Смейтесь на здоровье!

Протоиерей Рафаил Яганов












СМЕЙТЕСЬ
НА ЗДОРОВЬЕ!

Юмор и сатира ХХ века















Москва 2014 г.
;




УДК
ББК

Протоиерей Рафаил Яганов
Смейтесь на здоровье! Юмор и сатира ХХ века. – М.: ООО «Техинформ»,
2015. – 147 с.: ил.

ISBN





















© Издательство «Техинформ», 2015
;










СМЕЙТЕСЬ НА ЗДОРОВЬЕ!

Юмор и сатира ХХ века

Смеяться, право, не грешно
Над всем, что кажется смешно.
Н.М. Карамзин
;

ОТ АВТОРА

Дорогие друзья! Предлагаемые Вам произведения долго лежали под спудом и в силу стесненных обстоятельств не могли выйти в свет.
Еще в прошлом веке большинство наших соотечественников, отступив от Бога, потеряло возможность общения с Ним. А ведь молитва искони спасала от всяких бед, зол и напастей. Но молиться отвыкли. Да тут еще поблазнилось, что веселиться куда приятнее: загорланили задорные песни, частушки, зазвенела гармошка…
А потом настали такие перемены, что все смолкло, и люди разучились даже смеяться – утратили удивительную способность, которой наделил Всевышний одного лишь человека из всех обитающих на земле тварей. Смех, как известно, подобен предохранительному клапану в паровом котле и оберегает от взрывоопасных стрессовых состояний. Попробуйте улыбнуться. А еще лучше – искренне рассмеяться. Надеюсь, Вам поможет в этом мой сборник.
;


РАССКАЗЫ

;
ПЕРЕСТАРАЛСЯ
/Гротеск/

Стоял погожий, радостный день. Свежий ветерок казался особенно ласковым после долгой суровой зимы. Машины скользили по блестящему асфальту, перезванивались трамваи, и даже тупорылые троллейбусы казались не такими неуклюжими.
Регулировщик Василий Васильевич Верба, статный и красивый, стоял на перекрестке и взмахивал полосатой палочкой, похожей на маленький шлагбаум.
Наверху, в светофоре, выпрыгивал то яснозеленый, то кровавый огонек. Василий Васильевич ловко поворачивался, и пуговицы на его темносинем кителе вспыхивали, как звезды. Лицо и вся его монументальная фигура сияли необычной гордостью.
Настроение у Вербы было превосходнейшее. За последние два дня он стал неузнаваем. Частенько теперь припоминал фразы из циркуляра, полученного им от своего начальника майора Никонова: «…обратить особое внимание на вежливое отношение к гражданам, передвигающимся на различных видах транспорта и пешим порядком; отвечать на их вопросы, отдавая честь…».
Между тем человек лет пятидесяти, в стеганке и шапке­ушанке, подошел к Вербе. Тот напрягся, как струна.
– Товарищ милиционер, как добраться в больницу?
– Вас какая больница интересует?
– Известно какая: где лечат.
– Гражданин, попрошу вас… указать, какая вам требуется.
– Да сказали: главная…
– А, центральная! Вон остановка трамвая, видите? Так. Восьмой, девятый, двенадцатый – сядете в любой. Кондуктор скажет, где нужно выйти. Понятно?
Прохожий, поблагодарив, отошел.
Машины однообразно текли нескончаемым потоком, – точь­в­точь как мысли у Вербы. «Вот нынче культурное отношение ввели… Пожалуй, придет скоро указание и жену свою, Аграфену Петровну, «на вы» называть. Раньше, бывало, если борщ не по вкусу, можно было и ложку отбросить и жену отчитать: «Соленый­то, как рассол: влюбилась, что ли?!» Нет, надо будет сказать: «Аграфена Петровна! У вас понизилось качество изготовляемой продукции. Не связываете вы практику с теорией. Возьмите, хотя бы книгу «О вкусной и здоровой пище…»
…Но тут Василий Васильевич услышал раскатистый чох из проходящего мимо трамвая. Размышления были прерваны, время решительных действий приспело. Верба остановил вагон. Вошел. Окинул всех проницательным взором:
– Товарищи, кто сейчас чихнул?
Все притихли, с удивлением глядя на постового.
– Я спрашиваю, товарищи, кто чихнул? – неумолимо вопрошал Верба.
Теперь на него посматривали с опаской.
– Учтите, трамвай не пойдет. Вы задерживаете движение.
Пассажиры безмолвствовали: кто голову опустил, кто отвернулся, кто усмехался слегка.
И тут раздался тихий женский голос:
– А, ить, это я чихнула!
Василий Васильевич глянул в конец вагона, откуда донеслось признание, и – о ужас! – увидел жену свою, Аграфену Петровну.
От изумления он ничего не мог вымолвить. Однако ни один мускул не дрогнул на его лице. Приложив руку к виску, он бодро произнес:
– Будьте здоровы, гражданочка! – и, браво щелкнув каблуками, вышел.
Став на свое обычное место, орудовец  дал сигнал к отправлению, и трамвай продребезжал мимо… Снова катились машины, двигались громоздкие троллейбусы, и Верба размеренно взмахивал полосатой палочкой.
Казалось, все было по­прежнему. Но он не мог успокоиться и то и дело бормотал: «Ну погоди, милая! Я покажу тебе, как чихать в неположенном месте!»

1956 г.


;
РОЗЫ
/Рассказ/

Редактора как будто подменили. Обычно спокойный, уравновешенный, он вел себя, как испорченный барометр: никто не знал, что он еще может показать. А все вот из­за чего: вызвали в область и дали разгон – мало, дескать, в газете критики.
– А кого критиковать? – громко произнес редактор и оглянулся, хотя был один в кабинете. – Кого? Первого? Он­те так раскритикует, что забудешь, в каком году родился. Запретил проезжать автомашинам мимо райкома. Теперь вон какой крюк приходится делать. А там дороги несносные – трясет: зерно рассыпается. Или – заглушил динамик на площади: видите ли, его особе нужна тишина, в шуме он думать не может. Тоже мыслитель нашелся! А сам как полпятого – на «Волгу» и в город. Хозяин района называется! Домище каменный стоит заколочен, а он в городе обитает. Наплевать ему на дела колхозные. Экскаватор пригнал, заставил траншеи рыть – его величеству газ будут проводить. А на письма трудящихся отвечаем: газификация в ближайшее время не предусмотрена.
Так кого же критиковать? На кого ни глянешь – всех жалко, а больше всего – себя. Председателя райисполкома нельзя, прокурора нельзя, райпотребсоюз – самому нужен. Председателей колхозов, секретарей парткомов – тоже как­то не с руки. Скажут: авторитеты подрываешь! За чей хвост ни потяни, все гляди, как бы твой не прищемили.
Долго сидел он, положив голову на руки. Все прикидывал: как выкарабкаться из этого положения. И вдруг вскрикнул:
– Эврика! – да так громко, что машинистка, вбежав в кабинет, сказала:
– Меня, Александр Иванович, зовут не Эврика, а Вика.
– Да я не об этом. Я, понимаешь, нашел. Нашел!
– Я же вам говорила, что найдете, – Вика вела речь о куда­то запропастившемся письме. Но оказалось, что и не в нем было дело.
Срочно созвали внеочередную планерку. Сверх ожидания Александр Иванович повел речь о розах.
– Мы посадим их на улице, перед окнами редакции. – Все переглянулись: с каких пор шеф начал интересоваться цветами? Или он вовсе не в себе? Редактор сделал паузу, чтобы посмотреть на своих подопечных. На их лицах он увидел одно лишь недоумение, и скорей бы заговорил бы письменный стол, чем они. – Молчите. Ну как же вы недогадливы! Ведь это спасет нашу газету.
– Но причем тут розы? – робко спросил кто­то.
– А при том, что у нас совсем нет критики.
– Так не хотите ли вы, Александр Иванович, заменить ее шипами розы?
– Нет, вы просто­напросто лишены фантазии! – воскликнул редактор. Его идея казалась ему настолько ясной, что он был удивлен, как ее не понимали другие. И продолжал вопрошать:
– Ну для чего существуют розы, для чего?
– Чтобы нюхать! – не задумываясь, выпалил один.
– Чтоб преподносить их любимым, – мечтательно произнес другой.
– Или делать из них надгробные венки, – мрачно пробасил третий.
– Нет, нет и нет! – отрезал редактор. – Розы существуют для того, чтобы их рвали.
– Ну и что? – спросили все разом.
– А то, что коль скоро мы их посадим и вырастим, их начнут красть. Это и будет темой для фельетона.
Все облегченно вздохнули. Фельетон внесли в план будущей недели. К вечеру сотрудники редакции собрались на «субботник» и посадили много кустов роз с бутонами, которые должны были вскоре распуститься. Александр Иванович ждал этого с нетерпением. И часто любовался расцветающими плодами своей идеи. Когда же докучливые прохожие невзначай оглушали его вопросом: «А что это за сорт? – редактор, загадочно улыбаясь, отвечал: «А ля фельетон». После этого вопросов обычно не задавали.
Но вот, наконец, розы вспыхнули. Расцвел и редактор;– он ждал…
На второй день, когда уже совсем стемнело, был пойман тринадцатилетний разбойник. Засада, в которой участвовали сотрудники редакции и типографские рабочие, прошла удачно. На радостях повсюду повключали свет. Завотделом писем со смаком потирал руки в предвкушении еще не написанного фельетона.
По телефону срочно вызвали Александра Ивановича. Войдя, он гордо бросил сотрудникам:
– А что я вам говорил!
Преступника ввели в кабинет редактора. Усевшись на свой служебный трон, Александр Иванович закурил – и следствие началось.
– Записывайте, – жестом, достойным генерального прокурора, обратился он к одному из литработников.
– Итак, как тебя звать?
– Пупырь, – нагло улыбаясь, ответил мальчуган, точь­в­точь такой, каких рисуют на будках с мороженым.
– Ты не мудри, а изволь отвечать. Мы с тобой живо расправимся: запрем в архив, и будешь там сидеть всю ночь с крысами.
– Не кажи гоп, – весело ответил мальчишка.
Допрашивать его было невозможно.
– Интересно, кто его родители?
– Ты моих родителей не трожь, а то в лоб получишь.
– Ишь, щенок, еще и огрызается.
– Да что вы, Александр Иванович, с ним нянчитесь? Ведите его в милицию – там он мигом заговорит.
– Сейчас этим даже маленьких детей не стращают. А вот вы, как узнаете, кто мой дядя, сразу отпустите, еще извиняться будете.
Редактор насторожился. Спросил полушепотом у одного из сотрудников:
– Вы, случайно, не знаете, чей он? – Тот пожал плечами.
– Так ты брось ломаться, – сказал редактор, – скажи, кто ты, и отпустим тебя с миром.
– Сам я из города, в гости приехал. Поспорили мы с дядей. Он смеется: «Где ты в нашей дыре розы раздобудешь?»
– Так кто же твой дядя?
– Кто, кто? Привязались. Верзилин – вот кто!
Все так и ахнули. Верзилин был первым секретарем райкома.
Чтобы исправить ошибку, Александр Иванович вместо нескольких сорванных роз приказал приготовить для столь уважаемого гостя большой букет и аккуратно завернуть его в только что отпечатанный номер газеты.
Мальчуган нарочито почтительно раскланялся и ушел.
У ворот редакции его встретила ватага ребят:
– Ну что, отпустили? А мы думали, ты крепко влип.
– Ха­ха! Они поверили, что я племянник Верзилина.

1965 г.


;
РОЖДЕНИЕ МАМОНТА
/Гротеск/

Квартира Ивана Корнеевича Корнеплодова соперничала по толщине стен с фортецией. Солнце, поднимаясь над городской площадью, проникало в кабинет ненадолго, как будто только для того, чтобы отразиться в роскошной тонзуре хозяина, склоненного над рукописями. Его могучая рука боксера, поросшая рыжими волосами, сжимала авторучку, точно отбойный молоток.
Уже несколько лет Иван Корнеевич высиживал научную мысль, огромную, словно мамонт, и, поблескивая очками, вдалбливал студентам биологические премудрости. И обычно свои хитросплетения сводил к назойливому выводу: Мамонт произошел от Слона.
Пусть противники Корнеплодова, запальчивые приверженцы старого, идут иными, проторенными путями. Он верен себе и логике: в органическом мире все развивается от простого к сложному, от низших форм к высшим.
Кстати, какое множество нетронутых, захватывающих дух проблем оставила природа в подарок ученым! Неизвестно, сколько они будут ломать голову над тем, курица появилась от яйца, крыса – от мыши, или наоборот?! Тут есть над чем призадуматься. Стоит лишь пораскинуть мозгами и поднатужиться.
Как и у всех настоящих исследователей, упорства у Корнеплодова хватало! И он продолжал в муках вынашивать Мамонта, уповая на то желанное время, когда его детище увидит свет и у него прорежутся бивни.
Несмотря на фанатичную тягу к науке, Иван Корнеевич, однако, не забыл надежно застраховать свою собственность и семейное счастье от посягательств улицы. Он воплотил солнечные лучи в железные решетки и пригвоздил их к оконным проемам трехкомнатной квартиры.
Пока маститый ученый, встав с первыми петухами (а порою и вовсе не сомкнув глаз!), выдавал на гора увесистые глыбы мыслей, солнце, скучая, подбиралось к спальне. Оно будило Евгению Ивановну, уставшую от ревности к рожающему мужу. Вся обширная деятельность молодой домашней хозяйки, не успевшей растратить своего обаяния, состояла в приготовлении пудингов и в разучивании на фортепиано только что вошедшего в моду кубинского марша «26 июля». Она с нетерпением ждала, когда разрешится от бремени… ее супруг. И, как всякая женщина, хотела бы это сделать сама. Но увлеченный нескончаемыми поисками Корнеплодов даже не пытался ей чем­либо помочь. Евгения Ивановна смирилась и утешала себя тем, что вслед за рождением Мамонта ее квартира украсится коврами, хрусталем и редкими картинами.
Когда умаявшееся солнце, склоняясь к западу, пробивалось сквозь решетку туалетной комнаты, поигрывая на чисто вымытом унитазе, доцент возвращался из университета. Ванильный запах возбуждал в нем желание сесть сначала за кухонный, а затем за письменный стол. Так повторялось изо дня в день.
Еще находясь в эмбриональном состоянии, Мамонт задыхался среди центнеров макулатуры, будто в авгиевой конюшне. Чтобы на свет появилось полноценное чадо, самому родителю необходимо было поправить свое здоровье. Он срочно нуждался в таких естественных факторах, как солнце, воздух и вода. И Корнеплодов без отлагательства выехал в Крым.
Евгения Ивановна тоже жаждала вырваться на волю. Но не бросишь же квартиру без присмотра, на произвол судьбы? Правда, она ограждается толстыми решетками, а в дверь врезаны хитрые замки. Имеются запоры и в комнатах.
– И все­таки свой человек надежнее замка, – порешила Корнеплодова.
Через четыре дня, отправляясь в дорогу, она давала последние наставления любимцу Корнея Ивановича, лучшему студенту университета:
– Надеюсь на вас, как на Мамонта. Вы будете достойным стражем нашей собственности. Мой супруг и я уверены в этом также, как в том, что Мамонт произошел от Слона.
И спокойно укатила в Сочи.
Студент, доселе скромный и тихий, вдруг почувствовал себя Архимедом, которому дали точку опоры. И для начала перевернул не мир, а горшок с фикусом. Однако спустя неделю освоился и стал ходить гоголем. Связка ключей, которую он бережно носил на шее, близ сердца, весело позвякивала. Будущий биолог подолгу простаивал перед зеркалом, без видимого удовольствия разглядывая худое прыщавое лицо. Он хорошо понимал, что природа настоятельно требует вмешательства прекрасного пола.
Неискушенный в амурных делах, верный страж корнеплодовской квартиры начал с того, что пренебрег опостылевшей студенческой столовой и, принарядившись, отправился в «Космос» – единственное в городе кафе, где молодежь могла безпрепятственно веселиться.
Он выбрал столик. Прямо напротив, небрежно развалясь, сидел верзила в куртке свободного покроя с бархатным воротничком. Лицо у него было бледное, под глазами – синева. Холеными пальцами, на которых сверкали перстни, он нежно, любовно держал бокал и потягивал через соломинку вино. Студент бросал на него завистливые взгляды: он не мог вести себя вот так, легко и непринужденно. И в ожидании заказа ерзал на стуле, как будто его поджаривали на общежитейской сковородке.
Массивный незнакомец первым вступил в разговор:
– Ишь, коньяк глотаешь! Богато живешь. А у меня один целковый остался.
– А ты что, тоже студент?
– Нет, я художник. Если угодно, абстракционист. Моя студия – крематорий. Рисую скелеты. Пью из натурального черепа натуральный спирт. Это коротко о себе. Об эпохе распространяться не буду.
Наш похотливый биолог был настолько заинтригован, что поспешил завязать контакт с бывалым компаньоном. Он хоть и представился абстракционистом, но пил и закусывал вполне реально, – разумеется, за счет студента. Они изрядно подзаправились и безумолку болтали, как самые закадычные друзья.
Оркестр между тем неистовствовал. Многие покинули столики и, как безумные, корчились в твисте. Студент окончательно охмелел и осмелел.
– А как насчет девочек? – икая, подмигнул он собутыльнику.
– Сижу на мели, старик. Отсюда и душевная депрессия. Да и хозяйка попросила с квартиры.
– Зачем же дело стало? У меня шикарные апартаменты.
И двери дома Корнеплодовых, где так рьяно оберегали собственность от посягательств улицы, невзначай открылись перед неизвестным бродягой Кешей Толстоноговым.
– А здесь недурственно, старик, – безцеремонно сказал он студенту.
Тот только сейчас с ужасом подумал о том, что натворил, и не знал, как избавиться от назойливого приятеля. Напротив, Толстоногов не тужил. Он преспокойно приспособился к новой обстановке, казалось, обитал здесь чуть ли не с пеленок.
В то время, как Иван Корнеевич накапливал силы в Крыму, а Евгения Ивановна нежилась на Черноморском побережье Кавказа, некий Кеша блаженствовал в их квартире. Он принимал душ, поглощал компоты, законсервированные на зиму заботливыми руками Корнеплодовой, валялся на диване, садился за письменный стол и дремал, вперив взор в глубокомысленные рукописи… По вечерам щеголял по центральной улице в костюме доцента. Словом, чувствовал себя вольготно, как и полагается свободному художнику, подрабатывающему по договору в медицинском институте.
Кеша перетащил свои пожитки к Корнеплодовым. Как­то на досуге он набрасывал с фотографии, висящей на стене, портрет хозяина дома, уткнувшегося в свои гениальные творения. Великолепная тонзура Ивана Корнеевича была почти закончена и очень уж смахивала на лунный кратер, как вдруг творческие потуги живописца прервались. Дверь отворилась, и в комнату стремительно ворвалась Евгения Ивановна. Увидев Толстоногова, оторопела:
– Кто вы такой? – испуганно спросила она.
– Я художник. Если хотите, абстракционист. Моя студия – крематорий. Рисую скелеты. Пью из натурального черепа натуральный спирт. Это коротко о себе. Об эпохе распространяться не буду.
– Но как вы сюда попали?
– Об этом после. Не шевелитесь. Сохраните позу, – и в мгновение ока эскиз был готов.
Но, с позволения сказать, шедевр не утихомирил Корнеплодову:
– Что за шутки? Я позову милицию.
– Это несерьезно.
Кеша подхватил ее на руки и, покрывая поцелуями, закружил по комнате.
– Что вы делаете? Нахал! Оставьте меня! – кричала Евгения Ивановна и ощутительно била его по лицу.
В перерывах между звонкими пощечинами художник продолжал лобзать хозяйку квартиры. Чуть позже подоспел студент и удостоверил благонадёжность Толстоногова. Инстинктом женщины Евгения Ивановна поняла, что перед нею не вор, не аферист, а поэтическая, увлекающаяся натура. К тому же, побывав на юге, Корнеплодова почувствовала, что ей только двадцать шесть лет, а супругу – за сорок.
Закон естественного отбора сработал безотказно. Отбросив условности, жена доцента без стеснения позировала своему поклоннику и на пляже и за фортепиано. Один раз он изобразил ее даже на ипподроме, на скакуне, в костюме жокея (Евгения Ивановна ранее увлекалась конным спортом, и у неё было крепкое, почти мужское рукопожатие). Портрет удался: по канонам абстрактной живописи. Хотя лошадь мало чем отличалась от собаки, а сама наездница напоминала старшину сверхсрочной службы.
Однажды она спросила:
– Скажи, Кеша, у тебя здесь бывали натурщицы?
– Ну что ты, Жека, мой милый жокей! – успокаивал он ее.
Иван Корнеевич вернулся домой, полный энергии. С еще большим рвением, засучив рукава, сел за письменный стол. Жизнь снова завертелась по привычному кругу, если не считать небольшую поправку. Евгения Ивановна обрела безмятежный сон: днем, когда ее супруг вдалбливал студентам премудрые истины, она весело проводила время с Толстоноговым.
Наконец, в последних мучительных схватках Корнеплодову удалось родить Мамонта – объемистую диссертацию, перепечатанную на атласной бумаге. «Ребеночка» искусно спеленали в переплет, толстый, как кожа доисторического животного.
Иван Корнеевич давно тешил себя мечтой: вот он с гордо поднятой головой шагает по Красной площади, мерно бьют куранты, на башнях Кремля таинственно зажигаются рубиновые звезды, и он здесь на виду у всех, в центре вселенной…
Однако сладость победы вкусить не довелось! Видно, его любимое детище родилось под несчастливой планетой. Безжалостный палач занес топор над дорогим чадом. Из­под пера, точно кровь, брызнули чернила. Убийственная резолюция, подобно клейму, увенчала конец казни. Высшая Аттестационная Комиссия действовала неумолимо. В те годы она была еще неподкупной и в жертвоприношениях не нуждалась, даже если бы ей преподнесли огромную тушу мамонта.
Убитый горем Корнеплодов возвратился восвояси. Но вскоре воспрял духом. Катастрофу, которую он потерпел на научном поприще, затмила нечаянная семейная радость: супруга принесла ему полновесного сына. Его назвали Мамонтом. Униженный доцент обрел крылья и вновь возымел способность к творческим подвигам. Только теперь он идет другим, не менее тернистым путем: развернувшись на сто восемьдесят градусов, доказывает, что Слон произошел от Мамонта.

1966 г.


;
МУЗЫКАЛЬНАЯ ФАМИЛИЯ
/Гротеск/

Посвящается Ольге Замуруевой.

