Послевоенный город жил строгой жизнью. Очень мало на улицах было праздных людей. В магазинах в рабочие часы покупателей почти не было. Только домохозяйки заглядывали в отделы, но и они продавцов не утруждали. Они смотрели на товары, спрашивали цены, даже просили показать товар поближе, но, повертев его в руках, с сожалением возвращали назад. И только когда сипло гудели заводские гудки города, извещая об окончании рабочей смены, народ заполнял улицы и магазины.
-Пошли, пошли! – говорили продавцы друг другу и начинали оживленную вечернюю торговлю.
Днем улица моего детства была полусонной. Если один раз в день по ней проезжала машина, это уже становилось событием дня.
-А я вчера машину видел, которая по нашей улице проехала! – хвастался кто-нибудь из детей.
Улица называлась Чигиринской, и она находилась между улицей Горького и Кооперативной. Два добротных кирпичных дома были заняты государственными учреждениями. В одном из домов был городской военкомат, а во втором – лесной техникум. Между ними по нечетной стороне улицы было несколько деревянных домов, которые строил кто-то для себя, но потерял свою собственность в годы революции. Оставшиеся дома стали принадлежать какому-то КЭЧу, и их разбили на маленькие квартирки из одной или двух комнат, и заселили всяким народом.
Среди этой пестрой человеческой толпы мне на всю жизнь запомнилась маленькая пожилая женщина. Говорили, что она была балериной и жила в Ленинграде, а приехала в город после снятия блокады к своей одинокой сестре. После её ухода из жизни она осталась жить в её квартирке.
Я никогда в ней не была, хотя дети, как вода, просачивались в любые квартиры на нашей улице. Я видела эту женщину только на улице и в парикмахерской. Мама моей подруги Люси работала там, а мы ходили её проведать. Парикмахерская была местом опасным. Там стояла паровая машина - длинный цилиндр, из которого торчали трубки, а внизу, под цилиндром была топка. Тётя Варя усаживала женщин в кресло и накручивала им волосы на какие трубочки, которые оборачивала серебряной бумагой и соединяла одну с другой резиновыми тонкими шлангами. Потом через трубочки пропускался пар, и происходило превращение – женщины с прямыми волосами превращались в настоящих, с моей точки зрения, баранов. Волосы пережигались, поэтому в парикмахерской стоял особый запах. Паровая завивка стоила дорого, поэтому позволить себе такую красоту могли только состоятельные женщины. Потом волосы у женщин отрастали, и тогда макушка переставала кудрявиться, а слипшиеся кудряшки висели по краям, как уши у дворняжки. Все это считалось очень красивым! И дамы гордились собой, когда покидали стены парикмахерской. Завитая женщина уже по своему виду принадлежала к другому миру.
Моя мама носила пучок волос на затылке и очень гладко зачесывала волосы. А я бегала по улице со своей копной, заплетенной в одну косу. Но я мечтала и о завивке и о стрижке, потому что хотела быть модной дамой.
Вот выхожу я из парикмахерской вся завитая, а все на меня оборачиваются и думают, а чья это такая красавица идет? А это я иду, вся из себя такая красивая, что глаз отвести нельзя!
Балерина делала завивку регулярно. Меня эта женщина пугала своим видом очень сильно. Хрупкая, маленькая, в лакированных туфлях на высоченном и толстом каблуке, она ходила очень странной походкой. Всегда свою необыкновенную сумку с одной перевитой ручкой и перламутровой застежкой она носила двумя руками перед собой. Сумка ей мешала делать широкие шаги, поэтому женщина семенила мелкими шашками и при этом покачивалась из стороны в сторону. Маршрут у неё был один – до булочной и на рынок. Она покупала свежую крошечную булочку, а у молочниц на рынке – бутылку молока и ливерный пирожок у лотошниц.
Говорили, что это был её дневной рацион.
Наверное, когда-то она была красавицей, но теперь у неё лицо сморщилось и высохло. Но она продолжала нещадно пользоваться косметикой. Наверное, она клала слой крема и потом пудрилась без меры. На жаре это все высыхало, и лицо напоминало застывшую маску, а пудра вместе с кремом иногда отставала небольшими пластами и даже падала вниз. Но самыми страшными на женском лице были губы. Высохшие, сморщенные, разделенные на какие-то квадратики, они были так щедро напомажены химической губной помадой, что смотрелись какой-то раной, которая никак не заживала. Если эта балерина откусывала от пирожка по дороге домой, губная помада оставалась на пирожке, а синюшный рот становился еще страшнее.
Мама говорила мне, что эта женщина выглядит так, как должна выглядеть интеллигентная женщина!
И я еще в дошкольном возрасте решила твердо, что так я не буду выглядеть никогда. На седьмом десятке жизни я могу сказать, что ни разу не взяла в руки тюбик губной помады и не прикоснулась ей к своим губам. Оставила их в первозданной чистоте. Никогда не пользовалась пудрой. А завивку все-таки сделала один раз в молодости. И превратилась в такое чучело, что уже через две недели коротко остригла волосы и никогда больше не экспериментировала!
А мама моя всю жизнь восхищалась этой женщиной и говорила мне, что когда эта дама тихо уснула и больше не проснулась никогда, под подушкой у неё нашли кошелек, в который она складывала денежки для новой паровой завивки!