Надо было снова с чего-то начинать…
Лев помочь отказался…
У бабушки в доме нашли (в ее старом редикюле) письмо деда из Норильска, из лагеря, - это 1954-й год, - письмо, на которое я в шестнадцать лет случайно наткнулась сама и узнала, что мой отец жив, что он очень обидел маму и она его не простила. Еще в этом, теперь уже раритетном, редикюле были: справка от 36-го года, удостоверяющая, что Белопольский Михаил Сергеевич прибыл на место прохождения воинской службы, и пропуск, выписанный им в 43-м году, когда он, будучи уже капитаном, начальником воинской части, вызывал маму с нами всеми, и с Аллочкой, которая еще была жива, - в Махачкалу, где находился в это время сам… И все. Больше ничего не было...
- Надо ехать в Фастов, - подсказала я детям, когда позвонили они мне от Оксаны. – Он жил в Фастове и там у него родился сын. Может, там есть что-то в ЗАГСе…
Раскопали. Оказалось, что сам он тоже родился в Фастове, но документы не сохранились. Все сгорело во время окупации. Нашли, что у него была родная сестра, что поначалу, вернувшись после войны в Фастов, он работал начальником какой-то артели инвалидов, затем его назначили заведующим сберкассой, где он и «погорел» во время денежной реформы. И главное, - взяли в ЗАГСе выписку о рождении сына (нашего с Левкой брата) - Михаила, который родился в 1946-м году, где было указано, что его отец,- а значит и наш, - еврей.
Мне показалось этого недостаточно.
- Узнайте, где его судили, попробуйте поискать еще там, - посоветовала детям.
- Его могли судить только в Киеве, - сказал Ваня Малютин, - вам нужен приговор, там все указано: кто он и откуда. Ищите в архиве областного суда.
Нашли. В архиве Киевского областного суда им выдали копию приговора. Там черным по белому было написано, что Белопольский Михаил Сергеевич, он же - Моисей Шлемович, - по национальности – еврей и т. д. И все это заверено подписями членов и областного суда города Киева, и Верховного суда Украинской ССР…
…Я вчитываюсь в строки приговора суда, с трудом вникаю в суконно-казенно-корявые фразы и хочу понять: что же такого натворил мой папенька? За что же он получил такой срок: двадцать пять лет лагерей плюс пять лет поражения в правах?
Натворил… И все опять же по слабости своего характера…
…1947 - год. Фастов. Отец – начальник сберегательной кассы. Представляю,
с каким нетерпением местное руководство (партийное и советское) ожидало известий о грядущей во второй половине года денежной реформе. Не сомневаюсь, что многие знали о ней, ждали сигнала из Москвы. Простой человек тоже ждал перемен, а особенно – отмены карточной системы и снижения цен на товары, и главное, - на продукты, - надеждой послужил неплохой урожай того года после засушливого и голодного предыдущего, сорок шестого.
Не сомневаюсь, что Михаил Сергеевич (пардон, - Моисей Шлемович) заранее получил строгий наказ немедленно сообщить, как только что-то станет известно, наверх, так как он первым должен получить известие из Москвы,- что и произошло 14-го декабря в 13.00 дня! (Приговор читала, как детектив!)
И что же Михаил Сергеевич? А Михаил Сергеевич, как Бобчинский (или Добчинский? - вспомнили «Ревизора»?), помчался с тайной депешей к высшему начальству и очень скоро, в течение суток, развил бурную деятельность. «Под покровом ночи» (это слова из приговора!) он принимал от своих руководителей, от родственников руководителей, от своих родственников и хороших знакомых чемоданы! Денег! И оформлял счета «задним числом»… За годы войны и уже после нее денег у тех, кто «умел» жить, накопилось много, хоть и стоили они мало чего, и сдавать их на хранение в сберкассы, как призывали красочные плакаты повсюду, - мало кто торопился.
А реформа предусматривала сохранение денег в их номинале только на счетах в сберкассах, и то в размере лишь до трех тысяч рублей. Деньги в чулках и кубышках превращались в ничто. Собственно, и три тысячи при существующих тогда ценах тоже были - ничто, - но хоть что-то!
Михаил Сергеевич "жить не умел" и чемоданов с деньгами не имел, поэтому в результате поимел для себя лишь счет в те же три тысячи, а получил за миллионы, что достались партийным боссам и чиновникам! И отвечал, - огулом, - за всех! (вышедших сухими из воды)... Вот уж верно: ни украсть, ни покараулить...