Сидор Иванович Фортепьянов был директором Дворца культуры, и вдруг ему вверили предприятие – фабрику клавишных инструментов.
Коротко о Сидоре Ивановиче. Родился еще до революции в одной из губерний, там, где щи лаптями хлебали. В детстве бегал босиком, крутил быкам хвосты, играл на свирели. А после с гордостью заявлял, что родом из простых крестьян. Да и одевался «под народ»: носил вышитую косоворотку, соломенную шляпу – ни дать, ни взять пасечник, приехавший на ярмарку.
Роста Сидор Иванович небольшого, плотный, с брюшком, но подвижный и разбитной. Иной раз и дулю не постесняется показать. Он напоминал гибрид дурака и плута. Простоват, простоват, а сам себе на уме. Пахнет от него завсегда салом. И, кажется, вот­вот захрюкает.
Итак, Фортепьянов.… Проследим этимологию его фамилии. Форте – значит громко (считай буйно!), пиано (в старом произношении) – тихо. Вот и выходит: буйно­тихий. Необычайное сочетание! Ни один психиатр мира не встречал, пожалуй, такого случая, когда бы столь противоположные начала могли сосуществовать в одной особи. Но не будем отбивать кусок хлеба у медиков. Пусть они исследуют патологию человеческой психики, а мы займемся Сидором Ивановичем.
Как и всякий рачительный хозяин, Фортепьянов, придя на фабрику, начал с ее осмотра. Ходил по участкам, с мастерами и рабочими смачно здоровался за руку. Лукаво улыбался, вроде все, что видел, ему было уже давно известно. Из его уст сыпались фразы: «...повернем по­новому», «коренным образом...», «…на должную высоту…», «...полным ходом...», «...резко увеличить…», «…крутой подъем…».
Закончив первое знакомство с фабрикой, Сидор Иванович пожелал обойти ее с внешней стороны. Он вышел в сопровождении свиты конторских служащих(к ним примкнули некоторые рабочие, не лишенные любопытства). Вдруг Сидор Иванович остановился. Стала и свита. Он на минуту задумался. Задумались и сопровождающие. Ждали, что новый директор произнесет сейчас нечто необыкновенное. Но он ограничился пустяшным замечанием:
– Что же вы, братцы, так оплошали, а? Вокруг матушки­фабрики идем. И без всякого торжества. Хоть бы духовой оркестр догадались прихватить. Да, кстати, есть ли он у вас?
Свита встрепенулась, не зная, что ответить. Один только председатель профкома Взносов нашелся:
– Как же, как же, Сидор Иванович, недавно полный комплект духовых инструментов приобрели.
– Позвольте, я спрашиваю о музыкантах. Ведь без них инструменты только в металлолом сдавать.
– Да был у нас, Сидор Иванович, духовой оркестр. Но ребятки, выучившись играть похоронный марш, вскорости разбежались. Я вам прямо скажу: беда! Такая нынче молодежь пошла: безплатно ни петь, ни танцевать не хочет. А где же столько штатных единиц наберешь? Одну насилу выколотили, да и та никуда не годится.
– И как же эта никудышная единица зовется?
– Завклубом.
– Хм… нет, товарищ, вы явно недооцениваете эту должность.
В полку, как говорится, три дуба: начфин, начхим и начальник клуба. Три дуба! Учтите – это все равно, что три кита. Вся земля на них держится.
А вы: « единица»! Да что вы понимаете, вы, собиратель членских взносов! Сейчас же подать сюда завклуба Тяпкина.
– Да он не Тяпкин, а Саксин.
– Все равно: Тяпкин. Вы сейчас все затяпаете. Да принесите трибуну, пусть народ выходит – я говорить буду.
На фабрике кафедры не оказалось. (Досок и фанеры – тоже).
И пришлось ее сколачивать из дорогостоящего черного дерева.
Между тем Взносов разыскивал Саксина.
Все знали о его пристрастии. Он, как ребенок, обожал «гоголь­моголь». Частенько брал бутылку политуры, насыпал в нее соли и взбалтывал до тех пор, пока не образовывался сгусток. Оставшаяся жидкость и была спиртом, после употребления которого долго мучила муторная отрыжка. А что поделаешь?! За нехваткой ректификата приходилось лакать любой заменитель.
Излюбленным местом Саксина была столярка. Но на сей раз он оказался в отделе главного механика. Шустрые ребята внедрили новшество, которое кровно касалось досужего культработника. Ручной труд был заменен вибрирующим устройством. Каких­нибудь две минуты, и политура перерабатывалась в спирт. Готовая продукция сходила с верстака.
Саксин присутствовал на торжественном опробовании. Он жадно присосался к горлышку бутылки, как теленок к вымени. Как раз в это время и вбежал запыхавшийся председатель профкома:
– А­а, вот ты где, каналья. Живо собирайся – «сам» требует. Придется тебе за всех отдуваться.
Но Саксин был до того увлечен, что не ощутил нависшей над ним угрозы. Он смачно потирал ладони:
– Ага, теперь захорошело! Так, что там стряслось? К директору, говоришь? С инструментами? Ну что ж, поможешь дотащить.
– Я­то помогу, да кто играть будет? – завопил растерянный Взносов.
– Хе­хе! Не бойсь! Сейчас увидишь, – загадочно подмигнул культработник. – Пошли!
Спотыкаясь под тяжестью труб и прочих музыкальных инструментов, они явились пред очи Фортепьянова.
– Завклубом Саксин при исполнении служебных обязанностей.
– Где же ваш оркестр?
– На мне.
– Я спрашиваю, где люди? – грозно нахмурился Фортепьянов.
– Да это пара свистяков!
Саксин отошел к переулочку, где высилась голубятня. Заложив в рот два пальца, заливисто свистнул. С нее, как груши с дерева, посыпались босоногие подростки. Духовой оркестр был в сборе.
На улицу вывалила вся фабрика.
Директор взошел на только что спроворенную трибуну.
– Товарищи! Как вы жили до сих пор? – патетически произнес он. – Оглянитесь вокруг. – Все оглянулись, но ничего не заметили. Фортепьянов продолжал: – Всё заполонила повилика, этот символ паразитизма. Чтобы начать жить по­новому, надо покончить с ней раз и навсегда. Объявим ей смертный бой. Берите тяпки, косы, топоры. Вперед! Ура!
Фортепьянов бросил жест в сторону оркестра. Грянули бравурный марш. Золотые толстые, как питоны, трубы мелодично поревывали, сверкая на солнце. Рьяно высвистывала флейта, словно стегала плеткой. Бешено колотилось сердце барабана, звенели тарелки. То и дело двигалась взад и вперед шпилька тромбона.
Из ворот фабрики выносили тяпки, грабли, лопаты. Сидор Иванович, переодевшись в комбинезон, взял в руки какое­то орудие труда и, гордо выпятив живот, ждал, когда вооружатся остальные.
Но тут Фортепьянову доложили, что лаборатория вверенного ему предприятия, желая облегчить кропотливый труд сослуживцев, предлагает повести борьбу с паразитическим растением не механическим, а химическим способом. Стоит лишь использовать некий антиповиликин – многолетний плод теоретической и практической деятельности фабричных лаборантов. Сидор Иванович горячо поддержал их;
– Молодцы! В наш век усилия тружеников плюс химизация решают все!
Однако, как на грех, ценную новинку не смогли применить. В лаборатории царил такой безпорядок, что антиповиликин, при всех стараниях, невозможно было разыскать среди множества препаратов, хранящихся на стеллажах.
Ждали всё, ждали да умаялись. Чтобы как­то сгладить конфуз, Фортепьянов как ни в чем не бывало сказал:
– Ну что ж, испробуем как­нибудь в другой раз. А сейчас – время не терпит!
Поход на повилику начался. Оркестр безумствовал. Он вливал в собравшихся буйную энергию, и они нещадно рубили желтую гидру паразитизма. Тяпконосцы, охваченные воинственным зудом, не чувствовали усталости и действовали с фанатизмом, достойным ордена Игнатия Лойолы. Пыльное марево окутывало всех. Траву выкорчевывали, сгребали в кучи и, облив соляркой, сжигали. Повсюду вздымались оранжево­черные костры.
Изможденные, прокопченные тяпконосцы толпами валили в душевые, чтобы к вечеру поспеть в клуб. На проходной фабрики уже вывесили объявление: «Выступает эстрадный оркестр».
Рабочие дивились: «У нас сроду такого не было!» Сидор Иванович перехитрил всех: за неимением своего, он пригласил оркестр баянной фабрики. На музыкантах были фраки и черные бабочки. Так же принарядился и Фортепьянов. Он походил не то на официанта, не то на клоуна. Оркестром руководил сам. В паузах выступал в роли конферансье.
Для подогревания темперамента публики действовал буфет, где имелось все, начиная от польского пива «Живец» и кончая ямайским ромом. На эстраду вышла разрисованная брюнетка в красном декольтированном платье выше колен, в черных чулках, в красных туфлях на шпильках и запела прокуренным голосом. При этом пританцовывала и кривлялась на манер французской шансонетки.
У большинства присутствующих подобное лицедейство вызвало такой бешеный восторг, что самые отчаянные под ритм танца стали скандировать:
– Фор­те­пьянов, Фор­те­пьянов, Фор­те­пьянов, да­да­да!
И, корчась в твисте, хлопали в ладоши. Экстаз дошел до предела. Раздались возгласы: «Качать его, качать!».
Кричали, скорее всего, грузчики из транспортного цеха: Сидор Иванович имел такой вес, что люди, неискушенные в перетаскивании тяжестей, навряд ли бы отважились на такое действо. Вечер завершился для Фортепьянова небывалым триумфом. Авторитет Сидора Ивановича, особенно среди молодежи, возрос настолько, что все, затаив дыхание, прислушивались к каждому его мимолетно брошенному слову, приглядывались к каждому его движению и жесту – все должно было войти в историю, в историю фортепьянной фабрики.
Поэтому никто не удивился, когда Сидор Иванович, проходя мимо специально оборудованной площадки, на которой столько лет складировался металл, небрежно бросил:
– Убрать!
И приказал на этом месте установить щиты с корзинами и столбы, на которые натянули волейбольную сетку. Фортепьянов, став в позу оратора, изрек:
– Для рабочих надо создать благоприятные условия. Пусть занимаются спортом. И даже в обеденный перерыв! Пусть тренируются. Это будет способствовать росту производительности труда.
Сидор Иванович посещал тренировки – преимущественно женских команд. Несмотря на преклонный возраст, его тянуло к прекрасному полу. Жизнеспособности у Фортепьянова было хоть отбавляй. И он направил ее в нужное ему русло. Спал и видел, когда на фабрике будет свой эстрадный оркестр. Но пока что, кроме Саксина, подходящих кандидатур не было. Да и тот сбивал не оркестр, а «гоголь­моголь». Вот и пришлось ломать голову самому. Но сколько ни размышлял, ничего не мог придумать. Потому что гениальные идеи не высидишь, как цыплят. Они рождаются сразу, как молнии. Скажем, лежал в саду под деревом Исаак Ньютон. Вдруг с ветки сорвалось яблоко. Бац по голове – и родилась идея­молния. А из нее – закон всемирного тяготения.
Так вышло и с Сидором Ивановичем. Подходит он раз к своей фабрике. Смотрит: у проходной народ толпится. И каждый норовит поскорей протиснуться к доске объявлений. Удивительно! То обычно проходят и не глядят. Потому что загодя известно, кто требуется: столяры, слесари, наладчики, токари – специалисты пятых разрядов. А откуда их наберешь? На дороге, чай, не валяются! Сидор Иванович не выдержал – сам глянул на объявление. И глазам не поверил: «Требуются музыканты, певцы, танцоры…»
– И вы все ко мне? – радостно воскликнул он.
– Да. Но что делать нам на вашей фабрике?
– То же что и прежде: играть, петь, танцевать.
– А не получится ли так, что нас примут на эстраду, а после повесят на шею соцобязательство?
– Нет, дорогие друзья! Я думаю состряпать все по­иному. Вас оформят работягами по самому высокому разряду. А вы между тем будете заниматься своим любимым делом. Документы при вас? Ну тогда пошли в отдел кадров.
Неожиданно все оборвалось. Сидор Иванович вздрогнул. Вскочил потный, с трудом перебрался через лежавшую с краю постели супругу Меланью Ивановну. Второпях наступая на тесемки допотопных подштанников, добежал до выключателя. Зажег свет. Истерично закричал: «Миля! Живем!» Только что увиденный Сидором Ивановичем сон и был гениальной идеей. Утершись широким мохнатым полотенцем и выпив жадно, как с похмелья, холодного огуречного рассола, Фортепьянов поспешно оделся и ушел, чтобы как можно скорее просунуть свою задумку в жизнь.
Для начала Сидор Иванович выколотил в Обкоме профсоюзов для председателя народного контроля фабрики льготную «горящую» путевку на курорт. Купил ему билет в мягком купированном вагоне. И поручил шоферу доставить «контру», по выражению Фортепьянова, на вокзал в легковой машине со всеми полагающимися почестями. Теперь руки у Сидора Ивановича были развязаны. Он принял на работу Леву Флейтмана (грузчиком), Алика Барабаняна (электромонтером), Колю Бандуриста (токарем), Толю Балалайкина (слесарем), Жору Трамбонидзе
(настройщиком), Саню Скрипкина (столяром), оформив их точь­в­точь таким манером, как ему давеча приснилось.
Однако на поверку вышло, что наяву он оказался куда проворнее.
Фортепьянов так усердствовал, что за короткий срок на фабрике липовых рабочих стало больше, чем настоящих, которых спешно увольняли по сокращению штатов. Главбух Балансюк приподнял на лоб старомодные очки:
– Всему есть предел!
Сидор Иванович спокойно ответствовал:
– Не возмущайтесь: все дороги ведут к оркестру.
– И, разумеется, к банкротству.
– Ну это мы еще посмотрим!
И продолжал гнуть свою линию.
Тем временем эстрадники вытесняли кадровых рабочих. Станки освобождались. Орудия производства бездействовали. Но Фортепьянов и тут не растерялся. Он начал широкую компанию по сбору металлолома. То и дело к фабрике подъезжали бортовые машины. Духовой оркестр играл «Похоронный марш» Шопена. Под траурные звуки загружалось новехонькое оборудование.
В опустевших цехах шли репетиции. Сидор Иванович поспевал повсюду, делал замечания, вносил поправки. Готовилась обширнейшая программа. Помимо чисто эстрадных, в нее включались цирковые номера: акробатика, фокусы. Фортепьянов додумался даже использовать в концерте служебных собак. Правда, подошли не все животные. По замыслу Сидора Ивановича были отобраны лишь овчарки с хвостами в виде саксофона. Двенадцать собак, рассевшись полукругом на эстраде на специальных подставках выли под звуки джаза на медную тарелку;– Луну. Номер – «лающее пение» назывался: «Мы тоже хотим в Космос!». Таким образом служба собаководства была надежно застрахована от увольнения.
Печальной участи избежали и некоторые другие. В частности, команда почтенного брандмейстера тоже была введена в программу. Фортепьянов раздобыл несколько пожарных машин. Ради пущей оригинальности он намечал выезд концертной бригады именно на них.
Для усиления звуковой мощи эстрадного оркестра ему были приданы циркулярные пилы из деревообрабатывающего цеха. Их назойливый и пронзительный визг должен был подчеркивать напряженность и драматизм исполняемых номеров. Квартет жестянщиков, вооруженный киянками, разжигал профессиональную ревность барабанщика. Секстет клаксонистов, в который вошли шофера из транспортного цеха, безпрерывно сигналя, напоминал, что во всех случаях, если хочешь остаться жив, надо соблюдать правила уличного движения и дорожной безопасности.
Наконец, наступил день, когда предприятие Фортепьянова не выпускало больше продукцию и, став безнадежно нерентабельным, превратилось в джаз­фабрику.
В ознаменование такого ошеломляющего события в клубе был дан концерт. Здесь, как музейная редкость, сохранилось фортепиано (последний из фортепьян!) – единственное изделие фирменной марки. На эстраду вышел Сидор Иванович, одетый под официанта, и торжественно, громогласно объявил:
«Вместо аванса – вечер романса»
Из зала донеслись одобрительные хлопки. Экс­директор, сделав паузу, продекламировал:
«Не искушай меня ты планом,
Когда сижу за фортепьяном…»
В ответ раздались оглушительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все воспринималось особенно остро потому, что работники фабрики производственную программу больше не выполняли и вскоре могли остаться без зарплаты. Однако они ничуть не печалились – велика была вера в Сидора Ивановича! – и пели, танцевали, и веселились. На вечере все были одновременно и зрителями и артистами.
Время летело со скоростью космической ракеты. С той же стремительностью разворачивались события на фабрике. На эстраде демонстрировались сногсшибательные номера. Вот один из них. Фортепьянов – у пульта управления. «Внимание! Пуск!» – командует он. Ракета вздымается ввысь. Все в духе эпохи!
Сидор Иванович лелеял далеко идущие мечты: любой ценой занять первое место среди эстрадных коллективов. Сначала в области, затем – в Союзе.
Но пока, грубо говоря, надо было что­то жевать. И Фортепьянов решил заняться шефской помощью. На пожарных машинах джаз­фабрика выехала по особо разработанному маршруту в ближайшие колхозы – для культурного обслуживания тружеников полей. Эстрадники работали на совесть. И ели на совесть. Никто ни на кого не был в обиде: колхозники изголодались по эстраде, а эстрадники – по еде. К тому же шефы оказали и практическую помощь хозяйствам – два раза участвовали в тушении пожаров на хлебных массивах.
Сидор Иванович вникал во все тонкости сельскохозяйственного производства (он считал себя большим его знатоком!), давал советы, делился опытом: недаром возглавлял когда­то полеводческую бригаду. Однажды в одном из совхозов Фортепьянов долго беседовал с активом (комсомольский и профсоюзный боссы отсутствовали. Им было некогда: они собирали членские взносы). Фортепьянов что­то упорно доказывал. И доказал. Он решил сделать эксперимент. А для этого надо было выехать в поле.
Оркестр расположился около участка, засаженного редька­хреном. Эту ценную культуру только что вывели. По мнению знатоков, она была хороша и как закуска, и как лечебное средство. Бывший бригадир потрогал увядшую от солнца ботву. «Эх, совсем зачахла, – подумал он. – только бурная музыка поможет ее росту».
Сидор Иванович стал на ящик из­под помидор и застыл в магической позе дирижера. Сделал нервный жест, и оркестр издал первые душераздирающие звуки. И хоть было совсем безветренно, но – чудо! – ботва зашевелилась.
Концерт длился несколько часов. Когда же Фортепьянов постарался выдернуть корнеплоды, чтобы полюбоваться результатом своей затеи, в руках у него осталась одна лишь ботва. А корнеплоды – в земле. Попробовали вырыть их лопатами – ничего не вышло. Джазовая музыка так подействовала, что редька­хрен безпредельно разросся и вширь и вглубь.
Метод, примененный Сидором Ивановичем, дал блестящие результаты. Жаль только, что его не успели применить в животноводстве.
Зато местному агроному пришлось вдоволь намаяться с редька­хреном. Подходящей техники для его уборки в совхозе не оказалось. Думали­гадали и решили: перепахать участок. И опять обломали зубы на редька­хрене. Лишь саперы из ближайшей воинской части помогли хозяйству расправиться с живучими растениями, ухлопав при этом уйму взрывчатки. На поле, занятом непокоренной культурой, посеяли озимую. Ожидали богатый урожай. А вырос – редька­хрен. Так повторялось из года в год. И долго в совхозе не могли успокоиться, все вспоминали: «Да приезжал тут к нам какой­то редкохрен…»
Эстрадный оркестр, окутанный славой, как дымовой завесой, возвратился после шефских концертов в город и с боем взял первое место на областном конкурсе. Коллективом Фортепьянова заинтересовалась областная газета. Чтобы не пущать журналистов на фабрику, Сидор Иванович давал им интервью под липой, растущей у самой проходной. И потчевал их чаем с липовым медом и липовыми данными. Но щелкоперы любыми путями пытались проникнуть на предприятие, чтобы объяснить успех оркестра производственными достижениями. И проникли. А достижения оказались липой.
Копнули глубже: не только передовиков, а и вообще рабочих на фабрике почти не было – куда ни сунься, одни оркестранты. И в газете появилась огромно­разгромная статья «Джаз гремит, а план горит».
Фортепьяновщине пришел конец.
И занесла Сидора Ивановича нелегкая в глухомань, поодаль от общественности и железной дороги, в захудалое село. Ему доверили клубишко. Дали ключ. Отпирай да запирай. Вот и вся недолга. А в свободное время (а его тьма­тьмущая!) сидели рядышком Сидор Иванович и его дражайшая супруга Меланья Ивановна. Супруг играл на гармошке и пел гаммы, похожие на частушки:
До­ре­ми­фа­соль…
Наступили на мозоль.
До­ре­ми­фа­соль…
Проиграли: один­ноль.
А супруга лузгала семечки.
Так живут­не тужат супруги Фортепьяновы. Поистине: музыкальная фамилия! Кстати, Си­до­ръ – почитай три ноты, а Ми­ля – две. И даже в питательном рационе у Фортепьяновых на первом месте – излюбленное блюдо: фа­соль. Вот и выходит: до­ре­ми­фа­соль­ля­си­… полная гамма. И полнейшая безоблачная идиллия!

1966 г.

;
СЕКРЕТ
/Рассказ/

– Больше я так жить не могу, – сказала Лена мужу. – В четырех стенах, быть рабой кухни и уюта. Нет, с меня хватит! Я хочу зарабатывать деньги своим трудом.
– Очень нужны мне твои копейки. – возразил муж. – На маникюр да помаду! А дома безпорядок и в придачу катар желудка. Чудненькая перспектива на ближайшие пять лет. Да и что ты умеешь? Что?
– Печатать на машинке.
– Ха­ха! Когда же ты успела? Ведь ты только что сняла ученический фартук.
– Да я ещё в школе замещала машинистку, когда та была в отпуске. Так что, мой милый, профессия выбрана. А сейчас не волнуйся и ложись спать. Не то, кроме ожидаемого катара, тебя хватит инфаркт.
На другой день Лена сидела в парикмахерской. Старый мастер, делая ей прическу, напевал себе под нос:
– Пациент, пациент, улыбнитесь! Ведь прическа – это флаг корабля!
После покраски бровей и ресниц Лене навели красный, как ватерлиния, маникюр. И она сошла с порога парикмахерской, как корабль со стапеля.
Поиски начались. Лена побывала в десятках учреждений. Кадровики, словно сговорившись, оглушали её одними и теми же фразами: «Вы работали машинисткой? Ах, нет! Печально, девушка. Но, к сожалению, ничем не можем помочь. Нам нужны опытные машинистки, с большим стажем».
Лене почему­то сразу представилось самодовольное лицо мужа, его протяжно­подковыристое: «Ага, я же тебе говорил…».
Надежды, казалось, не было никакой. Но однажды Лена, зайдя в приемную одного из учреждений, спросила: «Вам не требуются машинистки?» и, обернувшись, увидела позади себя высокого седого мужчину с выразительными карими глазами.
– Машинисткой? – переспросил он, – Так­так. А вы напечатайте что­нибудь для пробы. После мне покажите. Он взял со стола лист бумаги, подал ей. – Вот.
Отступать было некуда. Лена села за машинку и поспешно стала втыкать пальцы в клавиши, печатая первое, что пришло ей на ум. Закончив «пробу», отнесла к «седому», который, как она догадалась, и был начальником.
Он быстро просмотрел текст. Лена, овладев собою, кокетливо улыбнулась. Начальник прочитал напечатанное вслух: «Я вас люблю – чего же боле?! Что я могу еще сказать…»
Он слегка усмехнулся и – одобрительно:
– Ну что ж, для начала неплохо. Зайдите в кадры – пусть вас оформят с завтрашнего дня.
Теперь Лена стала приходить домой очень поздно. Муж, окутанный папиросным дымом, сидел в неприбранной комнате, угрюмый, как туча. Когда на пороге появлялась жена, он вставал и на повышенных тонах произносил один и тот же короткий, но выразительный монолог:
– Хорошенькое дело! Жену, называется, имею. Придешь с работы;– есть нечего.
– А ты бы сготовил.
– Еще чего не хватало! Что это – мужское дело?
– Ну что ж, не нравится – пошел бы в столовую.
– А не лучше ли тебе уволиться и заняться своими прямыми обязанностями?
– Если бы так рассуждали все мужья, то число трудящихся в стране уменьшилось бы наполовину.
– Но учти, что другие жены работают не по двенадцать часов, как ты. Где тебя леший носил сегодня до восьми вечера?
– У нас было профсоюзное собрание.
– У тебя всегда какая­нибудь отговорка: то собрание, то заседание, то гопкомпания. Мое терпение лопнуло. Ты считаешь, что я законченный осел и ничего не понимаю? Где ты была сегодня, где, где?
Подобные сцены продолжались ежедневно.
Тогда Лена молча повесила над кроватью мужа стабильное расписание на каждый день недели:
Понедельник – стрелковый кружок.
Вторник – заседание женсовета.
Среда – народная дружина.
Четверг – курсы кройки и шитья.
Пятница – репетиция хора.
Суббота – коллективное мероприятие.
PS. Расписание обсуждалось и принято на профсоюзном собрании.
Однако, это не остудило ревности супруга. Она прогрессировала и достигла наивысшей точки. Тогда он принял твердое решение. По пути разгоряченное воображение рисовало просторный кабинет, обставленный в стиле модерн. На диване – начальник с Леной. Разумеется, не в служебной позе…
И вот супруг лихорадочно несется по мраморным ступеням широкой лестницы. Останавливается у двери с табличкой «Начальник управления». Постучав, входит.
Лена, сосредоточившись, печатает на машинке. Пауза.
МУЖ: Что, медаль зарабатываешь? В передовики рвешься?
ЛЕНА: Просто срочная работа. Да я уже и закончила. – Складывает листки. Прикрывает машинку чехлом.
МУЖ в недоумении молчит.
ЛЕНА (спокойно):
– Напрасно ты, милый, безпокоишься. Так и до инфаркта недалеко.
Молча уходят домой…
Утром Лена сказала своей подруге­машинистке:
– Вчера мой приходил. А я сижу за машинкой.
– И он узнал, что ты остаешься после работы, чтобы научиться печатать?
– Нет, этого я ему не сказала.

1966 г.


;
ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ
/Рассказ/

В редакцию районной газеты «За изобилие» ворвался овеянный степным ветром фотокор Морозов. Открыл ящик стола и стал рыться в кипе старых рукописей и фотографий. Но тут редактор Николай Ефимович Веркин спросил его:
– Вы не знаете, что случилось с Ужакиным? (Морозов жил вместе с ним в редакционной квартире).
– Да он, пожалуй, пятки смазывает, – сказал фотокор, безнадежно махнув рукой. – А я смотаюсь в «Зарю коммунизма» с секретарем парткома, машина ждет. Надоело на своих двоих добираться.
Редактор не расслышал последних фраз, полностью находясь под впечатлением первой.
– То есть как это смазывает? – воскликнул он, и в его воображении сразу же возник удирающий в город Ужакин. – Как это смазывает? – повторил Веркин, но Морозова и след простыл.
Николай Ефимович помолчал, соображая, что же произошло.
А потом его точно прорвало:
– Да как он смел? Да кто ему позволил? В самый разгар жатвы! Это же саботаж! Нет, нет! Я его не отпущу – пусть и не мечтает. А не то уволю по сорок седьмой – и баста!
Произнеся устрашающий монолог перед сотрудниками, он решительно зашагал к кабинету. Однако так и не смог обрести состояние равновесия: «Эх, кто бы мог ожидать от Ужакина! – то и дело твердил Николай Ефимович. – Ну как после этого верить людям?!»
Веркин и так никому не доверял. И если бы от него зависело, он, к имеющимся десяти заповедям: «не убий», «не укради» и прочим добавил бы еще одну – «не верь своему ближнему».
Долго мучался Николай Ефимович в догадках: где бы мог быть Ужакин? А после схватился, как утопающий за соломинку, за телефонную трубку.
«Постой, постой, – рассуждал он, – позвоню­ка я в райвоенкомат. Не уедет же он, не снявшись с военного учета?»
– Алло! Веркин, редактор газеты. К вам не приходил наш сотрудник Ужакин? Вы говорите, он не военнообязанный? Ну хорошо, извините.
«Ишь, ты, а я и не знал. Хотя, правда, он что­то прихрамывает на правую ногу. Ну уж выписаться он должен обязательно, – подумал Веркин. – Дай­ка звякну в паспортный стол».
– Не было? Странно. Что? Он и не приписан. Вот это да!
Николай Ефимович положил трубку. «Как же так? Я же его предупреждал. И не раз. А, может, он что­нибудь натворил? И теперь заметает следы. Да и что он за человек? Я же его совсем не знаю. Имеет диплом? Хм, диплом! Случается, и диплом покупают. Да, подозрительный тип, ничего не скажешь! А, может, его, голубчика, уже схватили?
– Алло, милиция?
– Нет, больница.
– Но мне нужна милиция. Кто? Главврач? Добрый день, Григорий Иванович.
– Здравствуйте, Николай Ефимович. Вы, наверное, по поводу вашего Ужакина?
– А, собственно, какое он имеет к вам отношение? («Ну точно, – мелькнуло в голове у Веркина, – отколол какой­нибудь номер и прикинулся больным»).
– Какое отношение? Да самое прямое. Эх, Николай Ефимович! Бережёшь ты служебную машину, да не жалеешь своих работников. Больно много они пешком ходят. Вот Ужакин и натер мозоли на обеих подошвах.
– Ну мозоли – пустяки. Они скоро заживут, – сказал Веркин.
И, довольный таким исходом, не переставая, смеялся:
– Мозоли! Ха­ха! Мозоли! Ха­ха! – И даже запел от радости: «Мозоли, мозоли, мозолюшечки!!!»
«А все­таки, – подумал Николай Ефимович, – надо как­нибудь на досуге сказать Ужакину – пусть лучше пропишется».

1966 г.


