Накануне войны моя мама была охвачена самыми радужными предчувствиями. Её зачислили в педагогический техникум без экзаменов! Ещё бы! Ведь в школьной характеристике были отмечены все её многочисленные положительные качества: она постоянная участница художественной самодеятельности (танцевального, хорового кружков), комсомольская активистка, секретарь комсомольской организации, пионервожатая в младших классах. Ознакомившись с этими документами, с блестящим аттестатом об окончании семилетки, в котором были одни пятёрки, расспросив о планах на будущее, глава приёмной комиссии удовлетворённо произнёс: «Нам нужны такие студентки, как вы, которые после окончания техникума поехали бы учительствовать в деревню…». И поскольку сидящая перед ним красивая и скромная сельская девушка согласно кивала головой и лепетала смущённо: «Конечно, конечно, поеду», её фамилия тут же была внесена в соответствующий список, а маме была выдана справка о зачислении на первый курс педтехникума. В ней предписывалось – накануне учебного года, т.е., к такому-то числу августа явиться для определения в общежитие.
У юной девушки словно крылья выросли за спиной. Студентка! Она будет четыре года жить не в глухом селе, куда в распутицу даже добраться непросто, а в столице, в Киеве. Она будет ходить по тротуарам, а не месить противную деревенскую грязь и глину. Будет ходить на лекции, в библиотеки, кинотеатры, музеи, а может быть, иногда – на танцы! Жизнь в этом большом, красивом городе представлялась сказочным раем. Это был счастливейший в её жизни день.
Чуть ли не на следующий день мама узнала о начале войны. Не верила, не могла представить: как это? Думала, наверное, это чья-то ошибка. Услышанное казалось дикой несправедливостью, которую она упорно отвергала. Нет, нет, не может быть! Ведь она только начинает жить!
И лишь мощный гул и далёкие раскаты взрывов убедили её в реальности и неотвратимости надвигающейся беды. Немецкие самолёты бомбили мосты и какие-то неизвестные ей военные объекты, заводы то ли в пригородах, то ли в черте города. Бомбёжки повторялись ежедневно, регулярно, в одно и то же время – около 22–23-х часов ночи. С последнего этажа общежития педтехникума, где мама остановилась, были видны далёкие сполохи и дым.
И тогда она поверила и, едва ещё осознавая весь ужас случившегося, собрала немногие свои вещи и отправилась на юг, в обратный путь, где в 60-ти километрах от Киева находилось родное село. В эти первые дни войны автомобильная дорога союзного значения Киев – Умань – Одесса, по которой нужно было доехать до Василькова, видимо, была ещё не слишком перегружена, и мама добралась туда довольно быстро на попутном грузовике. Остальной путь – от Василькова ехала как обычно, на попутных телегах и к вечеру достигла Макиевки.
Дома было тревожно. Дедушка уже получил повестку и собирался на призывной пункт. Бабушка, вся в слезах, помогала ему укладываться. Все её мысли и разговоры были о сыновьях. Старший Вася почти год служил на Урале, регулярно присылал письма, из которых было видно – службой доволен. Сердце Оксаны сжимала тревога: с Васей, наверное, теперь не скоро доведётся свидеться.
Ожидала приезда младшего, Пети; город Тараща, где он обучался в ФЗУ, находился всего в каких-то 50-ти километрах от Макиевки. Но проходили дни, а он так и не появился.
Проводили Тимофея. Осталась Оксана с дочками 16-ти и 14-ти лет. И потянулись тревожные дни ожиданий. Вскоре пришло письмо из Таращи. В конверте фотография Пети, последняя. На этой фотографии он снят со своим лучшим другом, соучеником. Одеты оба в добротную по тем временам форму учащихся ФЗУ. Оксана заметила, как сын вырос и возмужал с тех пор, как уехал из дома. Стал он ещё более похож на своего деда Потапа, – открытое, красивое лицо, большие, добрые серые глаза, а над верхней губой – пушок. «Наверное, уже и бреется», – с грустью подумала Оксана и, перечитав письмо, протяжно заплакала, тоскливо заныло материнское сердце, потому что оно всегда чует беду. Писал Петя в коротеньком письмеце, что не может приехать проститься, потому что война, и всё их училище переводят на казарменное положение, и они ждут выезда на военные сборы. То единственное письмо Пети, конечно, не сохранилось. Мама говорила, что оно больше походило на короткую, впопыхах написанную записку…
Шёл июль. Деревня жила слухами, тревожными ожиданиями, постоянным страхом перед чем-то неизвестным, неумолимо надвигавшимся каждый день. Сначала прошёл слух – немцы уже в Житомире, потом – в Белой Церкви. Затем в течение многих дней была слышна далёкая канонада с запада, с юга, которая приводила людей в оцепенение и ужас…
А на полях колосилась пшеница. В этот год урожай зерновых выдался богатый, но хлеба стояли неубранные. Многие не верили, что немцы так близко от их деревни – думали, что на пути к Киеву врага всё же удастся остановить, удержать, а может быть, даст Бог – отбросить. И тогда поступит, наконец, команда из райцентра о начале уборочной. Но поступило другое распоряжение – угонять на восток колхозное стадо. И все поняли, что неведомая беда совсем недалеко. Июль был дождливым, но как только случались погожие дни, не ожидая указаний, оставшиеся в деревне жители тянулись на колхозные поля, повинуясь многолетней крестьянской привычке работать, чтобы не пропал впустую собственный труд. Но немного они успели нажать, намолотить, накопать – в селе появились немцы…
Дополнить мои детские воспоминания о рассказах взрослых можно сведениями из «Военного дневника» Франца Гальдера, бывшего начальника генерального штаба сухопутных войск гитлеровской Германии, который ежедневно скрупулёзно излагал в нём положение на германско-советском фронте.
