Раб Даниар-бека

Настоящий отрывок из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес  16.12.2013,  продолжает  линию, зачатую фрагментом «Приключение подпоручика Игнатия Борисова в Польше» (см. здесь 1.03.2015). Отсюда и дальше речь пойдёт о сыне русского подпоручика и польки Збигневе Корчевском, о его потомках.

Злоумышленник.

Збигнев Корчевский,  будучи студентом Варшавского университета до закрытия его в 1831 году,  затем на службе,  неизвестно где и на какой должности, прожигал жизнь в компании «золотой молодёжи».  Не раз доставлялся конвоем под надзор отца. Пани Христина считала неприличным допрашивать взрослого сына. Молодой шляхтич должен нагуляться, перебеситься. Что касается  карьеры, о ней можно было не заботиться в процветающем имении на Висле.  Наследница «полу-магната»  высылала без риска обрушить семейный бюджет  такие пенёндзы сыну, какие и не снились начинающему чиновнику. Мать простила своему Збышеку все проказы на десять лет вперёд, потому что его, бесценного, даровала ей свента Мария.
Отец же  вообще не обращал внимания на проделки отпрыска. Тоскливое настроение охватывало родителя, когда супруга решала в воспитании  наследника применить  «мужскую руку: «Поговори с ним, Игнацы, как мужчина с мужчиной, только в рамках приличия; ты не мужик». Последнее слово она выговаривала чисто по-русски, подчёркивая тем самым, что в просвещённой Польше мужикам не место.

Так и на этот раз: въехал в ворота усадьбы и остановился у парадного крыльца господского дома наёмный экипаж. Из него легко, невзирая на крупную, несколько полноватую для молодых лет фигуру, выскочил блондин, одетый по последней моде, держа котелок подмышкой. За ним последовал жандарм, велев вознице ждать. Заставляя конвоира при сабле семенить короткими ножками, чтобы не отстать от арестанта, проказник быстрым шагом, не встретив никого на пути, проследовал наверх, в кабинет отца. Застал  гору плоти за  письменным столом, засыпанным табаком, с курительными трубками тут и там и недоеденным яблоком.  Узрев перед собой первенца, ясновельможный пан моментально закис тоской. Ведь непредвиденное явление сына, знал отец по опыту, грозит неприятным разговором как бы вне очереди, сверх отмеренных женой отцовских обязанностей. И за что такое наказание, пан Иезус!?
Не обращая внимания на жандарма, оставшегося стоять у дверей, в то время как сын  с безразличным видом развалился в кресле,  Игнатий, наречённый паном Игнацы Корчевским, заставил себя «рявкнуть», как того требовала педагогика в его разумении:
-  Цо ты знув, пся крев, зробил!?
Зять, муж и отец поляков по-русски теперь только думал, когда приходилось ему совершать этот редкий для него процесс.  Ещё  ворчал себе под нос на родном языке, если был чем-то недоволен. Разумеется, он охотно поболтал бы с этими… Как их?.. Да, вспомнил, с земляками (какое ужасное слово!). Только где их взять в глуши? А за ворота усадьбы её номинальный хозяин выезжал редко и неохотно, когда нельзя было отвертеться от просьбы супруги сопровождать её на семейный праздник к соседям.   Планета Земля сжалась для принца-консорта при королеве Христине до размеров привисленской вотчины Корчевских. Но и на этом пространстве пан Игнацы не мучился страстью к путешествиям. Он довольствовался проверенным маршрутом:  дом – любимая беседка (с мраморными амурами) в парке – дом.  Чтобы не столкнуться со случайным гостем, в сад сходил с бокового крыльца, облачившись в короткий шлафрок из мягкой белой шерсти.  Витые шнуры на богатырских плечах придавали помещику сходство с  генералом при эполетах.
Пока отец ждёт ответа сына, полистаем хронику поместья в обратном направлении.
 
Сразу после войны, когда фольварк производил на вывоз исключительно зерно, навыки однодворца позволяли участвовать ему в хозяйственной жизни на равных с местными землевладельцами. Но  жёсткая политика Уайт-холла, ограждающая Англию от заморских конкурентов и затруднившая  экспорт польского хлеба, привела к уменьшению зерновых площадей в долине Вислы. К счастью для землевладельцев,   в  Королевстве Польском, оказавшемся в составе России с «повышением» статуса до «царства»,  началось заметное оживление в текстильной промышленности. Открытый русский рынок  создал спрос на кожу, бумагу, сахар. Русские на радостях, что изгнали двунадесят языков, предались веселию с таким усердием, что отечественной водки стало не хватать.  Похмельные взоры обратились в сторону Польши, мол, долейте, братцы славяне.  Помещики, из махнувших рукой на шляхетский гонор,  поняли: хочешь выжить – приспосабливайся к нуждам промышленности. Научились разводить овец, засеяли часть земель сахарной свеклой, другими техническими культурами, о которых посполитые раньше не слыхивали. Понаехали немцы с фабричным оборудованием и навыками производства, пробудили местных Кулибиных, уставших смотреть затёртые сны о Великой Польше.  Глядишь, то здесь, то там  над фольварками задымили  заводские трубы.  Молох сзывал уже не быдло, а лично независимых крестьян рыть могилу зажившемуся здесь феодализму. 
Игнатий Корчевский среди скорых на подъём замечен не был. «Махать рукой» рождённому однодворцем было не на что. Сначала растерялся. Потом охватило его равнодушие: а, будь что будет! И не заметил, как исчез в нём интерес к хозяйству.
 Христина Корчевская, в отличие от мужа, к сохе приучена не была, в экономике разбиралась ещё меньше, чем дядя Евгения Онегина, великий эконом. Вообще, хозяйственная сторона сельской жизни раньше её не интересовала. Однако когда она поняла, что  обожаемый Игнацы сдался перед обстоятельствами и  в углах  родного дома замаячили тени разорения, вдруг ощутила небывалый прилив энергии. В ней пробудилась львица, вынужденная защищать своё логово. У Орлеанской Девы не было рождения и детства; она появилась сразу сформировавшейся девушкой-рыцарем в крестьянской девушке Жанне из Арка. Ибо в ней нуждалась Франция. Так и Христина-капиталистка возникла  по жизненной нужде маленького государства с названием Фольварк Корчевских в  женщине, принадлежавшей к сословию землевладельцев, тысячу лет кормившихся её плодами. «Подпорку» неожиданно нашла в гувернёре Збышека, прижившемся в доме. Звали этого античного красавца, будто вышедшего из скульптуры Праксителя, Адамом (а выросший ученик за глаза называл его Аполлоном Бельведерским). Адам стал сопровождать непоседливую госпожу повсюду,  куда её гнала необходимость присматривать за всем собственными глазами. В одном лице Пани Христина была владелицей сложного аграрно-промышленного хозяйства, директором текстильной фабрики, главным инженером, учёным агрономом, финансистом, просителем в министерствах и  клиентом надёжного банка.
Можно только предполагать, какими способностями обладал прекрасный чичисбей. Он умело держался в тени своей нанимательницы, которая часто повторяла: «Не знаю, как бы я обходилась без Адама».  Он же, бывало, рассеянно ронял  никому не понятную фразу, притом, на русском языке,  когда рядом находился Игнацы: «Смеялся Лидин, их сосед…». Эта фраза всегда до того была неуместна, что объяснить её можно было лишь признанием за Адамом непостижимой глубины интеллекта. Экс-гувенрнёр ничем не рисковал – «Графа Нулина», пера сочинителя Пушкина,  пан Игнацы не читал. Он давно не заглядывал в книги.
 
 … Пауза затягивалась. Корчевский Младший рассматривал ногти на пальцах, способных гнуть подковы. Жандарм, переминавшийся с ноги на ногу у двери, решил, что настал благоприятный для него момент перевести на польский язык упрямую немоту арестанта:
- Осмелюсь пояснить,  пан генерал… - унтер явно был сбит с толку странными эполетами на халате. -  Молодой пан Корчевский был задержан, когда читал вслух, собирая прохожих, возмутительную поэму «Дзяды» у решётки резиденции наместника его императорского величества в Варшаве. Его доставили в участок, где он плевал на пол и называл пана обер-офицера паном Оприч… паном Опричковским. Потом он показал пану судье… Не смею, пан генерал, даже произнести неприличное слово…  Он показал, пшепрошем, это…
Корчевский-отец поморщился, сообразив, что конвоир сложил пальцами кукиш. Унтер, спохватившись, убрал руку  за спину:
- То не вам, пан генерал, от меня. То пану судье от молодого пана.
- И каков приговор?
- За «Дзяды» - добу в криминале, за  ту фигуру, - унтер стал было опять складывать пальцы, да повторить не решился, - месяц домашнего ареста. Прошу пана взять пакет  и тут расписаться.
Расписавшись в приёмке преступника,  хозяин кабинета с сознанием счастливо окончившегося дела, достал из выдвижного ящика стола крупную ассигнацию.
- То вам, пан унтер-офицер, довидзеня.
- Бардзо дзинькую, пан генерал.
Поднадзорный, воспользовавшись тем, что выпал из поля зрения конвоира и родного надзирателя, назначенного варшавской Фемидой, выскользнул из кабинета. Местом уединился выбрал библиотеку деда, велев  на ходу горничной принести кофе. На большом прямоугольном столе в книжном зале нашёл вазу со сладостями. Тем и удовлетворился в ожидании  куда-то укатившей с Адамом ни свет ни заря  матки Кшыси.  Без неё не обедали.
Пока Збигнев перемещался из кабинета в библиотеку, удивительная метаморфоза происходила с ним. Только что он был для окружающих  безразличным ко всему на свете увальнем. Каждый жест пустого, на вид, малого выражал скуку. А наедине с самим собой будто сбросил шутовскую личину. Похоже,  она служила ему своеобразным щитом. За короткие минуты он превратился в поглощённого какой-то возвышенной мыслью молодого человека. Несколько грубые черты его лица облагородило выражение сосредоточенности. Даже щегольской летний сюртук будто изменил покрой, приобрёл  строгость. 
Опорожнив вместительный кофейник и расправившись с содержимым  вазы, возмутитель спокойствия стал ходить вдоль полок, вслух нахваливая матку за пополнение библиотеки новыми изданиями. Старожилы прошлого века потеснились, дав место всем польским и ввезённым из-за рубежа книгам любимого в этом доме изгнанника Мицкевича. А вот новый сборник звонкого лирика Юлиуша Словацкого. Не забыт историк Лелевель. В простенке между застеклёнными шкафами молодой Корчевский обнаружил пейзаж Михайловского. Раньше этой картины здесь не было. На опущенную крышку белого кабинетного рояля  брошены были раскрытые ноты. Заглянул – ноктюрн до минор Шопена. Подумалось: это ведь не просто музыка, живопись, стихотворные и прозаические строки. Это исполненная романтизма программа национального воспитания. В произведениях искусства и литературы только и живёт независимая великая Польша, чья реальная  территория поделена между тремя сильными державами. В библиотеках и музеях, на вернисажах, в костёле он, Збигнев Корчевский, неистовый поляк душой, восполняет силы, необходимые для  борьбы, которую поклялся перед алтарём в Ченстохове довести до конца. Нет, он и его товарищи теперь торопиться не будут. Торопливость погубила восстание 1830 года. Ошибок повторять нельзя.