;
СОМНАМБУЛ
/Рассказ/

Каждое утро его сознательная жизнь начиналась с чавканья. Вставал он раньше всех. Разогревал на кухне завтрак. А после упорно и яростно работал челюстями – казалось, рядом месили саман.
Звали его Федей. Это был коренастый здоровяк среднего роста. На безмятежном лице его всегда играл румянец.
Он получал особое удовольствие, когда просыпались ребята, соседи по общежитейской комнате. И тогда чавкал еще громче.
Первым обычно пробуждался худой и длинный Вася. Приподнимал голову и сверлил жующего недобрым взглядом. «У­у, кабан, – цедил он сквозь зубы. – Еще солнце не взошло, а уж трескает». И у Васи начиналось обильное выделение желудочного сока.
Вторым просыпался Петя. Он был непробиваем, ни на что не реагировал. Быстро вскакивал с койки. После голодного ужина ему всю ночь снились шашлыки. Поэтому он тщательно чистил зубы. И только Володю, который учился в вечернем институте, трудно было разбудить.
Еду Федя заготавливал заранее, с вечера. Бывало, переворачивает огромным тесаком мясо на сковородке (оно злобно шкварчит) и без отрыва от газовой плиты слушает музыку по транзисторному приемнику. Володя, самый старший в комнате, с презрением говаривал Феде: «Ну скажи, для чего ты живешь? Водку не пьешь, не куришь, с девками не гуляешь. Трава!»
Но он не обращал внимания на эти слова, и его жизнь, лишенная смысла, продолжала плыть по заранее выбранному фарватеру. Плотно позавтракав, бежал на работу. Закупал по дороге в книжном киоске кипу газет и важно читал их в автобусе или в трамвае. Вернувшись домой, снова продолжал кухарить. А для поднятия аппетита смотрел телевизор.
Но вдруг такое размеренное существование было прервано: начали исчезать заблаговременно приготовленные завтраки. Уходить на работу с пустым желудком было для Феди почти катастрофой. «Ну, конечно же, это свои», – сетовал он. Особое подозрение падало на тощего Васю.
Жаловался Федя и коменданту. Однако, оставался без завтраков.
Как­то на праздники ребята разъехались по домам. Федя остался в комнате один. Утром он собирался плотно поесть, но, к сожалению, ничего съестного не обнаружил. Тогда у него мелькнула мысль: «Наверняка уборщица тащит. У нее и ключ от комнаты. Даром на своих грешил». И Федя донес коменданту на королеву веника.
Общежитие сковала глубокая ночь. В тишине было слышно, как в коридоре прыгает стрелка часов. Только в сто третьей комнате, там, где жил Федя, творилось что­то неладное. В полосе света, посылаемого сюда уличным фонарем, промелькнула тень, быстро приблизилась к столу. Звякнула крышка кастрюли. Раздалось чавканье, безперебойное, захлебывающееся, вдохновенное.
В это время раскрылась дверца гардероба. Из него выскочила какая­то фигура и замахнулась палкой. Раздался истошный крик. На шум прибежал хромой вахтер дядя Аким. Зажег свет. На полу лежал, как хомяк, с раздутыми щеками Федя. А над ним, гордо подбоченясь, стояла уборщица тетя Паня.
– Что с ним? – спросил, наконец, после долгого молчания вахтер.
– Да он, родимый, навроде лунатика. Заболел, видать. По ночам ест и не помнит. Вот я его шваброй и поучила. Будет знать, как на честных людей напраслину возводить.

1967 г.


;
РОБОТЫ
/Скетч/

Павел Власович Креслов, директор завода, сидя в просторном кабинете, машинально рисует формулу спирта. Отложив авторучку, поднимает телефонную трубку:
– Николай Иванович? Зайди­ка на минутку.
Входит главный инженер.
– Ну, что, разобрался?
– Да. Массовый брак. Нарушается технология. Вместо спирта детали промывают ацетоном. А спирт употребляют распивочно и на вынос.
– Ладно, иди. Я что­нибудь придумаю.
Павел Власович нажимает кнопку. Живо вбегает пышногрудая секретарша.
– Валя, вызови Папкина, начальника охраны.
Папкин – на нем потертый военный китель – открывает дверь:
– Разрешите войти?
– Разрешаю. Садись. Рассказывай, как жизнь?
– Течет, товарищ директор, течет.
– Знаю, что течет. Только не жизнь, а спирт. Течет через проходные, через ворота и через другие каналы. Даю срок. Спиртоносцы должны быть искоренены. Стрелков за наибольшее количество задержанных буду премировать. Уразумел?
– Так точно.
Папкин уходит.
Между тем спирт продолжает утекать. Павел Власович снова вызывает Папкина.
Громыхает:
– Ротозеи, бездельники, дармоеды! Буду выгонять, безпощадно!
Слова у Креслова не расходятся с делом: он увольняет, а спирт расхищают.
Однажды к Павлу Власовичу зашел заводской рационализатор Ректификатов.
– А, дорогой, проходи. Давненько тебя не было.
Тот оторопел от удивления. Раньше от него отмахивались, как от назойливой мухи.
– Что там у тебя? Рацпредложение? Хорошо – протолкнем.
«Странно, что за перемена?» – подумал Ректификатов.
– Послушай любезный, – продолжал директор и поведал изобретателю о наболевшей спиртовой проблеме.
– Сделаю, – сказал, икнув, рационализатор и ушел.
Спустя месяц на заводе не видно было ни одного охранника. Спирт таскать перестали. Ректификатов исполнил обещанное. Вместо стрелков были установлены роботы, которые задерживали спиртоносцев.
Директор, пожиная плоды кибернетики, почивал в креслах. Как вдруг раздался телефонный звонок:
– Павел Власович, надо отправлять продукцию, – доносилось из трубки. – Да ящики не из чего сколачивать. Досок нет.
– А куда же они подевались?
– Все порастащили. Теперь спиртное гонят из досок. Загоняют налево, понимаете?
– Постой, постой, а как же кибернетика? Эти самые роботы?
– Роботы задерживают только со спиртом.

1967 г.


;
ЖЕРТВА СПОРТА
/Гротеск/

Перед капитаном милиции сидят двое – молодой рыжий верзила и вертлявый человек средних лет. Один молчит, а другому не терпится высказаться. Он тычет пальцем в соседа:
– Он, понимаете ли, всю карьеру мне испортил. Соревнования насмарку пошли. Я это так не оставлю. Буду жаловаться от лица коллектива. Я дойду до…
– Мы разберемся, куда вам идти, – перебил его капитан и обратился к рыжему: – А теперь, гражданин, расскажите вы, как все случилось.
Тот молча ерошит пятерней волосы.
– Ну смелее. Любишь кататься – люби и саночки возить.
– В общем, значит, так, – заговорил, наконец, верзила. – Вот этот лысенький сам ко мне подкатился. Стою, значит, на вокзале, лузгаю семечки (я в город приезжал – к брату погостить). Вдруг подбегает ко мне он, проворненький такой.
– Вы, – говорит, – меня извините. Но скажу прямо: заработать хотите?
– Ну ежели, – говорю, – честным путем…
– И не безпокойтесь.
– Только чем же я вам могу подсобить? Огород вскопать? Вагон разгрузить? Или мебель доставить на пятый этаж?
– Нет, просто вы подходите по весу.
Я смотрю на него, как баран на новую ферму. Что он меня на сельскохозяйственной выставке собирается показывать? А он тем временем спрашивает:
– Вы на ринге когда­нибудь были?
– На рынке, – говорю, – бывал. Арбузы привозил продавать.
– Да я не о том. Понимаете, мы приехали в область. Но один из наших куда­то запропастился. А без него всех не допустят к соревнованиям.
– А, соревнования! Знаю. Сам не раз выходил на первое место в районе. Грамоты имею. Трудиться нам не привыкать.
– Да я не о работе. Понимаете: бокс, бокс, – и он стал мне совать под нос кулаки.
– А, теперь допер, – говорю. – По телевизору видал. Бокс? Да то ж такая драка. На нее даже милиция смотрит сквозь пальцы.
– Ну а сами­то вы хоть раз пробовали?
– Сейчас не любитель, а раньше приходилось.
– Так выручайте, дружище, а уж мы вас отблагодарим.
Ну как тут быть? Согласился. Ведь я сызмальства приученный людям в беде помогать.
Так вот, значит, привезли меня в огромадную залу, чуть поменьше лужка, где у нас скотину пасут.
Да, едва не запамятовал. Заставили раздеться. «Помилуйте, – говорю, – я сроду перед чужими людями в трусах не щеголял». К тому же как на грех природа меня волосом наделила. Тьфу, срамота! Как я ни упирался, а все ж таки уговорили. «Надо», – говорят. Ну раз надо – сами понимаете – и на ежика сядешь.
А народищи в зале той собралось видимо­невидимо. И все глазеют на площадку, огороженную канатами. Там один на один – мутузят друг друга. Гляжу: какого­то битюга как саданули под дых – сходу копыта отбросил. «Э, думаю, надо уматывать подобру­поздорову». Только в раздевалку спустился, а меня уж братва окружает: «Ты куда, голубчик? Небось, дёру собрался дать?» И этак грозно меня обступают со всех сторон. Никуда не денешься! Видать, следили. Нет, уж лучше с одним как­нибудь слажу.
Подошла и моя очередь. Перелез я через эти самые веревки и опешил. Стою, как тяжеловоз. Переминаюсь с ноги на ногу. И смотрю исподлобья на своего неприятеля. Он все что­то челюстями двигает, жует. Поесть не успел, что ли? Ну погоди, думаю, образина, я тебе сейчас задам.
А вот этот, что со мной рядом сидит, все что­то мне наказывает, наказывает. Но я из его слов ничего не понимаю. И спрашиваю:
«А, может, лучше без перчаток?» Он цыкает на меня: «У­у, озорник!»
Мы с напарником пожимаем друг другу руки, будто и впрямь будем соревноваться – кто больше гектаров вспашет. Около нас вертится еще какой­то третий, тоже в трусах и со свистком. Он едва успевает сказать: «Бокс», – как меня разом сшибают с ног. Лежу и слышу, кто­то считает: «Раз, два, три…»
«Будя!» – останавливаю я и кидаюсь разъяренным бугаем на противника. Махаю руками что твой пропеллер. Пока не задеваю своего обидчика. Тот валится на пол грузно, как мешок. Забыл я, что лежачего не бьют. Сажусь на него верхом и начинаю клепать его по всем правилам капитального ремонта. Как молотком по наковальне. Да и, правду сказать, кровно меня обидели: никто в жизни еще с ног не сбивал.
Тот, что со свистком, хочет тем часом меня стащить, грозится вывести. Да не тут­то было. С криком: «Два дерутся – третий не мешайся», вышвыриваю его в собрание. Он падает прямо вот на этого… друга лысого. Как его не задавило, ума не приложу. А поделом бы ему.
Я вошел в раж. Да еще кто­то подбодрил: «Давай, брат, круши!»
И я кидал всех, кто подворачивался под руку. «Отойдите, – кричал, – вы не смеете за меня хвататься, я занят в соревновании».
Ну вот вроде бы ничего не забыл. Теперь вы все знаете. Фотография моя на «Доске почета» висит. А тут выходит, будто я какой­нибудь забулдыга и буян. Позор на весь район. Да что там говорить, товарищ капитан! Все равно пятнадцать суток сидеть. Так дайте я и этого напоследок хоть разок вдарю!

1967 г.


;
ЗЛАЯ СОБАКА
/Рассказ/

Звали его Дружок. Это был крупный рыжий пес с большими лапами и огромной пастью.
При одном взгляде на него человека брала оторопь, и мурашки пробегали по спине. С остервенением бросался Дружок на проходящие мимо поезда. Кирилл Харитонович поначалу не привязывал его. Но после одного случая Дружка пришлось посадить на цепь.
Тогда еще не все соседи сразу узнали, что Кирилл Харитонович завел у себя собаку. И одна пожилая расторопная женщина, ничего не подозревая, отворила калитку и шустро зашагала по выложенной кирпичом дорожке. И вдруг остолбенела. Из­за кустов вынырнул громадный пес и вихрем помчался на нее. Соседка не успела даже вскрикнуть, Дружок, урча, бросился на нее, как на лакомую кость.
К счастью, поблизости стоял хозяин. Однако, ему не пришлось спасать окаменевшую от страха женщину. Дружок, радостно виляя хвостом, обнял ее и норовил облизать лицо.
– А ну ко мне! – властно крикнул Кирилл Харитонович.
Пес оставил свою жертву и послушно пошел к хозяину. Соседка между тем оправилась от страха и затараторила:
– У меня душа в пятки ушла. Ну, думаю, пропала. Экий бес навалился. А он, поди, ласковый.
– Да он только к вам особую симпатию имеет, – оправдывался Кирилл Харитонович.
Неожиданное открытие было для него не очень­то приятным.
Нелюдимый, в отличие от других пенсионеров, он рьяно занимался хозяйством и еще кой­какими делишками: гнал самогон, перепродавал что­то, и не любил чужого глазу. Чтобы избавиться от непрошенных гостей, он приобрёл собаку. Но она, как на грех, оказалась сущим телком. С тех пор Кирилл Харитонович стал привязывать Дружка на цепь. А на калитке, для пущего устрашения, повесил грозную табличку: «Во дворе злая собака!!!»
Пес неистовствовал, метался и грозно облаивал прохожих и электрички. Соседи, слава Богу, ходить стали реже. Раз только чуть не испортил всё двенадцатилетний племянник Кирилла Харитоновича (он приехал на летние каникулы). Жаль ему стало Дружка, взял да и спустил его с цепи. А что если б тот еще кого­нибудь из знакомых облобызал? Позор!
Через неделю вдруг почему­то началось паломничество соседей. Кирилл Харитонович недоумевал: в чем дело? Но хозяйские заботы не давали ему долго задумываться. Вон забор обветшал, покосился. Надобно его подправить да выкрасить. Пошел в сарай, а ни банки с краской, ни кисти найти не мог. Куда же они запропастились? Придется в хозмаг идти. А табличка на калитке красуется. Только почему­то силу свою потеряла. Постой, постой. Что это там написано? «Во дворе… незлая собака».
Так, незлая. А почему незлая? Ведь я же сам писал, что злая. Ишь ты, кто­то «не» дорисовал. Оттого и соседи ко мне зачастили. Даже краску стянули. Тьфу!
Повозмущался Кирилл Харитонович да и пошел в хозмаг. Надпись на табличке выправил заново. И успокоился.
Однако дня через два собака – по воле неизвестного художника – опять превратилась в добрую. Хозяин совсем измучился в догадках.
И двинул напрямую в поселковый совет. Рассказал обо всем. Жаловался, просил помочь. Там только плечами пожимали да ухмылялись:
– Хорошо, примем меры.
Кирилл Харитонович стал плохо спать, чутко прислушивался к шорохам. Под кроватью у него стоял кованый железный сундучок – в виде сейфа. Молва разнесла, что в нем хранятся золото и брильянты…
Рачительный хозяин потерял покой. Раз среди ночи сорвался с постели, схватил со стены ружье и в одних подштанниках выскочил на крыльцо.
– Стой! Застрелю! – завопил он.
В небо шарахнул выстрел. Бабка с испугу на колени перед иконой плюхнулась. Оказалось: Кириллу Харитоновичу сон с ограблением привиделся.
Днем к дому подкатил мотоцикл с коляской. Милиционер легко соскочил с сиденья, подошел к калитке. И – как снег на голову:
– Велено вас, Кирилл Харитонович, немедля в отделение доставить.
Супруга заголосила:
– Да за что ж вы его, родимые! Чем он провинился?
– Там разберутся, – коротко отсек милиционер.
Приехали. Кирилл Харитонович вошел. Глядь: там племяшек сидит.
– Вот, полюбуйтесь на героя! – сказал дежурный.
– Да он навроде мальчонка смирный, небалованный, книжки любит, – начал было заступаться Кирилл Харитонович.
Но дежурный оборвал его:
– Хулиган он. Да к тому же мелкий. На калитках краской малевал. Всех злых псов в незлые переделал.
– Так вот где собака зарыта! – воскликнул Кирилл Харитонович и с непонятной для милиционера радостью добавил: – Так, может, штрафик заплатить, а?

1967 г.


;
ОБЩЕПИТОВСКИЙ ПАССАЖ
/Рассказ/

Студент Константин Стипендиади был активным членом многочисленной армии посетителей общепита. Не было такой столовой, где бы он не побывал. Но при взгляде на его тощую фигуру создавалось мнение, будто он вовсе не знает туда дороги.
Наверное, его предки были отважными усачами, которые бороздили на фелюгах Черное море. Он же унаследовал от них лишь большой горбатый нос да хитрость. Применял он ее, правда, только при выборе блюд и был образцом для своих однокурсников: никто не мог поесть так сытно и выгодно, как Костя.
День стипендии был для него праздником. Он допускал непозволительную в обычные дни роскошь: обедал в кафе с нежным названием «Ландыш». Оно манило Костю радугой пленительных запахов.
Здесь все поражало провинциальное воображение Стипендиади: стекло и бетон, мозаичный пол, декоративная штукатурка.
Цепочка с подносами продвигалась туда, где, как на троне, восседала кассирша, великолепная блондинка с царственной осанкой. Стипендиади она напоминала богиню. А перед богами смертные молчат. Молчал и Костя, когда она его обсчитывала. На три­пять копеек. Он порывался сказать ей об этом. Но, подходя к кассе, безнадежно немел. Отобедав, Костя делался добрее и успокаивал себя: «Ну, ничего, в следующий раз обязательно скажу».
Однажды он, стоя с пустым подносом, размышлял над очередным выбором меню. Конвейер очереди остановился. Ждали, когда принесут сардельки. «Ну, сегодня уж точно скажу», – думал Костя. Впереди его оставалось два человека. Сердце отчаянно колотилось.
Подошла Костина очередь.
– С вас шестьдесят две копейки.
– Нет, пятьдесят семь.
Богиня пощелкала на счетах и пренебрежительно швырнула Косте пять копеек.
– Это что, обязательная пошлина? – спросил он.
– Да, если ты пошляк.
– Не грубите.
– Не труби! Ты не мужчина, а тряпка.
– Какое право вы имеете оскорблять?
– Замолчи, сопляк. Не мешай работать.
Раздался свисток. Истошно крикнули: «Милиционер!».
Подошел старшина: «Хулиганишь? А ну­ка, пройдем!»
– Не трогайте, – огрызнулся было Костя, но милиционер скрутил ему руки.
Приблизился какой­то представительный мужчина:
– Отпустите парня. Меня здесь тоже неоднократно обсчитывали.
Старшина бегло окинул его взглядом.
– И вы пройдемте.
Тогда из­за ближнего стола поднялось четыре человека и – хором:
– И нас обсчитывали. И нас!
Милиционер махнул рукой: «Разбирайтесь, мол, сами» – и ушел.
Костя взглянул на кассиршу: бледная, жалкая, она вовсе не была теперь похожа на богиню. Кафе грозно зашумело. И тут кто­то громко сказал:
– Молодой человек, проснитесь!
– Да разве я сплю? – изумился Костя. Он потер лоб, поправил волосы, галстук и твердо решил:
– На этот раз скажу, не будь я Стипендиади.
Очередь продвигалась медленно. Костя волновался все больше.
И вдруг глазам своим не поверил: у кассы вместо строптивой «богини» сидела миловидная девушка со вздернутым носиком. «А вот этой голубке,;– решил Костя, – если она невзначай и обсчитает, я обязательно назначу свидание!»

1967 г.


;
ПОДАРОК
/Рассказ/

Под вечер у дома писателя Ритатуева остановилась бортовая машина. В кузове ее громоздился книжный шкаф. Из кабины грузовика с трудом выбрался тучный мужчина – завмаг Мазалов. Утирая лысину платком, с детское полотенце, скомандовал двум дюжим парням:
– А ну, ребята, навались. Взя­а­ли!
И, наблюдая за гостями, что входили в дом с пустяшными свертками или вовсе без них, с гордостью думал: «Нет, любезные, писателя чем зря не проймешь. Дудки! Его надо ошарашить. Пожалуй, все­таки грандиознее моего подарка не сыщешь».
Мазалов жил по соседству с Ритатуевыми, и его самолюбию очень льстило, что он был приглашен на день рождения.
Увидев писателя, завмаг с усердием пожал его руку и произнес:
– С шестидесятилетием вас, Иван Пантелеевич. Желаю здоровья и всяческих благ. Примите небольшой скромный подарочек.
И, довольный своим коротким, но выразительным, по его мнению, каламбуром, заулыбался.
«Да­а, сюрпризик! – изумился про себя Ритатуев. – Поди, и в квартиру не влезет?!»
Мазалов был уверен, что своим подарком превзошел всех и что первый тост по праву за ним. За каждым новым гостем завмаг следил зорче коршуна. А на худенькую невзрачную старушенку бросил беглый взгляд. Нейловая рубашка, которую она принесла, никого не удивила. Жена писателя сухо заметила:
– Милая Ольга Дмитриевна! Благодарим за внимание. Но Ваня таких вещей не носит. Он все ходит в старой ковбойке и широкополой соломенной шляпе.
Ольга Дмитриевна пропустила мимо ушей реплику хозяйки и достала маленькую коробочку. Но тут дверь гостиной с шумом отворилась, и в нее протиснулась холеная дама, дальняя родственница супруги писателя, Клеопатра Леопардовна. Одета она была по последнему крику моды.
И к ее квадратной фигуре никак не шло укороченное платье. Без Клеопатры Леопардовны не обходилось ни одно торжество в доме Ритатуевых. По обыкновению, она заявляла с пафосом: «Я работаю в дирекции», хотя всего­навсего была секретарем­машинисткой.
– Осторожно, осторожно! Смотрите не разбейте! – кричала кому­то Клеопатра Леопардовна. – Так они не войдут. Откройте вторую створку двери.
Наконец таксист втащил тумбочку со стеклянным колпаком. Гости с любопытством смотрели на загадочную вещь. Мазалов не выдержал и подошел ближе. Вещь оказалась часами. То был сложный агрегат. Под стеклом на вечнозеленых деревьях сидели райские птицы. Когда часы заводили, птицы прыгали с ветки на ветку и пели. Из­под скалы пробивалась хрустальная струя родника, и птица вонзала в нее свой клювик.
Гости бурно восхищались редкостным подарком. Ритатуев заметил: «Очень уж любопытно!» Мазалов же не без ехидства размышлял: «Ну вот, уставились. Эка невидаль – часы. А все ж таки шкаф – это вам не часы».
– Знаете ли, – сказала вдруг Клеопатра Леопардовна, – это, если хотите, реликвия. Часы принадлежали Кутузову, великому русскому полководцу. Их мне продала его праправнучка.
Мазалов был неожиданно сражен. «Ишь ты, реликвия! – рассуждал он про себя. – А я и не учел. Дал маху». Он хотел уже громогласно объявить, что его шкаф находился в личном пользовании Антона Павловича Чехова, но спохватился: на его подарке красовалось клеймо местной мебельной фабрики.
Между тем старушка снова оказалась в центре внимания со своей маленькой коробочкой. Она раскрыла ее и на красном бархате что­то блеснуло. «Никак золото или брильянты» – мелькнула мысль у Мазалова.
– Это к рубашке, – пояснила Ольга Дмитриевна. – Золотые запонки в виде сфинксов. – И с важностью добавила: – Сфинксы – из гробницы египетского царя Рамзеса четырнадцатого. Их привез из экспедиции мой сын, археолог.
Ритатуев встрепенулся: «Постой, Рамзес. А почему четырнадцатый? – мысленно задал он себе вопрос. – Людовик четырнадцатый был. А вот Рамзеса что­то не припоминаю. Все­таки плохо наш брат­писатель знает историю. Надо бы полистать как­нибудь на досуге». И вслух добавил:
–Спасибо вам, от всей души спасибо, Ольга Дмитриевна.
Старушка была донельзя довольна, что Иван Пантелеевич благодарит ее за подарок.
Мазалов был далек от истории, подумал: «И вовсе это не сфинкс,
а лев. Да и тот похож на собаку».
Но вот в гостиной появилась долговязая девица, подстриженная «под мальчика». Яркооранжевая кофточка обтягивала её плоскую грудь, а узкие брюки демонстрировали кавалерийские ноги. На собравшихся – в основном людей преклонного возраста – она произвела впечатление гранаты, которая не успела разорваться, и все, затаив дыхание, ждали, когда же она разорвется. Ритатуев, получивший от гостьи букет хризантем, напротив, был спокоен. Её, Марину Воздвиженскую, он знал, как облупленную. В городской газете часто мелькали ее стихи, от чтения которых, по его выражению, случается язва двенадцатиперстной кишки. Иван Пантелеевич, тоскуя, размышлял: «Чего доброго, еще будет читать свои опусы. Хоть и не захочет – заставят. Обыватели падки – употреблять стихи с бифштексом. Стихи у них для поднятия аппетита».
Марину не пришлось упрашивать. Она стала в ораторскую позу, и унылыми потоками дождя полились строки.
Мазалов рассуждал про себя: «Подумаешь – стихи! Видел я книжонки молодых поэтов. Они нынче дешевле зубной пасты. Ей бы, этой девке, детей рожать, а она баловством занимается».
Марина прочла даже стихотворение, посвященное Ивану Пателеевичу. Заканчивалось оно патетически:
За свободу и правду рату;я,
Шел всю жизнь по земле Ритатуев.
«А почему не по воде? Как Мария Египетская, – думал, усмехаясь Ритатуев. – До чего же бездарно! И зачем они все собрались сюда? Чтобы шуметь и суетиться?! Уж лучше бы я побродил один по берегу моря… И зачем оно, праздное празднество, эта условность? А все супруга! Ее затея».
Марина как на грех все читала и читала – ее точно прорвало.
Иван Пантелеевич уже не знал, куда ему деваться, но, к счастью, пришел сосед – Евсеич, пожилой мужчина. Несмотря на разность профессий, они были очень похожи. У обоих большие руки, бурые от загара лица.
– Ну поздравляю тебя, Пантелеевич, – сказал сосед, и они размашисто обнялись и поцеловались.
Евсеич достал из кармана бутылку. «Наша марка», – сказал он, смеясь.
С приходом Евсеича Ритатуев приободрился, ловил каждое его слово. «Хорошо он сказал: «Наша марка». Как бы это незаметно записать?;– подумал Иван Пантелеевич. – Кстати, я курю «Нашу марку». Дай­ка, обведу название карандашом».
Он, кажется, вовсе забыл о гостях и только изредка ощущал на себе ревнивый укоризненный взгляд Клеопатры Леопардовны: дескать, что общего между известным писателем и этим неотесанным мужланом? Ритатуев между тем поинтересовался:
– Ну, Евсеич, что там у тебя новенького?
– Да что у меня новенького – всё одно и то же! На завод да с завода. В проходную да с проходной. Иногда, пока пройдешь, столько нервов попортишь. Страсть! Больше, чем за всю смену. Вреднющие есть охранники. Стоит этакий истукан: «Что несешь?» Я ничего, конечно, против не имею – такая уж у них служба. Но надо же и понятие иметь. Раз женщина торт несла. А ее спрашивают: «Где взяли?» – «Да у нас же, говорит, их не делают.»– «Все равно нужно разрешение иметь».
Есть у нас особо дотошный вахтеришка. Как оловянный солдатик. Маленький, худючий. Как­то стоял он на вахте. А к нему подошел кто­то и говорит: «Сейчас легковая машина выедет, в багажнике – мотор». Наш охранничек и насторожился. Вот подъезжает «Запорожец». Охранник останавливает. Ощупывает… Открывает багажник, а там и в самом деле;– мотор. Бросается вахтеришка к телефону. Звонит начальнику караула. Тот пришел, осмотрел машину да и говорит: «Эх, ты, осетровая башка! Да в этой машине мотор и должен быть сзади».
«Вот это подарок! Сюжетик что надо!» – чуть было не закричал от восторга Иван Пантелеевич и ринулся в кабинет. Но по дороге опрокинул уникальные часы. Стеклянный колпак разбился вдребезги. Гости повскакали с мест. Раздался крик – его испустила Клеопатра Леопардовна. На лице ее застыл немой укор: «Эх, медведь!»
Ритатуев стоял сконфуженный, переминаясь с ноги на ногу. На помощь подоспела жена:
– Он у меня всегда так. Вы уж простите его, Клеопатра Леопардовна. Не волнуйтесь – колпак мы стеклодуву закажем. Все уладится.
А теперь прошу всех за стол.
– Да, Ниночка, за стол, за стол! – ликуя, произнес Ритатуев и отправился за письменный стол.

