Чужая тропа
1.
Тропа была чужая. Не просто незнакомая ему, а чужая. Он и сам не до конца понимал, как это объяснить, он просто знал – тропа чужая. Ещё до того как зацепить её глазом, нюхом, нервом - душу его забило непонятной тревогой, раздражением от непонимания причины этой тревоги, ощущением опасности.
Он хорошо знал лес. Более того – считал его своим.
Из года в год, от сезона к сезону этот лес менялся: падали старые деревья, тянулся в небо молодой подрост, появлялись свежие горельники, набивались людьми новые дороги и тропинки – и никогда эти изменения не вызывали в нём какого-то отторжения и непонимания. Всё жило и менялось по законам природы и неуёмной деятельности человека.
Но это тропа – совсем другое. Она была чужая.
Тропу он не видел. Он её чуял. Как собака чует зверя – верхним чутьём. И вело его это чутьё по старой, заросшей мелким березняком, противопожарной канаве к перекрёстку старых лесных дорог. По этим дорогам, очень давно, ещё при царе-батюшке, телегами вывозили кругляк для шпал на строящуюся железную дорогу.
Память вывела его к перекрёстку дорог. Да вот только перекрёстка больше не было.
А была свежевыбранная, свежевыпиленная делянка. Голая прошлёпина на месте когда-то густого, местами непроходимого, леса…
Кое-где желтовото-белёсые спилы пней ещё сочились янтарной смолой. Но по большей части спилы уже подсохли под жарким июльским солнцем. Между пнями опилки да перетёртый в щепу гусеницами тракторов и шинами «Уралов» подлесок…
«Когда успели?»…
Зацепив взглядом большой пень, (всё, что осталось от красавицы сосны много десятков лет красовавшейся на перекрёстке старых лесных дорог), он понял, откуда начинается чужая, тревожащаяся его тропа. И что это за тропа, он тоже понял…
2.
Выдра бежала по песчаному берегу, оставляя за собой цепочку следов, которую тут же слизывала волна. Ли Фун Ча шёл за нею. Выдра не прибавляла хода, только иногда, изящно оборачивала голову в сторону странного сопровождающего – отстал или ещё нет?
Забежала за обкатанный водой камень. Выглянула из-за него. Человек приближался. Выдра перебежала за другой камень – побольше. Опять выглянула. Человек был рядом. Выдра метнулась к пню-выворотню, выбеленному водой и ветрами. Покопошившись между корней, залегла. Ли Фун Ча улыбнулся – звери, что дети малые: что те, что другие, закрыв глаза, считают, если они никого не видят, то и их не видно. Ах, если бы в жизни так было – закрыл глаза - и опасности нет. Да-а-а, хорошо было бы.
Сегодня этой выдре действительно нечего было опасаться. За нею шёл не охотник. Просто совпали пути её и человека идущего по своим делам.
Выдра лежала с закрытыми глазами. Ли Фун Ча ждал. Выдра приоткрыла один глаз – странный попутчик был рядом. Глаз захлопнулся. Ли Фун Ча рассмеялся. Очень уж потешно выдра выглядела – взъерошенная, перемазанная песком, с закрытыми глазами и растопыренными лапками.
Ли Фун Ча был стар. Сколько ему лет он и сам не знал. Может, где-то в Китае, и лежат бумаги с точной датой его рождения - да кому они сейчас нужны. Когда его родители, с кучею детей объявились в России, чиновник на границе на взгляд определял кому, сколько лет, да и считал он их по головам – одним китайцем больше, одним – меньше – без разницы.
Жизнь большею своею частью прожита, чего уж теперь года-то считать. Он уже и китайцем-то себя не считал, потому, как и говорил, и думал давно уже по-русски. А уж дети и внуки все русскими в паспортах числились.
Одного его душа от русских не смогла перенять – русской бесхозяйственности.