Как следует из этого дневника, в начале июля немецкие войска группы армий «Юг» (прежде всего передовые танковые части) устремились в сторону Киева. Но они постоянно наталкивались на сопротивление и вынуждены были вести ожесточённые бои с советскими подразделениями. Боевые столкновения 11–14 июля отмечались в районе Бердичева, Житомира, Коростеня. Причём, иногда контратаки нашей армии были довольно успешны и вынуждали врага приостанавливать наступление и даже отходить (Звягель), а потери немецкой стороны были порой довольно ощутимы (например, под Бердичевым их 11-ая танковая дивизия потеряла 2000 человек).
Последующее наступление немецких войск в направлении Киева было приостановлено и дальнейшее их продвижение осуществлялось на юг, в сторону Белой Церкви, с целью окружения большой группировки Советской Армии, оборонявшей Киев. 15 июля танковые соединения вермахта достигли окрестностей Белой Церкви. Но наши войска опять нанесли противнику контрудары (16–18 июля), как отмечает Гальдер 18.07: «1-я танковая группа не может продвинуться на юг,… всё ещё топчется в районе Бердичева и Белой Церкви». А 20.07 танковые и моторизованные части опять «ведут бои с 26-й русской армией, которая наступает». [10] Северный фланг 26-й армии располагался южнее Киева, а южный – в районе Таращи. Об ожесточённых боях с её частями Гальдер пишет практически ежедневно до конца июля. Контрудары Советской Армии надолго задержали врага, лишили его маневренности, замедлили его продвижение на юго-восток и юг и способствовали устойчивости обороны Киева.
1-го августа, как пишет Гальдер: «передовые отряды 6-й армии вышли к Днепру южнее Киева». А 7–8-го августа неожиданно, практически окружённая 26-я советская армия мощным ударом прорвалась на восток, к Богуславу. И Гальдер удивлённо признаёт: «Следует обратить внимание на смелость противника при проведении операции на прорыв. Образовавшийся прорыв говорит не только о смелости и дерзости противника, он создаёт и ряд неудобств для наших войск». Советская группировка, прорвавшаяся к Богуславу, состояла из одной танковой, двух кавалерийских и трёх стрелковых дивизий (Гальдер) и сковывала действие немецких частей 6 дней с 7-го по 12-е августа. В связи с боями, проходившими в этом районе, 10.08 Гальдер вынужден констатировать: «значительное обострение обстановки», «измученная немецкая пехота не сможет противопоставить решительных наступательных действий», «наши войска сильно измотаны и несут большие потери». Здесь же он отмечает, что немецким командованием отдан приказ: «о временной приостановке наступления на Киев и о временном переходе к обороне 6-й армии», а 11-го августа – ещё один приказ: «несколько отойти назад»… [10]
Я не владею познаниями в военном деле, но мне кажется, что по большому счёту, все эти и многочисленные другие попытки сопротивления сильному и опытному врагу, приводившие к огромным потерям, не были напрасны. Советский солдат всё же изматывал врага, задерживал на длительное время, вынуждал постоянно метаться и менять свои планы, в результате чего фашисты оказались под Москвой только в преддверии зимы, и это, очевидно, сыграло немаловажную, если не решающую роль, в будущем разгроме противника. Каждый бой, каждый человек, участвовавший в нём, оставшийся в живых или павший, внёс свою долю в будущую Победу. В последующих главах мне предстоит писать о военной судьбе моего отца и многочисленная историческая литература, которую я в связи с этим изучила, всё твёрже убеждала меня в несомненности подобных заключений.
Нужно отметить, что все упомянутые выше населённые пункты (Белая Церковь, Тараща, Богуслав) находятся в 35–50-ти километрах западнее, юго-западнее и южнее нашей Макиевки.
Конечно, я не могла, будучи ребёнком, запомнить многие детали, слышанные от близких об этих страшных временах. Хотя где-то смутно в потаённых закоулках памяти сидят рассказы, наверное, дяди Сергея (мужа маминой сестры Любы) о том, что фронт, видимо, 26-й армии, стоял какое-то время неподалёку от нашего села, и все жители, в том числе и он, пятнадцатилетний, ходили копать окопы для наших солдат где-то в районе соседней деревни (кажется, Розалиевки).
Но, несмотря на ожесточённое сопротивление, наши части всё же были оттеснены врагом на юго-восток, к Днепру, и в Макиевке, как я уже написала, появились немцы.