Збышек  стал участником Варшавского восстания в свои неполные шестнадцать лет, как  попадает в уличную драку случайный прохожий. Ноябрьским утром 1830 года он заглянул к приятелю в военную школу подхорунжих  и застал там необычное возбуждение и бряцанье оружием. «Что у вас?» - «Выступаем». -  «Куда?» - «Бить москалей».- «За что?» - «За Польшу». - «Я с вами!» - «Держи пистолеты». 
Какие-то люди с безумными глазами куда-то бежали, увлекая безоружных обывателей, студентов, интеллигентов, мечтавших о нашей и вашей свободе в кабинетах и вышедших помечтать на воздух.  В этот поток вливалось пополнение из казарм, что оказывались на пути. Приятель успел просветить земляка, что тайное общество, возникшее в военной школе   два года тому назад, ещё не имеет ни программы, ни плана действий. Поводом для возмущения стало намерение Петербурга послать на усмирение революции в Париже польскую армию под командованием великого князя Константина. Наместник в Польше, говорят, пребывает в сильной досаде. Выполнять приказ царствующего брата не спешит.   Константин успел ополячиться за белыми стенами дворца Бельведер, рядом с женой, пышнотелой полькой. Сейчас узнаем, с кем он. 
Поцеловали ворота. Наместник с грудастой патриоткой исчез, оставив в  столице верные ему войска.  Солдаты и офицеры не знали, кому теперь, при отсутствии командира, хранить верность. Уже, оттеснив будущих подхорунжих, толкались на Варшавском олимпе власти помещики-консерваторы во главе с князем Чарторыским и радикальная шляхта Патриотического клуба. Создали Временное правительство.  Чуть ли не одновременно направили в Петербург представительную делегацию просить о возвращении возрождённой Польше Правобережной Малороссии, белорусские и литовские земли и  объявили о низложении Николая I с польского престола. Непостижимая логика!
Збышек во всех этих великих делах участия не принимал, он даже как следует пороха понюхать не успел. Его продержали в охранении городского арсенала, пока в поле то поляки трепали русских, то русские отвечали им сторицей. Наконец,  в августе 1831 года,  фельдмаршал Паскевич начал штурм Варшавы. Кровопролитие продолжалось тридцать шесть часов. Оружие из арсенала выбрали, порох кончился. Какой-то старый жолнер, расстреляв свои заряды, вырвал у юноши винтовку с последним патроном: «Геть до дому!» Збышек затаился  на съёмной квартире. Русский патруль не обратил на него внимания, уж очень не похож он был на скрывающегося солдата: увалень, типичный студент.
Победители закрыли крамольный университет. Возвращаться домой, в помещичью скуку, молодой человек не захотел. Матка Христина высылала пенёндзей достаточно, чтобы жить безбедно. Когда шатание по бульваром осточертело, решил всё-таки навестить своих, а там посмотреть, в Варшаву ли возвратиться или в Париж дёрнуть, где накапливалась польская эмиграция. И  тут душой его завладел «Люд польский» - левое варшавское крыло эмигрантского Демократического общества. Вернее, на молодого человека произвёл впечатление один из лидеров крыла  по имени Казимир.  Он убеждал горячих патриотов терпеливо готовить народную войну сразу в «трёх Польшах» - российской, австрийской и прусской. Не мечтать о геройской смерти, а  настроить себя на долгую рутинную работу. Предстояло  создать материальную основу восстания, все силы вождей отдать воспитанию в поляках патриотизма, как религиозного чувства. Возникли надежды на организацию, путём  формирования общественного мнения, общеевропейской антирусской коалиции. Только она способна сломать мощь России – главного врага Польши.  Разумное, основательное начало в характере Корчевского обрело фундамент. Но он ещё был очень молод. И молодая энергия,  не находящая выхода в томительно-скучных условиях подполья, выплёскивалась в виде политического хулиганства. За него сын землевладельцев и промышленников расплачивался родительским надзором.

У Збышека подвело желудок. Он слышал через раскрытую дверь,  как тяжело ходит отец из своего кабинета в столовую залу и обратно – тоже ждёт матку Христину.
 Пехотный поручик, старея, остывая в страсти,  всё крепче привязывался к жене, места себе не находил, если она опаздывала к позднему обеду. Ей приходилось почти ежедневных объезжать хозяйство в добрую сотню моргов. С годами Игнацы стал ревнив. Причём ревновал без какого-либо основания  к титулованным жеребцам, заскакивающим в усадьбу, если замечал вдруг со стороны хозяйки повышенное внимание к визитёру или некоторую развязность в поведении гостя. А вот откровенная, нежная дружба между почти сорокалетней хозяйкой  и красавчиком Адамом, который мимо хорошеньких горничных проходил с пресыщенным видом, не вызывала у висленского Отелло никаких подозрений. Ведь Адам, хоть и носил фрак, хоть принимал пищу за господским столом и удостаивался бесед с хозяином,   всё-таки был вроде лакея. Следовательно, недалеко ушёл от презренного быдла. Много чести такому – ревновать к нему! И мысли такой не возникало у ясновельможного пана, привившего свою «родовую былинку» к раскидистому  древу Корчевских.
Высыпали звёзды, когда дом  оживился громкими голосами. Прислуга поспешила обрадовать пани   нежданным появлении сына. Пани действительно обрадовалась,  тем не менее сначала прошла к себе сменить дорожное платье на вечернее и привести в порядок моложавое, слегка подсушенное временем  лицо. Её примеру последовал и Адам. Встретились домашние  за накрытым столом.
Войдя  в столовую залу, где уже собрались мужчины, празднично сиявшая по-прежнему молодыми глазами  злота Кшыся приветствовала сына почти теми же словами, что и грозный отец, «ты цо зробив?» Без «пся крев» и прибавив «коханый». Фразу произнесла с особым чувством, на которое способна только мать, очарованная единственным своим дитятей. Стало понятно, никакого ответа от сына она не ждёт.  Её настроение мигом передалось супругу. Он осветился как скала под лучами солнца. Счастливый смех с баритональным рокотом зазвенел в хрустале.
- Смеялся Лидин, их сосед, - усмехнулся Адам,  делая знак лакею налить вина. На эту реплику никто не обратил внимания.

Не будем мешать семейной идиллии – выйдем на цыпочках и закроем за собой двери. Никто из обедающих не мог предположить, что Корчевские в последний раз собрались вместе за ужином. Утром прискачет верховой с письмом для Збигнева. Тот объявит родителям, что вынужден нарушить постановление суда, тайно вернуться в Варшаву. Таковы обстоятельства. Ни о чём не спрашивайте! Это дело чести. Ещё дней через десять владелец дома, в котором молодой Корчевский снимал уголок из трёх покоев, напишет родителям нанимателя, что его постоялец вновь арестован.
Подождали несколько дней.  Отец-надзиратель изготовился читать внеочередную  нотацию. Арестованного  всё не везли. Тогда в Варшаву поскакала матка, без  Адама. Вернулась сама не своя: дело серьёзное – Збигнев взят под стражу как соучастник заговора польской молодёжи против императора.
- Идиоты! – воскликнул Игнатий по-русски. – Какая такая польская молодёжь!?  Мой сын – россиянин!
- Христина ухватилась за эту соломинку.
- Так поезжай, докажи им! Пусть наш сын хоть татарином станет, лишь бы не Сибирь.
В Варшаве, выслушав «сына Борисова»,  обещали разобраться. Разобравшись, пригрозили:
- Вы пытались обмануть власть, пан Корчевский: поручик Игнатий Борисов скончался от ранений в 1813 году при переходе через Вислу. Не забывайтесь! Подлог может дорого обойтись вам.


Декабристка по-польски.

В доме над Вислой  царило уныние.   Збигнева Корчевского за  участие в тайном обществе  Люда польскего, ждала страшная ледяная Сибирь. Его приговорили к пяти годам каторжных работ на Зарентуйском руднике. 
Услышав о приговоре,  пани магнатка  задействовала все связи Корчевских, а они были многочисленны и прочны, эдакие корабельные канаты, опутавшие паутиной разделённую Польшу и протянувшиеся в Петербург. Но дёргать за концы оказалось мало. Сложная система требовала обслуживания, причём, посредниками из высшей аристократии империи, в которой прочно, как бриллиант в короне, сидело Царство Польское.  Не буду описывать весь механизм и последовательность действий охваченной горем матки. Оно, к счастью, не убило её.  Наоборот, оживило, придало ей  энергии. Не уследить было: только что видели её в одном месте,  через мгновенье – в другом.  Даже неизменный спутник госпожи поспевал за ней.
Проницательная прислуга заметила: пан Адам не столько сочувствовал своей покровительнице, сколько неумело изображал сочувствие, не столько помогал, сколько путался под ногами. Наконец это заметила и Христина и с  досадой велела своему любимчику  «лучше заняться делами маетка, в чём от него будет больше пользы». Теперь к обычным делам прибавилась распродажа части доходных земель и предприятий, чтобы иметь под руками свободный капитал.  Адам с облегчением переключился на объезды  владений Корчевских, уже не как сопровождающее лицо, а как доверенное. Теперь к нему стали  обращаться «пан управляющий».  Корчевская сразу о нём забыла. Во всяком случае, в разговоре с ним поворачивала голову на звук его голоса, но не поднимала на него глаза.  Умолкла в усадьбе ставшей сакраментальной фраза  на русском языке о смешливом  помещике Лидине.
Пан Игнацы никак не отозвался на передачу скипетра хозяина в чужие руки. Он вообще ни на что не отзывался, словно  весть об участи единственного сына оглушила его.  Когда пропадавшая в Варшаве жена появлялась в усадьбе, пехотный поручик  довольствовался её коротким рассказом о положении дел и удалялся в спасительную беседку с мраморными амурами переживать несчастье с бутылкой красного вина.
Бурным, но коротким праздником стала удача  в борьбе за сына. Именно это слово, «удача!»,  выкрикнула однажды из коляски Кшыся встречавшим её на крыльце домочадцам. Действительно, Петербург пересмотрел дело «заблудшего молодого человека», и каторгу заменили десятилетней ссылкой за Уралом. 
Однако, день-другой порадовавшись,  мать-победительница загрустила в преддверии разлуки. Смириться с неизбежным? Десять лет не видеть своего ненаглядного Збышека? Да она не вынесет такой муки!  И разве те, кого называют царскими преступниками, возвращаются из Сибири живыми? Их привозят в гробах.
Эти терзания  направили несчастную мать на новые решительные действия. Поспешно, не торгуясь, Корчевская сделала ещё одну распродажу имущества. Вырученные деньги сама повезла в Петербург.  Там неутомимая полька, эта  воистину  свента матка, получила разрешение сопровождать сына к месту поселения и  оставаться возле него сколько пожелает.  Но при этом она лишается дворянства и всех привилегий, превращается в простую мещанку. По сути, полька повторила декабристок, только в «польском варианте»: там за некоторыми из осужденных двинулись жёны, здесь - мать. Корчевской позволили везти арестанта в своей карете при соблюдении всех дорожных правил для такого рода путешественников.
Адам нерешительно предложил себя в  попутчики. Он боялся, как бы  его повелительница не  ответила согласием. Христина с не скрываемой жалостью долгим взглядом проникла в  отводимые в сторону  глаза незаменимого своего помощника и ответила:
- Ваш долг оставаться здесь, мой друг.
Увядающая женщина произнесла  эти слова искренне.  Испуг на красивом мужском лице уродует его до неузнаваемости, способен вызвать отвращение.  Правда, молодой человек, получив отказ, тут же преобразился, вновь исполнился красотой статуи Аполлона Бельведерского. Только пани Корчевская до отъезда  в Сибирь на него уже ни разу не взглянула.
Ежечасно в разнообразных делах, постоянно в мыслях об облегчении участи сына, неутомимо строящая планы выхода из создавшегося положения, Христина не выглядела несчастной. Иное впечатление производил бездельный пан Игнацы. Вся огромная, оплывшая фигура некогда бравого пехотного офицера  выражала горе. Он терял сразу всё, что привязывало его к жизни – жену и единственного наследника. Едва нашёл в себе сил взобраться с помощью камердинера на сиденье коляски, чтобы навестить Збышека перед дорогой.

Варшавское здание полу-этапа, похожее на все подобные сооружения в мире, исторгло из своих мрачных глубин обросшего рыжеватой бородой рослого молодого человека.  Збигнев Корчевский сбросил на нарах излишки  раннего жирка.  Стараниями родной матки приоделся в дорожное платье. Оно его красило, оказалось, больше, чем наряд денди. Осуждённого на ссылку сопровождали два верховых казака. Они отъехали в сторону, дав возможность родным попрощаться между собой.
Свершив последнее целование, отец протянул сыну кожаный футляр. На недоумённый вопрос Збышека извлёк из-под крышки четверть серебряного блюдца с выцарапанной буквой «О». Коротко поведал сыну мистическую историю предмета, известную жене. Предупредил: «Храни, сынок, это всё, что я оставляю тебе в этом мире». Потом перекрестил отъезжающих по православному, попятился, давая карете место  развернуться. Эскорт пристроился  сзади.
Мать и сын видели в заднее оконце,  как пытается, переходя на подобие бега,  не отстать от экипажа  их муж и отец. Отёкшее лицо его от напряжения буро, рот  разорван тяжёлым дыханием – вот-вот упадёт в пыль. Поворот, и он исчезает из глаз путников. Навсегда.
Великану, стоящему посреди дороги кажется, что он  вновь Игнатий, сын Борисов. Всё, что связано с фольварком на польской земле, ему приснилось. Не было ни старика Корчевского, до конца дней не простившего зятю его русского происхождения, ни Золотого Ангела Кшыси, ни  любимого сумасброда Збышека. Сейчас он сядет в наёмную карету – вот она, как по заказу, появилась из-за поворота. Надо спешить на  высокий берег Вислы, где ещё не окончен бой с отступающими французами. 
Подпоручик инфантерии, терзая рессоры экипажа, тяжело взбирается  по откинутой наружу лесенке. Внутри кареты, при опущенных шторах, полумрак. Не сразу различает Игнатий, сын Борисов,  на противоположном сидении седую женщину с молодым лицом, в чёрной шали, накинутой на плечи.
- Не убивайся, офицер, - говорит она тихо и проникновенно. – Скоро ты избавишься тебя от муки. 
И боль отпускает сердце Игнатия. Из чувства признательности он целует руки незнакомки. И сразу  немыслимый, загробный холод их, отзываясь режущей болью во всём теле, оковывает льдом его сознание. 
 Так, в глубоком обмороке, и доехал до имения Корчевских пассажир, в котором челядь с трудом признала хозяина. О спутнице у кучера не спросил. Знал: никто её, кроме него,  видеть не мог.

