Художник Юрий Ракша. "Навсегда". Холст, масло.
Ирина РАКША
ВСЕ, ЧТО БЫЛО ЗАГАДАНО
рассказ
На май гуляла вся деревня. Ещё бы - День Победы, великий праздник! Как тут не праздновать!
Дуськин зять тоже пошел с женой, Дусиной дочкой, по весёлой и пестрой от флагов улице - вдаль, за реку, в гости к своим родителям. А детей с собой не взяли.
И Дусю не пригласили: дело ясное - не на кого скотину оставить.
Дуся глядела им вслед без обиды и даже с ласкою: что ж, дело молодое, пусть гуляют. Зять непьющий, шофером на базе. И дочка её - ой как ещё хороша! И стройна, и нарядна.
Дуся и сама с утра пораньше принарядилась. Всё новенькое из шкафа достала: жакет двубортный, юбочку в складку. И вышла своих проводить. Ну и флаг вот на дом повесить. У всех уж с утра флаги висят, развеваются, а она запозднилась.
Мимо по улице народ тянется к площади не спеша - на митинг:
- С праздничком, теть Дусь! С победой!
- Взаимно! Взаимно! - она приставила лесенку к бревенчатой стене своей избы, с трудом поднялась по ступенькам наверх. С годами ноги стали тяжелыми. И вот древко приладить, флаг укрепить никак не смогла - руки уже не те. А ведь как на ферму-то к коровам - каждый день на работу бегала!
Дуся склонилась к окну, держась за белый резной ставень, позвала громко:
- Эй, Во-овк! Эй, Саньк! А ну-ка... Помогай…
И пока разгибалась да слезала, они уж, пострелы, тут как тут - чуть бабку не сбили с лесенки:
- Баб, дай я! Баб, дай мне... - флаг из рук, и оба наверх по лестнице:
- Ура-а! - им только дай полазить. Вовка впереди, и младший следом - не отстает.
И вот уже легкое, шелковое трехцветное полотнище развернулось над их вихрастыми головами. Радостно колыхнулось на утреннем солнце. Когда-то им всем в новой администрации флаги такие выдали.
- Ну, вот и ладно, - щуря светлые глаза, глядела вверх баба Дуся. - Вот и хорошо. А раньше к красному, родному, были привычны…
И в этот момент где-то вдали в деревне, видно, на площади, ударила музыка - марш. Да такой радостный! То ли из репродуктора, то ли оркестр приехал - не поняла Дуся. А мальчишки сразу вниз, как оглашенные:
- Оркестр! Духовой! Из района! - и мимо бабки сразу на улицу.
- Вовка! Са-ашк!
Куда там!
- Мы щас! Мы вернёмся! - только пятки сверкают по первой зелени. И на площади, перед клубом, пока начальники речь говорили, они с другими пострелами шныряли тут же, в толпе, на людей натыкались, слушать мешали. А когда все захлопали и с деревянных дощатых лесов, на днях сооруженных к празднику, ударил сводный оркестр, принялись маршировать, песню орать:
- Солдаты в путь! В путь! В п-у-уть! А для тебя-a, родная-а-а!..
Народ расходился...
Дуся хотела поймать хоть одного пострела, домой загнать, не евши ведь. А бабы-соседки смеются:
- Да брось ты их, Дуся. У нас, старух, тоже чай праздник. Хоть раз-то в году вздохнём.
И она вздыхала:
- И то правда. - И к Кузьмовне:
- Пойдем ко мне, Кузьмовна. Брага у меня настоялась. Закуски вчера в сельпо набрала. Пироги испекла. Пойдём! Мои за реку к своим уехали. Может с ночевкой… Меня не взяли.
Но та молчит, хмыкает, обидеть не хочет:
- Не-е, Дусь, ты уж прости. Мой-то с утра тоже с брагой наладился. Своих с району ждем. Обещались приехать. Сами праздновать будем.
- Ну, а ты, Катерина? Пойдем ко мне, - просит Дуся. - Ты ведь тоже одна. Брагу мою попробуешь.
