальная музыка, теплый воздух обнимал ее плечи, нежно ласкал тело, и она, как золотая рыбка в аквариуме, лениво помахивая хвостиком, плыла среди возбужденных мужских и женских лиц.

         Она в мыслях вернулась в кабак, почему-то модно было так называть рестораны. Никто не удосужился сказать глупой дурочке Верещагиной, что слово кабак на воровском арго означало ресторан, одно из первых слов, которое прочно вошло в повсеместный обиход из «блатной музыки» .

         Ей было плевать также на то, что вслед за этим словом последуют и другие слова из воровского арго, и народ разучится разговаривать на нормальном русском языке. Однако это печальное событие случится гораздо позже, лет этак через пятнадцать-двадцать, когда Верещагина вплотную приблизится к своему тридцатипятилетию, и даже автору неведомо, как сложится ее жизнь.

         В кабаке гремела музыка, на эстраде лабухи в темно-синих костюмах: пиджаки с широкими лацканами, брюки клеш, в рубашках с кружевами, на трех блатных аккордах, на которых при большом желании можно было сыграть  любое классическое музыкальное произведение, ублажали слух нетрезвых посетителей самыми популярными песнями этого сезона.

         Особенно старался барабанщик, крючконосый старик, который, получив от очередного любителя музыки синенькую пятерку, начинал сильно лупить палочками по барабанам энгельсовской ударной установке с эмблемой, на которой, как помнится автору, была изображена русалка с э-э-дудкой, и надтреснутым фальцетом начинал тянуть антоновскую «м-о-о-оре, м-о-о-оре, край бездон-н-ный».

         Верещагина, положив свою хорошенькую головку на плечо мужика, неслышно скользила по танцполу, всей кожей жадно впитывая восхищенные мужские взгляды.

         Возле танцпола теснились столики, заставленные бутылками с водкой, вином, шампанским и тарелками с разнообразной едой. В центре стола стояла обязательная вазочка с искусственными цветами, притворяющимися живыми; то есть тем, что в живописи называют nature morte , но «малые голландцы» решительно бы отказались переносить эти натюрморты на холст, поскольку они не соответствовали их принципам отображения тихой неподвижной жизни, слишком шумно здесь было. Только днем в кабаке было тихо как на кладбище, на котором уже давно  поселились "малые голландцы", и поэтому никто из них и не напишет ни одного натюрморта, посвященного этому ресторану, а по вечерам здесь был чад и ад, гремела музыка и веселились пьяные посетители.

         Верещагина вместе мужиком на волжанке, пригласившим ее в кабак, занимала один из таких столиков. Сейчас на мужике был дорогой финский костюм, серый с искрой, голубая рубашка, темно-красный чехословацкий галстук в серую полоску, и из обшлага правового рукава пиджака постоянно выскакивало запястье мужика с японскими часами ОРИЕНТ С КОРОНОЙ.

         Она же была в миленьком темно-синем коротком платьице и черных туфлях с тупыми носами на высоких каблуках. Это платье и туфли она одолжила на вечер у одной из подруг, чья мать была швеей в ателье, хорошо зарабатывала и могла купить дочери такие туфли. Платье ее мать сшила сама. Подруга была потолще Верещагиной и туфли носила на размер больше, чем она, и поэтому девушка прихватила платье булавками, чтобы оно облегало ее фигуру, а в туфли, чтобы не они не соскакивали с ноги, набила ваты.

         Едва они заняли этот столик, к ним подошел официант в белой рубашке с черной бабочкой. Официант нагнулся, продемонстрировал безукоризненный пробор и подал меню в красной папке. Мужик не спеша взял его, медленно пролистал и стал диктовать, что принести им на стол.

         Верещагина навострила ушки, чтобы крепко запомнить, что заказал на стол мужик. При случае можно было похвастать, какие блюда в кабаке она пробовала. Заказ мужика был таким: сырная тарелка из нарезки пошехонского, костромского и – большая редкость! – валмиерского , сыров, баклажанные рулетики «закусочные», салата гурман с говяжьим языком, судак «орли» , за которым последовал эскалоп из свинины, растаявший на языке, когда его подали и мороженого с шоколадной крошкой. Все эти блюда Верещагина пробовала в первый раз в жизни. Для себя мужик заказал водку в графинчике, а для Верещагиной - десертное сладкое белое Коктебель «Мускат». Мужик не боялся заказывать вино, как и приглашать Верещагину в кабак, на вид ей можно было спокойно дать восемнадцать лет.

         Автор просит гурманов не бросать камни в мужика, если им покажется варварским выбор блюд, поскольку мужик слишком рано принялся зарабатывать деньги и никто не научил его высокой философии выбора блюд для желудка, поэтому ел и пил то, что ему нравилось.

         Его подруга на вечер Верещагина то же не была избалована в еде, и в последнее время, когда перестала посещать училище и столовую при училище, питалась чем бог пошлет, иногда обходясь целый день черным хлебом, щедро политым душистым подсолнечным маслом и черным краснодарским чаем с сахаром.

         Больше всего Верещагиной понравился Мускат, который официант налил в ее бокал: янтарный с темно-золотистым оттенком, а вкус, вкус просто божественный: сладкий виноград с оттенком акации и розы.

         Автор со стыдом признается, что не удержался и омочил свои литературные усы в бокале девушки и подтверждает, что вкус у вина действительно был божественный. Вино было со вкусом южной жаркой ночи, но Верещагина там никогда не была, и поэтому не могла ощутить всей роскошной прелести летней ночи в Крыму.

         В кабаке (или в ресторане, - эх, какая разница, когда помочишь усы в мускате, язык у автора начинает заплетаться) было весело. Едва мужик отворачивался, как мужчины, подлетали к ней, как мотыльки на яркий свет, расшаркивались и делали заманчивые предложения сначала просто потанцевать, а потом продолжить приятное знакомство в более интимной обстановке. Но в этот вечер Верещагина была верна своему кавалеру с тугим кошельком, и на прозрачные предложения отвечала своим так хорошо получавшимся у нее лениво-равнодушным взглядом, что мужчины предпочитали растворяться в зале и больше не подкатываться к ней.

         Эх, никогда бы не уходить из кабака!

         Верещагина так замечталась, что пришла в себя только когда мужик, грубо облапив ее напоследок, больно ущипнул за грудь, но она не обиделась, мазнула щеку мужика сухими губами и, грациозно выскользнув из волжанки, очутилась на тротуаре.

         Ее кавалер прощально махнул рукой, мотор взревел, и белый свет от фар залил перед ней плиты тротуара, словно постелил ей на прощание серебряную дорожку к дому. В свете фар Верещагина, вновь, как и в училище, дразняще покачивая бедрами, попыталась идти как кинодива, однако получалось плохо, и она шла, как цапля, высоко задирая  ноги.

         Однако у мужика в машине, который вроде бы и получил от девушки, все, что хотел, вновь разгорелись глаза, и он опять почувствовал влечение, но было поздно, надо было ехать домой и придумывать для жены очередную отмазку,  и поэтому, вздохнув, он уехал.

         Едва машина отъехала, Верещагина сразу сникла, сгорбилась, еле доковыляла до лавочки и с наслаждением плюхнулась на нее. Сильно болели ноги, но не от танцев, все-таки неудобно заниматься этим в машине, а похотливый козел требовал, чтобы она задирала ноги ему на плечи. Она покорно подчинялась, ступни упирались в потолок кабины, а ноги сводила судорога от неудобной позы.

         Она предлагала поехать к ней, но этот козел не захотел, побоялся, что его увидят соседи, потому ей пришлось заниматься акробатикой и, как обезьянка, крутиться под мужиком в машине.

         Верещагина помассировала икры ног и поплелась домой. Прекрасная резная карета, позолоченная от крыши до колес, из старой сказки, которую когда-то ей на ночь читала мать, укатила прочь. Однако ей не удалось потерять по дороге хрустальную туфельку, и поэтому ее не ждал прекрасный дворец с молодым влюбленным в нее принцем. Ее ждала унылая конура в коммунальной квартире, с холодной постелью, застеленная пожелтевшим и истончившимся от времени бельем, злое шипение соседей, которые после ее позднего прихода домой обязательно побегут звонить в милицию.

         Верещагина мстительно ухмыльнулась, ее престарелые соседки до зубовного скрежета завидуют ее грешной молодости, поэтому от злости и стучат на нее в милицию, и она не собиралась с христианским терпением прощать им доносы, а намеренно громко хлопнула дверью и по пути к своей конуре нарочно с грохотом свалила несколько жестяных тазиков. Пусть пугаются, старые клячи!
   

IX

         Ох, уж эти подростки, бесконечные поколения юных партизан, ведущих изнурительно-опасную борьбу с миром взрослых, борьбу до поражения, ибо выигрыша не будет, подростки постареют и перейдут в ранее оплевываемый лагерь взрослых, а их в свою очередь проклянут новые поколения юных партизан.

         Днем подростки изнывали на продуваемых пыльных улицах, с чахлыми деревцами, зато густо увешанных огромными плакатами с изображениями лица престарелого мужчины с собачьими брылями, обряженного в маршальский мундир, выглядевшим железным панцирем от многочисленных наград. Этот маршальский мундир был преподнесен плакатному старцу на его очередной юбилей такими же престарелыми соратниками, ведь он единственный из них сумел малой землей выиграть великую войну и пятью не какими-то заплесневелыми от времени ячменными хлебами, а настоящими пшеничными караваями накормить не пять тысяч, а двести шестьдесят два миллиона человек. Как тут не склонить голову перед этим гениальным руководителем!
         Однако подростки равнодушно проходили мимо этих плакатов со старцем, эти плакаты были настолько привычной деталью окружающего пейзажа, что их не замечали и не видели в упор старца в маршальском мундире; маявшиеся от скуки подростки, как манны небесной, ждали вечер.

         Когда же долгожданный вечер наступал, подростки устремлялись в свое заветное место в этом городе, в парк, выпугивая из него бодрых пенсионеров-шахматистов и молоденьких мамочек с колясками с противно пищащими младенцами.

         Только в вечернем парке подростки чувствовали себя свободными, свободными, наконец-то свободными, и не подозревали о существовании какого-то там мартиналютеракинга . Этот мартинлютеркинг где-то и когда-то, но не в этой стране, кого-там победившей и вспоминающей об этой победе только раз в году, а за океаном, в невообразимо далекой и загадочной стране, где все носили джинсы, жевали chewing gum  и играли на саксофоне, произнес заклинание о вечной свободе; для подростков свобода означала освобождение от невыносимого гнета взрослого мира.

         В эти вечерние часы подростки были почти счастливы, их мечта о свободе была такой близкой, что можно было протянуть руку и коснуться нее.

         Долгожданная темнота заботливо укутывала аллеи парка мягким хлопком, особенно темнота старалась возле лавочек, чтобы скрыть влюбленные парочки.

         Он садился на лавочку, она устраивалась у него на коленях, и их губы сливались в долгом изматывающе-сладком поцелуе, перехватывающим дыхание, его руки лихорадочно тискали тугие девичьи грудки, а она, млея от поцелуев, еще крепче прижималась к нему, и наступал тот долгожданных миг, когда им становилось невмоготу, и они перебирались с лавочек в густую траву, чтобы там без помех предаться тем новым наслаждениям, которые впервые открылись перед ними.

         Однако ни тьма, ни густая трава, не могли их укрыть и спрятать от усталого наряда милиции с овчаркой. Трава бессильно ложилась под сапогами милицейских, а тьму прорезывал яркий сноп света, брызгавший из фонарика.

         Парочки тревожно замирали, наивно надеясь, что наряд пройдет мимо, но ворчала овчарка, учуяв запах разгоряченных тел, и парочки, вскочив и подхватив одежду, испуганными джейранами уносились прочь, в другую спасительную часть парка, где не было милицейского наряда.

         Там, в спасительной темноте, они лихорадочно прижимались друг к другу и опять сливались в бесконечно-сладком поцелуе.

         Милицейские весело переглядывались, они точно знали, куда обязательно побегут парочки, и шагали по парку по скручивающейся спирали, чтобы в конце очутиться в ее центре, у асфальтовой площадки, окруженной забором, именуемой молодежью просто и без затей, - «загоном».

         Сначала загон был пуст, но из динамиков, окружавших деревянную раковину эстрады, невесть, как благополучно сохранившуюся с пятидесятых годов, неслись призывные звуки самой лучшей музыки на свете, ее хулили и проклинали взрослые, и от этого музыка становилась более желанной; звуки музыки пронизывали электрическим током пока еще нерешительно топчущуюся у входа толпу, и магнитофонные сирены зазывали к себе, обещая показать неведомую страну чудес и наслаждений.

         Для этого надо было проделать несколько совсем простых движений: подойти и протянуть вспотевшую монетку в узкое окошечко кассы и взамен получить кусочек серой бумаги, такой невзрачный билет на судно, отплывающую в эту долгожданную страну поющих сирен.

         Потом надо было протянуть билет в бдительные руки контролера, чтобы тот надорвал билет и пропустил на серый асфальт палубы, и подождать, пока матросы не поднимут сходни и отдадут швартовы. Громкие голоса магнитофонных сирен пронизывали притихшие аллеи парка, и вспугнутые влюбленные парочки первыми откликались на этот зов.

         Раз влюбленным парочкам не давали возможности возлюбить друг друга в траве и тишине, они назло уже мелькавшей здесь серой милицейской форме, желали слиться в любовном экстазе на бугристом асфальте. Там, тесно соприкасаясь телами, и лаская друг друга пальцами, локтями, бедрами, весь оставшийся вечер провести в молчании, love words  за них в упругом грохоте музыки шептали и кричали другие, им оставалось только губами беззвучно повторять: I need you I want you .

         Вслед за влюбленными парочками, проявляя стадный инстинкт, в воронку ворот загона узкой струей вливалась и остальная толпа подростков, до этого бесцельно топтавшаяся у входа, чтобы в последний момент успеть взойти на асфальтовую палубу отчаливающего в страну далеких и волнующих ритмов судна.

         На палубе этого судна подростки пытались воспроизвести то единственное, что запомнилось из школьного курса физики, - броуновское движение. Среди этой влившейся в загон толпы была и Верещагина, мимо нее никак нельзя было пройти, чтобы не зацепиться за острые концы ее немыслимо удлиненных тушью глаз, а в огромные кровавые губы так и хотелось впиться долгим поцелуем. Верещагина лениво дрейфовала в затейливом броуновском потоке, с хрустом грызла семечки, и ждала, когда огромные черные диффузоры динамиков выдадут аккорды слегка расстроенного рояля, отличительного звучания одной группы, чье название для гурманов всегда ассоциировалось с названием сорта селедки . Вслед за расстроенным роялем вступали сладкозвучные скрипки, а потом беленькая и рыженькая, чьи имена автор, к своему стыду всегда путал, то ли беленькая Агнета, то ли рыженькая Фрида, то ли, наоборот, с места в карьер начинали убеждать: «You are the Dancing Queen, Young and sweet, only seventeen» , но сладкозвучные сирены, беленькая и рыженькая, слегка ошибались, Верещагиной едва исполнилось шестнадцать, но простим беленькой и рыженькой сиренам эту ошибку. Им с коричневой магнитофонной пленки невозможно было увидеть Верещагину, этим сладкозвучным сиренам приходилось несладко, они по всему миру убеждали танцующих принцесс, что только в семнадцать лет их ждут принцы из детских сказок.

         Однако оставим в покое то ли беленькую Агнету, то ли рыженькую Фриду, то ли наоборот, кто их там разберет.

         Лучше стоит посмотреть, как при первых тактах Dancing Queen  Верещагина мгновенно вылетела в круг, ее фигуру осветили разноцветные прожекторы, и вокруг нее на асфальте закрутились разноцветные тени, покорно выполняющие вслед за ней все движения ее гибкого тела, живого воплощения пророчества Агнеты и Фриды, хоть и ошибающихся всего на один год.

         Толпа почтительно замерла, когда на раскрытые ладони находящейся в круге Верещагиной стали садиться волшебные переливающиеся всеми цветами радуги мыльные пузыри, которые не лопались от прикосновения к ее ладоням, а начинали кататься от кончиков пальцев до запястий, а потом взмывали вверх и сияли нестерпимым блеском фальшивых бриллиантов.

         Многие девчонки отчаянно ей завидовали и пытались повторить ее фокус, чтобы хоть в мечтах побыть в небесах среди бриллиантов, но мыльные пузыри подчинялись только Верещагиной.

         Магнитофонные сирены сменяли одна другую, темп музыки увеличивался, искусно подогревая толпу, пока не наступало время прекрасного из прекраснейших, неземного принца с чарующим голосом (не его ли весь вечер ждала не только Верещагина, но и все девчонки в загоне), принца, укрывшегося под именем «AndersThomas» .

         Лентопротяжный механизм магнитофона, как ненасытный удав, заглотил еще одну ленту, и закрутились бобины, полная – медленно, а пустая, куда сматывалась лента, - быстрее. Никого в этой разгоряченной толпе, колышущейся в такт музыке, не обременяло знание того, что магнитофонная лента впервые была изготовлена в 1934 году и сначала в качестве магнитного материала использовались частицы окиси железа кубической формы, потом рабочий слой был заменен на иглообразные частицы гамма-окиси железа, как никого не обременяло знание принципов магнитовоспроизведения, такие сведения были за пределами интересов собравшихся подростков в загоне, они ждали, когда же начнет петь неземной принц, укрывшийся под именем «AndersThomas».

         Однако ведущий медлил, искусно подогревая толпу, и находящиеся в загоне охотно подыграли ему: девчонки начали неистово визжать, а парни - радостно ухать, и, наконец, на радость всех присутствующих на асфальтовой площадке, диффузоры огромных акустических колонок исторгли из своих таинственных глубин его голос.

         Визг и уханье сразу прекратились, и дивный голос проник в сердце каждой девушки, и их сердца безоговорочно признали неземного принца, укрывшегося под именем «AndersThomas» новым божеством, превыше всяких там исусов, магометов и будд.

         Эти великие имена были пустым звуком для собравшейся на асфальтовой площадке толпы подростков, продолжающих бескомпромиссную войну с миром взрослых. Что поделать, их души еще не посетила земная печаль, и они еще не изведали обманчивой силы молитвы, вознесенной триединому божеству. Толпе молодежи требовался новый, живой, из плоти и крови, идол, толпа жаждала видеть его, но только Верещагиной повезло, только ей явилось чудо.

         Потрясенная девушка увидела, как в воздухе из яркого пульсирующего света материализовалась фигура неземного принца, укрывшегося под именем «AndersThomas», как он спустился по воздуху, сделал первые легкие шаги, посмотрел на нее своими карими глазами с золотыми искорками и царственным жестом протянул ей руки.