……………………………………………………………………………………………

Здесь пропуск. В романе описывается дорога Христины Корчевской и её сына к месту ссылки. За Уралом, на одном из перегонов, на карету  напали  кочевые киргизы. Прибывший к месту трагедии ротмистр Скорых увидел съехавшую с дороги, в кустах у брода через Ию, истерзанную карету. Ездовые кони пропали, равно как и верховые. Трупы казаков без оружия лежали ничком в окровавленной траве. В карете, за распахнутой дверцей,  ротмистр обнаружил мертвое тело пани Христины. Короткая стрела глубоко вошла под левую грудь.  В складках юбки правая рука сжимала  дорожный многоствольный пистолет (видимо, грабители его не заметили впопыхах). Под колёсами экипажа слабо стонал кучер. Ни Збигнева, ни его трупа нигде не было видно на открытой местности у реки.


        Невольник.

От первых дней неволи в памяти Корчевского  остались короткие обрывки нити событий. Он тяжело и долго привыкал к неволи,  которая ощущалась хуже смерти. Збышек помнил, как выхватил из оружейного ящика под ногами дорожный пистолет, когда с диким воем налетели пёстрые всадники, и сразу  выпал на дорогу из резко накренившейся кареты.  Вскочил, но тут что-то жгуче хлестнуло по щеке, стянуло верхнюю часть тела по рукам и  поволокло по земле. Ещё  успел услышать два выстрела. И - провал в памяти. 
Где матка-Кшыся? Она жива, сын уверен. Зачем степным пиратам мёртвое тело? За пленницу можно деньги взять. Наверное, пленённых  везут отдельно друг от друга, опасаясь погони.  Бежать врассыпную надёжней. Если так, они соединятся в каком-нибудь стойбище. Там похитители будут ждать выкупа.  Молясь по утрам и перед сном пану  Йезусу и пани Марии,  пленник напоминал им имя  ревностной католички,  просил за себя, не забывал пана кучера Юзека  и двух панов казаков.
  Сначала он способен был убить себя, вопреки убеждениям католика. Не сделал этого, потому что на ночных перегонах был приторочен к седлу, а днём степняки,  таясь в складках рельефа, в кустах у воды, не сводили  с добычи узких, равнодушных  глаз. На малом огне, без дыма,  закипал котёл. Киргизы пили зелёный чай с бараньим жиром и это густое пойло  вливали в рот рыжебородому упрямцу. Потом до ночи  по очереди дремали сидя, держа руку на эфесе кривой сабли, сунув под язык  щепоть табака нас.  Зелье оберегало от глубокого сна и придавало сил для короткой, как полёт стрелы, жизни. 
В степи, за линией застав, киргизы уже не таились и вскоре достигли кочевья.  Глазам открылись в  тускло-зелёном понижении волнистой равнины цвета охры несколько чёрных юрт, будто приплюснутых, отара овец, табун низкорослых, головастых лошадей. Навстречу добытчикам высыпал коренастый народ с лицами плоскими и тёмными, что тебе высохший под солнцем кусок болотного ила. Здесь уже ждал живой товар  купец из Бухары, сухой старик в халате из адраса, шёлковой ткани, с глазами восточного мудреца. У других добытчиков он успел выменять трёх русских – унтера, купеческого сынка и духовное лицо. За каждого пленника  отдал по четыре телячьих шкуры и по штуке английского сукна.
Передавая ему  двуногую дичь редкой  рудой масти, искусник бросать аркан показал растопыренные пальцы обеих рук и жестами же пояснил, что при таком росте, при таких плечах  и  десять шкур ему в убыток. Бухарец торговаться не стал. Предельно усталый вид пленника,  вываленного в глине, пропылённого, не скрывал его молодости и физической силы в глазах опытного покупателя. Уловив, что старик  изъясняется на русском языке,   Збигнев подступился к нему с обещанием от имени отца, Игнац-паши,  баснословной суммы выкупа, но при условии, если  доставят сюда ещё четверых, захваченных  на речке Ия. Бухарец переговорил  с кыргызом   и равнодушно перевёл пленнику   слова похитителя:  спутники краснобородого мертвы, в том числе женщина.
И опять провал в памяти Збигнева. Очнулся связанным. Купец  расплачивался с  хозяином юрты за учинённый русским пленником погром.  От лёгкого жилища остались одни обломки. Несколько плоских лиц украшали кровоподтёки. Пострадал и  «блин» продавца живого товара. «Харош батыр!», - отдал должное покупке бухарец. На следующий день он позвал драчуна в свою кибитку. Расспросив об имущественном положении родственников, напоил отличным чаем, потом указал на низкий столик с письменными принадлежностями: «Садысь, пышы сваым батька давать теньга, много теньга».  Русский поляк едва сдержался от порыва пнуть столик, но кукиш восточному мудрецу показал: «Вот тебе «теньга». Он решил бежать.

Караван верблюдов двинулся было в направлении Бухары через Коканд, но  встречный караван растерзанным видом предупредил о начале очередной войны между  ханом Коканда и султаном Старшего жуза кочевников. Пришлось круто забирать на юго-запад, к Аралу, что значительно удлиняло путь. А лето шло к закату.
Купец ехал на белом дромадере. Невольники вместе с караван-баши и его людьми шли пешком Благо, предельно гружёные верблюды никуда не торопились.  Перед ночлегом вольные и рабы  ели из общего котла. Теперь русских не связывали, никто за ними не следил.  Вздумай кто бежать, киргизы вмиг перехватят и ещё раз продадут.  Впрочем, мысли о побеге волновали первое время пешего пути только Збышека. Двое из товарищей по несчастью покорились участи.  Купчик всё время плакал, жаловался на судьбу;  стряпчий духовной консистории молился. Пожилому артиллеристу уже довелось отведать  невольничьей жизни в Бухаре. В двадцатом году его выменял у эмира за пару пистолетов Лепажа русский посол Негри. «Надобно дошагать живым до Бухары, там будет видно», - ответил бывалый унтер  «барину», когда тот заикнулся о побеге на развьюченном верблюде.
По размышлению, Корчевский с ним согласился.  И почувствовал облегчение.  Отложив побег  на неопределённое «потом», молодой человек  избавился от невыносимого напряжения.  Это грозило отупением, порождающим безразличие сначала ко всему окружающему, затем – к себе самому.  У Збигнева не было собственного опыта, чтобы  осознать опасность такого состояния души.  Он был бы обречён на неминуемую гибель, если бы не одно спасительное свойство его натуры, открывшееся в этом  переходе почти в три тысячи вёрст.
Збышек, ребёнок  и подросток,  воспринимал природу висленского правобережья  как объективную реальность. Она отражалась в нём, фиксировалось в памяти определёнными внешними образами, но не вызывало образы иные, ответно порождаемые душой. Родительский дом был частью этого реального мира, потом его почти полностью вытеснила Варшава.
Дорога в Сибирь через  Восточноевропейскую равнину открыло Корчевскому саму суть понятия «российский простор». Он временами задевал какие-то ещё не звучавшие от внешних впечатлений струны в сердце поляка.  Но молодой человек не успевал настроиться  на новое ощущение. В карете сидела матка Кшыся. Она  полагала, что обязана отвлекать сына от мрачных мыслей, хотя своё положение Збышек воспринимал скорее безразлично. Милая болтовня – воспоминания  о  прошлом, светлом и весёлом, строительство воздушных замков на завтра – не давала сосредоточиться.  Изгнанник внимал потоку слов, как воспитанный и как искренне любящий сын. Лишь однажды отключил слух.
Вдруг  над горизонтом, куда четвёрка рысаков несла экипаж, поднялся  ломанный по верху, синий  Камень. В развернувшейся панораме не было ничего особенно впечатляющего. Но мысль, что Уральские горы  разделили сотни миллионов лет назад материк Гондвану на будущую Европу  и будущую Азию, придавала им особую значительность.  Корчевский  будто открыл в себе  истинное призвание, о котором раньше не подозревал, ибо вокруг не были ничего, способного разбудить его. Только к чему   конкретному это призвание? Ответа Камень не дал. Вновь стал слышим голос матери
           За горными перевалами в Сибири,  Корчевский  не раз возвращался мысленно к той минуте на холмистой гряде Предуралья. Он был уверен:  скоро ему предстоит найти себя, истинного.

И вот, казалось бы, в самых неблагоприятных условиях, когда ничто, кроме горьких мыслей, не могло занимать раба,   Корчевский стал с обострённым вниманием смотреть по сторонам. Видимо, «уральское впечатление» неведомым образом пробудило в Збигневе человека, который умел не только смотреть и видеть, но и находить в увиденном то, что недоступно было другим. Он, оказалось, был наделён натурой исследователя «белых пятен».  Чтобы ей раскрыться,  требовался некий «ключ».  Он нашёлся  на границе Европы и Азии. Останься Корчевский до конца своих дней на берегу Вислы, скорее всего он  благополучно закончил бы свои дни фрондирующим помещиком. Но дороги в ссылку,  затем  на невольничий рынок в Бухару  изменили его…
В опасном пути по степям и пустыням от южных рубежей Российской империи вглубь Средней Азии раб бухарского купца  замечает вокруг себя всё, что попадается на глаза, что достигает слуха и обоняния. Притом, почти всё из воспринятого органами чувств запоминает и много лет спустя, по памяти, записывает с интересом читаемый текст.    Трудно такое представить. А зачем  напрягать воображение? Збигнев Корчевский, сын Игнатия Борисова и польки,  живёт на страницах этого романа.

Бухарец намеревался выйти степью к  крепости Ак-Мечеть на Сырдарье. Оттуда к столице эмирата вёл прямой путь через владения хивинского хана. И вновь неудача: крепость кокандского хана обложили  ордынцы.  Любая из воюющих сторон может разграбить караван из нейтральной страны, обвинив в разбое друг друга. Оставался относительно безопасный путь по  западному берегу Аральского моря через земли каракалпаков к устью Амударьи. Дальше через Хиву в Бухару, если эмир не воюет с ханом,  если на последнего не поднялись «чёрные клобуки» и если эта пустынная вольница,  в колпаках цвета вороньего крыла, пропустит караван через свои кочевья. При благоприятном стечении обстоятельств  останется лишь молить Аллаха, чтобы зима не выдалась слишком суровой да не пали верблюды.
Невольники о расчётах своего владельца не ведают. Они идут дорогой верблюдов. Только этим созданиям пустыни дано уверенно различать древний путь на пыльной, в трещинах, твёрдой, точно гранит, плоскости.  И тут жизнь - выцветшие былинки и кустики жёсткой, короткой травы. Люди доверяют мудрым, уверенным в себе животным, иначе не выжить.  Следов за караванами на обезвоженной тверди не остаётся. Верблюжий помёт подбирается до крупинки для разведения огня. И всё-таки острый глаз со временем начинает различать  торные дороги кочевников по выбитому ковыльнику. Из всех пленников таким зрением наделён Корчевский. «Всех» осталось двое: он и унтер-офицер. Азиаты называют их русскими. О поляках здесь никто не слышал. Купчик и стряпчий умерли от тоски. На ветер выбросил бухарец восемь телячьих шкур и две штуки английского сукна. Но магометанин невозмутим: русский батыр перекроет все потери. Не желает писать домой? Тем хуже для него, будет продан в Бухаре.

Рыжебородый, в разбитых сапогах,  успевает и по сторонам поглядывать и под ноги смотреть.  Равнина усеяна скальными обломками, чёрными от пустынного загара,  комьями затвердевшей глины, иссечена  трещинами. Над созданием рельефа трудятся солнце и ветер.  Ночами выпадает роса на радость каждой травинке, каждому кусту саксаула, ядовитым ящерицам и змеям, каракуртам, фалангам и скорпионам. Кусачая нечисть поделится  дорогой влагой с мелкими грызунами, на мгновенье выскакивающими из норок, если попадёт им в пасть. Живительные капли из крови  наземной жертвы в конце концов окажутся  в крови  зоркого охотника, который сейчас, распластав крылья, неподвижно висит над  сухой степью.  Орёл в своей стихии:  калёное ядро в безоблачном небе, внизу – жёлтая твердь, морщинистая, в шрамах, в пятнах солончаковых озёр.  Иногда бросится в глаза зелёный цвет. Это пятачки оазисов вокруг колодцев, прорытых навстречу источникам солоноватой воды. Не успевая превратиться в ручьи,  они выпиваются жадным солнцем, пришлыми людьми и верблюдами, местными волками и лисицами, чьи силуэты нет, нет, да и мелькнут на окрестных холмах.  Здесь всегда толчея, ибо все дороги и звериные тропы Приаралья  пересекаются у колодцев.
Ночи становились всё холоднее. Огромные звёзды будто обрастали льдом. Платье Збышека превратилось в лохмотья, от сапог остались одни голенища. Не лучше выглядел унтер. Хозяин распорядился выдать им по старому халату и по паре чувяков.  Холод будил задолго до рассвета у потухших костров из кизяка. Безмолвие. Острое чувство одиночества и обречённости. Корчевский спасался от него перебиранием в памяти всего, что произвело на него впечатление днём. Не имея возможности записывать на бумаге, он закреплял мысленный текст многократным повторением, как запоминают таблицу умножения. 
Бывало, воспоминания уносили в дедов дом над Вислой. Странно, та  жизнь заканчивалась для него не роковой минутой, когда за Томском  наперерез экипажу выскочили из придорожных кустов всадники на низкорослых лошадях,  а раньше, на подъезде к Каменному Поясу. Россию, вопреки ожиданию, он не принял за чужбину, но русофилом при этом не стал. Однако, оставаясь  поляком,  впервые задался вопросом, отчего ему так захотелось умереть за свободу Польши. Добро бы за свободу! Но под этим лозунгом националистами ставится прозаическая цель отделиться от России. Ну, отделятся!  А будет ли свобода? Сомнительно. Прошёлся мысленно вдоль ряда варшавских единомышленников. Освобождайтесь,  други милые,  если сможете, только  я вам больше не помощник, не моё это призвание – делать революции.

