Мы подружились как-то сразу: из разговоров я уже знал, что он фронтовик, что люди, с которыми он работает, отзываются о нем хорошо — человечный, честный, - и, еще не видя в глаза, проникся к нему уважением. Встретившись однажды, пришлись друг другу по душе и расстались уже друзьями.
Живой, подвижный — типичный сангвиник по духу, человек веселый, и, глядя на него, самые черствые люди начинают улыбаться. Сколько я наблюдал за ним, он со всеми ровен в обращении, всем и всегда доступен, с готовностью приходит на помощь.
Но как-то я застал его против обыкновения грустным.
- Не вижу фронтовой закалочки. Заболел, что ли, Николай Алексеич?
- А - он досадливо поморщился. - Голова побаливает. Давление двести...
- Молодежь! - Он на два года моложе меня, поэтому я позволяю себе иногда поиронизировать по отношению к нему. - Раз уж такое хлипкое здоровье, так лежал бы в постели...
- А-а — повторил он свое. - Один раз помирать... Пошли, покажу одну книжечку. Давно хотел, да все не попадалась.
Небольшая брошюрка, с затертой обложкой, называлась «Стойкость». Издана в Ленинграде в 1943 году политуправлением фронта. На титуле дарственная надпись: «Активному участнику и руководителю описываемого боя, воспитателю, гвардии старшему лейтенанту Косарецкому».
К Николаю Алексеевичу заходили отдыхающие, сотрудники, он говорил с ними, распоряжался, направлял несложное, но хлопотливое свое хозяйство — работал, а я ничего не слышал. Передо мной, как наяву, вставали далекие события 1943 года. Разве много надо усилий, чтобы мысленно воскресить отдаленное десятилетиями трудное, но такое героическое время, представить то, что в какой-то мере пережито самим!
Брошюра рассказывала о бое одного стрелкового полка, точнее, даже не полка, а батальона, длившемся десять часов подряд. За это время бойцы и командиры отразили семь ожесточенных атак. Два гитлеровских полка пытались прорвать оборону, но ничего не добились и были разгромлены. В конце брошюры есть такая строка: «Так же отважно дрались с врагом политработники: старший лейтенант Косарецкий и другие. В критические минуты боя они поднимали бойцов в атаку и уничтожали наседавших немцев...» Не очень много, но все-таки...
- Николай Алексеич, ты должен мне рассказать все, как было, - решительно заявил я. - Бросай свои дела, все равно ты сегодня больной, и пойдем где-нибудь посидим.
Я знал, что пока мы не уйдем с территории Дома отдыха, нам не дадут спокойно поговорить.
Бычиха — вообще красивое место, недаром хабаровчане избрали этот высокий берег амурской протоки для отдыха, а в весеннее время особенно.
Деревья просыпались от зимней спячки, отогревались в ласковом солнечном тепле; под давлением соков тяжелели сережки на березах, над пожелтевшими ивовыми соцветьями трудились пчелы. В ворохе опавших листьев проклевывались зеленые стрелки трав и желтые звездочки горицвета. В прозрачном повеселевшем лесу шныряли серые дрозды, отыскивая дупла под гнезда, горласто перекликались черные, как головешки, вороны, будто оповещали всех, что весна пришла на амурскую землю.
Пахло оттаявшей землей, прелью прошлогодней листвы, горьковатой осиновой корой, березовым соком, пахло остро, волнующе, и белые ветви берез казались врезанными в синеву лазурного неба.
С высокого берега открывался вид на всю амурскую пойму с ее тальниками, сухими побелевшими травами, многочисленными старицами. Приятно было сидеть в ожившем лесу и смотреть, как река сгоняет последние льдины: большие, проплывавшие по речной глади величаво, как облако гусей по небу, и маленькие, торопливые, похожие на белых гусей.
Мы некоторое время молчали, потом я спросил:
- Николай Алексеевич, ты же мне рассказывал, что воевал под Москвой. Как же ты оттуда под Ленинград переметнулся?
- Это после второго ранения. Лечили в Чулымской и, как подлатали, сразу на Волховский фронт, в дивизию Кошевого, 24-ю гвардейскую. Дивизия готовилась к прорыву блокады, а места там, сам знаешь, - леса до болота. Вот Кошевой и решил создать резерв — батальон автоматчиков — для отражения контратак, словом, на все случаи жизни. У меня уже кое какой боевой опыт — год на фронте, ранения, - потому меня и назначили в этот батальон комиссаром. По всей вероятности, еще и потому, что было мне в то время 23 года, а народ в батальон подобрали молодой, задиристый, в основном из курсантов пехотных училищ. Раз так, надо туда и самого молодого комиссара. Дивизия вела бои под поселком Эстонским, и меня там ранило в позвоночник...
- Постой, постой. Это какое же у тебя ранение, третье?
- Четвертое. А вообще-то у меня их семь. Семь ленточек носил на груди. - Он усмехнулся: - У кого грудь в орденах, а у меня в красно-золотистых полосках. Мне на них везло. Провалялся два месяца в полевом госпитале в Кончанском. За это время нашу дивизию вывели на переформировку в Тамбов. Потом вдруг узнаю от друзей, что должны ее перебросить под Сталинград. Ну, думаю, хватит валяться, а то отстану от своих...