         Это был ликующий миг счастья, Верещагина дождалась его, единственного и желанного, неземного принца, чье имя она даже боялась произнести вслух, чтобы не вспугнуть чудесное явление,  за которое не жалко было и кровь по капельке отдать.

         Девушка откинула со лба прилипшую прядь и боязливо протянула ему свои мгновенно вспотевшие пальчики, а ее губы умоляюще прошептали: «не обмани меня». Принц понимающе улыбнулся, обнял ее, и они начали медленно, а потом все быстрее кружиться в танце под музыку и его чарующий голос. Верещагина вдруг почувствовала, как шершавый асфальт ушел у нее из-под ног, она слабо вскрикнула, но принц так крепко держал ее в своих объятиях, что девушка успокоилась и увидела, что далеко внизу остался освещенный разноцветными лампочками загон.

         Верещагина вместе с принцем плыли в ночном просторе среди звезд, а подростки, превратившиеся в букашек, бессмысленно суетились далеко внизу, и принц не подвел, он еще крепче прижал ее к себе и на ушко прошептал те главные слова, которые так ждала девушка: «You my heart, You my soul, and I love you»* .


X

         Следователь пришел на работу в выходной день, дежурный вяло поздоровался с ним и уткнулся в лежащую на пульте книгу, а следователь поднялся на второй этаж и пошел по коридору. Коридор был непривычно пуст, не стояли у стен вызванные по повесткам каменные изваяния посетителей и не сновали по нему облаченные в серо-голубую форму фигуры, выглядевшие, как всегда, очень озабоченными и неприступными.
         
         Особенно сиротливо смотрелись в пустом коридоре двери кабинетов. Казалось, что двери слезно взывали к своим неразумным хозяевам, что осиротили их, опрометчиво покинув их на выходные, оставив их охранять пустые и холодные кабинеты, в которых в выходные дни не заскрипит старая мебель, не вознесется к потолку слоистый табачный дым.

         Следователь, не выдержав, стал подходить к каждой двери, поглаживать ее и убеждать, что это не разлука, это только короткое расставание на два дня, в понедельник двери с радостью примут своих вечных постояльцев, закрутится привычная рабочая карусель, и двери вновь обретут привычно-неприступный вид, наполняя души ожидающих вызова тревожно-тоскливыми предчувствиями.

         Неожиданно от его прикосновения одна дверь легко приоткрылась, и в узкую щель следователь увидел опера Логовского, лысоватого крепыша,  с закатанными рукавами голубой форменной рубашки, который с привычно-ленивым выражением лица хлестко бил, но не по лицу, чтобы не осталось следов, а по затылку, сидящую на стуле неуловимо знакомую девушку. Голова девушки послушно качалась вслед за рукой Логовского, но она молчала, потому что опер при каждом ударе цедил сквозь зубы: «молчи, стерва, молчи, говорить потом будешь, когда я разрешу».

         Следователь на мгновение застыл, а потом, резко толкнув дверь, влетел в кабинет. От его толчка дверь распахнулась и с громким стуком ударила по стене. Логовский вздрогнул, повернул в его сторону голову, но его замахнувшаяся для удара рука не остановилась, а по глиссаде продолжила свое неумолимое движение к затылку девушки.

         Следователь мельком увидел заплаканное лицо девушки, и оно опять показалось ему чем-то знакомым, но вспоминать было некогда, он едва успел перехватить тяжелую руку опера и почему-то шепотом выдохнул: «прекрати». Однако перехваченная рука стала сопротивляться и пытаться вырваться, чтобы завершить задуманное, - отвесить очередную оплеуху, и тогда следователь еще крепче сжал руку и опять почему-то шепотом повторил: «прекрати».

         Поняв, что ей не вырваться, рука Логовского сразу обмякла, попыталась найти и пожать пальцы следователя, словно уверяя, что ничего не случилось, просто маленькое недоразумение. Но следователь брезгливо отстранился и в упор посмотрел на Логовского. Его лицо сразу покраснело, потеряло привычно-ленивый вид,  глаза забегали по сторонам, выбирая укрытие, но в голом милицейском кабинете, окрашенном серой краской, негде было спрятаться, и тогда Логовский опустил глаза.

         Девушка на стуле прерывисто не то вздохнула, не то всхлипнула. Следователь перевел взгляд на нее и удивился, как он сразу ее не узнал, это  была Верещагина, собственной персоной, но ее сложно было узнать в этом перепуганном гадком утенке, испуганную мордашку которой заливали слезы.

         - Выйди отсюда, - сказал Верещагиной следователь.

         Девушка порывисто вскочила со стула, и за ней громко хлопнула дверь, и следователем с Логовским остались наедине в кабинете.

         Логовский уже пришел в себя,  натянул на лицо привычную маску, глаза стали оловянными, но пальцы выдавали его чрезмерное напряжение, уж очень они суетились, доставая из смятой пачку сигарету, спички ломались, и ему никак не удавалось закурить.

         - Что будем делать дальше? – спросил следователь.

         - Разве что-то случилось? – наигранно удивился Логовский.

         Следователь на мгновение опешил, возникла пауза, и Логовский тут же бросился в атаку: «Подумаешь, отвесил пару-тройку затрещин по тыковке этой девке. Разве из-за этого стоит скандал затевать? Понимаешь, не сдержался, она сама меня довела, и вмазал ей мордасам. Заметь, исключительно для ее же пользы, чтобы освежить ее память. Прости, погорячился и не сдержался, с кем не бывает».

         Логовский говорил дружески-доверительным тоном, для убедительности прижимая руки к сердцу и намекая на то, что они со следователем в одной лодке, в одной связке и что этот инцидент настолько ерундовый, что на него не стоит обращать внимание. Всем своим видом Логовский показывал, что произошедшее, - не более чем досадная мелочь, которую он обязательно учтет, примет к сведению, чтобы больше не попадаться на таких досадных мелочах, вновь будет паинькой и в его присутствии больше никого пальцем не тронет.

         Логовский явно ожидал, что после его полуизвинений следователь только дружески похлопает его по плечу и выйдет из кабинета, сделав вид, что ничего не видел, ничего не слышал, поскольку они с Логовским одной крови, одну лямку тянут и досадные срывы бывают у всех. Однако следователь продолжал держать театральную паузу и не выходил из кабинета.

         Логовский не выдержал, сломал сигарету, которую держал в руках, жалкие остатки от примы упали на пол, и Логовский уже не сдерживая себя, угрожающе зашипел следователю в лицо: «нагадить мне хочешь? Мне, у которого по службе одни благодарности, кто поверит этой шлюшке, соске, подстилке? Ей давно надо на нарах париться, а ты с ней сопливую интеллигопцию разводишь. Не вздумай начальству капать! Запомни, не у одного у меня рыльце в пушку, за тобой так же грешки водятся!»

         Следователь продолжал молчать и пристально смотреть в глаза Логовскому. Ситуация и на самом деле была отвратительной. Было два варианта ее разрешения, как и намекал Логовский: или сделать вывод, что ничего не произошло, он ничего не видел, или написать рапорт начальству с соответствующим продолжением, тогда его затаскают по начальственным кабинетам, и вопрос с Логовским будет решаться исходя из соответствующего, так сказать, политического момента и желаний начальства.

         Он уже достаточно проработал следователем в милицейском отделе, чтобы понять, какая в нем сложилась ситуация. Начальство поощряло рапорты сотрудников друг на друга, и порой стук стоял такой, что иногда у него на шкафе подпрыгивала тяжелая пишущая машинка «Ундервуд». Он брезгливо сторонился рапортов, которые больше походили на доносы, но понимал, что должен подчиняться правилам игры, установленных системой, именуемой милицией, в ней нельзя было быть самим собой, нельзя ходить самому по себе, системе надо служить или уходить из нее. Без вариантов. Он сделал свой выбор, соответственно подчинился системе, вошел в стаю, где под внешним соблюдением дисциплины шла глухая грызня за лучшее место, за очередную звездочку и десятку к зарплате.

         В стае, чтобы легче в ней жилось, можно было натянуть маску клоуна, над ним бы посмеивались и не относились к нему всерьез, что взять с блаженного деревенского дурачка, но клоуном следователь категорически быть не хотел, и в очередной раз перед ним стал выбор, как поступить. Ему было плевать на угрозы Логовского, но рапорт писать не хотелось, однако его мог сам накатать  Логовский и спокойно уйти домой. Тогда бы у него начались бы проблемы, и ему бы пришлось терять время на отписки.

         Пока он думал, как ему поступить, Логовский решил сменить тактику. Подойдя к следователю вплотную и, по-собачьи преданно заглядывая в глаза, Логовский завилял хвостом:
         - Подумай, зачем тебе это надо. Давай забудем об этой мелочи, я умею помнить добро и таким же добром тебе отплачу.

         Следователь восхитился умением Логовского быть хамелеоном и невольно улыбнулся. Логовский своей битой милицейской шкурой понял, что угроза со стороны следователя миновала, скорчил умильную рожицу и дурашливо-детским голоском просительно сказал: «сделаю для тебя, что хочешь».

         Следователь  для себя уже решил, что не будет никому сообщать об этом инциденте и спросил у опера, как у него оказалась Верещагина.

         Логовский пожал плечами: «есть информация, что она принимал участие в одной краже».
    
         - Информация проверенная?

         Логовский поморщился: «так, весьма неопределенно и очень сомнительно».

         - Что-нибудь удалось узнать?

         - Не успел. Ты пришел.

         - А если бы не пришел?

         - Поверь, обязательно бы призналась.

         - Верю, - согласился следователь. – Обязательно бы призналась. Только сам ведь знаешь, что не было Верещагиной на той краже.

         Логовский только развел руками, словно говоря, что воля твоя, как скажешь, так и будет.

         - У тебя есть машина? – спросил следователь, и, дождавшись, когда Логовский кивнет головой, продолжил. – Отвезешь Верещагину домой, а завтра привезешь ее ко мне.

         Логовский с удивлением посмотрел на следователя, но ему хватило ума промолчать. Он уже понял, что следователь ничего не сообщит начальству, и такое разрешение конфликта его более чем устраивало.

         - Подожди, я сейчас приведу Верещагину.

          Следователь вышел в коридор, чтобы позвать девушку, но ее там не было. Охваченный тревожным предчувствием, следователь бегом спустился на первый этаж и спросил у дежурного, не проходила ли здесь девушка. Дежурный нехотя оторвался от книги, лежавшей на пульте и, подумав, задумчиво сказал, что, кажется, проходила.

         Вот так, Верещагина сбежала, не захотела ждать. Где ее теперь искать? Получается, он впустую потратил время на препирательство с Логовским. Опять все впустую, девушка вновь сбежала от него. Следователь безнадежно махнул рукой и пошел к выходу. На улице его встретили сильные порывы холодного ветра. Он засунул руки в карманы куртки и пошел к остановке трамвая.

         По пути ему вспомнился разговор с Логовским. Как ни противно было общаться с ним, но приходилось, они носили одну форму, работали в одном отделе, их фамилии были в одной платежной ведомости на зарплату.

        Следователь знал, что в отделе бьют, били и будут бить. За время существования сыскных органов а posteriori  установлено, что мягкое поглаживание по чувствительным местам организма производит прямо таки чудодейственное воздействие на память, сообразительность и желание покаяться во всех мыслимых и немыслимых грехах. Поэтому вывод: да здравствует социалистическая законность вкупе с чугунными сапогами.
    
         Сами следователи не пачкали руки, за них эту грязную работу привычно делали такие, как Логовский.

         Стоявший на пороге отдела милиции следователь старался, чтобы к тем, которые на время следствия становились его подопечными, не применялись радикальные меры воздействия, но за всем невозможно было уследить, в чем он убедился в очередной раз.

         Бум-м-м, - следователь вздрогнул, и печальные мысли покинули его голову, бум-м-м, раздалось в очередной раз. Колокольный звон с соседней церкви неожиданно прозвучал для него. Бум-м-м, колокольный звон стал приближаться, и уже ломило в ушах от нестерпимо звонких звуков. Следователь был атеистом, и не разбирался в церковных праздниках, знал только, что должны звонить по особым дням, и, наверное, сегодняшний звон оповещал о наступлении какого-то очередного церковного праздника.

         Если это так, то было необходимо очистить душу от грехов и смиренно молиться, но следователь не знал ни одной молитвы. Поэтому он решил поступить, как, и положено было поступать настоящему мужчине, чтобы отринуть прочь все плохое, что скопилось у него за неделю на душе. Надо прийти домой, выпить рюмку другую горькой, закусить селедочкой с лучком и послать работу, Логовского, Верещагину и других, надоевших ему до колик, так далеко, чтобы только к понедельнику они смогли бы приползти к нему на карачках.

         Он свободен в этот вечер, его никто не ждет, так почему он должен сопротивляться своему желанию и быть трезвенником?


VIII

         После допроса К. повели в камеру. К. прошел по коридору, постовой сзади него привычно звенел ключами, за ним лязгали щеколды, протяжно скрипели отворяемые двери камер.
   
         В камере К. была привычная полутьма, на потолке тускло светила сороковатная лампочка, которой было явно не под силу осветить всю камеру.  Лампочка честно старалась, но и полутьма не дремала, скапливаясь по углам, набираясь сил, чтобы в отчаянном прыжке допрыгнуть до лампочки и попытаться погасить ее. Однако лампочка честно отрабатывала свой срок службы, и полутьма жалась по углам, терпеливо дожидаясь, когда лампочка перегорит.

         Каждый раз, когда К. заходил в камеру, ему перехватывало дыхание от спертого воздуха, пропитанного запахами дешевого табака, застарелого пота, мочи и дерьма от дырки в полу, служащего отхожим местом. Надо было просто не обращать внимания на запахи, как не обращать внимания на скверную баланду в плохо вымытых алюминиевых плошках, на грязные тряпки и засаленные доски нар. В камере было очень жарко, он разделся до трусов и лег ничком на нары, вытянувшись во весь свой немаленький рост и положив голову на скрещенные руки.

         Разговор со следователем не выходил у него из головы. Проклятый следователь, разбередил душу, казалось, что огонь угас и угли подернулись пеплом, так нет же, оказывается, что огонь не погас, а притаился в горячих углях, и стоило на него бросить новую порцию хвороста, как огонь вновь вспыхнул.

         Черт, как хотелось все забыть и ничего не вспоминать, а теперь воспоминания лезли сами в голову. Эх, накатить бы себе коньячка двин, но где тут его в камере возьмешь, раз денег нет, то коньяка нет.

         К. повернулся на левый бок и закрыл глаза. Попытаться бы уснуть; здесь, в камере, сон был единственным надежным способом убить медленно тянущееся в камере время. Но сон не шел, как не пытался К. расслабиться и выгнать из головы мысли о прошлом, однако прошлое вдруг вздыбилось перед ним и накрыло его тяжелой волной. В голове К. мелькнула тоскливая мысль, утонуть бы в этой волне прошлого, он так устал бороться.

         К., обладавший развитым воображением, тут же зримо представил себе, как медленно тонет в бездонной темно-синей глубине. Солнечный свет уже не пробивает толщу воды, его окружают страшные подводные химеры, разевают свои хищные пасти, усыпанные острыми зубами, он пытается закричать, но изо рта вместо крика вырываются последний воздух из легких, и воздушные пузырьки тянутся вверх, к поверхности воды и бесконечно-далекому свету.

         Из непрозрачной синевы воды неожиданно выплыла русалка, стала игриво кружить возле него, и он с испугом узнал эту русалку, это была девушка с жемчужными волосами, только вместо стройных ножек у нее был длинный рыбий хвост, и она, обвив его нежными руками, потянула его вниз, на дно. От ужаса он плотно зажмурил глаза, чтобы больше ничего не видеть, но чьи-то грубые пальцы бесцеремонно раздернули веки, и прошлое смертельно опасным взглядом василиска впилось в него.