Катерина в темном платке и в черном вся, как ворона (любит она этот цвет после смерти детей), семенит рядом, согнулась, из-под юбки ног не видать:
- Ох, уж и не знаю, Дусь… Ноги что-то болят, - и правда, шла она тяжело, трудно ступая. - Лучше вечером в клуб схожу. На сеанс. Говорят Трофим кино привез новое. До концерта будут крутить. А на концерт не останусь, сил не хватит.
Дуся не глядит на нее, но жалеет:
- А ведь ты плясунья была, Катерина. Ох, плясунья! И заводила. На вечерках прям ноги парням отбивала.
Та беззвучно смеется, морщит темное, как грецкий орех, лицо.
- И ты вроде не засиживалась. Не век были вдовами…
- А Трофима ведь ты у меня увела. И сама ведь за него не пошла!
Та в ответ будто сердится;
- «Не пошла, не пошла»… Не взял! Он по тебе же сох! А ты? Ты за кого вышла? За пьяницу. Всю жизнь мучилась. Да ещё дочь ему родила.
Дуся огорченно вздыхает:
- Обе мы, Катя, не с теми жизнь прожили. Теперь одна радость – внуки.
- А у меня и тех нет.
Так и идут они втроем, старухи, с площади, среди шумной молодежи и ребятни. А вслед им на всю деревню шпарит сводный оркестр: «Раскудрявый клен зелёный, лист резной! Здравствуй парень, мой хороший, мой родной…»
Непривычно одной, без дела в просторной избе. Дуся слушала по телевизору громкий парад из Москвы, а сама заботливо укутывала сладкий пирог в полотенце.
- ...А сейчас на Красную площадь, - звонко вещал диктор, - вступают подразделения сводной гвардейской дивизии!..
Дуся задвинула пирог в печь, чтоб не остывал. Печь она теперь топила редко, только в особых случаях, как сегодня. А так всё на газе стряпала. Дочь в кухню не допускала, жалела, та и так уставала в конторе. Дуся отерла руки и пошла в комнату. Села за чистый стол, перед большим экраном, опустила на колени темные кисти.
Шум Красной площади гулко раздавался в безлюдной избе. И диктор вещал:
- ...Доблестных, прославленных «катюш» сменяет колонна самоходных ракетных установок! Это новые разработки оборонного комплекса страны…
И вот в комнату тихо, потом громче, громче стал вползать гул моторов, треск гусениц.
- Это парад наших доблестных вооруженных сил!.. На трибунах руководство страны... В ложах для гостей...
Шум далёких столичных моторов заполнял пустую нарядную горницу. Странно звучал среди знакомых домашних предметов. Касался ковра на стене, мебели, цветущих гераней на окнах и вообще - касался всей этой жизни.
И множества фотографии в общей раме. Дусина дочь давно предлагала убрать со стен это мещанство, но хозяйка не соглашалась. А вот в простенке над комодом висел двойной портрет - это юные отец и мама. Они никогда не снимались вместе. Отец рано ушел на фронт. Погиб где-то под Вязьмой, и мать всю жизнь растила Дусю одна. Но Дуся, сделав однажды заказ фотографу, соединила родителей в общей раме. С разных двух фотографий - с большой маминой и отцовской маленькой.
Вот они вместе, навсегда молодые - мама с русыми косами по плечам и безусый солдатик, деревенский любимец и гармонист Федя. Оба серьёзные, без улыбки смотрят в комнату. И на свою постаревшую дочку.
А новейшие ракетные установки все гудят и гудя движутся, словно проходят сквозь избу, и маленькая женщина как бы тоже принимает этот московский парад.
- На гостевых трибунах, - вещает диктор, - вы видите представителей более шестидесяти стран мира. - Гремит музыка, и щелкают фотоаппараты, и не опускаются кинокамеры...
- Ду-ся! Евдокия! - позвали с улицы.
Она поднялась, прошла по чистым половикам к окну, на ходу поправляя платок:
- Ну, чего?
- С праздничком, соседка! Кисть мне не дашь, печь побелить? Не сегодня конечно. Завтра.
За палисадником стояла вроде бы Климовна, тоже вдова, да не узнать было сразу - шибко уж нарядная. В кофте какой-то блестящей с узорами, в белых туфлях, в желтом прозрачном платке - чисто невеста, только толстая больно.
- Да вытерлись кисти-то все. - Дуся на подоконник облокотилась между геранями. - Я ж к празднику клуб белила.
