Что немцу можно, то русскому – нет. Агроном-националист.
«Россия без Украины пропадёт». Неприязнь и примирение.
Армию не бомбили. Перед расстрелом – в лучшие платья.
Месть партизан.
Перед рассветом разгрузились на станции Городня, Черниговской области. Я возвращался в те же места, где начинал воевать в 1941 году.
Вещи оставили на станции, а сами втроём отправились в город, решив пройтись ясным морозным утром. Снег уже растаял. Вместо него осталась грязь, но она замёрзла и не мешала идти. На голубое небо поднималось солнце, освещая изумрудную зелень озимых, покрывая золотом пирамидальные тополя, играя отблесками на окнах опрятных мазанок. Дорога была пустынна в этот ранний час. Никто не попался нам навстречу. Утро стояло такое тихое, чистое и спокойное, что не хотелось верить в близость фронта и в то, что здесь совсем недавно «хозяйничали» немцы. Ясный свежий воздух бодрил и мы не ощущали никаких неприятных последствий того, что в ту ночь почти не спали.
Городня производила хорошее впечатление. Тихий украинский районный центр. Улицы обсажены деревьями. В одних местах они ещё молодые, но уже создавшие шатёр из ветвей над тротуаром. В других – вековые деревья с непомерно широкими стволами и причудливыми наростами-наплывами на них. Посмотришь на иной ствол – не дерево, а скала какая-то.
Квартиру нам ещё не нашли и мы зашли в первый попавшийся дом. Попросили хозяев разрешения посидеть в нём, пока квартирьер не укажет нам квартиру, где нам надлежит временно жить. Посидели немного и и отправились на «своё постоянное» место жительства. Определили его нам в квартире агронома Шевченко. При занятии города немцами он оставался в нём и добровольно работал с ними во время всей оккупации… Занимал он три комнаты с кухней. Жил с женой и тремя детьми. Младший родился при немцах.
Встретил нас агроном не любезно. У нас он тоже симпатий не вызвал. Прежде всего Шевченко заявил нам, что наше вторжение в его дом – очевидное недоразумение, так как он имеет право на неприкосновенность своей жилплощади: он – агроном и у него большая семья. Я решил его доводы во внимание не принимать и сказал, что отсюда мы никуда не пойдём и останемся там, где нам указало наше командование. После определения отношений мы сели на диван и тотчас же уснули, так одетыми и сидя.
На этой квартире мы так и прожили всё время пребывания курсов в Городне.
На квартире у Шевченко стояли немецкие офицеры, пока их не выбили из Городни. И – покорили за время своего жительства душу агрономову. Он всё ещё не верил в прочность наших побед, допускал возможность контрнаступления немецкой армии в районе Гомель – Городня. Утверждал, что это направление – ворота в Украину. Прямо свои взгляды, убеждения и отношение к нам, агроном, конечно, не высказывал, но они видны были в его интонациях, выражении лица, недомолвках, в том, что он не так жадно, как мы, слушал по радио сводки информбюро и как равнодушно принимал известия о наших победах. Он был ещё и националистом. В разговоре с ним выяснилось, что он побывал в Киеве, в Харькове и во многих других городах Украины, но ни разу не захотел съездить в Москву. На вопрос, почему же он так и не посетил столицу Советского Союза, ответом было красноречивое молчание.
Жена его была непоколебимо убеждена в том, что нигде, кроме Украины, нет чернозёма и таких урожаев, как на Украине. По её твёрдому мнению весь Советский Союз только за счёт Украины и живёт, ею и кормится. Недоброжелательность семьи Шевченко к нам, советским, проявлялась даже в отношении его детей к Стасику. Они его задирали, толкали как бы ненароком, дразнили «москалём» и «кацапом». Он в долгу не оставался – отвечал другой дразнилкой: «Шёл хохол – насрал на пол». Получал ответ: «Шёл кацап – зубами цап»… Начиналась драка.
Но впоследствии, когда мы всё более и более привыкали друг к другу, Шевченки меняли своё отношение к нам в лучшую сторону. Жена агронома, Одарка, была пообщительнее своего муженька. Ежедневно по утрам, пока топилась русская печь, она пускалась с Мусей в длинные разговоры. Одарка, молодая ещё женщина, довольно полная, но всегда как-то неряшливо одетая, стоит посреди кухни, опершись на ухват, и говорит, говорит, говорит…Дрова в печке вовсю горят. Около них – одинокий горшок с чем-нибудь на первое – с борщом, чаще всего. Вот дрова уже прогорели и тут мадам Шевченко спохватывается вдруг, что надо же приготовить чего-нибудь и на второе… Идёт во двор, приносит ещё одну охапку дров, бросает их в печку, ставит второй горшок и… вновь начинает произносить речь. Так происходит ежедневно. Дрова подкладываются в печь множество раз. Время на кухонную возню уходит не меряно, но духовные интересы превыше телесных.