Холёные, хорошо одетые, весёлые, они ходили по деревне, наведывались в избы, вели себя, как хозяева. Требовали молоко, яйца, ловили и поедали домашнюю птицу, рвали в садах яблоки, выбирая повкуснее и покраснее...
Много раз мамина сестра Люба мастерски и очень смешно рассказывала сцену, которая запомнилась ей, маленькой девочке, на всю жизнь.
Два молодых немецких солдата обрывали яблоки в саду у деревенского пастуха Сеньки. Один рвал, а другой держал вещмешок, куда складывалась добыча. Увидел это Сенька и ахнул, так жалко стало ему своего добра: ведь яблоки в тот год уродились густо, крупные и сочные. Решил он объясниться с солдатами и направить их в соседний сад, к Игнату, пусть поживятся там. Мало того, что по-немецки Сенька не знал ни единого слова, он и по-украински выговаривал менее половины букв, шепелявя так, что речь его с трудом понимали даже свои. Тем не менее, напустив на себя, как ему казалось, важный вид, Сенька подошёл и уверенно обратился к немцу: «Пан, пан, сюхай, сё я тыби сказю, пан. Пан, цэ се зе-ле-нэ, пан, зе-ле-нэ…», – указывал он пальцем на яблоко. Немец, не обращая внимания на назойливость Сеньки, продолжал рвать яблоки и бросать их в мешок. Тыкая пальцем в яблоко, и безрезультатно повторив несколько раз «зе-ле-нэ», Сенька пустил в ход самый главный аргумент: «Пан, пан, сюхай сюды, пан, иды до Игнаськы, – и он махнул в сторону соседней усадьбы, – пан, там, у Игнаськы, пан, гальнэ, клясывэ, пан, ки-е-всь-кэ яблюко.» Уловив знакомое слово «Киев», немец понимающе взглянул на Сеньку и удовлетворённо произнёс: «Гут, Киев, гут»… и продолжал своё дело.
Из дома вышла жена Сеньки и, увидев мужа, энергично тыкающего в яблоко у самого носа немца, от ужаса обомлела: «Сеня, пошли в дом», – потащила она мужа, но тот отмахнулся от неё, как от мухи: «Иды, дульна, глюха, бо се встлеле», и продолжал канючить своё: «зе-ле-нэ»…
Помню, как дядя Вася, приехавший в 1950-е годы в Макиевку в отпуск с Закарпатья, где он обосновался после войны, до слёз хохотал над тётей Любой, в очередной раз пересказывавшей эту сцену, комично передразнивая то шепелявого Сеньку, то гортанного, невозмутимого немца… Их, родных моих людей, нет уже на белом свете, а воспоминания о давно ушедших временах дороги моему сердцу…
В жизни всё было совсем не так смешно, как в этом рассказе тёти Любы. В сельсовете обосновался полицейский участок и новая власть – управляющий, немец. А старостой при нём объявился Давыд Высочин, тот самый, которого в юности любила бабушка Оксана. В школе немцы устроили конюшню, на дрова была пущена школьная мебель, парты. Немедленно было изъято всё зерно, собранное до появления немцев. Правда, многие крестьяне, памятуя о голодной зиме 1932–1933-х годов, делали тайники, закапывали то, что успели собрать: если своя, «народная» власть творила такие злодеяния, то что уж было ожидать от чужеземцев. Зерновые, оставшиеся на полях, новые хозяева заставили убирать и сдавать для новой власти. Поскольку в селе остались одни старики, женщины и несовершеннолетние дети – они и составляли рабочую силу на полевых работах. Из-за этого много урожая, особенно корнеплодов, осталось не убрано. Немцы установили немыслимую подать сельскохозяйственной продукции (яйца, молоко, мясо) на каждую деревенскую избу. Лучшие коровы, имеющиеся в личных хозяйствах, конфисковали, а оставшиеся у сельчан обложили налогом, ежедневной обязательной сдачей молока.
На зиму в деревне осталась лишь небольшая часть немцев, они ходили по домам, подыскивали себе подходящее жильё. И так вышло, что приглянулась кому-то из них небольшая, но ухоженная и чистенькая изба Оксаны. Без всяких церемоний, хозяйке велели собрать вещи и освободить избу (горницу и кухню). Куда идти? В хлеву стояла корова, которую нужно было ежедневно кормить, ухаживать за ней, доить. В погребе были запасы корнеплодов – картошка, свекла, морковь. Бросить всё и скитаться по чужим людям? Решила Оксана пожить пока с девочками на сеновале (чердаке).
Немцев было трое, имена кого-то из них бабушка помнила и называла, но я, конечно, забыла. Они привезли свои кровати, матрасы, одеяла. Немцы были спокойные, добродушные, иногда угощали девочек сахаром, печеньем. Один из них играл на губной гармошке. Выпивали они редко и всегда в меру, допьяна никогда не напивались. А ещё у немцев было очень много шерстяных вещей, свитеров, рубашек. А в этих вещах водились вши, и было их тьма. Мама рассказывала, что она не раз наблюдала, как немец, раздевшись до пояса, ловил вши на своей волосатой груди. Поймав очередное насекомое, давил его ногтями с радостным воплем: «Пагтизан!» Видимо, оккупанты даже в спокойной деревне, где не слышно было о каком либо сопротивлении, не чувствовали себя в безопасности.