1968 г.


;
СКРИПИЧНЫЙ КЛЮЧ
/Гротеск/

Посвящается В.В. Чичёву, другу моему.

Маркел Маркелович Замков даже в юности не походил фигурой на Аполлона Бельведерского. Она больше напоминала обыкновенный висячий замок: узкие плечики, круглое брюшко. С годами сходство дошло до идеала: стал жить в довольстве. Правда, в молодости ему приходилось ютиться на общежитейской койке и перебиваться, как говорится, с хлеба на квас. Маркел был экономен до скупости. Держал на учете чуть ли не каждую крошку хлеба и каждый грамм сахара. Ему все казалось, что на его собственность могут покуситься…
И Маркела осенило. Он, пожалуй, считал, что его идея соперничала с такими открытиями, как закон всемирного тяготения или теория относительности, и для начала навесил замки на тумбочку и старомодный деревянный чемодан типа сундук. Вот тогда­то Замков и почувствовал неодолимую тягу к запирающим устройствам. Он стал их коллекционировать. А что же тут удивительного? Ведь собирают открытки, монеты, марки, наклейки от бутылок, камешки, денежные купюры… Чем только не увлекаются – кто во что горазд!
На новогодний карнавал университета Маркел явился перепоясанный замками, как пулеметными лентами, и взял первый приз. А своей невесте Марьяше с факультета иностранных языков преподнес ко дню 8­го марта необычное колье – миниатюрный замочек на цепи. Подарок, по мнению Маркела, был весьма оригинальным: клипсы и брошки давно всем надоели. И местные модницы гонялись за новинкой, что помогло магазинам перевыполнить план.
Окончив юридический факультет, Маркел быстро взбирался по служебной лестнице. «Держи язык за замком», – говаривал он самому себе. И вскоре получил должность областного судьи.
Но тем не менее замкомания все глубже проникала в духовную жизнь Маркела Маркеловича. Он сделался завсегдатаем почти всех хозяйственных магазинов и превратил квартиру в своеобразную кунсткамеру. Чего тут только не было! Замки висячие, внутренние, винтовые, с секретом, замки различных размеров, форм и конструкций. Он развешивал их – вместо шашек и пистолетов – на коврах и там, где позволяло воображение. Супружеское ложе приковал цепью. На цепи – замок: видимо, символ нерасторжимости брачных уз. К чести Замкова, он, женившись, оставался верен Марьяше и никогда не изменял ей. У них родилась дочь, которую назвали Замкелой. Супруга слепо следовала извращенному вкусу мужа. На шее и на руках – колье и браслеты из золота, но в виде замочков. Любящий супруг мечтал даже о том, что жена наденет их и на щиколотки – на манер индийских танцовщиц.
С годами Маркел Маркелович посолиднел и еще больше смахивал на висячий замок. Особенно похоже было лицо. Широкие скулы, отвисшие щеки, массивные челюсти – коробка замка; верхняя часть (дужка) – зачёсанная поперёк жиденькая прядка волос над лысым черепом. И губы тоже смыкались, словно замок.
Свою навязчивую идею Маркел Маркелович стремился по возможности внедрить повсюду. У себя на даче отгрохал дом в виде замка. Неприступный, точно за;мок, он поражал непонятностью архитектурного замысла, имел сводчатые окна и двери. А всё потому, что в сводах присутствовал элемент замка;.
И, думается, если бы позволяли условия, Маркел Маркелович стал бы предпринимателем, заимел бы крупную фирму «Замок», которая со временем переросла бы в концерн; заполонил бы своими изделиями весь мир, запер страны, а была бы его воля, и земной шар превратил бы в гигантский замок.
Но, слава Богу, маркелова идея­фикс, силою обстоятельств, превращалась в идею­фиг и пока что не находила столь широкого применения. Замков скромно трудился на поприще правосудия. Сослуживцы, зная о его страсти к запирающим устройствам, лишь добродушно посмеивались.
А кто­то предложил:
– Вы бы, Маркел Маркелович, организовали на общественных началах при Парке культуры клуб любителей замочного дела.
Вместе с весной пришли в областной суд маляры и заполнили сумрачные коридоры и строгие кабинеты гомоном, смехом и песнями… Работали споро, а когда захотели в душевой помыться, вот тут­то и разгорелся сыр­бор. Уборщицы поднялись на дыбы:
– Не хотим после мазил мыться!
Пошли к председателю суда, она поддержала женщин:
– Повесьте замок! Да такой, чтоб никто не открыл.
Кстати вспомнили о Замкове. Председательша сказала ему ласково:
– Вот и настала ваша пора, Маркел Маркелович! Раскройте, так сказать, таланты. Закройте надежно душевую от нашествия пачкунов.
И строгий страж закона удивил своих сослуживцев. Навесил хитроумный замок: кольца, на каждом – цифра; только зная их сочетание, можно было его отпереть.
– И не сомневайтесь. Никто не подступится, – самодовольно заявил Замков.
Ох, и задело это за живое бригадира маляров Ивана Отмычкина. Он был самородок­самоучка. Его призвание – к любому делу, к любому человеку найти ключ, разгадку. Да и сам он по виду напоминал ключ. Длинный, худой: голова большая, лицо скуластое, костистое; рот до ушей – стальные зубы сверкают, смеются; уши­растопырки любопытно торчат. А умные, чуть с лукавинкой, глаза поставлены широко.
Отмычкин окончил всего четыре класса, но по знаниям порой тягался с дипломированными специалистами. К радиотехнике он не имел никакого отношения. А захотел заиметь маленький транзисторный приемник – и собрал. У себя во дворе развел различные сорта роз. И среди них – черную розу. Сам соорудил моторную лодку. Придумывал рисунки для трафаретов – в каком­то издательстве у него вышла книжка. Иван играл на мандолине. Писал юмористические рассказы. Был заядлым книгочеем и собирателем антикварных ценностей.
Всех, кто побывал у него в гостях, угощал своим «веселином», высокоградусным напитком янтарного цвета. Радушный хозяин заранее наливал его в большую бутылку. К ней были приделаны руки и ноги. Бутылка закрывалась позолоченной пробкой. Сверху надевалась голова Бахуса, озорная и плутоватая. Сам бог вина стоял, подбоченившись. К его башмакам были прикреплены металлические пластины. Отмычкин их подключал к батарейкам – и содержимое Бахуса заманчиво освещалось изнутри маленькой лампочкой. В голову бога вкладывался свиток, на котором зачарованные гости оставляли свои впечатления.
Всего, что смастерил Отмычкин не перечесть. Так что замысловатый замок оказался для него слабым орешком. Маляры продолжали купаться в душевой. Для ревнителей уголовного кодекса подобный инцидент был громом среди ясного неба. Они попробовали возмущаться, на что Иван резко заявил:
– Будете возражать – сниму бригаду.
Резко пошатнулся престиж Замкова. Он нервно теребил на плешине жидкую прядку­дужку. С появлением Отмычкина жизнь потеряла всякий смысл. На глазах рушилась Маркелова идея: он замыкал, а этот безграмотный работяга умудрялся повсюду что­либо открыть.
Да еще сверх того настырный маляр изобразил в храме правосудия несуразные рисунки. Он пользовался каким­то способом дутья, а получилось сплошное надувательство. Если не сказать большего: самая настоящая крамола! Посетители, входя в здание Областного суда, не испытывали больше прежнего страха и почтения. Напротив, их сердца, точно птицы, трепетали от радости. И не только у них, но даже у самых непоколебимых блюстителей закона. А все из­за того, что на стенах красовались назойливые символы. Увы, то был не грозный меч Немезиды, а легкомысленный скрипичный ключ. Своего рода отмычка духа. И опять­таки ключ! Нет, подумайте только, какая наглость!
Замков не в силах был перенести такого удара и захирел. Слег.
И больше уже не вставал. А перед смертью завещал: гроб должен иметь форму замка.
Похороны прошли скромно. На кладбище произнести речь никто не отважился. Кто­то робко всхлипнул. Лишь чей­то бас нарушил тишину:
– Мир праху твоему, замочная душа!
Обернулись: Иван Отмычкин.
Спит Замков в сырой земле. На могиле его покоится тяжелая мраморная глыба наподобие замка. Некий местный поэт высек на ней эпитафию:
«Он жил, работал, занемог.
Вся жизнь его была замок».
Между тем Иван Отмычкин до сих пор ко всему на свете подыскивает ключи.

1969 г.


;
ЗАНИМАЙТЕСЬ СПОРТОМ!
/Гротеск/

Что ни говори, а природа меня обидела. Был я хилым и нескладным. Но страсть как любил придумывать всякие истории и небылицы. Да и рассказами баловался. Писал больше о спорте. Так, наверное, всегда случается: тот о том и поет, чего у него не хватает. Сколько раз мне приходилось слышать, как молодые люди невзрачной внешности, брызжа слюной, со смаком рассуждают о любви. Трусы обычно выдают себя за героев. Подлецы – за благородных. Вот и я, немощный, упорно строчил о спортсменах и носил свои байки в местный «Комсомолец». Там мне всегда приходилось иметь дело с литсотрудником Лешкой Лешаковым. Это был детинушка богатырского сложения. Румянец играл на его щеках, а пышная русая борода еще больше придавала ему сходство с этаким Ильей Муромцем.
Около его стола, заваленного рукописями, стояла двухпудовка. Не читая моих творений, он кивал на нее:
– А ну­ка, выжми.
Я, кряхтя, подымал гирю до пояса и с грохотом опускал ее на пол. Лешка самодовольно улыбался:
– Ну вот, а берешься писать о спортсменах. Поднакачайся немного, тогда приходи.
Накачиваться я и не думал, а послал со своим рассказом друга­здоровяка. Лешаков предложил ему гирю. Тот поднял ее, как перышко.
– Эх, парень, занимайся­ка ты лучше спортом, – могучий литсотрудник одобрительно похлопал моего приятеля по плечу и вернул ему рукопись.
В «Комсомолец» ходил не только я, но и другие начинашки. От них не было отбоя. Лешаков сокрушался:
– Вот настоящих рабкоров нехватка, а этих… граммофонов хоть отбавляй.
Эпидемия писак росла. Не помогала уже и двухпудовка. Тогда литработники купили майки, кеды, перчатки и занялись боксом. Редакция напоминала теперь тренировочный зал. Повсюду висели боксерские груши и мешки. Позвонили из обкома комсомола, обезпокоились: «Почему на работе в спортивной форме?» – «Вживаемся в тему», – ответили из редакции.
В это время я как раз опять заявился к Лешке.
– Что там у тебя? – зарычал он и встал в стойку.
– Рассказ, – пролепетал я.
– А, рассказ, – со злостью выдохнул он. – Р­р­раз! – и послал меня в глубокий нокаут.
Лежа на полу, я слышал, как Лешка машинально отсчитывал: «Раз, два, три…» Но я и не думал вставать. Тогда он, испугавшись, вырвал из подшивки газету и стал ею обмахивать меня. Это тоже не помогало. Осталось прибегнуть к крайнему средству – к графину с водой. Дюжий литсотрудник начал меня обильно опрыскивать. Желая досадить ему, я поначалу терпел эти водные процедуры, делая вид, что все еще без памяти. Между тем в воспаленном мозгу моем назойливо носилась мысль: «Ага, так вот что надо, чтобы напечататься!».
Пытаясь привести меня в чувство, Лешка окончательно выбился из сил. Да и мне порядком надоела эта возня. Я встал. И хотя вид у меня был, как у побитой собаки, все­таки остался доволен. Вроде бы гора свалилась с плеч.
Через год я снова рискнул придти в редакцию. Сверх обыкновения, здесь было тихо, как на кладбище. За столом Лешакова сидел какой­то новенький. Я спросил, где Лешка. Мне ответили:
– Ушел матросом на шхуне в кругосветное путешествие.
Я облегченно вздохнул.
– А у вас что, заметка о спорте? – поинтересовался новенький.
– Да нет, у меня шуточное…
– Ага, шутки шутить пришел, – процедил он и мигом натянул висевшие тут же на стуле боксерские перчатки.
Меня хотели опять нокаутировать. Но я, увернувшись, хуком сбил литработника с ног. И спокойно направился к ответственному секретарю. Разговор с ним был короткий – двойной апперкот. Через две минуты я был уже у зама. С ним тоже долго не пришлось возиться. И вот, наконец, я в кабинете главного. По его растерянному лицу я догадался, что до него давненько никто не доходил. Да и спортивной формы на нем не было. Редактор затрясся и упавшим голосом спросил:
– Молодой человек, у вас, наверное, что­нибудь смешное? Прекрасно. Это оживит нашу газету. Мы с нетерпением вас ждали. Давайте рукопись.
Так мне удалось напечатать первый рассказ. А отсюда – мораль: занимайтесь спортом!

1969 г.

;
УТЕЧКА МОЗГА
/Памфлет/

– Меня обокрали, – заявил я соседу, работнику уголовного розыска.
– Не волнуйся, – успокоил он меня. – Нет такого клубка, который бы мы не смогли распутать. Давай, рассказывай, что там у тебя стряслось?
Я замялся: как бы ему получше объяснить?
– Вы, конечно, помните, Петр Данилыч, – сказал я, – как мне удалось напечатать первый рассказ? 
– Как же, как же, – оживился он, и в его цепких глазах замельтешила лукавинка.
– Ну так вот, – продолжал я. – Рассказ мой понравился. Вы знаете, современного читателя трудно чем­либо удивить. А тут звонили, справлялись, кто автор? Из редакции отвечали: «слесарь­затейник». Любопытствующие, боясь прослыть невеждами, не осмеливались оспаривать остроумную выдумку.
В редакции меня теперь встречали, как у любящей тещи. С наслаждением трясли руку, похлопывали по плечу: талант, дескать! И когда я принес новый рассказ, его сразу взяли. Я было заикнулся, что рукопись надо бы зарегистрировать, но меня пристыдили:
– К чему такая формальность?
Время от времени я наведывался, узнавал, какова судьба моего произведения.
– Пойдет, обязательно пойдет. И не безпокойтесь.
Ответственный секретарь между тем всякий раз повторял: «Хороший парень, только вот рассказы пишет». Его шутка набила мне оскомину.
Но однажды меня ошеломили:
– Знаете, вашу «Жертву спорта» давать не будем.
– Почему? – всполошился я, и вопрос вздыбился в моем мозгу, как грибовидное облако атомного взрыва. – Неинтересно? Не смешно? – пытался я угадать.
– Видите ли, – ответили мне уклончиво, – дело не в этом, а в том… В общем, так сказать… Так сказать, в общем… Такой сюжетный ход уже был. В прошлом номере давали. Лешаков написал. Искусство, молодой человек, как известно, не терпит повторений. Да и юмор у вас грубоватый. Надо писать как­то более тонко, интеллигентно. Но вы не отчаивайтесь. Придумайте еще что­нибудь, поновее. Приходите, приносите.
Я лихорадочно бросился перечитывать опус Лешакова. Весь сюжетный каркас тот же, что и в моем рассказе. У меня – в команде, которая приехала на соревнования по боксу, запропастившегося куда­то спортсмена заменяют этаким деревенским увальнем. У Лешакова – команда КВН. Знаете, клуб веселых и находчивых? И герой не колхозник, а работник научно­исследовательского института. Хотя ведет себя так же, как и мой тракторист. И даже порой реплики одни и те же бросает.
Плагиат? Плагиат. Только не такой, как прежде. Раньше слово в слово сдували. А сейчас так перелицуют, что мама родная не узнает.
Мой сосед долго молчал.
– Даже и не знаю, как тебе помочь, – признался он наконец. – Вот если б с тебя костюм сняли или чемодан увели – тогда другой вопрос.
А это, брат, не по нашей части. Такое явление американцы называют утечкой мозга.
Мне и сказать было нечего. До сих пор я имел дело лишь с утечкой газа.

1970 г.


;
ЮМОРЕСКИ
;
АЛЕШИНЫ ДОМИКИ
/Миниатюра/

Алексей Петрович зашел в подъезд и достал из почтового ящика «Вечерку». На второй странице – фото. Сдан в эксплуатацию жилой девятиэтажный дом на проспекте Зеленом по проекту архитектора
А.П. Шаблонского. Алексей Петрович самодовольно улыбнулся. Это когда­то в детстве он строил домики из кубиков. А теперь по его разработкам сооружались многоэтажные здания. На однотипных балкончиках – коробки с землей для цветов. Все одинаково, никому не завидно. Алеша всегда с любовью взирал на свои детища. Он не замечал, что они удивительно похожи друг на друга. Однообразные и серые, как школьная форма. Но Шаблонский уже успел воплотить свою дерзновенную мысль во многих микрорайонах города.
Алексей попробовал было отпереть дверь, но она оказалась открытой. Наверное, жена не успела повернуть ключ. Не заходя к ней, усталый и потный (на улице стояла жара!) направился в ванную. Сбросил одежду, спеша освежиться. Став на зеленый поролоновый коврик, сразу нырнул под холодный душ. Алеша стойко переносил ледяную атаку. Все новые и новые порции бодрости входили в его тело. Потом он начал мыться, мурлыкая веселую мелодию. Тут же, рядом, журчала вода в унитазе… «Совмещенный санузел – моя идея, – с гордостью подумал он. – Экономия полезной жилой площади и стройматериалов. Премию отхватил!»
И вдруг, как из­под земли, вырос незнакомец крепкого сложения. Дохнул сивушным перегаром:
– Ага, попался, завлекала! – прорычал он и вытащил из ванны оторопевшего Алешу. Дав ему доброго пинка, вытолкал на лестничную площадку. Пышные белые хлопья зашлепали о метлахскую плитку. Положение было скользкое, как мыло. Алексей, сжав кулаки , ринулся к наглухо запертой двери. И тут вдруг увидел номер чужой квартиры.
Шаблонский отступил, отчаянно озираясь вокруг. Выход был один. Чем быстрее, тем лучше. И стремительно ринулся вниз по лестнице.
Своими прежними проектами он больше не хвалился.

1963 г.


;
ГЕРОЙ
/Пародия/

Это было в период нейтрона, неона и нейлона. Бетон, стекло, асфальт, машины и разноцветные витрины – вот что окружало безшабашных молодых людей. Табунами слонялись они по центральной улице, которую обозвали «бродом».
На их лицах всегда блуждала нагловато равнодушная улыбка: ведь они знали все и их ничем нельзя было удивить. Каждый из них считал себя незаурядной личностью, если через плечо у него была перекинута модная сумка, похожая на бурдюк, и вправе был презирать всякого, у кого ее не было. Их руки, избегавшие тяжестей и орудий труда, были украшены огромными перстнями, которые, при случае, могли заменить кастеты. Эти молодчики повреждали статуи, рвали цветы на клумбах, толкали прохожих. И могли всемером изувечить одного.
Но однажды на них навалилась беда: пришли веселые смелые бригадмилы, и испуганное племя бродячих стиляг разбежалось. Страх парализовал их сердца. Стали раздаваться упаднические призывы, началось повальное увлечение абстрактной живописью и дикой музыкой. Между тем этих праздношатальцев притесняли повсюду: и на танцплощадках, и в ресторанах, и на улицах.
О ту пору откуда­то появился Данька, залихватский красавец. Он запрыгнул на бочку и возгласил:
– Чуваки и чувихи! Вы знаете, кто мешает нам изящно жить? Это бригадмилы­гамадрилы и дружинники­пружинники! Так что же мы молчим и тратим время на нелепые думки. Вставайте все. Пойдемте к их центральному штабу. Потребуем лояльности к себе и свободы. Вперед!
Посмотрели они на него и увидели, что он самый лучший из них, потому что глаза его излучали слишком много дерзости.
– Веди же нас! – завопили стиляги и ринулись за ним.
Это был тяжелый и опасный поход. На каждом шагу их подстерегали бригадмилы, дружинники и орудовцы .
Долго шли стиляги, и наконец совсем утомились и пали духом. Однако им стыдно было сознаться в собственной слабости, и они набросились на Даньку. Остановились в скверике и под шум машин и грохот трамваев стали судить его.
– Мы верили тебе, – упрекали они своего вожака. – А ты избрал неверный маршрут, и вот мы выбились из сил, окончательно обносились, – и стали совать ему в лицо изорванные туфли и босоножки.
Данька попытался оправдаться:
– Вы же согласны были следовать за мной. И я вел вас, потому что во мне есть мужество. А вы? Вы только можете жаловаться и скулить.
Эти слова разъярили их еще больше.
– Ты погибнешь, кретин! – заревели они и, небрежно сплевывая и прищурив глаза, стали окружать его. Данька понял, что ему нельзя было ждать от них пощады.
Тогда в глазах его загорелся безумный огонь, а сердце сильно забилось в груди.
– Что я сделаю для стиляг?! – громче радиолы заорал Данька.
Он разорвал свою куртку и, выхватив из­за пазухи бутылку красного вина, высоко поднял над головой.
Она пылала так ярко, как солнце, и ярче солнца, и все застыли, очарованные этим призывным факелом любви.
– Идем же! – и Данька побежал во главе толпы, вздымая бутылку и освещая ею путь. Вся орава помчалась за вожаком, издавая свирепые гортанные вопли…
А Данька был впереди, и бутылка в лучах заката казалась кровавой. Она пылала, как знамя, и влекла на новые, доселе невиданные подвиги.
Но тут отряд дружинников преградил путь распоясавшимся ватажникам, и они в панике бросились врассыпную.

1963 г.


;
КАША
/Гротеск/

Зашел как­то подслеповатый управдом к подслеповатой бабке Агафье. Давно она хотела насчет ремонта с ним потолковать. И вот н; тебе – сам привалил.
Накрыла Агафья стол, соленья­печенья вытащила. Суетилась: как бы получше угодить, чем бы порадовать желанного гостя.
– Ой, чуть было не запамятовала, – сказала она и побежала на кухню. Открыла подпол и достала ведеречко паюсной икры. И задрожали у нее руки. Сама­то она и в рот ее не брала. Все только на базар да на базар. А нынче ублажай этого борова толстопузого. Хватит с него и розеточки. Но тут же спохватилась: а не мало ли?
Достала Агафья блюдце. Так и быть, а то чего доброго разобидится.
Глянула бабка на блюдце и чего­то снова призадумалась. «Ведь знает он, что мой братяня заправляет рыбколхозом. Не раз видел, как заезжал ко мне. Скупа, скажет, Агафья, неприветлива да и не сделает ремонта. На малое поскупишься – большее потеряешь. – И навалила целую миску. – Не сожрет же он ее зараз. А видимость будет. Пусть знает наших».
И, гордо подняв голову, Агафья понесла гостю драгоценную ношу.
Поставила перед ним:
– Кушай, батюшка, на здоровье.
А сама думала: «Разорви тебя леший.»
Выпил управдом. И стал закусывать. Закусывать­то закусывает, но и на осетровую благодать налегает.
Вздыхала про себя Агафья: «Сколько бы осетриков повылупилось! Это не просто икра – клад. В самом деле: сколько бы она могла породить денег! А он, живоглот, слопает все за один присест».
Но управдом и не помышлял о тайнах вылупления осетров, а, знай, пил да закусывал.
Усердствует гость. Ни на минуту не передохнет. А тут еще увидел ложку. Да ложкой, ложкой. Мечет икру за обе щеки. Не утерпела Агафья и, забыв про ремонт, брякнула:
– Анисимыч, да это ж не каша!
– Как не каша? Натурально каша. Гречневая. С фаршем.
Протерла очи Агафья и ахнула: ан и впрямь в суматохе миски перепутала.
1964 г.
;
ДИАЛЕКТИКА
/Миниатюра/

Степаныча знали все односельчане. Любопытный это был старик. Зайдет, бывало, в парткабинет и скажет:
– Вот пришел, дочка, ума­разума подзанять.
Тщательно потирает ладони, точно хочет высечь искру. Достанет очки, обильно подышет на них, протрет платком. Потом уткнется в газету. И, пока всю не одолеет, не успокоится.
Приходили коммунисты на занятия по философии. Слушали лекции, участвовали в семинарах. Дед сидел в сторонке, газетину читал глубокомысленно, а сам ловил краем уха. Не раз упоминали Маркса, Гегеля…
А после Степаныч важно ходил по селу, ко всему подозрительно приглядывался, разные замечания делал.
Стали над дедом подсмеиваться. А злая на язык бабка Тихоновна брякнула:
– Да он наелся культуры, как Серко блох!
Тем временем пришло в райком письмо.
«…Как же так получается, товарищ секретарь, – говорилось в нем.;– У какого­то Гегеля похитил Маркс зерно. Но сколько ни бились, не могли его уличить в краже. Вот оно как! За одно зерно и то сколько шуму был;. А у нас? Вот вчера мой сосед Митька Черепахин два мешка зерна припер на мотоциклетке. Так его, выходит, за это надо отдать под суд! А ему, хоть бы что, живет! Вот как.»
И секретарь наложил резолюцию: «Председателю колхоза «Заря». Учитесь диалектике у деда».