Шевченко, как и положено агроному, имел огород. Вот тут мы воочию убедились в могучей силе украинской земли. Сын со своими украинскими друзьями играл в войну среди гороха, картошки, подсолнухов, фасоли и прочих злаков, как в джунглях.
Весна весной, а снег взял, да и выпал ещё раз. Городок опять принял зимний вид. «Взбесилась ведьма злая». Но не на долго. Снег растаял и вернулась весна. На этот раз уже прочно. Да какая пышная. Сады стояли все в цвету, как молоком облитые. Цвели каштаны, сирень… В мае приехала к нам из Дзержинска дочь Оля. Её я не видел с 1941 года.
Любимым нашим занятием было посидеть вечерком во дворе у костра. Обе семьи, и Шевченко, и наша, варили на нём картошку на ужин. Агроном всегда занимался этим делом только сам с видом священнослужителя. Когда окончательно темнело, костёр приходилось тушить – светомаскировка не отменялась.
Каждый вечер на тёмном небе над Гомелем видны красноватые разрывы зенитных снарядов. Пришлось и нам пережить неспокойную ночь. Проснулись от яркого света в окнах. Немцы готовились к бомбёжке Городни и, по своему обыкновению, развесили свои осветительные ракеты на парашютах. Все оделись. Вышли на двор. Над головой в чёрном небе угрюмо и зловеще гудят бомбардировщики. На улице светло если не как днём, то очень к этому близко. Вот послышался противный вой падающей бомбы… А во дворе, как обычно, нет даже щели, чтобы укрыться в ней от взрыва и от осколков. Стою молча, стараясь не подать вида о грозящей опасности. Что-либо предпринимать под падающей бомбой уже поздно… Бомба оказалась «хорошей» - не разорвалась, упав в соседним квартале. Этой бомбой дело и ограничилось – бомбёжка прекратилась.
В ту ночь немцы бомбили и местечко Щорс. Там бомбы разрушили несколько зданий. Под ними, и от осколков, погибли мирные жители: женщины, старики, дети… А в это время в Городне и в округе находились многочисленные армейские тылы – готовилось очередное грандиозное наступление. Хвалёная германская разведка, видимо, начала давать сбои – армию здесь бомбами на забрасывали.
На курсах – очередная смена начальников. Прибыл полковник Валюгин. Как руководителя курсов его вспомнить нечем, а уже после войны, когда его назначили военным комендантом города Эбервальде, он бесславно окончил свою военную карьеру – с этой должности его сняли за использование служебного положения в корыстных целях.
В Городне, так же, как и в Рыльске, жители рассказывали о зверствах немцев. Здесь жило довольно много евреев. Всех их немцы уничтожили… Рассказывали, как к одной еврейке пришли фашисты, чтобы вести её на расстрел. У неё двое малолетних детей: сын и дочь. Стояла морозная погода, но палачи «доброжелательно» посоветовали ей детей тепло не одевать – смысла нет… Идя на верную смерть, женщина и себя, и детей одела в лучшие платья. Младшая дочь ещё не понимала, что происходит, и даже порадовалась красивому платью. Мальчик постарше обезумел от ужаса… Всех их убили.
Для установления расовой принадлежности немецкие врачи производили осмотр и исследования черепов подозреваемых в еврействе. Некоторые евреи спасались тем, что выучивали наизусть христианские молитвы и вешали в своих домах православные иконы, чтобы каратели принимали их за русских. Если позволяла внешность, конечно.
Но и немцы жили в постоянном страхе даже в границах города. В соседних лесах действовал сильный партизанский отряд, не пропускавший ни одного эшелона немцев, заставивший их, наконец, отказаться пользоваться железной дорогой в этом районе действий партизан.
На окраине Городни долгое время валялись падалью четыре трупа предателей, расстрелянных партизанами накануне освобождения города.
Вот тылы армии выехали и из Городни вслед за фронтом. Вскоре и мы поспешили туда же. Как повелось – место нового назначения не указывалось.