Дядя Вася, демобилизовавшись из армии, недолго задержался в родной деревне. Бабушка не успела как следует натешиться, налюбоваться сыном; подумывала, но так и не успела подыскать ему достойную невесту. Приглянулась ему ещё в военные годы в далёком закарпатском селе скромная девушка-гуцулка Аня и присохла к ней душа накрепко. Через месяц-другой уехал он к своей Ане в Свалявский район с твёрдым намерением жениться. Бабушка плакала, уговаривала остаться, но благословление всё же дала,– накрепко запомнила свою первую любовь и усвоила простую и мудрую истину: нельзя запрещать детям любить того, кто им люб, и строить собственную жизнь по своему усмотрению. Дядя Вася женился и обосновался в деревне Стройно, где прошла вся его дальнейшая жизнь. Молодые построили добротный дом в очень красивом месте вблизи гор. Родились у них с Аней двое детей – Люба и Вася, мои двоюродные сестра и брат.
Мы с мамой были у дяди Васи в гостях в 1953 году. Помню, что дядя Вася возил нас к источнику минеральной воды, находящемуся недалеко от их селения в горах. От подножия горы мы поднимались пешком вверх по тропинке, и вокруг был необыкновенно красивый лес. Я впервые в своей жизни была в таком сказочном царстве природы, и это осталось в памяти на всю жизнь, хотя было мне тогда всего пять лет.
Дядя Вася отличался прямым, честным и бескомпромиссным характером. Ещё на фронте он стал коммунистом. Не знаю, понимал ли он марксистско-ленинскую теорию, но в жизни он не терпел лицемерия, лживости, подлости, предательства и всякой несправедливости. Работал он простым шофёром и часто имел неприятности от руководства из-за своей честности и прямоты. Защищал от произвола начальства рабочих и не позволял ему зарываться и обижать простого человека.
Последний раз я общалась с дядей Васей в 1968 году. В Сваляве проходил службу в армии мой одноклассник и хороший друг Орест. Я тогда уже работала на Севере, и мы писали друг другу письма, обменивались впечатлениями: я – о первых самостоятельных шагах в жизни, он – о своей службе. Находясь в отпуске, я решила съездить в Сваляву, накануне отправки его воинской части в Чехословакию поддержать друга, помочь ему морально и заодно проведать своего дядю.
Я добралась до Стройно и остановилась у дяди Васи. Помню – приехала я поздно вечером, что называется, свалилась, как снег на голову, меня никто не ожидал. Но, тем не менее, мне были очень рады, приняли радушно, гостеприимно, а дядя очень расстроился и даже обиделся, когда узнал, что я к ним – только проездом, потому что отпуск мой подходит к концу, а нужно ещё повидать одноклассника. Дядя Вася решил, что Орест – мой жених, и это меня оправдало в его глазах.
Я переночевала в гостеприимном доме дяди, а утром он на грузовике, на котором работал, повёз меня в Сваляву. Было тёплое осеннее утро, солнечное, доброе, обещающее радостную, приятную встречу, душевное общение. Всю дорогу до Свалявы дядя Вася расспрашивал меня о жизни на Севере, шутил, смеялся. Он вообще был жизнерадостным, неунывающим, весёлым человеком. Рассказывал немного о своей жизни, о работе. Помню, он говорил о каком-то конфликте на работе с зарвавшимся начальством. Детали забылись, но некоторые его высказывания по этому поводу запали в память. «Они все меня тут боятся, эти кабинетчики, – говорил дядя, смеясь, – мало кто решается с ними спорить, а я ведь им правду-матку в глаза режу. Они знают, что со мной связываться – пустое дело: я своего, рабочего человека в обиду не дам!..»