Оксана крайне редко разрешала старшей дочери заходить в избу к немцам, лишь в случае исключительной необходимости, обязательно в платке, низко натянутом на лоб почти до самых глаз, или с измазанным в саже лицом. Моя мама была хороша собой, а немцы всё же мужчины, да ещё и молодые, иногда они с интересом приглядывались к Катерине. Опытная бабушка интуитивно спасала дочь от возможных посягательств, стараясь при малейшем подозрении оказаться всегда рядом. И не напрасно. В их закутке немец поздней осенью изнасиловал и застрелил очень красивую молодую женщину Василину Пухач.
Наступили холода, ночевать на чердаке становилось всё холоднее. Оксана перебралась с дочками в кладовую, которая через тонкую стенку примыкала к кухне, где топилась печь и всегда было тепло. В кладовке хранились сухофрукты, немного гороха, фасоли. Там было крохотное окошечко на улицу, размером не более 15–20 сантиметров в высоту и ширину. В кладовке было очень тесно, девочки спали вдвоём на сундуке, а Оксана подставляла скамейку и ютилась рядом. В сильные морозы здесь было холодно, спали одетые, в телогрейках. Зима 1941–1942 годов выдалась, как известно, очень холодная и Оксане приходилось много топить, чтобы тепло проникало в кладовку. Дровами распорядился обеспечить староста Высочин. То ли для немцев старался, то ли в душе осталась какая-то память о прежней первой любви.
Кроме запаса дров, было ещё одно преимущество от пребывания в их доме непрошенных постояльцев. На зиму Оксану освободили от молочных поборов с тем, чтобы она снабжала молоком и молочными продуктами квартирантов, немцев. Те же, хоть и потребляли эти продукты весьма охотно, но что-то всё же оставалось и перепадало девочкам и Оксане.
Зимой 1942 года обрушилась беда: в полиции стали составлять списки для отправки молодёжи в Германию. Маме шёл 17-й год и она попала в эти списки. Во время оккупации сельчане почти не ходили друг к другу в гости, боялись собираться даже небольшими группами для обмена новостями – новой власти это не нравилось. Но каким-то образом бабушка узнала о предстоящей беде: то ли кто-то из соседей шепнул на улице, а может, проговорился кто-нибудь из полицаев. Ходили слухи, что для отправки в Германию будут набирать молодёжь только с 17-ти лет, но Оксана чутьём угадала, что нужно спасать свою старшенькую, помощницу и опору. Собрав небольшой узелок с продуктами, вечерней порой отправилась она к знахарке, той самой, которая предрекла когда-то маленькой Кате недолгую жизнь. Возвращалась огородами за полночь с мешочком ядовитых трав.
И когда полицаи принесли в дом бумажку с требованием Прокопец Екатерине явиться на следующий день на комиссию в вербовочный пункт на регистрацию, у мамы были такие страшные язвы на ногах, что никто бы не решился отправить на работу в Германию человека с такими болячками. Ведь немцы набирали только здоровую и крепкую молодёжь, способную пахать на благо Третьего Рейха с полной отдачей. За два года оккупации мама пять раз являлась по повестке в полицию и каждый раз загодя периодически прикладывала травку к прежде уже обезображенным ногам, чтобы доказать, что у неё «застарелая экзема». Выслушивала ругань, оскорбления, обвинения в симуляции, угрозы, но всё-таки её в очередной раз оставляли в покое до следующего набора. Даже после войны у мамы долго были заметны рубцы на ногах от этих вынужденных увечий.
Пришла весна и полицаи погнали всех на колхозные поля горбатиться на новую власть. Заставляли возить навоз, пахать, сеять, бороновать. Все от мала до велика работали, хотя и без рвения; понимали – вряд ли им самим перепадёт что-то от будущего урожая. Не хватало лошадей, и в плуг заставляли впрягаться женщин…
Вторая зима под оккупацией была голоднее первой. Немцы забрали почти всё, что крестьяне с таким трудом вырастили, собрали, намолотили. У бабушки осенью отобрали корову, видимо, забили на мясо. Правда, жили они теперь в своей избе – квартировавшие немцы съехали ещё весной, то ли отправились на фронт, то ли куда ещё. Забрали с собой свои кровати, матрасы и одеяла, не оставив после себя ничего, кроме вшей.