Действительно, похищенного ордынцами всё сильнее пленила Средняя Азия. Иногда ему казалось, эта таинственная древняя земля становится его личным достоянием.  Своё рабское положение  он считал временным. Рано или поздно в  Петербурге хватится,  когда обнаружится пропажа ссыльного. Начнутся поиски. В конце концов он  возвратится домой. Займётся своим образованием и когда-нибудь возвратится  сюда как свободный человек, натуралист и этнограф Императорского географического общества.
            Бывалый унтер эту надежду поддерживал. Дескать, время от времени в Бухару и в столицы среднеазиатских ханств наведывается уполномоченный  правительства России и оптом выкупает своих или обменивает их на политическое решение, выгодное ханам и эмиру. «Главное, - добавлял унтер, - остаться в Бухаре. Чтобы наверняка, надо сказаться военным. Там русские офицеры в цене. Их сразу пристраивают к делу, ведь, что ни год,  басурмане друг на друга идут войной».
Уже и дни стали морозными.  Скупая влага выпадала инеем. Полудённое солнце казалось снежным комом в чистой синеве. Утром оно прорезалось сквозь кисейную полосу розовой зари гигантским сплюснутым блином багрового света. Даль заволакивалась серым туманом.  В нём шевелились какие-то тени. Поляк уже знал: fata morgana. Однажды тёмная полоса над горизонтом, принятая за мираж, превратилась в реальный  уступ уходящего вдаль берега. Когда марь развеялась, солнце отразилось в огромном зеркале, брошенном среди жёлтой пустыни. Ближний его край, отгороженный от берега серым кустарником, и середина были ярко-зелёного цвета, а дальний, синея, сливался с небом. «Арал, Арал!», - загалдели азиаты.
Схваченная сухим морозом глина под ногами сменилась песком, дальше блестел лёд на мелководье, за его ломанной волнами кромкой открывалась чистая вода. В сухом логу  вокруг колодца, отгородившись от моря развешанными для просушки сетями и вытащенными на берег чёрными лодками, стояли низкие юрты местных рыбаков. Поодаль – обмазанные глиной камышовые строения. В окнах и дверях показались бородатые русские лица. Староверы. Ишь, куда  занесло! У них были мука и соль. Впервые за много месяцев пути поели свежего -  варёной в кипящем хлопковом масле разнорыбицы. Полакомились хлебом. Дали отдых верблюдам, и снова медленный путь на юг.


Даниар-бек и его дабаши

Караван бухарца, с малыми потерями обошедшего  опасные районы Голодной степи и междуречья,  вступил в долину Амударьи со стороны дельты. Начиналась ранняя весна. После негостеприимных степей и пустынь  Хорезмский оазис показался Корчевскому цветущим садом. Таковым и был. За тысячелетие здесь сменялись народы и расы, их культуры, цари и боги. Только цивилизация орошаемого земледелия не менялась. Бесчисленные поколения пахарей  разгородили насыпями и дамбами поля на квадраты, отвели речную воду в каналы и арыки. Сады и поля никогда не испытывали жажды.
Уже цвели фруктовые деревья и акации, давали тень тополя и смоковницы. Дехкане сажали дыни, табак, низкосортный хлопок. Караван-сараи были переполнены.  Все излишки, что давала земля и ремесленный труд, после выплаты налогов натурой, второпях сдавались перекупщикам втридёшово, ибо не сегодня, так завтра  налетят   степняки или горцы И свои же, узбеки из соседних стран, такие же мусульмане, не удержатся от соблазна поживиться чужим – всё отберут, да ещё ограбленного, если не лишат равнодушно жизни, то прихватят с собой для продажи.
Хозяин каравана оставил верблюдов и часть груза доверенному лицу в хивинском городе Нукусе.  Сам со слугой и двумя русскими поплыл на гребном судне-каюке вверх по Амударье. Накануне ещё раз пытался принудить рыжебородого сесть за письмо на родину, угрожая продать на работы в каменоломни. Збигнев устоял: «Там от меня пользы будет мало. Я артиллерист».  Он принял совет унтера.
Из-за встречного течения гребцы не знали отдыха. Но  ветер дул в спину, и каюк на вёслах и под парусом вошёл благополучно в устье Зеравшана. Оттуда, по местным меркам, рукой было подать до Бухары.  При виде большого города купец благоговейно провёл ладонями вниз от бровей до кончика бороды: «Купол Ислама! Слава Аллаху!».
Вдали, в лиловой дымке, поднимались над  плоскими крышами кучками и вразброс призмы каких-то строений, купола в окружении вертикальных столбов, будто начертанных тушью на синем небе.   Оставив   судно у причала на разгрузку тюков с кожей,  купец велел русским следовать за ним.  Замыкал шествие слуга, вооружённый кривым ножом и пистолетом за поясом. Они долго тащились пыльными   переулками рабада, города простонародья, служащих низкого ранга, ремесленников и мелких торговцев.  Справа и слева глухие глиняные стены. Почему-то  встречные были в большинстве своём сморщенными белобородыми стариками,  в тёмных ватных халатах, в бараньих папахах, на ишаках и пешие. Иногда, галдя, пробегали улицей в одних рубашках дети, проходила женщина с ношей на голове, в плотной чадре, прижимаясь к стене.
Перешли горбатым мостиком через арык и оказались во дворе, затенённом смоковницами, акациями и одиноким старым тополем у  колодца. Жилое строение с плоской крышей поверху было жёлто от солнца, клонившегося к закату. Синяя тень внизу косо пересекала плоский фасад с узкими оконцами и низкой входной дверью. Женщины, не закрывая лиц перед вошедшими, с достоинством удалились с детьми на свою половину. Молодой хозяин, тонкий в талии, плечистый узбек, с красивым и неприятным лицом, о чём-то переговорил с купцом у колодца, окинул оценивающим взглядом русских и жестом показал рабам на приоткрытую дверь в глубине двора.   За ней оказалась пустая комната. В дверь, оставленную приоткрытой, русские видели, как красавец-узбек,  который отзывался на имя  Махмуд, ссыпал в ладонь старого купца  пригоршню монет, потом проводил гостей за ворота.   Спустя некоторое время старая женщина внесла поднос с зелёным чаем в пиалах и большой миской дымящейся баранины. Уходя, дверь за собой прихлопнула, но замок не щёлкнул. Куда бежать?

На рассвете в Средней Азии людей будят не петухи, а огромные мухи. Воздух был прохладен, ночные тени только начали  стекать из глиняных ущелий  улиц на дно арыков и канав, в  трещины почвы. Все улицы вели к базарам.  Мимо одного из них лежал путь русских, ведомых не оглядывающимся на них молодым узбеком. На утрамбованной ногами, копытами и колёсами  площади  перед синей мечетью не протолкнуться было среди халатов, ишаков, высоких двухколёсных телег с дощатыми платформами. Мелькали разноцветные чалмы, коричневые лица, белые бороды, черные платки, паранджи, расшитые яркими узорами чувяки. Торговали редиской, луком, дынями, листьями табака в связках, инжиром, медными кувшинами, штуками шёлка, шерстяными плащами, халатами из грубой хлопчатобумажной ткани, ножами, овечьим сыром, тёмно-зелёным дурманом  нас. Тут же, на веранде чайханы, под навесом, удачливые продавцы, успевшие сбыть товар, и довольные собой покупатели пили зелёный чай, ели фрукты и рыбу, отваренную в хлопковом масле  в рыбожарке. То там, то здесь толкались длинноусые молодцы, вооружённые ружьями и кривыми саблями. Разодеты в разноцветные шаровары до колен,  в короткие куртки. Кто в высоких папахах, кто в низких шапочках в обтяжку, вроде тюбетейки.. Общим для них было поведение: брали  у продавцов без лишних слов съестное, правда, понемногу. Никто им не противился, только  ропот нёсся вслед. «Сардары, тось солдаты эмира, - пояснил унтер. - Аламанов, рядовых по-ихнему, плохо кормят. Вот и промышляют по базарам… Ну, кажется, пришли. Узнаю. За этой стеной шахристан.  Так здесь называют внутренний город».
Пройдя ворота в стене из сырцового кирпича вслед за  своим новым владельцем, невольники вновь очутились на площади из утоптанного песка. Она так и называлась – Регистан, что значит «песок». Значительную часть её занимал  Большой базар, более богатый и упорядоченный, чем рынки рабада.. Он начинался от ворот шахристана рядами оружейников.  Махмуд вывел русских через пёстрый разнообразный торг к  пассажу Токи Орд Фурушон и тимча  у пруда, где продавались головные уборы, казалось, свезённые со всего мира.  К воде теснились кругами лавки. Свободными  оставались две площадки. На одной из них под вопли толпы  обнажённые по пояс, потные и вываленные в пыли  молодцы состязались в борьбе. На другой в грозной немоте стоял эшафот. За  крытой галереей открылся вид на цитадель. «Арк», - сказал бывалый унтер. – У нас – Кремль, у них –Арк».
Збигнев измерил взглядом  почти вертикальный склон холма, облицованный сырцовым и жжённым кирпичом, природным камнем, керамической плиткой.  Местами в прорехах  обнажался насыпной грунт.  Венчали укреплённый склон остроугольные зубцы каменной кладки. За ними виднелись верхи каких-то построек.   По середине этой своеобразной стены  находились парадные  ворота резиденции бухарских правителей, бухархудатов. 
Корчевский  вынес из Варшавского университета кое-какие знания. Он верно определил надвратное сооружение, как массивный портал  со стрельчатым арочным проездом и двумя столбообразными башнями по бокам в четыре яруса.  Башни поверху соединяла галерея с окнами. Над ней возвышалось лёгкое помещение с террасами и козырьками от непогоды и солнца. Подъём к воротам Арка начинался ступенями, заканчивался пандусом.
По сторонам мощённой плитняком дороги, ведущей от рыночной площади в цитадель, возвышались квартальные мечети ремесленных цехов и медресе, общественные здания.  На серой стене одного из них  белели арабские письмена. Унтер на ходу прочёл: «Дар-аш-шифа,- и перевёл, - больница». В строении, похожем на крепость массивной кладкой глухих стен, с башней на углу, Збигнев предположил арсенал. Ворота в него сторожили канониры при пушке. Напротив,  через дорогу,  под цитаделью, находилось здание дворцового типа, также с угловой башенкой. Три пандуса вели  на широкую террасу перед фасадом с десятью дверями, в оформлении стрельчатых порталов.
«Сюда бы нам, - вполголоса промолвил унтер, - верное дело».  Махмуд будто услышал эти слова. Он остановился у крайнего слева подъёма на террасу и стал ждать, временами поглядывая в сторону охраняемых солдатами-сарбазами дверей. Временами они открывались, пропуская входящих и выходящих. В тот ранний час здесь было пустынно. Базарная толпа не захлёстывала сюда своими шумными, бурлящими потоками. Несколько галабатырей на завидных ахалтекинцах сторожили подход к ещё закрытым воротам крепости. Корчевский красноречивым взглядом показал бывалому товарищу на малый дворец: «Что здесь?» - Унтер понял, зашептал выразительно: «Приёмная первого куш-беги. Понимаешь?..  Если главный военачальник купит нас,  можем попасть в полк. Не забудь, тверди: мы артиллеристы».
  Как в своё время узнает Збигнев позже узнает, что Махмуд, промышлявший продажей рабов редких профессий, подрядился поставлять  пленных офицеров  канцелярии главного военачальника эмирата. Полководцы эмира были озабочены более чем печальным состоянием артиллерии в своей стране. В то время фактическим правителем эмирата был Даниар-бек, первый куш-беги, предпочитавший, чтобы этот титул произносили по-арабски – визирь. Человеком он был волевым, в правлении двухмиллионным народом искусным, уважающим силу. В описываемый день он  вышел с малой свитой из канцелярии, направляясь в сторону арсенала. Внимание его привлёк поклонившийся ему с достоинством молодой человек, за спиной которого стояли двое иноземцев, судя по лицам. «А, Махмуд! – узнал визирь продавца редкого живого товара. - С чем пожаловал? Специалисты по баллистике? Молодец! Пусть подойдут». Прищурившись, долго разглядывал подведённых к нему невольников. Затем дал знак следовать за собой. Подошли к  пушке, что стояла возле арсенальных ворот. Местные канониры при виде  высокого начальства приняли позы, отдалённо напоминающие русскую стойку «смирно». Визирь вновь пытливо заглянул в глаза одного и другого гяура. «Так значит, офицеры? дело с пушками имели?.. Вы меня понимаете?».
В многомесячном переходе через степь и пустыню Корчевский стал понимать узбекскую речь. Унтер, владевший ею отлично, браво представился, повысив себя в чине: «Артиллерийский поручик его величества императора всероссийского, ваше высокоблагородие,  - (последние два слова – на русском) и, покосившись на товарища, поспешил представить и его, - опытный артиллерист… подпоручик». – «Тогда подтвердите своё искусство», - усмехнулся  визирь в крашеную хной бороду.   
Тут же появился картуз с порохом и, по калибру, зелёная, твёрдая дыня.  Унтер уверенно проделал все операции по подготовке орудия к выстрелу, страшно округляя глаза в сторону вялого напарника, делавшего всё невпопад. И подсказки товарища жестами и вполголоса не помогали. Грянул выстрел. Дыня, превратившись в мокрую шрапнель, влетела в толпу базарных зевак. Одного унесли. Визирь указал пальцем свитскому офицеру, разодетому как арлекин, на унтера: «Его -  к тупчи-баши, помощником командира батареи, а этого… - палец переместился в сторону рыжебородого великана, - этого артиллериста… Пусть сторожит двери гарема. Кастрировать сегодня же!».
Корчевский понял жуткий смысл приказа и, когда  двое сарбазов  взяли его под руки,  одним движением отбросил их в разные стороны.  Даниар-бек издал короткий звук. Солдаты, оставив у пушки ружья, бросились, не вынимая из ножен сабель, к бунтовщику.  Но и тех он разметал после короткой борьбы. Уже посыпались на него со всех сторон выбежавшие из открытых  ворот Акра гвардейцы-джиляу, как визир крикнул властно, перекрывая шум: «Стойте! – и красному от гнева и напряжения рыжебородому. – Вижу, ты на большее способен, чем за моими жёнами присматривать.Силён! Такие мне нужны для других дел. Жалую тебя, пушкарь, - узбек вновь усмехнулся, - званием дабаши.  Служи честно».
Когда процессия двинулась дальше, пожилой артиллерист не смог сдержать  возбуждения, радуясь, что всё обошлось: «Ты капрал, понимаешь?  Басурманин даёт тебе в команду десять головорезов. Держись, Збышка!».