А та заговорила, руки скрестив на груди, будто и не на ней эта кофта:
- Кино привезли. Давеча Трофим афишу новую на магазин вешал.
Дуся улыбнулась:
- Говорят, что ль, дочь к тебе с зятем из города прибыли? Внучка привезли?
- А как же ей не прибыть, - и гордо оглядела улицу - вправо, влево… - Старуху мать навестить, внучка показать. А гостинцев понавезли, а подарков, - аж рукой махнула.
Дуся глаз не отводила: «счастливая баба». Вслух сказала:
- Она, видно, малОго тебе сбагрить хочет. Освободиться от него, вот что.
«Хитрая», - решила Климовна, но все же обиженно вскинула голову:
- А я еще погляжу, брать ли. Мал больно. И так их вон у меня полон дом. И Степкины, и Василия.
И неумело зашагала на новых белых каблуках через дорогу, к Катерине - показаться. Видно, ей и не очень-то нужна была эта самая кисть.
Дуся прикрыла окно, усмехнулась: «Теперь пока всю деревню не обойдет – не успокоится», - и пошла еду варить.
А в обед неприятность вышла. Праздник не праздник, а скотину кормить надо. Дуся мыла картошку в чугунах на крылечке, когда во двор ввалился Генка - бригадир. Уже сильно выпивши. И сразу закричал от калитки, чтоб соседям было слышно.
- Эй, тетка Евдокия! Ты совсем очумела что ли - лошадям хвосты обрезать! И коню моему обрезала!
Дуся обомлела, выпрямилась. Вот беда так беда!
- Ну, я ж не совсем. Я маленько.
Но Генка не унимался, почти орал, напоказ:
- Прихожу в конюшню, гляжу, а у коня хвост, как в цирке... Это ж надо удумать?! Скоро слепень пойдет! Совсем старая очумела...
Дуся руки отерла и скорей прочь с крыльца, запричитала, поглядывая на соседский двор, к Кузьмовне:
- Чего орешь-то в праздник? Людей зря пугаешь? Добро бы уж хвосты там были, - и руками всплеснула. - Всего один кончик-то и взяла. На кисть. Много ли там надо, на кисть-то?
Но видно за конский хвост Генка сильно обиделся. Аж пошатнулся:
- А по мне хоть бы на шляпу. Все одно - это хвост. Конский хвост... Я начальству скажу. Всё одно штраф тебе выпишут. - И пошел, качаясь, к калитке.
А она ему вслед забубнила:
- Сами же постановили к майским и школу белить, и клуб. А побелку вовремя дали? А кисти дали? Говорят: «Всё выписали, всё выписали. Привезут из района!». А время идёт! А ты Дуся, пока, мол, бели, как хочешь…
Генка всё пытался открыть калитку. Да не мог. Дёргал её и дергал - да не в ту сторону. А Дуся всё продолжала:
- Конечно, были у меня кисти мочальные, ещё с Рождества, да разве то кисти? Сразу повытерлись. И за побелкой я за реку бегала к кладовщице. В долг брала.
- А по мне всё одно, - бубнил Генка. - Ты его хоть на шляпу. Но хвост есть хвост. Так что - штраф тебе обеспечен!
И по улице пошёл, качаясь, сердитый. Очень он за коня своего обиделся.
Дуся в сердцах только плюнула - разве ему растолкуешь? - и понесла картошку в сарай, скотине.
Внутри сердито гремела корытами. Дробно сыпала картошку под нос и свинье и корове, скотинке своей дорогой. Возле которой только обычно и успокаивалась.
«Да разве ж я успела бы к празднику клуб побелить? Кабы ждала ихних покупок?.. Всё думаешь, как лучше, а тут на тебе - штраф влепить хочет. Лучше уж из зарплаты пусть вычитают, только бы не судачили, не позорили».
И мысленно прикидывала: на сколько ж за хвост оштрафуют?
Когда вернулась в избу с пустыми ведрами, Вовка, старший внук, метнулся от шкафа, где стоял внутри патефон, в кухню.
- Только голод и приводит, - заворчала бабка и сразу к печи. - Опять озоруешь, небось? Гляди, кто пожалуется отцу или матери - выгораживать больше не стану… А Санька-то где?