О каких-либо карательных мерах в нашей деревне я мало знаю; может быть, при мне о них просто не упоминали, чтобы не травмировать детскую психику. Помню лишь, что мама огорчалась по поводу гибели своего друга Николая, с которым немного встречалась до войны. Он проживал в соседней деревне Яцках, и там немцы его казнили то ли за связь с подпольем, то ли с партизанами…
И ещё я помню один эпизод, который видела своими глазами. Наверное, после войны прошло лет семь-восемь, потому что мне было не менее 5–6 лет. Соседская девочка Надя прибежала и позвала меня посмотреть, как будут откапывать людей, расстрелянных немцами. Мы побежали к выгону, где ещё издали увидели свежевырытую яму и небольшую толпу возле неё. Когда мы подошли, яма была ещё пуста, но мужчина, углублявший её, вскоре наткнулся на человеческую кость. Чем дольше он копал, тем больше появлялось костей, которые складывали в небольшой (не более метра в длину) гробик. Откопали черепа. Их было четыре. Я навсегда запомнила этот маленький гробик и эти кости – это было одно из немногих сильных потрясений в моём раннем детстве. После того, как все кости из ямы были извлечены и сложены в маленький гробик, его закрыли крышкой, забили гвоздями и понесли на кладбище. Женщины, видимо, родственницы погибших, голосили. Придя домой, я сразу же прилипла к бабушке: знает ли она об этих людях, схороненных в яме на выгоне, и кто они. Бабушка крестилась: «Царствие небесное» и называла имена и фамилии людей, расстрелянных немцами, кажется, за укрывательство солдат Красной Армии.
Если бы не описанный случай, свидетелем которого я стала случайно, так и не узнала бы, что гитлеровцы совершили такую казнь. Поэтому, думаю, что о других я просто не знаю, но они наверняка были.
В селе до войны жили несколько евреев. Один из них – учитель пения Дембицкий Яков Евтухович, руководитель школьного хора, был любимым учителем моей мамы. Без неё он никогда не начинал репетицию хора; если мама по каким-то причинам отсутствовала, замечал: «Не хватает одного голоса, Катюши Прокопец». Яков Евтухович был человеком пожилым – вряд ли он успел эвакуироваться до немецкой оккупации и, я думаю, – судьба его печальна. После появления немцев он просто исчез и никто ничего о нём не знал…
При немцах в деревне все жили уединённо, крайне редко межу собой общались и не имели сведений о том, что происходит в стране. Но в 1943 году стали догадываться: что-то у немцев не вышло. Ещё в 1941-м постояльцы, жившие в избе Оксаны, нахваливали военные победы своей армии и предсказывали, что скоро в Москву войдут их войска, как вошли они уже в Киев и другие города, а Сталину придёт «капут». Но проходил месяц за месяцем, а о захвате Москвы ни немцы, ни полицаи не упоминали. Потом что-то похожее полицаи говорили о Сталинграде, но к весне 1943-го никаких разговоров о победах немецкой армии они уже не вели. К тому же, гитлеровские прихвостни умерили свою прыть, ходили злые, понурые и не особо усердствовали, гоня односельчан на весенние полевые работы. Со временем сельскохозяйственные дела немцев и их помощников интересовали всё меньше. В конце лета уборкой зерновых командовали одни полицаи, и настроение их было вовсе не таким самодовольным, как годом раньше. А осенью немцев в деревне почти не осталось, видимо, всё больше их отправлялось в районы боевых действий. Полицаи же совсем забросили свои обязанности, притихли, стали «забывать» о продуктовом налоге и о повестках на вербовочный пункт.
Бабушка всю оккупацию ежедневно, ежеминутно молила Бога о спасении своей страны, Сталина, о сохранении жизней всех солдат, воевавших за родную землю, а особенно – о троих, своих. Молилась, чтобы скорее пришло освобождение от чужеземцев; тогда, может быть, посчастливится узнать что-либо о своих родных, заработает почта и придёт хоть какая-нибудь весточка.
В середине октября с востока начал слышаться отдалённый гул, который с каждым днём становился всё отчётливее и ближе. Вскоре не просто гул, а отдалённые раскаты взрывов загремели совсем недалеко от деревни, казалось, что на неё несётся невиданной силы гроза. И тогда бабушка, сварив клей из муки, вместе с дочками стала заклеивать стёкла в окошках полосками газет, чтобы уцелели.
И вот наступил день в начале ноября, о котором моя мама рассказывала мне в деталях в 2004 году, то есть 61 год спустя.
С утра канонада и разрывы снарядов, которые накануне слышались где-то рядом с деревней, вроде бы поутихли. Катя решила сходить в строну сельсовета, чтобы посмотреть хотя бы издали, как будут сбегать немцы (мягко выражаясь, легкомысленное решение; нужно отметить – мама всегда отличалась крайним любопытством). На ходу пробормотав Оксане: «я сейчас», заглянула по пути к подружке, решив и её сманить к безрассудному приключению, о котором потом можно будет рассказать всей округе. Несмотря на то, что подружки дома не оказалось, Катя решила осуществить задуманное в одиночку. Дворами стала пробираться по своей улице к выгону, за которым было обширное кладбище, а за ним – другая улица, сворачивающая к сельсовету. Путь до выгона, составлявший менее километра, занял длительное время, она пряталась за кустами и деревьями во дворах, боясь выйти на дорогу. Выгон перебежала за несколько минут, которые показались вечностью. Сердце выскакивало из груди – она понимала, что это опасное, открытое место. Кладбище окружал ров, и, спрятавшись в нём, Катерина, согнувшись, укрываясь в высокой траве, медленно преодолевала расстояние. Хотелось встать в полный рост, но было страшно, и она начала уже сожалеть, что затеяла далеко не безопасное и совсем не нужное путешествие. Но более полпути было уже преодолено и вроде бы, ничего страшного пока не случилось, вокруг было пустынно и ничто не предвещало какой-либо угрозы.