Наверное, я в своей жизни ни о чём так не сожалею, как об упущенных возможностях общения со своими ныне ушедшими родными и близкими. Я ещё, видимо, не раз в этих воспоминаниях буду писать подобные слова. Несостоявшиеся встречи и общение с дядей Васей – огромное моё сожаление. Не так далеко от Тернополя до Закарпатья и я могла бы, находясь ежегодно в отпуске у родителей в Тернополе, почаще туда ездить, побольше уделять внимания своему родному дяде, солдату войны, перенёсшему достойно все её тяготы, никогда не выставлявшему напоказ свои боевые заслуги, честному, простому труженику и просто интересному человеку…
Много в моей жизни было близких и родных людей, с которыми мне сейчас, перешагнув 60-летний рубеж, хотелось бы поговорить, послушать их рассказы о прожитом и пережитом, получить от них добрый совет, который бы успокоил мою отягощённую тревожными мыслями душу. Чтобы не болела она от всего того, что творили и творят с нами без нашего ведома там наверху, на нашем и на чужеземном…
Я верю в то, что мы, наша Земля и всё Мироздание не есть созданное стихийно Нечто, а всё это – воплощение воли Высшего Интеллекта, о котором мы ничего не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем. Но я не могу понять, почему вершина творения Создателя (Высшего Интеллекта) – Человек, наделённый Разумом, подобным частичке Его собственного, вмещает столько пороков, презренных инстинктов, алчности, хитрости, злобы, жестокости, шкурничества, паразитизма и прочей гнусности? Ведь такие страшные изъяны – это замедленная мина под само существование созданного Творцом Человека. Откуда всё это? И где, как найти спасение от самого себя? В Церкви? Но можно ли не замечать пороки её, по крайней мере, высших сановников? Могут ли быть носители поистине несправедливых деяний (как, скажем, наш православный Патриарх Алексий II, вручивший орден Святого Андрея Первозванного иуде и разорителю государства Ельцину), посредниками между человеком и Высшим Разумом? Не думаю…
А сейчас я ещё раз хочу возвратиться в деревеньку в Киевской области, в своё раннее детство, к своим родным, которым я стольким обязана.
Вижу небольшую избу под соломенной крышей, снаружи и внутри выложенную глиной и затем побелённую известью. Снаружи дома у каждой стенки располагалась невысокая глиняная завалинка (по-украински её называли призьба), полы в избе тоже были глиняные. Помню, как бабушка с тётей Любой перед каким-то праздником хотели обновить полы в избе, завалинку-призьбу и, может, подмазать печь или стенки. Принесли глину, залили её водой в корыте и босыми ногами по очереди топтались там; видимо, такой способ перемешивания считался самым лёгким. И я, совсем маленькая, пыталась тоже залезть в корыто и потоптаться.
Дом делился на две части: жилое помещение и сарай для скотины. В просторных сенях, имеющих выход во двор, было ещё две двери – в кладовую и в горницу. Напротив дома росли яблони, а дальше находился огород. Налево тянулся большой сад, вишни, яблони и сливы. В конце сада – малинник. Забор заменяли кусты сирени, составляя как бы живую изгородь, а сразу за ним – неглубокая канавка. Калитки не было: между кустами сирени был оставлен проход, в который могла проехать небольшая телега. Думаю, вся эта территория: дом, сад, огород, была невелика, не более 10–12 соток (впрочем, я могу и ошибаться, ибо в детстве всё кажется большим, чем на самом деле).
Вообще, благодаря тому обстоятельству, что я практически до школьного возраста жила в деревне, у меня было очень счастливое и светлое детство. Это счастье заключалось в любви моих родных, бабушки, дедушки, тёти Любы. Счастьем были наполнены проведённые среди деревенской природы дни, свободные, беззаботные, неповторимо-прекрасные. Каждый день начинался чудесным, лёгким прикосновением ласковых бабушкиных рук. Они, эти руки заботливо подносили мне в постель, едва я открывала глаза, эмалированную кружку тёплого, парного, только что из-под коровы изумительно-вкусного молока. (Сколько раз потом, уже во взрослом возрасте, просыпаясь утром, я вспоминала эти руки и это молоко!)
А затем у меня был целый день на природе, который заполнялся обычными детскими играми с соседскими подружками, сельскими девочками, из которых я помню только Надю Бучма и Катю Миколаец. Игры мы чаще придумывали сами; в высокой траве устраивали тайники, где хранили фантики, булавки, лоскутки материи, строили «домики», «печки», играли также в прятки, скакалки и пр. А ещё были походы: близкие – через огороды на колхозное поле за полевыми цветами и дальние – в лес за земляникой, малиной, ежевикой, лесными орехами и другими дарами леса.
Самое интересное время летом наступало в июле, когда созревала малина и вишня. Начинался сбор ягод и варка варенья. Из вишен вынимались косточки. Бабушка проделывала это удаление булавкой так быстро, что каждая ягода в её руках едва ли задерживалась секунду. В саду выкапывалась яма, ставились кирпичи по обеим сторонам и разжигался костёр. Когда он разгорался, подкладывали крупные дрова; прогорая, они давали жар. Тогда ставили широкую большую кастрюлю или таз и варили предварительно засыпанные сахаром ягоды. Я при этом вертелась рядом со взрослыми, всем мешала и с нетерпением ждала пенку…
Я уже писала, как нежно относился ко мне дедушка Тимофей. Помню, усадит меня к себе на колени, гладит мои волосы, поёт песенки. Или, посадив меня на ногу, подбрасывает вверх, крепко удерживая за руки. Иногда играл для меня на гармошке и предлагал танцевать. Танцевала я, наверное, неважно, но он был очень доволен, улыбался, отодвигал гармошку и сам вместо неё продолжал напевать мелодию и в такт прихлопывал в ладошки. Но больше я любила сидеть и слушать его игру, вновь и вновь просила: «дедушка, ну ещё одну». Он увлекался и, забыв, что его слушательница – всего лишь маленькая девочка, переливал в мелодию всё, что наболело в его душе. И тогда гармонь начинала говорить о пережитом прошлом, о сокровенном, надрывном, горьком, неизгладимом. Бросив свои дела, приходила из кухни бабушка, тихонько садилась рядом со мной и тоже замирала, хотя все эти мелодии, от которых трепетало сердце и обрывалась душа, она, конечно, уже слышала прежде. Но, видимо, его гармонь никогда не могла ей надоесть, задушевное исполнение всегда вызывало удивление и восхищение и, бывало даже – появление нечаянной слезинки.