Пацан плечами пожал: что ему Санька, что ему малышня, у него свои дела. И запрятал ручку от патефона поглубже в карман. Эту штуку он для велосипеда сберёг.
- Ты смотри за ним! Того гляди на реку улизнет, - из кастрюли Дуся уже наливала в тарелку дымящийся суп.
- А чего глядеть за ним? - Вовка взял ложку и за стол. - У нас в стране что? У нас в стране демократия. Свобода личности!
Она хотела дать ему за безжалостное вранье подзатыльник, как другим давала, но внучок-то был любимый! Да и грех в праздник такой...
- Ты знай себе, ешь! Ишь какой грамотный стал, свобода личности, - поставила перед ним тарелку. - Потом пирожка сладенького отрежу. Хочешь?.. Не зря ж я пекла.
Обжигаясь, Вовка хлебал суп, носом шмыгал, на шкаф косился:
- Играет он, что ли, этот твой «гроб» с музыкой?
Дуся опять хотела его по лбу хлопнуть, но он отстранился:
- А что? Вот у бати айфон - это вещь. Сразу и фото, и музыка, и телефон. И у Кузьмовны - «Филипс». А у тебя что - ретро?
Дуся встала, прошла к шкафу, патефон решила проверить - внизу под платьями, антиквариат свой. Он там всю жизнь у матери простоял. Уже без пластинок.
А Вовка усмехается: все равно ручка-то у него в кармане, холодная, блестящая - пригодится для велосипеда. Он хлебал быстро, очень торопился: дружки ждали.
Вдруг спросил;
- Баушк, а не знаешь, слепых лечат?
Та торжественно принесла к столу закутанный в полотенце ещё горячий пирог. Праздничный. Надеялась разрезать его на радость всей семьи за общим столом. А выходит, надеялась зря. Все молодые ушли. Пусто. Бабка никому не нужна. Ответила внуку:
- А как же! Не только слепых. Нынче всех лечат.
- И глаз вставить могут?
Дуся тихо опустилась напротив внука, сухая вся, горемычная - всё же годы берут своё. Подперлась кулаком, разглядывая его румяное личико.
- Сейчас и сердце могут вставить, и глаз могут, - прислушивалась, как на соседнем дворе, у Кузьмовны, уже поют-гуляют. У нее хозяин есть - мужик веселый. На зависть.
- Это хорошо, - вздохнул Вовка и облизал ложку. - А то мне завклубом дядя Трофим обещал глаз выбить.
Дуся ахнула:
- Это за что же глаз-то?
- Ну, если буду его мотоцикл крутить новый.
На соседнем дворе между тем стихло, наверно в дом ушли.
- А ты не крути, - бабка к пирогу торжественно поднялась,— а то бесплатно в кино не пустит. Или штраф влепит. Лучше посмотри со мной телевизор. Парад в Москве. Демонстрацию. И по «Культуре» сериал новый.
Она аккуратно размотала полотенце, полюбовалась своим ароматным детищем, облепиховым пирогом. Всё-таки спокон веку у них в семье пироги на зависть пекли. По своим секретам.
А Вовка уже вскочил:
- Не надо, баб! Больше есть не хочу. И эти «Тайны любви» сто раз смотрел, - и в сени скорей метнулся, загремел там велосипедом. - А в клуб новый фильм привезли. В шесть крутить начнут.
- Пирожка вот поешь, - она за нож взялась. - Праздничный, сладкий...
А тот уж, «механизатор», за железки и вон из избы - только дверь хлопнула.
Так и осталась Дуся одна над нетронутым пирогом. А ведь сколько хлопот было! Даже ночью к тесту вставала. Потом пекла в печи с капустой и с творогом. Ну конечно, и сладенький. Пирог из печи на живом огне с другим не сравнишь.
К шести часам Дуся заторопилась. Перекрестившись на образа, что в красном углу, начала собираться. Кастрюли с едой в ватник завернула. Потом шкаф раскрыла. Туфли надела новые, нарядную косынку с «золотой» искрой (дочкин подарок) повязала по молодому, концами назад - решила всё-таки в клуб сходить. На люди показаться. Прогуляться. Ведь день-то какой! Дожила. День Победы! После Пасхи, можно сказать, главный праздник…
На улице теплынь. В палисадниках у заборов сирень зеленеет, проклюнулась. Горько, по-весеннему пахнет клейкими почками тополь. И людно уже. Флаги пестрым пунктиром ведут к площади. И опять с разных сторон ей на разные голоса:
- С праздником, теть Дусь!