И вдруг стряслось что-то невообразимое. Неописуемый ад начался почти рядом: грохот и взрывы оглушили её, она упала в кусты и долго лежала, закрыв уши, напуганная, вздрагивая от новых и новых разрывов. Она не понимала, что происходит и не помнила, сколько времени здесь находится. Решила: немедленно возвращаться обратно; кому нужна её храбрость, и кому она расскажет о ней, если сейчас погибнет? И зачем ей нужны эти немцы, драпают они или нет, какая ей разница, пусть бы они все сгинули! Но не так-то просто оказалось возвратиться. Ползком пробраться по дну канавы до конца кладбища в обратном направлении она ещё отважилась, но перебежать выгон долго не решалась, – то там, то тут раздавались взрывы…
Слушая рассказ матери, я недоумевала: почему наши наступавшие части (видимо, тяжёлая артиллерия) обстреливали кладбище? Но, зная о том, что оно расположено почти в центре села, а на соседней улице, совсем недалеко находится сельсовет, в котором размещалась тогда немецкая комендатура, догадалась, что, видимо, целью обстрела был сельсовет, а не кладбище…
Обратный путь к своему дому для Катерины растянулся на несколько часов, и когда она, наконец, открыла дверь избы, там оказалось пусто: ни матери, ни сестры. Не было их ни в сарае, ни в кладовой, ни в погребе… День склонился к вечеру. Пока Катерина безуспешно искала и звала своих, пока она раздумывала, как ей быть, стало совсем темно. Усилилась канонада, участились взрывы, что-то в темноте ухнуло в саду, потянуло запахом гари, дыма. И ни одного человека нигде.
Всхлипывая, Катя полезла в погреб. Погреба в наших краях часто строят вне дома. Погреб (по-украински лёх) представляет собой небольшую пирамидальную постройку, в центре которой – вход в подземелье, закрывающийся деревянной крышкой. Спустившись по лестнице и забравшись в самый дальний закуток подземелья, Катя улеглась на картошку и набросила на себя телогрейки и тряпьё, какое только нашла, чтобы не так слышны были взрывы. Иногда ей казалось, что взрывают что-то совсем недалеко под землёй, такой гул стоял вокруг. И вот, сидя в этой яме и прощаясь с белым светом, она передумала всю свою короткую жизнь…
Вспоминала, как хотелось кушать в голодовку. Вот они сидят в полутёмной избе, и мама даёт каждому по три маленькие, величиной чуть крупнее фасоли, картошины. Петя быстро заглатывает свои картошки вместе с кожурой и вырывает картошины у неё. Вся в слезах, Катерина бежит на кухню, жалуется маме, но та почему-то не ругает Петю, а даёт дочке ещё одну, последнюю, видимо, свою…
Вот она в школе сидит за партой, смотрит влюблёнными глазами на учительницу Ольгу Гавриловну Кваша и слушает похвалы в свой адрес, какая она старательная, прилежная, умная ученица, лучше всех в классе. Она вспомнила свои почётные грамоты за отличную учёбу и всхлипнула от жалости – Оксана все их сожгла, когда немцы пожелали занять их избу, потому что на них были портреты Ленина и Сталина… Вот она с комсомольским значком на блузке среди участников школьного хора звонко запевает «Вечерний звон», а Яков Евтухович делает быстрое движение рукой и детские голоса подхватывают: «Бум, бум»… А вокруг всё гудит и ей кажется, что тысячи голосов отзываются в её голове: «Бум, бум!» Нет, лучше вспомнить песню о молодом бойце из будёновских войск, который честно погиб за рабочих. Но нет, она такая грустная. И Катя вспоминает ещё одну песню, исполнявшуюся в их хоре «Если завтра война». Как всё просто и легко было в этой песне, а как на самом деле оказалось всё по-другому. Оказалось страшнее, грубее, безжалостнее… Как холодно под землёй, как сыро и неуютно! Зубы начинают мелко стучать, она долго не может собраться с мыслями, не появляются даже воспоминания, только всё внутри оцепенело от ледяного холода. Она начинает шевелить окаменевшими, покрытыми язвами ногами, потуже запахивает телогрейку и через несколько минут опять погружается в воспоминания.
Вот они с подружкой Галей Куценко едут на телеге в Узин и мечтают о том, как вскоре будут учиться в самом Киеве. Светит солнце, тепло разливается по всей земле, зеленеет нежными листиками каждая веточка. «Где сейчас подружка моя Галя?», – шепчет Катерина и на глаза наворачиваются слёзы. Галя не возвратилась в Макиевку вместе с ней, осталась у родственников в Киеве. «Как она? Где она?..» «Прокопец Екатерина, вы зачисляетесь на первый курс педагогического техникума, вам нужно явиться…», – слышит она голос председателя приёмной комиссии. «Неужели я, такая способная, такая умная, любимая всеми учителями, не буду дальше учиться, не стану, как Ольга Гавриловна обучать детей? Неужели я здесь вот умру и никогда больше не увижу весну, зелень, солнце? Я, такая юная и красивая, не буду любимой, влюблённой, умру, так и не узнав своего суженого? Сюда попадёт бомба, от неё не защитит ни крыша погреба, ни узкий слой земли до поверхности. И никто никогда не узнает, что я здесь погибла, никто не найдёт меня, никто не догадается, куда я делась?»… Минута за минутой тянулась эта бессонная, бесконечно длинная ночь, взрывы и гул не утихали, а Катя всё плакала и вспоминала, опять вспоминала, и опять плакала.