1964 г.


;
ЧЁРТОВ МОСТ
/Сказка­быль/

Мост через балку держится на очень­очень честном слове. Весь шатается, доски трухлявые, а кое­где их и вовсе нет. Чуть зазеваешься;– нога так и порхнет в дырку. А в грязевую осень пойди­ка пройди по скользким дощечкам!
Мост прозвали Чёртовым. Потому что не было в селе человека, который бы, пробираясь по нему, не вспоминал нечистого.
Впрочем, был один человек – колхозный председатель. Он не ругался и по мосту не ходил. Он его попросту не замечал: сидел за горами. Горы были не простые – пшеничные да мясные. Высокие горы! А были бы они низкие, председатель увидел бы мост, да колхозники не увидели бы больше своего председателя.
Но однажды – в самую что ни на есть распутицу – пришлось ему переправляться через балку. Осторожно, с опаской ступал председатель по мосту… А навстречу ему Суворов, Александр Васильевич – собственной персоной. Да не однофамилец, а великий полководец. При шпаге. При орденах. И лента фельдмаршальская через плечо. Сурово посмотрел Суворов на председателя, вздохнул глубоко и сказал:
– Да, брат, много я перевалов и мостов преодолевал, много брал крепостей, а такого безобразного сооружения не видывал.
Часто­часто захлопал глазами председатель, а Суворов продолжал:
– Да, не заботишься ты о людях. Из­за плана ничего не видишь. Придется взять тебя во солдаты, на выучку.
– Я исправлюсь, Александр Васильевич, я все сделаю, – пролепетал председатель и… проснулся.
Его прошиб крупный холодный пот. Солнце уже поднялось высоко. Председатель вскочил с постели, побежал к колодцу и вылил на себя ведро ледяной воды. Облегченно вздохнув, подумал: «И приснится же такая небывальщина?! Впереди – зима на носу, фермы – аж плачут – ремонта ждут. А тут мост какой­то. Стоял сто лет и еще постоит. Мы­то, слава Богу, на отшибе живем. Кто к нам – да еще в такую непогодь – приедет?!»
Выглянул в окно и вздрогнул: Из «Волги» выпрыгнул Суворов, но уже в штатском костюме. Как ветер промчался по двору – и к дому. Постучал. Вошел. Представился:
– Честь имею, Суворов! Александр Васильевич. Из областного партгосконтроля.
1965 г.

;
ГОЛОВА
/Миниатюра/

Старшина часто говорил так:
– Для солдата самое главное – ноги. Особенно в походе. Будь ты хоть умник­разумник, будь у тебя голова с пивной котел и семь пядей во лбу, а без добрых ног – считай, ты не солдат. Приказываю: развивать ноги, беречь их пуще своей головы.
Один солдат намотал это себе на ус, который не успел еще отрасти.
Пришли в казарму. После отбоя легли спать. Лег и солдат. Только в ноги положил подушку, а под голову – булыжник.
Увидел старшина да как заорет:
– Встать! Ты что, рехнулся?
– Никак нет, товарищ старшина, – лукаво усмехнулся солдат. – Голова у меня крепкая. А ноги, вы же сами говорили, нужно беречь. Ведь самое главное для солдата – ноги.
–И всё­таки, – заключил старшина, – пожалуй, голова.

1965 г.


;
РАССУЖДЕНИЕ СТАРОЖИЛА
/Монолог/

– Помню, наше село заброшенным было. Хаты маленькие, неприметные – одним словом, мазанки. А за последнее время столько кирпичных домов появилось! Стоят себе этакие махины. Одна другой краше!
А ведь вот как все получается. Переехал в район какой­нибудь большой начальник – само собой, подавай ему ни мало ни много, а дворец. Пристройки всякие, сарай, погреб, а заодно и гараж. Руководитель, возможно, и прав по­своему: ведь как укреплять хозяйственную базу, когда своей собственной не имеешь. Вот он и начинает усердствовать. Да так усердствует, что и вовсе забывает про свои служебные обязанности.
И кончается тем, что его в другой район переводят или куда повыше. Он­то уезжает, а строение у нас остается. Начальничек его при всем желании забрать с собой не может.
Уплывёт этот Кит Титович, а на его место какой­нибудь Акула Вакулович пожалует. И снова хоромы ему подавай. И не какие­нибудь, а видные, каменные. С забором, с асфальтовой дорожкой. «Но почему?;– спросите вы, – не поселиться бы ему в старой постройке? – Ведь там довольно­таки удобно». Но это вы так думаете. А иначе думает жена Акулы Вакуловича – Акулина: «Что? Жить в этом курятнике? Никогда!»
Почешет себе темечко Акула Вакулович, а от приказа жены никуда не денешься. Да и неудобно как­то жить в доме своего предшественника. Вроде как влезть в костюм с чужого плеча.
И опять затевается строительство (будь то хоть зимой или глубокой осенью). Это же не детские ясли! Их могут и несколько лет ждать. Глядишь, подрастут ребятишки и – в школу пора. А тут – откладывать нельзя. Сразу же в центре села разворачивается стройка. Сюда бросают экскаваторы, бульдозеры, автомашины. Они разобьют и без того хрупкие тротуарчики, наволокут грязи. Люди ходят, спотыкаются, бранятся. Но не так, чтобы очень. Потому знают: вымахает домина, и покрасивеет родное село.
Новый начальник поживет­поживет да и сделает людям ручкой.
А там, гляди, и третий нагрянет. И снова – стройка. Да такой заправила в районе не один! И каждый желает, чтобы жилье у него было попросторнее, чем у прежнего.
А вы удивляетесь, откуда в Покровском столько зданий. Обрастает наше село. Так скоро смехом­смехом и город образуется.
1966 г.

;
НАРОДНОЕ СРЕДСТВО
/Юмореска/

Замучил бабку Акулину радикулит. Не согнуться – не разогнуться. Охает, кряхтит. Ну просто беда!
Дед посоветовал:
– Ты б к врачу сходила, мать!
– Как же, пойду я к этим недоучкам! Ты скажи, кто там сидит? Кривой Матрены сын. Так я ж его на руках таскала, а он меня лечить будет, несмышленыш!
Зато чего только Акулина не испробовала на своей шкуре: и утюгом гладили, и пчел напускали, и заговаривали, и припаривали… Кто­то даже посоветовал на ежике полежать. Но и евойные иголки не помогли. Одна незнакомка из какой­то секты предложила спать на гвоздях. Акулина усомнилась:
– А ежели они ржавые? Заражение могёт быть!
Бабкин внук на фармацевта выучился. Диссертацию защитил. Вымыслил новое лекарство. И назвал его радикулин (в честь бабкиной болезни). Но Акулина, по ее словам, никаких «зельев», особенно внутрь, не принимала. А все надеялась на народные способы. Дошло уж до пятидесятого!
Надоело это порядком деду. Достал он из сарая запыленные вожжи и отхлестал бабку. Она было запричитала:
– Да ты что же, ирод, прежние порядки вводить?
– Бывает, не мешает! – отрезал он.
Наутро Акулина рассказывала соседке:
– Знаешь, голуба, отходил меня старый, и кажись, полегчало. Теперь, как схватит этот редикюлит, скажу, чтоб снова мне всыпал. Вот это средство – да!

1967 г.


;
АРИФМЕТИКА
/Микроминиатюра/

В школе. На уроке:
– Один, два, три…

* * *

В армии. На плацу:
– Ать, два, три… Ать, два, три… Левой, левой!

* * *

Женился. Пошли дети: один, два, три…

1967 г.


;
НАСОС
(Миниатюра)

Николая Алексеевича точно подменили. Раньше его никто и за прораба не признавал. Бывало, красный, хоть прикуривай, передвигается еле­еле по объекту. И, знай, мурлычет себе под нос: «… Течет Волга, а мне уж сорок лет...»
«Начальник называется! – смеялись над ним работяги. – Через губу не переплюнет».
Даже несовершеннолетний Володька и тот его не боялся.
И вдруг прораб стал неузнаваем. Ходил бойко. Голос резкий, строгий, а в решительных случаях срывался с баса на какой­то петушиный крик:
– Курите все, перекуриваете. Ну, погодите! Придете в конце месяца наряды закрывать!
Теперь Николай Алексеевич не пел. Зато, не переставая делал рабочим накачки. Один местный остряк, не долго думая, прилепил ему прозвище «Насос».
Но причина, круто изменившая прорабский характер, оставалась для всех загадкой. Лишь за обедом Николай Алексеевич позволил себе скупо разоткровенничаться:
– Эх, братцы, замучался я с ней!
Старый, как сушеная вобла, каменщик посочувствовал, прошамкал:
– Да, шемейная жизнь, она такая!
Несовершеннолетний Володька хмыкнул. Николай Алексеевич грубо оборвал его:
– А ты не фыркай! Молод еще! Вот заимеешь, тогда узнаешь! –
И уже – ко всем:
– Да, тяжело с ней.
Ломали голову рабочие…
А на другой день прораб прикатил на объект на подержанной «Волге».

1967 г.


;
КОРОЛЕВА МЕТЛЫ
/Монолог/

– Вот сижу здесь, и коленки дрожат. Думаю: а что ежели не пропишут? Жаль! Домой ворочаться не охота. Денег много надо на обратную дорогу. Да и стыдно. Что обо мне односельчане подумают? Скажут: «Вот, захотела Дунька в Москву, а вернулась с носом». Позор!
Да и тяжело там, в глубинке. Работала я на молокозаводе, мастером. Бидоны ворочаешь, ворочаешь. Придешь домой – руки стонут. Надоело! Да и с мужем нелады: пьет оголтело. Разошлась с ним.
Приехала в матушку­столицу, в красавицу нашу белокаменную. Хоть на старости лет поблаженствовать в ней. Да вот беда: нашего брата сюда почем зря не пущают. Хошь жить – оформляйся в дворники. Лом, лопата – это, конечно, нелегко. Но что поделаешь. Встанешь утром пораньше – и давай колупаться. Везде навык нужен. Вон Тоня, дворничиха. У нее все горит в руках. Глянешь – залюбуешься. Ай да хороша! Ну просто королева. Королева метлы!
А я что – лыком шита? Сработаю не хуже молодой.. Да есть у меня одна заковыка. Повстречал меня давеча Витька­печник да и говорит: «В дворники, Дуняша, до тридцати пяти лет берут.» А мне уже, поди, все сорок.
Обомлела я. Сердце так и оборвалось. Руки­ноги похолодели. Я аж два дня не пила, не ела. Отощала совсем.
Когда начальник РЖУ вызывал нас для беседы, спросил у меня: «Дети есть?» Я ему отрезала: «Что вы – никогда!» А у самой сын вот­вот из армии вернется. Да этого начальника просто вокруг пальца обвести. А с милицией шутки плохи: всю твою подноготную мигом раскопают.
Да уж больно охота пожить в отдельной квартире. Отдохнуть ото всех. Мужики? Ну их к лешему! Намучалась, натерпелась вволю – хватит!
Погодите, обвыкну. Обо мне тоже заговорят. Вон, скажут, идет королева метлы!
Одно плохо: что ежели не пропишут? Уж лучше бы на беседу всех скопом вызвали. А то поодиноченьке будут пытать. Заходить туда, в кабинет, – как на каторгу. Боюсь, ей­Богу, как перед Страшным Судом. Аж под ложечкой мутит. Еще бы: вон за этой кожаной дверью и решится все. Счастье мое висит на волоске.
Вот вы все улыбаетесь. Думаете: уж больно она словоохотлива. Все лопочет да лопочет, на «о» налегает круто. А тут со страху не только заокаешь, но и закудахчешь. Так­то!
1968 г.

;
ПОД ОДНУ ГРЕБЕНКУ
/Сцены из нерыцарских времен/

Картина первая.

Кабинет председателя народного суда. Стол. На столе – телефон. Раздается звонок. Поднимают трубку:
– Вяткин слушает.
Из трубки доносится:
– Это говорит секретарь горкома. Послушай, друг, на тебя всё жалобы поступают. Отбою нет. Неправильно ты судишь, несправедливо.
Вяткин : Как положено, товарищ секретарь, так и сужу. По закону.
Голос секретаря: Какой там закон! Шофера убили – ты даешь девять лет. Магазин обокрали – девять лет. Три рубля вытащили –девять лет. Всех стрижешь под одну гребенку.
Вяткин: Значит, таковы были обстоятельства дела. Подробностей я не помню. Но от кодекса я не отступил ни на миллиметр.
Голос секретаря: Допустим, дорогой, что это так. Однако, говорят, ты уже три года всем даешь по девять лет. Что это за уравниловка, а?
Вяткин: Вы же знаете, я Девяткин. Вот и даю всем по девять лет.
А Франко уже девять лет не преследует коммунистов.

Картина вторая.

Кабинет председателя народного суда. Звонит телефон. Поднимают трубку:
Голос из трубки: «Это Вяткин?»
– Нет, это Двойкин. Вяткин в Кащенко. А в чем дело? Что? Опять мелкое хулиганство?!

/Занавес опускается/

1968 г.


;
БИОГРАФИЯ В МОНОЛОГАХ
/Микроминиатюры/

В малолетстве. Мать:
– И где же ты бегал? Весь в грязи! Молчишь? Ну, погоди, отец придет, он те задаст!

* * *

В школе. Учитель:
– Перестань болтать! А ну, марш к доске! Посмотрим, как ты здесь заговоришь?

* * *

В армии. Старшина:
– Запевай! Кому сказал: запевай? Молчите? Ну ничего, вы у меня еще запоете.

* * *

На заводе. Мастер:
– Отдыхай, отдыхай, голубчик! В получку ты у меня запляшешь.

* * *

Дома. Жена:
– Буянишь? Опять захотел на пятнадцать суток?

1968 г.


;
ТЕЛЕГРАММА
/Юмореска/

В прошлом году я отдыхал дикарем на Черноморском побережье Кавказа. Там познакомился с председателем колхоза «Солнечный апельсин» Шалвой Георгиевичем Нуинуишвили. Отличнейший человек! Мы крепко подружились. И он дал мне слово: будущим летом приехать в гости;– подышать озоном подмосковных лесов.
Я ждал Шалву Георгиевича с нетерпением. И наконец получаю телеграмму: «Встречай 21 июля 13 часов Внуково». Еду на аэродром. Жду;– нету. Что бы это могло значить?
Часа через три приносят вторую телеграмму: «Встречай 23 июля поезд Сухуми­Москва вагон 7». Снова жду – и снова нету.
Уже поздно вечером мне вручили третью телеграмму: «Буду Москве автовокзале 23 июля 17 часов». И опять мне не удалось встретить своего приятеля. Тут уж я не знал что и думать: совсем голову потерял.
Три дня спустя пришло письмо: «Дарагой! Генацвале! Извини. Вот как все случился. Взял билет на самолет. Ожидаю свой рейса. Рядом со мной сидит такой симпатичный блондинк. Читает газэт. Потом берет меня за рукав: «Послюший, говорит, что пишут. В Аргентина у самолет отказался мотор. Все пассажир погибли». – «Э, – говорю, – милый женьшен. Ви как хотите, а ми поедем поезд». «А как же билет, пропадет?» – «Ничего, ми колхозник – народ богатый».
И вот стою на перроне. Поезд отходит через двадцат минут. Смотрю: идет мой знакомый – проводник Гурам. Давно не виделся. Разговорился о том о сем. Как вдруг его словно пчела ужалил: «Шалва! Ты знаешь, какой несчастье? – воскликнул он. – «Нет, говорю, не знаю». – «Так вот вчера на подходе к Туапсе произошел крушение поезд». Я хватаю чемодан. «Стой, Шалва, куда ты?» – кричит Гурам. – Сдай билет, получишь деньга». – «Не надо мне деньга», – и я побежал к автостанции.
До отправления автобуза оставался пять минут. Но тут я услышал, как на заднем сиденьи рассказывали: «На крутом повороте на Военно­Грузинской дороге МАЗ столкнулся с автобузом. Убит двадцать человэк. Дэсят в тяжелом состоянии. Шофер остался жив, но и ему не легче». Так что не обижайся, не волнуйся. В запасе у меня еще месяц. Я купил карта. Изучаю. Может, что­нибудь придумаю. Обнимаю. Твой Шалва».
Через сутки я выхватил из рук почтальона такую телеграмму: «Еду на ишаке Нуинуишвили»
1968 г.

;
ОТЦЕПИСЬ­КА!
/Микроюмореска/

На утренней поверке старшина зорко, как коршун, оглядел солдат, выстроившихся лицом к лицу двумя шеренгами. У одного высокого, широкоплечего заметил замусоленный подворотничок. Да и сапоги не вполне могли заменить зеркало. Старшина вскинул брови:
– Как фамилия?
– Отцепись­ка!
– Что? – взревел старшина, – Два наряда вне очереди! Я спрашиваю, как фамилия?
– Отцепись­ка!
–Пять нарядов вне очереди!
Густо покраснев, рядовой Отцеписько переминался с ноги на ногу.

1968 г.


;
ВЕЩИ О СЕБЕ
/Микрочастицы/

– Ага, а на меня все вешаются, – хвасталась Вешалка.

* * *

– А в меня каждый, кому не лень, тычет пальцем, – жаловалась Политическая Карта. – Все что­то ищут. И никак не могут поделить.

* * *

– А я и рта не смею раскрыть: такая уж у меня работа, – посетовал как­то Замок. И тут же был уволен.

1968 г.


;
ЗВУКОЗАПИСЬ
/Юмореска/

Обычно говорят: «Хороший, когда спит». О нем можно было сказать наоборот. Это было мнение его жены. А жены, как известно, имеют свойство редко ошибаться.
Каждое утро она говорила:
– Все! Подаю на развод.
– Ну что ты, Зоя? Я же ни в чем не виноват, – оправдывался муж.;– Сплю тихо, как мышонок.
– Ну да! Сопишь, как старый маневровый паровоз. А я потом весь день хожу, как пьяная.
Но семейная вспышка сразу же угасала, стоило только кому­нибудь из супругов подойти к проигрывателю или магнитофону. Слушая музыку, они забывали обо всем. У четы Модерниковых имелись самые разнообразные и редкостные пластинки и записи. Поэтому у них частенько бывали гости.
На большой праздник к Модерниковым приехали родственники мужа. После обильной трапезы пожелали послушать музыку.
Хозяйка подошла к магнитофону.
– Я вам поставлю новую запись, – сказала она. – Слушайте.
Сначала никто ничего не разобрал. Но потом все поняли, что это было живописное храпенье. Оно напоминало то журчанье ручья, то рыканье льва, то сипенье закипающего чайника.
– Что это? – спросил изумленный муж.
– Твои рулады, любезный, – заметила жена.
Все засмеялись, а его лицо приняло клубничную окраску.
На другой день к Модерниковым пожаловали родичи жены. Когда дело дошло до музыки, супруга сказала:
– Петя, поставь что­нибудь душещипательное.
– Охотно.
Гости, слушая, недоумевали.
– Это что твист или … свист? – спросила жена.
– Нет, это твой храп­с!
Ее лицо сделалось малиновым.
Но зато с тех пор они больше не ссорились.

1968 г.

;
СОЛЬ
/Юмореска/

Я несуеверный. А все­таки одной примете верю: раз жена не досаливает обед, значит, не любит. А она всегда не досаливает и оправдывается:
– Ну, что ж, недосол на столе, пересол на спине.
Но старая присказка меня мало утешает.
Жена преподает музыку. К ней приходят ученики. И она подолгу тарабанит с ними: до­ре­ми­фа­соль… Может, вся соль и уходит у нее в эти звуки? Не знаю. Только соседям уж точно приходится не сладко. Особенно подобного рода упражнения терпеть не может Денисьевна. Она ходит и вздыхает:
– Господи, опять эта «фасоль»! Чтоб она сгнила! Ну, просто конец света…
Но как­то мне насолили. Другой бы, наверное, на моем месте рвал и метал, а я улыбался. Жена сказала:
– Глупый, чему ты радуешься? Не моя работа – соседи!
Мстили долго, настойчиво. Лишь один раз удалось мне похлебать недосоленный суп. Я удивился. В соседней комнате жена давала урок сольфеджио. Я направился в ванную. А из кухни в перерывах между гаммами до меня доносился возмущенный полушепот Денисьевны:
– Снова «фасоль»! Скоро с ума сойду. Уж совсем голову потеряла. Насыпала горсть соли в свою кастрюлю!

1968 г.


;
ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ
/Микроюмореска/

– Это он! – вполголоса произнес мужчина в кителе. – Черные очки, воротник плаща поднят. На этот раз он от нас не уйдет. Следуйте за ним неотступно, а я побегу в обход и выйду к нему с фронта.
Человек в очках настороженно обернулся и сразу прибавил шагу. Его настигли возле автобусной остановки, но он успел на ходу вскочить на подножку.
– Остановите! – закричал мужчина в кителе. – Я вам говорю, остановите!
Но автобус проехал мимо.
– Эх, опять улизнул! Никак не поймаем управдома.

1969 г.


;
ВИТАМИНЫ
/Гротеск/

Раньше в Нехлюдовке очки носил лишь старый учитель немецкого языка. А за последнее время даже местные прелестницы прикрыли свои прекрасные очи стеклами в две­три диоптрии. Угроза всеобщей потери зрения была явной.
К районному окулисту Виталию Ивановичу Тодыке толпами повалили испуганные слабозрящие нехлюдовцы. Молодой врач, не привыкший к столь длительным приемам больных, хватался за модную шевелюру: теперь он приезжал домой очень поздно. Виталий Иванович продолжал обитать в городе (вопреки решению сессии райисполкома: все специалисты должны жить на селе). Ходил солидно, неся в руках гибрид чемодана и портфеля.
Поток больных, между тем, не прекращался. А всему виной был кинотеатр «Колос», где частенько, за неимением помещения, собирались районные деятели. Они напоминали тяжелоатлетов – поднимали и ставили вопросы. Обычно заседания завершались пиршествами… Как­то на одной из конференций выступил руководитель, известный в районе по прозвищу «Алкоголик». Его доклад состоял из того, что он сказал: «А». И все разом акнули: «А­а­а». Эхо разнеслось далеко за пределы Нехлюдовки. После чего в районе не стало продуктов, в которых содержался витамин «А». Зрение у жителей резко ухудшилось.
Виталий Иванович с завистью поглядывал на коллегу­терапевта. «Вот у кого, – думал, – тишь да благодать!» Но зависть оказалась преждевременной. У нехлюдовцев из­за недостачи витамина «А», до того ухудшилось зрение, что они совсем перестали замечать, как все чаще и чаще собирались в «Колосе» «тяжелоатлеты». На заседании выступил «Болтун». Он успел лишь промолвить: «Бэ», – как в ответ все заблеяли: «Бэ­э­э!» И в каждодневном рационе нехлюдовцев не стало витамина «Б».
После доклада известного районного деятеля Цыкало (так его обозвали за крутой нрав), провозгласившего знаменитое «Цэ», все зацыкали. Вскоре исчез и витамин «Ц» – витамин роста.
Когда же Дармоед произнес свое твёрдое «Дэ», опять­таки все поддакнули. И в награду за это лишились витамина «Д».
У районного терапевта теперь тоже стало работы невпроворот.

1969 г.

;
ПОХИЩЕНИЕ
/Юмореска/

Я давно мечтал о Ней, хоть никогда не видел. Знал лишь понаслышке. Она представлялась мне интересной и захватывающей. Я бы с Ней никогда не расставался, как с любимой женой. Но как Ее заполучить? Разве что похитить?!
Сказано – сделано. Характер у меня казацкий, решительный. Правда, внешне я почти утратил сходство со своими отважными предками. На мне не было ни папахи, ни черкески, ни бурки. А вместо кинжала торчала из кармана шариковая ручка.
К Ее постоянному месту нахождения я прибыл без коня. Надеялся, что справлюсь и так – унесу на руках.
Я очень волновался. Поднявшись по мраморным ступеням, вошел в зал. Быстро разыскав Ее среди многочисленных подруг, я, как завороженный, долго не мог оторвать от Нее взора. Так вот Она какая! Ее духовное богатство я еще не успел постичь, но на вид Она была привлекательна, хоть и несколько толстовата.
Я дотронулся до Нее дрожащими руками. И тут же отдернул их, точно меня ударило током. Казалось, что все следят за мной. «Спокойно, – сказал мне мой внутренний голос. – Смелее! Будь же, наконец, мужчиной!»
Улучив удобную минуту, я схватил Ее, прижав к груди, и незаметно подбирался к выходу. Сердце бешено колотилось. «Она моя! – ликовал я. –
Сколько счастливых мгновений я теперь проведу вместе с Ней!»
Но тут грозный голос прервал мои грезы:
– Молодой человек, сейчас же положите книгу на место.

1969 г.


;
ТЕЛКА
/Микропьеса/


Действие первое

На кухне. Папа, Мама, Саша и пятилетний Сереженька. Ужинают. Саша нехотя ковыряется в тарелке.
Мама: Ты что, опять не в духе?
Саша (молча пожимает плечами)
Мама: А как Леночка?
Саша (со злостью): Да ну ее!
Мама: Что так?
Саша: Были недавно с ней на катке. Она – как телка на льду.