Пока лежал, подружился в госпитале с санинструктором Самойленко. Восемнадцатый год шел пареньку. Славный. Сережей звали. Сговорился я с ним ехать до своей дивизии тайком. Получили на два дня сухой паек и двинулись в путь. Сам понимаешь, без направления, без проездных документов, в военное время решиться на такую дорогу не очень умно. Сейчас самому смешно: комиссар, воспитывал в солдатах дисциплированность, а сам тайком бегу на другой фронт... Забрались мы в вагон, я лег на верхнюю багажную полку, Сергея запихал под лавку, притихли, как тараканы, лежим. Слышу, поехали.
Сколько-то времени прошло, кондуктор объявляет: «Остановка Хвойная!» Нам спешить некуда, делаю вид, что сплю, а сам сквозь ресницы наблюдаю, что же будет. Шум, гам, все засуетились... Вдруг вижу: входит патруль — капитан с повязкой и с ним четыре солдата. Капитан дает команду проверить все верхние полки. Высокий солдат стал на полку, увидел меня: «Товарищ, ваши документы!..»
Я молчу, не открываю глаз. Тогда он бесцеремонно берет меня за плечо и обращается к капитану: «Есть тут один, что с ним делать?»
Капитан командует: «Товарищ военный, ко мне!» Делать нечего, не спрыгиваю, а еле-еле сползаю с полки, думаю, может, надоест ему ждать меня, увидит мои петлицы и уйдет дальше. Нет, стоит. Представляюсь: «Товарищ капитан, политрук Косарецкий вас слушает!» - «Что же вы, товарищ политрук, спите, ведь Хвойная?!» - «Хвойная-то, Хвойная, но мне нужно дальше». Тогда он на полном серьезе: «Можно и дальше, но сначала предъявите командировочное предписание». Отвечаю: «Такого документа у меня нет, а вот справка из госпиталя, что я вылечился и догоняю свою 24-ю гвардейскую дивизию, есть». Мои слова, однако, не подействовали на капитана: «Забирай свой вещмешок и шагом марш за мной!»
И тут я вижу, что моего верного Санчо Панса тоже вытаскивают из-под лавки на свет и, как какого-нибудь дезертира, ведут из вагона. Дело плохо, надо выручать. Обращаюсь по всей форме: «Товарищ капитан, санинструктор Самойленко не виноват, виноват я, это я соблазнил его поехать со мной в гвардейскую дивизию, в батальон автоматчиков... - И добавляю: - Если не верите мне на слово, то прошу доложить начальнику политуправления фронта, что комиссар батальона автоматчиков 24-й гвардейской догоняет свою часть и взял с собой санинструктора».
Начальника политуправления я знал хорошо, потому что он трижды бывал в нашем батальоне.
Смотрю, капитан ко мне подобрел и в шутку говорит: «Такого приятеля заимел, а сам с нашего фронта тягача даешь».
Разве полагал я тогда, что с этим капитаном мы станем друзьями, что вместе воевать будем.
Как политработника меня направили к дежурному по политуправлению фронта. Дежурный отослал меня к начальнику отдела кадров. Захожу.
За столом старший батальонный комиссар, уже пожилой, голова седая, на груди два ордена Красного Знамени и один Красной Звезды. По всему видать, что человек хороший, взгляд добрый, и дров ломать зря не станет. Но что меня окончательно успокоило — вижу: у него нашивки трех ранений.
Докладываю, как положено: «Политрук Косарецкий задержан на станции Хвойная вместе с санинструктором Самойленко». - «Ну что ж, молодой человек, садитесь».
Это обращение, как я узнал потом, было у него ко всем. До войны он работал секретарем райкома партии, вот и принес эту привычку в армию.
Не повышая голоса, спокойно, батальонный комиссар начал «воспитывать». Похвально, мол, что догоняешь свою дивизию, на месте Кошевого я бы тебя к награде представил. А вот на месте командующего фронтом или начальника политуправления строго наказал бы. Что же это, мол, получается, если все самовольно с одного фронта на другой бегать станут? Тем более политработники, да еще и других сманивать...
Минут двадцать он так меня отчитывал, аж рубашка на мне взмокла. Одно, говорит, вас спасает, что на должность еще не назначены, только из госпиталя, - это в вашу пользу. После этого он разрешили мне слово сказать. А что скажешь? Виноват, больше такого не повторится!
Глянул он на меня — и вижу: лицо у него переменилось.
- Вы, - спрашивает батальонный комисса, - сегодня что-нибудь ели?
- Нет, не успел еще...
Время подходило уже к трем часам дня, а я все по инстанциям хожу, и после госпиталя голова у меня кружится — вот-вот в обморок шлепнусь. Наверное, он по лицу заметил, что мне плохо, тут же вызвал дежурного и приказал накормить.
- Я, - говорю, - не один. Прикажите заодно накормить и санинструктора!
- Вот хитрый, - смеется, - накорми самого да еще его цыганенка. Ладно, веди их обоих в столовую, а я пока документы на них заготовлю.
Ну, думаю, хорошо, может, разрешит догнать свою дивизию...
Пообедали мы, дежурный вручает мне предписание, а там сказано, что, дескать, политруку Косарецкому предлагается немедленно направиться в распоряжение политотдела армии (номер ее назван) для прохождения дальнейшей службы. С ним следует санинструктор Самойленко...
- Сочувствую, - говорит дежурный, - но помочь ничем не могу. Ехать вам придется в обратную сторону. И поминайте добрым словом начальника отдела кадров. Показались вы ему за сына — такой же курносый и беспокойный. Просил передать, чтобы больше подобных фокусов не выкидывали.
Я произнес «Есть!», повернулся через левое плечо, позвал за собой Сергея, и отправились мы на станцию Хвойную. Теперь уже с документами, с проездными.