А ещё дедушка Тимофей любил гулять со мной за руку по деревне. Его все очень уважали, мужчины, встречаясь, пожимали руку, останавливались, начинали разговор о том да сём. Дедушка всегда с гордостью показывал на меня: «Это внучка Тома, дочка Кати». И собеседники всегда изумлялись: «Надо же, какая беленькая!» (Мою маму все помнили жгучей брюнеткой, а у меня в детстве были белые, пушистые волосы).
Когда же мы отправлялись к бабушке Гале «на свежий мёд», путь наш лежал через лес, мимо живописного пруда, с казавшимися мне тогда огромными ивами. Это были родные дедушкины места, где прошло его детство. Помню, он рассказывал, что мальчишкой ловил рыбу в пруду, а в здешнем лесу не раз встречал лисиц… Когда я сейчас вспоминаю дедушкины рассказы, с удивлением отмечаю, что прошло уже столетие с тех времён, о которых он тогда поведал…
Как я уже писала, дедушка рано ушёл из жизни, когда ему исполнилось всего 60 лет; к сожалению, он не увидел меня взрослой…
Бабушка иногда привозила меня в Тернополь, но там, если бы не она, я была бы очень одинока, потому что родители всегда были на работе и домой приходили очень поздно, практически ночью. Папа работал главным бухгалтером Обллеспромсоюза, часто уезжал в командировки по области с проверками финансового состояния предприятий, даже в выходные дни он редко бывал дома.
Мама, имея блестящие способности к обучению, мечтала получить высшее образование, стать педагогом. Она полагала, что, если вырвется из деревни в город, перед ней откроются безграничные возможности. Но появилась семья, и поскольку на одну только папину зарплату прожить было невозможно, мама тоже пошла работать, куда смогла. В годы войны, как я уже писала, она замещала ушедшего на фронт бухгалтера в своём колхозе и приобрела практические навыки этой специальности. В Тернополе она начала работать помощником бухгалтера в ЖЭКе, тогда эта контора называлась домоуправлением. Вечерами мама посещала вечернюю школу и окончила десятилетку. Бухгалтерские курсы, на которых она потом обучалась, позволили ей продвинуться по службе, и она стала старшим бухгалтером. На этом её образование закончилось; со временем поменялись интересы и стремления.
Из давних времён своего раннего детства папу с мамой вместе я помню по песням. Иногда они пели в два голоса украинские народные песни, арии из опер, русские романсы или душевные лирические советские песни начала 1950-х годов: мама первым голосом, а папа – вторым. Это было замечательное исполнение, у обоих были хорошие музыкальные данные. Их совместное пение создавало ощущение праздника, потому что случалось такое крайне редко. К сожалению, с годами родители совсем перестали петь вместе.
Вообще-то, приезжая в Тернополь, с родителями я виделась нечасто. Их время поглощали работа и учёба, а мною им было некогда заниматься, как говорила мама, – руки не доходили. И только одна бабушка всегда находила для меня время, добрые слова, пела мне песни, рассказывала сказки.
Во времена моего детства не было того разнообразия детских развлечений, которые нынче являются обычными в жизни почти каждого ребёнка. Телевизоров, магнитофонов не было совсем – всё это в нашей стране только зарождалось. Детские кинофильмы и мультфильмы демонстрировались иногда в кинотеатрах, но моим родителям было совсем не до того, чтобы отправиться со мной в кинотеатр. В нашей семье не было даже проигрывателя с пластинками, это было родителям не по карману. Но было радио, и по нему передавали замечательные передачи «Театр у микрофона». Каждую очередную передачу я ждала, как праздника, слушала, не отрываясь, затаив дыхание.