        Граф Игнатьев, полковник и ориенталист.

Полковник Игнатьев  в призвании своём,  которое он определял, как  военно-дипломатическое востоковедение, не сомневался, в звезду свою путеводную верил. Она вела его против движения солнца от Проливов. «Проливы» в умах государственных деятелей России двести лет были именем собственным.  Убеждённый ориенталист естественные границы Отечества  проводил  в «стратегических мечтах»  по полуденным берегам Чёрного моря и Каспия, далее, следуя за «своей звездой», -  по хребту Копетдаг, разграничивающему владения персидского шаха и туркменских племён. Ещё восточнее эта умозрительная линия пролегала по горной системе  Гиндукуш, по нагорьям Памир и Тянь Шань, по Алтаю и Саянам, по Яблонову хребту. Конечным рубежом, вплоть до Тихого океана,  представлялась  водная преграда, река Амур. На причудливо извилистой линии Алтай – Татарский пролив Россия стояла уверенно после плаваний Невельского,  после Айгунского и Пекинакого  соглашений с Китаем.  Но на пространстве от Каспийских берегов до северо-восточных отрогов  Тянь Шаня, между  этими «естественными границами» и редкими постами казаков в южном Зауралье,  простирались необъятные степи и пустыни, откуда могли налететь на западносибирские города, словно саранча, орды степняков Старшего жуза.  За ним  таились на огромным «белом пятне» мрачные ханства и эмираты, тысячу лет живущие войной. Более того, науськиваемые   на северного соседа англичанами,  озабоченными, как бы  русские не проникли через перевалы в Индию и не вскрыли каменные пещеры с несчётными алмазами  суверенной Ост-Индской компании. 
Активность Лондона вызывала  озабоченность Санкт-Петербурга. Англичане  вынуждали Россию не откладывать «на завтра»  торговое, дипломатическое и, если вынудит обстановка, военное продвижение на юг. Воинственные властители Афганистана уже находились под  влиянием. Британцев. Редкий русский купец, проникший в города Средней Азии, проигрывал негоцианту из Британии, поддерживаемому всей мощью владычицы морей.   Если уж не избежать России общей границы с британскими владениями в Азии, то пусть она будет отодвинута как можно в более низкие широты, на заоблачные водоразделы  высочайших горных хребтов мира. 
Царь Пётр сделал попытку  проникнуть в междуречье Сырдарьи и Амударьи, велев князю Бековичу-Черкасскому  малой флотилией подняться вверх по Амударье из Арала. Хивинский хан посчитал эту экспедицию военным вторжением и, как тать презренный,  уничтожил половину отряда, вторую пленил и продал в рабство. Погиб и князь.  Прошло сто сорок лет,  мало что стало различимым  за Аралом, за Голодной степью.  Так же сказочно звучали названия  древних городов: Коканд, Хива, Самарканд, Бухара. Сколько в тех ханствах народа – пять миллионов, десять, все сто, как в недвижном Китае?  Сколько прирождённых всадников могут выставить ханы в поле? Хорошо ли обучены вчерашние лучники  английскими инструкторами артиллерийскому бою?  Каковы отношения между простым народом и знатью? Какую армию вторжения смогут прокормить оазисы? Каковы дебиты колодцев на возможных путях движения войск? Можно ли склонить  властителей  междуречья и их соседей к союзу с Россией  дипломатическими средствами, соблазнить беспошлинной торговлей на российских рынках? Это лишь выборочные вопросы из тех десятков, без ответа на которые  опасно соваться в неведомую даль.

Николай Павлович Игнатьев прочитал, кажется, всё, что было написано о Востоке за последние триста лет. И всё из прочитанного запомнил, дав повод востоковедам принять полковника в свой узкий круг, а государю – в свой срок назначить его директором Азиатского департамента Министерства иностранных дел. В России нашлись сочинения на эту тему учёного серба Крижанича, «немцев» Избранда и Олеария, русского Бичурина. Выполняя ответственное поручения Петербургского Двора в Лондоне, Игнатьев познакомился с  отчётом отважного Дженкинсона, побывавшего в Бухаре при посредничестве Ивана Грозного.  Посланный с миссией в Китай, русский полковник привёл домой верблюда, гружённого манускриптами, интересными для Императорского географического общества.  Но всё в изданной и рукописной литературе было вокруг да около, неконкретно, сильно растянуто во времени, часто фантастично. Для задуманного же проекта требовались сведения о состоянии дел сегодня в Кокандском и Хивинском ханствах, в Бухарском эмирате. Ответило на  часть накопившихся вопросов «открытие Бухары» в тридцатых - начале сороковых годов, когда Россией правил Николай I.   В 1835 году, о вслед за ориенталистом Демезоном, прошедшем из  Оренбурга в  столицу эмирата и обратно,  бездарного и упрямого эмира Наср-Улла-хана  посетил политический агент Виткевич с целью освобождения русских пленных. К сожалению, обладая зоркими глазами и владея пером,  агент не имел возможности широкого ознакомления со страной, тем более, с соседними ханствами. Больших результатов добился востоковед Ханыков. Шесть лет спустя он оказался в составе  политической миссии, приглашённой испуганным эмиром, когда аванпосты англичан  опасно приблизились к левому берегу Амударьи. Миссии, названной Бухарской экспедицией, придали научный оттенок. Её участники под начальством  горного инженера Бутенёва успели провести научные исследования региона. Наиболее ценным во всех отношениях  (и для военной разведки также) оказалось описание Ханыковым владений Наср-Улла-хана. Политический целей не добились, ибо англичане до  появления экспедиции в междуречье отошли в глубь Афганистана, вернув эмиру самоуверенность. Решение многих вопросов породило новые.

И вдруг удача!  После Крымской войны в петербургской квартире только что вернувшегося из Лондона военного атташе Игнатьева появился молодой  бухарец в шёлковом халате. В его дорожной суме оказалась  завёрнутая в хлопчатобумажную ткань увесистая рукопись  с параллельными текстами на русском языке и фарси. На заглавном листе выведено кириллицей: «Записки о Согдиане Захир-аги, сотника и посла по особым поручениям  первого визиря Даниар-бека в Бухаре».
«Ага», понятно, офицерский чин,  приставка к имени военного начальника; «сотник» - тому подтверждение. Но этот  великолепный русский язык (убедился Игнатьев, пробежав глазами полстраницы вводного раздела)! Скорее всего, автор рукописи русский, перешедший на службу  визирю добровольно или под давлением обстоятельств. Никаких дополнительных сведений вытянуть из бухарца, изъяснявшегося на русском языке с волжским выговором, не удалось. Он выполняет поручение уважаемого аги, да продлит его земные дни Аллах!
Отпустив  неразговорчивого бухарца  якобы к его каравану, оставленному в Нижнем Новгороде,  Игнатьев распорядился проследить за ним. Слежка донесла: посыльный, сменив в отеле Демута халат на европейский костюм, сел на поезд, следовавший в Варшаву.  «Упустили?» - «Никак нет, ваше высокоблагородие! Ведём».
 Полковник решил не разглашать тайны, пока не ознакомится с  записками.  На это ушла неделя.  Литературные достоинства «Записок», по сути, романа путешествий,  соблазняли читателя, как говориться, «проглотить»  их  за один присест, но полковник не позволил себе такой роскоши.  В его оказался форменный путеводитель от Форта-Александровского на азиатском берегу Каспийского моря,  через Хиву и Бухару, до кишлака Хорог  в ущелье Памирского нагорья.  Таинственный знаток русского литературного языка, зоркий, думающий Захир-ага  будто приглашал  адресата рукописи  прогуляться этим путём, высадившись с корабля на полуострове Мангышлак. При этом, описывая состояние караванных троп, колодцев, оазисов, укреплений  местных властителей и обычные пути передвижения  кочевников,  давал возможность сделать именно те расчёты, без которого путешественнику и шагу не ступить по неизвестной стране. 
Записки знакомили с  государствами региона в их историческом развитии от времён Согдианы до середины XIX века, с территориями кочевий и горных племён. Перед читателем разворачивались ландшафты – пустынные и степные, древесные, дикие и преображённые человеком  так, что и Творец не узнал бы деяния рук своих. Путались в паутине арыков глиняные кишлаки, и бедные саманные пригороды лепились вокруг роскошных, белых с синим, ичан-кала. Проходили народы и племена вереницами скотоводов (они же безжалостные воины), купцов, дехкан, «людей меча»,  родовой знати, ремесленников, духовенства, рабов. Мелькали лица поэтов, архитекторов, звездочётов, математиков, врачевателей, затворниц гарема, евнухов.  Казалось, автор «Записок»  измерил длину всех рек, арыков, высоту дамб и стен цитаделей, полос щёлка, шерстяных и хлопчатобумажных тканей. Взвесил все корзины с фруктами, пшеницей,  ячменем, просо, кукурузой и хлопком. Пересчитал подушно туземцев, поголовье верблюдов, карабаиров, ослов, овец и  пленников-рабов.
Если доверять Захир-аге,  в  ханствах Кокандском и Хивинском, в Бухарском эмирате  молятся Аллаху около шести миллионов свободных мусульман да  полторы сотни тысяч рабов, в их числе христиане.  Кочевые туркмены счёту не поддавались. Полковник, знавший Восток не понаслышке, прикинул:  оба хана и эмир, объединившись, способны выставить до ста тысяч воинов.  Учитывая их устаревшее, в основном, вооружение и боевую выучку времён Тамерлана, для подавления этой силы, коли такая нужда возникнет, понадобится  не больше дивизии. Но, скорее всего, можно обойтись меньшими силами, так как  чуть ли не ежегодно, по вёснам,  три скучающих владетеля ходят друг на друга войнами. Таков ритуал.
Николай Павлович, слывший во властных кругах человеком инициативным, решительным, в  избранной триаде действий, приближающих к намеченной цели,   военную составляющую  отводил на запасные позиции.  В авангарде у него было искусство убеждения  противной стороны, дипломатия.  А этнографию он считал необходимым придатком тому и другому, ибо оно развязывает повязку на глазах у того, кто действует мысленно или физически на чужой территории. Востоковедение – ключ от Азии. Он необходим для успешных действий южнее  пятидесятой параллели. Известно: Восток – дело тонкое. 
 Обычно, войска начинают маршировать тогда, когда в бессилии, исчерпав доводы, откидываются к спинкам кресел дипломаты. Оригинальность метода Игнатьева состояла в том, что  он предлагал вводить в действие сразу  все силы в различной дозировке составных частей, с различной степенью накала, диктуемых ситуацией.  Этот метод  и был положен в основу  проекта   в десять листов, который он  готов был отстаивать перед государём Александром Николаевичем, изучив «Записки» Захир-аги и соотнеся их с ранее полученными сведениями по Средней Азии. Проект соответствовал плану недопущения англичан севернее  Гиндукуша, Копетдага и Памира.
 Проезжая в собственной карете  по расчищенным от грязного мартовского снега улицам Петербурга в Зимний дворец, одетый по форме, при орденах, двадцатипятилетний полковник  уже весь был на театре «научно-военно-дипломатических действий», как по-доброму посмеивались у него за спиной сотрудники посольства России в Лондоне. Он воочию видел:  авангард  засыпает партнёров по переговорам словесами, будто шрапнелью,   особый отряд учёных дополняет, не теряя времени свой арсенал, вносит поправки в информацию об окружающем;  вооружённый арьергард демонстрирует решимость  вступить в дело, если переговоры  зайдут в тупик.