4 ноября я был уже в политотделе армии, оттуда — в политотдел 314-й стрелковой дивизии, и там я получил назначение в первый батальон 1078-го полка заместителем по политчасти. В полку меня проинструктировали, как и что, ввели в курс дела, и вечером, со связным, я отправился в батальон.
Каждый фронтовик знает, как тяжко прибыть в новую часть, где тебя никто не знает, не ждет, где ни одной знакомой души. Невеселые думы лезли в голову, припоминались бойцы и командиры из «моего» гвардейского батальона автоматчиков, и тоска стискивала сердце. Потом я взял себя в руки: «Ничего, политрук, будешь привыкать к новому месту, дружить с новыми людьми! Ничего...»
С этими мыслями я и переступил порог землянки, сказав себе: «Отныне это твой новый дом, здесь твои товарищи!..»
Первое, что бросилось в глаза, это светильник из сорокапятимиллиметровой гильзы. Знакомо. Гильза коптит вовсю, а на скамейке перед столом сидит молоденький боец и что-то читает. При моем появлении он вскочил, спрашивает: «Вам кого, товарищ политрук?» - «Мне нужен командир батальона». - «Из командиров, - отвечает боец, - никого нет, все на передовой».
Раз такое дело, подсаживаюсь к столу, завожу дружескую беседу, знакомлюсь. Солдатика звать Юрой, ему семнадцать лет. Жил в Тихвине с бабушкой, потом она умерла, надо было как-то жить дальше, вот он и прибился к воинской части. В батальоне исполняет обязанности ординарца. Такая судьба для меня не новость. Сколько их, Мишек, Юрок, Васек, прибивалось к воинским частям!
Так, за разговорами, сам не заметил, как меня сморила усталость, опустил голову на руки и уснул.
Чувствую, кто-то трясет меня за плечо: «Товарищ политрук, а товарищ политрук! Командиры идут...»
Смотрю, входят в землянку старший лейтенант и с ним еще двое. По рассказу Юры догадываюсь, что это комбат. Когда знакомство состоялось, сели за стол. Ужин по-фронтовому: перед каждым по сто граммов — наркомовский паек, консервы на закуску, борщ, каша — пища наша. За ужином, как обычно, расспросы: кто, откуда, где воевал?. Спрашиваю и я в свою очередь, как дела в батальоне.
«Знакомство с людьми батальона, - отвечает комбат, - предстоит вам завтра, а пока — отдыхайте».
Первое впечатление от командиров у меня хорошее, мне понравилось, что отношения у них товарищеские, ко мне были внимательны, предупредительны.
Что ждет меня завтра, как отнесутся ко мне бойцы? Ведь я опять, как сказали мне в дивизии, самый молодой из политработников. На душе все еще тяжело и оттого, что сознаю: больше мне не бывать в своей гвардейской! Тревожно. Из разговоров я уже представляю, что батальон участвовал в оборонительных боях, но оборона — это временно, обороной блокаду Ленинграда не прорвешь, придется наступать, а вот такого опыта недостаточно.
Где-то визжали, рвались снаряды, вблизи землянки хлопали разрывы вражеских мин; на передовой слышалась пулеметная стрельба. Обычная, тревожная ночь.
Я успел подумать, что к этой, хотя и знакомой, обстановке придется после госпиталя привыкать заново. С тем и уснул на нарах.
Косарецкий замолчал, собираясь с мыслями. Он знает, что мне нужно — подробности о том бое, которому брошюра посвящена. Но ведь исход боя зачастую очень скоротечного, это уже результат кропотливой предварительной работы с людьми. Здесь скажется все: и то, о чем поговорил ты вчера со своим товарищем, и с каким настроением вступил он в схватку. Это экзамен и рядовым и командирам.
Не зря тревожился политрук, стараясь заранее предугадать, как будет проходить знакомство с батальоном. От первого впечатления воинов о комиссаре будут во многом зависеть их дальнейшие взаимоотношения.
Вместе с комбатом обошли все роты. День был праздничный — 7 ноября, поэтому знакомство начинали с поздравления личного состава. Настроение у всех приподнятое, значит, и разговор вести легче.
Ротами командуют совсем молодые офицеры: Тимофеев, Романов, Скляров. Но рядом с молодежью есть и люди бывалые. Сердечно поздравляли все командира пулеметного отделения Гусева. Это солдат революции. Он прошел империалистическую войну, был в Смольном в те огневые дни, что потрясли мир, видел Владимира Ильича Ленина, штурмовал Зимний. После гражданской войны вернулся в Тульскую область, на свою родину, и, когда началась коллективизация, организовал там один из первых колхозов. Такой человек — живая история, он может порассказать молодежи много интересного.
Пока обошли с комбатом все роты, незаметно проскользнул серый осенний день, и темень окутала землю. Устали, но зато довольны оба. На командном пункте Косарецкого ждала другая радость: фельдшер батальона доложил, что прибыл санинструктор Самойленко.
- Что ж, неплохое пополнение, - улыбнулся Косарецкий.
Фельдшер удивился:
- Разрешите узнать, товарищ политрук, вы что, знаете его или угадываете людей на расстоянии?
- Немного знаю. Встречался, - ответил Косарецкий, очень довольный тем, что Самойленко будет служить в одном с ним подразделении. Теперь они будут вместе. Пусть батальон не гвардейский, но все же...