         Он приехал в этот город по направлению в спецкомендатуру на стройки народного хозяйства на «химию» так остряки оценили гуманность расчетливой советской власти которой катастрофически не хватало рабочих рук один раз сходил в эту комендатуру и попросту сбежал оттуда понял что делать ему там нечего в комендатуре ясно намекнули чтобы неплохо жить надо отстегивать начальнику только из каких денег работа на стройке тяжелая грязная малооплачиваемая можно было попросить родителей подкинуть деньжат но он зарекся самой страшной клятвой что больше никогда в жизни их не увидит как они надоели ему своими нравоучениями о необходимости исправиться и честно работать  как полагается примерному сыну хоть и с подмоченной репутацией пообещал работать и обязательно исправиться как ему талдычили от милицейских до прокурорских и судейских но твердо знал что ни в чем не виноват какие-то несчастные велосипеды родители за них заплатили зачем ему жизнь ломать  сразу возник вопрос где и на что жить раньше такие вопросы не заботили его мать  дала ему тайком денег на дорогу но это были сущие копейки на них нельзя было прожить и дня и решил затеряться в огромной стране где-нибудь зацепиться стать на якорь а там смотри как-нибудь само образуется крыша над головой и денежки в кошельке сказано сделано и путешествующим зайцем под стук вагонных колес с восторгом в душе с песней на губах мой адрес не дом и не улица мой адрес не знает никто  на верхней полке уехал из этого города надеясь больше не увидеть его наивный суровый дядя контролер с глазами в которых ясно читалось дай красненькую  и пройду мимо не заметив тебя беда в том что не было уже даже синенькой  только одна зеленушка  выкатил глаза и заставил выйти на ближайшем полустанке он не горевал по ощущениям отъехал уже далеко километров на сто с лишним ничего молодым везде у нас дорога  я по шпалам, опять по шпалам иду по привычке  его новый дом теперь будет в новом неизведанным месте стальные рельсы лучше решетки я свободен словно птица в небесах я свободен наяву а не во сне  (окстись, автор, окстись, слова-то эти были, только песню еще не сочинили) от родителей от милицейских редкий упоительный миг не надо притворяться и можно было быть самим собой  не кающимся грешником слезы размазывающим только он и рельсы уходящие за горизонт изредка рельсы начинали гудеть он сходил с пути топал по вившейся возле рельс тропинке мимо проносились поезда торопливо стучавшие колесами на стыках в этот миг замирала вся природа только ритмичный стук колес еду-еду-далеко еду-еду-сладко стоило поезду умчаться в даль как кузнечики вновь начинали пиликать свою бесконечную песню пахло креозотом от разогретых шпал ветер доносил басовитый рокот далеких тракторов запах трав и в бесконечно голубом выцветшем от яркого солнца вились какие-то птицы похожие на точки так высоко они летали стоило мимо пронестись очередному поезду и он начинал мечтать как поезд неожиданно останавливается проводница последнего вагона открывает дверь приветливо машет рукой счастливый и смеющийся он взлетает по металлической лесенке в вагон поезд трогается увозит его в такую даль как Владивосток или Петропавловск-на-Камчатке никто и никогда не найдет его там ищущего свой новый путь поезда равнодушно пролетали мимо он читал таблички на вагонах и вспоминал где же на карте находятся эти города в которых едут беззаботные пассажиры он им завидовал на откидном столе в купе вагона граненые стаканы в мельхиоровых подстаканниках с крепким черным чаем в блюдечке порционный сахар-рафинад «два кусочка» в голубой обертке неспешные разговоры тропинка нырнула в густые кусты и когда он вышел из них увидел идущую впереди него молодую женщину даже со спины было видно как она хороша как гордо несет свое красивое тело перед глазами мелькали загорелые икры ног его неожиданно затопила злоба на нее беззаботную захотелось догнать повалить на землю задрать подол чтобы увидеть целиком загорелые ноги а потом пожалуй побаловаться с ней он истосковался по женскому телу чтобы она не пикнула легонько придушить и дать волю своей фантазии он невольно ускорил шаг и стал догонять незнакомку женщина впереди  не догадываясь о его желании продолжала спокойно идти лучше бы ты бы побежала дурр-ра стоп он одумался сорвал травинку вытянул из нее горький сок и выплюнул я не насильник а честный и скромный вор пусть женщина просто радуется он не нападает на женщин пусть этой дуре повезет в этот раз тропинка вывела его на дорогу и он без всякого сожаления расстался с женщиной которую видел только со спины и чье лицо он никогда так и не увидел и не увидит  и тут же забыл о ней потом куда-то ехал на попутных тряских грузовиках засыпал под гул двигателя что-то говорил шоферам и неожиданно с удивлением понял что возвращается в тот же город из которого пытался бежать город словно гигантским магнитом тянул его к себе не отпускал из своих цепких объятий игрался с ним как кошка с маленьким мышонком круг замкнулся и превратился в ленту мебиуса по которому он бежал словно белка в колесе и оставался на месте надо было смириться принять этот город как часть себя влиться раствориться в нем думать что делать дальше только горько стало на душе удивительное чувство свободы покинуло растаяло как дым осталась только горечь на губах следующая мысль найти свою нишу в этом городе  ниша легко нашлась походив по городу обратил внимание как много лопухов бросало свои машины без присмотра возле домов он же не виноват дураков надо учить сначала немного колебался но не стоять же с протянутой рукой и как киса воробьянинов просить на французском которого не знал не учил в школе подайте бывшему члену государственной думы что-то там проходили в школе о государственной думе в царской России гайки он хорошо научился крутить еще в спортивной секции инструмент достать не проблема и понеслась душа в рай разуть машину и поставить ее на кирпичи было легко четыре колеса с новой резиной уходили быстро он нашел кому их сбывать плевать что брали дешево возместим количеством первая проблема с деньгами успешно решена но вторую проблему разрешить оказалось непросто   надо было искать хорошую крышу над головой не ночевать же на вокзале слишком много милицейских болталось по нему делая озабоченный вид ему повезло в парке увидел какой-то полуразрушенный павильон где по ночам спал на продавленном диване днем на этом диване его меняли ленивые кошки это была временная крыша над головой надо было искать более надежное где бы его ни о чем не спрашивали и куда бы он мог прийти и уйти в любой момент не обрастая вещами с легким сердцем покинуть его он удивлялся себе как ловко сумел приспособиться к новой жизни и отринуть родительские ценности о честной порядочной и невообразимо-скучной жизни он расстался с чистыми простынями душем по утрам и зубной щетке с выдавленной на нее только что вошедшей в моду импортной зубной пастой «колинос» другие зубные пасты презрительно отвергались с завтраком с полезной для здоровья и противной на вкус овсянкой чистой одеждой никогда не выводящейся в его шкафу стоило только открыть дверцу и протянуть руку к вешалкам  грязную бросить в корзину в ванной здесь было весело никаких нотаций хочу лежу хочу брожу хочу ем хочу голодаю и поголодать поначалу пришлось но это мелочи автомобильные колеса уходила влет как только не благодарить родное государство за дефицит проблемы возникли только в питании сначала пришлось ходить по дешевым забегаловкам с их отвратительной кухней но желудок у него мог камни перемалывать а какие колоритные типажи плавали в чадной атмосфере этих забегаловок кстати здесь появились и полезные знакомства сложно было решить проблему с чистой одеждой пришлось ходить в той в которой приехал сюда изредка удавалось ее прополоскать и сушить ее на своем теле брр отвратно на другие мелкие проблемы можно было наплевать но сладкая заноза в сердце часто не дававшая ему спать по ночам девушка с  жемчужными волосами он хотел ее забыть но в каждой встреченной девушке он находил черты своей возлюбленной он старался забыть упорно забыть запрещал себе думать о ней и как-то раз когда он подыскивал очередную машину с новой резиной и хорошими дисками невольно вздрогнул но не от прошедшего рядом милицейского от вида его формы у него даже сердце не забилось в тревоге он испуганно вздрогнул от девичьей фигуры которую увидел со спины как она была поразительно похожа на девушку с жемчужными волосами неужели она приехала в этот город он бросился за этой девичьей фигурой догнал посмотрел в ей лицо и со злостью убедился что обознался и тут такая тоска согнула его что захотелось прямо на улице упасть на асфальт завыть по-волчьи сдержался и едва у него появились приличные деньги от продажи очередных колес ноги сами понесли его на переговорный пункт стоически выстоял очередь к телефону-автомату вошел в душную кабинку и стал накручивать телефонный диск длинные гудки чередовались с короткими гудками ее номер не отвечал он набирал ее номер заново в дверь нетерпеливо стучали он повесил трубку и опустошенный вышел неудача не сломила его он пришел на следующий день и еще через день и еще и еще пытался дозвониться через предварительный заказ пришлось ждать и очередь как назло еле тащилась наконец подошел его черед в будке воняло кислым потом бывшей до него толстухи которая наверно никогда не мылась телефонная трубка была липкая от многих прикосновений и стал ждать в трубке щелкнуло и усталый голос телефонистки глотающей окончания спросил «номе… выззыв…» он громко закричал да да еще один сухой щелчок в трубке и он к своему сожалению услышал не голос его любимой а фальшиво-любезный голос ее матери которая не спрашивая кто звонит сказала что дочери нет дома и неизвестно когда она будет по тону матери он понял что ее мать говорит эти слова всем кто бы не позвонил он не успокоился и продолжил настойчиво звонить девушке с жемчужными волосами его настойчивость была наконец вознаграждена он услышал в мембране трубки плотно прислоненной к уху такой любимый и желанный голос я слушаю пропела она но он не мог вымолвить ни слова она нетерпеливо переспросила кто ей звонит и пугаясь что девушка с жемчужными волосами повесит трубку он поспешил назвал себя и сразу ее голос резко изменился стал пугающе холодным отстраненным зачем ты мне позвонил он хотел сказать ей как соскучился по ней и как хочет ее видеть но не успел трубку неожиданно повесили короткие гудки некоторое время бессмысленно держал трубку у уха потом повесил и вышел из телефонной кабинки ничего не видя вокруг его толкали он об кого-то спотыкался о чем-то его спрашивали но он ничего не слышал не видел не отвечал пока не вышел с переговорного пункта и тут слух вернулся к нему и он услышал как в спину ему понеслись несказанные девушкой в трубку слова идиот дурак безмозглый зачем звонил и тут К. понял как был прав следователь девушке с жемчужными волосами он был не нужен мешал портил репутацию зачем такой красавице судимый вокруг столько  прекрасных мальчиков из хороших семей с безупречными репутациями и перспективами карьерного роста и она ни в коем случае не допустит ошибку выберет самого перспективного мальчика из уважаемой семьи где папа или мама занимают солидные посты имеют нужные связи помогут своему чаду и его избраннице с жемчужными волосами хорошо устроиться в жизни с квартирой машиной поездками заграницу по профсоюзной линии удивительное дело но он все простил этой суке чтобы облезли ее чудные волосы и она стала похожа на драную кошку с лысым черепом такую кошку он видел в журнале вокруг света называлась эта кошка египетский сфинкс большего убожества он не видел не кошка а мерзкая крыса с голым длинным хвостом  это были его последние связные мысли далее следовал глубокий провал он как не силился не мог вспомнить восстановить связную картину происшедшего куда-то шел что-то делал утром возле дивана с удивлением обнаружил две пустых бутылки из-под коньяка двина и четыре новых колеса голова была тупая мысли ворочались туго но колеса быстро укатились к новым хозяевам опять появились деньги только осталась сосущая боль надо было завить горе веревочкой при деньгах это несложно вечером в лучшем кабаке города опять пил коньяк двин добирал до кондиции и уже окосев стал внимательно рассматривать телок в кабаке думая какую снять одна беда некуда вести продавленный диван не слишком подходящий вариант и тут его стала совсем откровенно снимать одна дама средних лет фигуристая с большой грудью которой откровенно трясла перед его глазами когда словно случайно наклонялась над ним дама явно не тянула на его идеал девушки с жемчужными волосами стервы мерзкой в другой бы раз он не обратил на внимание на эту сочную соблазнительницу сейчас было все равно дама была с мужем тот накачивался водкой глаза у него перевернулись и он кроме графинчика с водкой ничего не видел постоянно вливая в свой рот рюмку за рюмкой а дама среди танцев буквально висла на нем и тихонечко повизгивала когда он крепко ее тискал и лапал за грудь надо отдать должное грудь была роскошная и она явно была готова на все только куда вести он вышел из кабака на улицу свежий воздух обдул потное тело вслед за ним выпорхнула эта дама и что-то стала щебетать ему в ухо он не понимал смысл ее слов только смотрел на нее и решился крепко обнял ее за плечи и повел в темный угол за ресторан дама покорно шла за ним в темном углу едва он остановился дама стало жадно целовать его ее поцелуи были больше похожи на мелкие укусы и он не стесняясь жадными руками задрал  юбку щупал за большую крепкую задницу и дама млела и буквально текла в его руках тут так захотелось горячего женского тела что больше не сдерживаясь он повернул ее спиной к себе еще выше задрал подол платья наклонил вперед дама с готовностью уперлась руками в стенку словно ей было это не впервой призывно отклячила зад и он с размаху вошел в нее (автор решил на мгновение прервать поток сознания К. поскольку является, очевидно, старомодным и чтобы не оскорблять глаз читателя описанием физиологического аспекта взаимоотношений К. со случайной мамошкой  из ресторана, решил прибегнуть к помощи божественной латыни) vivere tempor caecus amore  после бурного соития дама заправила в лифчик свою большую грудь которую он с удовольствием мял в руках в процессе близкого общения она поправила платье словно кошка отряхнулась и никакая грязь к ней не пристала и никто не сможет утверждать что только что прорезались рожки у ее муженька какая глупость ничего не было ничего не было вам говорят две шаги налево две шаги направо шаг назад наоборот   просто это была школа танца школа танца вам говорят К. учитель дама ученица это вам говорят и если они слились в экстазе это вам не скучное аргентинское танго пастуха со своим преданным подпаском это испанское танго полное жгучей и необузданной страсти просто перекреститесь и брысь отседова вам говорят неприлично подглядывать так и по мордасам легко схлопотать и тут дама вновь плотно прилипла к нему своим горячим телом ей было явно мало она хотела продолжения банкета хоть на ресторанном столе плашмя и ноги кверху стала торопливо осыпать его поцелуями шептать в ухо как ей было хорошо и как с удовольствием готова все повторить он покорно кивал головой и с тоской размышлял как бы от нее поскорее избавиться она вызывала уже не желание а физическое отвращение и тут ситуацию спас шум возле входа ресторана они услышали пьяные мужские голоса которые перебивая друг друга становились все громче и агрессивнее и градус разговора по экспоненте так стремительно возрос что его логическим завершением стал звук хлестких ударов который сменился смачным звуком соприкосновения чьей-то упитой тушки с неожиданно твердой землей за которой последовала чья-то бурная поездка в ригу и чей-то пьяный мужской голос громко заблажил дама ойкнула и бросилась к входу в ресторан при этом мертвой хваткой бультерьера крепко вцепившись в него и ему волей-неволей пришлось проклиная все на свете плестись за ней дама упорно тащила его за собой и под фонарем освещающим вход в ресторан была чудная ежевечерняя картина у ресторана в виде лежащей на земле мужской тушки в котором К. узнал мужа своей недавней любовницы эту тушку пытались пинать еще прямостоящие на уходящей из-под ног земли другие не менее упитые мужики а лежащий пытался их забодать своими рожками но у тушки ничего не получалось рожки были молодые и мягкие такая вот беда с этими рожками резко ускорившая дама легко разбросала по сторонам пьяных мужиков позорно сбежавших с поля брани от разъяренной фурии в обличии жены только на мгновение оставившей без присмотра своего непутевого муженька тут же нашедшего приключения на свою многострадальную задницу а фурия наклонилась над лежащим на земле расхристанным мужским телом и наградила бессмысленно улыбающуюся морду звонкими пощечинами морда покорно моталась вслед за тяжелыми ручками его женушки но пощечины не возымели отрезвляющего действия ее  муженек бесчувственным бревном лежавший у входа в ресторан был наконец счастлив вырвавшись из-под плотной опеки жены сумел проявить извечное мужское желание одолеть зеленого змия и в неравном бою пал непобежденный пока жена скажем тихонько в сторону чтобы никто не слышал предавалась блуду и пусть она орала на него еще сильнее лупила по щекам муж не обижался алкогольная нирвана великое мужское счастье от плотной и утомительной супружеской опеки К. невольно посочувствовал мужу своей случайной пассии от пощечин тот хихикал все громче и громче и жена стала награждать своего мужа разными уничижительными эпитетами среди которых незаметно для окружающих проскочил рогонец что можно было бы расценить как ее невольное признание в мимолетной измене и официальное подтверждение нынешнего статуса многострадального муженька на шум выскочил швейцар за ним тройка крепких официантов которые хотели по привычке запинать тело куда-нибудь подальше от ресторана чтобы потом без помех освободить карманы от остатков наличности однако еще не вышедшая из образа фурии жена сурово пресекла их попытки К. в момент шумной перебранки хотел улизнуть тихо по-английски без долгих прощаний и фальшивых заверений в любви и скорой встречи но фурия тут же превратилась в кроткую овечку которую обидеть может каждый и со слезами в голосе заглядывая ему в глаза попросила оказать ей маленькую помощь в доставке бесчувственного тела мужа домой К. уже не чаявший как отделаться от нее вынужден был согласиться взмахом руки подозвал точилу  дежурившего возле кабака точила заломил такую цену и кроткая овечка тут же сделала вид что она тут совсем случайно проходила мимо и ее не касаются такие мелочи как  расчеты с таксистом он обреченно согласился ему самому надо было делать ноги стоит только появиться наряду милицейских и он приплыл его не отпустят поэтому сунул точиле смятую жемчужно-розовую бумажку с неизменным чеканным профилем на всех купюрах в овале  загрузил бесчувственное тело которое едва очутившись в машине внезапно решило что не поедет в этой машине ему видите ли не понравилась расцветка салона и он стал заплетающимся языком требовать чтобы подали другую машину тут К. незаметно сунул в челюсть пьяному телу да так что ободрал костяшки пальцев зато тело стало со всем согласным и с умиротворенным видом легло почивать на заднем сидении кроткая овечка вновь обратилась  в знойную любовницу решившей напоследок измерить его температуру чувств и откровенно не стесняясь упитого мужа в салоне такси прижалась к нему всем телом и опять стала покрывать его поцелуями ему было  противно до дурноты но он стоически вытерпел последние ласки случайной подруги  с которой решил больше не встречаться ни при каких обстоятельствах помог ей сесть в салон такси захлопнул дверцу машины за ней и машина резво взяла с места и участливо подмигнула ему красными задними фонарями а он потом долго отмывался у колонки от липких поцелуев но вечер еще не кончился в желудке тяжело плескался трехзвездочный двин по безумно-дорогой ресторанной цене идти спать на диван который по ночам делил напополам с рыжим нахальным котом совсем не хотелось и от нечего делать он поплелся в городской парк долго бродил по темным аллеям пока громкая музыка не привела его к загону где в кассе обменял двадцать копеек на смятый билет и очутился в призрачной стране чудес тут правили бал не ресторанные лабухи умудрявшиеся на убогих инструментах играть самые модные шлягеры их вокалиста давно надо было сдать на живодерню может быть тогда бы в свою последнюю минуту жизни не прогнусавил и спел самым чистым и берущим за душу фальцетом подражая заморским букашкам  зверям  зомбям  катящимся камням  в темно-лиловом  цвете тут была другая музыка с резко акцентированным пульсирующим ритмом и насыщенная электронным звучанием большие колонки выдували в диффузоры ее волшебные звуки от которых в загоне было в самом разгаре то бесшабашное веселье так ценимое юнцами что могли наконец-то оторваться по полной программе не слыша осуждающих упреков старших это были часы их полной свободы которую давала так осуждаемая и порицаемая младшим братом  руководящей и направляющей силы советского общества западная музыка они не понимали ни одного слова из этих песен главное был будоражащий кровь ритм и под этот ритм каждый вечер на асфальте загона были половецкие пляски до упаду и каждый участвующий плясал как умел никто в загоне не знал и не догадывался о существовании односложного слова «па» в каждом городе плясали по-своему и каждый вносил в эту дикую пляску свой темперамент особенно старались девки не жалевшие своих ног и каблуков густо потея и едкий запах женского пота висел как смог над загоном при плясках девки мотали головами из стороны в сторону и их длинные разноцветные волосы взлетали вверх словно барашки морских волн над плотной толпой зашедшихся в нешуточной пляске юнцов постоянно взвинчивающих темп до prestissimo  К. из предосторожности стоял в сторонке чтобы его случайно не зашибли в варварском переплясе и смотрел на девок но ни одна не нравилась ему все девки были какие-то колхозные и в каждой он находил серьезный изъян или мелкие или толстые или высокие худые как жерди кривые рябые их морды так щедро раскрашенные дешевой косметикой что превратились в алебастровые маски покойниц но после перезрелого и сочного плода который он недавно вкусил его неудержимо потянуло на зеленый еще начинающий спеть фрукт и не беда что оскомину набьет все познается в сравнении К. закрыл глаза и перед ним тут же появилась девушка он по-прежнему еще ее любил и чьим обликом так восторгался а ее жемчужные волосы боготворил из-за этой сучки вся его жизнь пошла наперекосяк он так сильно влип и оказался в этом городе в разрушенном павильоне на продавленном диване и сейчас эта сучка вместе с другими девками плясала в том загоне некрасиво задирая вверх ноги и К. с удивлением понял что у нее кривые ноги где его глаза раньше были а на голове парик с жалким подобием жемчужных волос парик все время съезжал ей на глаза сучка его поправляла и что-то пыталась сказать ему но за ревом музыки ее слова было невозможно разобрать тут на мгновение музыка смолкла и он понял она униженно молила его вернуть ее роскошные жемчужные волосы только он способен это сделать иначе ей их не никогда не видать оказывается он самый лучший она просит простить ее она ошибалась была слепа поэтому смотрела на других козлов чьи папаньки могли позолотить их рожки которыми они так бахвалились она схватила его за руки и пыталась заглянуть ему в глаза но парик опять съехал ей на лицо К. с отвращением оттолкнул ее от себя эту тварь сколько крови у него попила от его толчка бывшая жемчужница уселась задницей на асфальт короткая юбка бесстыдно заголила ее толстые ляжки с бугристой кожей парик наконец-то свалился с ее головы явив морщинистую кожу головы как у новомодных кошек под названием египетский сфинкс о которых говорили с придыханием чтобы слушатели могли оценить умопомрачительную их стоимость только при виде этой кошки почему-то вспоминались не ласковые котейки а мерзкие крысы девушка разрыдалась и стала вытирать париком слезы размазывая косметику по лицу брр еще раз не к ночи будет сказано как вспомнишь  о ней так заикой станешь К. мстительно крикнул убирайся отсюда не мешай мне жить девушка с неожиданной покорностью на карачках убралась с асфальта загона К. понял что расстался с этой сукой навсегда освободился от ее чар как пелена с глаз спала что он нашел в этой поганке может спокойно жить дальше и с чистой совестью стал выбирать из этого стада молодых кобылок самую лучшую и не такую страшную чтобы утром при ее виде не накрашенной морды с перепуга не выпасть из постели  тут звуковые колонки внезапно всхрапнули как запаренные лошади и понеслись дальше вместе с добрыми молодцами в ореоле золотого рассвета со звенящими бубенцами К. увидел девчонку которая сразу понравилась ему от восторга он заревел и забил себя в грудь подражая кинг конгу из фильма с хрупкой блондинкой джессикой ланг  кинулся вперед схватил за загривок эту кобылку уронил на асфальт и приготовился к осуществлению возвратно-поступательных фрикций толпа одобрительно засвистела и заухала ему откровенно завидовали как же захомутал самую сладкую ягодку в загоне К. остановился мечты сладкие мечты внимательно посмотрел на эту девчонку она не отвечала эталонам утонченной красоты достигнутой путем беспощадной селекции поколений к ее достоинствам можно было отнести тонкую стройную фигурку с привлекательной мордашкой с вздернутым носиком русые волосы большим недостатком был ее прикид который мог намертво свалить с ног любого ценителя женской моды ядовито-лиловая маечка с разляпистыми розами короткая красная юбчонка едва прикрывающей верхнюю треть загорелых бедер длинные ноги обуты в пластиковые розовые мыльницы волосы взбиты наподобие вороньего гнезда мордашка по варварски раскрашена чересчур синие тени под глазами чересчур длинные ресницы неестественно яркий свекольный румянец на щеках и огромные кровавые губы однако К. был умудрен та сучка с мерзкими волосами вполне понятно объяснила что не надо тянуться к прекрасному и недостижимому женскому идеалу проще надо быть и проще девок искать с ними легче договориться они не ломаются и не слишком дорого ценят свою девичью честь и не прочь пожалеть К. страдающего тяжелой формой спермотоксикоза а эта девчонка как не пыталась уродовать себя была хороша своей юностью и свежестью via dolorosa  еще не скрутила ее в бараний рог изуродовав не только тело но и душу а девчонка под ужасный золотой рассвет также по провинциальному лихо отплясывала в гордом одиночестве было видно что в детстве ее явно не водили за руку на бальные танцы но у нее была природная кошачья грация и каждое ее движение было таким плавным и грациозным что К. просто взял и подошел к ней это был не бунинский солнечный удар  но эта встреча  имела для него и еще незнакомой девчонки важное значение о котором они еще не догадывались ее приведет к долгой дороге его к давно ожидаемому узилищу но satis de tristi nos vivere in praesenti, cum non sensu  просто случайная встреча К. подошел и спокойно положил руки на плечи девчонки и та словно ожидавшая его весь вечер покорно положила свою русую головку ему на грудь обтянутую сверхмодной джинсовой рубашкой с лейблом Montana  (Klaus Heizel GmbH передает привет своим почитателям из злачного Гамбурга) с вышитым на ней желтыми нитками орлом хищно распростершим свои крылья и К. втянул запах ее тела и несказанно удивился он подспудно ожидал ощутить резкий запах пота однако запах девичьего тела напоминал о бескрайних полях с волнующейся под ветром травой с вкраплениями белых головок мелкой ромашки и голубых васильков когда он шел по рельсам пытаясь уйти из этого города девушка доверчиво прижималась к нему и К. стало так спокойно на душе мерзавка с пегими волосами рассерженно зашипела поняв что окончательно потеряла власть над ним К. мысленно как фокусник взмахнул руками и эта тварь с пегими волосами превратилась в облезлую кошку что громким обиженным мявом навсегда растворилась в ночной тьме К. стало смешно и грустно эта незнакомая ужасно одетая провинциалка легко победила рафинированную и утонченную сучку она не задрала нос и ничего не потребовала с него много-много денег она просто привела его в свою комнату в коммунальной квартире где легко отдалась К. и он всю ночь трудился над ней а утром девчонка подняв с подушки заспанную мордашку сказала что ее зовут Ирочка Верещагина так автор и читатели наконец-то узнали имя девушки.

