Слон Целебес

 
СЛОН ЦЕЛЕБЕС
 
Он был самым странным мальчиком из их класса. К тому же еврей.
И он сам говорил об этом, что, конечно, усугубляло ощущение странности.
– Если в еврейской семье три сына, – говорил он, – двое из них нормальные успешные люди, а третий обязательно пишет стихи. Я пишу стихи.
Обычно, сказав такое, то есть признав очевидные свои недостатки, он широко улыбался. Ему нравилось дразнить людей своей откровенностью. Учился он плохо по всем предметам, кроме двух – литературы и физкультуры. Остальные его просто не интересовали.
Физкультурой он увлекся еще в начальных классах, когда его регулярно и жестоко избивали ровесники во дворе. Они чувствовали в нем что-то чужое, ну и действовали соответственно своему пониманию того, как надо обращаться со всем чужим и незнакомым.
От регулярных занятий физкультурой – турником, гантелями и даже штангой – к пятнадцати годам он превратился в физически крепкого, с идеальной спортивной фигурой парня. И да, он был красив. Не нашей русской, а своей еврейской красотою, которая, несмотря на всю чуждость, всю очевидную и слишком яркую восточность, была видна. Роскошные черные кудри, смуглая кожа, орлиный нос и огромные карие глаза – все это создавало ощущение почти сказочного персонажа…
При этом он был неаккуратен, даже неряшлив, забывчив и невнимателен к тому, как выглядит. То есть рассмотреть в нем будущего красавца было сложно.
Он сочинял стихи. Сыпал рифмами с легкостью на любую тему, иногда занимая внимание одноклассников на весь школьный день. Его похабные стихи, стилизованные под Пушкина, переписывались и распространялись в школе со скоростью эпидемии.
Конечно, он писал и серьезные стихи. Он подражал сюрреалистам, но не писателям и поэтам, а живописцам. Однажды увидел репродукции картин М. Эрнста в книжке «Искусство по ту сторону» и поразился тому, насколько мироощущение немецкого художника совпало с его собственным ощущением от жизни. Но рисовать он никогда не умел. А вот умение рифмовать теперь пригодилось. Картины Эрнста превращались в стихи. Живописные образы оборачивались четверостишьями…
В школе он пробовал читать свои серьезные стихи одноклассникам, но вскоре те понимали, что рифмовки будут не про секс на стройке (или что-нибудь в этом роде), и теряли интерес.
Но он продолжал писать. И часто даже говорил какими-то поэтическими ребусами.
 
 
*   *   *
 
От этого он казался ей еще более странным и даже несколько пугающим.
– Мне думается, что у каждого человека есть такой небольшой огонек внутри, вот здесь, – он показывал на впадину между ключицами у горла. – Это я как бы душу так представляю. Такой свет.
Она слушала с сомнением и полуулыбкой. Ей было ясно, что он влюблен в нее, как многие. И этот еврей тоже нелишний в ее коллекции. Он сочинял стихи; когда он рассказывал, его слушали, да и вообще существенных недостатков – кроме национальности и бедности – у него не было. Хотя это были действительно существенные недостатки. Не такие большие, чтобы не принимать его ухаживания совсем, но и не такие мелкие, чтобы хоть на мгновение предположить, что когда-нибудь она сможет выйти за него замуж. Муж в ее представлении должен был быть таким, чтобы его можно было ввести в ту среду, где жила она. Это были именно представления, а не плод размышлений. Она ощущала это где-то на уровне инстинктов. Влюбиться в такого можно. Но жить с ним – ни-ни.
Она была красива, и даже очень. Пожалуй, не самая красивая в классе, но самая яркая – точно.
Она перешла в эту школу из другой и, как это бывает с новичками, поначалу подверглась нападкам одноклассниц и – хуже того – подстрекаемых ими одноклассников.
Это длилось совсем недолго. Она хорошо умела адаптироваться в новом обществе, быстро нашла себе подружек, и начавшиеся было преследования прекратились.
Незадолго до этого он услышал от своего товарища, с которым они обсуждали школьные новости, и в том числе всеобщее презрение к новенькой:
– Она же страшная. У нее губы какие, ты видел? – шептал тот, близко наклонившись к нему. – Все обгрызенные, в крови.
Это была правда. Ее губы шелушились, то ли вследствие авитаминоза, то ли потому что она резко сменила климат, приехав в Москву.
Неважно… Пока девушку не принимали одноклассники, он успел полюбить ее. Прежде всего, ему легко было поставить себя на ее место. Она была новенькой, а он – еврей. Оба – изгои. Он даже не задумался о причинах того сильного сочувствия, которое родилось в нем. Но, так или иначе, сочувствие вызвало интерес, интерес – влюбленность, а влюбленность переросла в любовь тем чудесным способом, который и определить невозможно, и понять не удастся.
Вскоре она стала своей в классе, а еще быстрей поняла, что он питает к ней какие-то необычные чувства.
Чувства были действительно не совсем обычны для пятнадцатилетнего подростка. Здесь многое перемешалось. И его отчужденность, накопившаяся и с годами ставшая незаметной для него самого, как становится сначала привычной, а потом незаметной маленькая боль где-нибудь в предплечье, живешь с ней и живешь. Его шутовство – защита от чуждого мира. Его потребность найти кого-то, чтобы дружить-любить-общаться, и его физическая сила. Его бесстрашие и беззащитность. Все это, скрытое от чужих глаз, копилось в нем и вышло наружу, когда она появилась в классе.
С ним начали происходить странные вещи.
В физкультурном зале прямо на уроке физкультуры он избил Володю Шаповалова. Того самого, который рассказывал ему про ее некрасивые губы. Тот опять отпустил какую-то сальную остроту в ее сторону. Такие остроты были у них нормой. Так шутили все, и девчонки не обижались на такого рода хамство. Но теперь Володя дал ему повод. Это произошло, когда учитель физкультуры Илья Иваныч вышел в подсобку за баскетбольным мячом. Шаповалов громко сострил и уже через несколько секунд лежал, поливая кровью из разбитых губ крашеный деревянный пол.
Он бил врага расчетливо и жестоко. Напоказ. Вернувшийся в спортзал Илья Иваныч вмиг оценил обстановку и, постояв несколько секунд в дверях, вышел. Если вмешаться, то придется докладывать, а если все произойдет без него, то никто и не заметит. Он был прав. Никто, кроме нее, не заметил. И правда, чего удивительного?
 
