Безрассудный!
То, что ты сеешь, не оживёт, если не умрёт.
(1Кор. 15:36)
Я наконец отрываю голову от пола и вижу перед собой нечто совершенно очаровательное: крошечное создание о двух лапках и клюве. Оно смотрит на меня парой чёрных бусин и повторно заводит своё «чик-чирик». Пытаясь прийти в себя и собирая вместе что происходит, я поражённо приподнимаюсь на локтях – что за сказка наведалась в мои стылые стены, что за чудо подарило мне жестокое Провидение, вырвавшее из рук шёлковую нить вдоль отвесной скалы, превратившая «вчера» в ночь, что забыла о том, что за выдохом следует вдох и варила в котле своего бесплодного чрева часы и столетья, пронизанные только криком о помощи – где ты? – и принудившая руки и глаза опуститься долу, к каменной крошке и битому стеклу витражей под скорченным телом отчаянья.
Утро. Синица совершает пару мелких прыжков и поворачивается ко мне другим боком, продолжая что-то рассказывать. Она не улетает прочь; я пытаюсь подняться но вспоминаю что мне нечем идти, падаю на живот и собравшись с силами и переведя дух принимаюсь ползти к ней поближе. Звук атрибутивно влагается в пустоты фактуры: цвета его как-будто сплющиваются воедино удивительными разводами по едким граням разбросанных тут и там предметов, чистый свет наотмашь бьёт по сетчатке, отпечатывая рецепторам крошечные очертания моей чудной гостьи; ты делаешь ещё один прыжок и наклоняешь голову набок. Я почти не чувствую тела, но с каждым движением покрасневших белков боль всё настойчивей говорит о себе от распухших каменной пылью ладоней до набитых щебнем суставов. Я делаю мучительный поворот шеи и оглядываюсь: всё то-же, со стен смотрят пожелтевшие портреты в ламеллярной чешуе, марево скрадывает изувеченные ножки стола и рваную навзничь бумагу, я подтягиваюсь ближе к окну на своих безобразных ладонях, подскальзываюсь и бьюсь губами о щербатые плиты. Неужто рассвет, неужели новый глоток туманного молока, скажи, моя гостья? Сдавливая стон я вытираюсь рукавом. Не весть-ли об амнистии ты мне принесла, не о перегоревшем молчаньи свечей мне твоя песня? Как давно не приходилось мне слышать птичий голос, как давно ночь не дарила мне утро.
Ты заливаешься снова, моё чудо, моё нежное сокровище, моё счастье в белоснежных ладонях нового дня. Ты кричишь о тенях обступающих трон и скрадывающих в узлах своих лабиринтов моё бесконечное «где ты?» Мне не стыдно: ночь крепко уверила меня в том, что подобно бесконечному, разрешившемуся навеки в конечном, сила моя обретается в немощи, в нескончаемой ночи, что я щупал по закоулкам тонкую нитку ·
наружу, ту самую нить что ты поутру принесла в своём клюве.
– Где ты? – щурясь повторяю я и ползу навстречу ослепительному прямоугольнику; ты заливаешься мне о крепких объятьях не успевших проститься и тенях, что бьют молотками по гвоздям, молотки бьют по деревянным крышкам ящиков, а голубоглазый ксёндз идёт рядом с вереницей телег и шепчет размашистые узоры осанны – ты не боишься, не бросаешься с места, просто сидишь свесив ноги с сумрачного подоконника и смотришь на меня; не молчи. Скажи мне лучше – что случилось снаружи, пока бесконечное «вчера» кипятило в своих ретортах ночные рыданья, пока я в темноте счёсывал с ножен ржавчину, расскажи мне о том кто снаружи до сих пор сторожит переправы – есть-ли такие?
Ты смотришь на меня со снисходительной улыбкой, какой награждают делающих первые шаги:
– Тебя ждут, – я морщусь от рези в отвыкших глазах, – за выдохом следует вдох: пой мою песню, и новые ноги как жемайтский скакун понесутся следом за мной, ими тебе надлежит сделать шаг вниз, к трусливым под воду и наверх, вслед моей песне; тени отступят – скажи им, и они отойдут.
Я переворачиваюсь на спину и пытаюсь нащупать суставы протезов, ты смотришь на меня снисходительно, эти голубые глаза, чёрные складки сутаны мягко ступают вдоль нескончаемой вереницы гружёной ящиками двух метров длиной, я натыкаюсь пальцами на колени, поражённо провожу вдоль голеней и дальше, слёзы наворачиваются на мои глаза:
– Ты-же знаешь, что я не смогу! – хрипло кричу я, – ты знаешь, что моим мышцам посильно так мало, что в строе не отыщется места моему аллюру, что я, как в прошлый раз, оступлюсь; зачем ты так со мной, почему издеваешься? – я злобно подскальзываюсь в обрывках горелой бумаги, падаю на свои уродливые обрубки, поднимаюсь, снова оступаюсь и с мучительным рёвом раскрываюсь наконец в полный рост; ты глядишь так, как в последний раз когда мне случилось услышать «ты можешь» – с которым я нёсся стремглав, сжимая эту нить со всей силы, нёсся – пока не упал так, как случается падать лишь замертво.