         Ф-ф-фух, - с облегчением выдохнул автор, как тяжело писать в стиле поток сознания  и не ставить знаки препинания. Пусть создатели этого стиля и восторгаются им,  автор воспитан на классической русской литературе, и, один раз поупражнявшись в этом стиле, дал себе зарок больше никогда так не писать.
   

XIV

         Едва дождавшись вечера, Ирочка Верещагина вышла на улицу, еще не зная, куда она пойдет. Лучше болтаться по улицам, чем есть себя поедом в пустой комнате. Однако ни на дискотеку, ни в кабак ее не тянуло. Впервые в жизни она устала, как можно устать от неустроенной жизни, от скандалов в училище и от постоянного страха перед милицией. К. посадили, и теперь очередь за ней, следователь прямо так ей и сказал.

         Эта усталость, которую она раньше умела прятать от себя, сейчас так переполнила Ирочку Верещагину, что она не могла удержать ее в себе, хотелось подойти к первому встречному мужчине, горько расплакаться и выплеснуть ему до дна свою усталость.

         Но только первому встречному мужчине. Подруги не поймут, у них мозги куриные, знакомые мальчики и слушать не будут, начнут зевать, потом привычно полезут тискать груди, а затем все ниже и ниже по ее телу будут шарить их похотливые ручки, что поделать, в этом смысл их глупой мальчишеской жизни. Нет, только первому мужчине лет этак тридцати-сорока все рассказать, исповедаться. Такое красивое слово, она недавно услышала его в каком-то старом фильме, - исповедаться. Она так и поступит, как героиня этого фильма: положит голову на грудь этому мужчине и будет и говорить, и плакать, и судорожно комкать изящный кружевной платочек, а он, красивый и мужественный, будет внимательно слушать и нежно утешать, легко касаясь теплой ладонью ее волос…

         Ирочка Верещагина недоумевала, почему мужчины не видят ее страдающего взгляда, но мужчины спешили и совершенно не обращали на нее никакого внимания, обтекая ее со всех сторон, как быстрый горный поток обтекает мокрый камень в своем русле.

         Ирочка Верещагина загадала, - первого же мужчину, что остановится возле нее, она возьмет за руку, вцепится в нее и не отпустит. Но прошел один, другой, наконец, третий (хоть он сразу не понравился ей, какой-то мозгляк), вроде бы замедлил шаг, Ирочка Верещагина встрепенулась и была готова подойти к нему, но мужчина как-то неуверенно посмотрел на нее и пошел дальше, постоянно оглядываясь. Девушка разозлилась, дурак, какой дурак, я сама в руки тебе плыла, а ты? Ублюдок!

         После этого ублюдка как отрезало, и мужчины не обращали на нее никакого внимания, на улице ощутимо потемнело, стали по одному загораться уличные фонари. Ирочка Верещагина тяжело вздохнула, неужели так и придется торчать на улице, как позабытый истертый веник; мужчины, где вы? помогите мне, помогите!

         Ирочка Верещагина заметалась у края тротуара, надеясь, что ее увидит какой-нибудь знакомый с автомобилем, хорошо бы встретить того, с японскими часами ОРИЕНТ С КОРОНОЙ, что увезет ее далеко-далеко, где бы она могла забыть о своей безумной усталости, но и здесь был полный облом, машины равнодушно проносились мимо. Поистине, сегодня у нее самый несчастливый день в жизни, когда никто в упор не обращал на нее внимание. Надо было смириться и топать домой, и тут же ее передернуло, какой это дом, это какая-то ночлежка, где-то раньше, в далеком забытом детстве был дом, а сейчас это было только временное пристанище, в последнее время Ирочку Верещагину мучило странное предчувствие, что ее ждет долгая дорога.

         Девушка задумалась и не заметила, что дорогу ей перегородил какой-то мужчина. Она подняла на него глаза, и ей он сразу не понравился, плюгавый лысоватый мужичонка, от которого за версту несло дешевой водкой. Не о таком мужчине она мечтала, но она сама загадала желание, он был первый мужчина, который к ней подошел, хоть и с потасканной мордой и щуплой фигурой, одетый в несвежую серую рубашку, черные брюки и стоптанные сандалии. Девушка осмотрелась вокруг, пытаясь высмотреть подходящего мужчину, но такого поблизости не оказалась, и она, тряхнув головой, решилась. Все равно куда идти, хоть с этим, хоть с другим, лишь бы не быть дома. Ирочка Верещагина уже точно знала, этот не будет утешать. Все будет как обычно: сначала трясущимися от нетерпения пальцами будет расстегивать пуговицы на платье и стаскивать одежду с ее тела, потом долго устраиваться между ее ног, припадочно дергаться, и в конце, довольный как упившийся кровью клоп, сыто рыгнет, сползет с нее, отвернется и захрапит. Плевать, этот мужик не хуже других, нежные утешители бывают только в кино, чьи тени пляшут на белом экране, а она по эту сторону экрана, где все живые, а не мертвые тени; плевать, ничего путного с этим мужиком не будет, зато она будет не одна, и это самое главное.

         Ее кавалер, крепко ухватив Ирочку Верещагину за руку, упорно потянул ее за собой, изредка кусал ее за мочку уха и произносил какие-то отрывистые слова. Девушка не понимала их смысла, но согласно кивала головой, а сама мечтала, как наконец-то дойдет и упадет на постель, ее ноги почему-то опять очень устали, но вот незадача, этот гад будет мучить ее, но она справится, ей не привыкать.

         Мужик привел свою добычу к обычной пятиэтажке, стоявшей в ряд с такими же пятиэтажками, когда-то из белого силикатного, а теперь посеревшего от времени кирпича, чьи темные провалы подъездов широко разевали беззубые рты давно снесенных с петель входных дверей.

         В окнах пятиэтажки уже загорался электрический свет, в нем беззвучно двигались тени, но это были не тени в раю, рай этим теням только снился по ночам, когда гас свет, а по утрам воспоминание о несбыточном рае вызывало тупую головную боль и глухое раздражение.

         Плюгавый кавалер завел девушку в первый же подъезд дома, притиснул к покрашенной зеленой краской стене и сразу же начал задирать на ней подол. Ирочка Верещагина стала вырываться, но пьяный был сильнее, она не могла с ним справиться, и тогда, уперев ему руки в грудь, она свистящим шепотом произнесла: «в подъезде не буду».

         Он как будто понял и отстал от нее, но не успела Ирочка Верещагина поправить на себе платье, как мужик схватил ее в охапку и потащил по лестнице вверх. Тащил долго, тяжело хрипя, до пятого этажа, где ключом с трудом попал в замочную скважину покрашенной в голубой цвет двери.

         Когда кавалер на ночь открыл дверь своей квартиры, Ирочка Верещагина невольно вздрогнула: в нос ударил неприятный затхлый запах объедков и грязной одежды, а от вспыхнувшей пыльной лампочки в прихожей по стенам во все стороны разбежались большие рыжие тараканы.

         Ирочке Верещагиной сразу захотелось убежать из этой грязной квартиры и от этого пьяного мужика, но он не выпускал ее из своих цепких объятий, тесно придавил девушку к стене и стал лихорадочно стаскивать с нее одежду, ткань затрещала под его грубыми пальцами. «Оставь, я сама», - сказала Ирочка Верещагина и попыталась выскользнуть из кольца рук пьяного, но не тут-то было, он не отпускал, и ей пришлось начать раздеваться.

         Она старалась раздеваться нарочито медленно, надеясь, что пьяный устанет ждать, уснет, и она сумеет сбежать от него. Однако мужик вслед за ней стал стаскивать с себя одежду. И если рубашку он с горем пополам сумел снять с себя, оборвав  пару пуговиц, то в штанах запутался и упал бы, если бы не стена, на которую он сумел опереться и героически освободиться от брюк. У него были худые, поросшие густым рыжим волосом ноги и застиранные трусы. Он спустил трусы и явил во всем блеске свое смертельное, но, к сожалению, очень мелкое оружие. К тому же смертельное оружие упорно не хотело топорщиться и вставать колом, оно безвольно падало, и мужик от бессилия рычал, брызгал слюной, и ерзал по телу девушки своим вялым оружием.

         Ирочка Верещагина стала злиться на себя, что повелась на такое убожество, то ли дело тот, с японскими часами ОРИЕНТ С КОРОНОЙ, но решила подыграть ему, поэтому приподнялась на цыпочки, широко расставила ноги и прижалась животом к телу мужичонки, но у него опять ничего не получилось.

         Он заревел, обхватил Ирочку Верещагину за талию и потащил в неосвещенную комнату, где вместе с ней упал на диван, который тяжело ухнул, принимая в свои объятия тяжесть двух тел, и неожиданно острый конец пружины больно впился в голую ягодицу девушки. От неожиданной боли Ирочка Верещагина так непроизвольно дернулась всем телом, что мужичонка слетел с нее на пол. Грузно брякнувшись всем телом, пьяный ошарашено помолчал, а потом испуганно спросил: «ты чего?»

         - Ничего, - зло ответила Ирочка Верещагина, - диван бы поменял. Иди сюда. Она улеглась поудобнее, чтобы пружина больше не беспокоила ее, а мужичонка залез на нее сверху, и опять у него ничего не получилось.

         - Ну, помоги же, помоги, - простонал незадачливый любовник, но, сколько не пыталась Ирочка Верещагина, у него ничего так и не получилось.

         Впрочем, то, что у них ничего не будет, Ирочка Верещагина поняла еще в прихожей, но надеялась, что этот пьяный гад соберется с силами и даст ей так необходимую разрядку и успокоение, но желания этого придурка явно превышали его возможности.

         Вот дрянь, подумала Ирочка Верещагина, зачем снимал ее, если такой слабак? Если до этого мужичонка был ей безразличен, то теперь она остро возненавидела его. Она оттолкнула его руки и намеренно громко сказала: «отстань, козел, я не хочу». Только что низвергнутый ее словами с собственного пьедестала героя-любовника до обидного сравнения с козлом из известной поговорки, которого не только не любили, а просто унижали, мужичонка ничего не возразил ей в ответ, вроде бы послушался и неподвижно замер рядом, но через минуту опять с рычанием накинулся на нее. Ирочка Верещагина стала сопротивляться, и у козла ничего не получилось.

         Прошел еще час, а  горе-любовник так и не смог овладеть девушкой, только измучил ее, она отбивалась, как могла, а тот, спьяну, наверное, вообразив себя солдатом-героем матросовым, как на амбразуру, упорно лез на нее. Амбразура энергично брыкалась, и ему никак не удавалось своей худосочной безволосой грудью удобно возлечь на нее.

         Потом они забылись в коротком сне, но не состоявшийся любовник вскоре разбудил Ирочку Верещагина, больно ущипнув за руку: «ты кто?». Ирочка Верещагина хотела грубо выругаться, но на нее смотрели такие безумные глаза, что она испугалась, а мужичонка повторил: «ты кто? как сюда попала?»

         Ирочка Верещагина решила, что лучше не отвечать, и отвернула голову к стене, но пьяный стервец не оставил ее в покое, он неожиданно накрутил на палец ее волосы на лобке и так сильно дернул, что девушка подскочила от боли и залепила пьяному гаду звонкую пощечину. Мужик разъяренно зарычал и, заломив ей руки за голову, стал больно кусать ее за соски. Ирочка Верещагина, стиснув зубы, стала извиваться под ним и, улучив момент, коленом со всей силы ударила мужика в пах. Он хрюкнул, его руки разжались, и девушка, выскользнув из-под скрючившегося тела, бросилась в прихожую. Она попыталась быстро одеться, но руки дрожали, она путалась в одежде, и ей никак не удавалось привести себя в порядок.

         Из комнаты с диким криком «убью!», выкатился тонконогий колобок и так сильно стукнул Ирочку Верещагину по спине, что у нее потемнело в глазах, и она мешком свалилась на пол, а пьяное чудовище, сев на нее сверху, схватило за волосы и стало бить ее головой о пол. После каждого удара в голове девушки со звоном лопались зеленые бутылочные звезды, и она перестала понимать, где она находится и что с ней происходит. Однако тело Верещагиной, действующее уже отдельно от ее угасающего сознания, сумело опять извернуться и выскочить из-под насевшего на нее мужика, а ее растопыренные пальцы попали в правый, показавшийся таким огромным, как у циклопа, глаз обезумевшего чудовища. Чудовище моментально превратилось в зайца и тоненько, по-заячьи запищало, катаясь по полу, причитая: «ой, люди, она мне глаз выбила, что же такое деется!».

         Ирочка Верещагина вскочила и бросилась из прихожей, но вместо комнаты попала на кухню. В ней было довольно светло от уличного фонаря за окном, на столе лежал нож, и девушка, с трудом переводя дыхание, безотчетным движением схватила его и прижала к голой груди, и от прикосновения холодного металла по телу побежали мурашки.