Действие второе

Гостиная. Стол накрыт по­праздничному. За столом много гостей, а также Папа, Мама, Саша, Лена и Сереженька.
Папа: Итак, выпьем за нашего дорогого именинника. Желаю тебе Саша, прожить до ста лет. А чего вы удивляетесь?. Возраст молодого слона равняется ста пятидесяти годам. Работай, Саша, как слон, и мы надеемся, что ты добьешься своей заветной цели – станешь механиком летательных аппаратов. Ну а тогда, естественно, исполнятся и все остальные желания, и потекут блага жизни, как из рога изобилия… Так выпьем же, друзья, за нашего Сашу! Пьем до дна. Не оставляйте зла!
Сначала гости ведут себя чинно. Потом разгорячаются, шумно разговаривают, смеются. Саша подкладывает на тарелку Лене разные закуски.
Папа (наблюдая за Сашей): А ты хороший кавалер! Умеешь ухаживать. И всё­таки рано тебе жениться. Слишком ты еще молод! Вот послужишь в армии, институт закончишь – тогда, пожалуй, и свадебку справим. Я, конечно, знаю, о чем ты сейчас думаешь. Что же, мол, Лена будет меня столько времени ждать? Будет, если любит. Это я точно говорю. Будет! Правда Леночка?
Наступает неловкое молчание. Все как­то вдруг оцепеневают.
Сереженька (пристально глядит то на Лену, то на брата): Саса, а Саса. А ты не слусай никого. Зенись на телке – и дело с концом!
Лена густо краснеет и выходит из­за стола. Ее родственники следуют за ней. Мама утирает слезы. Сереженька, воспользовавшись суматохой, уплетает торт. Саша порывается пойти за Леной.
Папа (удерживая его): Значит, не судьба. Я же говорил, что тебе еще рано жениться!.

1970 г.


;
АЗБУКА МОРЗЕ
/Аla детектив/

В этом доме было не все благополучно. На первый взгляд, вроде бы добротное девятиэтажное крупнопанельное здание. Но, может, дом дал осадку? Однако, и не в осадке было дело. А в окне, что на шестом этаже. Крайнее справа. Если смотреть из окна моего дома, расположенного через дорогу напротив этого злополучного здания.
Однажды ночью я увидел, как из окна подают сигнал светом. Азбука Морзе! Это мне показалось крайне подозрительным. Проще, конечно, было бы позвонить куда следует. Но я захотел этот клубок распутать сам. Стал думать. И решил устроиться в ЖЭК кровельщиком. Правда, высоты я побаивался. Но виду не подавал. Искусство, как известно, требует жертв.
Между тем, сигнализация продолжалась. Видно, агент крепко укоренился. Понравился наш район на отшибе. И еще напрашивался один вывод: кто­то есть и в нашем доме, с кем сотрудничает вражеский лазутчик.
Необходимо было принять срочные меры. Для начала я доложил главному инженеру Марии Александровне, что на доме №18 надо починить крышу и поменять трубы и желоба. Она согласилась:
– Ну что ж, менять – так менять!
Вызвали вышку. Залез я на нее. И вот, стоя в корзине, приближаюсь к шестому этажу. Вот оно, заветное окно! О желобах, конечно, и не думаю. Снизу мне кричат: «Чего это ты к окну прилип?» – «Муж, говорю, жену бьет.» – «Это не интересно, – кричат снизу, – вот если б жена мужа.» Тем временем я наблюдаю за окном. Жгучая брюнетка кормит грудью ребенка. Она заметила меня, улыбнулась. Я послал ей воздушный поцелуй и обрушил новехонькую трубу. Так завязалось мое знакомство. На высоком уровне!
Теперь, когда она будет гулять с ребенком, я, жарясь на крыше, смогу целый день следить за брюнеткой.
Через месяц меня трудно было отличить от араба, если бы не мои русые волосы. Знакомые с завистью восклицали:
– Ну ты и загорел! Наверное, был на курорте?
– Только что вернулся из Крыма.
Но мне было не до шуток. К своей цели я не подвинулся ни на миллиметр. Однажды брюнетка прогуливалась около дома, уложив ребенка в коляску. Вдруг у коляски отскочило колесо. Я мигом кинулся вниз. И как бы невзначай прошел мимо. Она узнала меня, поздоровалась. Я предложил ей свои услуги. Сбегал к себе в мастерскую. Насадил колесо. Заклепал его. Она не знала, как меня благодарить. Уронила платочек. (Знакомые уловки!) Я поднял его. Она и говорит: «Знаете, у меня ванна засорилась. А надо ребенка купать.» Я выдерживаю характер, советую: «Что ж, обратитесь к сантехникам.». «Ну вы уж не откажите, – просит она, – я в долгу не останусь.»
Я согласился. Так вот, значит, исправил ей ванну и поинтересовался: «А что же, ваш муж не в состоянии наладить?» – «Да, он у меня крупный физик, облучился.». – «А­а­а», – понимающе протянул я, а сам топчусь на месте, не ухожу. Она это поняла по­своему: «Ах, извините, я сейчас…» И принесла мне пятерку. Я возмутился: «Что вы, что вы, за кого вы меня принимаете?» – «Ну тогда, – сказала, – прошу за стол.» Достала из холодильника коньяк в чине полковника. Я стал отказываться: «Спасибо, спасибо, не употребляю. Я, знаете, спортом занимаюсь.» Она поверила. Глядя на меня, нельзя было не поверить. Подошла и этак кончиками пальцев потрогала мои бицепсы. «О! – воскликнула, и в глазах ее вспыхнул страстный огонек. – Да, сейчас мало настоящих мужчин, – вздохнула она. – Если хотите, примите душ и можете отдохнуть на диване.».
После я очень жалел, что не остался. Ведь это был такой повод сблизиться с загадочной брюнеткой.
Как­то я засек ее с жильцом из нашего дома, студентом ИМО. Они не спеша везли коляску с ребенком, направляясь к лесу. « Ишь, хитрецы! – подумал я. – Ловко играют в любовь! А потом из кустов: пи­пи­пи! – и пошла передача.». Стараясь быть незамеченным, я последовал за ними. Наконец, они выбрали место поглуше. Расположились в высокой траве…
Я подполз поближе и с нетерпением ждал, когда запоет морзянка. Но вместо этого услыхал нежный шепот и частые поцелуи. Я не верил своим ушам. Ну точно: они поняли, что за ними следят и маскируются. Эх, недотепа, надо было сразу сообщить в госбезопасность!
Сигналы между тем не прекращались. Тогда один мой приятель надоумил: «Изучи азбуку Морзе – проще всего».
Я изучил. И вскоре прочел: «Приходи. Мужа нет дома.»

1970 г.


;
СКАЗКИ
;
КОСТЫЛИ
/Басня/

Рельсы хвалились:
– Что бы без нас делали люди! Ведь, если бы не мы, они бы понятия не имели, что такое трамвай и электричка.
Шпалы возразили:
– Послушайте, вы, безупречно прямолинейные! Хоть вы закаленные и стальные, но мы, потомки тех, чьи корни глубоко уходили в землю, и держим вас на своих черных, от пота промасленных спинах.
И только Костыли улубленно молчали. Не выскакивали, крепко держа зубами все сооружение. А разожми они их – наверняка могло бы случиться крушение.

1963 г.


;
ПОСЛЕДЫШ
/Сказка­быль/

Cыро и серо.
Чуть видный, стоит он у дороги и качает его ветром. Шея без перьев, длинная, как у индюка, ноги, как у цапли. Туловище раздутое, круглое, как клубок. Голова здоровенная, клювастая; выпученные глаза любознательно таращатся. Выискивают: авось, где зернышко затерялось. Эх, хотя бы одно, какое­нибудь завалящее! Другие, такие же, как он, давно все поподбирали и перестали сюда ходить. А он, упорный, все еще надеется.
Поиски были напрасными, и он с горя стал поклевывать оброненную на дороге зеленую полосочку силоса.
Вдруг из­за поворота вынырнул темнозеленый «газик». Наш герой так увлекся, что не замечал его. «Газик» резко притормозил. Открылась дверца: вылез полный мужчина в светлом демисезонном пальто. В шляпе цвета молодой травы. В руках держал желтый портфель с блестящими никелированными замками.
Проезжий строго оглядел цыпленка:
– А это что еще за недоносок?
Петух­подросток ничего не ответил, но, наверное, подумал: «Эх, посадить бы тебя на наш рацион!»
Но толстяк не умел читать петушиные мысли и грозно спросил:
– Ты чего это уставился на меня, куренок этакий?
Жаль, что не мог петушок изъясняться по­человечьи, а то б он ему ответил: «Я тебя сразу узнал, областной начальничек. Ты к нам летом на ферму приезжал. Проверял. А комбикорма и доселе нету. Его давно промотали.
А мы вот рахитом болеем».
Между тем мужчина сказал шоферу:
– Зря мы, брат, сюда приволоклись. По всему видно, тут все такие же недомерки. Ничего порядочного не выберешь. Мотанем­ка в другой колхоз, – и кинул взгляд на петушонка.
– Да, перевелась живность в этих местах. Вот раньше здесь была птица, не то, что этот последыш.
Тогда малыш гордо поднял голову и вдруг впервые, неумело кукарекнул, вероятно, хотел крикнуть:
– Сам ты последыш!
«Газик» укатил. А смельчак остался у дороги. Копошился: видать, все искал зернышко.
1964 г.

;
НА МЕСТЕ
/Сказка/

На поселке среди саманных хат и обложенных в полкирпича небольших домов Пятиэтажка занимала самое высокое положение. И ни с кем не общалась. Снизу ее не слышали, а наклониться она не могла при всем желании.
– Ох, и скучно! – жаловалась Пятиэтажка. – Никто меня здесь не понимает.
Однажды рядом с ней заложили фундамент двенадцатиэтажной Башни. Пятиэтажка скептически усмехнулась:
«Ее еще из­за бурьяна не видно, а туда же – хочет меня обогнать».
Башня между тем стала вровень с Пятиэтажкой и весело ее поприветствовала:
– Ну, здравствуй, подружка!
– Чему радуешься, недоделанная! – огрызнулась Пятиэтажка.
Но пока она тешилась своим величием, Башня упорно повышала свой уровень. Пятиэтажка тоже росла, только не верх, а в землю. И при этом ворчала:
– Ишь, рвется в заоблачную высь! А эти, – она пренебрежительно взирала на маленькие жилые строения, – вечно прикованы к земле. Только я одна на месте: и почву чувствую, и дальние горизонты передо мной раскрыты.

1964 г.


;
НАЗВА;ННАЯ СЕСТРА
/Сказка/

«Молния» на вельветовой куртке рассказывала остальным вещам, висящим на вешалке:
– Вы знаете, у меня не простая родословная. Я сестра грозной блистательной обитательницы неба. Я смелая и свободная, я­я!..
Но вдруг гневно сверкнула Молния, и раздался её громовой раскатистый голос:
– Лжешь, самозванка!
Настала тишина.
«Молния» пришла в себя и дерзко подумала: «Вот видишь, ты уже и погибла. В одно мгновение! А я, знай, живу­не тужу; износится одна куртка – меня переставят на другую».
Вещи молча отвернулись от «Молнии». Им было стыдно за такую соседку. И только тертый­перетертый Плащ недовольно прошуршал:
– Чего же ты нас за нос водила? Какая ты ей сестра?
«Молния» ничуть не смутилась:
– Какая? Назва;нная!

1964 г.


;
В ТИСКАХ
/Сказка/

Пока Тиски раскрывали рот, скрученная Проволока размоталась и запела.
Тиски услышали и зажали Проволоку. Хватка у них была мертвая. Проволока подергалась­подергалась и притихла.
С тех пор они так и замерли. Тиски ни на мгновение не разжимали челюсти, опасаясь, как бы их не сняли с верстака, а Проволока не могла развернуться во все свое протяжение.
Только, когда без нее никак нельзя было обойтись, Тиски сквозь зубы пропускали ее; не всю, конечно, а частично. Проволока, бывало, уже не пропоет, а лишь взвизгнет. Но и этот звук дойдет до слуха Тисков. Они еще сильнее стиснут челюсти. А так хочется Тискам разъять свои железные губы и гаркнуть:
– Не пищать!
Однако Тиски боятся отверзнуть пасть: как раз в это время могут протащить в свет мятежную Проволоку. Вот и тянется тягостное обоюдное молчание…
Доколе?

1964 г.


;
ДОСКА И РУБАНОК
/Сказка/

На строительном объекте приставала к новичку­Рубанку старая потемневшая Доска­шестидесятка.
– Сделай мне стружку­перманент, авось снова помолодею.
Рубанок исполнил ее просьбу. Доска посветлела, покрасивела. Стала тоньше, звоньше. Ведь так хочется понравиться!
Рубанок всё ухаживал за Доской. Полюбился ей. И, знай, снимал с нее стружку. Доска с каждым днем все таяла, таяла… И наконец превратилась в щепку.
А Рубанок нашел себе другую Доску.

1965 г.


;
СКАЗКА
о Петухе и о Блохе

Идет Петух по большой проселочной дороге. Идет и песни распевает. Гордый, довольный. Рад, что вырвался из душного города. Там и зернышка вдоволь не поклюешь! А курочки все худые, только перья торчат. Нет, чтобы яйца нести, шатаются эти курочки без всякого дела по главной улице, по асфальту лапками цокают. Понамажутся, понакрасятся;– и выходит, что на лице густо, а в животе пусто. Зайдут в кафе: там кинут им на тарелку два зернышка – то ли клюй, то ли смотри. А в деревне раздолье: на току – горы зерна. И травка свежая.
Идет Петух – горланит во все горло. Смотрит: навстречу ему Блоха вприпрыжку скачет.
– Куда, – спрашивает, – путь держишь, красноголовый?
– В деревню, голубушка.
– Да ты никак рехнулся: город променять на глушь. Это я дура была – сюда сунулась и за малым в грязи не утопла. А какие здесь грубые нравы: чуть что, поймают – и к ногтю. Церемониться не станут. То ли дело в городе, в ресторане. Я там прижилась, знаю. Сидит этакий туз за столиком, а я вокруг него прыг­скок, прыг­скок. Потом выберу момент, вопьюсь в него и высосу все, что мне надо. Культурненько так, деликатненько. А он, интеллигентный, и виду не подает, что я пью его кровушку. Хоть бы почесал укушенное место – и то бы легче стало. Хоть бы слово сказал! Так нет, он на мои действия и внимания не обращает.
А если с дамой сидит, так и вовсе боится от стыда пошевелиться.
Петух слушал­слушал, потом нахохлился и важно изрек:
– Ну что ж, каждому своя дорога.
И разошлись в разные концы…
Спустя некоторое время снова встретились. Петух хромает, а Блоха не прыгает, а чуть живая передвигается. И поведали они друг дружке о своих злоключениях.
Петух: Пришел в деревню. Разумеется, на ферму не захотел. Шлялся повсюду – искал дармовое зерно. Как­то ночью на элеватор пробрался. А сторож переполоху наделал, шпору мне прострелил.
Блоха: А меня чуть учуяли – стали химией травить. Знаешь, есть такой ядовитый порошок – дуст. Так я насилу лапки уволокла. Так­то, братец, на дурницу нигде не проживешь.
Петух хотел еще что­то прокукарекать, но, заприметив кого­то на дороге, сразу осекся: от страха душа ушла в простреленную конечность. Блоха тоже предпочла прикусить язычок.
Куда же им теперь, изувеченным, податься?

1965 г.


;
НЕПОДРАЖАЕМОЕ РЖАНЬЕ
/Сказка/

У лесных обитателей самым любимым поэтом был Соловей. Но вот однажды, когда вся округа, притихнув, слушала его, раздалось вдруг неслыханное доселе неистовое пенье.
Это ржал рослый пегой Мерин на поляне, под деревом, на котором распевал Соловей.
Поигрывая мускулами, Мерин оглашал пространство утробными звуками. Его распирало от радости. Еще бы: на его братьях возили воду, а он, покинув конюшню, уже несколько дней пасся на свободе. Понахватавшись вершков, от безделья стал ржать и вообразил себя поэтом.
– Иго­го, иго­го! – разносилось по лесу.
Соловей от неожиданности поперхнулся трелью, и сидел на ветке ни жив, ни мертв. Он не был суеверен, но как тут не вспомнить давнего приятеля Ворона из горной страны, который некогда веще накаркал: «Ты не имеешь соперников. Равных тебе нет. Но бойся зычного голоса».
Со всех концов сходились на поляну члены лесного отделения союза писателей.
Первым прилетел Орел, автор заоблачных поэм и баллад. Тут­как­тут появился неугомонный Скворец­пародист. Резво прискакал Козел, трагикомический сочинитель. Семеня лапками, прибежала Лиса­сатирик. Безшумно появился Бобер, мастер миниатюр. Почуяв сенсацию, примчался, запыхавшись, Волк­журналист. Тяжело дыша, косолапил Медведь­баснописец. И, наконец, все увидели, как степенно, вразвалку шествовал Лев – маститый создатель эпопей и романов.
Лесная писательская братия плотным кольцом окружила Мерина. Посыпались вопросы:
– Кто ты такой?
– Зачем пожаловал?
– Я Пегас, – громогласно заявил Мерин и в подтверждение еще раз заржал.
Даже лесные писатели знали, что Пегас – конь, приносящий вдохновение. И потому кто­то усомнился:
– А где же твои крылья?
Мерин ничуть не смутился и, гордо тряхнув сивой челкой, заявил:
– Крылья были у моих предков. Но зачем этот рудимент современному Пегасу, когда можно летать на самолетах и ракетах?!
Его довод убедил всех. Мерина единогласно избрали председателем союза лесных писателей. Тут бы Соловью и потешить избранника, оду, что ль, какую пропеть, да язык его от страха к нёбу прилип. Признанный поэт, боясь пошевелиться, наблюдал сверху за сборищем. Остальным ода была не под силу: они работали в иных жанрах. Лишь один Скворец рискнул спародировать великолепное ржанье да надорвал голос и потом две недели чирикал шепотом. Зато расторопный Волк­журналист подсуетился: поместил в газете «Лес» пространную корреспонденцию «Пегас поведет нас!»
Тем временем новый председатель ржал. Да жрал и пил, как лошадь, с многочисленными друзьями, которые во всем ему подгигиковали.
Слава его росла. Он уже успел выпустить в Лесиздате лягальный сборник «Неподражаемое ржанье». И на литературных вечерах, сотрясая воздух, сам исполнял свои игогоканья.
Пегас любил созывать частые правления да заседания.
– Вы у меня должны табуном ходить! – фыркал он и при этом грозно стучал копытом. Спорить с ним боялись: а то, гляди, так лягнет, что лапы отбросишь. С ним не связывался даже Лев. Он был уже слишком стар. А Мерин, между тем, входил в раж, бил о;земь копытами. Особенно доставалось Соловью, которого терпеть не мог (видно, чуял в нем природный дар!) и рьяно критиковал его поэзию: дескать, мало в ней громогласности.
Но сколь новоявленный Пегас не колупал родную почву (от старания даже подковы все постирал), а не возникало чудесного источника, вода которого давала бы вдохновение поэтам. Бегал Мерин и на горку Еле­Конь (в отличие от горы Геликон, где бывал легендарный Пегас) и там колотил копытом, но ключ так­таки и не прорвался. И все же самозванца не смогли разоблачить: лесные писатели слабо были знакомы с древней мифологией. Мерин продолжал председательствовать.
Как­то Пегас, проводя очередное собрание, собирался кого­то оборжать. Вдруг из­за деревьев вышел старик в стеганке.
Мерин сразу сник: учуял своего хозяина.
– Пегий, Пегий! Пегашенька, – ласково позвал тот. – Я все глаза проглядел. Думал, куда же ты запропастился? Три года искал тебя. А ты вон где – в председатели выбился. Я тебе столько овса заготовил! Иди ко мне, миленький! Возьми вот яблочко. Иди сюда!
Мерин схватил с ладони хозяина крупный золотисто­румяный плод и мигом его схрумкал. Старик разглаживал Пегому гриву, нежно похлопывал по холке, шептал на ухо:
«Ну и закуршивел же ты, родимый. Видать, тебя здесь никто не скребет, не чешет. Хвост в репеях, к ним гриб­мухомор прицепился. Да и подковы все постирал. Ну ладно, дед Федь подкует».
Пегий смекнул, что надо как­то выпутываться из этой оказии. Уходить с позором не хотелось.
– Друзья, коллеги! – звучно гаркнул он – Я срочно отбываю. За мной прислал связного сам Гефест. Он подкует меня, чтобы я снова смог высекать копытом искры вдохновения. Выше головы, дерзайте! Я скоро вернусь. Иго­го!
Пегий, взмахнув хвостом, с торжествующим видом последовал за хозяином.
И тут в звонкой лесной тишине откуда­то сверху, как разрыв шрапнели, донеслось:
– Кар­р, кар­р! Да вр­рет он все, как сивый мер­рин. Кар­р!
Все задрали головы. На вершине сосны сидел Ворон, собственный корреспондент Армянского Радио. Он только что прилетел в гости к Соловью, своему закадычному другу.

1965 г.


;
ТРАКТОР И ПЛУГ
/Басня/

Трактор громко прорычал, так, чтобы Плуг услышал:
– Вечно тебя приходится тянуть, а ты еще недоволен, упираешься, аж скрипишь.
– Еще бы! – возразил Плуг. – Куда тебе вздумается, туда ты меня за собой и тащишь. Мне тоже иногда отдохнуть охота: я все зубы на работе проел.
Тем временем Штырь напрягался изо всех сил. Боялся: не дай Бог, Трактор и Плуг разойдутся.

1966 г.


;
ДОСЛУЖИЛСЯ
/Сказка/

На большом письменном столе коротал Нож свою складную перочинную жизнь. Правда, он давно утратил родословные качества. Его предки занимались только перьями. Но век перьев прошел.
Теперь Нож не перья чинил, а подстругивал карандаши. И считал, что на ответственной работе. Сам хозяин, которому служил Нож, частенько говаривал: «Острые мысли заложены в мастерски заточенном карандаше». А разве не так? Разве не остроумны и не предельно кратки, как афоризмы, резолюции, бойко начертанные все теми же карандашами: «Отказать», «Уволить», «Разобраться». Потому­то и ценили отточенную работу Ножа. Таким же подельщикам, как он, но из других профилей приходилось картошку чистить, мясо резать, консервные банки вскрывать, окна замазывать, вместо отвертки шурупы выкручивать или резьбой по дереву заниматься.
Но вот как­то нагрянули гости из области к владельцу Ножа. Владелец был директором крупнейшего хозяйства. Птицы всяческой в нем не перечесть. Куда ни глянь: белым­бело, все хлопочет, полощется, колготной стон так и стоит в воздухе – одним словом, птичье море! Не ради забавы нагрянули гости. Решили присмотреться, как здешний руководитель живет­может.
Был он великим хлебосолом. Особенно умел угождать начальству. Директор дал команду не скупиться: забить к столу побольше пернатых. Кинулись исполнять приказание. Ан день воскресный – как назло ножей нигде найти не могут. Маялись, маялись да и пошли с повинной к хозяину.
Тот вспомнил о своем верном служаке. «Кстати, – подумал, – есть повод раскрыть его способности».
Очутился перочинный Нож на ферме – среди гогочуще­кричащего племени. И начал в нем пробуждаться давно забытый инстинкт. Приглянулась Ножику одна гусыня: перья у нее так и лоснились. Уж он ее обхаживал, уж он ей перышки поглаживал да щекотал их своим острием.
И доигрался, пока не заколол. Почуяв запах крови, бросился на остальных. Да так рьяно усердствовал, что насилу удалось его остановить.
Директор, заметив новую наклонность Ножа, возрадовался: ведь теперь его можно было использовать по совместительству.
Областное начальство зачастило в хозяйство: полюбилось ему птичье мясо. И верно: чем больше ешь, тем больше хочется!
Нож привык к запаху крови. Он теперь не карандаши затачивал, а все с Тесаками возжался. Их стараниями резко пала плотность птичьего поголовья.
Нож забыл дорогу к письменному столу. Забросил прежние обязанности.
Директор тоже бездействовал: как ему было руководить без остро заточенных карандашей! «Если таким манером дело пойдет, этот кровопийца и до меня доберется, – решил он. – Одно слово: Нож!»
И, выбросив его на помойку, приобрел механическую точилку.

1966 г.


;
ЗЕМЛЯ И ЛОПАТА
/Притча/

Лопата сказала Земле:
– Посмотрим, что ты из себя представляешь?
Начала докапываться. И докопалась – до самой грязи. Но Лопате этого показалось мало. Ей хотелось добиться большего от Земли.
И Лопата продолжала пытать ее, пока та не взмокла.
– Так кто ты, признавайся, – со злостью заскрежетала Лопата, – Земля или Вода?
– А ты покопайся во мне, – прохлюпало снизу, – коли дойдешь до сердца, и огня достанешь.

1966 г.


;
ПУП ЗЕМЛИ
/Антитеза/

Луна, сверкая роскошной лысиной, воскликнула:
– На небе я самая заметная! А что звезды?! Роятся, как мошки. Их и не видно. Я озаряю своим светом полнеба. В честь меня с давних пор слагают песни поэты. Чтобы узнать обо мне побольше, люди посылают в космос спутники и межпланетные станции. А кто полетит к звездам? Тускло мерцают они в пространстве. Людей интересую только я. Я – пуп неба!
– А я – пуп земли, – заявил шагавший под Луной председатель колхоза.

1966 г.