Всего у них много, ничего не жалко, вершки посшибают и довольны. Бесшабашные они какие-то, безалаберные. Всё словно в облаках летают. К земле надо быть ближе, к земле. Ли Фун Ча знал землю и любил её.
Вот и сейчас брёл он с мешком в руке, вдоль берега реки, рядом с тропою выбитою множеством коровьих копыт, время от времени наклоняясь к земле, чтобы острой палкой подцепить и забросить в мешок сухие коровьи лепешки. Русские брезгуют этим делом заниматься, мол, грязное оно, но весною всегда приходят к нему за помидорными семенами. Ведь самые лучшие помидоры у него, и вызревают они на коровьем навозе. Помидоры огромные, больше, чем в два кулака. Мясистые. Одним помидором на весь день наесться можно. Да и картошка тоже лучшая у него. А подумать – и лук у него самый лучший – сладкий…
Эх-хе-хе, надо только не лениться, лишний раз земле поклониться – всё у тебя и будет.
Потешная выдра немного его отвлекла от дела, но ненадолго.
Ли Фун Ча не торопился – тот, кто спешит - всегда опаздывает. И мало что замечает. Жизнь суеты не терпит. Что можно-то на бегу разглядеть? Если он всю свою жизнь среди грядок провёл – это не значит, что жизни он не видел. Просто это его жизнь, и дана она ему, чтобы землю он обихаживал. Кому-то жизнь для другого дела дана, а ему вот для работы на земле. И он честно, свою, только ему предназначенную, жизнь прожил.
Человек ведь, если изначально неверно выбрал себе путь, или путь не ему предназначенный, не живёт – мается. Тоскливо ему – хоть волком вой! Мечется он по жизни, как зверь в клетке, срывается на ни в чём не повинных близких своих, да и на чужих тоже. Сам мается, и всех, кто рядом изводит. А и надо-то – путь свой найти, и всё сразу станет просто и понятно. У каждого в жизни свой путь, и не надо ходить по чужим дорогам.
Старый китаец, словно удивляясь своим мыслям, покачал головой. Ах, как не хорошо – зачем осуждать людей – он, что, Бог что ли? Таких людей жалеть надо. Осудить дело не хитрое. Мы и так слишком часто не прощаем людям то, что прощаем себе. А ведь грех это. Не праведники мы, и права судить других нам никто не давал. Это всё гордыня из нас прёт – я, мол, хороший, а все плохие.
Ли Фун Ча остановился. Что это за мысли сегодня крутятся в его старой голове?
Присел на бревно. Заскорузлыми, давно не разгибающимися пальцами, вынул из-за пазухи кусок чёрного хлеба завёрнутого в белую тряпицу. Из кармана огурец. Старым самодельным ножом разрезал огурец вдоль, на две половинки. Присыпал крупной солью, потёр половинку о половинку, пока не выступил сок. Но так и не надкусил. Сидел на краешке бревна, уперев глаза на полуденные сентябрьские сопки, взглядом вбирая в себя красоту погожего дня.
Эх-хе-хе, как же дивно, Господом мир устроен. Живи и радуйся красоте. Так нет же, обязательно найдётся кто-то, кому невтерпёж красоту эту порушить. Вон сопочка, словно сбоку надкусана – щебень там добывали, вроде и нужная людям вещь, а красоту порушили. А на той вон сопке, прошлёпины делянок просматриваются. Опять же – вроде для дела, а красоты уже нет. Кедры на карандаши пускают – это ж надо додуматься?!