         Скрип половиц заставил ее обернуться. На пороге кухни стоял мужик, вновь превратившийся в чудовище. Его вид в полутьме был страшен: лицо перекошено, веко правового глаза было вывернуто, и из-под него по лицу змеилась черная бороздка крови. Чудовище неслышными шагами двинулось к ней.

         - Не подходи, не то вскрикнула, не то всхлипнула Ирочка Верещагина, насмерть перепуганная страшным видом мужика, и попыталась втиснуться в угол за стареньким холодильником.

         Чудовище, с залитой кровью мордой, раззявило пасть и прошипело: «убью, тебя, сссу…», и нависло на ней, подняв вверх огромные передние лапы с острыми когтями, и девушка, от безотчетного страха, уже не контролируя себя, резко выбросила вперед правую руку. «…ккка», - тяжко выдохнуло пьяное чудовище, словно натыкаясь на невидимую преграду, и холодные скользкие пальцы обхватили крепко сжатый девичий кулачок. Ирочка Верещагина гадливо разжала пальцы, бросив ручку ножа, и чудовище застыло перед нею, обдавая зловонным дыханием, его лапы соскользнули с девичьих пальцев и ухватились за ручку ножа, воткнувшего в тело.

         Лицо чудовища стало белым, по нему градом покатился крупный пот, челюсть отвисла, обнажив желтые пеньки зубов, и с чудовищем произошла обратная метаморфоза. Оно моментально превратилось в мелкого мужичонку, который согнулся, и так, согнутый, мелко перебирая ногами, кое-как выбрался из кухни в комнату, и Ирочка Верещагина услышала, как опять тяжело вздохнул диван, принимая его тело.

         В квартире повисла тягучая тишина, только в груди у девушки громко билось сердце, и, казалось, от ее громкого сердцебиения тишина с треском лопнет, и вновь случится что-то ужасное и плохое.

         Ирочка Верещагина была так потрясена, что застыла на месте и с тупым удивлением осмотрела свои ничуть не изменившиеся пальцы правой руки. Пальцы были, как всегда, длинные и худые, на указательном заломился ноготь, на мизинце свежая царапина, уже набухшая кровью, но дело было не в ее пальцах, а в том неизвестном ранее ей ощущении, как входит нож в человеческое тело.

 Она слышала выражение «как нож в масло», но оно показалось ей неверным, это было такое ощущение, когда пытаешься проткнуть тупым кончиком ножа буханку хлеба: сначала сопротивляется корка, но стоит поднажать, и нож проникает в хлебный мякиш и застревает там. Так и тут: сначала лезвие ножа уткнулось в упругую кожу, она чуть нажала, и нож легко вошел в тело и застрял в нем.

 Ей, уличной девчонке, не раз приходилось драться, она била и ее били, но так – ножом – она еще никого не резала. Первое впечатление от удара ножом человека надо было осмыслить, и Ирочка Верещагина еще толком не осознала, чем это может ей грозить, но сообразила, что надо немедленно выметаться из квартиры и как можно скорее вызывать скорую.

         Трясущимися руками Ирочка Верещагина прокралась на цыпочках в прихожую, где кое-как натянула одежду, испуганно косясь на темную комнату, где лежал мужик, но он подозрительно молчал. Девушка, отодвинув задвижку замка, выскочила на лестничную площадку и бросилась вниз по лестнице. Ее каблуки загрохотали по бетонным ступеням, вспугнув сонную тишину, опрометью вылетевшую из подъезда.

         Успокоенная тишина на мягких лапах вновь пробралась в подъезд, растеклась по квартирам и стала убаюкивать проснувшихся от громких звуков жильцов, но тишина решительно ничем не могла помочь мужику из квартиры, где только что была девушка. Тишина остановилась на пороге его квартиры и сочувственно смотрела, как он мучается, прерывисто дыша и зажимая рукой рану. Однако горячая кровь упорно просачивалась сквозь пальцы страдальца, растекаясь липким пятном под ним, а на полу, возле дивана, валялся кухонный нож с окровавленным лезвием.

         Тишина присела над страдальцем и мягкими лапами стала делать над ним магические пассы Тенсегрити, о которых она недавно узнала из книги Кастанеды . Эту книгу мучил по ночам молодой жилец из третьего подъезда на четвертом этаже, пытаясь в них разобраться, а тишина присаживалась рядом и водила мягким пальцем по строчкам книги. В отличие от молодого жильца, память у тишины была хорошая, и когда представился случай, она решила на практике применить свои познания, чтобы облегчить страдальцу его боль. Времени до приезда скорой у тишины было много, и она долго делала над мужиком пассы, пока мужик не забылся в беспамятстве. Только после этого тишина вытекла из квартиры мужика.


XVI

         Домой было идти нельзя. Скоро туда приедут милицейские, они сразу догадаются, когда мужик наврет им с три короба, о том, какая она кровожадная. Ирочку Верещагину обуял панический страх, который неожиданно накрыл ее тяжелым одеялом, сразу стало трудно дышать, она широко раскрыла рот и со свистом потянула в себя обжигающе холодный воздух, но, сколько она не пыталась сбросить с себя тяжелое одеяло, оно не выпускало ее из своих мягких объятий. Наконец, обливаясь липким потом, она сумела откинуть край одеяла и жадно наполнила легкие воздухом, и тут же невесело рассмеялась. Зачем она выбралась из-под одеяла? Лучше бы она задохнулась, а как теперь быть, может – головой об камень, кровавая дорожка и долгожданное упокоение от всего, а самое главное – от этого урода - мужика. Она бы не тронула его, если бы он не полез к ней своими грязными лапами. Эх, если бы это был плохой сон. Утром проснешься, откроешь глаза и тут же зажмуришься от ослепительно-яркого солнечного света, сладко потянешься в теплой постели, улыбнешься, и все ночные кошмары вмиг улетучатся, только легкое облачко проплывет по небу, как напоминание о плохом сне, на мгновение скроет солнце, и медленно истает в бездонном голубом небе. Когда облачко тает, надо протянуть к нему руки и загадать желание, и оно непременно исполнится. Она бы загадала, чтобы никогда не встречалась этим пьяным мужиком.

         Ирочка Верещагина, стиснув зубы, застонала. Нелепость случившегося не отпускала и так сильно давила на голову, что, казалось, не выдержат и хрустнут шейные позвонки. Она заметалась: куда ей идти после звонка в скорую? Где спрятаться, неужели не найдется ни одной крохотной норки, где бы она могла скрыться, лечь на дно, чтобы ни одна легавая собака не учуяла ее запаха? Для этого надо дожить до утра, только как, как дожить, если не оставляла мысль об этом пьяном убоище. Она и не хотела, чтобы эта пьянь истекла кровью до приезда скорой. Неожиданное видение Каракатицы предстало перед ней и торжествующе пискнуло: «я тебя предупреждала, - ты сядешь в тюрьму!». Ирочка Верещагина с ожесточением плюнула в ненавистную рожу, и она с жалобным звоном разлетелась на тысячу мелких стеклянных осколков, дробно застучавших по асфальту. Подлая Каракатица! Все-таки накаркала, лучше бы ее ударила ножом, чтобы раз и навсегда покончить с ней, мерзкой тварью! Тут Ирочку Верещагину вдруг затрясло, словно она ухватилась за голый электрический провод: неужели бы она  решилась? С тяжелым вздохом призналась себе, что не ударила бы, но лучше  Каракатице не лезть  под горячую руку.

         Однако эти мысли не могли приблизить ее к спасительной норке. Давно пора спасаться, но куда ей податься - стучаться, чтобы открыли дверь?  Знакомые, как всегда побоятся, они только на словах вертели милицией, как хотели, а на деле шмыгали мокрыми носами и жалобно блеяли, стоило их взять под микитки.

         Неужели так и придется болтаться по улицам до утра? А что тогда? Тут Ирочка Верещагина радостно хлопнула себя по лбу, - как же это она забыла про домик, да, да, заброшенный домик! Она с радостью ухватилась за последнюю спасительную соломинку в эту безумную ночь.

         В этом заброшенном домике никто не жил, он стоял пустой посредине густого запущенного сада. Бомжи еще не прознали про него, не растащили и не спалили зимой, греясь у костра посредине комнаты. В домике было две комнаты и кухня с печкой.

         В одной комнате был всякий хлам, оставшийся после умершего хозяина, в ней было грязно и не убрано, в другой комнате стояла большая железная кровать с пружинной сеткой и облезлыми никелированными шарами на спинках. Она убирала в комнате, и поэтому в ней было чисто. На кухне дома возле печки лежала кучка угля и сухих дров. Когда она бывала там, обязательно протапливала печку, чтобы из комнат ушел нежилой дух.  Сейчас она спрячется в этом домике.

         Ирочка Верещагина с облегчением пустилась в дорогу, и вновь перед ее глазами закачались темные улицы, что с враждебной настороженностью неохотно пускали ее на свои щербатые спины, и выстроившиеся в непрерывную цепь фасады зданий злобно провожали ее фигуру темными провалами окон.

         Путь был долгий, и пока девушка доплелась до заброшенного домика, она сильно устала и запыхалась. У калитки она нерешительно остановилась,  больно жуткий вид был сада за забором, днем он был приветливым, а сейчас черные деревья выглядели очень зловещими, и в них притаились ночные ужасы. Стоит только дотронуться до любой и веток, как они тут же неслышно скатятся, вцепятся в волосы, и рассудок навсегда покинет ее…

         Пересилив себя, Ирочка Верещагина тихонько отворила калитку (удивительно, калитка даже не заскрипела на заржавленных петлях), быстрой тенью проскочила в узкую щель и, неуверенно нащупывая ногами дорожку, вступила под сень сада. Сад сразу переменился, теперь он стоял, облитый холодным молочным светом луны, отчетливо были видны даже отдельные листья на деревьях. Холодный ветерок забрался под майку и остудил горячую грудь, но едва девушка сделала первый шаг по дорожке, как листья на деревьях сада тревожно зашумели, и ветки тяжело поднялись вверх, пропуская ее, а потом шумно опускались вниз, закрывая дорогу назад. Она шла на цыпочках и смотрела только вперед, боясь, что если нечаянно посмотрит в сторону, ночные ужасы сразу же скатятся с веток и мертвой хваткой вцепятся в нее.

         Извилистая садовая дорожка петляла между деревьев, и Ирочка Верещагина очень долго шла между заколдованных деревьев, и, едва увидев домик, быстро побежала к нему. Стоило ей подняться по скрипучим ступенькам на веранду, как луна зашла за тучу. Сад мгновенно потемнел, по нему пронесся быстрый ветер, и деревья дружно шагнули к домику, окружая его плотным кольцом. Ирочка Верещагина взвизгнула, и на последних остатках сознания толкнула дверь, влетела в темные сени и захлопнула дверь за собой. Сердце отчаянно колотилось в груди, и она несколько раз глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Девушка постояла у двери, прислушиваясь, но за дверью было тихо, ночные ужасы так и продолжали висеть на ветках, им не повезло, и они с едва слышным ворчанием улеглись в чутком полусне, терпеливо ожидая свою добычу.

         Ирочка Верещагина нашарила на полке в сенях коробку спичек, чиркнула спичку, и желтый тусклый огонек заметался перед ней, освещая сени, дверь в комнаты и потух, прежде чем она открыла эту дверь. Здесь не надо было жечь спички, руки сами нашли на притолоке двери свечку, которую она положила туда, когда была здесь в последний раз. Пламя свечи очертило желтый круг и судорожно металось вслед за ее движениями. От пережитого волнения ей стало очень холодно, зуб на зуб не попадал, и девушка сняла с печи чугунные конфорки, наложила в топку скомканные газеты с портретом генсека на очередном партсъезде, сверху набросала деревянные лучинки и поднесла горящую спичку. Сухие газеты сразу вспыхнули, и газетные листы стали заворачиваться, на одном из них в пожирающем их пламени вспыхнул напечатанный крупным шрифтом какой-то лозунг, девушка едва успела увидеть его, как бумага тут же прогорела, рассыпалась тонким черным пеплом, в кухне сразу запахло паленой бумагой, и вслед за газетами загорелись лучинки. Она сразу же положила на горящие лучинки деревянные чурки, бока которых жадно лизнуло пламя, вид пляшущего пламени завораживал и притягивал взгляд. Ирочка Верещагина подбросила еще дров и, поддев острым концом кочерги конфорки, закрыла топку печки. Веселый треск дров в печки сразу отмел все ее страхи, которые она пережила за порогом домика.

         Девушка с неожиданной грустью подумала, как жаль, что она не хозяйка этого уютного дома, в котором бы она жила тихо-тихо, выходила бы из него только по вечерам, и никто бы из соседей не догадывался о ее существовании. Она бы привела дом в порядок, отмыла бы его, развесила по углам пучки душистых трав и по вечерам бы сидела у окошка и ждала бы, неважно кого, может ушедшую на небеса мать, может быть суженого, может быть случайного доброго прохожего, но обязательно бы ждала. Любой из пришедших не посмел бы обмануть или обидеть ее. Ах, если бы это был ее маленький домик, она бы с радостью  бросила комнату в коммунальной квартире, что была проходным двором, где постоянно верещал магнитофон, часто толклись незнакомые ребята с девушками, по утрам незваные гости расходились, а она оставалась одна среди объедков и пустых бутылок, которые  уже некуда было ставить. Комната в коммунальной квартире всегда была холодной, а тут было тепло, печка уютно трещала, сквозь щели в конфорках бегали по стенам кухни отсветы пламени, и она прошла в спальню, села кровать, провела рукой по покрывалу, которое недавно здесь постелила и, сбросив туфельки, легла. Ее усталому телу надо было отдохнуть.

         Она долго лежала на постели с открытыми глазами, пока не остановилось время. Застыло пламя в печке, огненные искры, вырвавшиеся из трубы, также застыли над крышей, а ночной бродяга-ветер, вновь вернувшийся в сад, безнадежно увяз в застывших ветках. Она лежала в странном оцепенении, только легкое дыхание чуть приподнимало ее грудь и едва слышно билось сердце, а потом ее веки смежились, и она очутилась в пустоте. Однако пустота не напугала измученную девушку, пустота что-то приятное зашептало ей в уши, и она провались в спасительный сон. Сон был недолгим, ее тело выплыло из пустоты и сознание вернулось к ней. Сквозь тонкое покрывало ее лопатки ощутили металлическую сетку кровати,  Ирочка Верещагина вновь провела ладонью по покрывалу и села на ней.

         Эта кровать не только верой и правдой послужила своим прежним хозяевам, не только пережило их, но и продолжало честно служить новому поколению, вступившему в пубертатный период. Сетка кровати не растянулась и не обвисла, и она успешно противостояла яростному напору юных самцов, которые пытались изобразить из себя великих любовников и испытывали на ней свои первые эякуляции.

         Ирочка Верещагина к своим шестнадцати годам превратилась в  смутный объект желаний у юных самцов. Ей было не жалко, но почти все половые гиганты на словах, при близком контакте с ней испытывали преждевременную эякуляцию, а потом стыдливо прятали глаза, торопливо натягивали трусы на свое оскандалившееся мужское достоинство и что-то невразумительно бормотали. Ирочке Верещагиной было с ними скучно, гораздо интереснее было с другими, мужчинами постарше. Она старалась выбирать мужчин с достатком, и эти мужчины частенько приносили иностранные журналы с огромными цветными фотографиями с потрясающе красивыми обнаженными женщинами, возлежавших в разных позах с мужчинами. Ирочка Верещагина с огромным интересом рассматривала эти журналы, на фотографиях которых женщины испытывали такое удовольствие от coitus*а  с мужчинами, ее разбирало любопытство и она была не прочь испробовать увиденное в журналах, и она не отказала ни одному из мужчин, приносивших эти журналы. Эти кавалеры, в отличие от ее сверстников, были щедрыми, они дарили ей польскую, немецкую, иногда и французскую косметику, а под подушкой, правда очень редко, находила смятые трешки и пятерки. Такое внимание было приятным, но она никогда ничего не просила, ей было интереснее испытать на себе те будоражащие кровь и плоть позы женщин из запретных журналов и ощутить в себе крепкое мужское начало.

         Ирочка Верещагина тяжело вздохнула, скоро от этой кровати придется отказаться, теперь ей придется лежать на нарах. Она не представляла себе, что такое нары, но это грубое шершавое слово не сулило ее бокам мягкости домашней постели. Ей стало очень жалко себя, но  ни одна слезинка не выкатилась из ее глаз.

         Опять вспомнился пьяный мужик, так некстати встретившийся ей на улице и так некстати напоровшийся на нож. Зачем она пошла с ним. Она ведь ни в чем не виновата, а теперь на нее повесят всех собак, попробуй потом отбрехаться. Ирочка Верещагина глухо застонала, почему она такая несчастная, почему никто не любит ее и почему никто не защитит ее? Почему этим ублюдкам только одно и надо от нее? Случайно вспомнилось давно забытое. Ей было семь лет, и она тихо, как мышка, сидела в шкафу и в узенькую щелку видела прекрасное мамино тело, рядом с которым было смуглое волосатое тело какого-то дяди. Девочка не могла понять, почему мама посадила ее в шкаф, а сама с незнакомым дядей лежит голая на постели и изредка задушено вскрикивает. Ей было жалко маму, которую заставляет стонать незнакомый дядя, но еще больше ей хотелось поиграть с новой куклой, которую принес этот дядя, кукла была голодная и умоляющим взглядом просила ее накормить. Она хотела вылезти из шкафа, чтобы взять куклу и пойти с ней на кухню, но пришел отец, стал кричать и бить маму, а смуглый дядя стал бить папу. Она испугалась, громко закричала и потеряла сознание, а когда пришла в себя, увидело склоненное над ней распухшее мамино лицо с разбитыми в кровь губами и большими синяками под глазами. Мама жалко улыбалась и нежно гладила ее по волосам. Как давно это было, но она до сих пор помнила ласковые движения маминой руки. Мамы уже нет, отец живет с другой женщиной, у них двое детей, и та женщина не хочет видеть ее, и запрещает отцу встречаться с ней. Есть еще К., к которому она, к своему удивлению, испытала первые, тревожащие душу, прежде незнакомые чувства, она незаметно привязалась к нему и хоть ни о чем и не загадывала,  ей хотелось, чтобы К. как можно дольше побыл с ней.

         Однако К. арестован, она хотела передать ему продукты, но их у нее не приняли. Совсем скоро рядом посадят ее, и ей уже никто ничего не принесет. Как ей спастись, как ей спастись, - такой обманчиво-простой вопрос, но где найти на него простой ответ? Ирочка Верещагина вновь легла на кровать и пролежала на ней до самого рассвета, но спасительный сон так и не пришел к ней и не успокоил ее измученную душу.