Нет, не ошибся Косарецкий, когда выбирал этого паренька в сослуживцы. Храбрым и умелым оказался Самойленко, расторопным, и ни один боец и командир благодарил санинструктора за то, что в трудный час не оставил он его без помощи. В брошюре «Стойкость» есть портрет этого солдата и одна из страниц посвящена описанию его подвигов. Ведь вынести раненого с поля боя, оказать ему под пулями и осколками помощь, не теряя при этом самообладания, утешить, успокоить, когда идет сражение, - это же настоящий подвиг.
Забот у политрука, как говорится, полон рот. Надо готовить солдат к наступлению. Но в окопах какая может быть подготовка, если пули над головой свистят? Косарецкий предложил комбату — не в ущерб, разумеется, боеготовности — выводить поочередно взвод, роту в тыл батальона, чтобы помыть людей в бане, а заодно и позаниматься с ними в спокойной обстановке тактикой, огневой подготовкой. Такое в дивизии Кошевого, где он раньше служил, практиковали. Комбат не стал возражать, командир полка тоже дал добро.
Воины довольны: хоть полтора километра от передовой — это не очень глубокий тыл, того и гляди огнем артиллерии накроет, но для солдата все же какая-то разрядка, свежая струя в однообразной окопной жизни. Здесь и побеседовать по душам легче.
Однажды у Косарецкого произошла неожиданная встреча. Вместе с комбатом он находился на тактических занятиях в роте Тимофеева. К этому времени армия всерьез перевооружалась, стрелковые роты оснащались автоматическим оружием. Новеньким автоматам, пулеметам радовались и стрелки, и командиры. Молодость есть молодость: вместе с ротой бежал в учебную атаку и Косарецкий. Вдруг передают: занаятия отставить, всем командирам немедленно собраться на командном пункте батальон. Туда должен прибыть командир полка.
Вместе с командиром полка на КП явились еще два офицера. Комбат коротко доложил обстановку, сказал, какая рота чем занимается: «Район обороны прочно удерживается...»
Одного из прибывших офицеров — высокого, подтянутого, чернявого капитана, Косарецкий, кажется, где-то видел. И вдруг припомнил: такэто же тот самый, что задержал его и Самойленко на станции Хвойной! Значит какая-то проверка из штаба фронта...
А капитан тоже узнал его, подходит, улыбается, подает руку: «Здорово, «дезертир»! Как дела?»
Командир полка сказал собравшимся:
- Представляю вам, товарищи, нового комбата — капитана Чубаря Якова Григорьевича... А вы, товарищ Грязнов, - говорит он прежнему комбату, - должны вернуться в штаб полка к своей прежней работе.
После этого командир полка начал представлять Чубарю офицеров. Когда он назвал Косарецкого как заместителя комбата по политчасти, Чубарь заметил:
- А мы уже с нам встречались!... И рассказал, как Косарецкий хотел улизнуть с Волховского фронта, да не удалось. Все от души посмеялись над неудачной попыткой политрука.
Высказав свои пожелания, командир полка ушел. Теперь Косарецкий, как старожил батальона, в свою очередь повел нового комбата знакомиться с ротами.
Идут они по траншее, и вдруг над головой Чубаря свистнула пуля и — щелк! Разрывной стрелял снайпер. Чуть-чуть только завысил, в куст угодил. Косарецкий засмеялся: рост, дескать, у вас великоват для окопов...
А Чубарь пригнул голову и говорит вполне серьезно:
- Эдак и убить могут. Надо их отучить от этой скверной привычки. Между прочим — спрашивает, - как у нас обстоит дело со снайперами?
- Подготовкой снайперов мы еще не занимались, - ответил Косарецкий. - Роты выводим на тактику даже строевой подготовкой часика два занимались, а до снайперов руки не дошли...
- Так вот, будем считать, что наша первоочередная задача — организовать снайперское движение в батальоне. Нельзя такое дело откладывать...
Когда пришли в роту лейтенанта Романова, Чубарь тут же, в ходе беседы, спросил, есть ли у них в роте отличные стрелки, которых можно было бы использовать как снайперов.
- Как не быть, - ответил Романов. - Да вот хотя бы Поваренко...
…Косарецкий рассказывает, а я раскрываю книжечку «Стойкость». С большого, во всю страницу, фото, чуть скосив прищуренные глаза, смотрит на меня Чубарь — красивый, и, как видно, крепкий молодой мужсина в пилотке. Полевые погоны придавлены ремнями портупеи. Это фото сделано после боя, в мае 1943 года, а в то время, когда он знакомился с ротой Романова, погон еще не было и, наверное, к петлицам воротника было прикручено по «шпале» - красному латунному прямоугольнику. А все остальное было: и три ленкточки за ранения, и орден Красного Знамени, и портупея. Он ровесник Косарецкому, то есть еще очень молод, а уже такая ответственная должность — комбат. Может, поэтому он так серьезен и глядит, будто прицеливается: а что ты за человек, чего ты стоишь?
Комбат молод, а Романов на фото вообще выглядит десятиклассником, на которого временно надели военную форму и забыли снять... Воротник шинели широк для его неокрепшей юношеской шеи, взгляд из-под черных вразлет бровей задумчивый, выражение лица мягкое и, я бы сказал, усталое. Так и кажется, что он сейчас скажет: «А тяжелая эта штука, братцы, война! Ох и надоела же...» Пилотка, сдвинутая на затылок — не по форме, не то что у комбата — строго на два пальца над бровями! - открывает высокий чистый лоб и прядку зачесанных на сторону и, наверное, мягких волос.