Старик печально покачал головой. Страшен человек в своей неуёмной фантазии. Всё-то ему надо переиначить, всё изменить. А всё одно, великой красоты, что Господом сотворена, у него не получается. Да тот же навоз – какую только химию для удобрений не навыдумывали, а лучше коровьей лепёшки ничего нет. По тому, как она не во вред природе – только на пользу. Ведь если в природе чего-то нет, значит, Создатель посчитал это вредным, не нужным природе. А люди, словно разум потеряли, придумывают то чего в природе быть не должно и глупости своей радуются. А потом и не знают, как с бедой, что их изобретение сотворило, управиться. И ведь нахлебались уж горького опыта, нет бы остановиться – куда там! Ещё пуще сочиняют. Ордена да премии друг дружке раздают. Нет бы, у природы учиться, приглядывать, да всё полезное и перенимать. Чего сочинять-то, всё уж сочинено, и по полочкам разложено. Бери и пользуйся. Ох, гордыня, гордыня…
Старик опять покачал головой. Без всякого аппетита перекусил. Стряхнул с брезентового плаща крошки в ладонь, закинул их в рот.
За спиной, под чьими-то тяжёлыми шагами, захрустела галька. Ли Фун Ча обернулся.
«Здоров, Лифа!» - рядом со старым китайцем, на бревно, без приглашения, присел старый его знакомец, бывший лесничий Баландин. Лет уж шесть, как пенсионер, а всё тайгу оставить не может. Видать на всю оставшуюся жизнь прикипел к ней – не отодрать. Вот и сегодня, опять его куда-то нелёгкая носила. Да, как впрочем и самого Ли.
«Здравствуй, Фёдор Игнатьич!» - спрашивать куда и откуда идёт Баландин, старый Ли не стал, надо человеку – сам скажет. Чего зазря выпытывать.
«Прохлаждаешься?» - вопрос не подразумевал ответа и Ли Фун Ча промолчал.
«А я вот, на двенадцатый кордон сходил. Лучше бы не ходил. Вырубили его вчистую…». Ли опять промолчал. Пусть человек выговорится.
«Понимаешь – весь! Вчистую! И даже на старых дорогах сосны выбрали…».
«И ту…?».
«Угу. И её».
«Плохо».
«Да, уж чего хорошего… Найду. След за ней по всей тайге тянется».
«Делянка-то чья?».
«А бес его знает. Вот, на лесопункт зайду – узнаю. Успеть бы…».
«С тобой пойду. Поглядеть хочу на больных на всю голову. Это ж надо, что попилили!».
3.
Двухэтажная, из свежего оцилиндрованного бруса, контора лесоучастка теремом возвышается на пригорке за лесопилкой.
И лесопилка, и контора лесоучастка на самом выходе из леса, на северной окраине села Бродни. Бродни - районный центр, числится посёлком, но местные, да и не местные тоже, называют Бродни селом. Роднее как-то. Церква есть? Есть. Значит, село. А все эти новомодия: посёлок, пгт, микрорайон – казёнщиной отдают и на язык людям не ложатся.
Вся территория лесоучастка, да и часть лесопилки заставлены, в разной степени готовности, срубами домов, бань, беседок с обрешёткой и даже часовенок с маковками.
Визжат пилы, стучат топоры, туда-сюда носятся трескучие «Беларуси», на задах разгружаются лесовозы. Повсюду гвалт и крики приправленные матерком. Пахнет свежими стружками, опилками и смолой…
Под навесом, за столом, бригадир лесоучастка Иван Ермолаев, о чём-то на повышенных тонах разговаривает с Фёдором Прохоровским – водилой-лесовозником. И всё тычет, зажатыми в кулаке, какими-то бумагами тому в лицо.
Ли Фун Ча и Баландин подались было к Ермолаеву, но тот их ещё издали окоротил взглядом – не до вас! Старики отошли к забору, и присели на брёвнышко в тенёчке.
«Здоров, деды!» - пробегавший мимо тракторист Семёнов дурашливо приподнял над головой замасленную кепку: «Опять наших грехов где-то накопали? Или по духу лесному соскучились?».