На секретное совещании в Зимнем, кроме нескольких сановников и молодого графа Игнатьева, инициатора  этого сбора, царь пригласил  востоковеда Ханыкова и  едва вышедшего из юношеского возраста поручика Валиханова. Сын казахского бека уже прославился этнографической работой «Киргизы» и, как историк и путешественник, природный востоковед, подавал большие надежды российской науке.
Полковник  прибыл во дворец к назначенному сроку, но только одно место за  большим круглым столом в двусветной зале  оказалось незанятым. В дверях сделал общий глубокий поклон в сторону царя, одетого в белый мундир кавалергарда,  дымившего папироской из-под пышных усов, переходящих в бакенбарды. Пока пробирался к свободному стулу, отметил про себя преобладание учёных ориенталистов и дипломатов в молодых годах. Среди них находились  знаменитые «старцы».  В их числе седенький, остроносый князь Горчаков, сменивший в международном ведомстве одряхлевшего Нессельроде. Рядом с министром - умница во всём, за что бы ни взялся, граф Киселёва, деятельный посол во Франции. Вот председатель Государственного Совета и бывший шеф жандармов князь Орлов и посланник в Англии Брунов.  Перед каждым приглашённым лежала каллиграфически переписанная копия доклада. Сидящие  шелестели страницами, переговаривались. Когда Игнатьев, привычно извинившись, не уточняя, за что, занял своё место,  граф Киселёв, уполномоченный председательствовать, начал тихим голосом, отчётливо выговаривая каждое слово:
- Ваше величество, позвольте?.. Ваше величество, господа, каждый из нас имел удовольствие ознакомиться с запиской нашего уважаемого атташе графа Игнатьева… Приглашаю высказаться «pro» и «contra». Затем выработаем рекомендации на утверждение государя императора.   Часа в три, если его величество не внесёт изменения в регламент, необходимо уложиться.
…Совещание закончилось в полночь, когда напольные часы, похожие на уменьшенную копию башенных Биг-Бен,  пробили  двенадцать раз. Сановники и учёные перешли в смежную комнату, куда подали кофе. Флигель-адъютант отнёс дежурным писцам черновик решения. Возвратился примерно  через час с чистовиком на подпись императору. Граф Киселёв зачитал текст ещё раз, на каждом абзаце обводя стол глазами и спрашивая: «Правильно?».
 Троим из сидевших за столом вскоре предстояло отправиться в далёкий и небезопасный путь во главе отрядов, укомплектованных учёными-натуралистами, военными и торговыми разведчиками, с внушительным вооружённым  сопровождением.  Ориенталисту Ханыкову  предписывалось проникнуть в персидский Хоросан и афганский Герат с преимущественно научными целями.  Чокан Чингисович, внешне похожий на Лермонтова в татарском варианте,  направлялся к сородичам в Кашгар,   за хребты Тянь Шаня, чтобы наладить торговые связи с подданными маньчжурской династии, в основном. Особое значение придавалось миссии графа Игнатьева – в Хиву и Бухару. Правительство России ставило перед ней политические и экономические задачи: в первую очередь,  препятствовать сближению ханства и  эмирата с Великобританией, также получить согласие местных владык на   открытие постоянных торговых агенств и на отмену двойных пошлин на товары купцов-христиан.  Хотя в составе большой экспедиции Игнатьева, кроме дипломатов, военных, чиновников Ориенбургского управления, было немало учёных, им отводилась второстепенная роль -  сбор сведений для подтверждения  результатов беспримерных изысканий бухарского энциклопедиста. Когда за столом зашёл об этом разговор, Александр  Николаевич, разминая в пальцах  очередную папироску, спросил:
- Этот ваш писатель, полковник, - царь заглянул в доклад, -  Захир-ага… Так и не известно, кто скрывается за этим именем?  По всему, образование у него европейское, да и мыслит не по-восточному. Притом, язык изложения наводит на некоторые размышления.
Полковник, как и все за столом, получивший право не вставать при адресных   вопросах государя,  отвечал, выпрямившись на стуле:
- Кое-что открылось, ваше величество, после того, как я направил вам доклад. Полиция проследила  путь посыльного до Варшавы и дальше до усадьбы неких Корчевских на Висле. Там бухарец назвался сыном русского унтер-офицера, из невольников,   состоящего на службе у того же Даниар-бека. Он поведал нынешнему владельцу имения, Адаму Трушкевичу,  что  достопочтенный ага поручил ему  завезти по адресу запечатанный пакет. Что  и сделал.  Возвратился в Петербург тем же путём с другим пакетом и, не мешкая, через Москву проследовал на Нижний Новгород. Задерживать купца не было оснований. Но пан Адам оказался перед нашим агентом разговорчивым. Он не скрывал, что при жизни последних Корчевских состоял у них  домашним учителем, доверенным лицом, наконец, соуправителем. Потом хозяева попали в трагическую полосу несчастий:  единственный сын и наследник хозяйства, Збигнев, был осуждён на высылку в Сибирь за участие в тайном обществе «Люд польский». Мать осуждённого, пани Христина,  получила разрешение отправилась с ним. В дороге, южнее Томска, на карету налетели степняки. Мать погибла, а сына  увели в плен. Эта весть  убила пана Корчевского, происхождением, говорят, русского.  Случилось это, дай Бог памяти, в 1834 году. По истечению определённого законом срока,  права на имение заявили дальние родственники Корчевских, но, оказалось, от имения одни долги остались. Словом, Трушкевич выкупил закладные на усадьбу с клочком земли и стал её владельцем. И вдруг сваливается, как снег на голову, бухарец с пакетом, адресованным «панству маетка». В пакете том письмо… Прямо как у Дюма, ваше величество… Письмо от Збигнева Корчевского.  Спрашивает, жив ли  отец,  как обстоят дела дома, кто в нём теперь живёт. Описывает свои невольничьи злоключения по дороге в Бухару, неожиданный поворот в судьбе, к лучшему, службу  у визиря. Извещает, что на имущество в Польше не претендует, ибо навсегда решил остаться в эмирате. Теперь он Захир-ага,  мусульманин. Единственная просьба – передать с посыльным  какую-нибудь безделушку на память об отце  и матушкину диадему, украшенную янтарём, который она очень любила. Просьбу отступника пан Адам исполнил:  отыскал любимое украшение своей госпожи,  а в память об отце  передал отрубленную четверть серебряного блюдца с выцарапанной  на ней буквой «О» - вроде бы реликвию Борисовых.
Царь усмехнулся:
-Действительно, на мотив «граф Монте-Кристо». Но Захир-ага (он же, выходит,  Корчевский) человек серьёзный, судя по его труду. Книгу необходимо издать, поручите сие дело нашим географам.

В мае 1858 года  передовая часть экспедиции  полковника графа Игнатьева, смешанная  по составу участников, вышла длинным караваном верблюдов из Оренбурга, рассчитывая через два-три месяца достичь Хивы. В то же время  второй отряд начал движение к Аральскому морю, где уже шло строительство лёгких судов, способных  плавать и по рекам.  Командующему флотилией вменялось в обязанность принять мирный груз, несколько лёгких скорострельных пушек, учёных, чиновников, негоциантов и солдат, вооружённых штуцерами, защищённых от палящего солнца холщовыми назатыльниками. Морской экспедиции предстояло  пересечь в меридиональном направлении Арал и войти в устье Амударьи. Без боя – такова инструкция, но если суда подвергнуться нападению, командирам дано право принимать решение по обстановке.
Для  Лондона начались бессонные ночи, которым суждено длиться  двадцать три года, пока  былинный, в русском народном сознании, генерал Скобелев, в белом мундире, не въедет на белом коне в крепость Геок-Тепе у подножия  хребта Копетдаг.
 Россия начала движение в сторону Индии.


Карьерный путь Захир-аги.

Обнесённый стеной из сырцового кирпича внутренний город Бухары, шахристан, был разделён на четыре части двумя пересекающимися в центре главными улицами. Они соединяли ворота, обращённые на  полуденную и полночную стороны света, на солнечный восход и закат, согласно представлениям предков о миропорядке. Почётным углом  шахристана считался северо-западный.  Здесь, над плоским городом Бухарского оазиса,  возвышалась укреплённая резиденция эмира, Арк. На протяжении  двадцати четырёх веков новые постройки дворцово-религиозного комплекса возводились  на руинах, и основание цитадели нарастало, тянуло за собой вверх оборонительную стену.  К 1200 году Хиджры с дюжину правоверных должны были стать на плечи друг друга, чтобы заглянуть через острозубый забор в  надежде  увидеть эмира. Только кто бы им позволил! Службу свою джиляу знали.   
Каменный дом Захир-аги находился в самой отдалённой от холма Арк  четверти  шахристана. Внешне усадьба  ничем не отличалась от других городских владений бухарской знати: квадрат жилых и хозяйственных помещений по периметру участка, внутри – тенистый сад с фонтаном. Но стоило  пройти вовнутрь через узкую калитку в воротах из обитого железными полосами дуба, как взгляд упирался в украшение фонтана, шокирующее мусульманина. Над ниспадающими самотёком струями воды высился безрукий и безголовый торс  языческой бесстыдницы, найденный землекопами.
Женская половина хозяйских помещений также вызывала неприятие последователей Пророка. Подумать только – уважаемый ага  ограничился одной женой!  Притом, персиянка Фатима не только услаждала мужа, занималась детьми и домом, но и  была ему советчицей в делах сугубо мужских, что осуждалось и окружением эмира и погонщиками верблюдов. Более того, Фатиме не возбранялось зайти на половину мужа, когда у того гости, лишь прикрыв нижнюю часть лица краем шали. Правильно говорят, неверному никогда не стать истинным мусульманином!  Кабинет свой этот русский  обставил европейской мебелью, пол застелил невиданным здесь паркетом, стены  украсил картинами.  Всю эту и другую роскошь доставили караваном из  Нижнего Новгорода, в котором бухарцам в виде исключения позволили  торговать, платя обычную  для русских купцов пошлину. Ковры, низкие диваны,  мягкие подушки и кальяны гяур переместил в гостевую комнату. Нет, это не было ностальгией по быту, оставленному за Уральскими горами.  Огромный русский поляк не мог сидеть на корточках, а полулёжа, на ковре,  обложившись подушками, засыпал. Выручил стул. Ну, а там, где стул, там и соразмерный ему стол, чтобы писать, не горбясь, с упором для локтей, и прочее. Притом, книги везли сюда со всех сторон. Понадобились шкафы. А вот платье  новоявленный бухарец предпочитал местное.   Широкое и лёгкое (халатов на вате он не носил,  в холода надевал мех),  оно нигде не жало; спасало от ожогов и перегрева белокожее, веснушчатое тело северянина.
По утрам к фонтану выводили из конюшни на хозяйственной стороне дома вороного текинца, и  дородный хозяин, используя край фонтана как ступеньку к стремени,  удивительно легко вскакивал в седло.
День посланника по особым поручениям, если он находился в Бухаре,  начинался с Малого Дивана у  первого визиря, фактического главы эмирата, Даниар-бека.   Нередко видели бухарца то при дворе хивинского хана, то в ставке воинственного властителя  Коканда, то на рудниках иранского Герата, то в караван-сараях  Кашгара, который переходил из рук в руки манчьжурской династии и хозяев Ферганской долины. Здесь и там он не был праздным гостем: беседовал с первыми лицами стран, светскими и духовными, работал в архивах, в государственных канцеляриях-диванах и книгохранилищах дворцов и медресе. Где мог, делаялподробные выписки, составлял чертежи стран – дело невиданное на Востоке. Собирал гербарии и образцы горных пород, изучал особенности военного дела соперничающих правителей. Его интересовали быт, нравы племён и народов, хозяйство, состояние дорог и водных путей. Вёл путевые записки. Возвращаясь, привозил старинные рукописи, пополняя  библиотеки,  свою и правителя. Вечера и часть ночи уходили на обработку привезённых материалов.
Так было не всегда.