Вообще, радио работало в доме постоянно. Очень хорошо помню смерть Сталина, мне было 5 лет. Помню, как бабушка сидела у радиоприёмника и слёзы текли по её щекам. Потом она долго молилась «за упокой души» и опять плакала…
Бедная бабушка... Молясь за Сталина, она даже не подозревала, что виновником гибели её младшенького любимого сына является в том числе и он – Верховный Главнокомандующий, который, планируя весенне-летние боевые действия 1942 года, вопреки мнению начальника Генштаба Шапошникова, настаивал, что нельзя «сидеть сложа руки и ждать, пока немцы нанесут удар первыми». Решение о проведении ряда наступательных операций практически на всех фронтах было принято с переоценкой своих сил и недооценкой противника, что привело к огромным потерям, и не только в Харьковской операции [26].
А вообще, были ли у нас в стране времена, когда стоящие у власти заботились о своих подданных хотя бы элементарно, сберегая их жизни на войне, не бросая на верную гибель десятки тысяч солдат там, где можно добиться поставленной цели без напрасных жертв? Знакомясь с документами второй мировой, с грустью отмечала, что правители других стран, бывших наших союзников – Рузвельт, Черчилль, де Голль стремились всегда сохранить как можно больше жизней своих сограждан, в чём существенно преуспели. И только для наших правителей народ всегда был быдлом, пушечным мясом, материалом для экспериментов. Ограниченные рамки моего повествования не позволяют мне более подробно распространяться на эту тему и привести многочисленные примеры. Даже в мирное время, без войны, нынешние правители создали условия, уносящие ежегодно по миллиону жизней наших соотечественников. Я уже писала, что такова ежегодная убыль населения России с 1992 года, начала реформ Ельцина. Таким образом, традиции истребления народа от царей и вождей перешли к Ельцину и Путину. Последний вроде бы предпринимает попытки изменить ситуацию, но чтобы от говорильни перейти к делу, нужна политическая воля, твёрдость и видение радикальных способов осуществления поставленных целей.
Начало пятидесятых было нелёгким для страны временем. Наша семья жила трудно, как и подавляющее большинство. Жили в небольшой съёмной квартире, только через несколько лет отцу дали две комнаты в коммунальной квартире. Родители зарабатывали немного, на скромное пропитание; покупка какой-либо одежды была настоящим событием. Все изношенные вещи перешивались, перелицовывались и донашивались почти до дыр. Я носила платья и пальто, перешитые из старых вещей. Первое новое и очень красивое платье, когда я пошла в первый класс, подарила мне тётя Люба, которая была и моей крёстной.
В детстве у меня почти не было игрушек, не было детских книг. Единственная книга – сказки Мамина-Сибиряка была зачитана и истёрта так, что местами невозможно было разобрать текст; особенно любимой стала сказка «Серая шейка». Позже появился ещё двухтомник Лермонтова, ставший моим путеводителем в волшебный мир поэзии. Игрушки и куклы из тряпок мастерила для меня бабушка. Куклам она пришивала волосы из кукурузных початков, рисовала глаза, брови, губы, нос, шила им платья. Но я всё равно мечтала о настоящей кукле из магазина, которая бы закрывала глаза, когда её укладывают спать, и говорила «мама», когда подымают…
Видимо, в середине 1950-х годов колхозникам стало легче получить паспорта и уехать из деревни. Тётя Люба с мужем Сергеем и маленьким сыном Лёней приехали к нам в Тернополь, собираясь здесь обосноваться. Какое-то время они жили с нами в небольшой квартирке. Но, наверное, на Западной Украине им не понравилось, и семья опять возвратилась на Киевщину.
После смерти дедушки они продали дом в Макиевке и приобрели небольшой участок земли с избой-развалюхой в пригороде Киева, деревне Софиевской Борщаговке и вместе с бабушкой переехали туда. Развалюху снесли, а на участке соорудили добротный кирпичный дом, который постепенно обустраивали, провели воду, построили разные подсобные помещения. Топили вначале углём, со временем провели газ и установили автономное паровое отопление. Строительство длилось долго и доставалось тяжёлым трудом. Дядя Сергей работал шофёром на грузовой автомашине, и это в большой мере облегчало работу. Нанимали строителей-рабочих, платили им деньги, кормили, поили. Бабушка с тётей Любой всегда держали по 5–6 поросят. Откармливали, забивали, а на вырученные за мясо деньги приобретали всё необходимое для стройки, расплачивались со строителями. Тётя Люба посменно работала в типографии в Киеве. Когда она шла на смену, бабушка сама управлялась с хозяйством, хотя была уже старенькой. Кроме свиней держали домашнюю птицу, кроликов, так что работы хватало.