«Беги отсель, дурашлёп безгрешный! Накопали! Да на вас и копать ничего не нужно – вона – всё ваше рыло в пуху!» - только сказано это было в пустоту – Семёнов уже стоял в беседке перед бригадиром. И стоял без улыбки, так как разнос с Фёдора Прохоровского ту же перетёк на него. В чём мужики провинились перед бригадиром – деды не знали, но то, что доставалось провинившимся не хило – видно было и без бинокля…
Всё заканчивается – закончился и разнос. Семёнов и Прохоровский, с красными, словно после парилки лицами, тихо переругиваясь между собой, подались к своей технике, старики к бригадиру.
Вместо: «Здравствуйте!» - Ермолаев, не поднимая головы, буркнул: «По делу?».
«Больно ты не ласков, Иван. Случилось чего?» - Баландин снял фуражку, положил её на стол и, пригладив огромной своей рукой реденькие припотевшие волосы, присел на скамью. Махнул рукой: «Садись, Лифа, чего стоишь…».
Старый китаец, подоткнув себе мешок под ноги, тоже угнездился на скамье.
Ермолаев, пересилив раздражение, усмехнулся: «Да уж, только сегодня мне вас, ветераны, и не хватало. А так всё есть: и разгильдяи, и алкаши, и просто недоумки. Ну, а теперь и вы – довеском. Давайте ваши просьбы и пожелания. Буду для вас, как рыбка золотая – всё исполню».
«Не дуркуй, Иван. Нужен ты, за просто так тебя от дела отрывать. Вопрос у нас имеется – двенадцатый кордон вы извели?».
«А что не так?».
«Тебе вопрос задали – ответь. А потом и будем говорить – так, не так».
«Там всё по закону. Выдел, таксация, договор аренды, счета, сметы – мы ж не чёрные лесорубы. Сами знаете, Крутикову проблемы не нужны. Дело на ходу, зачем приключения искать? А в чём дело-то?».
«Значит, вы. Так и думал. Больно всё шустро провернули. Только лес стоял – бац! – и нету леса. Передовики, мать вашу!».
«Ну, не так чтобы быстро, ещё в мае закончили. А сейчас июль к закату. А ты только узнал?».
«Так, разешь, за вами угонишься? Ладно, не вернёшь уж ничего. Спилили, так спилили. Из лесников-то лесосеку кто отводил, кто таксацию делал?».
«Так, Егоршин. Его ж лесничество. Нормальный мужик, всё по делу. Без лишнего выпендрёжа. Или ты о нём другого мнения?».
«А что тебе моё мнение? Всю жизнь имею мнение обо всех. Разное. Об ком-то лучше, об ком – хуже. И что? Жарко-холодно кому от мнения моего? А? Я тебе вот, к примеру, так скажу – думал как-то совсем уж плохо об одном мужике: никудышный мол, человечек, и для чего живёт на свете белом, небо коптит? Прок-то от него кому какой? Дрянь ведь человечишка. А тут меня беда возьми да и прихвати! Да крепко так, казалось всё! – не выкарабкаюсь. И кто на помощь пришёл? Во-о-от - правильно, этот никудышный и пришёл. Один. Никто и пальцем не пошевелил, так – поохали, посочувствовали вроде, а он себя на меня и потратил. Вот, значит, как. С того случая засунул я своё мнение куда подальше и не трогаю. Вещь бесполезная. Позор только один.
Так, что мнение моё о ком-то тебе знать вовсе даже не обязательно. Смотри, как в деле человек себя кажет. Оно вернее».
«Да понял я всё, Фёдор Игнатич. Что ты мне за жизнь лекцию читаешь? Дело-то у вас ко мне какое?».
Вместо Баландина ответил Ли: «Плохое дело. Дерево вы спилили. Плохое дерево».
«Какое такое плохое? Что за хрень? Всё по закону. О чём вы?» - Ермолаев непонимающе развёл руками.
«Плохое дерево спилили. Буйное».
«Что-о-о?! Буйное дерево?! Это, сосну, что на перекрёстке старых дорог стояло? Его?! Так я же сам, сам всем своим сказал – не трогать! И Егоршин мужиков предупреждал. Да и не маркировали его на спил. Ах, суки! Это ж кто ж позарился-то?» - и, обернувшись к лесопилке, проорал: «Фёдор! А ну, беги сюда, рожа хитрая!».