И эти мальчишеские плечи вынесли всю тяжесть ответственности, когда случился тот бой, в мае сорок третьего. Оставшись лишь с двумя раненными бойцами, он продолжал отбиваться от гитлеровцев гранатами и не пропустил их, продержавшись целый час, пока не пришла помощь. Он знал, что за его окопами, на узком перешейке в шесть-семь километров, пролегает «дорога жизни», питающая Ленинград и Ленинградский фронт, тысячи женщин и детей. Его, парнишку, можно было уничтожить, но нельзя было заставить отступить. Такое не каждому дано вынести, но если выдержал, не согнулся, его можно смело назвать Человеком с большой буквы, Бойцом...
...Вскоре перед командирами предстал высокого роста ефрейтор, лет тридцати на вид, с умным взглядом серых глаз и сухощавым лицом. Доложил: ефрейтор Поваренко...
- Как стреляете, товарищ Поваренко? - спросил Чубарь.
- Когда был на гражданке, охотился, на медведя ходил, - ответил Поваренко. - Сибиряк я, а там охота в почете...
- Ну, с медведем сладить проще. Нам надо гитлеровцев уничтожать, чтобы они и головы не смели поднять от земли. Сумеете?
- Можно. Только нужен оптический прицел...
- Достанем. Все будет, - заверил его комбат.
Обойдя батальон, Чубарь и Косарецкий набрали группу стрелков в шесть человек. Предстояло обучить их снайперскому делу.
Примерно через десяток дней к Чубарю назначили заместителем по строевой части капитана Баймухамедова — хорошо подготовленного, уже в летах офицера из кадровых командиров. Ему и поручили обучение снайперов. Срок — неделя.
Так в батальоне появились свои снайперы. К маю 1943 года у Поваренко на счету уже числилось 170 убитых гитлеровцев. Одновременно с «охотой» он сам стал наставником группы девушек-снайперов. Поваренко был награжден орденом Красного Знамени.
- Радостным для всех нас днем, - рассказывает Косарецкий, - явилось 22 ноября 1942 года. Прихожу я их роты Склярова — проводил там беседу с пулеметчиками, - а радист и говорит: «Товарищ замполит, послушайте, что делается», - и передает мне один наушник. Слышу, читают сводку Совинформбюро. Наши войска в районе Калача соединились...
Во все легкие кричу «Ура!» Комбат, адьютант батальона — они уже отдыхали, - вскакивают, спросонья хватаются за оружие: что случилось? Продолжая кричать «ура», я крепко обнимаю их, целую...
«Черт тебя возьми, что же случилось, скажи наконец!» - негодуя, требует комбат. «Немцы у Сталинграда окружены, - отвечаю, - вот что случилось». После этих моих слов кричали «ура» все трое.
Послушали мы еще раз это сообщение и немедленно пошли по ротам с радостной вестью.
В те дни, под впечатлением сталинградских событий, бойцы находились в приподнятом состоянии духа, и нам легче было готовить батальон к наступательным боям. «Теперь дело за нами, - говорили воины. - Пришла пора прорвать блокаду Ленинграда».
«Круглую» - крупнейший опорный пункт, пробку в этом «бутылочном горле», созданную гитлеровцами, можно смело приравнять к Мамаеву кургану. Щедро полита там земля кровью советских людей...
- Наша 314-я дивизия, - продолжал свой рассказ Косарецкий, - зимой вела бои за поселок Гайталово, но особых успехов не добилась. В феврале, когда войска от наступления перешли к обороне, нас перебросили в район рощи «Круглой». Здесь мы и обосновались. Участок не из приятных. Среди топких торфяников и небольших, заросших по берегам кустарником речушек кое-где возвышаются песчаные островки — высотки, господствующие над болотом. Когда-то они были покрыты лесом, но за полтора года боев лес пошел на блиндажи, землянки, изрублен в щепы снарядами и минами. Роща «Круглая» - название условное, на высотках торчат одни пни да стволы деревьев с обрубленными, обломанными сучьями. Это ленинградский Верден. Кругом понарыто окопов, понастроено блиндажей, накручено проволоки, но все это в полковом тылу, в глубине, а наш батальон занимает оборону там, где были остановлены наступающие — на болоте перед Синявино. За нашей спиной, в пяти-шести километрах, круглосуточно работает проложенная по дамбе обводного канала железная дорога, единственная, связывающая Ленинград с «большой землей».
«Мы питаем Ленинград» - с гордостью говорили бойцы. Но это же обстоятельство налагало на нас особую ответственность: стоит нам прошляпить, пропустить гитлеровцев в глубину нашей обороны на километр-два, и дорога будет взята под прицельный огонь.
Наш командный пункт — в полукилометре от передовой. Хоть и недалеко, а случись внезапное нападение, так под огнем и до своих людей не доберешься. Посоветовался я с Чубарем, и решили мы перенести свой командный пунки на передний край. Там будет решаться судьба каждого боя, судьба батальона, там мы и должны находиться.
Условия для обороны были трудные: кругом болото, окопы не отроешь, сразу вода заливает, к тому же гитлеровцы рядом сидят, нас под огнем держат. Не то что ходить, нос высунуть не давали. Только по ночам подносили нам пищу в термосах, только потемну строили укрепления — резали торф, укладывали его штабелями, чтобы хоть с одной стороны какая-то защита была. Фашины вязали из кустарника, жилье оборудовали. Вглубь не зароешься, все на поверхности возводили.
Гитлеровцы от нас в семидесяти пяти — ста метрах, поэтому ни наша артиллерия, ни вражеская по переднему краю огня не вели, чтобы своих не перебить заодно, и это нас спасало: от пуль все-таки легче укрыться, чем от артогня.