;
ГВОЗДИ
/Притча/

На заводе было две проходных. Первая – центральная, у главного входа, с турникетами, со строгим пропускным режимом и привередливыми охранниками. Вторая – на задворках. Народ валом валил туда без задержки. Правда, пройти надо было подальше – зато на работу попадешь без помех. Особенно удобна была эта проходная для тех, кто частенько опаздывал. Случалось, что проникали через нее и пришлые люди.
Но однажды сверху спустили директиву: заколотить Вторую проходную. Тогда­то и вспомнили о Гвоздях.
Родились они на заводе, и характер у них выковался сильный, прямо­таки железный. Жить в одиночку Гвозди не привыкли. Происхождение у них было одинаковое. Все они, похожие друг на друга, находились в ящике, и о них давно никто не спрашивал. А тут? Часть их сразу же была выбрана из общей массы.
Операцию «Дверь» поручили Молотку, младшему брату Молота. Используя столь высокое родство, Молоток часто злоупотреблял своим ударным положением и загнал немало Гвоздей.
Размах у Молотка был большой, воля стальная, а ум крепкий. Он строго осмотрел очередную партию Гвоздей, расположил их так, как ему было удобно и, крепко шлепая по головкам, дал незыблемое указание: «Так держать!»
Проходную заколотили. Гвозди засели прочно. Шевелиться не шевелились, головки не высовывали. Между собой Гвозди были на одной доске и всем своим существом поддерживали молоточный курс.
Зато те Гвозди, что остались в общей куче, стыдились, что эти выскочки вышли из их среды. Но избранные Гвозди не обращали внимания на бывших собратьев и были уверены в правоте своего дела. Еще бы! Они выполняли важную задачу: накрепко держали две доски – заграждали дверь через Вторую проходную. Прибили их крест­накрест в виде буквы «Х». Доски были неструганные (все делалось впопыхах!). Чтобы скрыть безобразие, рабочие обтянули их красной материей, смонтировали на них лампочки. И когда вечером включали свет, получалось, как в церкви на Пасху. Правда, не доставало буквы «В». В этом было нечто недосказанное. И все же некоторые заводчане, знающие Истину, правильно понимали значение символа: Сам Христос оберегает от нашествия чуждых и злых сил.
С тех пор утекло немало лет и зим…
Буква «Х» на Второй проходной потеряла свое пасхальное благолепие. Часть лампочек выкрутили, часть разбили. Красная материя была изодрана то ли озорниками­подростками, то ли противниками строгого порядка. Обнажились неструганые доски. Вид стал неприглядным…
Как­то по весне, пришло новое распоряжение – открыть Вторую проходную. Настала пора вытащить Гвозди. Но кто мог этим заняться? Молоток? Свое он сделал, а на иное не был способен.
И его заменили Клещами. А что такое Клещи? Союз двух вопросов. Один вопрос обтекает другой. И получается: нет никакого вопроса.
Свою деятельность Клещи начали с клацанья беззубыми челюстями. Обещали круто изменить молоточную линию, повытаскивать Гвозди, открыть прежний удобный путь.
Но попробуй­ка ухватись за Гвозди! Клещи поелозили­поелозили по ним сверху, и вышло, что только их по головкам погладили, а на деле все, как было, так и осталось. Гвозди смеялись над Клещами: «Клещи, врите хлеще!», «Клещи на Молоток клевещут» – добрым словом вспоминали прежнего властелина:
«Этот не любил болтать. Дисциплина была! Все его боялись. Не то что Клещи! Им только с теми расправляться под силу, кто сам на рожон лезет. А нас Клещи не смогут даже зацепить. Нет в них настоящей хватки».
Так самоуверенно рассуждали они и были убеждены, что их никто не потревожит.
Но людям надоели постоянные строгости и придирки. Хотелось расслабиться, дать волю своим страстям – и никаких Гвоздей! Что желали, то и получили. Невесть откуда появился новый работник. Участник многих крупных взломов, отчаянный и наглый, он и по виду напоминал большой открытый вопрос. Действовал решительно и даже не стал с ними, с Гвоздями, церемониться. А прямо – к доскам. Поддел их разом. Раздался треск.
– «Риск!» – произнес Гвоздодер свой любимый девиз.
Гвозди повысовывали головки – остолбенели. Гвоздодер легко поснимал их с насиженных мест…
Люди возрадовались. Они всячески избегали тесного хождения через Первую проходную и, выбрав окольную дорогу, толпами повалили через врата беззакония.

1966 г.


;
КОЛОБОК
/Сказка/

Магазин. На полках – хлеб, калачи, сайки, халы. А среди них – неизвестно откуда взялся – Колобок. Пристроился поудобней около пышнотелой Булки, болтает всласть, о себе рассказывает:
– Родился на пекарне. Поначалу был мяконький, беленький.
А потом как­то скатился вниз. Запачкался. Прослышал, что скоро меня упекут, сунут в закрытую машину и увезут невесть куда. «Э, думаю, дураков нет. Привет с хвостиком!» И укатился. Катался я, катался, пока сюда не попал. А как в вашем царстве­государстве? Я вижу: здесь чисто, просторно и весело.
– Одно только плохо, – сказала Булка, – в любую минуту продать могут.
– Твое дело дрянь, – подтвердил Колобок. – Послушай, толстуха, что я тебе скажу. Сильно ты мне приглянулась. Вовеки с тобой не расстанусь. Давай удерём подобру­поздорову. Пока не поздно.
– Хорошо тебе, Колобок. Тебя по накладной не принимали. А мы все на счету.
– Плюнь ты на это. Подумаешь, одна Булка! Спишут тебя как пить дать на утруску да на усушку.
– Списать­то спишут. Но ведь меня для того и на свет произвели, чтобы я людям службу сослужила.
– Сожрут тебя – вот и вся недолга. Смотаемся куда­нибудь, а? Вместе нам будет хорошо.
– Нет, не могу я, Колобусенька, этого сделать.
– Ну как знаешь, Булка. Жаль тебя покидать. Но заодно с тобой погибать не желаю. Прощай!
Спрыгнул проворно Колобок с полки, покатился к двери – и на улицу.
Слонялся он по шумному центру, пока в скверик ни завернул. На скамейке пьяный обжора сидел. Громко икал. Увидел Колобка, и слюнки у него потекли. Зарычал свирепо:
– А и слопаю я тебя со смаком.
Зарумянились от смеха щеки у Колобка:
– Ну куда тебе, тюха­матюха. Я с пекарни сбежал, Булку­милаху покинул, а от тебя, пьяная образина, и подавно уйду.
Обжора только рот успел раскрыть, а Колобка и след простыл.
Долго колобродил он, катался по разным городам и весям. Был прежде бел да румян, а теперь посерел, почернел, кожа на нем задубела. Зато свобода – катись, куда хошь. И Колобок был счастлив. Опасностей стало меньше. Есть его никто не съест. Разве что какая бродячая собака?!
Очутился раз Колобок у самой государственной границы. А её пересекать самовольно – будь ты хоть сдобный калач! – не велено. Вот и задержали Колобка пограничники:
– Стой, кругленький, стой! Куда катишься­торопишься? Чай, на запад зенки растопырил?
Рассерчал тут Колобок, надулся­напыжился:
– Эх, вы, салаги! Пусть я катался­марался, но никогда не продавался. И от родной сторонки вовек не уйду. Ведь я хоть и по сусекам метен, в сыром масле пряжен, но из русской муки сотворен.

1967 г.


;
ЗАМ
/Сказка/

Редакция газеты «Лес» размещалась на большой поляне. Пни здесь заменяли столы. Редактором был Медведь, а заместителем – Лис.
У каждого из чащобных сотрудников была своя цель. Заведующий отделом писем Осел стремился прослыть умным. Усердно сидел за своим пнем и в муках творчества теребил копытом челку. Медведь, оказывая всем медвежьи услуги, хотел только одного – не потерять начальственное место. Лис мечтал приобрести волчью хватку и поиметь редакторский стол. И лишь радиокорреспондент Ворон и Дятел, что целый день торчал за пишущей машинкой, ни на что не зарились. Первый, знай, вещал: кар­р, кар­р! А второй то и дело стучал: тук, тук, тук…
Везло только одному Лису. Он умело вилял хвостом направо и налево – и вашим и нашим. В итоге высшему начальству стало известно, что Медведь в поисках сладкого развалил пасеку, и, разыскивая повсюду алкоголь, разворотил муравейник, прослышав, что в этих букашках содержится спирт. Медведя понизили до заведующего отделом лесного хозяйства.
А Лис взобрался на седалище своего предшественника.
Вскоре был прислан новый шеф – седой матерый Волк. «Волка ноги кормят», – рычал он, поучая своих подопечных. И вдруг нежданно­негаданно попал в капкан. Поговаривали, что и это обошлось не без участия Лиса. И тот опять запрыгнул в желаемое кресло.
Поблаженствовал с полгода. Ан глядь: пожаловал законный редактор – Петух. Вошел, звеня шпорами, боевой, подтянутый. И запел. С тех пор он голосил с утра до вечера. Все передовицы начинались и заканчивались одинаково: «Кукареку!» А Лис тем временем выщипывал у Петуха перышки, пока, наконец, звонкоголосый крыломахатель не оказался перед лицом общественности голым. Вот тогда­то Лис и съел его. И уверенно уселся на трон главного.
Теперь Лис уже с гордостью заявлял: «Редакторы приходят и уходят, а зам остается». И, безбоязненно посмеиваясь, ждал: кого же пришлют еще?
А прислали Охотника.
1967 г.


;
ПОДВОДНЫЙ ПРОЦЕСС
/Сказка/

Как­то в воскресенье отправился Павел Павлович рыбу удить. Сел над водной рябью: грязно­масляные разводы переливались всеми цветами радуги.
«Что­то не клюет. Видать, всю рыбу потравили, – подумал Павел Павлович. – А все мой завод. Вон стоит на возвышении. Блюет в реку и день и ночь.»
Не раз песочили Павла Павловича Душегубова в газете. Санэпидстанция брала за жабры. Он лишь плечами пожимал, отряхивался:
– Штрафик? Пожалте!
И впрямь: чего ему тужить? Карман у него широкий, большой – заводской карман! Директор и в ус не дул.
А сейчас сам колдует, улова ждет…
Много ль, мало ль просидел он на бережку, как вдруг насторожился – за крючок сильно дернули. Поднатужился Павел Павлович. Тащит­тащит, а вытащить не может. Чувствует: совсем уже силы его покидают. А добычу жаль упускать. С таким трудом досталась! Но тут удилище выскользнуло из его рук. Он сделал что­то наподобие сальто и со всего маху – бултых в воду!
Запутался Душегубов в водорослях. Хотел было выкарабкаться. Глядь: у самого носа – огромный Сом. Усами шевелит, хитрецки улыбается:
– Хе­хе­хе! Наконец­то ты нам попался.
Сом ударил Павла Павловича в спину. Тот упал на четвереньки.
– Ползи! – приказал Сом, и Душегубов послушался. Ему не привыкать: перед сильными он всегда падал ниц, а на подчиненных ураганом обрушивался.
И вот Павел Павлович у длинного стола. За ним – Налимы, Карпы, Окуни, Лещи, Ерши и прочая мелюзга. А на самом видном месте восседает зубастая Щука.
– Товарищ судья! – обратился к ней Сом. – Преступник доставлен.
– Встать! Суд идет! – грозно объявила Щука.
У Душегубова затряслись коленки.
– Отвечай на наши вопросы, – продолжала Щука. – Кто ты?
– Че­человек, – пролепетал Павел Павлович.
– Нет, этого имени ты недостоин. Ты варвар. Как твоя фамилия?
– Ду­душегубов.
– Вот это похоже на истину. Кем работаешь?
Павел Павлович замешкался. Сказать правду – вся ответственность на него ляжет. Уж лучше соврать:
– Слесарем.
Щука пронзительно глянула на директора:
– Смотри, за ложные показания будешь наказан вдвойне. Где твои документы?
Павел Павлович с радостью вспомнил, что они остались наверху, в кармане пиджака, а рыбы, слава Богу, на берег не выходят. И Душегубов, подняв руку, смело ответил:
– Они там!
Но Щука не растерялась и повелела Сому:
– Найди Бобра. Попроси, чтобы он вылез на сушу и принес одежду подсудимого.
Павел Павлович злорадно усмехнулся: «Эх вы, рыбьи головы! Не знаете земных законов. Мои вещи, пожалуй, уж давно сперли.»
Но Душегубов жестоко просчитался. Вскоре его костюм, целехонький, положили перед неподкупными очами судьи. Щука мигом извлекла из кармана удостоверение. «Глупая, – подумал Павел Павлович, – ты же не умеешь читать!» Но, к своему удивлению, он услышал, как Щука внятно произнесла:
– Душегубов, директор завода «Тяж­Мажь».
Заседатели с негодованием зашумели: «Это он, он! Смерть ему!»
Павел Павлович, дрожа, ожидал своей участи. Однако блюстители закона почему­то не удалялись, как водится, на совещание. Видимо, вопрос был и без того ясен.
После небольшой паузы Щука вновь взяла слово:
– Именем Рыбной Республики,– голос ее звучал торжественно и размеренно,– Душегубов Павел Павлович обвиняется в тяжких преступлениях против подводных обитателей. Перед вами изверг, – а таких немало! Они безжалостно истребили миллионы наших собратьев. С чем сравнить их злостные деяния? Разве с тем, что натворили американцы на Хиросиме и Нагасаки! Мы, как и японцы, до сих пор носим на шее счетчики для определения дозы отравления. По совести Душегубова надо было отдать на съедение рыбам. Но наши законы гуманны. Он будет жить и навсегда останется под водой – кормить мальков. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Душегубов с ужасом оглядел рыб. Они вращали глазами, беззвучно открывали рты. Выхода нет: теперь его место наверняка займет ненавистный зам. Вытер со лба холодную испарину и… проснулся. Тут же дернул за удилище и из мутной воды, вместо рыбы, вытащил ржавую гайку.
1968 г.

;
ИЗ ДЖУНГЛЕЙ
/Сказка/

Осел жил в колхозе. Бывало, найдет на него блажь – станет кричать: «Иа! Иа! Иа!». Но больше в одиночку, а не в табуне, чтоб опосля не отстегали. Да долго так орет, будто несмазанный ворот колодца стонет.
Осел был современный: вершков наелся, а до корешков не дошел. Вершки росли повсюду. Даже в звуках транзисторного приемника, который Осел таскал вместе со сбруей.
Услышал он раз голос из Джунглей. И взбудоражилась ослиная голова. Часто он ловил по транзистору этот голос, заглушаемый местным жеребячьим ржаньем. Но кое­что все­таки доходило до его слуха: дескать, какая там свобода и райская жизнь. Долго потом Осел чесал темечко – мыслил: «А у нас, ешь, что дают. С кормами часто перебои. Работай от зари до зари. Да еще конюх над тобой с кнутом.» И мечтательному взору длинноухого рисовалась в радужных красках далекая заманчивая страна…
Между тем Осел ржал, угождая конюху. Выбился в передовые.
И был послан на Всемирную сельскохозяйственную выставку. А там, отбившись от стада, добрался до желанных Джунглей. Озирая первозданный хаос окружающего, он глубоко втянул дурманящий воздух в пустое брюхо.
В довершение всего Осла обуял страх. Отовсюду раздавался рык хищников, готовых сожрать любое травоядное. С грустью вспомнил он родной колхоз и даже удары кнута представлялись ему теперь легким почесываньем…
Однако вскоре наш перебежчик утешился. Наткнулся на копну свежескошенной травы. Он с жадностью заработал челюстями, отгоняя хвостом зловредных слепней. Набив брюхо, Осел от избытка чувств хотел было зычно протрубить свое излюбленное «Иа», как откуда­то, из засады, на него с рычанием набросился Тигр и разорвал его в одно мгновение.
«Быстро же ты попался ко мне в западню,– думал хищник, насыщаясь ослиным мясом. – Не зря я заготавливал для тебя травку.»
Тигр, урча, соорудил из большой берцовой кости Осла дуду.
И, нежась в тени, стал воспевать красоту и нравы здешнего края.
Это был голос, пленивший Осла еще в колхозе. Теперь его ловил по транзисторному приемнику другой Осел.

1969 г.

;
ЖИЗНЬ ИЛИ СОН?
/Притча/

Посвящается М.Ф. Шлыкову

Встретились в Москве два Воробья. Один – старый, стреляный. Другой – помоложе, но тоже видавший виды.
Они сразу приглянулись друг к другу, как это, впрочем, часто встречается и среди людей. Воробьи отбились от стаи и в поисках кормежки порхали с места на место. Набив зобики, весело чирикали и вертели головками во все стороны. Любовались бездонной синевой неба, щедрым светом яркого солнца и деревьями, что застыли в цвету – белоснежном свадебном наряде. Но больше всего их очаровывали заливистые трели Соловья: невзрачный серый комочек, такой же, как и они сами, а, поди ж ты, какой дивный голос!
Воробьи – существа любопытные. Их привлекало не только возвышенное. Сидя на дереве, они поглядывали вниз на прохожих. Те понуро сновали взад и вперед, куда­то спешили и хоть бы кто­нибудь из них на мгновение остановился, чтобы предаться созерцанию окружающего чуда!
Да и сами Воробьи блаженствовали лишь в погожее время. В стужу и ветер они рады были крошке хлеба. Озябшие, продрогшие, забивались под стрехами и, съежившись, дремали в полумраке. Старый Воробей очень часто пробуждался в тревоге. Передернет крылышками, взъерошит перышки, окликнет товарища:
– Жив?
– Жив­жив, – отзовется другой Воробей.
И снова погружаются в полузабытье, в монотонное существование, в томительное ожидание того благодатного времени, когда все вокруг заполнится заливистым пересвистом и гомоном. Тревожная радостная пора! Крылатое племя не знает ни минуты покоя! Вьет гнезда, справляет новоселье. Хлопот – полон рот! На деревьях появляются уютные деревянные домики, сделанные чьими­то заботливыми руками
Наши друзья хотели как­то занять благоустроенное жилище. Один из них уже просунул головку в круглое отверстие, как вдруг оттуда раздалось мяуканье. Воробьи в испуге отпрянули. Однако тревога оказалась ложной; у крыльца домика сидел черный, как уголь, Скворец­проказник. Он продолжал насмехаться над трусливыми Воробьями – издавал кошачьи звуки на разные лады. А после сказал прямо­таки человечьим голосом:
– Квас не про вас!
Такая нахальная выходка задела за живое старого Воробья. Удобно устроившись на ветке, он долго брюзжал, выражая свое недовольство и вконец надоел своему приятелю:
– Жив­жив! Да уймись же, право! – воскликнул тот.
Ветеран смолк. Отвернулся, обиделся. Ему, который столько на своем веку испытал, делают замечание! А ведь он не так­то прост: его на мякине не проведешь. В лихую годину занесла его гроза даже в заморские края. В одном богатом царстве услыхал он присловье, которым при случае оправдывал свое тоскливое празднословие:
«Лягушка квохчет – себя тешит!»
– Но ты же птица! – возражал ему друг. – Давай­ка слетаем вон к той колокольне, к золотому куполу.
– Чтобы лететь, – нахохлившись, ответствовал старый Воробей, – нужен особый настрой души. А раз его нет, уж лучше я буду млеть, грея на солнышке усталые косточки.
Воробей помоложе был еще полон энергии и не понимал своего товарища. Обвинял его про себя в лености и трусости, недоверчиво смотрел на него, пытаясь найти в его облике склонность к предательству. Тот, в свою очередь, настораживался: не таится ли какого подвоха в пристальном взгляде приятеля?
Так, рожденные в страхе, коротали они свою жизнь: клевали зерна у дороги, щебетали на ветках деревьев, а сами озирались по сторонам. Боялись всего на свете, даже друг друга. И вправду опасности поджидали их на каждом шагу.
Пуще всего остерегались Воробьи мальчишек. Эти зловредные существа способны были на все: устраивали западни для птиц или же охотились на них. В руках у этих сорванцов имелось страшное оружие, похожее на развилку дерева. К концам развилки была привязана резина, а в ней;– зажата смерть. Стоит зазеваться, и какой­нибудь постреленок отпустит резину, смерть мигом настигнет пернатого собрата, и он камнем свалится на землю. Так что надо быть всегда настороже.
Наши друзья давно привыкли жить с оглядкой. Им, наверное, стало бы скучно, если бы их однажды оставили в покое. Пожалуй, даже обидно: значит, они никому не были нужны! Их существование утратило бы прелесть и остроту. А ведь так приятно испытывать чувство риска, когда ловко ускользаешь от преследователя и остаешься цел и невредим!
Особенно эта «игра» нравилась Воробью, что был помоложе. Он старался оставаться в форме – юрким и поджарым, чтобы легче было упорхнуть от любой беды.
– Ты наклюешься досыта, вот тебя и клонит ко сну! – осуждал он своего напарника.
– Ну и что ж, – невозмутимо отвечал тот. – Лучше я проживу поменьше, зато всласть. Неужто морить себя заживо? Кому это нужно?
– Прежде всего тебе!
Так частенько рассуждали они, пытаясь постичь своим воробьиным умом смысл бытия. И порою настолько увлекались, что не замечали ничего вокруг. Один силился что­то доказать другому. Увлеченные, они вытягивали шейки, щебетали, протягивая клювики навстречу друг другу. Вот тут­то и бери их тепленькими!
Однако напасть бродила где­то стороной. Не дотягивалась до каких­то несмышленных воробышков. Но как­то она вихрем налетела на них. Старый погиб сразу. Другой почувствовал ужасную боль в шее. Вонзилось что­то острое в нее, отчего перехватило дыхание, в глазах потемнело.
Затем боль исчезла, и что­то теплое потекло по боку. Он открыл глазки и увидел черную Кошку с лоснящейся шерстью. Глаза ее горели, хвост извивался, вилял из стороны в сторону. Она не выпускала жертву из цепких когтей и в предвкушении лакомства плотоядно урчала! Затем обнажила клыки, и по ветру полетели перья.
Воробью, оставшемуся в живых, жаль было своего друга, но он сам едва дышал – с зияющей раной, с помятым крылом. Пытался отпрянуть в сторону и не мог. К счастью, ужасное животное было занято и не замечало его. Терять времени было нельзя. Воробей собрал последние силенки, отполз в кусты и спрятался в высокой траве.
Между тем Кошка расправилась с добычей, и у нее разыгрался аппетит. Она стала искать другого Воробья. Это было нетрудно: кровавый след вел прямо к кустам. Хищница неслышно подобралась туда и приготовилась к прыжку…
Воробей замер, стараясь не дышать. Но тут, откуда ни возьмись, выскочил мальчишка. Заметив Кошку, он схватил камень и с силой запустил в нее. Животное взвыло от боли и умчалось…
Воробей уцелел, выходился и поспешил издать радостный клич:
– Жив, жив!
Однако не услышал своего голоса. Он сделал вторую попытку.
К сожалению, она окончилась так же неудачно. Если бы у воробьев имелся ларинголог, он бы сказал:
– Голубчик, у вас повреждены голосовые связки, и вы обречены на пожизненное молчание.
Что же дальше? Воробей стал еще более осторожным. Порхал нынче в одиночку и ни с кем не чирикал. Изредка опускался на землю: поклевать что­нибудь. Прыг­скок, прыг­скок – цокали лапки по асфальту. И вот он уже взмахнул крылышками и полетел. Старался держаться на высоте: на проводах, на крышах зданий, на вершинах деревьев. Его взор то скользил по земле, полной суеты, то задумчиво устремлялся ввысь. Воробья преследовала одна и та же мысль: «Неужели это и есть жизнь? А, может быть, нескончаемо печальный сон?»

Апрель 1978 г.


;
МИКРОЧАСТИЦЫ
;
Светятся витрины, дождь идет – город улыбается сквозь слезы…

1.
Политэкономия. Болит экономия.

2.
В магазине. Подросток – продавщице:
– Дайте мне сто грамм «Счастливого детства» !

3.
– Наша мама самая красивая женщина в доме, – сказал мальчик.
А в доме – он, папа и мама.

4.
Один колхоз купил у другого яблоки и повез на сельскохозяйственную выставку.

5.
Строка – змея, рифма – жало, мишень – сердце читателя.

6.
Жена каждый день ждала мужа обедать. А он никогда не приходил вовремя. Но однажды, когда она не накрыла стол, муж накрыл её.

7.
По утрам он полоскал зубы компотом. Лень было за водой сходить.

8.
Трамвай без прицепа – разошелся.

9.
Ребёнок учится играть на фортепиано. Усиленно развивает пальцы;– всем дули показывает.

10.
На небе – звёзды. На потолке – мухи.

11.
Он когда­то пел.
Потом когда­то пил.
Он когда­то жил.

12.
Скверная жена. Гуляет по скверам.

13.
Ты вышла, и солнце вдруг зашло.

14.
– Что должно быть в женщине и в рассказе?
– Изюминка.

15.
Бракодел.
Детали у него получались разные, как стихи. А стихи – одинаковые, как детали.

16.
Для чего существует картошка?
– Чтоб шкуру сдирать.

17.
– Кто самый несчастный на свете?
– Поросёнок.
– Почему?
– Одна у него мать, да и та свинья.

18.
– Папа, а папа, почему здесь раньше росли белые розы, а теперь красные?
– Власть переменилась.

19.
Твои губы красны, как огонь семафора. И даже уличное движение останавливается.
20.
Один русский – Икар.
А другой, напившись, икал.

21.
Всю жизнь он пел не своим голосом. А когда понял это, то голоса не стало.

22.
Из капли возродится море.

23.
– Для чего у тебя голова?
– Чтобы носить головной убор

24.
Она с умилением поглаживала свою голень. В этом было всё движение её души.

25.
Докладчик сказал:
– Широко внедряются русские народные танцы: фигурный вальс, краковяк, лезгинка, падеспань.

26.
В гостях. Хозяйка угощает:
– Клеопатра, кушай фрукты!
Сидящий за столом возразил:
– Леопарды фруктов не едят.

27.
У магазина сторож со стереотрубой.

28.
Начинающий писатель испытал на себе большое влияние Фенимора Купера и назвал свой роман: «Последний из МТФ ».

29.
Неоперившийся сатирик жаловался приятелю:
– Да­а, очень трудно попасть в «Крокодил».
Приятель посоветовал:
– А ты натвори что­нибудь, хотя бы в областном масштабе.

30.
Из частного альбома:
«Я вас любил безумно и безмерно.
И в лёгких у меня открылася каверна».

31.
Редактор часто говорил так:
– Лидия Ивановна, вы совсем потеряли действенность.
Секретарша краснела, ерзая на стуле, и оправдывалась:
– Да мне уж, слава Богу, сорок пять лет.

32.
– Захожу, а они лежат на боку. И пружина потрескивает.
– Ну и что вы сделали? Убили? Искалечили?
– Нет, понёс их к часовому мастеру.

33.
Он пел. И чтобы взять высокую ноту, взобрался на стул.

34.
Самолет – небесный автобус.

35.
Преподаватель вместо эпоха Ренессанса говорил: «Эпоха резонанса».

36.
Привычка – второе несчастье.

37.
– Ой, у вас такие большие и пышные бакенбарды, что в них можно руки отогреть, – сказала своему спутнику девушка, продрогшая от мороза.
38.
Он так потирал свои крепкие, как камень, ладони, как будто хотел высечь искру.

39.
Выпустил из­за пазухи стихи, как стаю голубей.

40.
Она ела селедку от головы до хвоста, точно на губной гармошке играла.

41.
Год бюрократической жизни, равняется часу, проведённому, на свежем воздухе, – сказал врач, обследовав чиновника.

42.
Жертва моды.
Живя в одной комнате с огромной собакой, он отпустил роскошную бороду и тщательно посыпал ее дустом. Но как раз в то время, когда беднягу спасли от отравления, дуст запретили применять в народном хозяйстве.

43.
Он стал изучать иностранные языки и купил словарь русского языка.

44.
– Когда закончился период НЭПа?
– А вы что, панихиду хотите отслужить?

45.
Для лентяя и женская грудь вершина.

46.
В регистратуре.
– Вам к кому?
– К животному врачу.
– У нас ветеринары не работают.
– Да у меня живот болит.