Один девятиклассник бьет другого. Нормально… Много лет у него не было повода отомстить им всем, собравшимся здесь, за свое одиночество и ущербность, но теперь этот повод у него появился. Этим поводом была она.
Он полюбил ее и за это. И, хотя она совершенно не соответствовала придуманному им образу и ее вовсе не нужно было защищать от жестокого мира, он уже любил ее, и остальное было неважно.
Весть об этой любви облетела всю школу. Новости здесь распространялись быстро. Стоило сказать что-то по секрету в холле на первом этаже, а через пару минут это уже обсуждали в кабинете русского на четвертом. Но как относиться к этому, не знали.
Знали, что слетевший с катушек еврей может избить любого, кто заденет его возлюбленную. Или кто хоть что-то скажет про нее, или хотя бы посмотрит, или… – в общем, школьные болтуны, склонные к преувеличению, раздули историю так, что она приобрела почти мифические масштабы. И кончилось все тем, что другие школьники, обращавшие когда-то внимание на яркую девчонку, теперь боялись столкнуться с гневом этого еврея.
Конечно, никто вслух не выражал опасений и за глаза многие даже посмеивались над влюбленным одиночкой.
А она в результате осталась без привычных своих поклонников, толкущихся рядом с ней на переменах. С удивлением обнаружила это и одной из последних поняла, что, а вернее, кто является причиной такого изменения.
Это случилось поздней весной. Они заканчивали девятый класс, в следующем году предстояли выпускные экзамены и другая, взрослая жизнь.
Но до этого было еще далеко. Целый учебный год. А перед ним – три месяца лета…
– Поедем со мной в экспедицию летом? – он не смутился только потому, что готовился к разговору и продумал все детали и возможные повороты.
Она не удивилась, как он ожидал. Посмотрела на него молча, выжидая.
– Археологическая экспедиция. Летом. На море.
Она молчала.
– Мои родители могут позвонить твоим и рассказать, что там… – начал было он.
– Я сама решаю, куда ехать. Родители должны, конечно, разрешить…
– Вот я и говорю.
– Но решаю я.
– И что ты решишь?
– Я подумаю.
Это было так неожиданно – то, что она согласилась.
 
 
*   *   *
 
Они стояли на загородной платформе в ожидании электрички. Только что они прошли инструктаж у начальника экспедиции. И вскоре должны были отправиться в далекое путешествие.
Было лето. За железнодорожным полотном шумел деревьями пролесок, а где-то далеко на горизонте виднелись башни новостроек. Там, вероятно, играли в футбол и пили газировку. Там копался под стареньким «запорожцем» старенький пенсионер. Там малыши учились свистеть, дуя в стручки акации. Но это все было там, далеко…
А здесь они стояли одни на платформе и слушали, как шумят деревья и где-то совсем далеко стучит колесами уходящий поезд.
– Как хорошо! – сказал он.
Ему действительно было так хорошо, так невозможно хорошо и так страшно потерять, упустить этот момент, что на мгновение захотелось броситься под электричку, чтобы умереть вот так вот. Счастливым. Но это лишь на мгновенье. Его ждало лето.
– Что хорошо? – спросила она.
– Хорошо, что мы едем вместе.
Еще мгновение постоять на платформе. Еще чуть-чуть.
Но едет электричка. И тормозит, и останавливается, заслоняя собой все пространство и заглушая все звуки лязганьем колес и скрежетом открывающихся дверей.
 