К середине мая в нашу снайперскую команду прибыло пополнение — группа ленинградских девушек. Возглавил их Повернеко, - к этому времени он у нас в мастерах меткого огня ходил. Тут уж инициатива перешла к нам. Днем ни один немец головы поднять не смел, его тут же пуля доставала. К этому надо добавить, что снайперы — они же и лучшие наблюдатели за противником.
Стали мы опять поочередно выводить в тыл роты, обучать бойцов гранатометанию, ближнему бою, стрельбе из всех видов стрелкового оружия, чтобы любой мог заменить пулеметчика, владеть противотанковым ружьем... Проводили беседы о стойкости ленинградцев, о бдительности в обороне, о том, чтобы ни шагу назад, как в Сталинграде.
После зимних боев в ротах осталось совсем мало коммунистов. Я стал готовить лучших командиров и бойцов для вступления в партию. Приняли командиров рот Тимофеева, Романова, санинструктора Самойленко, снайпера Поваренко, пулеметчика Наумова. Скоро в каждой роте была своя партийная организация. Пятьдесят коммунистов на батальон — это сила, с ними можно стоять на защите самого ответственного рубежа.
Большое внимание нашему батальону уделял политотдел дивизии. Инструктор капитан Бугрик и дневал и ночевал у нас, помогал нам готовить батальон к боям. Политическая работа неприметна на первый взгляд, о ней трудно отчитываться или рассказывывать — вроде что-то делал, а хорошо или плохо, это потом скажется, когда-то...
Разговоры о бдительности это полдела. Надо было принять конкретные меры, которые исключили бы возможность внезапного нападения противника. Потому что добейся немцы хоть малейшего успеха, для нас, в сложившихся условиях, это уже катастрофа. Отдать километр-полтора — и дорога будет перекрыта. Самое опасное для нас время — ночь. Вот мы и установили график дежурств, по которому кто-нибудь из руководства батальона обязательно бодрствовал, следил за обстановкой: комбат, его заместитель по строевой, я или начальник штаба. Про разведку говорить не стоит; разведку, наблюдение за противником вели все: и мы, и полк, и дивизия, и все рода войск. Все возможные варианты нападения немцев и ответные меры были предусмотрены штабами полка, дивизии. Ни один шаг гитлеровцев не ускользал от наблюдателей.
Весною под Ленинградом хорошо: белые ночи начинаются, в воронках от снарядов и авиабомб калужница расцвела, в кустарнике соловьи появились, кукшки подали свой голос. Смотришь, как природа, независимо от войны, оживает, и душа радуется. Но стали мы примечать, что гитлеровцы вроде бы какую-то перетасовку производят: движение у них в тылу увеличилось, то пехота пройдет, то подводами боеприпасы подбрасывают, батареи с других огневых голос подавать стали. Артиллерии и до этого у гитлеровцев много было под Ленинградом, к тому же участок такой, что позволял им маневрировать огнем, а тут, чувствуем, что-то не то. Что ни день, то налет дальнобойной артиллерии, да еще плотный такой, по роще «Круглой», по полковым и дивизионным тылам, по нашим батареям. Просто так 201-миллиметровыми снарядами раскидываться не станут. Видимо, хотели нас «приучить» к этим налетам, чтобы потом, когда начнется настоящая артподготовка, не сразу мы разгадали, что за этим ждать.
Помню, в ночь на 10 мая 1943 года у нас в батальоне работали саперы — возводили заграждения, минировали. Комбат Чубарь только что вернулся с обхода подразделений, снял мокрые сапоги. Время — четвертый час ночи, самый сон. Вдруг влетает в землянку командир соседнего, второго батальона Мухамедзянов:
- Яша! В мои окопы ворвались немцы! Выручай...
Мухамедзянов — ровесник Чубарю, по национальности татарин, мы с ним чуть не каждый день видимся, друзья, можно сказать. Как он очутился в такой критический момент на фланге своего батальона, может, как и мы, обход делал, расспрашивать было некогда. Рота гитлеровцев, без огня, внезапно атаковала его передний край. Ничего удивительного нет, что она ворвалась в окопы. Семьдесят пять — что метров перекрыть бегом можно так быстро, что если не ждешь, так и огня открыть не успеешь. Тем более ночью. Вот комбат, застигнутый врасплох, и кинулся за помощью к нам, поскольку до нас не то что до своего КП.
Рассуждать некогда, дело общее. Чубарь скомандовал: «В ружье! За мной!». И все, кто был в эту минуту поблизости, рванули в контратаку. Гитлеровцы, видимо, не ждали от нас такой прыти, и мы их в два счета вышибли со своего переднего края.
«В два счета» - это только так говорится. А на деле в этой скоротечной схватке убило у нас Баймухамедова. Геройский, смелый человек был. С ноября, с тех пор как он у нас появился, привязались мы к нему все. Он много старше нас был, умница, тактичный, чуть что, с любым вопросом к нему шли. И вот не стало. Жаль было до слез, да что поделаешь — война! Сняли мы каски, постояли минуту, прощаясь с товарищем. Ни речей, ни клятв, только на душе кипит, потому что хоть и в бой шли, а никто не думал, что смерть поразит именно его. Неожиданно это как-то...
- Ну, теперь держи свою оборону! - сказал Чубарь Мухамедзянову, и мы пошли на свой командный пункт.