Времена были серьезные и в зале суда он получил "по - полной"… А в 56-м году, когда разгорелись другие страсти, наказание, видимо, показалось уж слишком строгим, если учесть, что лично для себя он поимел совсем мало, (а судили с конфискацией всего имущества, с выплатой в казну большой суммы!), - и новые власти посчитали, что свое он отсидел и по амнистии выпустили, и даже вернули все звания и награды…
И, от греха подальше, - Михаил Сергеевич с женой и сыном Михаилом уехали в Краснодарский край, на родину жены Марии, в город Ейск, где его никто не знает и, как он надеется, никогда не найдет… В далеком прошлом остались Катя и двое детей… Да и было ли оно, это прошлое? Короткая память позволила ему все забыть…
Вот такая история…
Ошибался Михаил Сергеевич. Никто не забыт и ничто не забыто. Родная страна бдительно следила за его передвижениями. Тем же летом, в августе 98-го, мы получили аж четыре! справки из Центрального архива Минобороны, из Подольска, - куда нам посоветовал обратиться все тот же Ванечка, - и в них было написано все: кто он, где служил, где был во время войны и после нее, и где проживает в настоящее время. И самое главное, - что по национальности он - еврей. Правда, везде фигурировала его вторая семья, мамы и нас как будто не было совсем. По телефону из Подольска мне пояснили, что архивы - до 44-го года - в 84-м году были уничтожены, по истечении срока, и в кратких записях остались только основные данные. А после войны Михаил Сергеевич мог по военному билету получить чистый паспорт и внести туда только свою новую жену и родившегося ребенка...
В сентябре этого же года Сергей получил из Казахстана, из села Андреевки, копию записи акта о рождении Аллочки (43-й год), и там были указаны мать – Екатерина Ивановна и наш дорогой родитель, - еврей по национальности…
Удивительно: куда бы ни обращались мои сыновья, кому бы ни звонили, где бы ни появлялись с просьбой выдать нужный документ, - везде отношение было самое доброжелательное. Даже не верилось, что в нашей стране, (хотя она уже была не вся нашей!), такое может быть. Наверное, действительно, время было уже другое.
Но все это мы получили уже гораздо позже, и оказалось оно совершенно не нужным. Но было интересно…
А тогда, в мае, ребята вернулись в Барнаул из Украины уверенные в полном успехе. Сережа уехал сразу к себе во Владивосток, а мы с Андреем записались на прием к консулу в Израильском центре, в Новосибирске, на конец июня.
Земля слухами полнится. За это время познакомилась с Галей, живущей в нашем доме, в дальнем подъезде. Лариса от кого-то услышала, что они с мужем собираются в Израиль, и дети их, вот уже скоро год, как живут там. И сестра у нее уже давно живет в Израиле. Интересно было поговорить. Слушала и не верила своим ушам: почти каждый день звонят ей по телефону: недорого! Сняли квартиру, - сразу установили телефон!! Как, и не надо ждать очереди? Оказывается,- не надо. Галя с мужем уже получили визы, продают квартиру и всю обстановку в ней…
Я смотрела на нее - уже как на иностранку! А что же ждет нас?
…Конец июня. Мы с Андреем отправляемся автобусом в Новосибирск. Ехать пять часов.
- Тальменка! Санитарная остановка! – обьявляет водитель.
Автобус останавливается на небольшой асфальтированной площадке, вокруг которой выстроились несколько киосков разного цвета и размера. Ядовито-яркие вывески: «ПИВО», «СИГАРЕТЫ», «ВОДА», «МОРОЖЕНОЕ». В самом конце этого красочного ряда примостился небольшой прилавок с неровной, от руки, надписью: «Пирожки горячие», за ним дымит внушительных размеров мангал, над которым колдует мужчина ("лицо кавказской национальности") в когда-то, наверное, белом фартуке и таком же колпаке. Тут же, в нескольких шагах от него, на расстеленной мешковине стоит ящик из-под овощей, прикрытый сверху прямоугольным куском светлого пластика. Рядом с ящиком, сложив по-турецки босые ноги, сидит молодой мужчина, небритый, в растянутой, неопределенного цвета, майке и вылинявших "трениках". Быстрыми движениями обеих рук он двигает по пластику два перевернутых бумажных стаканчика, ловко перехватывая их длинными пальцами.
- Наперсточник, - говорит Андрей, глядя в окно, - видишь, мужик сейчас играет с ним? Это, точно, подельник. Сейчас он выиграет... Ты иди, давай сумку. Я пока посижу.
Я хотела, было, ответить, - да, ладно, сколько тут осталось ехать! Но вовремя опомнилась, - наученная горьким опытом...
Это было году в семьдесят шестом. Я первый раз ехала в командировку в Новосибирск, зимой. Автобус шел полупустым и сиденье рядом со мной было свободным. На него я водрузила свой обьемистый портфель, набитый чертежами с грифом «Для служебного пользования» (и даже посерьезнее). Их я везла в проектный институт для согласования. Ехала с хорошим настроением: институт на площади Калинина, а там рядом живет Нина, Нинка, моя подруга, она три года тому назад вернулась в Новосибирск, домой, отработав молодым специалистом на нашем заводе положенный срок.
Автобус быстро ехал по гладкому, слегка припорошенному летящим навстречу снегом, шоссе. За окном тянулись поля, мелкие перелески, переходящие порой в настоящий лес, темный, по-зимнему угрюмый, только снежные шапки сосен слегка оживляли эту картину. Точно так же, как сейчас, водитель произнес в микрофон:
- Тальменка! Санитарная остановка!