- С праздничком, Евдокия Фёдоровна!
- Взаимно... Взаимно… И вас так же… - она раскланивалась на все стороны, Твердо шагала, в непривычно жестких туфлях, и даже парочки обгоняла.
А в домах и правда - весело. День победы над фашистской Германией! И у них, и по всей стране ведь, в каждом доме и каждой избе кто-нибудь в войну да погиб. Есть кого вспоминать, по ком поплакать. Да вот ей что-то не плачется. Разве что по себе?
Музыка разная из раскрытых окон несется, зажигает. И на площади перед клубом и перед кафе «Орфей» репродуктор опять «Смуглянку» играет, видать вкруговую: «Где ж ты парень, мой хороший, мой родной? Да клён зеленый, да клён кудрявый, да раскудрявый, резной …».
Это все Трофим старается, хромой завклубом. Хоть и называется теперь клуб – Дом культуры. А как же! Хор недавно организовали, новую радиоаппаратуру купили, на всё село орёт. И до полуночи дискотека. Спасибо, Дусин дом в отдалении. А то бы прямо беда – не заснуть.
А Трофим хоть уж и стар стал, а не унимается, хорохорится в клубе. За всё хватается. Правда, его, хромого, только мотоцикл и спасает. Вон новый купил. По улицам носится туда - сюда. И всё норовит мимо дусиных окон. И теперь вон у клуба с ним возится. И Вовка, внук Дусин рядом. Прямо к нему прилип. Хотела было окликнуть, прогнать, да не стала. И хоть в технике Дуся не разбирается, но с виду Трофим прям байкер какой-то стал.
Крикнула ему на всякий случай, не выдержала;
- Здравствуй, Трофим!
Тот сразу выпрямился, рукой заслонился от солнца, кепку снял:
- Здравствуй, Евдокия Федоровна, с праздничком!
А у самых дверей Дуся нагнала подружку свою, Катерину. Идет Катерина, в черном вся, сутулится. Словно не праздник ей. Так вместе и вошли. Катерина билет купила. А Дуся нет, гордо рядом стояла – ей всё тут бесплатно, она тут своя: чистоту в клубе наводит.
В клубе и правда пахло побелкой и свежевымытыми полами. Вечерний солнечный свет из окон падал на людей, на яркие плакаты, на беленные Дусей стены, на серый экран над сценой.
Они с Катериной долго выбирали местечко поближе. Здоровались на разные стороны - на людях и праздник в особицу... Наконец уселись, огляделись.
На сеансе народу много. Все больше старые или зелёная молодежь, что болтает, хихикает, в последних рядах сидит. А в проходе малышня озорует, школьники. Ее внуков вроде бы нет. А то неудобно, вон и учительница тут неподалёку.
Из будки, хромая, вышел Трофим. Малышня, безбилетники врассыпную сразу. Он закашлял, застучал вдоль рядов протезом - с кого-то деньги стал брать и билетики выдавать. Потом сказал громко и строго:
- Семечки на пол не лузгать - оштрафую, - и пошел на улицу ставни закрывать.
Трофим одно окно закрыл - солнце притушил. Второй ставень закрыл - стало ещё темней и тише. Ребятня поуселась... Потом закрыл третий.
В темноте закашляли. Заскрипели сиденья.
Над сценой вспыхнул экран, началась музыка. В начале, как повелось спокон веку, показывали короткометражки. Всякую хронику. А нынче ко Дню Победы военные киножурналы, даже черно-белую хронику, ещё про ту, про Советскую Армию.
Обычно эти киножурналы Дусю мало интересовали. Но сегодня был день особый. И она с интересом смотрела, как во время Отечественной войны бойцам обмундирование выдавали, потом про знаменитую на весь мир «Катюшу», про оружие разное. А потом зазвучала песня, давно знакомая, и сердце от неё аж защемило: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с проклятой силой тёмною, с проклятою ордой…».