47.
Записи на рентгеноплёнке: американская музыка на русском туберкулёзе.

48.
Письмо студентки из колхоза: «Мама, мы живем в поле, в доме, где когда­то жили лошади».

49.
Сквер. Нет ни газонов, ни цветов. Между тем, уже установлены таблички: «По газонам не ходить», «Цветов не рвать».

50.
У проходной завода доска объявлений: «Требуются: мужчины – на сборку, женщины – в упаковку».

51.
Моя карьера началась с… карьера.

52.
Постовой ОРУД  овал на перекрёстке.

53.
Крупноблочносклочный дом.

54.
Наш «Запорожец» за Дунай не уедет.

55.
Из частного альбома:
«Я вас любил, но не было квартиры.
Теперь квартира есть, я больше не люблю».

56.
– Я всегда делаю предложения.
– Выходит, вы многоженец?
– Нет, писатель.
57.
Комар укусил диктатора.
– Ах ты, кровопийца! – завопил тот.
– Как тебе не стыдно ругать своего коллегу? – пропищал комар.

58.
– Почему французам нравится «Война и мир»?
– Там очень много фраз на их родном языке.

59.
В мундирах она обожала даже картошку.

60.
Редактор консервировал юмор, и жене его не хватало жестяных крышек для закатки фруктов и овощей.

61.
Хвасталась муха:
– Я ела из одной тарелки с правителем.

62.
Докладчик сказал:
– Нам нужны инспектора, инструктора, а также прожектора и другой специнвентарь.

63.
Одна старуха поучает другую:
– Надо больше ходить, чтобы иметь тоненькую талию.
Та не расслышала да и говорит:
– А я не собираюсь в Италию, мне и здесь хорошо.

64.
Студент пришёл на экзамен и, вместо программы, захватил меню из ресторана.

65.
– Пошли по шляху шлюхи, – в сердцах произнес председатель колхоза, увидав молодых женщин, удиравших в город
66.
Он носил безразмерные носки и писал безразмерные стихи.

67.
– Типично­скрипичный субъект. Зануда! – сказала девушка о своем женихе. – Я за него замуж не пойду.

68.
– Что же я сегодня вынес? – задавал он себе один и тот же вопрос, выходя с завода и из института.

69.
Он так любил свет, что даже решётки на окнах сделал в виде солнечных лучей.

70.
Ребёнок держится за раму вагона и говорит:
– Ага, это я весь поезд толкаю!

71.
Малыш припал к земле и стал грызть её. Его пытались поднять, но он закричал:
– Не мешайте работать, я – экскаватор!

72.
Там, где кончается асфальт, начинается наш посёлок.

73.
Встретились двое.
– Вы знаете такую рыбу – меченосец? – допытывался профессор­ихтиолог.
– А вы знаете такую «рыбу» – спиртоносец? – спросил у него в свою очередь начальник караула.

74.
Самый отъявленный трус заявил:
– Я ухожу на фронт.
– Как, ты?! – изумились все, кто его знал.
– Да, на фронт, – твёрдо заявил он. И добавил: – На культурный.
75.
Она сетовала:
– У меня не хватает двух рублей.
– Ну н;, – раскрыв кошелёк, с болью в сердце сказал скупой.
– Да нет, у меня отчётный баланс не сходится.

76.
Змея пропела ласково:
«Добрая
Кобра я».

77.
Ножницы, что супруги, кольцами увенчаны: сколь ни разводи в стороны, опять соединятся.

78.
Один набирает петитом , а другой ест с аппетитом.

89.
Женщина, считавшая себя эрудированной, сказала:
– Я недавно купила сервантес и поставила его в столовой.

80.
– Любовь, что дождь: не знаешь, когда настигнет, – думал, тоскуя, Плащ, запертый в гардеробе.

81.
Чем отличается человек от водосточной трубы? Человек служит людям, потом ложится в землю. Труба сначала ложится в землю, а потом служит людям.

82.
Человек, находящийся на предпоследней стадии облысения, сказал:
– Вот весь волос, которым я располагаю, – и стал делать малярную кисть.
83.
Путь к прогрессу начинается с чистки… зубов.
84.
– Я пас, – сказал картёжник.
– А я пасу, – сказал чабан.

85.
Алкоголики.
Они поженились и стали систематически пить… кровь друг друга.

86.
Когда Руки долго не прикасались к Мылу, оно, тоскуя, сохло, и его жизнь давала трещины.

87.
– Какая самая горячая пора года?
– Осень. Повсюду костры жгут.

88.
Это был такой высокий начальник, что для разговора с ним надо было взбираться по служебной лестнице.

89.
– Больница. Следующая остановка – кладбище, – объявил кондуктор.

90.
– Кто ищет, тот всегда найдёт, – с сожалением подумал он, подцепив срамную болезнь.

91.
– Всё в наших руках, – сказал водитель, меняя маршрутный номер.

92.
Певец на репетиции поёт гаммы – словно горло полощет.

93.
Он сделал всего лишь два па и не успел оглянуться, как его стали звать: «па­па!».

94.
Он был каратель,
Теперь – писатель

95.
Всю жизнь он пел не своим голосом, а когда осознал это, то голоса не стало.

96.
Отчаянный – от чая.
Невинный – без вина.

97.
От перестановки начальников кресло не меняется.

98.
– Ну, здравствуйте, ваше звероподобие, – поприветствовал задержанного бандита дежурный капитан милиции.

99.
К птицеводству он не имел никакого отношения. Но его звали ПТФ ;– Пётр Трофимович Фролов.

100.
«Ничто не ново под луной», –
Сказал он, разведясь с женой.
И так он делал не с одной
Под этой самою луной.

101.
– Погнался за фигурой, – говорил шахматист, женившись на гимнастке.

102.
Он ежедневно крутился на фортепианном стуле, мечтая полететь в космос.

103.
В докладе «О бытовом обслуживании населения» было столько воды, что в городе перестали работать душевые.

104.
– Из всех алгебраических действий я знаю одно: извлечение корня, – признался пациенту­математику зубной врач, доставая щипцы. – Итак, приступим.
По окончании операции математик, хватаясь за челюсть, простонал:
– Ох, лучше бы вы знали излечение корня.

105.
– Если б захотел, я мог бы ворочать миллионами.
– Каким образом?
– Стал бы оператором в госбанке.

106.
Количество без качества – калечество.

107.
Говорил комплименты, а после заставили платить алименты.

108.
Райтащиторг.

109.
Чтобы компенсировать недостаток волос на голове, он отпустил пышную бороду.

110.
В споре рождаются не только истины, но и синяки.

111.
– Все дороги ведут в Рим, – сказал один мудрец.
– И на кладбище, – уточнил другой.

112.
Когда мастера угощали только сухим вином, он говорил с рабочими сухо кашляя.
113.
Он обладал манией неприличия.

114.
Всё начинается с нитки, а кончается верёвкой.

115.
Дома по утрам он бодро упражнялся на коврике, а на службе, когда директор вызывал на ковер, робко стоял в исходном положении.

116.
Студенты – потанцевальные труженики.

117.
После дружеской попойки он схватился за авоську с пустыми бутылками, как за парашют.

118.
– Как спасти фигуру? – думал шахматист, склонный к ожирению.

119.
Из записной книжки многоженца:
«Бог создал женщину, а дьявол – алименты».

120.
Она – как светофор: ослепит тебя сразу красным светом – остановишься. Потом она пожелтеет, позеленеет – и пройдёшь мимо неё…

121.
В ногах – твист,
В голове – свист.

122.
Человек преклонного возраста, рассматривая свою групповую школьную фотографию, с грустью сказал: «Как хороши, как свежи были рожи!».

123.
–Он имеет какой­нибудь вес?
– Имеет. Сто пятнадцать килограмм.
124.
Полиметаллический портрет.
У него была железная воля, серебряный голос и золотые руки.

125.
Приступая к очередному опыту, химик сказал:
– Пан или пропан.

126.
– Пощечина женщины лучше поцелуя, – мечтательно произнёс мазохист.

127.
– Карету мне, карету! – репетировал он и так неистово кричал, что его подобрала проезжавшая мимо «скорая помощь».

128.
Педагог, работая по совместительству парикмахером, стриг под одну гребенку: всем ученикам ставил тройки.

129.
Вырос. Одел по;мочи,
А всё просил помощи.

130.
Он искурил столько «Севера», что пришлось ехать на юг.

131.
В ассортименте буфета самым привлекательным была буфетчица.

132.
Собрание, посвящённое повышению производительности труда, проходило в рабочее время

133.
В доме, предназначенном под снос, книгами подпирали потолок, – чтоб не обвалился.

134.
«И как только он защитил диссертацию, его высокотугоумие? –
с упреком подумал о новом доценте ректор университета.

135.
Киномеханик прокрутил кинофильм «Производительность труда» не за полтора часа (как было рассчитано), а за сорок пять минут.

136.
Романс: «Я помню чудное мгновенье, когда попал я в отделенье».

137.
«Детский мир» … обокрали.

138.
Все говорили, что у Севастьянова начался запой. И только доцент политэкономии твердил:
– Нет, он вступил в цикл пьянства.

139.
Стирала кофточку… после химчистки.

140.
Для обитателей джунглей и зоопарк – тюрьма.

141.
Пили кофе с коньяком. Кофе остался на столе нетронутым.

142.
Старушка произносит: «Пьётр Васильич». А соседка (туговата на ухо!), не расслышав, отвечает:
– Да, пьет Васильич, пьёт, родимай!

143.
В связи с нехваткой кровельщиков, при ЖЭКе был организован стрелковый кружок – для сбивания сосулек.

144.
Из советов ближнему.
«Чтобы вылечить нервоз,
Приезжайте к нам в колхоз».

145.
Как изобрели паровоз? К кипящему чайнику приделали колёса.

146.
Женщина, глядя на собаку, помышляла: «Какое ничтожество!»
То же самое, наверное, думала и собака.

147.
Лучше «Ява» в руках, чем «Чайка» в небе.

148.
Один сказал: «Культура быта».
Другой – в ответ: «Культура бита!».

149.
Лучше с бородой, чем без головы, – сказал монах бритоголовому хулигану.

150.
Законов физических всюду искал:
Сквозь призму бутылки он свет разлагал.

151.
Анализируя хозяйственную деятельность жены, он заметил:
– А всё­таки она вертится!

152.
Председатель спортивного общества ДСО «Урожай» вместо дисков и гранат метал громы и молнии.

153.
У здешних коров молоко на языке… у председателя.

154.
Еще полиметаллический портрет.
У него был медный лоб, оловянные глаза, золотые зубы, чугунная челюсть, стальные нервы и железное сердце.

155.
Секретарь парткома божился, что исправится.

156.
Болел, болел и умер… на стадионе.

157.
В автобусе – народу битком:
– Как Ваше самочувствие? – спросил пассажир у соседа, наступив ему на мозоль.

158.
Телефонист наладил линию, а потом его наладили.

159.
Председатель райисполкома работал прежде стоматологом и на всех собраниях повторял:
– Покажите зубы!

160.
Докладчик в разделе «Массово­политическая работа» говорил об искусственном осеменении животных.

161.
Траур по мужу: покрасила в чёрный цвет волосы, брови и ресницы.

162.
Мораль: чтоб не болели почки,
Поменьше прикасайся к бочке.

163.
Он плясал под чужую дудку до тех пор, пока не заболел ревматизмом.

164.
«Жизнь – это борьба», – сказал он и занялся боксом.

165.
«Нельзя прожить жизнь без следа», – говорил лектор, прохаживаясь грязными ногами по только что вымытому полу.

166.
– А ну дерзни –
Хотя бы на «Арзни» , – сказала девушка своему скупому ухажеру.

167.
Муж и Лось.
Муж: Чего ты на меня уставился?
Лось: Гляжу, ты тоже рогатый.

168.
В доме сделали капремонт, и с потолка закапало.

169.
В столовой повесили плакат: «Не хочешь – не ешь!»

170.
Колхозный бригадир провожал проходящих мимо него огородниц плодоягодным взглядом.

171.
Директор предприятия часто повторял, –
– Как бы ещё получить хоть одну единицу?!
– А я уже получил, – сказал его сын, вернувшись из школы.

172.
Супруг храпит. Супруга:
– И какая только жена будет жить с тобою?
– Глухая, – невозмутимо ответил он.

173
«Лектор обслужил сто человек, в основном женщин», – написал в отчёте инспектор областного отдела культуры.

174.
Контролер ОТК приветствовал брак… своей дочери.

175.
Голод – не тётка, – сказал дядька.

176.
У монтёра было слабое напряжение… в работе.

177.
Районный деятель занимался тяжёлой атлетикой – ставил и поднимал вопросы.

178.
Балерина каждый день наступала на пробки, но никогда не хмелела.

179.
За неимением имения… снял квартиру.

180.
В детстве его брали на руки,
А когда вырос – на поруки.

181.
– Дело в шапке, – сказал редактор.

182.
Искра в нём есть, а пороху не хватит, чтоб загореться.

183.
Литробъединение.

184.
Волков бояться – в лес не ходить, – сказал он и пошёл в поле.
185.
Прочно­порочный метод.

186.
Ученик читает наизусть Некрасова: «Этот стон у нас твистом зовётся…».

187.
В колхозе развелось много тутовых шелкоплясов.

188.
Коньяк в чине полковника.

189.
Лодырь – в лодке: лежит, лежит, а когда же поплывёт?

190.
Травопольно­подневольная система .

191.
– Мне всё равно: плакать или смеяться – лишь бы морщиться, – признался актёр.

192.
Язык до Киева доведёт и… до тюрьмы.

193.
В кафе на столах отсутствовали ножи, чтобы, в случае драки, их не могли использовать как холодное оружие.

194.
На стенде «Наши передовики» – Свистунов, Трепачёв и Болтунов.

195.
Дорога; стопка к обеду.

196.
– Все дороги ведут в Рим, – сказал историк.
– И к авариям, – уточнил шофер.

197.
В электропоезде вагончики – зелёные сестрички, а папа – электровоз, – сказала девочка своей маме.

198.
Информация: «Появились первые мухи».

199.
Реплика – треплика.

200.
– Мужья, что олени: чем старше, тем больше и ветвистее у них рога, – с грустью заметил пожилой зоолог.

201.
На диспетчерской автовокзала, когда отменили несколько рейсов, появился плакат: «Летайте самолётом! Это быстро, дёшево и удобно».

202.
– Перемена мест стимулирует творчество, – сказал писатель и поселился в санатории.

203.
Директор завода, выпускающего унитазы, сидел вместо кресла на своей продукции.

204.
Из записок птичницы:
«Я сутками
Возилась с утками».

205.
В ЦДЛ  на вечере поэзии в буфете обслуживали одни поэты.

206.
Ведут одного в тюрьму.
– Куда идёшь?
– На охоту.
– А где же твоё ружьё?
– Сзади. У моего оруженосца.

207.
По автовокзалу ходит таксист, повторяет:
– Два есть. Третьего не хватает.
Один услышал да и говорит:
– Поздно. Магазин уже закрыт.

208.
Чтобы прикурить, геолог взобрался на действующий вулкан.

209.
Рабкор звонит в редакцию районной газеты:
– У нас, в «Сельхозтехнике» целыми днями стучат!
– Что, к уборке готовятся?
– Нет, «козла» забивают.

210.
Директор фабрики возмущался:
– Придется его уволить. Опять напился и лежит у проходной!
– Что вы, такие специалисты на пороге не валяются! – возразил кадровик.

211.
Он всем протягивал руки, пока не протянул ноги.

212.
Сам выслуживался на работе, а дома заставлял собачку стоять на задних лапках.
213.
Попил ром –
Попал в РОМ .

214.
Когда в кармане было пусто, он смотрел не винными глазами на винный погребок.

215.
Была бы «Волга», а берега найдутся.

216.
Армянину, директору торговой базы, хорошо живётся даже в Грузии.

217.
– Пролетарию нечего терять, даже цепи сданы в металлолом, – сказал рабочий, выступая на собрании.

218.
– Не верь написанному, – заявила буфетчица, вычёркивая в меню одно за другим названия блюд.

219.
– В моих жилах течёт голубая кровь, – говорил он каждый раз, опрокидывая стакан сивухи.

220.
Поединок: начальник ест поедом подчинённого.

221.
– И ещё больной вопрос – больница, – подытожил председатель райисполкома.

222.
«Земля, в представлении империалистов, – это арбуз, который можно разделить на несколько ломтей», – писал в докладе лектор­международник. В это время раздался властный голос жены:
– Миша, разрежь к ужину арбуз.
223.
Начальник главка, в прошлом кавалерист, подбирал в штат кривоногих женщин.

224.
У него была тонкая душа и худой карман.

225.
Благоогородные начинания.

226.
– Птички проставлены – значит, весна! – воскликнул бюрократ.

227.
Поначалу они выпивали по кружке пива. Это была завязка. Когда же заканчивали бочку, доходили до кульминации.

228.
Пьеса сопровождалась звуковыми эффектами: у актёров лопалась по швам одежда.

229.
Из советов ближнему:
«Чтобы жизнь измерить в ширину и в длину,
Поезжайте работать на Целину»

230.
Студент­филолог сказал:
– Я прочитал сегодня «Облако в штанах» .
– А у меня яблоко в штанах, – признался его однокурсник, доставая из кармана плод, сорванный в чужом саду.

231.
Администрация района пошла навстречу местным алкоголикам: на центральной площади на клумбах – вместо цветов – выращивали огурцы, помидоры и зелёный лук.

232.
Романс: «Под могильной плитой диссертации упокоился бедный доцент».

233.
Для эстетического воспитания работников районной газеты перед окнами редакции сохранялась огромная лужа, в которой лягушки давали концерты.

234.
Пьянчуга пел: «Пойду к гастроному – такой закон, третьего надо найти».

235.
Жена замесила тесто. Похвалилась:
– Посмотри, Ваня, какие у меня чистые руки!
– А ты погляди, каким грязным стало тесто! – возмутился муж.

236.
– Мне не нужны подхалимы. Такие вот, как этот, – сказал начальник и выключил вентилятор.

237.
Машинист электропоезда объявил:
– Выходя из вагона, не забывайте своих жён.

238.
Перепутал.
На работу – с ложкой, на обед – с совковой лопатой.

239.
– Ресторан. Следующая остановка – милиция, – объявил кондуктор осипшим голосом.

240.
Ария раскаявшегося хулигана: «О, дайте, дайте мне три года, я свой позор сумею искупить».

241.
Рецензия: «Свои стихи прочитайте тёще, страдающей безсонницей».

242.
Оставшись без работы, маляр поехал в Арктику красить… белых медведей в бурые.

243.
Сын сосёт соску, а отец – папироску.

244.
Он всем говорил, что любит опасную бритву. Между тем, всю жизнь брился безопасной.

245.
В диспетчерской.
– Где электрик Дубровский?
– У капитанской дочки.

246.
Всю жизнь он трудился над одной книжкой – сберегательной.

247.
Ползают рыжие тараканы. Ребёнок спрашивает:
– Папа, а пруссаки тоже немцы?

248.
Мальчик лет девяти приходит в парикмахерскую. Мастер спрашивает:
– Вас постричь?
– Нет, побрить.

249.
Сатирик попал в милицию. Его обыскивают:
– Ножик есть?
– Нет. Я могу зарезать без ножа.

250.
Песня из программы художественной самодеятельности:
«Плыла, качалась жалоба по Кляузе реке».
251.
«Не дантист, а гвоздодер», – подумал плотник, выходя из зубоврачебного кабинета.

252.
Американских солдат интересовала не столько форма, сколько ежемесячное содержание.

253.
В парикмахерской:
– Вас освежить?
– Нет, лучше опохмелить.

254.
– Вот, всё приходится стоять.
– А где теперь не стоят?
– Там, где сидят.

255.
Пив­паф! – бар.

256.
До того аккуратный, что даже кожаный портфель чистил ваксой.

257.
Оперуполномоченный Заяц.

258.
Из всех сортов табака он предпочитал цыплят табака.

259.
В наше время даже женские формы стали архитектурными излишествами.

260.
Мы зашли в «Берёзку», и там нас ободрали, как липку.


261.
– Самый твёрдый камень – это хлеб «Здоровье» в нашем магазине,;– возмущалась покупательница, сломав зуб.

262.
«Кто не работает, тот не ест», – сказал он и выжил тещу из квартиры.

263.
Обмену мыслей он предпочитал обмен веществ.

264.
Казначей местного комитета вместо профсоюзных марок наклеивал почтовые. А деньги брал себе.

265.
– Ап! – крикнул акробат под куполом цирка.
– Чхи! – ответили ему в зрительном зале.

266.
– Легче совершить революцию в Америке, чем переставить мебель в нашей квартире, – пожаловался он своей теще.

267.
– Пьянство – это пережиток прошлого, – заметил один.
– Нет, это наше будущее, – возразил другой.

268.
Рождённый ползать пить не может, – заявил он после застолья, стоя на четвереньках.

269.
– Ведро воды заменяет сто грамм водки, – сказал он, закусывая телятиной.

270.
– А сколько лет вы мне дадите? – спросила женщина у прокурора, ухаживающего за нею.
271.
За неимением мяса, жарил на солнце собственную спину.

272.
В семье не без ОРУД'а .

273.
Директор сказал сотрудникам:
– Вас надо вешать! – и добавил: – На Доску почёта.

274.
Пижама – форма заключённого в домашних условиях.

275.
Известный драматург работал прежде сантехником. Напутствуя начинающих, частенько говаривал:
– Вот я, например, вошёл в литературу по водосточным трубам.

276.
– Что ты скажешь о двух параллельных, пересекаемых третьей? – спросил учитель ученика.
– Это пешеход, переходящий дорогу в неположенном месте, – невозмутимо ответил тот.
– А что такое угол?
– Это фигура, образованная двумя ногами лежащего под забором пьяницы.

277.
Ганс, обнимая Марту,
Глазел на политическую карту…

278.
Если в душе темно, электричество не поможет.

279.
– Я занимаюсь макротелами, – бахвалился астроном.
– А я – мокротелами, – невозмутимо заметил банщик.
280.
– Все умрём, – говорит моя бабушка и живёт уже девяносто восемь лет.

281.
Смотрят телевизор. Женщина пересказывает содержание фильма:
– Парень и девушка. Такие хорошие! Познакомились. Интересно, что будет дальше?
– Ребёнок, – сказал кто­то из присутствующих.

282.
– Я тебе сейчас устрою кровную месть, – завопил горец, ночевавший в гостинице, и раздавил на стене клопа.

283.
Эволюция доцента экономических наук. Сначала: товар – деньги – товар. Потом: деньги – товар – деньги – катар… желудка.

284.
Счетоводы сводили счёты.

285.
Скульптор целый месяц ваял дурака.

286.
Ее груди напоминали ядра для пушек Петровской эпохи.

287.
Трутень
Он ел отменно, витаминно
И, согреваясь у камина,
Он жизнь представлял туманно,
Всего лишь навсего карманно.

288.
Надел краги,
Выпил браги –
И в овраге.
289.
От частых недодач
Построил много дач.

290.
Пожалуй, он нашел
Свою орбиту:
Родился, жил и умер...
По лимиту .

291.
Инспектор заявился.
Акт сочинился.
Завмаг засуетился.
Инспектор напился.
Акт испарился.

292.
Завалил работу в тресте,
А теперь на новом месте...

293.
Он против хулиганства выступал
Везде и всюду.
А дома буйствовал,
Дробя посуду.

294.
Портрет шабашника
Куртка у него – палитра.
В кармане – поллитра.
В руке – маховая кисть.
Халтуры по горло. Вот это жизнь!


295.
Пить или не пить?
– Пить­пить, пить­пить, –
Кричал наш кенар
И пропил тенор.

296.
Наставление бригадира
– Чтобы выше был надой,
Разбавляй молоко водой!

* * *
Солнце – жернов, перемалывающий темноту.
;
СОДЕРЖАНИЕ

От автора 4

Рассказы 5
1. Перестарался (Гротеск) 6
2. Розы (Рассказ) 8
3. Рождение мамонта (Гротеск) 11
4. Музыкальная фамилия (Гротеск) 16
5. Секрет (Рассказ) 26
6. Одиннадцатая заповедь (Рассказ) 29
7. Сомнамбул (Рассказ) 31
8. Роботы (Скетч) 33
9. Жертва спорта (Гротеск) 35
10. Злая собака (Рассказ) 38
11. Общепитовский пассаж (Рассказ) 41
12. Подарок (Рассказ) 43
13. Скрипичный ключ (Гротеск) 47
14. Занимайтесь спортом (Гротеск) 51
15. Утечка мозга (Памфлет) 53

Юморески 55
1. Алешины домики (Миниатюра) 56
2. Герой (Пародия) 57
3. Каша (Гротеск) 59
4. Диалектика (Миниатюра) 60
5. Чёртов мост (Сказка­быль) 61
6. Голова (Миниатюра) 62
7. Рассуждение старожила (Монолог) 63
8. Народное средство (Юмореска) 64
9. Арифметика (Микроминиатюра) 65
10. Насос (Миниатюра) 66
11. Королева метлы (Монолог) 67
12. Под одну гребенку (Сцены из нерыцарских времен) 68
13. Биография в монологах (Микроминиатюра) 69
14. Телеграмма (Юмореска) 70
15. Отцепись­ка! (Микроюмореска) 71
16. Вещи о себе (Микрочастицы) 72
17. Звукозапись (Юмореска) 73
18. Соль (Юмореска) 74
19. Человек в очках (Микроюмореска) 75
20. Витамины (Гротеск) 76
21. Похищение (Юмореска) 77
22. Телка (Микропьеса) 78
23. Азбука Морзе (Аla детектив) 80

Сказки 83
1. Костыли (Басня) 84
2. Последыш (Сказка­быль) 85
3. На месте (Сказка) 86
4. Назва;нная сестра (Сказка) 87
5. В тисках (Сказка) 88
6. Доска и Рубанок (Сказка) 89
7. Сказка о Петухе и Блохе 90
8. Неподражаемое ржанье (Сказка) 91
9. Трактор и Плуг (Басня) 95
10. Дослужился (Сказка) 96
11. Земля и Лопата (Притча) 98
12. Пуп земли (Антитеза) 99
13. Гвозди (Притча) 100
14. Колобок (Сказка) 102
15. Зам (Сказка) 104
16. Подводный процесс (Сказка) 105
17. Из джунглей (Сказка) 107
18. Жизнь или сон? (Притча) 108

Микрочастицы 113