Пока шло строительство дома, сын тёти Любы, мой двоюродный брат Леонид, моложе меня на пять лет, окончив среднюю школу в Борщаговке, поступил в Киевский университет. По его окончанию, поначалу работал сельским учителем, затем – в Министерстве образования Украины; ныне он директор одной из киевских школ. В начале своего повествования я писала, что основное достижение советской власти – это возможность простого человека учиться и достичь положения, соответствующего его способностям и талантам. И мой брат – один из миллионов тех, кто этой возможностью воспользовался. Правнук полуграмотных крестьян, праправнук крепостных, сын простых рабочих людей, не имеющих ни больших денег, ни высоких покровителей, он своим трудом, старанием и умом смог занять достойное место в жизни. Подобные примеры можно перечислять до бесконечности, они встречались в нашей прежней жизни на каждом шагу.
Я опять возвращаюсь к этой, на мой взгляд, очень важной теме только лишь потому, что сегодняшние СМИ искажают и обливают грязью советский период нашей истории, представляя его исключительно периодом повальных репрессий и ГУЛага. А иной раз можно услышать откровенную глупость, типа: «Не было бы Советской власти – и мы жили бы уже не хуже, чем Западная Европа». Экий бред! Непонятно только, каким образом безграмотная Россия могла бы достичь столь высокого общественного благосостояния. Может, продавая сельхозпродукцию на Запад? Нынешние «историки» совершенно не упоминают о том, что голодные годы, обусловленные климатическими условиями нашей страны, систематически случались и в царской России. Голодоморы появились задолго до Советской власти и их жертвы исчислялись сотнями тысяч. Царская Россия представляла собой аграрную страну с полуграмотным, в основной массе – бедным населением и слабо развитой промышленностью. Моя мама упоминала, что, работая бухгалтером в колхозе в 1943–1945 годах, она не раз видела, как люди, родившиеся до революции и по какой-то причине не успевшие пройти Ликбез, расписываясь за трудодни, ставили вместо подписи крестик. Нет никаких сомнений, что поколение, родившееся при Советской власти, впервые в истории нашей страны стало образованным. Наверное, идеологи «демократии» предпочитают сегодня это «забыть». Власть, которую они так ненавидят, за какой-то мизерный исторический миг (10–15 лет) качественно изменила состояние большинства нашего населения, открыв ему путь к просвещению. Именно этот факт стал предпосылкой к дальнейшему индустриальному и техническому прогрессу страны.
Так что Советская власть принесла народу не только одни страдания, хотя, безусловно, их было слишком много. Но народ терпел и работал, потому что понимал: помимо негативных явлений в жизни появилось много положительного. Была вера в перспективу на будущее, её основой стал созидательный труд, благодаря которому появилась возможность улучшить свое положение; а также равноправие всех слоёв населения. Глупо даже допускать, что равное общественное положение могло быть достигнуто в помещичьей России между внуками бесправных крестьян и купающихся в роскоши господ добровольным и мирным способом.
Поскольку все явления происходили в те далёкие годы одновременно (с одной стороны – Ликбез и индустриализация, с другой – насильственная коллективизация и репрессии), такой должна быть и оценка этого периода: белое должно называться белым, а чёрное – чёрным. Мне кажется, только такая позиция будет в какой-то мере объективной. Но мы почему-то предпочитаем иное - шарахаться из одной крайности в другую.
Всё, что я рассказала о своих родных, конечно, – не что-то исключительное, это типичная судьба большинства крестьянских семей в первой половине ХХ века. Нынешняя пропаганда, пожалуй, похлеще советских времён, вдалбливает в ум обывателя ужасы о непомерной массовости репрессий в далёкие 1930–1950 годы. Иногда вообще ложь доходит до абсурда, к примеру, бредовыми утверждениями, что чуть ли не каждый третий в нашей стране был тогда репрессирован. Если поверить этой выдумке, то становится совершенно непонятно, кто же тогда воевал, освободил пол-Европы, брал Берлин, ведь были ещё старики, женщины, несовершеннолетние дети. Я уже писала раньше, что никогда не слышала о том, чтобы кто-то из нашей родни подвергся репрессиям. Родни довольно много, только в двух дедовских семьях более 20-ти человек, а если вспомнить братьев и сестёр моих бабушек и дедушек, то эта цифра увеличится в разы. То же самое могу сказать о семье своего мужа, о многочисленных друзьях, которых у меня много, знакомых моего возраста и старше – крайне редко встречаются те, чьи родные в сталинские времена обвинялись и находились в лагерях по политическим статьям…
Но продолжу рассказ о родных, обосновавшихся в Борщаговке. Тётя Люба вышла на пенсию, но бабушка всё равно не знала отдыха, следуя многолетней привычке – ежедневно трудиться. То в огороде что-то садит, то пропалывает сорняки, то окучивает картошку, то с мешком отправляется за травой для кроликов. В труде прошла вся жизнь, она, даже тяжело заболев, незадолго до смерти, словно в бреду, просила мешок чтобы принести своим любимцам траву.