Площадка была эта же, только киосков было два: «СОЮЗПЕЧАТЬ» и «ПИВО». Шашлыков не было, наперсточника тоже, и по площадке, перед автобусом, прохаживался милиционер.
Пассажиры гуськом потянулись к дощатой уборной, стоявшей за киосками, под соснами. Я идти не решилась. Зная наши общественные туалеты, не надеялась найти там место, чтобы пристроить свой портфель, а оставлять его, набитый секретной! документацией без присмотра, или, тем паче, поручить кому-то присмотреть (привлечь внимание!), - боялась. Да и потребности, как будто, не было… И ехать осталось пол пути… Но все же… Вот уже мои попутчики возвращаются в автобус, рассаживаются… Может, еще успею, все таки?…
Пока думала - решалась, - автобус тронулся… Смотрю в окно, а в голове: ну, вот, не успела, а все же, наверное, надо было бы… Гоню мысли… И тут у сидевшей впереди молодой пары заплакал ребенок.
- Говорила тебе: давай, пописай, - не хотел! А теперь! Что делать? –
это мамаша.
- Да не шуми ты! - это уже молодой отец. - Вот, на! Бутылка от кефира! Давай, мужик, нашли выход! - смеется.
Слышно, как в бутылку журчит ручеек. И мне уже не до смеха…
Впереди, в зеркале, все время вижу лицо водителя. Смотрит на дорогу. Поднял лицо, оглядывает салон автобуса. Встретились глазами. Опять смотрит на меня… И еще… Приосаниваюсь. Вижу себя как бы со стороны: а что, - ничего! Пушистый берет бледно-лимонного цвета, такой же «полукилометровый» шарф, повязанный поверх шубы большим мягким узлом, широкие, только входящие в моду, брюки, сапоги на высоченном каблуке… А терпежу уже нет!… За окном метель все сильнее. Снежинки хлопьями липнут к стеклу и сразу тают, сползают ручейками вниз. Ручейками…
Все! Финиш! Поднимаюсь с кресла и бысто подхожу к водителю.
- Пожалуйста, остановите где-нибудь автобус, - тихо говорю ему почти в ухо и тут вижу в зеркале свое лицо, - серо-зеленого цвета! И в глазах – такая мука!
Так вот почему он поглядывал на меня!
- Да-да… - торопливо отвечает он. - Сейчас будет будка автобусной остановки… Уже скоро!
И правда,- сейчас по обеим сторонам дороги голое поле. Наконец автобус останавливается. Слева вижу в окно кирпичную загородку с крышей, - автобусная остановка. Ни души. Только сумерки и метель. Водитель выскакивает из автобуса, подает мне руку.
- Вон туда! – указывает на будку. - Осторожно через дорогу!
Какое там «осторожно»! Я несусь со всех ног (на своих каблучищах!) за будку, бросив портфель на сиденье, забыв обо всех «секретах»!
- Походите немного, подышите, - участливо говорит водитель, когда я возвращаюсь, и, обходя автобус, с деловым видом стучит носком ботинка по шинам колес.
Какая прелесть! Он, видимо, подумал, что меня укачало… Не мудрено, - принимая во внимание мою позеленевшую физиономию!…
Вот такой урок… Теперь, когда бы и чем бы ни ехала, я больше не строю из себя «железную леди»…
Так, помнится, как-то сказали о Маргарет Тэтчер, когда во время многочасовой беседы с Горбачевым последний, извиняясь, несколько раз покидал ее. А она ни разу не поднялась со своего места…
...И вот снова эта площадка. Автобус… Ничего не изменилось. Вот только наперсточник появился и пара новых киосков, ну, и мангал с шашлыками... А милиционера не видно. И неуловимо ощущается какая-то опасность…
Вокруг наперсточника собирается толпа, - пассажиры нашего автобуса. В окно, за спинами обступивших, нам не видно саму игру, но по лицам, по жестам и громким выкрикам, чувствуется, что она достигла апогея.
Послышался отчаянный женский вопль. У толпы тут же возник милиционер. Водитель просигналил долгим гудком. Толпа быстро стала рассеиваться. Автобус заполнился шумными, возбужденными зрителями. Последними к автобусу шли, слегка подталкиваемые в спину милиционером, мужчина и женщина. У мужчины было бледное, какое-то перевернутое лицо, женщина громко рыдала, оборачивалась назад, крича:
- Сволочи! Мошенники! Я все видела!… - и милиционер все теснил ее к автобусу, загораживая собой прохиндеев, невозмутимо восседавших на мешковине перед перевернутым ящиком.
Эта пара сидела позади нас, и между всхлипами женщины и виноватого бормотания ее мужа вскоре стало понятно, что из Новосибирска они летят в Красноярск к сыну, а отец, вот только что, войдя в азарт, проиграл все деньги, что они везли с собой.
- Ой-ё-ёй! Мамочка, родненькая!... Что же теперь? Как детям в глаза смотреть!… - причитала она. - Дурак старый! Полез играть! С кем? С жуликами!..