Помнится, мы расстались с  Збигневым Корчевским более двух десятков лет тому назад на террасе перед дворцом  Даниар-бека.  Каприз первого визиря, на которого произвели впечатление физическая сила и  бесстрашие  пленника, позволил избежать молодому человеку оскопления и судьбы жалкого евнуха при гареме. Более того, всесильный куш-беги произвёл батыра в дабаши. Это звание   соответствовало капралу или младшему унтеру, поскольку под командой новоиспечённого начальника оказалось десять вооружённых саблями и кремнёвыми ружьями сарбазов из охраны бека. Нового начальника сослуживцы вслед за визирем стали звать просто «русский».
 Удача сопутствовала русскому. В стычке со сторонниками кокандского хана в эмирате дабаши отличился неожиданным ходом, приведшим к успеху  карательной операции регулярного войска эмира, лашкаров, против взбунтовавшегося Самарканда. Военному делу  русский обучен не был, призвания к нему не имел, он даже не владел  саблей и допотопным ружьём.  Потому и позволил себе «маневр», не предусмотренный военной наукой. Никто из  бунтовщиков, вооружённых  чем ни  попало, не мог предвидеть, что в их ряды  ворвётся, как сумасшедший дервиш, размахивая  огромной саблей, краснобородый  великан. Нечеловеческим голосом он обратил вспять и ополченцев-наукаров, и присоединившихся к ней оборванцев на майдане.  Вообще-то Корчевский ни о каком маневре не думал. Отчаяние погнало его с закрытыми глазами на толпу, потому что отступать было некуда и поздно. А победителей не судят.  С той поры новоиспеченный тактик уяснил, что такое военное искусство на практике.
За подвиг в Самарканде визир  подчинил  отважному русскому конную  полусотню своих галабатырей, посаженных на разномастных и разнопородных лошадей. Только очень знатные и очень богатые кавалеристы могли позволить себе аргамака, ахалтекинца или карабаира. «Любимец Фортуны»  к знати и состоятельным бухарцам тогда не принадлежал. Он приобрёл за сходную цену пегое, о четырёх копытах чудовище, чья мама-кобылка явно согрешила с русским битюгом.  Збигнев увлёкся головоломкой: кто он теперь – прапорщик, подпоручик? К какому известному чину подвести «полусотника»? Спросить не у кого. Среди галабатырей соотечественников нет, пленные  унтера и оберы рассованы по отрядам, стоящим на границе в ожидании неприятеля или ушедшим в набег. Где-то там и его товарищ  по  невольничьей дороге, если жив.  Избавил от «ломки головы» тот же Даниар-бек, доверив русскому сотню после войны с Хивой, когда тот вновь отличился,  пленив  неприятельского бека ханской крови – выхватил его голыми руками из седла, как морковку из грядки. За такой подарок эмиру  Збигнев получил вороного ахалтекинца и красный кафтан – знаки власти над эскадроном (теперь уж, без сомнения, он стал ротмистром). Достался ему и  участок земли в пределах рабада, где селились мелкие чиновники и торговцы. Доход от земельного надела исчислялся  тремя сотнями червонных в год.
Как раз в то лето оказался в Бухаре  агент Виткевич. Выйти на соотечественника, наделённого правом и средствами возвращать на родину пленников, для Корчевского не составляло труда. Только он резонно решил, что  у бухарского невольника в офицерском звании, землевладельца,  свободы и прав больше, чем царского преступника, осуждённого на поселение в Сибирь. Были ещё две причины,  препятствующие ему не спешить в пределы империи:  крепнущая привязанность к Средней Азии и самоуверенность молодого ещё человека,  избалованного   удачами, следовавшими одна за другой.  Думалось, станет невыносимо, захочется домой,  - сяду на  своего вороного и – через Коканд,  к озеру Балхаш. Там  русские заставы.

Истинно, человек предполагает, а Бог располагает… На счастливом повороте жизни подстерегла  галабатыря  в красном кафтане недобрая судьба в облике муллы, тощего от лазанья на минарет: «Почему мусульманами командует неверный?» - «Так обратите», - второпях распорядился  визир, отправляясь в Тегеран. Мулла понял по-своему. Заманил христианина в мечеть.   Корчевский не был наделён  природой религиозным чувством. Он  много лет и в глаза ксёндза не видел, ни один костёл не попался ему на пути. Стояла за восточными воротами цитадели какая-то христианская церковь, да сотник ни разу в неё не заглянул. Распятие, что висело у него в кабинете над диваном, скорее было материальной связью с домом над Вислой, чем потребностью души.  Если бы Даниар-бек, которого он уважал, поговорил со своим  офицером по-доброму, возможно, имея пример отца,   равнодушный католик  отнюдь не оригинально  изрёк бы: «Бухара стоит обрезания». Однако  покоряться насилию было не по нраву вспыльчивому вольноотпущеннику.  Этого муллу, от которого пахло из гнилого рта и подмышками, он мог одной рукой забросить на  балкон минарета, что и попытался сделать, но  толпа религиозных фанатиков помешала.
 Несколько дней в  темнице для богохульников русского насильно опаивали насыщенным раствором соли. Потом он запишет в дневнике: «Через сие мучение, когда соль живот весь переест, другие умирают».  Но умереть столь оригинально истязаемому мучители  не давали. После пытки вливали в рот топлёное овечье сало.  Нет ничего удивительного в такой практике. Эмиром бухарским в те годы был «законодатель» жестокости Насрулла,  прозванный кассабом , то есть «мясником», чья кожаная плеть чудовищных размеров стала традиционным символом не только власти…
Возвратившемуся  в Бухару визирю доложили об упорстве христианина. Ссориться с духовенством  правителю эмирата было опасно. И ради кого!  На всё воля Аллаха.  Распорядился передать командование сотней следующему по чину.  Тот примерил красный кафтан, разочарованно вздохнул: придётся  ушивать. Заглянул в  перемётные сумки и обнаружил  рукописную книгу. Отнёс визиру.  Даниар-бек просидел с манускриптом при свечах всю ночь, а наутро сам  явился в тюрьму, где засаливали курицу, способную нести золотые яйца. Русский был ещё жив. «В больницу, в Дар-аш-шифа! И лучших лекарей приставить! Головой отвечают!» - приказал адъютанту и поскакал к мулле с откупными в сотню золотых.
Когда русский окончательно поправился, его отвезли с почётом в новый дом,  купленный для него визирем в престижном квартале шахристана. Даниар-бек не отказал себе в удовольствии проводить сотника до порога женской половины дома, где ждала его, чарующе поводя вишнёвыми глазами,  молодая, миниатюрная персиянка Фатима, в шёлковых шальварах, нанятая по контракту для исполнения обязанностей сигы, временной жены. Наконец гяур понял причину новой милости визиря к нему:
- Я прочёл твои путевые записки, достопочтенный  Сиб… Зиб… Зби… О, Аллах! Что за имя у неверного!  Да, прочёл с большим наслаждением, признаюсь. Такую глубину я встречал лишь в манускриптах  Ибн Батуты Но того мира уже давно нет. А сегодняшний стекает на бумагу с кончика твоего пера, превращая книгу в зеркало реального. Твоя книга, ибн Игнатий,  стоит целой армии. Если сходятся в бою равные по силе, побеждает тот, кто  лучше знает противника и его территорию. Один недостаток  манускрипта – твой фарси.  Ты недостаточно его освоил. Персиянка тебе поможет. Она из знатного рода, дед её был известным в Исфагане мудрецом, он многое вложил в любимую внучку. Теперь тебе не придётся размахивать саблей. Я назначаю тебя посланником по особым поручениям. Это даст тебе возможность путешествовать, наблюдать и записывать на пользу эмирата и во славу Аллаха... Да, вот о чём  подумай, домулло… У неверного, живущего среди правоверных, много проблем. Прими ислам! Нет в мире бога, кроме Бога! Я не принуждаю тебя. Стань на путь истины, и ты сам придёшь к  Аллаху.
Автор записок склонился в поклоне, в знак признательности за оценку  его рукописного труда. Визир обратился к нему, купленному как вещь, домулло, что на фарси означало «мудрый, уважаемый человек», это  высшая похвала.  Но Корчевский от неё не раскис. Наоборот, в нём взыграла гордыня. Рискуя сразу  всё потерять, он обратился к Даниар-беку с дерзкой просьбой оставить за ним должность сотника. Красный кафтан и вороной ахалтекинец здесь были ни при чём. При дворе восточного владыки много значили привилегии военного начальника. Притом, за сотником оставался доходный участок земли – не малая добавка к жалованью высокопоставленного чиновника.
 Визир, подумав, согласился. 



Пропавшая экспедиция.

С тех пор немало утекло воды в  Зеравшане и других реках Средней Азии, которые вброд  и на пароме, на лодке и, бывало, вплавь, держась одной рукой за  холку коня,  пересекал  Захир-ага. Это имя, Захир, появилось на кончике языка Фатимы, которая  сумела одолеть лишь первый звук в польском  слове, а на звук «з» в её  изящной головке первым отозвался их сосед Закир. Новое имя тут же подхватили слуги и знакомые. С титулом «ага», «начальник», оно достигло дворца,  и полетело во все стороны.
 Рукопись Захир-аги на фарси, которую прочёл  Даниар-бек, за несколько лет увеличилась в объёме и стала доступной лишь узкому кругу Большого Дивана. Это автора не радовало. Привыкнув к мусульманскому имени, он остался по мировоззрению европейцем. Как творец, чувствовал неодолимое желание видеть свой труд доступным широкому кругу читателей и за пределами эмирата. Тайно от визиря он сделал копию на русском языке и ждал только случая  передать рукопись в Российскую академию наук или в Императорское географическое общество. Он знал, что рискует головой, но  разве он мало играл с огнём с тех пор как стал на защиту арсенала в Варшаве.
Вообще, самосознание русского, доставленного в Бухару рабом,  сильно изменилось за последние годы. Он поднялся на завидную высоту благодаря не только  случаям. Не красный кафтан сотника, а его способности натуралиста, этнографа и историка позволили ему приблизиться к избранным лицам эмирата. Только приблизиться. Должность посланника по особым поручениям Даниар-бека  не давала права на место в рядах новой знати. Визирь больше не возвращался к разговору о перемене веры. Тем не менее бывший невольник  понимал: стеной между его нынешнем состоянием «собственности куш-беги» и жизнью равноправного бухарца является стена мечети. Пока он остаётся неверным, любая случайность, начиная с неудовольствие  высокого начальника, может ввергнуть вознесённого раба в состояние хуже прежнего, ибо зависть успеха не прощает.
Подданному его императорского величества, насильно угнанного в долину Зеравшана, не раз предоставлялась возможность бежать от всевидящего глаза  тайных осведомителей эмира. Особенно с той поры,  как он стал выезжать с поручениями визиря за пределы Бухары. Можно было пробраться через Кашгар в Китай, где находилась постоянная православная миссия. Соблазнял путь в сторону Герата, оттуда – в Тегеран, где эмира не жаловали, где можно было укрыться в греческом монастыре. От Коканда в Ферганской долине было рукой подать до русского укрепления Верный.  И водный путь по Сырдарье до Ак-Мечети с 1853 года в руках генерала Перовского. Путь через казахские степи был наиболее опасным: беглецов ловили кочевники и снова продавали.               
Но чем дальше отъезжал  Захир-ага от Бухары, тем сильнее  хотелось ему, выполнив поручение визиря и удовлетворив свою любознательность, возвратиться… домой (да, домой!), в  уютный кабинет с окнами на сад с фонтаном, к ласковой Фатиме. Когда его  сига  в первый раз забеременела, что по местному закону обязывало нанимателя переписывать контракт,  хозяин   появился на женской половине днём под тяжестью дорогих даров и предложил ей стать ему агда, постоянной женой. Фатима дары приняла не сразу, хотя вишнёвые глаза её разбежались. Она ответила без  смущения:
- Закон не позволяет мне стать постоянной женой неверного.
Хотя католика на этот раз соляным раствором не поили, и всесильный визирь не стоял над душой, он ответил без колебаний:
- Я пойду к мулле, - и лукаво добавил. – Только тогда по закону мне позволяется взять много жён. Ты ревновать не станешь?
Лицо его избранницы оставалось серьёзным.
- У тебя будет одна агда, ведь ты русский и в душе останешься христианином.
-…В душе… В душе у меня, солнце моё, другие боги. И я только наполовину   русский. Моя мама была полькой.
- Полькой? Это франки? Нет? Не знаю таких. Всё равно  так не бывает, чтобы в одном человеке было двое. Один кто-то победит.
Рождённый Корчевским не мог знать, что под небом Бухары повторилась ситуация с его отцом и матерью в далёкий день на берегу Вислы. Случайность? Закономерность? Ответов нет…
 