Но всё когда-нибудь кончается, и наверху вдруг стало тихо. Где-то ещё гремело, но это было уже не здесь, не рядом. И тогда, ещё не веря в своё спасение, она медленно стала выбираться из погреба.
Наверху стояли густые сумерки, но рассвет был недалеко. В воздухе – тяжёлый запах гари и копоти. Катерина миновала избу, вышла на дорогу и увидела, что на их улице дымится дом, а дальше, на соседней – ещё один. Вокруг – ни души, словно деревня вся вымерла. (Потом она уже узнала, что все жители, в том числе и её родные, с начала артобстрела укрылись в лесу, где было сравнительно спокойно.) Катя не знала, куда идти, где искать людей и вообще, что делать. И вдруг она заметила на дороге одинокую женскую фигуру. Это оказалась молодая женщина с их улицы. Они очень обрадовались друг другу и, посоветовавшись, решили вместе идти к глиняному карьеру, где деревенские жители набирали глину для многочисленных строительных и отделочных работ; там, в случае новых обстрелов можно было укрыться в вырытых глиняных пещерах-нишах. Так они и сделали.
Выйдя к карьеру, нашли большую нишу и, спрятавшись в ней, встретили рассвет… Услышав стрельбу со стороны речки, они в страхе замерли, боясь выглянуть из укрытия. И вдруг как-то неожиданно и совсем близко, раздалось родное, ни с чем несравнимое словосочетание из трёх слов, которое не смог бы произнести ни один на свете немец, и которое прозвучало для них, как самая лучшая музыка. Не сговариваясь, они пулей выскочили из укрытия с радостными возгласами: «Наши! Наши!» – и через несколько минут обнимали, целовали своих, родненьких, обросших, грязных, пропахших потом и порохом. Целовали и плакали. Солдатам со звёздочками на шапках было не до сентиментальностей и они всё спрашивали: «Немцы есть? Немцы где?..» Так закончилась оккупация…
Через какое-то время прошёл слух по деревне: поймали нескольких полицаев и Давыда Высочина, старосту. Мама с подружкой ходила смотреть, как энкаведешники гнали их по деревне, а бабушка не пошла. В избитом, окровавленном, чёрном, опухшем оборванце трудно было узнать прежнего мужчину-красавца и маме стало его жалко…
Вскоре возвратился Тимофей, изменившийся до неузнаваемости. Подвезли его к избе на каком-то обозе, самому добраться не было сил, он весил менее 50-ти килограмм. Это был жёлтый скелет, обтянутый кожей, со ввалившимися щеками и животом. Оксана, увидев его, упала на колени и запричитала: «Господи, что с тобой, миленький мой?» А он только гладил её волосы и тихо шептал: «Не плачь, Оксана, были бы кости целы да шкура, а всё остальное нарастёт».
Летом 1941-го дедушка попал на передний край обороны Киева, но пробыл там недолго. Его ранимая, ранее уже травмированная психика, дала сбой. Потрясения, увиденные на передовой, вновь вызвали вспышку ранее подлеченного в 1930-е годы заболевания. Психическое состояние обострилось до невменяемости. Его пытались использовать на работах по снабжению воинской части, в которой он находился. Но он и тут не справился и только чудом избежал расстрела. Как в давно увиденном кошмарном сне, вспоминаются когда-то поведанные бабушкой отдельные подробности, видимо, слышанные от мужа. О том, как Тимофей лежал в полубреду в каком-то холодном сарае, ожидая расстрела, прощаясь с жизнью и со всеми, кого он так любил. Но судьба его пощадила. Распоряжавшийся в прифронтовой части то ли майор, то ли капитан, весь задёрганный, измученный тяжестью происходящего, непрерывными боями и бессонными ночами, всё же смог разглядеть в дедовском военном билете запись о прошлой болезни и частичной пригодности, отменил расстрел и направил его в прифронтовую медсанчасть. Потом врач, не менее измученный и уставший, сумел заметить психическое расстройство Тимофея и отправил его в госпиталь. И только тут ему поставили окончательный диагноз и направили в тыл, в психиатрическую клинику. Его долго лечили, а потом комиссовали из армии. Но Украина была под немецкой оккупацией, и деду пришлось полтора года скитаться по разным местам, жить без дома, ночевать где попало, наниматься за похлёбку и кров к чужим людям, грузить, копать, таскать, пахать, гнуть спину, надрывать жилы, чтобы не умереть от голода. Он окончательно обессилел и попал в каком-то райцентре России в больницу с тяжёлым инфекционным заболеванием печени, где дошёл до полного истощения. Но любовь к Оксане и к своим детям спасла ему жизнь и помогла добраться до родного очага. А может быть, его сохранили молитвы Оксаны…
Тимофей надолго слёг, ушел в себя, потерял интерес ко всему на свете. У кого-то в семье его друзей, игравших до войны в деревенском ансамбле, каким-то чудом сохранилась гармошка (свою Оксана вынуждена была то ли продать, то ли выменять, спасая от Германии Катю). Деду принесли гармошку и предложили что-нибудь сыграть. Он немного оживился, поднялся с постели, взял инструмент, прошёлся пальцами по клавишам, но так и не смог заиграть: не было сил растянуть меха…
В эту зиму мама пошла работать. Объявился прежний председатель колхоза Кутовой и предложил грамотной и способной девушке изучить нехитрый колхозный бухгалтерский учёт, прежнего бухгалтера забрали на фронт. Сначала освоилась в своём колхозе «Ленинский путь», а весной позвали в соседний, там тоже нужен был бухгалтерский работник. Мама с гордостью рассказывала, что за работу в соседнем колхозе ей заплатили поросёнком, и она сама привезла его в мешке на попутной телеге. Время было голодное и бабушка чрезвычайно обрадовалась такому заработку.