– Ты сможешь, я здесь. Держи мою руку.
Пытаясь спрятать дрожащие пальцы я стою не зная что делать, ты ступаешь навстречу, ещё один шаг – и вдруг мои спёкшиеся ладони смыкаются на прядях твоих волос, в лицо ударяет белый аромат льна и ночной июньской травы, я не могу больше сдерживаться и окунаюсь лицом прямо в твой голос, прямо в синие глаза почти оставленной сказки и сам того не замечая подхватываю, сначала сбивчиво и карикатурно, затем уверенней и складнее – твой щебет, и зловещие тучи по углам безмолвных полотен, дрогнув, пятятся за подрамники и в трещины между лепниной, я вторю свою партию с интервалом в четыре ступени, разрешаюсь в квинту и тяну дальше; утро сулит новый день, пускаясь в щебет о мужах на холстах и о распущенных волосах стенающих женщин, в них чёрные ленты, они переплетаются в грушёвых и шартрезовых трелях синицы на моём подоконнике; продолжай, продолжай, умоляю! Я делаю шаг – робкий и опасливый – навстречу ослепительному порталу по чёрному силуэту крохотной птицы, из которого вновь видно реку в нарастающей рыси гусар и белые перья сыплются в воду под ливнем из чугуна, голубые глаза идут вровень со скрипящей колонной, вода льётся мелкими брызгами на деревянные крышки, стиснутые гобеленами звуки с комнатно-кобальтового вырываются на простор помрачительной бирюзой ·
воздух лопается и толкает в плечи лафеты, ты свистишь и чирикаешь как ни в чём не бывало, свистят свинцовые пригоршни в трогательной шири красной реки, тёплая вода шипит, смешиваясь с конской слюной и стальной крошкой, летят заклёпки и обратно – к зловещему запаху серы и жжёной селитры.
Я стою в упор прямоугольной дырке наружу. На меня глупо таращатся титанические чудовища с тысячей глаз, наш дуэт, вырвавшись на простор, опал, стушевался.
– Где ты?
– Я здесь, – подслеповато ловлю я с абрикосовой ветки, купающейся в непривычном свете – чего ты ждёшь?
– Ты будешь со мной – там? Ты ведь знаешь, что всего хуже оступиться в решающий миг, как в тот раз, в пропасть, где тени ночами грызут имена и змеи стягивают вены спёртому горлу?
– Молчи. Держись крепко и не бойся – я здесь.
Теллурические гиганты из стекла и бетона смотрят на нас своими мушиными окулярами, но я способен устоять под их взглядом. Я слишком долго в темноте точил меч и и натирал жиром поножи, чтобы им снова увидеть мою спину.
Подбирая своё дрожащее тело в единый кулак, поправив шишак паппенгеймера и сжав на узде непослушные пальцы я рывком распрямляю их в твоём «чик-чирик», который с новой силой вскрывает проход помеж туманных панелей, я отталкиваюсь изо всех сил и падаю в него, вниз – до кусочков, до атомов – к беглецам и оставшимся дома, но, от страха сжавшись до шёлковой нити в побелевших костяшках всё-же кричу в унисон и пикирую прямо помеж бетонных титанов; белые крылья за гордым ротмистром жужжат наперебой восторженному визгу картечи и крику падающих лошадей и твоя траектория, пролегая над стальными гильзами плюмажей, теряется в солнечных бликах по блестящим кровью пластинам; я следую ей сколько могу, пока не теряю ·
песня, подхваченная красно-белыми хоругвями и горячим огнём несёт меня, большего чем только я, большего даже чем наш развёртывающийся эскадрон на нестерпимый простор. Мы переходим в карьер, залповые завесы дрожат прибрежной влагой, невидимые стрелы рвут флаги и ломают копыта, под ними кипит вода, а пара крыльев, привинченых к спинке доспеха, развеваясь, несёт за собой священную нить с узелками молитв и твоим «я здесь», я пришпориваю скакуна что есть мочи и лечу как способен лишь гений последнего шанса, голубые глаза ксёндза и брызги святой воды барабанят по крышкам ·
не бойся, я с тобой где-бы ты ни был; пой вместе со мной и не дай места теням.
Моё «где ты?» натыкается, пробившись сквозь сумрачные узлы бесплотной злобы на ладони твоего «я здесь» в том самом месте, где ядовитый свинец рвёт сухожилия и конские попоны; где бирюза водяных брызг сходится вплотную с голубыми глазами ксёндза, а лучистые ступени из каменной пыли и битых витражей ведут в места, где никто не свяжет руки, что сильны отстоять королевство, лучшее из когда-либо бывших.
Твои крылья подхватывают нас, свистя картечью, ветром и синичьими трелями за спинами гордых гусар и увлекают в просторы, где серные цветы распускаются навстречу забралам, а теням попустили покуситься на трон.
Утро. Птичья песня льётся в тумане, я отрываю тяжёлые веки от каменной крошки, провожу фалангами по стеклу, за которым ты щебечешь и шепчу осторожно, чтобы не спугнуть:
Ты здесь... Ты здесь.