На обряд обрезания собрался весь двор. Этот краснобородый выскочка, временное творение визиря, становился членом  новой знати.  На территории эмирата он не мог быть ни продан, ни подарен, только казнён по приговору эмира, подтверждённому духовенством.
Теперь с прошлым  сын Игнацы и Христины Корчевских был связан только воспоминаниями. Они всё реже затрагивали сердце, возникая в уме. Теперь он по всем законам, земным и небесным, Захир-ага, мусульманин, женатый на мусульманке и служащий  правителю-мусульманину  страны Пророка, ставшей родиной его детей. Он ещё думал на польском языке. Со слугами и простонародьем разговаривать приходилось по-узбекски. На арабский часто переходил во дворце,  в мечетях и медресе, где  учёного почтительно называли улемом.  С женой и детьми общался на фарси, на нём же писал и написанное повторял   русским письмом в скрытой от посторонних глаз тетради. Россия заняла в его помыслах особое место. Нет, он не работал как  тайный агент иностранного ведомства в пользу России. Как раз наоборот,  Захир-ага  задумал принести пользу  своему новому отечеству, открыв его для русских. Начни он делать это на виду у всех, его бы не правильно поняли, более того, обвинили бы в измене.
Почти четверть века невольный иммигрант служил правителям государства, расположенного по среднему течению и верховьям Амударьи, в долине Зеравшана и на восточных отрогах Памира. Эта азиатская глубинка пережила Александра Македонского, Чингизхана и Тамерлана,  многих владык меньшего ранга, чьи имена стёрлись в народной памяти. Привязанность к этой стране не мешала  вдумчивому человеку, исследователю по призванию, видеть её недостатки. Деятельной натуре мало констатировать факты.  Она  стремится изменить порочный порядок вещей даже ценой собственной жизни,  если он гибелен для страны.
Смертельно опасным для Бухары Захир-ага считал в первую очередь  бесконечные войны с соседями, в которые ввязывались чуть ли не ежегодно драчливые  феодалы-правители, жившие по законам шариата. Разлаживался хозяйственный механизм, гибли материальные ценности, уменьшалось население, часть которого  уводилась в неволю. Захваченное у побеждённых соседей, в том числе пленники, не могло покрыть потерь, а духовный урон, превращающий пахаря и ремесленника в насильника, был вообще не восполним. Работорговля внутри страны и на экспорт была не меньшим злом. От рабского труда мало было пользы, а проблем -  горы. Обращение с невольниками, как со скотом на глазах детей, портило нравы, тем более, что давно были забыты заветы первосвященников не ввергать в рабское состояние братьев-мусульман и мусульманок. 
Как-то визир подарил улему молодого арапа. В семье русского поляка и персиянки он сразу стал домочадцем,  вызвав косые взгляды соседей. Миновало почти  полтысячелетия, как Мусульманское Возрождение прошло свой зенит. Редко кто  вспоминал основателя обсерватории в Самарканде, математика и звездочёта Улугбека, родоначальника узбекской литературы Алишера Навои и таджикской – Джаами. Студенты медресе изучали Коран и мусульманское право, шариат.  Опасно  было оставаться в средневековье, когда   новое время порождало  хищников, вооружённых  пушками, океанскими суднами и печатными станками. Ханы и эмиры тоже обзаводились артиллерией, но  всё ещё представляли себя ордынцами Железного Хромца. Сарбазы были плохими артиллеристами, несмотря на  умение русских пленников, на старания англичан, использующих все средства, чтобы предупредить появление императорской армии в Индии. 
Изучив вначале свою страну, Закир-ага  утвердился в мысли модернизировать эмират, открыв его в сторону одной из европейских стран, прорубить окно в Европу. Реально таких стран для Бухары было две: Великобритания и Россия. Причём, Англия находилась ближе – сразу за южными рубежами эмирата, в Индии, за стеной в виде горной цепи Памира.  Здесь достаточно именно окна.  К русским же необходимо  рубить длинные «коридоры» через владения недружественного кокандского хана в сторону Сырдарьинской  или Сибирской линий.  И всё-таки, чем дольше думал рыжебородый улем, тем сильнее склонялся ко второму выбору. Ведь покровительство Англии грозит полной потерей независимости. Политика Лондона в Индии не была для бухарца секретом. Вообще, присматриваясь к экспансии трёх ветвей христианства – католицизма, кальвинизма и православия, - поляк по домашнему воспитанию и Варшавскому университету  смог сделать невероятный для себя   вывод,  что паписты и протестанты, в основном, колонизаторы, а последователи апостола Иоанна – колонисты.  В Средней Азии свободных земель для крестьянской и казацкой колонизации нет. Притом, Россия  заинтересована именно в «буферном», союзном с ней государстве, чтобы отгородится им от владений Уайт-холла.  Так что при самых неблагоприятных для Бухары обстоятельствах, если в среднеазиатское двуречье придёт  Россия, дальше вассальных отношений с ней дело не зайдёт.  Зато  утихнут войны, будет отменено рабство, разлагающее душу нации,  оживится хозяйственная деятельность, появятся дороги, светские школы, может быть университет, откроются  библиотеки. Эти мысли волновали.

Оказалось, о  сильном покровителе думали и другие головы. Прогуливаясь с  визирем по роскошному, словно Эдем,  саду при дворце эмира,  Захир-ага  занимал  первого читателя своих записок пересказом слухов о неизвестном  племени. Будто бы оно таится среди ледников, которые пополняют талыми водами истоки  Пянджа и Вахша. Часть тех горцев  схожи с таджиками, узколицы, смуглы и черноволосы, но глаза у них синие, как небо над снежными вершинами. Бытует древняя легенда, что Икандер Двурогий истребил всех мужчин таинственного племени, а жёны их  понесли от светлоглазых македонцев. Это плебеи, говоря языком науки. Родовая же верхушка разительно отличается от них «львиными» ликами, уверяют те немногие, кому довелось их видеть. Что значит «львиный», понять невозможно.
Даниар-бек,  слушая рассказчика с внешним выражением внимания, был углублён, оказалось, в свои мысли. Он вдруг перебил улема:   
             - Синие?.. Скажи мне, домулло, что ты думаешь о русских? – и внимательно осмотрелся, нет ли поблизости «ушей» эмира. -  Не бойся, тебе ничего не грозит.
«Пан или пропал!» – моментально принял  Захир-ага. Рисковать было ему не впервой.
- Ваша светлость только выиграет, если  решит опереться на царя.
- Твои соображения? Подробней.
Визир в синем шёлковом халате и сотник в красном кафтане вышли аллеей сада к низкой ограде из жжённого кирпича, поднялись на крытую террасу. Отсюда открывался  вид на  северную стену шахристана. За ней, между башнями,  виднелся внешний город, рабад,  – глиняные кварталы, жёлтые от солнца и пыли,  тёмная зелень  деревьев во дворах; кое-где блестела вода в арыках. С восточной стороны городская усадьба фактического правителя страны граничила с строениями внутреннего города, более зелёного, чем рабад, застроенного добротными зданиями. Выделялись размерами стрельчатые порталы  караван-сараев, пузырились синие купола мечетей, и будто выстреливала в безоблачное шафранное небо Благородная Бухара белые стрелы минаретов. Визирь долго обдумывал известное нам мнение улема.  Наконец  произнёс:
- Я во многом с тобой согласен. Надо сделать знак русским. Предполагаю, у тебя есть копия книги на языке твоего отца, ибн Игнатий. Отправь-ка её с надёжным человеком в Петербург. Но не прямо в Академию наук, а через некоего графа Игнатьева.  Разработчики восточной политики при царском дворе прислушиваются к его голосу. Я узнал о нём через английские газеты, доставляемые, как ты знаешь, в Бухару из Герата. Англичане сильно ругают графа. Он беспокоит их тем, что предлагает своему правительству  нетрадиционные пути проникновения в наши пределы. Итак, действуй! Есть надёжный владелец каравана, русский по отцу. Несколько раз он добирался до волжских торговых городов. Можешь довериться этому купцу, я велю ему посетить тебя.  А что касается синеглазых горцев, их львиноголовых вождей, я позволяю тебе отдохнуть от государственных дел на Памире. Деньги на экспедицию найдутся. Подбери себе спутников и следующим летом отправляйся в верховья  Вахша. Эмир наш, да благословит его Аллах, должен знать, кто населяет высокогорную окраину его владений.  Заодно разведаешь тайный путь в Кашмир.

В начале июня 1858 года в Бухару вернулся из Нижнего Новгорода караван верблюдов. Его молодой хозяин, вылитый унтер, разделивший с Корчевским невольничий путь, первым делом посетил дом улема.  Захир-ага принял егосразу. Беседа длилась всю ночь за закрытыми дверьми кабинета..  На рассвете гость вынул из дорожной сумы серую холстину, в которую было завёрнуто что-то  ценное, судя по тому, с каким почтением  свёрток был передан хозяину дома и как последний   бережно его принял в  протянутые руки.
 
Спустя несколько дней вереница ослов с поклажей и  седоками покинула караван-сарай за северными воротами шахристана и направился в сторону Самарканда древней дорогой вверх по долине реки  Зеравшан и дальше до кишлака Айни. Одним из седоков был  известный в эмирате улем.  Для него подыскали  самого крупного ишака. И всё равно ноги  рыжебородого гиганта волочились по земле. Из Айни кружной путь по высокогорной стране через селение Дюшанбе вывел караван к месту слияния Вахша и Обихингоу. Миновали два малолюдных кишлака. За последним просёлочная дорога шириной в арбу сменилась чуть заметной каменистой тропой охотников за архарами. Вскоре и она исчезла. Вокруг ни жилья, ни дыма, ни эха человеческого голоса. Спешившись, ведя на поводу вьючных и ездовых животных, путники медленно карабкались вверх по  горному потоку. Дышалось тяжело.  Ледяное белое солнце медленно плыло в фиолетовом небе, словно айсберг в море. Дул холодный ветер, далеко внизу гоня рваные клочки облаков в сторону Вахша. Пришлось сменить летние кафтаны на ватные халаты, покрыть головы бараньими шапками. От ослов шёл пар. Захир-ага  предусмотрительно отказался от верблюдов (тут бы им не развернуться) и от лошадей (здесь они были обречены на гибель от бескормицы).
 Пришёл день, когда проводник, из таджиков, наотрез отказался вести экспедицию дальше. «Там  шайтаны, господин.  Никто не возвращался оттуда».  Бухарцы спешились, задрали головы к фиолетовой щели между каменных зубцов почти вертикальных склонов ущёлья. Чёрный камень и белые пятна снега. Из щели на узкое дно долины, сползал серый ледник, слезился талыми водами, порождающими грохочущие валунами ручьи и тихие, бездонные озёра среди скал.   
Все ждали, что начальник прикажет поворачивать назад. И он был готов отдать приказ к возвращению. Но вдруг заметил  вышедшую из тени  расщелины на ледник молодую, судя по чистому лицу и стройной фигуре, женщину, закутанную от головы до пят в чёрную, с серебряными блёстками, шаль. Она находилась далеко, однако  виделась так, будто стояла на расстоянии протянутой руки. Прядь седых волос красивого оттенка, выбиваясь из-под складки шали, скрывали один глаз женщины; другой  сиял небесно-синим светом, словно сделан был из чистейшей бирюзы. Спутники улема, проследив его долгий взгляд в сторону расщелины, ничего, достойного внимания, видимо, не увидели и перевели взоры на начальника, ожидая его решения. Наконец  рыжебородый  произнёс «вперёд!» и  начал крутой подъём вдоль кромки ледника, потянув за собой за кожаный чомбур  покорного осла.
Проводник, прежде чем пуститься в обратный путь, долго смотрел вслед бухарцам. И вот  замыкающий вереницу из людей и ослов скрывается за обломком  льда величиной с дом.
Никто из них домой не вернётся. И только Захир-аге суждено показать своё лицо потомкам. Но это случится  не скоро.

Полковник Игнатьев привёл сухопутный отряд миссии в Бухару в конце сентября. Виновным в задержке был хивинский хан. Вначале он согласился на все просьбы, дал согласие на пребывание торгового агента России в Хиве. Русские от имени императора просили пропустить суда  из Аральского моря  в Амударью и подписать торговое соглашение, снизить торговые пошлины на русские изделия. Но вдруг хан отказался от всего. Ссылался на мнение советников. За их спинами и за спиной хана маячили английские лица.
Флотилия осталась в дельте реки. Глава миссии, которому было отказано даже в прощальной аудиенции у властителя ханства, несолоно хлебавши, проследовал с частью спутников  в столицу эмирата. Здесь русских встретили дружелюбно. После приёма у скучного эмира все переговоры с полковником вёл визирь; без восточных проволочек. Английские лица мелькали и здесь, но влияния на двор  имели слабое. Поддержка Англией ханов-соседей, извечных врагов Бухары,   подталкивала правительство эмирата к более тесным отношениям с Россией.
Чувствовалось,  визирь, главный переговорщик,  настроен на  взаимные уступки, исходя не только из международной обстановки и совремённых российско-бухарских отношений.  Даниар-бек обладал исключительными хозяйственными и иными знаниями о своей стране. Причём, излагая их, он выдавал явно записанный для него текст, в котором улаливался знакомый Игнатьеву стиль. Граф догадывался, кто был информатором и советником  мудрого куш-беги. Вопрос вертелся у него на языке. Он решил задать его по окончании переговоров. В конце концов подписали соглашение об уменьшении наполовину таможенного обложения русских товаров в Бухаре и местных товаров – в России. Русским купцам предоставлялись в городах эмирата торговые склады. Для начала  отношения двух стран складывались неплохо. К сожалению, экономические и политические позиции Лондона здесь оказались сильными, и всё могло рухнуть при смене властных лиц.  В  проекте графа и это было предусмотрено…
Осенью, прощаясь с визирем, граф передал ему несколько экземпляров «Записок о Согдиане», отпечатанных в  «типографии Экспедиции заготовления Государственных бумаг,  СПб». Спросил, можно ли увидеть автора,  высоко оцененного  в учёных кругах России. К сожалению, отвечал Даниар-бек, уважаемый улем  не вернулся из экпедиции на Памир. Прошли все сроки. Это настораживает, надежда увидеть Захир-агу слабеет с каждым днём.