 
*   *   *
 
Но и в археологической экспедиции, где он бывал часто и где было куда больше людей его национальности, он чувствовал себя одиночкой, обреченным на всегдашнюю обособленность ото всех.
Отчего это происходило? Теперь, через годы, трудно дать на это ответ. Да и не важно. Он был один.
С ней. Они приехали на море вместе. И тем самым она обрекла себя на то, что проживет пару недель в его мироощущении.
– Почему мы все время одни? Как будто на стену натыкаемся? Они тебя знают?
– Знают.
– И не любят за что-то?
– Нет. За что?
– Ты странный.
– Я – слон Целебес.
– Это еще кто такой? – она заинтересовалась, потому что, когда он начинал говорить, в него можно было влюбиться. А ей хотелось влюбиться ненадолго. И раз уж на них никто не обращает внимания, то почему бы не влюбиться в этого красивого еврея. Не-на-дол-го. – Кто такой слон Целебес?
 
 
*   *   *
 
Слон Целебес – это такой большой механический слон. Он похож на огромный пылесос, живущий под водой. Под серой и скучной водой. Над ним плавают рыбы, и он чувствует где-то далеко дым из трубы корабля. Он механический, потому что таким его сделали люди. Но он живой и огромный, потому что он – слон. У него есть рога, и поэтому он похож на корову.
Своими механическими глазами он смотрит на женщину без головы. Она протягивает ему руку в красной перчатке. А он все смотрит и смотрит на нее. Потому что для него нет ничего, кроме этой женщины, и потому что он ее любит – так сильно, как только механический слон может любить.
 
 
*   *   *
 
– Так кто такой слон Целебес?
– Это картина такая. Макса Эрнста. Я тебе в Москве покажу.
– Хорошо.
Москва была до бесконечности далеко и в пространстве, и во времени. Они сидели у палатки, и прямо у их ног начинался берег моря – словно на необитаемом острове. Одни среди людей.
И в это мгновение ей передались его чувства. Не в полной мере, чуть-чуть.
– Эй, слон Целебес! Пошли в палатку. Не до утра же так сидеть.
– У меня есть своя палатка.
Она положила ладонь ему на колено.
– Сегодня такая ночь, когда слон Целебес может прийти в палатку женщины без головы. Видишь, я протянула тебе руку в красной перчатке.
Она улыбнулась.
 
 
*   *   *
 
Они лежали в палатке, и лунный луч освещал ее грудь. И улыбку. Опять, как тогда на платформе, ему захотелось умереть именно сейчас, в эту ночь…
– Мне иногда кажется, что кто-то заботится о нас.
– Вопрос о существовании Бога я для себя еще не решила. Займусь этим после института, – ответила она тихо.
И опять улыбнулась.
– Вот и сейчас… – он точно не слышал ее ответа. – Мне кажется, кто-то бережет нас обоих. И тебя, и меня. Точно ладонями прикрывает от ветра наши огоньки. Я это могу иногда чувствовать.
– Ты – романтик. Романтики ничего не добиваются в жизни. А женщины любят тех, кто добивается. Запомни.
– Как не добиваются? А революционеры?
– Их всех потом расстреляли… ты не знал? Ни одна женщина не хочет быть вдовой.
– Ну, пускай я ничего не добьюсь…
– Я так и знала… так и знала…
– Ты плачешь? – он приподнялся на локтях и попытался заглянуть ей в лицо.
– Нет. Я злюсь.
Над палаткой черным куполом нависло высокое крымское небо. В глубокой черноте парила луна, бледная и равнодушная.
Начиналась осень.
 
 
*   *   *
 
Осенью они расстались. Им было по шестнадцать лет, и расставание в таком возрасте – процесс вполне естественный.
В своем классе, в своей неизвестной для нее жизни он остался один. Еще более замкнутый, чем раньше, он больше не читал одноклассникам похабных стихов. Он отрастил длинные волосы и стал называть себя хиппи, то есть полностью перестал соответствовать обществу, где они вместе существовали.
 
 
*   *   *
 
Она поступила в иняз. Удачно вышла замуж. И ничего не знала о судьбе своего одноклассника, с которым когда-то давно она была в археологической экспедиции в Крыму.
 
 
*   *   *
 
Он не пришел на встречу одноклассников через двадцать лет. Говорили, что кто-то звонил его маме и что она сказала, что он умер. Откуда-то полушепотом прозвучало слово «героин». Его произнес, конечно, располневший и солидный Володя Шаповалов.
Она не стала вслушиваться в эти разговоры. Просто вдруг убедилась, что огонек, светившийся между ключиц у еврейского мальчика, который когда-то ее сильно любил, погас.
Может быть, кто-то, кто берег его и прикрывал ладонями, решил, что пришла пора? Может быть.
 
 
*   *   *
 
С возрастом вопросов не становилось меньше. Постоянным для неё оставалось лишь одно. Слон Целебес – это такой большой механический слон. Для него не существует ничего, кроме женщины без головы, потому что он ее любит – так сильно, как только механический слон может любить.