Маме шел девятнадцатый год и, как я уже писала, была она очень хороша собой и часто с грустью смотрелась в зеркало. Вздыхая, любовалась своим отражением и огорчалась, что пришла пора любви, а все парни на войне; кто из них возвратится и когда? К тому времени подрастут молодые девчата, а она станет никому не нужна, да так и состарится в девках… В это время в деревне появился красавец – Кодя Горовой, брат моего отца. Он сразу обратил внимание на маму и начал за ней ухаживать. Мама тоже доброжелательно поглядывала на молодого красивого парня в кожанке и даже позволяла провожать её домой. Он был старше её на десять лет и, конечно, имел немалый опыт в общении с девушками. Молодой человек пользовался бешеным успехом у женской части деревни, а мама была слишком капризна и неуступчива; вскоре Кодя закружился, завертелся с другими да и забыл неудавшуюся попытку соблазнить юную бухгалтершу…
В деревне разместили госпиталь для раненых солдат и бабушку пригласили работать при нём на кухне. Она готовила еду, пекла хлеб, кормила, а если оставалось время – помогала ухаживать за тяжелоранеными. А дома лежал тяжело больной Тимофей, здоровье и жизнь которого были под большим сомнением. Бабушке приходилось самой работать вместо грузчика: носить и перетаскивать тяжёлые мешки с мукой, картофелем, крупой, подымать ящики с консервами и пр. Из-за этой и другой доставшейся ей непосильной мужской работы, у бабушки к старости были опущены и выпадали внутренние органы…
Летом 1944 года они впервые получили письмо с фронта от старшего сына Васи. Он был жив, здоров, воевал где-то в Карпатах. Писал, что скоро войне конец, что германец будет разбит, и он вернётся домой. Письмо было коротенькое, многократно перечитывалось, и вскоре его знали на память. Оксана благодарила Бога и плакала, благодарила, молилась и опять плакала, а сердце сжимала острая боль – от младшего Пети ничего не было…
Вася прошёл всю войну в пехоте, несколько раз был ранен, лечился в госпиталях, опять возвращался на передовую… Мне было, наверное, лет 5–6, когда я слышала немногословные рассказы дяди Васи о его военном прошлом. Запомнилось очень немногое. Помню, что довелось ему воевать под Сталинградом в конце 1942-го. А потом после ранения и госпиталя – в составе своего пехотного полка освобождал города и районы России и Украины. Осенью 1943 года участвовал в боях за освобождение от оккупантов Киева и Киевской области. Его часть вела боевые действия совсем недалеко от родного села, и дядя Вася с сожалением вспоминал о том, как ему тогда хотелось хотя бы на минутку увидеть своих родных. Но дисциплина в армии была жёсткой, и, конечно же, не могло быть и речи о том, чтобы солдату во время наступления разрешили покинуть передовую. Потом были освободительные наступательные операции на Западной Украине и в Закарпатье. И, наконец, начали бить ненавистного врага в его собственном доме, в Германии. Некоторые, особо ожесточившиеся за годы войны солдаты, желая мстить, не жаловали ни немецких женщин, ни подростков. Были и грабежи, и убийства, и насилия, которые он осуждал, несмотря на ненависть к фашистам. Но вскоре в Красной Армии вышел суровый приказ, запрещающий расправы над мирным германским населением. Война для него закончилась через несколько дней после Победы боями за освобождение Праги, в которых он участвовал…
Конечно, дядя Вася имел многочисленные награды, ордена и медали, полученные во время войны, которые я сама видела в 1950-ые годы, когда он гостил в родном селе. Были и фотографии военных времён, которые, начав работу над этой книгой, я безуспешно пыталась получить у своих двоюродных брата и сестры. Съездить в Закарпатье я так и не смогла из-за возникших жизненных обстоятельств. Подозреваю, что фотографии затерялись при переезде моих родных, смене ими места жительства. У меня сохранилась только одна его фотография, начала 1950-ых.
Литература
[10] Гальдер Ф. От Бреста до Сталинграда. Военный дневник. Смоленск: Русич, 2001
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/05/13/1538