Бабушка совсем не получала пенсию по старости, хотя всю свою жизнь ишачила то на чужих людей, то на государство. В нашей стране длительное время государственное пенсионное обеспечение колхозникам не полагалось – правители считали, что крестьяне могут прожить и так.
Только в 1964 году работавшие в колхозах при достижении пенсионного возраста начали получать мизерные пенсионные выплаты. Но реально получить даже эти крохи было непросто. Бабушка работала и в колхозе за трудодни, и заведующей деревенскими детскими яслями, и в военное время в 1943–1945 годах в госпитале. То ли учёт крестьян, трудившихся в колхозе до войны, вёлся так плохо, то ли списки работников пропали в оккупацию, то ли служащие Собеса не приняли в расчёт весь её трудовой стаж, но бабушке в пенсии было отказано. А ей так хотелось иметь хотя бы несколько рублей своей, заработанной пенсии, об этом она иногда говорила с горькой обидой.
Прошло более двадцати лет после войны, и она поняла, что её младший сын никогда не вернётся. Услышала, что за погибших на войне детей государство платит матерям небольшую пенсию, долго сомневалась, но всё же решилась пойти в военкомат. Но попала, к несчастью, на приём к какому-то скоту. Объяснила, что сын не вернулся с войны, сложил голову неизвестно где. «А у вас, – допытывался он, – документы есть, что сын погиб? Ах, пропал без вести? А может, ваш сын в какой-нибудь банде?»
И она, униженная, ни слова не возразив, вышла из кабинета и только уже в коридоре подкосились ноги, потемнело в глазах и, если бы не чьи-то добрые руки, поддержавшие её и усадившие на стул, упала бы навзничь…
Иногда она выходила на шоссе, ведущее в Киев, и там продавала за копейки проезжим на автомобилях зелень или пучки редиски, выращенные на огороде. Копейки она складывала, бережно хранила и потом, ближе к моему приезду, меняла на бумажные рубли.
Я гостила в Борщаговке обычно недолго, дня 2–3, вечно куда-то торопилась по своим, как мне тогда казалось, важным делам. Бабушка всегда провожала меня за калитку, мы прощались, и она долго стояла, глядя мне вслед, пока я не исчезала за поворотом. Я обычно несколько раз оборачивалась и махала ей рукой. На всю жизнь осталась в моей памяти её скорбная, согнутая, маленькая фигурка. Иногда бабушка плакала, но чаще старалась сдерживаться.
А потом, в автобусе до Святошино, в трамвае по пути на вокзал или даже в поезде я вдруг обнаруживала аккуратно сложенные три или пять рублей, тайно положенные бабушкиной рукой в мой карман, на дно сумочки или ещё в какое-нибудь неприметное место. Бедная моя, родная душа, она всегда жалела меня, стремилась помочь, готова была отдать последнее…
В нынешнем сумраке беспокойного, тяжёлого времени и стремительно надвигающейся старости в моей памяти часто всплывает давний вечер в деревенской избе. Бабушка сидит за столом в свете керосиновой лампы и вышивает крестиком рисунок, на котором белочка грызёт орешек. Я присаживаюсь рядом и, разглядывая вышивку, спрашиваю:
– Бабушка, а кому ты вышиваешь белочку?
– Тебе, Томочка. Сделаю подушечку, пришью к ней вышивку, будешь на подушечке спать. А вырастешь большая, будут у тебя детки – они станут спать на белочке. Я, наверное, к тому времени уже умру, а моя белочка будет стеречь их сон…
– Бабушка, а как ты умрёшь?
– Закрою глаза, сложу руки, перестану дышать и закопают меня в ямку.
– Бабушка, миленькая, я не хочу, чтобы ты умирала, ты не умрёшь, бабушка!
– Все умрём, деточка, и я тоже умру. Каждый человек стареет, потом умирает, так Господь нас сотворил. Он нас всех любит и после смерти наши души забирает в Царствие Небесное…
– Нет, бабушка, нет, не отдам тебя в Царствие. Я вырасту большая, стану доктором, буду лечить тебя от всех болезней, от старости и от смерти тоже. Ты, бабушка, всегда со мной будешь жить, я никуда тебя не отпущу, мы будем спать с тобой вместе, и ты будешь рассказывать мне сказки, и петь песенки. Правда, бабушка, ты ведь этого тоже хочешь?