XI

         Следователь потихоньку наливался злостью, но его сосуд был поистине бездонным, и наполняющая его злость никак не могла достать до края, перехлестнуть через него и огненной лавой разлиться по кабинету, сжигая все на своем пути. Причиной его злости был неудачный допрос Ирочки Верещагиной; второй час подряд он безуспешно ее допрашивал.

         Адвокат пришел в самом начале допроса, и, посидев для приличия, пять минут, стал шумно собирать свои бумаги в портфель, которые только что выложил, словно собирался вслед за следователем записывать показания Ирочки Верещагиной, и со словами «вернусь через десять минут», исчез из кабинета. Следователь не беспокоился, он знал, что адвокат потом, когда обойдет все кабинеты в отделе милиции, зайдет к нему и без лишних слов подпишет протокол допроса.

         Показания Ирочки Верещагиной были очень необходимы, многое задумывалось в ее комнате, и в случае удачи весь ночной улов приносился туда, откуда потом расходился по покупателям; ее показания могли бы стать мостом, надежно соединившим острова в океане, - К. и других обвиняемых по данному делу, - Слободкина, Колычева и Яковлева.

         Обвиняемые намеренно путались в показаниях, каждый из них с удовольствием рассказывал о действиях других, но едва наступала очередь говорить о себе, любимом, вдруг становились косноязычными и забывчивыми.

         Следователь давно понял, что именно Ирочка Верещагина могла внести необходимую ясность в картину преступления, сложить, наконец, мозаику из разрозненных частей, чтобы в суде оно не начало рассыпаться из-за тех мелочей, о которых умные немцы давно вывели постулат: «Der Teufel steckt im Detail» .

         Однако к исходу второго часа следователь умерил свои желания и был бы рад, чтобы Ирочка Верещагина подтвердила давно известные следствию факты. Девушка упорно или отмалчивалась, или бубнила одни и те же слова в ответ на его поистине героические усилия: «ничего не знаю, не видела, не помню», или же начинала тихо плакать, размазывая слезы по щекам.

         Следователь стал искать, где же он допустил просчет. Скорее всего, в самом начале, когда нерешительно, бочком, вся настороженная, готовая при первых признаках опасности вильнуть хвостиком и исчезнуть, в его кабинет просочилась Ирочка Верещагина? Он вспомнил, как девушка осторожно села на краешек стула, наклонилась, и большом вырезе майки плеснулись ее груди.

         Это были уже не нежные девичьи холмики, грудь Ирочки Верещагиной налилась и округлилась, и она, очевидно, специально для визита к нему надела такую майку, чтобы следователь мог оценить ее грудь.  Следователь на мгновение отвлекся, расслабился, ему вспомнилась одна знакомая с такой же соблазнительной грудью, которую было приятно держать в руках и целовать, когда изредка эта знакомая оставалась у него на ночь. Беда была в том, что он был холост и ничего не опасался, но его знакомая была замужем и боялась ревнивого мужа,  и поэтому их встречи были такими редкими. Здесь он и допустил промах, и Ирочка Верещагина, сама не ведая того, ловко им воспользовалась.

         Он упустил инициативу, не стал с самого начала вести допрос напористо и жестко, и дал возможность Ирочке Верещагиной уйти в глухую защиту. Можно подвести итоги, нерадостные для него, два часа потрачены впустую, а он так и не приблизился к цели, намеченной в начале допроса, надо начинать все сначала.

         Конечно, можно было утешить себя мыслью, что Ирочка Верещагина хоть что-то сумела вынести из курса советской школы, где на уроках рассказывали о подвиге Зои Космодемьянской. О стойкости Зои Космодемьянской на допросе перед ненавистными фашистами так усердно долбили в школе, что след долбежки поневоле, не в пример другим положительным примерам, затвердевал в мягком пластилине юных душ, которые со временем становились крепче базальта.

         Но это было слабым утешением, он был просто обязан, обязан учесть и этот феномен; теперь, как, ни ругай себя, ничего не поделать. Осталось только завершить этот злополучный допрос и записать в бланк протокола несколько обкатанных, как морская галька, казенных фраз и расстаться с Ирочкой Верещагиной до следующего допроса, однако профессиональное самолюбие не позволяло ему сразу признать свое поражение.

         Поэтому он решил воспользоваться принципом переключения внимания на какую-нибудь тему, не опасную для собеседника, чтобы усыпить его бдительность, а потом неожиданно резко вернуться к теме допроса и прямыми, как выстрел в голову, вопросами огорошить и давить, давить до тех пор, пока собеседник не выдержит и все расскажет. Для начала такого маневра годилась фамилия девушки – «Верещагина».

         - У тебя очень известная фамилия. Сразу вспоминается художник Верещагин. Тебе что-нибудь известно о нем?

         - Нет, - буркнула девушка. – На что он мне?

         - Конечно, супа из него сваришь и не возьмешь взаймы, но картины художник Верещагин хорошие. Только вот незадача, в подлиннике их ни разу их не видел, одни репродукции, но в репродукциях картины сильно теряют. А ты как считаешь?

         Ирочка Верещагина опять буркнула: «не знаю, не видела».

         - В этом мы с тобой сходимся, мы с тобой ничего не видели, репродукции не в счет, а так бы хотелось их увидеть. Ты знаешь, какая у него судьба?

         Девушка отрицательно покачала головой.

         - Верещагин писал картины на военную тематику, и погиб вместе с адмиралом Макаровым, когда корабль, на котором они находились, наскочил на мину и затонул. Такой печальный финал жизни художника.

         - Брр, - зябко повела плечами Ирочка Верещагина.- Я почему-то подумала, что этот художник  рисовал цветочки или мишек на севере.

         - Нет, Верещагин был художником-баталистом.

         - Надеюсь, мне это не грозит, у нас-то и купаться негде, только какой-то маленький пруд, в котором и курице-то сложно утонуть.

         - Я был бы то же очень рад, было бы жалко, чтобы такая хорошенькая девушка, как ты, взяла бы и утонула. Сколько было бы безутешных кавалеров!

         Девушка наморщила лобик и долго думала над его словами, но, так и не поняв их глубинный смысл, неуверенно сказала:
         - Но я-то не утонула…

         - Ошибаешься, дорогая, - воскликнул следователь и тут же подумал, что не надо так явно выражать свои эмоции, тише надо, тише, пусть пугается, так легче будет ее додавить: – Для меня ты уже утонула, но ты, как и полагается, узнаешь об этой печальной новости последней, и я точно знаю, что на поверхность тебе не выбраться, - и тут следователь нанес удар, имевший больше психологический эффект, поскольку применить его, ни в коем случае не собирался, - как и выйти на свободу из этого кабинета!

          - Вы что – хотите меня арестовать? – испуганно приподнялась со стула Ирочка Верещагина.

         - Здесь правом задавать вопросы имею только я, - жестко ответил следователь и громко хлопнул ладонью по столу. Девушка предсказуемо вздрогнула, а следователь поморщился, он не рассчитал удар и отсушил ладонь, - повторяю, вопросы задаю только я, а ты обязана мне правдиво отвечать. Можешь мне соврать, но тогда я не буду тебя жалеть. Ты не хочешь помочь не мне, а себе, и я пропишу тебе хорошее лекарство для освежения памяти, чтобы ты посидела на нарах и поняла, как все-таки плохо обманывать следователя.

         - За что же вы хотите меня арестовать, - голос девушки дрожал и срывался, - я же ничегошеньки не знаю!

         - Знаешь, – жестко сказал следователь, - все равно не поверю, не изображай из себя дурочку.

         Ирочка Верещагина всхлипнула.

         - Не упусти свой шанс, - как змей-искуситель, мягко начал увещевать следователь, - не упусти свой шанс. Не будь букой, не упирайся. Иначе тебя арестуют, и ты будешь до суда находиться в тюрьме, потом тебя отвезут в колонию, где ты пробудешь до конца срока. Представь, как это будет: все твои знакомые вольны и независимы, что хотят, то и делают, а ты будешь сидеть и считать дни до конца срока. Поверь, тоска смертная!

         Следователь сделал паузу и посмотрел на Ирочку Верещагину. Она почувствовала его пристальный взгляд, подняла голову, и ее губы с ожесточением вытолкнули: «не буду».

         Следователь развел руками:
- Вот это здорово! Но я бы не советовал примерять на себе образ одной героини, но ты не по моде того времени одета.

         - О ком это вы, - удивленно перебила девушка.

         Следователь на мгновение запнулся, проще надо быть, и что-то пробормотал, его бормотание можно было понять, что книжки надо читать, и продолжил:
         – Я не прошу от тебя очень многого. К., Слободкин, Колычев и Яковлев, все знакомые тебе имена, с которыми ты ходила на охоту за автомобильными колесами («я ничего не делала, - опять перебила следователя Ирочка Верещагина, - я только в сторонке стояла»), но следователь досадливо замотал головой и продолжил, - они уже все сами рассказали. Поверь, я знаю гораздо больше, чем ты и прошу тебя только об одном…

         - Раз они говорили, пусть и говорят, а я не буду, - опять перебила следователя девушка, она была хоть и испугана, но явно не собиралась сдаваться.

         - Поистине глупость человеческая не имеет границ! – воскликнул следователь, вскочив со стула. Он захотел пройтись по кабинету, чтобы размяться, но кабинет был так мал, что, если бы он решил пройтись по нему, обязательно бы задел колени девушки и стоявший напротив нее шкаф с почтенной историей, и поэтому, устыдившись своего порыва, опять опустился на стул.

         - Своим упрямством ты себе, а не им хуже делаешь. Они давно уже вывернули себя наизнанку и скулят как побитые собаки. Только ты одна такая ершистая попалась. Послушаешь, как они соловьями будут заливаться на очных ставках, и поверь, ты с удивлением узнаешь, что организатором преступления была ты, а они тут случайно проходили мимо и по простоте душевной решили помочь и не догадывались, скудоумные, что делают плохо.

         - Даже К.? – с затаенным страхом спросила Ирочка Верещагина.

         - С К. сложнее, но он уходит от прямых вопросов о тебе, хотя так прозрачненько намекает, что все было в твоих крепких ручках, а он был простой исполнитель, - здесь следователь обманывал девушку, К. про нее упорно молчал, но он счел, что его маленькая ложь будет только во благо Ирочке Верещагиной.

         Девушка уныло посмотрела на свои тонкие руки, как-то не выглядели они крепкими, чтобы держать в узде отчаянных сорвиголов, которые там, у нее в комнате, друг перед другом хвастались, какие они смелые и никого не боятся.

         - У меня есть возможность остаться на свободе?

         - Конечно, есть, - согласился следователь, – но не забывай, то я – не последняя инстанция перед господом-богом, впереди тебя ждут злой дядька-прокурор и суровая тетка-суд. Чтобы остаться на свободе, надо произвести на дядьку и тетку хорошее впечатление, а как ты его произведешь, если ты от всего отказываешься? Свобода очень дорого стоит, и цена у нее немаленькая (эх, как меня в патетику потянуло, усмехнулся про себя следователь). Зачем ты так себя неумно повела, что в конце этого допроса я не возьму у тебя подписку о невыезде, а до суда арестую?

 Плечи девушки дрогнули, и она с трудом вытолкнула из себя: «мне надо подумать».

         - Думай быстрее, иначе мне надоест ждать.

         Ирочка Верещагина обхватила голову руками и стала задумчиво пропускать волосы сквозь пальцы. Следователь посмотрел на часы. Заканчивался третий час допроса, который он думал завершить очень быстро, но из-за упрямства девушки он не сдвинулся с места, только зря время потерял. Надо поторопить девушку, за окном угасал солнечный свет, он повернул выключатель, и жидкий электрический свет смешался с дневным светом. Следователь поморщился, он не любил, когда смешивался дневной и электрический свет, у него сразу начинали резать в глазах, и он решил заканчивать такой неудачный допрос. Положа руку на сердце, надо признать, что упертая девчонка вчистую переиграла его, следователя. Надо было форсировать допрос, а там, куда кривая вывезет.

         - Хочу ускорить твой мыслительный процесс и облегчить твои моральные страдания. Мне стало известно о К. и других, когда получил уголовное дело. До этого ни с кем из вас, конечно, не был знаком, никуда с вами не ходил и ничего не делал. Парадокс заключается в том, что сейчас знаю о ваших похождениях гораздо лучше любого из вас. Каждый из вас знал только свой кусочек событий, мне же из них пришлось создавать мозаичную картину. Поверь, я не ясновидящий, просто каждый из вас дал показания, и в этих показаниях солидное место было отведено тебе. Скоро будут очные ставки, и каждый из них, выгораживая себя, будет очень-очень много говорить о тебе. Думай быстрее!

         - Но это же подло, - вырвалось у Ирочки Верещагиной.

         - Это называется дать следствию правдивые показания. Пожалуйста, не перебивай меня, выслушай до конца. Это моя работа, и я закончу это уголовное дело, и вместе с обвинительным заключением направлю его прокурору, а он направит ваше уголовное дело в суд.

         - Учти, я знаю все о тебе: и про колеса, и про магнитофоны, куртки, колготки, итальянские лифчики, которые забрали у неудачливого спекулянта. Я даже могу сказать, откуда эти вещи, которые ты носишь, в том числе и эта майка с огромным вырезом, которой ты, наверно, пыталась смутить меня (девушка густо покраснела и поспешно потянула майку за спинку, отчего вырез круто полез вверх). Только про туфли ничего не могу сказать, туфли из машин не похищали. Зато могу рассказать, как хвастался К. пачкой денег, вырученных от продажи колес. Надеюсь, ты помнишь, как сама ходила с ними, как стояла возле третьего подъезда дома, и как К. пытался снять колеса с шестерки. Однако его заметили с балкона и закричали, и вы, испугавшись, стали улепетывать, и впереди всех бежал такой храбрый и неотразимый К. Могу также рассказать, как ты продавала в училище куртки и, конечно же, итальянские лифчики. Но об этом должна мне рассказывать ты, а не наоборот. Поэтому – теперь твоя очередь. Надеюсь, что ты сможешь поразить меня своим красноречием.

         - Мне надо выйти.

         - Иди, - устало сказал следователь.

         Ирочка Верещагина вышла и покачнулась, стены коридора предательски расплывались перед глазами. Осторожно, чтобы не испортить с таким тщанием накрашенные глаза, она смахнула слезинки. Хотелось уткнуться в стену и выплакаться, но по коридору сновало слишком много любопытных, она с трудом сдержала себя, спустилась на первый этаж, зашла в туалет и закрылась на крючок в кабинке. Хоть тут можно немного побыть одной и собраться с мыслями. Но ничего не получалось, мысли крутилось вокруг К. К…, вот как оказывается, она его выгораживала, а он, скотина, сдал ее с потрохами. А тогда люблю, люблю, люблю. На какой вонючей помойке теперь его любовь? Дрянь проклятая. Другие то же хороши, все растрясли, ничего не утаили. Что делать ей? Хоть бы кто подсказал! Почему следователь так упорно добивается, чтобы она все рассказала? Она тихонько живет, никому не мешает, почему ей достается больше других? Что же делать, говорить или не говорить. И, подчиняясь внезапному импульсу, решила, что ничего не будет рассказывать. Пусть сука К. знает, как она его любила.

         Ирочка Верещагина вернулась в кабинет и торопливо, боясь, что ее перебьют, выпалила: «я ничего не скажу».

         Следователь тяжело вздохнул. – Объясни хотя бы причину.

         - Не хочу.

         Следователь уныло подумал, что он впустую протолокся с этим допросом, как собаке под хвост, и так и не сумел переубедить девушку, не смог найти к ней ключ и устало бросил: «можешь идти».

         - Вы меня не арестуете? – недоверчиво, с надеждой в голосе спросила Ирочка Верещагина.

         - Иди, иди, пока не передумал. Потом вызову.


XV

         Ирочка Верещагина несколько раз нерешительно подходила к столь знакомому отделу милиции и живо представляла себе, как открывает входную дверь с тугой пружиной, поднимается по истертым ступенькам, слева на стене цветные плакаты, что-то грозящие и к чему-то призывающие, справа – аквариум с серыми рыбками в погончиках, звездочках и фуражках; ее бы никто не окликал, на нее бы бегло глянули, в упор не увидели и продолжали заниматься другими, увидели и продолжали заниматься другими, более важными делами. Она бы повернула по коридору налево и поднялась бы по лестнице на второй этаж, провожаемая пристально-недобрыми взглядами каких-то милицейских чинов с портретов, развешанных на стенах по обе стороны лестницы, и открыла бы восьмую по счету дверь. За столом, у окна сидел следователь, он бы поднял голову и…

         На этом месте ее предвидение событий заканчивалось, не в силах преодолеть безотчетный страх перед следователем. В глазах вскипала грозная черная вода, грозящая поглотить ее всю, без остатка, и поэтому, тяжело вздохнув, Ирочка Верещагина провела мгновенно вспотевшей ладошкой по волосам. Она никак не могла себя заставить войти в отдел милиции, но в том-то и беда, что ей больше некуда было идти. Сколько можно прятаться? Конечно, есть Зина, ее подруга, но она просто была трусливой сучкой, которая не захочет связываться с милицейскими из-за того, что она несколько раз у нее ночевала. Она бы так и не поступила, живи у нее, сколько хочешь, но то – она, а это ее подруга, надо признать, самая лучшая, но что же делать ей? Однако колебания колебаниями, страхи страхами, но она так долго торчала возле отдела милиции, что на нее обратился внимание молоденький милицейский, который надулся, как индюк, принял, как он полагал, серьезный вид и стал искоса подглядывать за ней, пытаясь произвести на нее впечатление; Ирочка Верещагина было глубоко наплевать на потуги этого милицейского щенка, и, не смотря на то, что была сильно расстроена, решила ему нахамить. Девушка, скорчив презрительную гримаску, показала ему язык. Милицейский вспыхнул малиновым цветом, фуражка съехала ему на нос, но он уже не существовал для Ирочки Верещагиной, она все-таки решилась войти в отделение милиции и потянула на себя дверь с тугой пружиной.

         Дальше было так, как она предвидела: благополучно миновав дежурного, поднялась на второй этаж, дернула за ручку восьмую по счету дверь, и сразу сникла. Дверь была заперта. Как же так, следователь обязан был здесь, ведь она, Ирочка Верещагина, сама пришла! Она еще раз подергала за ручку двери, словно не доверяя себе, но в широкой щели между дверью и дверной коробкой был отчетливо виден блестящий ригель замка. Она устало опустила плечи, отчаяние захлестнуло ее и захотелось лупить в дверь до тех пор, пока она не откроется и не покажет ей следователя. Однако дверь была тяжелая, ее кулаки слабы, и так она ничего не добьется. Девушка тихонько постояла у двери и пошла назад. Она совсем не заметила, как очутилась на улице. Она безучастно посмотрела на молоденького милицейского, продолжающего болтаться возле отдела, и побрела по улице.

