В полуночном небе за Петербургом вдруг вспыхнули, зажили своей, далекой и неизвестной нам жизнью, звезды. Оказывается, они существуют…
Мы ехали в ночь, к Приоратскому Дворцу Павла Петровича, который воздвиг он над чудесными прудами в Гатчине.
Мы дышали ночью, окунувшись в забытое: "Гатчинцы! Гатчинцы приехали!".
И сколько же светлой радости было в этом приветствии немолодой уже тогда Марии Петровны Араповой, правнучки Натальи Николаевны Ланской – урожденной Гончаровой, той самой –вдовы Александра Сергеевича Пушкина.
Марьи Петровны, которую протащила судьба через войны и лагеря, расстрел мужа, и, едва ли не чудом найденного – после всего-всего! – сына Сашу.
«Гатчинцы приехали!» – звенело когда-то свободно и восторженно на всю ленинградскую коммуналку.
Она любила Гатчину, юность ее прошла здесь, в небольшом – в два этажа – родительском доме, с мезонинчиком.
Только на этот раз все было наоборот: это мы едем из Петербурга в Гатчину.
Предчувствие приключения не оставляло.
Да и сам этот внезапный побег из уютной квартиры на Фонтанке за город, в полночь, – хоть и уже вроде бы вполне белую, но из самых-самых первых, когда в центре их ночного круга гаснет солнце и не видно ни зги, – был для нас приключением.
Мы ехали к гатчинцам, верным его гатчинцам, надеясь успеть к 2-часовому ночному факельному шествию у Приоратского дворца – того самого, который построил над огромным прозрачным прудом сам Павел Петрович, правнук великого Петра Первого.
И, если уж признаться, мы ехали к хозяину Дворца Приора – единственного во всей истории Великой России приора Мальтийского ордена. Вот, как широко раскидывались чаяния Русских Государей!
До этой ночи мы часто бывали и рядом, и неподалеку.
Долгие часы летних каникул глазели на сказочный, как нам казалось, волшебный Дворец-игрушку с островерхой красной башней, сидели на противоположном берегу пруда и чего-то с замиранием сердца ждали: а вдруг?
Но "вдруг" не происходило, и мы все реже забегали к пруду-озеру у Приоратского Замка, такого странного даже по названию, и, хотя от нас, живших тогда у Дворцового парка, прилегавшего к Главному Дворцу Павла Петровича, было буквально два шага, мы, однажды поверив, что Приор к нам так никогда и не выйдет, перестали забегать туда.
Птицами перелетными, каликами мелькнувшими полетели годы… И пустела наша Гатчина… И уходили вместе со временем куда-то, в непостижимое, родные голоса.
А потом и их не стало.
И вот, спустя годы, бросив все, что держит человека дома, мы мчимся по ночному шоссе из Петербурга в Гатчину.
И где-то снова идет война за Русь, и звезды, огромные звезды смотрят на нас, и в черноте гатчинских парков самозабвенно поют птицы уже почувствовавшие близкий исход белой ночи, одной из первых, майских.
– Соловьи? Откуда соловьи в это время?
– Да самое время и есть!..
Бездонной показалась чернота Приоратского пруда. Четкие его отражения не улавливала слабая наша кинотехника. А так хотелось «запечатлеть»!
Подумалось: как часто теперь нам хочется что-то запечатлеть, взять с собой, навсегда. Наверное потому, что вторично мы можем уже этого не увидеть?...
Слабая наша кинопленка вообще оставила нам отпечатки Бог знает, чего.
Мы долго не могли с этим разобраться. Признаться, так и не смогли до конца понять…
Но поначалу казалось: чего уж такого необычного?
Толпа в полночь у освященных окон…
Лиц почти не видно. То там, то там мелькнут…
Серьезные мужчины, сдержанные женщины. На плече одного даже ребенок лет двух прикорнул: очередь длинная.
Я – к двум женщинам, по-хозяйски, спокойно сидящим в закуточке, в предбанничке Дворца, в каком-то помещеньице… Каком – не рассмотрела.
Темно было.
Потому, что ничего кроме звезд, черного неба и еще более черного, как антрацит, озера внизу, где-то под нами видно не было.