– Конечно, хочу, Томочка, девочка моя, конечно. Но не мы распоряжаемся здесь, на земле, Господь всё за нас решает…
Бабушка была глубоко верующим человеком. Если имелась хоть малейшая возможность, – помогала нищим, голодным. И вообще, всем помогала, кому – делом, кому – советом, всех любила. Всех всегда оправдывала, даже тех, кто был далеко не безгрешен – и таких пыталась понять. Бабушка всегда соблюдала посты, отмечала религиозные праздники, ходила на исповеди в церковь в соседнее село (в Макиевке церковь то ли сгорела в войну, то ли снесли в период борьбы с религией). Когда она жила в Тернополе, обязательно ходила раз в неделю на службу. Словом, жила всегда по Божьим заповедям. Мама рассказывала, – бабушка настояла, чтобы меня крестили, когда мне исполнился год. Она же научила меня молиться. И я чувствую, что через эти молитвы, оставшиеся во мне от бабушки, Господь и в самом деле помогает мне в жизни, облегчает мою душу, как будто это она, моя добрая, никогда не забываемая моим сердцем, рядом со мной.
Так получилось в жизни, что не выполнила я свои детские обещания, не стала врачом, не лечила бабушку. Когда я выросла, у меня появились другие заботы в жизни: поездка на Север, где я работала геологом, долгое время скиталась без собственного жилья, в поле жила в палатке, а на камеральных работах – в бараках и общежитиях. Бабушка жила в Борщаговке и поехать ко мне в Республику Коми, в такую даль и в такие условия, конечно, не могла. Так что и это обещание осталось невыполненным. Более того, я была так эгоистична, что не всегда заезжала к бабушке по пути в отпуск или обратно, вечно торопилась и, бывало, проезжала или пролетала мимо. А она всегда ждала меня и любила верной и тихой своей любовью. У меня сохранилась присланная в начале 1970-х бабушкина открытка ко дню моего рождения, о котором она никогда не забывала. В ней она сетует, что я не заехала к ней летом, проехала мимо, а она так меня ждала! Когда я сегодня беру в руки эту открытку, сердце сжимается от боли. Я часто находила время для многих, не таких уж важных дел, для людей, которым была вовсе не нужна; а для неё, которая любила меня всегда, с самого моего рождения и которой я всегда была нужна, в это же время – не находила нескольких дней! А когда она слегла, я по-прежнему жила на Севере, был болен мой маленький сын Дима, и я даже не смогла поехать проститься с ней – человеком, благодаря которому я есть та, что есть. Бабушка никогда не узнает о моих сожалениях, она давно уже покоится на Борщаговском кладбище. В моей душе – тоска и раскаяния. И ещё – посвящённые ей стихи. В одном из них, написанном в год её ухода, есть такие строки:
Я во сне ночном узнаю
Тихие твои шаги.
И поцеловать мечтаю
Руки добрые твои.
Поутру уж не разбудишь…
Как мне горько от того,
Как мне грустно – не увидишь
Правнука ты своего.
У меня ничего не осталось от бабушки; в многочисленных переездах затерялась подушечка с белочкой, которую она старательно вышивала; потерялись и другие нехитрые её подарочки: платочки, шарфики. Фотографий тоже осталось немного – бабушке некогда было часто фотографироваться, не до того ей всегда было. Открытка, о которой я уже упоминала. И ещё сохранились Рождественские колядки, которые бабушка по моей просьбе надиктовала мне полвека тому назад. В память о ней, я хочу привести здесь эти колядки. Более ста лет тому маленькая девочка, сирота Оксана в Рождественские Святки вместе с подружками, нарядившись в подготовленные к праздникам убранства, ходила по заснеженной деревне из дома в дом и пела эти народные колядки. В награду получала маленькие подарочки – сладости, яблоки, орехи. Все песни-колядки, с которыми принято было колядовать в Святки, имеют религиозное содержание. Таков был этот народный праздник. Колядки, несомненно, имеют древнеславянские корни: безграмотный народ от поколения к поколению передавал народные обычаи, а также устно – слова и мелодии сопровождавших праздник песен.
Бабушка пела мне их на украинском языке. Но поскольку свой рассказ я веду по-русски и, прежде всего, для будущих своих потомков, а они, к моему сожалению, вряд ли поймут по-украински, мне пришлось перевести эти бабушкины напевы. Схожесть русского и украинского языков настолько велика, что приведённые ниже колядки отличаются от бабушкиного оригинала только лишь некоторыми словами.
КОЛЯДКА ПЕРВАЯ
Стройно, стройно –
во всём свете стройно.
Панна сына породила
и в ясельки схоронила,
и в ясельки схоронила
да и сеном притрусила.
Сеном, сеном притрусила,
а сын маму попросил:
«Постой, мама, не пугайся,
не прячь меня, не старайся,
не прячь меня, не старайся –
спрятать нелегко суметь».