         На ночь она была вынуждена устроиться на лавочке возле какого-то дома. Ни домой, ни в заброшенный домик, ни к друзьям ей идти нельзя. Ее плотно обложили. Тут и следователь подвел, поэтому придется ей ночевать на улице, хорошо хоть погода теплая, она не замерзнет на улице. Ей уже приходилось ночевать на улице, это было не в новинку, а поэтому она удобно оперлась на спинку лавочки и положила усталые ноги на стол, вбитый в землю рядом с лавочкой. В доме одно за другим стали гаснуть освещенные окна, и девушка не заметила, как уснула сама, но спала недолго, ночная сырость проникла сквозь легкую одежду, она проснулась и долго не могла согреться. Но ей повезло, на соседних лавочках она нашла забытое ватное одеяло, в которое, наверное, укутывалась одна из кумушек, плотно обсиживающих скамейки по вечерам. Она постелила одеяло на лавочке, легла на одну половину одеяла, а другой укрылась и расплывающимся сонным взглядом уставилась на одно единственное освещенное окно на пятом этаже.

         Кто там живет, мелькнула в голове сонная мысль, старый ли пердун, которому не спится по ночам, злая ли жена ждет загулявшего мужа, или молодой парень терзает свое упрямо вскакивающее по ночам, как ванька-встанька, пока еще не смертельное оружие, в уже берущих в плен эротических фантазиях о красивой, ласковой и покорной девочке? Так она здесь, только позови, она мигом взлетит на пятый этаж и юркнет в чистую теплую постель, только носик выставит из-под одеяла. Глупая мечта, никто не позовет ее, а окно на пятом этаже осталось единственным светлым прямоугольником на темном фасаде дома, другие окна уже впали в спячку.

         Ирочка Верещагина, наконец-то согретая ватным одеялом, стала провалиться в сон, и тут неожиданно распахнулись створки рамы в светлом окне. В оконном проеме мелькнула мужская тень, которая негромко позвала ее по имени, но она не вскочила, так и продолжала лежать под одеялом, думая, что это ей снится. Но когда тень второй раз позвала ее, она откинула теплое одеяло, поежилась от ночной прохлады и пошла к подъезду. Дверь открылась с большим трудом, а захлопнулась с таким протяжным грохотом, что у Ирочки Верещагиной так заложило уши, что она затрясла головой, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения и стала медленно и пугливо подниматься по лестнице. На неосвещенной площадке четвертого этажа кто-то схватил ее за руку. Ирочка Верещагина даже не удивилась, когда узнала схватившего, - это был К., и у нее не возникло вопроса, как он здесь оказался, хотя она знала, что К. арестован.

         - Прошу, не ходи на пятый этаж, - попросил К.

         - Но меня позвали!

         - Это обман, сон, тебя никто не звал и не ждет.

         - Нет, нет, - нетерпеливо возразила Ирочка Верещагина. – Отпусти руку!

         Но К. продолжал держать, и тогда девушка вырвала руку, пальцы К. бессильно разжались, и она, почему-то уже ничего не боясь, легко взбежала на пятый этаж. Лестничная площадка была не освещена, но одна дверь квартиры была приоткрыта, и на пол лестничной площадки был брошен косой треугольник света. Ирочка Верещагина толкнула дверь, вошла в прихожую и неожиданно почувствовала, что никуда она не поднималась, а по-прежнему лежит на лавочке и смотрит на единственное освещенное окно на пятом этаже. Она тряхнула головой, наваждение исчезло, а квартира встретила ее неживой тишиной.

         - Есть кто-нибудь здесь? – боязливо спросила Ирочка Верещагина.
 Никто не ответил, только за спиной отчетливо лязгнул замок. Ирочка Верещагина мгновенно обернулась, но за спиной никого не было, это просто закрылась дверь от сквозняка, ощутимо потянувшего по обнаженным ногам. Девушка в изнеможении прислонилась к стене, вытерла ладонью холодный пот со лба и съехала по стене вниз, на пол, ослабевшие ноги отказались ее держать.

         - Почему не заходишь? – из глубины квартиры неожиданно донесся смутно знакомый голос.

         Ирочка Верещагина подняла голову и увидела, что над ней стоял … следователь. Она так устала, что не удивилась его появлению, только почему-то ощутила, что по-прежнему лежит на лавочке под старым одеялом.

         - Проходи, не бойся, - сказал следователь.

         Девушка медленно поднялась, странное ощущение раздвоения прошло, и вошла в комнату. Посредине ее, освещенная ярким электрическим светом, стояла огромная, совсем неподходящая по габаритам для этой маленькой комнаты, кровать, застеленная ослепительно белым бельем, горкой пышных подушек и соблазнительно откинутым одеялом.

         - Ложись спать, - приказал следователь.

         Ирочка Верещагина послушно кивнула головой, она уже с трудом соображала и ничему не удивлялась, сил у нее хватило только раздеться и вытянуться на кровати. Следователь заботливо укрыл ее одеялом, потушил свет, и кровать стала укачивать ее и нашептывать чудесные истории по сказочных принцев, как они влюблялись в нее, коленопреклоненно просили ее руки, а она, в белоснежном длинном платье, задорно хохотала и всем отказывала, и огорченные принцы тут же у нее ног красиво умирали от неразделенной любви.

         Ранним утром солнечный зайчик коснулся ее лица, Ирочка Верещагина сморщила носик и почувствовала, как замерзли ее плечи, с которых сползло одеяло. Она хотела по привычке укрыться спрятать голову под одеяло, но оно почему-то никак не поддавалось, пришлось открыть глаза и с огорчением понять, что ее поход на пятый этаж был сном, она всю ночь пролежала на лавочке. Ирочка Верещагина провела ладонью по сонному лицу, взлохматила пальцами волосы и встала. Тело со сна было тяжелым, плохо слушалось ее, но отсюда надо было уходить. Она кинула последний взгляд на дом, в окне на пятом этаже до сих пор горел свет, но сейчас он был тусклым и не манил к себе. Девушка сплюнула горькую тягучую слюну и ушла со двора.

         Наступил новый день, но ее выбор был старым, вчерашним, – надо идти в отдел милиции к своему странному следователю, так мягко постелившего ей ночью, что до сих пор бока болят. Волосы, которых сегодня не коснулась расческа, лезли в лицо, Ирочка Верещагина опять взбила волосы пятерней и вздохнула, она не умыта, не накрашена, поэтому чувствовала незащищенной, почти голой, но утренним прохожим с озабоченными лицами было явно плевать на отсутствие у нее на лице боевой раскраски, а поэтому девушка успокоилась. Неожиданно она увидела женщину, удивительно похожую на Каракатицу, у нее зачесались кулаки, так захотелось дать ей по роже, встреча с ней в училище и ее зловещее предсказание запустили ту цепь событий, которая в очередной раз ведет ее к отделу милиции. Ирочка Верещагина подошла к женщине, так похожей на Каракатицу и поняла, что обозналась. Улыбнувшись в первый раз за все утро, она стала напевать мотив какой-то модной песенки.

         Дорога до отдела милиции была длинная, и если бы кто-нибудь из знакомых окликнул ее и позвал за собой, она бы с охотой пошла, так и время пролетит быстрее, а там будет видно, сумеет ли она попасть к следователю; сам виноват, почему его не было вчера в отделе, когда она приходила. Пусть теперь подождет.

         Однако никто из знакомых упорно не захотел встретиться с ней на этой дороге, было такое впечатление, что ее упорно избегали или прятались при ее приближении. Неужели они сегодня так заняты? Ирочка Верещагина расстроилась и уже не отталкивалась от асфальта упругим легким шагом, а еле волочила ноги. На глаза навернулись слезы, и тотчас по небу поползли низкие темно-синие тучи, внезапно налетел ветер, раскачал ветки деревьев, замусорив асфальт сорванными листьями, растрепал ее кое-как расчесанные волосы и умчался дальше по улице. Брызнул мелкий дождь.

         Ирочка Верещагина горько улыбнулась, даже погода ей сочувствует, и предательские слезы потекли по щекам, но тут в прореху между тучами брызнуло лучами солнце, дождь перестал капать, и ее глаза моментально высохли. Лучше бы она поплакала, чтобы ей полегчало, пронзительное чувство одиночества охватило ее, как невыносимо тяжело, что она никому, ну, просто никому не нужна. Ирочка Верещагина остановилась в растерянности, губы задрожали и искривились, но глаза остались сухими. К чему слезы, если их никто не осушит? К чему ее мольбы, если их никто не услышит? К чему эта никчемная жизнь, и так ясно, что она никому не нужна. Из далеких колодцев памяти всплыли два давно забытых слова: мама и папа.

         Ирочка Верещагина попробовала их языком на вкус, такими они стали непривычными и так давно она их произносила, что потерялся их смысл. Эти два слова уже ничего не значили для нее. Как их произносить, если мать умерла, она позабыла ее облик, но и при жизни мать не баловала ее, а отец – она старалась не верить в это, - отец совсем забыл ее, забыл о ее маленьком птичьем сердечке, о ее мягких волосах, о ее маленьких бедах и больших радостях в детстве. Сейчас у нее огромная, как гора, беда, так почему отец не спешит ей на помощь?

         Неправда, она нужна отцу, просто он еще не знает о ее проблемах. Отец придет на помощь, стоит только позвать его, и она стала исступленно повторять, как мантру: папа, папа, я знаю, ты слышишь меня, ты будешь ждать меня в милиции, ты прижмешь меня к себе, осушишь мои слезы, отогреешь мою заледеневшую душу, успокоишь и будешь качать меня на руках, как маленькую кроху. Тогда она уснет, уснет наконец-то счастливым сном и буду спать долго, а когда проснется, все плохое, что накопилось в ее жизни, рухнет, как заколдованный лес. Она обо всем позабудет, и они будут смотреть друг на друга, а потом, взявшись за руки, навсегда уйдем из этого проклятого города, который приносил ей одни несчастья…

         Ирочка Верещагина воспрянула духом, она поверила, она убедила себя, что так и будет, отец действительно ждет ее у милиции, стоит только увидеть его и произойдет чудо. Легкое существо девушки переполнила вера в чудо как искупление от всех грехов, но какие могут быть в юности грехи? Детские шалости, о которых так приятно будет вспоминать на склоне лет, если только сумеешь дожить до них. Ирочка Верещагина летела на крыльях надежды к отделу милиции, там ждет ее отец, и после долгой разлуки они наконец-то встретятся, и отец спасет ее…

         Вот и отдел милиции, но отца почему-то нет, но не надо спешить отчаиваться, возможно, отец ждет ее у кабинета следователя. Теперь она ничего не боялась, смело вошла, никто не посмел остановить ее и о чем-либо спросить. Двери и ступеньки запрыгали перед ней, пока она не очутилась у нужной двери. Отца почему-то и здесь не было. Где же он? и спасительная мысль, - отец ждет ее в кабинете у следователя. Тонкие пальцы толкнули дверь, та нехотя подчинилась, широко открылась, и она увидела следователя. Тот склонил голову над пишущей машинкой и что-то быстро печатал на ней. Ирочка Верещагина просочилась в кабинет, мгновенно огляделась, и потолок с шумом обрушился на нее, - отца здесь не было!!!
 
XVII

         Кабинет у следователя был крохотный, в нем едва размещались у одной стены два расшатанных венских стула, с другой – большой желтый  шкаф с двумя стеклянными дверцами, со множеством полок, которые давно и привычно просели под тяжестью самых разных, подчас далеких от криминалистики, книг. Никто не знал, как книги попали в этот шкаф, книги стояли плотно, обложка к обложке, как патроны в обойме, и нельзя было изгнать их с полок, они имели инвентарные номера и значились в таинственной описи. Эту опись никто из следователей, занимавших этот кабинет, никогда не видел, но каждый год инвентаризационная комиссия дотошно проверяла книги по номерам и сурово отчитывала, если они исчезали, хотя эти книги никто и никогда не читал.

         Однако никого из проверяющих не интересовала находившаяся на средней полке шкафа небольшая стопка когда-то изъятых паспортов, они не значились ни в одной описи, а прежним владельцам эти паспорта были, видимо, так же нужны, как потерянные хвосты ящерицам. Стопка паспортов постоянно подрастала, но выбросить их не поднималась рука, ни одного из следователей, занимавших этот кабинет.

         Эх, если бы распрознали об этих бесхозных паспортах иностранные разведки, которые были готовы озолотить любого за подлинные советские документы, но откуда могли завестись в глубокой провинции агенты иностранных разведок, разве что от сырости и осеннего тумана. В этом городе не было решительно ничего, чтобы могло заинтересовать иностранные разведки, а поэтому стопка паспортов лежала в шкафу и терпеливо дожидалась своей участи.

         Стеклянные дверцы шкафа, за которыми хранились указанные в описи книги и не значащиеся  в ней паспорта, были усеяны мушиными точками, лишь изредка ленивая рука уборщицы оставляла на стекле след, подобно следу заблудившейся машины в пустыне; на правом боку шкафа были вбиты гвозди, на которые привычно вешались кители, галстуки, фуражки, на левом боку шкафа висело пожелтевшее расписание чемпионата мира по футболу еще времен Рима или Мельбурна, оставшееся от какого-то предка нынешнего сидельца кабинета, ярого фаната футбола. Рядом со шкафом у окна стоял стол. Он был поновее шкафа, но уже одряхлевший, коричневая полировка на столешнице давно потрескалась и была усеяна намертво въевшимися в полировку кругами от чашек с чаем или кофе. Ящики в тумбе стола перекосились и полностью не задвигались, и в них мирно соседствовали, не мешая друг другу, тараканы и чистые бланки всевозможных форм.

         На столе возвышалась массивная лампа из коричневого эбонита,  которая появилась в отделе в невообразимо далекую эпоху прочно забытого министра внутренних дел СССР Дудорова Н.П.  Рядом с лампой стояла более современная печатная машинка «Юрюзань», появившаяся в отделе при нынешнем всесильном министре внутренних дел СССР Щелокове Н.А.  Печатная машинка «Юрюзань» имела очень тугие клавиши. Поэтому при печатании на этой машинке надо было бить по клавишам с большой силой. От непривычки у печатавшего на ней долго болели пальцы, но следователи быстро приспособились и с пулеметной скоростью выдавали на этой пишущей машинке объемные обвинительные заключения.

         На шкафу стояла еще не ушедшая в запас, но уже почти неиспользуемая печатная машинка «Ундервуд» с большой кареткой, появившаяся в отделе еще при предшественнике Дудорова Н.П., - министре Круглове С.Н. , но этого факта не помнил никто из старожилов отдела милиции.

         «Ундервуд» сначала украшал на стол секретарши в приемной начальника отдела, а потом по вертикали переместился к его заместителям. Со временем «Ундервуд» покатился по служебной лестнице вниз, стоял на столах других всевозможных заместителей начальников отделов, у следователей  и под конец своей многотрудной карьеры прочно оседлал шкаф в этом кабинете, где решил передохнуть и решить, куда ему двигаться дальше. «Ундервуд» был живой легендой отдела милиции, и каждый сотрудник, которого нелегкая заносила в следовательский кабинет, при случае, подняв глаза и узрев на шкафу печатную машинку, уважительно цокал языком.

         При всякой ревизии, когда безжалостно заставляли выбрасывать всякий хлам, ни у одного сотрудников этого отдела милиции не поднималась рука совершить святотатство, - выбросить старого испытанного товарища - печатную машинку «Ундервуд», - на свалку. Поэтому «Ундервуд» тихо пылился на шкафу, изредка его рычаги самопроизвольно дергались, и в кабинете раздавался тихий печальный звон.

         К столу, находившемуся в кабинете, прилагался полумягкий стул, предназначенный для следовательского зада. Этот стул, продавленный и ободранный, совсем не походил на стул, который должен был бы стоять у следовательского стола, его место было рядом с венскими стульями для посетителей, но лучшие стулья стояли у начальников и его заместителей, а поэтому полумягкий стул продолжал нести службу у стола.

         Сколько на этом стуле сидело следователей, сколько еще на нем будет сидеть, втискивая свои ягодицы на уже порядком истертое полумягкое сидение, пока стул не развалится и не закончит свою карьеру либо на свалке, либо на костре. Однако время полумягкого стула еще не вышло, и поэтому он стоял незыблемо, привычно прогибаясь под тяжестью следовательского зада, изо всех своих стульих сил помогая следователю чинить допросы по уголовным делам. Папки с уголовными делами никогда не кончались, и их с каждым годом становилось все больше и больше.

         Автор еще не впал в старческий маразм и поэтому помнит, как товарищ генеральный секретарь ЦК КПСС Хрущев Н.С., выступая на одном из съездов партии, заявил о снижении преступности по мере продвижения к коммунизму, который должен был наступить в восьмидесятые годы двадцатого века. Советские ученые-юристы творчески развили это гениальное открытие, сделанное самым главным на тот момент теоретиком марсизма-ленинизма, однако уголовная статистика явно не пожелала принять на веру этот постулат и стыдливо показала, что преступность не захотела снижаться на основе волюнтаристских, как потом выяснилось, заявлений Н.С.Хрущева. Что поделать, погорячился товарищ генеральный секретарь Н.С.Хрущев, с кем не бывает.

         Спустя двадцать лет сроки построения коммунизма по неизъяснимой причине отодвинулись в сторону infinitas , но поскольку советскому человеку надо точно разъяснить, в каком обществе он живет, марксистско-ленинские философы поднатужились и точно установили, что советское общество сейчас находится в стадии развитого социализма, но вот злодеи-преступники…

         Преступники не проходили в тюремных университетах самую передовую философию в мире и не сдавали по нему экзамен, и поэтому им никто не удосужился сообщить об очередной стадии развития социализма. Преступникам в силу их делинквентного  поведения, было наплевать на очередную стадию развития социалистического общества; они, как и прежде, продолжали совершать преступления, подтверждая крамольный тезис о том, что преступность имманентно присуща любому человеческому обществу.

         Поэтому ни одному из следователей, последовательно занимавшим этот кабинет, этот стол, этот полумягкий стул, когда-то нажимавших на мягкие клавиши «Ундервуда» и в настоящее время давивших воображаемых тараканов на тугих клавишах советского чуда - печатной машинки «Юрюзань», безработица не грозила до самой пенсии, как не грозила безработица последующим поколениям следователей.