Словно оказались все мы так далеко, будто и Дворец сам был вообще не на земле, а где-то высоко в небе…
И в то же время, он как бы не был оторван от земли.
Так вот, казалось, что кроме этого странного ощущения оторванности, внезапного и незамеченного никем бесшумного взлета вверх, в поднебесье, ничего нет на свете. Да и сам он , возможно причудился, только из-за обманчивой близости огромных звезд и бездонной черноты вокруг.
Но мы-то знали, что там, внизу, был тот самый пруд, около которого в летние каникулы часами сидели мы в зеленой траве, покусывая травинки, и глядя, кто выйдет из Загадочного Дворца.
Но выходили все не те.
Какая-то женщина, какой-то мужичишко…
Было ясно, что это – челядь. А мы ждали Самого.
Мы всегда его ждали там почему-то.
Дети всегда ждут сказку. Это, наверное, нормально.
Ненормально то, что сейчас.
Почти нет детей во дворах.
И где-то идет война, где убивают детей.
И это где-то – часть России.
Часть святого юга ее, откуда пошла вся Святая Русь, где сама княгиня Ольга, псковитянка, так полюбившаяся одному из рюриковичей – Игорю, и так полюбившая его, что согласилась выйти за него замуж и стать киевской княгиней.
Да, это Княгиня Ольга крестила Русь, дикую, лохматую, упорную, хранящую Перунов своих крылатых…
Уже тогда Русь говорила на многих языках. Не с тех ли пор в Рязани и Польше «цокали»:
– Я спросила: д’милый, цо,
Д’навалился д на пляцо?
– А я, д’милая, д’ницо,
Я влюбился горяцо!
– Цо хцешь? – спросят тебя грубовато-фамильярно, почти по-свойски, где-нибудь под Вильней. – Цо ты хцешь?
Это – по-польски.
Так вот!
А «Я спросила: д’милый, цо? Д’навалился д’на пляцо?», с обязательным усечением «а» до незвука! – это совсем по-русски.
Но я отвлеклась. А тем временем толпа вокруг нас почти не движется.
На нас поглядывают, потому что приехали мы на машине, на которой ярко высвечено: «Петербургское такси», да на шофера, который очумело ходит вокруг грани, очерченной фарами, словно за светлый круг и ступить боится…
И говорим мы тем двум женщинам:
– Ну, здравствуйте, гатчинцы! Как давно мы вас не видели!
А женщины спокойно так, с достоинством отвечают:
– Здравствуйте, коли не шутите! Проходите, гости дорогие. Только народу-то у нас, видите, сколько? Устоите ли?
Я говорю:
– Да ничего, чего там, устоим! Что, мы зря ехали что ли?.. А когда шествие-то начнется?
– Какое шествие? – певуче спрашивает одна из женщин. – На шествие вы уже опоздали.
– Как так? – То ли спрашиваю, то ли нет.
В горле застряло, не вымолвить.
– Шествие-то было в 12, в полночь, как и положено, – поясняет вторая. – Как при Павле Петровиче, или, по вашему, – Павле Первом.
– Как же так? – обретаю я, наконец голос. – Как же так? По радио сказали, что будет второе шествие – в 2 часа ночи. Иначе мы бы и не поехали… Мы бы не успевали.
– Да для того, наверное, и сказали, чтобы вы поехали. Да вы не переживайте. Вон, если за Дворец-то слева зайдете, со стороны пруда, там народу поменьше.
И ухмыляются. Но не зло так. По-доброму.
Пошли мы. Обогнули длинную очередь, которая стояла прямо тут, от шикарных древних ворот к тетушкам. За билетами, наверное. Ночь Музеев, но наверно билеты…
Хотя нет.
Быть может, просто поговорить – давно не виделись…
Обогнули мы по узенькой тропиночке и по траве невидимой над бездной висящий угол Дворца, и в это время Серж почему-то обернулся, резко поднял фотоаппарат вверх и начал фотографировать.
– Чего ты расщелкался, – говорю я. – Лучше возьми кинокамеру. Она бесшумная, маленькая.
– Хорошо, – сказал он. Я буду снимать кинокамерой.