На экране солдаты строились перед боем и целовали знамя. Потом генералы планы чертили, по картам двигались, совещались. Всё это Дуся за свою жизнь видела много раз. И диктор Юрий Левитан громко так, отчетливо объяснял, что к чему.
Но в задних рядах смотрели плохо - хихикали, шушукались, пересмеивались. Конечно, хоть и в каждой избе у них был когда-то убитый - отец, дед или прадед, но это же было так давно! И фотографии в общих рамах почти везде поисчезли, и портреты над койками совсем пожелтели. И кажется: что теперь, им, молодым, до тех, когда-то погибших? Им сейчас танцы или спорт подавай. Да и старым сейчас про спорт или, скажем, про политику или «за рубежом» - тоже поинтересней. А тут разберешься ли в окопной военной тактике тех героев и генералов?..
Но все же потом в зале стало потише. И сзади тоже примолкли.
По экрану танки поползли темные, с крестами. Немецкие. Потом наши пошли Т-34. И лес промелькнул обугленный. И взрывы пошли один за другим под страшную музыку - кустами черными. Земля взрывалась кустами.
- Это фашисты! - вдруг выкрикнул в темноте мальчишеский голос. - Бей их, гадов! Бей!
Но на него зашикали. А Дуся смотрела не отрываясь.
А танки все ползли, ползли по снежному полю и стреляли, стреляли. Приглушенно и жутко. И от спалённой в огне деревни, точно такой же деревни как их, только печи остались. И всюду дым… Дым над пепелищем, над разбитой догорающей улицей. Но главное - эти мёртвые печи с длинными трубами, словно воздетые к небу персты, всё взывали, взывали к Богу.
- Да бей же их, бей! – опять раздался в зале детский крик. И Дуся узнала Вовкин голос.
И тут, словно в ответ внуку, с экрана негромко так зазвучало, будто накатываясь издалека:
- Ура-а!.. - и всё ближе:
- Ура-а!.. - и бросились между взрывами по черному снежному полю в атаку солдаты. Наши солдатики. Уже наши, родимые.
- За Родину! - с автоматами наперевес.
И в клубе, дружно, словно перехватив эстафету, загудели ребячьи голоса.
- Ура-а-а!
В зале по лицам скользил, метался свет далёкого боя. И зал теперь жил вместе с экраном. Вместе с теми, бегущими в смерть и бессмертие.
И вдруг Евдокию словно током ударило. Чьё-то лицо там мелькнуло знакомое. Вот ещё раз, и снова, снова. И Катерина рядом негромко так произнесла:
- Глянь-ка, Дуськ. А это вроде бы твой отец? Вроде бы Фёдор? Дядя Федя вроде бы? А?
А на экране безусый парень в ватнике, потный весь, на щеке сажа, автомат наперевес, перебежал полотно и скрылся вместе с другими за насыпью. Успел! Успел всё-таки! И тут же по насыпи ухнуло, да так, что земля покачнулась и почернело все.
Евдокия напряглась вся, вытянулась:
- Господи, неужто правда? Неужто он, батя родимый? И живой ещё, живой?
И в зале то тут, то там приглушенно послышалось:
- Это ж Дуськин отец, Федя это Гурьянов… Федя!
А парень опять появился. Живой, невредимый! Усталый и грязный! Теперь, задыхаясь, он бежал и бежал вдоль полотна, из далёкой дали, бежал прямо в зал, во весь рост, и глядел оттуда сюда - в глаза своим, деревенским. Бежал и никак не мог добежать.
Но вот опять ударил куст черного взрыва. И уже по другому полю бежали уже другие солдаты. Всё наши, родимые. И кто-то падал, и кто-то кричал: «Ура!».
Экран погас.
В темноте щелкнул у двери выключатель - зажегся свет. И все лица стали поворачиваться к ней, к Дусе. И молодые, и старые.
А она сидела, как оглушенная. Не знала, что говорить, что думать.
Из будки вышел Трофим. Встал тихо к стенке, у двери и тоже смотрел на неё. И лицо было бледное, как восковое.
Кто-то сказал:
- Дядя Трофим, а прокрути эту часть ещё раз, а?
Он помедлил - и хромая ушел.
Свет погас, снова вспыхнул экран. И опять он, родимый, усталый, с автоматом наперевес, всё бежал и бежал во весь рост, прямо в зал: «Ура-а!», прямо к ним, своим, деревенским.
