Сизый полумрак обитого ароматными можжевеловыми панелями кабинета. Собравшие килограммы пыли полки, бережно поддерживающие неисчислимое множество книг, зачитанных и нетронутых, старинных и недавно изданных, роскошных и невзрачных... Тусклая надтреснутая лампа, когда-то наспех прихваченная на блошином рынке, вычерчивала аккуратный апельсиново-рыжий круг на заваленном грудами черновиков письменном столе. Мне сразу понравился этот стол - грузный и важный, веющий надёжностью и спокойствием, настолько тяжёлый, что, казалось, вот-вот проломит щелистый паркет и рухнет на первый этаж. За ним, конечно же, писатель. Кому ещё сидеть в мягком заплатанном кресле за заваленном черновиками столом? Ручки и карандаши сегодня вечером были сброшены в корзину - он решил, что принесённая с чердака печатная машинка позволит ему по-новому взглянуть на собственные мысли. Мерные цокающие щелчки, выбрасывающие на бумагу дымно-серые оттиски букв, чудесно переплетались с приглушённой барабанной дробью дождя, выстукивающего неповторимый ритм по прячущемуся за плешивыми бархатными занавесками стеклу. На первый взгляд в этой захламлённой комнатке лишь двое живых - писатель и вальяжный огонь в потрескавшемся камине, лениво лижущий недоеденные поленья.
Мне нравится наблюдать за ним, моим писателем, таким сосредоточенным и растерянным, погружённым в себя и обнимающим весь мир... Он, наверное, не задумывается, как мне приятно отражаться в его глазах, когда он ненадолго отрывается от своей драгоценной рукописи. Честно признаться, я не совсем понимаю, зачем нужна ему. Он что-то шепнул о вдохновении, но больше ничего не объяснил. Пожалуй, это не самый плохой смысл жизни - верить в то, что ты помогаешь создавать нечто новое, доброе, а может, и вечное. Просто находишься рядом, чтобы творцу было спокойнее. Хотя для него я, наверное, такой же предмет интерьера, как этот грузный стол, как его продавленное кресло с погрызенными мышами ножками, как высокие покосившиеся шкафы, упирающиеся в заросший паутиной потолок... всего лишь ещё одна уютная вещь. И всё же необходимая.
Он не смотрит на меня уже больше трёх часов. Совсем увлёкся, даже не замечает, что клочки в сердцах изорванного листа застряли в его растрёпанных волосах. От скуки прислушиваюсь к трескучему шепотку огня в камине и, кажется, начинаю разбирать его невнятную речь. Должно быть, я не доросла до того, чтобы говорить с ним на равных. Двое живых, и ни один не желает перемолвиться со мной ни словом. Впрочем, меня это почти не огорчает. Я где-то слышала, что перед смертью очень хочется произнести нечто значительное. Не знаю, кто придумал такое. Видимо, те, кому есть, что сказать. А я не из таких. Что может сказать та, чей смысл жизни проявился лишь недавно? и, едва проявившись, потихоньку подталкивает к неминуемому концу. Я и не думала, что это настолько сложно - жить для кого-то. Гореть изо всех сил, подпитывая чужой огонь. Если бы кто-то мне разъяснил, что такая жизнь меня убьёт... Нет. Я бы всё равно не захотела и дальше покрываться пылью от бессмысленного и никем не замеченного существования. Пусть меня разглядел лишь он, мой писатель, но я буду здесь, рядом с ним, пока ещё могу дышать...
Крохотный янтарный огонёк захлебнулся в оплавленной лужице воска, обратившись в жалобно шипящую струйку мутно вихрящегося дыма. Писатель поднял усталый взгляд на каминную полку и вздрогнул - его свеча догорела. Та самая, единственная, которая будто безмолвно звала его из коробки унылого уличного торговца. Она помогла ему завершить три книги, заброшенные на чердак вместе с печатной машинкой с десяток лет назад и забытые так же, как забылось многое из казавшегося ненужным. Он с ломающим рёбра вздохом поднялся с кресла и, захватив подёрнутый патиной нож для писем, принялся осторожно соскабливать застывший воск с полки.
- Надо поискать на блошином рынке форму для отливки свечей, - задумчиво пробормотал он, с тоской разглядывая уместившиеся в ладони неровные осколки своей музы.