И стал снимать.
Да, действительно бесшумно. Но ничего не видно!
Я никогда в Петербурге не была в таком месте, где наша кинокамера ничего бы, совершенно ничего не видела. Она здесь ослепла.
Ну ладно, подумали мы, будем снимать, как снимает, дома рассмотрим.
– Давай, – говорю я. – Попробую, может, мне больше удастся.
Поворачиваюсь к пруду, а за ним как бы становище какое.
С большим шатром и невысокими кострами.
И все это отражается в воде, как в зеркале. Воды самой не видно. Черная, просто черный-черный провал. Как отполированное зеркало.
И я никак не могу поймать эти огни. Они пляшут.
То ли стан так далеко?
– Как же далеко, – думаю я. – Луну-то ты снимаешь со всеми ее пятнышками, улыбочками, щечками, разворотами, глазками. Со всеми ее континентами… Ты луну снимаешь, что ж ты эти огоньки не снимешь? Я же вижу, там городочек, становище там. Я глазами вижу, а ты!
Это я кинокамеру свою тихонечко так упрекаю, а сама жму на «съемку», и снова снимаю…
И проверяю, не ошиблась ли? Может быть, не докрутила какое колесико…
– Ладно, – потом думаю, – пойдем-ка скорее в очередь. Раз уж шествия не будет, то хоть во Дворец попадем.
А Серж смеется:
– Ну, пойдем, – говорит.
И ухмыляется чего-то.
Завернули мы за угол, а там – толпища! И во сне не привидится.
Рядов в шесть стоят. Да все, видимо, знакомы. Между делом так, переговариваются потихоньку. Не спешат никуда. И вроде даже как не двигаются.
Я говорю:
– Чего это вы стоите-то не двигаетесь? Вас что, во Дворец-то не пускают никого?
А мне так тихо какой-то дядечка говорит:
– Пускают, но по шесть человек. Не больше. Вот шестеро пройдут, вот там выйдут, где вы войти хотели, а потом еще шестерых пустят…
О, Господи, подумала я. Развернулась и окна увидела.
Огромные светящиеся, в которые видно все: и маленький белый рояль, и застывшую в чепчике, чуть дремлющую бабушку какую-то в длинном платье с белым фартуком, сидящую между входом в зал, в покои, и коридором с длинными рядами уютных таких стульев-креслиц.
Потом быстрым шагом вошел молодой человек. Высокий красивый.
Четкий профиль. Мальтийский крест во всю грудь шелками закрытую...
Широкая мантия со стоечкой. Нет, скорее темный плащ с капюшоном… Через окно не очень-то рассмотрела.
Красивый повернул к нам голову, взглянул гордо, но ничего не сказал. Отвернулся и быстро вышел.
– Снимай, – говорю я Сержу, – снимай, а то все пропадет.
А тот неразговорчивый. Смотрю, чего-то жмет, свое что-то фоткает.
Ну, ладно, думаю. И снова к обрыву. И откуда такой обрыв взялся?
И снова глаза-то к небу, туда, где островерхая башня. Словно кто позвал меня, оглянулась.
Самой башни как бы и не видно, и в то же время, вот она, словно звездами обрисована! Загляделась я и вдруг вижу – какой-то белый туман стал кружится вокруг нее. И сбоку, и справа немножечко.
Густой, плотный такой, живой вроде…
И словно как что-то огромное гигантское неизмеримое шевельнулось, качнулось.
Я опять – Сержу:
– Смотри! Снимай, снимай!
Гляжу, он и сам это видит, Не привиделось мне.
Обернулась к замку, а сквозь окна-то вижу, группа вошла. Из трех человек. А троих в коридоре придержали.
– Ага! Бог троицу любит. – подумала я. По три пускают, не больше. Говорят – шесть, а пускают по три.
Всё, вроде бы, рассмотрели и снова – к тем тетушкам, что у входа встречают, пошли.
Говорим:
– Ну, еще раз здравствуйте! Так значит, обмануло нас радио про факельное шествие в два часа ночи?
– Обмануло, – говорят.
– Так может, вы специально передаете такие обманки-то, чтобы народ ехал?