У Евдокии в избе с отрытыми настежь окнами, залитой светом вечерней зари, селяне пили и ели. Пришел, кто хотел. И старики, и молодые. И ребятня тут же крутилась и не спала. Хозяйка выставила всё, что было в доме съестного. Брага желтая, мутная щедро лилась по стаканам, капала на стол, на юбки и подолы:
- За Федю нашего, Дусенька!
– За победу!
- За дядю Федора!
- Вон он, какой молоденький на нас глядит. Как в кино!
А и правда. С желтой фотографии, что в рамке над койкой, глядели на застолье двое. Он, солдат, не вернувшийся с войны, и она, такая молоденькая с косой, родившая ему дочку Дусю, которую он так и не успел увидеть.
А хозяйка, как именинница, достала, наконец, главный праздничный пирог и разрезала его, и стала раскладывать по тарелкам. Только кусок внукам отложила:
- Ешьте, товарки, ешьте. Вот ведь праздник какой получился. Это всё Бог послал.
А дверь все хлопала. Входили новые гости. Шли со всей деревни. И вдовы и молодежь. Кто-то крестился на образа, что в красном углу под потолком. Глядели на Евдокию, на Федин фотопортрет, на развесёлых соседок, тихо садились по стенкам. А она им по-русски полные стаканы подносила.
- Пейте, родные мои, за победу, И чтоб внуки наши войны не знали.
И сама хмельная была.
Закатное солнце плавилось за огородами. Играло в стеклах домов. И не понять было, где свет горит, а где заря плавится, угасает.
Развеселые Дусины гости, вдовы - товарки, выходили на крыльцо и дальше шли через двор за ворота. Рассаживались под окнами на длинной лавке под трехцветным флагом, под майской ароматно цветущей черемухой. Так прежде, бывало, молодухами сиживали под флагом красным. Только теперь постарели, сморщились - всяк по-своему.
И Евдокия вышла. Уже под хмельком. Но прямая вся, торжественно напряжена. И на плече на ремне отцовская гармонь-четвертушка, которую мать её всю жизнь берегла. Молча села меж вдов, уперла ноги в землю и... мехи растянула.
Странные раздались звуки, и потекла музыка – неровная, хрипловатая. Это Дуся страдания заиграла на радость всем. Нескладно так заиграла. Но, как говорится, не так хорошо, как здорово.
И сразу Кузьмовна выскочила, как колобок. Заголосила:
Эх, я иду, иду, иду, сирень качается на льду...
Если милый меня бросит, я сама его найду...
Голосила, топала о землю тоже новыми, как и у Дуси, туфлями из сельпо - только себя слышала. Ее отец и брат в войну без вести пропали.
И вдруг вперед Катерина вышла. Как ворона - в черном. Огляделась: в глазах закат красный. Юбкой взмахнула, как молодая, и - и... забила больными-то ногами в весеннюю, твердую землю, затряслась перед подружкой Кузьмовной. А та опять в голос – частушку, что от матери слышала:
Маво милого убили под Воронежем в бою,
Из кармана вынимали фотокарточку мою…
По улице проходил народ. Останавливались, смотрели молча. Потом дальше шли - кто на дискотеку, кто по домам - праздник гулять.
А Евдокия все играла - неумело, но с переборами. Гармонь-четвертушка лихо ползала у нее на коленях. Но тут рядом старая баба с палкой, которая была неприметна на празднике, вдруг перебила всех. Затянула низко, протяжно:
На позицию девушка
провожала бойца-а-а,
Темной ночью простилися
на ступеньках крыльца…
И эту девичью, юную песню стали вразнобой подхватывать старческие голоса. Жутко и вдохновенно:
И пока за туманами
видеть мог паренёк
на окошке на девичьем
всё горел огонёк…
По всей деревне играла в домах музыка. Баяны играли, гитары, приёмники разные. Лихо звучали ударники и саксофоны. И песни разные пелись. Но даже вдали у реки, над тихой закатной водой, над свежим, весенним лугом, и дальше - над всей русской землей, звучала среди других вдовья песня:
И что было загадано,
все исполнится в срок.
Не погаснет без времени
золотой огонек...