Вдруг явились малы дети,
вдруг явились малы дети,
да и давай песню петь.
Все ангелы послетались,
всем пророкам рассказали,
всем пророкам, всему миру.
Дай же добра хозяину!
КОЛЯДКА ВТОРАЯ
Ой, видит Бог, видит Творец,
за что мир погибает –
Архаила и Гаврила
в лазарет посылает.
Ой, прекрасный братец Михаил,
звезда ясная сияет,
звезда ясная сияет
и путь царям освещает.
Идут цари в три ряды,
несут Христу все дары,
на колени упадают.
На колени упадают –
Иисуса Христа величают,
а Ирода осуждают.
Ирод очень разозлился,
что Иисус Христос родился.
Слуг своих он посылает
и убить Христа желает.
Трудно Христа им найти –
нужно малых детей привести.
Ирод детей забирает
и на камне распинает,
на камне их распинает,
острым мечом рассекает.
Острым мечом рассекает, –
плачет мама и рыдает…
Не плачь, мама, не рыдай же,
сердцу жаль не задавай же.
КОЛЯДКА ТРЕТЬЯ
Через поле далёкое,
через море глубокое
лежит древо широкое.
Матерь Божья сына вела.
Да и потеряла,
заблудилась и искала.
Ищет его, везде смотрит,
кого встретит, того спросит.
Встретила Петра да Павла
и третьего – Николая.
«Ой, ты, Павел, ой, да и ты,
Пётр, и ты, Святой Николай!
Не видели сына моего,
сына моего, Бога своего?»
Сказал Пётр: «не видели».
Павел сказал: «не встретили».
А Николай не смолчал
и братьев призвал:
«Стойте, братья, да не скроем!
Что видели – откроем».
В чистом поле на раздолье
стоит скала высокая.
На ней – вся жидова, вся невера,
взяли Иисуса безвинно.
Взяли его – да на муки –
распинали на крест руки.
На крест руки распинали,
крючком сердце пробивали.
Вдруг явилась его матерь,
его матерь, да Мария:
«Ой, сын ты мой, ой, Бог ты мой!
За кого же терпишь муки?»
«Терплю муки, терплю раны
за православных христианов»…
Ой, мы ж тебя, хозяин наш,
да так уважаем.
С Иисусом Христом, с Рождеством
поздравляем!
КОЛЯДКА ЧЕТВЕРТАЯ
У пана, у хозяина на его дворе
горят свечи восковые на его столе –
пекут рыбу-осетрину, да всё к вечере.
Матерь Божья, Дева Мария сына родила, –
не возлюбила, не восхвалила, да не приняла.
Под престолом под крестовым
взмахами крыла
послал Господь с неба аж три ангела –
тёмной ночью, ясною звездой –
прославлять Христа.
Принесли его в Храм Божий,
на колени пали,
стали думать, стали гадать:
что за имя ему дать?
Решили дать ему имя – Святого Петра.
Дева Мария не возлюбила,
не восхвалила и не приняла.
Под престолом под крестовым взмахами крыла
послал Господь с неба аж три ангела –
тёмной ночью, ясною звездой – прославлять Христа.
Принесли его в Храм Божий,
на колени пали,
стали думать, стали гадать:
что за имя ему дать?
Решили дать ему имя – Святого Павла.
Дева Мария не возлюбила,
не восхвалила и не приняла.
Под престолом под крестовым взмахами крыла
послал Господь с неба аж три ангела –
тёмной ночью, ясною звездой – прославлять Христа.
Принесли его в Храм Божий,
на колени пали,
стали думать, стали гадать:
что за имя ему дать?
Решили дать ему имя – Иисуса Христа.
Матерь Божья, Дева Мария
возлюбила, восхвалила и сыном назвала.
КОЛЯДКА ПЯТАЯ
На Иордане тиха вода стояла,
там Матерь Божья сына купала,
искупавши, в шелка спеленала,
спеленавши, васильки поклала.
А в тех васильках были три ангела.
Сын вдруг маме да сказал:
«Постой, мама, не пугайся,
не прячь меня, не старайся –
спрятать нелегко суметь».
Вдруг явились малы дети,
вдруг явились малы дети
да и давай песню петь.
Все ангелы послетались,
Иисуса прославляли.
Всем пророкам рассказали,
всем пророкам, всему миру…
Дай же добра хозяину!
Литература
[26] Кульков Е.Н. и др. Война 1941–1945. Факты и документы. М.: Олмапресс, 2001.
В связи с изучением дополнительных отечественных и
французских источников Часть вторая книги «До и после» под названием
«Вспоминая рассказы отца» автором существенно переработана и издана в
виде нового художественно-публицистического произведения
«Советские маки Франции».
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/07/17/1474