Возвращались в самом прескверном состоянии, тягостном, и тут загрохотала артиллерия. Целый шквал огня. Свист снарядов, вой шестиствольных минометов прямо-таки ошеломили нас. Если бы такой налет по переднему краю, не знаю, осталось от нас что-нибудь или нет. За Синявоно, вокруг станции Мга, где располагалась основная группировка дальнобойной артиллерии противника, сплошные всполохи, будто там гроза бушует. Я уже говорил, что наши окопы рядом с немецкими, поэтому весь огонь через нас, по роще «Круглой», над нами снаряды только свистят. Тут мы и поняли, как умно сделали, что заблаговременно осели с комбатом на переднем крае, потому что через такой заградительный огонь мы ни за что не добрались бы с прежнего КП до своих бойцов. По участку шириной в полтора километра гитлеровцы сосредоточили в это утро весь огонь своей армейской артиллерии. Ворота на высоту «Круглую» пробивали для своей пехоты. Об этом нам потом пленный гитлеровский офицер рассказал.
Они рассчитывали сначала захватить рощу «Круглую», а уж затем подтянуть силы и снова замкнуть кольцо блокады вокруг Ленинграда. Нас они за серьезную силу не считали, думали отсечь заградительным огнем от своих и разделаться при первой же атаке.
Артподготовка — вещь нешуточная, у каждого нервы, как струна. Гитлеровцы ведут такой огонь, что ни одна живая душа к нам на помощь не пройдет, и от нашей стойкости теперь все зависит, быть может, и судьба Ленинграда. Вот как мы это дело понимали.
Орудийный грохот — кричать надо, не то рядом с тобой тебя не услышат. Стоим на своих местах, ждем, что же будет. Мы с Чубарем условились: он отвечает за правый фланг батальона, я за левый. Если останемся живы, через час-полтора встретимся в центре. И вот видим, поднялась первая волна атакующих. Орут что-то, видно, сами себя подстегивают. Не слышим, но по открытым ртам, по жестикуляции определяем. Мы не стали подпускать их поближе, как это делала когда-то чапаевская Анка-пулеметчица. Куда еще ближе? Только повылезли гитлеровцы из окопов, так мы и ударили по ним из пулеметов, винтовок, автоматов, стали забрасывать их гранатами.
Рота Тимофеева у нас была чуть впереди остальных, она и приняла на себя основной удар, и не дрогнула, устояла. Лейтенант Тимофеев хотя и бравый парень, но уж очень молод был, и мы, для надежности, когда комплектовали партийные организации, направили парторгом сержанта Дедова — опытного, бывалого человека. До войны он работал бригадиром в колхозе, семьянин, немногословный, удивительно спокойный, будто с ним ничего не может случиться. Думаем где один зарвется, другой попридержит, вот вместе и хорошо будет. Я Дедову тогда сказал:
- В случае чего, ты за оборону роты в ответе!
Когда атака была отбита, я подхожу, спрашиваю:
- Ну как, Трофим Кузьмич, устоим?
- Устоим товарищ комиссар! - Меня в батальоне почти все по-старому называли — комиссаром.
Гитлеровцы поднялись в новую атаку, мы опять дали по ним огня, и они в замешательстве побежали. Видеть такое дело — душа радуется. С криком «За Родину! Ур-ра!» поднимаю роту и бросаюсь за врагом следом. Врываемся в их окопы. Там мы захватили в плен офицера — какого-то Ганса. Хоть и удача, но чувствую, что зарываться нельзя, опасно.
- Вернуться всем обратно, иначе несдобровать!..
Пленный с перепугу бормочет:
- Гитлер капут! Тунис, Бизерта — капут!..
- Погоди, - говорю, - и тут вам скоро капут устроим, полный.
Этот наш пленный потом хорошие показания дал: гитлеровцы надеялись с ходу взять рощу «Круглую». Каждой роте там был назначен свой участок, солдаты несли с собой печки, фонари, керосин, чтобы обосноваться там капитально. Все предусмотрели, одного не учли, что наш батальон даст им от ворот поворот.
Поскольку у Тимофеева порядок, решил я побывать у Романова, рассказать, что первая рота уже сражалсь в немецких окопах, пленного захватила. Заодно побеседовать с замполитом и парторгом, узнать, как у людей настроение. Пробираться пришлось ползком, но ничего, добрался благополучно.
В противоположность Дедову, парторг Илья Тимофеевич Горюнов — человек горячий, быстрый, порой грубоватый, и если что не так, и матом обложить мог, не постесняется. Но в роте его любили, с его мнением считались все, в том числе и командиры, потому что у него жизненный опыт, здравый смысл и главное — справедливый, ни перед кем душой не покривит.
Не успел я с замполитом и парторгом толком поговорить, как началась третья атака. На этот раз, лишь только гитлеровцы поднялись, их буквально скосил метким огнем пулеметчик Наумов. По примеру первой роты теперь и вторая поднялась в контратаку и на плечах гитлеровцев ворвалась в их окопы, взяла в плен гитлеровца и вернулась на свой рубеж.
Время между тем идет, уже около девяти утра, пора повидаться с комбатом, узнать, как дела на правом фланге. Тем же порядком, где ползком, где перебежками, добрался до центра батальона. Чубарь там, цел и невредим. Докладываю ему, что первая и вторая роты крепко держать оборону, что есть два «языка».
- Тот, - говорот, - тоже все в порядке!
Гитлеровцы не унимаются, атаки одна за другой, но мы их отбиваем, при этом потери наши самые минимальные. Бойцы видят, что нам урона особого нет, а немцев понавалены кучами, и дерутся с небывалым воодушевлением.