– Нет, – говорят. – Мы не передаем. Мы вот подарок можем сделать. Редко у нас такие-то ленинградцы теперь бывают. Очень редко.
– То есть, как это «такие»?
– А такие, которые к Павлу Петровичу приезжают.
«Интересно, – подумала я. – Как это она догадалась?»
Потом, гляжу на Сержа-то…
– А-а, – говорю. – Ну да, вы все знаете! Он-то здешний, он-то здесь родился. Гатчинца-то сразу видно.
– Ну, да, – говорят. – У нас парни вот такие, вот. Под два метра ростом, да плечистые. Гатчинцы.
Посмотрела я на супруга со стороны, погордилась немножко.
А он говорит:
– Ну что, из сувениров есть что-нибудь для нас?
– Есть, – говорит. Постарше которая. – Есть. Вот Вам – сабелька!
И подает ему футляр.
Красивый.
Небольшой. Ладони две мужских, если одну за другой протянуть. Ну, с полруки.
– А Вам, – говорит, – Утятю.
– Чего? – удивляюсь. – Какую еще утятю?
– А нашу, гатчинскую.
Гляжу, птичка небольшая. Терракотовая.
«Гатчина» на боку написано. А на другом – силуэт Приоратского Дворца белыми линиями выписан. И – отверстия.
Надо подуть, и музыка будет какая-нибудь, подумала я.
Подула. Какую-то дырочку прикрыла, потом другую, и мелодия полилась.
Народ смеется. Не очень громко. И глаза добрые.
Тут мы про таксиста нашего вспомнили.
Глядим, а и тот вроде бы уже не очень- то нервничает. А то всё пыхтел себе под нос вот, мол, завезли куда ночью-то…
Спокойнее смотрит. Не спешит. А чего ему спешить? Наша-то денежка в его карман капает.
Я говорю хозяюшкам-то:
– Ну, ладно. Спасибо вам огромное, земляки. Приедем мы к вам не в ночь Музеев, а в обычный какой-нибудь день, если вы не против.
– Отчего ж против? Приезжайте. Павел Петрович гостей-то любит…
Негромко так сказала, с лукавинкой, и улыбнулась.
…Сколько времени с той поры прошло, точно не скажу. Может, месяца три, может, с полгода.
Рассматривали мы как-то старые пленки, фотографии. Понадобилось для чего-то.
Видим, на тех снимках, что Серж в темноте щелкал, обнаружилось вдруг то непонятное, что появлялось в ту ночь над Приоратским Замком – необъяснимым, огромным, космическим…
Смотрим и глазам не верим: на фото-то рука, как бы не вся, а кисть ее над Замком поднимается. А на ладони у нее – огромный светящийся, словно из света сотканный, крест.
И не одна фотография, а несколько, сколько Серж раз щелкнул своим фотиком, столько раз и зафиксировал это чудо.
Смотрели-смотрели мы на них. И вспомнилось: а, наверное, не зря в народе шепчутся, что лучше убиенного Павла Петровича мало, кто помогает от хворей и несчастий. Как мало, кто.
Есть у нас в Санкт-Петербурге такое поверие.
…С тех пор немало времени прошло. А пару дней назад смотрю я по ТВ репортаж про десницу Георгия Победоносца, которую на Афоне хранят, и глазам не верю!
Та же ладонь, тот же крест в ней! И три зеленых, вроде как пальмовых, листа справа! Всё, как на наших фотографиях из Гатчины.
Монах, хранящий это сокровище, что-то рассказывает, а я не слышу. Всё смотрю и смотрю. И глазам своим не верю. Бывает же!
После той нашей ночной фотосессии в Приоратском Замке Павла Петровича, или, если хотите, Павла Первого – правнука Петра Великого и сына Екатерины Второй, одарившей его задиристым профилем, появились внутри объектива нашей «мыльницы» три красных пятнышка, словно прожгли его в ту ночь лучи неизвестной природы.
А на фотографиях пятна стали появляться. Мы приловчились поначалу. А они – все крупнее и крупнее становятся. Видимо, придется менять технику-то.
А может, наш «Олимпус» просто свой срок отслужил?
Ольга Ланская.
Санкт-Петербург