4.
Фёдор Прохоровский, от повторного вызова к бригадиру ничего хорошего не ждал, поэтому и подгребал к беседке едва передвигая ноги.
«Иди, иди, передовик ты мой ненаглядный…» - Ермолаева от негодования и нетерпения слегка потрясывало.
«Иди быстрей, твою мать, плетёшься ты! Скажи-ка, ты мне, голубь сизый, как это вы умудрились сосну, что на перекрёстке старых дорог, что на двенадцатом кордоне, сюда доставить? А?».
«Так, а чё говорить-то, спилили да доставили. Делов то. Что она там одна, как свечка торчала бы…».
«Тебе что, голову напекло?! Говорено же – не трогать сосну. Буйная она! На перекрёстке дорог выросло. Враз сруб развалит! А ежели дом уж жилой будет, и люди в ём?! На кого смертушки списывать будем?!»
«Да ладно тебе, Иван, стращать-то. Дерево, как дерево. А то, что там Егоршин наплёл – так сказки всё это. Чай, не первый год на лесоповале…».
Не выдержал и встрял в разговор Баландин: «Сказки, говоришь, Фёдор? Ну-ну. И про буйное дерево сказки, и про сухие… Вижу, во-о-он, на задах-то, парочка сухостоин лежит. Зачем? Сухостой ведь только на дрова и годится, а, не приведи господи, дом ли сарай из их него сложить – и люди, и животина - все от сухотки-то и помрут. Не слыхал рази о том? Где ж ты Федька жил-то всё это время? Вроде в тайге, а вроде и нет. Головы-то откуда у вас такие больные? Что ж о людях-то не думаете? Всё деньги, деньги – провались они. Вам только деньги не сказки. Слышь, Иван, что думаю - уйдём мы, ну я там, Лифа, годки наши, с этого света в иной какой, там и вы за нами не задержитесь, а внучатки-то наши, да и те, кому ныне под тридцать, профукают страну нашу, за красивые фантики профукают. Как туземцы какие. Была, значит, Россия, и нет её. Даже сказок не останется. Умеют нынче память-то молодым отшибать. Напрочь. Только беспамятство такое добром ить не кончится. Нет, не кончится. Помяните ещё моё слово. Да поздно б не было…».
Ермолаев покачал головой: «Плохо дело. Где ж дерево-то сейчас искать? Мы же уже всю деловую древесину в дело пустили…».
«А чего его искать – тут оно, в срубах. Пойдём да и отыщем. Тропа от него буйная с самого леса так и прёт. Я ведь по ней, по тропе этой, к вам и вышел. Плохой след от того дерева, ох, плохой. Аж на душе муторно…»
«То-то на лесопилке у меня и хорошо вроде всё, а страх какой-то, раздражение достали, ну, и я тут на всех уж почитай пару месяцев подряд как срываюсь. И всё не пойму – с чего вдруг? Эх, Фёдор, Фёдор – погубит тебя жадность, ой погубит, да и нас заодно»…
«Итить, твою мать!!!» - Ермолаев от неожиданности вздрогнул. Орал Прохоровский. Орал и тыкал пальцем за спину бригадира: «Чё это?! Чё это?!».
Бригадир грохнул ладонью по столу: «Харэ базлать!» - и обернулся к лесопилке. Обернулся и слегка откачнулся к столу.
Шевелился крайний слева сруб. Бревно, третье снизу, выворачиваясь вдоль своей оси, горбилось, и поднимало над собой остальные брёвна сруба. Вот вывалилось из пазов самое верхнее бревно и скатилось на траву, через пару секунд другое, третье... Венцы рассыпались, брёвна катились по траве…
А буйное бревно всё выворачивалось и выгибалось…