Артиллерия свирепствует с прежней силой: гитлеровцы бьют по глубине нашей обороны, по второму эшелону, по штабам, наши — по их батареям лупцуют. Из штабов полка и дивизаии передают одно:
- Держаться! Стоять! Ни шагу назад!
Подкрепления живой силой нет — сами видим, что не подбросить, но артогнем, минометами, «катющами» помогают нам хорошо, без наших заявок поддают огоньку куда надо. И от этого мы бодрее себя чувствуем. Потом мы узнали, что в этот день нас даже корабельная артиллерия и та поддерживала, своими главными калибрами дальнобойную артиллерию противника глушила: как говорится, мы за ленинградцев, ленинградцы за нас. Командующий армией нам на помощь авиацию вызвал. Четыре волны бомбардировщиков.
Мы с Самойленко в окопе рядом стояли, когда они появились.
- Как думаешь, Сережа, - спрашиваю, - попадет сейчас гитлеровцам?
- Не знаю, как гитлеровцам, а нам, если будут бомбить передний край, достанется, товарищ комиссар...
Но самолеты отбомбились очень удачно: прихватили окопы гитлеровцев, и валом разрывы прошлись по всей глубине их обороны.
Во время боя ординарец Юра от комбата ни на шаг. Парнишка он расторопный, что ни скажи, в момент исполнит. Опасно, не опасно, глазом не моргнув, идет. В этот день он у нас отличился тоже. Нужно было передать в боевое охранение приказ замполиту Печникову, чтобы держались до последнего. До боевого охранения метров сорок, но добраться туда не просто: огонь шквальный, носа не высунешь. Нош Юра ящерицей прополз туда, обратно и докладывает комбату:
- Ваш приказ передал. Они будут держаться!..
В этом бою мы еще раз убедились, какую грозную силу представляют наши снайперы. Они выколачивали фашистов пачками: что ни выстрел, то в цель. Гантимурова так та ухитрилась даже пленного захватить. Потом, после боя, бойцы над ней подтрунивали:
- Расскажи, Лена, как фрица в плен взяла?
Она засмущается, а они же и рассказывают:
- Слышим, наша Лена кричит: «Ребята, я пленного захватила!» - «Тащи его сюда!». - «Не пускает!»
Концовку они, конечно, уже для смеха присочинили, а на самом деле было так. Захватила она гитлеровца, скомандовала ему «Хэнде хох!» Он руки кверху, а что дальше с ним делать, она не знает, и давай на помощь ребят звать. Может, и растерялась немного...
Отбили мы семь атак. В три часа дня бой прекратился, пальба утихла. Тишина настолько неожиданная, что даже зловещей кажется, будто перед новой бурей. Минута, три, пять... Тишина. Перед окопами вражеских трупов как кочек на болоте, а батальон на месте. И тут по всем окопам «Ура!» От радости, что враг не прошел, что устояли...
Вот и получается, готовишь людей месяцами, а потом один бой, и тут проверка: правильную ты линию держал или нет. Этот бой показал, что правильную.
Я потом на высоте «Круглой» был, смотрел, там живого места нельзя было найти, все снарядами перепахано. Восемнадцать с половиной тысяч снарядов истратил противник в полдня, целый полк живой силы потерял, а ничего не добился. Почему про меня лично так мало в брошюре написано? В тот день, когда корреспонденты в батальон понаехали, я в медсанбате находился, своих бойцов навещал. А потом, когда хорошо, так хорошо и без политработников, зато если плохо, тут с нас главный спрос...
Вскоре меня опять ранило, после этого были другие батальоны, другие части. В конце войны я уже исполнял должность заместителя командира полка по политчасти. С этой должности и в запас уволился. Так-то...
Косарецкий кончил свой рассказ, и мы долго еще сидели молча. Я думал, что вот ходят рядом с тобой люди, и ты даже не подозреваешь, что иная жизнь человеческая удивительней любой книгши...
Три года назад Косарецкий умер — сказалось тяжелое фронтовое ранение...
Некролог из местной газеты:
2 ноября 1979 года после тяжелой непродолжительной болезни скончался бывший директор дома отдыха «Дружба» Косарецкий Николай Алексеевич. Ушел из жизни активный борец за дело Коммунистической партии, членом которой он состоял с 1939 года.
Косарецкий Н. А. Родился 28 декабря 1918 года в семье рабочего одного из предприятий Калужской области.
С начала Великой Отечественной войны Николай Алексеевич в рядах Советской Армии, в жестоких боях защищает Ленинград.
Родина высоко оценила мужество и героизм политрука Косарецкого, наградив его двумя орденами Красной звезды и восемью боевыми медалями.
С 1956 года после демобилизации из рядов Советской армии Николай Алексеевич работает на ответственнх постах в крайкоме ДОСААФ, крайсовпрофе. С 1960 года по 1976 г. - директором дома отдыха «Дружба».
Находясь на руководящей работе, он все силы, опыт и знания отдавал делу коммунистического воспитания трудящихся, подрастающего поколения. Косарецкий Н. А. Был активным членом общества «Знание», пропагандистом, возглавлял в течение ряда лет партийную организацию санатория «Уссури», выступал с лекциями, беседами на военно-патриотические темы в школах, был наставником молодежи.
Коммунист, верный сын своей Родины, он был человеком активной жизненной позиции, всегда на передовых рубежах, в авангарде всех дел. Вся жизнь Николая Алексеевича Косарецкого была примером беззаветного служения Родине, партии.
Скромным, отзывчивым, человеком замечательных душевных душевных качеств останется Николай Алексеевич Косарецкий в памяти его друзей и товарищей по работе.
Группа товарищей