         Полумягкий стул, как заслуженный ветеран, честно выдержавший испытание тяжестью многих следовательских седалищ, стал докой в расследовании уголовных дел и время от времени осмеливался давать советы начинающим следователям, как надо раскалывать тех, чьи седалища покорно ерзали по жестким сиденьям венских стульев и начинавших слишком складно врать.

         Поэтому тоскливые сидельцы на расшатанных венских стульях, жопой чувствовавшие, что опасность исходит не от следователя, а от полумягкого стула, ему униженно и раболепно кланялись, шептали о каких-то баснословных благодарностях, но следовательский стул был неподкупен.

         Стул деревянный полумягкий из толстой многослойной берёзовой фанеры с шиповыми соединениями, обтянутый в юности тканью с загадочным названием ринглет бежевый, несмотря на то, что не имел души, был существом скромным и неприхотливым. Поэтому стул не нуждался в благодарностях, его полет фантазии ограничивался только тем, чтобы на него не становились с ногами и не били им об пол.

Служи, милый стул, служи, служи верой и правдой, ты всегда был самым верным помощником следователей, занимавших этот крошечный кабинет. Автор, если позволено ему будет читателем, готов пустить скупую мужскую слезу в память о тех полумягких стульях, на которых ему приходилось сиживать в подобных кабинетах.

Стул, будучи предметом неодушевленным, не познал мудрость стихов 31—33 главы 25 Евангелия от Матфея , и поэтому прерогативу отделять овец от козлищ благоразумно оставил следователю.

         Сейчас следователь раскачивался на полумягком стуле, который под ним тихо скрипел, но упорно не желал сдаваться и рассыпаться от такого непочтительного отношения к нему. Голова следователя была занята проблемой поиска исчезнувшей Ирочки Верещагиной. После очередной начальственной выволочки по поводу этой несносной девчонки не хотелось думать о других уголовных делах, однако в этом месяце у него истекал срок расследования по пяти делам, а три дела на этой неделе надо было сдать в прокуратуру с обвинительными заключениями. Однако следователь иногда превращался в упрямого осла, которого, если он не захочет чего-либо делать, было легче убить, чем сдвинуть с места.

         После очередного исчезновения Ирочки Верещагиной ему настоятельно рекомендовали объявить ее в розыск, но он все еще тянул, хотя сроки расследования уголовного дела в отношении К. были почти на исходе. Его ослиная упертость в отношении этой девчонки объяснялась просто. Ирочка Верещагина была идеальным свидетелем по делу К., и поэтому он не хотел переводить ее в разряд подозреваемых, а затем обвиняемых, чтобы в суде это дело не рассыпалось и судье, проклиная его, следователя, не пришлось бы прикладывать титанические усилия, чтобы вынести обвинительный приговор К. и другим фигурантам дела. Только на самом донышке его совести была совсем маленькая капля жалости к этой девчонке, но в этот раз его ослиное упрямство сыграло с ним злую шутку.

         Пока он холил и лелеял своего упертого осла, не позволяя всяким начальствующим уродам пинать в его зад, чтобы сдвинуть  с места и заставить медленной трусцой пылить по дороге, эта девчонка умудрилась сотворить такое, что из разряда свидетелей по делу К. мгновенно превратилась в обвиняемую по другому делу. Его начальство, злорадно похохатывая и похлопывая следователя по плечу,   лично вручило ему это новое дело.

Надо снова искать Ирочку Верещагину,  но уже по новому уголовному делу. К ее поискам подключился Логовский, который был  самым опытным опером и при необходимости мог достать нужного человека хоть со дна морского, но ему не хотелось встречаться с ним, чтобы выслушивать тупые остроты в отношении его явной глупости, когда он отпустил эту прошмандовку. Однако делать было нечего.  Рука следователя потянулась к телефону, и он невольно вздрогнул, услышав тихий голос:
         - Меня не надо искать.

         Следователь изумился, перед ним предстала сама Ирочка Верещагина. Она была бледна, волосы всклокочены, а ее глаза упорно обшаривали кабинет, словно пытались угадать, где в кабинете спрятан бриллиант. Потом она чуть слышно застонала, пошатнулась, но пока следователь выбрался из-за своего стола, девушка уже сидела на расшатанном венском стуле и смотрела на него умоляющими глазами:
         - Скажите, отец не приходил?

         Следователь не услышал ее вопроса и сам удивленно спросил:
- Как ты сюда попала?

         - Сама пришла, - таким же тихим голосом ответила Ирочка Верещагина.

         - И тебя никто не задержал? – вновь удивился следователь.
         
- Нет, а что?

         - Чудны дела, твои господи, тебя упорно ищет наша доблестная советская милиция, а ты сама спокойно приходишь в отдел, и никто не обращает на тебя внимание. Просто чудеса в решете!

         - Кому чудеса, кому и нет, - обиженно сказала Ирочка Верещагина и вновь повторила: - Мой отец не приходил?

         Следователь развел руками:
         - Он мне самому нужен, уже трижды вызывал, а он все не идет, у него вечно какие-то неотложные дела, мешающие побывать в милиции.

         Ирочка Верещагина поникла. Как она себя жестоко обманула. Зачем она сюда пришла? Лучше бы болталась по улицам, чем сидела, как на иголках, у следователя.

         - Раз сама пришла, может, сама и расскажешь, как жила, поживала и что натворила за эти дни, - сказал следователь.

         Ирочка Верещагина вздрогнула, но постаралась ответить как можно спокойнее:
         - Ничего не натворила.

         - А как же мужчина, которого ты ударила ножом?

         - Как вы узнали?

         - Потерпевший так он подробно описал тебя, что ни у кого не возникло сомнений.

         Ирочка Верещагина почувствовала, как с огромной скоростью летит вниз со стула и сейчас мокрой кляксой размажется на грязном полу, и обреченно спросила:
         - Вы уже знаете? Как он?

         - Благодаря твоей легкой руке у него все хорошо, если не считать послеоперационных болей, зато у него трехразовое питание, чистое белье, уход, отлучение от спиртного, - то, в чем он давно нуждался, но не надо было действовать так радикально. Не беспокойся, выживет, и еще будет хвастаться своим шрамом на животе. Объясни мне, зачем ты пошла к нему и ударила ножом?

         Ирочка Верещагина замотала головой и ответила только на вторую часть вопроса:
         - Он скандалил со мной, хотел задушить, вот и пырнула, но, поверьте, нечаянно, я не хотела.

         Следователь опять повторил:
         - Зачем ты к нему пошла?

         - Мне некуда было деться.

         Следователь помолчал и сказал задумчиво:
         - Действительно, не делай добрых дел, лучше бы тебя Логовский немного помял, провела бы ночь в обезьяннике,  потом я бы тебя допросил, арестовал, и ты бы получила на суде свою трешку, и можно было бы сказать, что ты отделалась легким испугом. Теперь эта пьянь, кстати, его фамилия Павлов, будет для тебя как пушечное ядро, которое потянет тебя на большой срок.

         Ирочка Верещагина в отчаянии заломила руки:
         - Поверьте, я нечаянно, я не хотела бить его, а он тянул к моему горлу свои грязные лапы, я испугалась, что задушит, что же мне тогда было делать?

         Произнося эту фразу, Ирочка Верещагина вдруг поняла, что здесь, в милиции, ей никто не поверит.

         Так и случилось, и следователь с сожалением сказал:
         - Если бы ты пришла сразу, еще можно было поверить и хоть чем-то помочь. Теперь, - следователь задумчиво пожевал губами, - послушай, что ты натворила. Следователь покопался на столе, взял какие-то листки и стал читать: «больной поступил в хирургическое отделение с диагнозом: «проникающее ранение живота, тонкой кишки, брызжейки тонкой кишки; внутрибрюшное кровотечение. В левой половине живота ножевая рана размером 2 х 0,2 см, умеренно кровоточит, в рану выпал кусочек сальника…».

         - Что у него глазом, - перебила следователя Ирочка Верещагина, - он кричал, что я ему его выбила.

         Следователь пробежал глазами по листку и сказал:
         - Так, мелочь, иногда от испуга и мыши кажутся слонами, тебе хватит одного этого удара ножом. Скажи, что мне делать с тобой?
 
Она подавленно промолчала, не зная, что ей ответить.

         - Хоть это и неправильно, - сказал следователь, - все равно, что в карточной игре сразу показать козыри,  могу рассказать, как у нас с тобой будут развиваться события. Ты будешь постоянно уверять, что все произошло случайно, ты не хотела, а пьяный тебе угрожал убийством, ты оборонялась и вынуждена была ударить его ножом. Я бы мог поверить тебе, если бы ты сразу прибежала в милицию, зареванная и в синяках, однако ты не пришла. Зато Павлов, просто агнец божий, понесший тяжкие муки за свою доброту, рассказал все по-другому: ты была такая одинокая, он сжалился над тобой и привел тебя в свою квартиру, чтобы утешить (у Ирочки Верещагиной от удивления широко раскрылись глаза). Однако ты повела себя агрессивно, случайно нашла у него водку, напилась и заставила пить его, трезвенника и язвенника,  он  отказывался, но ты приставила ему нож к горлу, а когда напилась, совершенно неожиданно сначала ширнула ему пальцем в глаз, потом схватила со стола нож и ударила его в живот.

         - Это же бред, неправда, - потрясенно возразила Ирочка Верещагина.

         Следователь дернул уголками рта, - подумай своей глупой башкой, и если не хочешь думать, я за тебя взвешу на весах Фемиды: на одной чаше увечный, хоть и пьянчужка, на другой – девушка без единой царапины. Каждый из вас будет стоять на своем, - и в чью сторону весы отклонятся? (Ирочка Верещагина испуганно промолчала). Тогда объясню попроще: я должен выбрать из показаний Павлова и твоих самые правдоподобные, и еще думать о том, как это уголовное дело пройдет через суд. Я не хочу получить его на доследование, за это меня могут строго наказать. Поэтому могу сказать, что меня интересует только обвинительный приговор в отношении тебя. Теперь подумай, кому я должен поверить, - тебе или этому пьянчужке?

         Девушка умоляюще прижала к груди такие невероятно слабые и беспомощные руки: «я же не хотела!»

         Следователь кивнул головой в знак согласия:
         - Я тебе верю, но что будем делать с этим типом? Он будет гнуть свою линию, потом будет очная ставка, где ты обязательно услышишь, как Павлов будет говорить, какой он хороший, что ему даже тараканов жалко давить, а ты так подло ударила его ножом.

         - Вы-то мне верите?

         Следователь уклонился от прямого ответа:
         - Я маленький винтик системы, а система склонна верить, к сожалению, тому, кто первый прибежит в милицию и напишет заявление. Второй, опоздавший, попадает в жернова нашей законности, у нашего закона мертвая хватка: если тебя зацепили, привлекли к уголовной ответственности, то обязательно, слышишь, обязательно осудят. Поэтому откровенно тебе говорю, чтобы ты не тешила себя иллюзиями и знала – тебе уже ничего не поможет.

         - Как же тогда быть с правдой и справедливостью, - совсем тихо упавшим голосом спросила Ирочка Верещагина.

         Следователь пожал плечами:
         - Dura lex sed lex .

         - Чего? – с глупым видом, не понимая, спросила Ирочка Верещагина, а потом громко выкрикнула. - В ваших руках моя судьба!

         - Давай без мелодраматизма, - с тяжелым вздохом произнес следователь, - но ты права, к сожалению, твоя судьба в моих руках и я бы с удовольствием отдал этот тяжкий груз кому-то другому, но дела не выбирают, поэтому придется решать мне и никому другому. Поскольку Павлов будет гнуть свою линию, и живописать, какая ты кровожадная, мне остается только поверить ему и привлечь тебя к уголовной ответственности. Эх, говорили мне, говорили, арестуй Верещагину по делу К., а я уперся, как глупый осел, не хотел, чтобы ты оказалась в колонии, хотел дать тебе шанс остаться на свободе. (Здесь следователь кривил душой, у него были другие планы на девушку, но, как говорится, не судьба). Однако правыми оказались те, кто советовал тебя арестовать. Тогда бы ты сидела, как смирная овечка, и рассказывала о своих невинных шалостях с К., потом бы направил дело в суд и мы бы с тобой расстались.  Поверь, твои похождения с К. мелочи по сравнению с тем, что ты сотворила с Павловым. Не пытайся разжалобить меня, больше я ничем не могу помочь тебе. Сейчас твою бедную голову может спасти только чудо, но я - скучный материалист и не верю в чудеса.

         Следователь умолк и посмотрел на девушку. Она не выдержала его взгляда и опустила голову. Прямо перед ее туфлями в досках пола блестели две стертые шляпки гвоздей. Их блеск был так невыносим, что Ирочка Верещагина поставила на них ноги.

         - Прочитай это постановление и распишись на нем, - сказал следователь.
    
         - Что это? – осторожно спросила Ирочка Верещагина.

         - Постановление о заключении тебя под стражу.

         - Но ведь в прошлый раз вы меня пожалели!

         – Прошлый раз не считается, - невнятно буркнул следователь.

         Девушку будто с размаху ударили кулаком в солнечное сплетение, она с трудом вздохнула, ощущение было очень неприятным, словно ей пришлось проглотить горячий утюг, из глаз брызнули предательские слезы. Ирочка Верещагина пересилила себя, взяла дрожащими пальцами ручку, не читая, попыталась расписаться, но у нее никак не получалось, и тогда она вывела какие-то закорючки вместо подписи.

         - Пошли, - сказал следователь, вставая из-за письменного стола.

         Ирочка Верещагина послушно встала и повторила свою дорогу только в обратном порядке: дверь, лестница на первый этаж, еще один коридор. Теперь, если повернуть направо, через дверь она бы выпорхнула, как птичка из клетки, на улицу и была бы свободна. Дверь в этот момент открылась, и Ирочка Верещагина увидела пестрый кусочек уже такой недостижимо - далекой свободной жизни, но спина следователя в сером буклированном гэдэеровском пиджаке повернула налево, и дверь на улицу закрылась.

         Девушка некстати вспомнила, что такие пиджаки, как на следователе, она видела в универмаге, их недавно выбросили в продажу. Вслед за следователем она повернула налево, пересекла вместе с ним асфальтовое блюдце внутреннего дворика отдела милиции и остановились у высокой глухой стены. На белом фоне стены ярко-зеленым пятном выделялась массивная дверь. Рука следователя потянулась к кнопке звонка, и неприятно-дребезжащий звук звонка будто вонзился девушке в мозг, она зажала ладонями уши, чтобы не слышать его, но и сквозь крепко прижатые к ушам пальцы просочилось еще и басовитое гудение электричества, металлический лязг, еще одна дверь открылась, и Ирочка Верещагина очутилась в очередном коридоре. Она не запомнила, каким – длинным или коротким был этот коридор, но навсегда запомнила, как полная молодая женщина в милицейской форме взяла за руку и завела в какую-то комнату. Там руки женщины, такие мягкие, словно обласкали, а не обыскали ее, и этот первый в жизни обыск не был унизительным. Потом будут другие обыски, грубые и унизительные, но первый в жизни обыск запомнился благодаря деликатности толстушки в милицейской форме. Пока толстушка обыскивала ее, следователь ушел из коридора и навсегда исчез из жизни Ирочки Верещагиной. Потом она узнала, что ее дело передали другому следователю.

         После обыска другой милицейский повел Ирочку Верещагину по длинному туннелю. В туннеле был тяжелый затхлый воздух, но девушка, подавленная своим арестом, не обратила на это внимание.  По обеим сторонам туннеля было множество серых стальных дверей с массивными щеколдами, огромными замками и непонятными круглыми крышками на штырях. Потом Ирочку Верещагину просветят, что эти крышки закрывают смотровые глазки.

         В туннеле было тихо, лишь милицейский, шедший позади Ирочки Верещагиной, чуть позвякивал связкой длинных ключей на большом кольце. Вдруг мужской голос сквозь стену отчаянно завопил: «постовой, постовой!». Девушка испуганно остановилась, но милицейский легонько подтолкнул ее и грубо спросил: «чего тебе?» Этот же голос радостно зачастил: «болею, скорее врача, неси таблетки». «Погоди, сейчас приду и так полечу, что мигом выздоровеешь, и врач больше не понадобится», - лениво отозвался милицейский, не переставая ровно шагать.

         У двери с номером семь милицейский остановился, побренчал ключами, открывая замок, и сказал: «Вот и твои апартаменты, заходи, не стесняйся, никто тебя не укусит».

         Ирочка Верещагина помедлила, словно еще что-то ожидая, и тогда постовой несильно подтолкнул ее в камеру и захлопнул за ней дверь.

         После яркого света в коридоре девушка оказалась в полутемном помещении.  Сначала она не поняла, куда попала,  но когда ее глаза привыкли к полутьме, царившей в этом помещении,  она увидела темно-свинцовые стены, и вверху – крошечный квадратик окна. Света из окна явно не хватало, чтобы осветить камеру и разогнать навечно поселившийся в ней полумрак. 

         В камере были нары, сбитые из широких досок. Верещагина подошла к ним, провела по ним пальцем, и ее передернуло от омерзения, доски были грязными и засаленными. Однако после стольких неожиданных событий она едва держалась на ногах, и поэтому была вынуждена опуститься на них.
 
Нары были пустыми, только в углу была навалена большая куча тряпья. Внезапно тряпки зашевелились, Ирочка Верещагина тихо ойкнула, отскочила к двери и округлившимися от страха глазами увидела, как тряпки беззвучно разлетались во все стороны, их становилось все меньше и меньше, а на месте этих тряпок ничего не было! Она почувствовала, как ослабели ее ноги и что вот-вот упадет в обморок,  но из оставшегося на досках тряпья неожиданно появилась всклокоченная женская голова, которая с  любопытством уставившаяся на девушку.

         - Ты кто? – испуганно спросила Ирочка Верещагина.

         - Я-то? Нина Дуб, - хрипло отозвалась голова. – Ты – новенькая?

         Ирочка Верещагина молча кивнула.

         - Ничего, обвыкнешь, ложись на нары и дрыхни. Не ты первая, не ты последняя. Лучше скажи – пожрать что-нибудь есть?

         - Нет, - растерянно ответила девушка.

         - Жаль, - и голова нырнула в тряпки.

         Ирочка Верещагина вновь села на край нар и застыла. Больше ни о чем она не думала,  просто сидела, уставившись в темный угол. Прежняя жизнь закончилась, и теперь ее ждала  долгая дорога,  и никому, даже автору, было неведомо, куда она приведет.

 
   
г. Ростов-на-Дону,  1988/2015 г.г.